Отцовский долг (джен)

Неярко, хищно взблескивает сталь.

Ругань — и первые удары отдаются эхом от стен домов. Припозднившийся бродяга косится на темный переулок и сворачивает в обход.

— Пусти... с-с...

— Пасть закрыл!

Очередная разборка. Как водится у этих щенков — стенка на стенку, у кого-то обязательно припасен нож... Ни одному, поди, еще шестнадцати нет, а туда же. Что вы не поделили, идиоты? Сами-то хоть знаете или вам лишь бы кулаками махать?

Неприметный мужчина не боится срезать путь. И, став свидетелем драки, не торопится сбежать.

— Эй, парни! За что сражаемся?

— Иди отсюда, мужик, — предсказуемо отвечают ему. И добавляют пару крепких словечек.

"Мужик" вздыхает, как человек, приступающий к осточертевшей рутинной работе. Движение улавливают не сразу.

— Эй, ты что... а-а... охренел, с-с...

Он не слушает. Растаскивает парней за шиворот, как кутят, расшвыривает в стороны. Те топчутся кругом, боятся подходить. Азарт драки давным-давно схлынул. Появляется страх. Он чует его, ночной прохожий; всматривается в каждое лицо в тусклом свете фонаря и кивает.

— Пошли вон отсюда. По домам.

Щенки огрызаются, но укусить не могут. Уходят, поджав хвосты. Сначала неохотно, медленно, затем быстрее и быстрее — пока переулок не пустеет.

Тот уходит тоже. Невредим. Легко отделался.

Вовремя в темном переулке оказался случайный прохожий.

Вовремя... Только почему опять не исчезает чертов переулок, почему под ногами до сих пор твердая земля, не видно слепящего света, а тело — все еще тело, не плавится и не растворяется в сияющем облаке?

Ночь. Белесые тучи закрывают луну.

— Долго еще?! — выкрикивает прохожий, запрокинув голову. — Сколько мне таскаться за ним? Что на этот раз не так? Ты слышишь? Что?!

Ленивый ветерок шуршит мусорным пакетом. К ногам летит и липнет мелкая купюра. Выпала у кого-то из кармана.

— Взятка? — доносится злой шепот. — Взятка... Да берите что угодно, меня только отпустите уже, а?

Сколько раз он слышал негромкое, деловитое "Как можно решить этот вопрос?" — не сосчитать. Формулировки менялись, суть оставалась. Вознаграждение кому следует — и чей-то сын, брат или муж на свободе. Дело прекращено за недостатком доказательств. Или за отсутствием состава преступления. Или...

Всякое бывало. Виктор был осторожен. Если только видел, что концы не спрячешь, — "помогать" отказывался. Работал с доказательствами филигранно, умудрялся развалить дело, убрав или добавив крохотную деталь. Все оставались довольны.

За исключением тех, кому — случалось — приходилось отбывать наказание без вины.

Что поделать, думал Виктор. Так карта легла. Подставились.

И в тюрьме люди живут.

А есть хочется всем.

Того парня, бледного перепуганного очкарика по фамилии Стеклов, Виктор не хотел подводить под монастырь. Но иначе не выходило. Получив дело, он изучил все детали. Обычная попойка с изнасилованием. Свидетели — в стельку, потерпевшая тоже, подозреваемый — сынок какого-то мелкого бизнесмена. Его вину экспертиза доказала безоговорочно. Стеклов же еще в середине попойки ушел домой, к жене и сыну. Он вообще не принадлежал к веселой компании, был чьим-то шапочным знакомым, не более. Но его видели. Видели, как он поднимался в квартиру, обнаружили его отпечатки, следы слюны на рюмке...

Компания не поскупилась на вознаграждение. Сидеть, да еще по такой статье, никто не хотел.

Стеклову просто не повезло.

После суда Виктор смотрел в его ошалелое лицо с остановившимся взглядом. Казалось, Стеклов до самого конца не верил, что окажется за решеткой. Его даже стало немного жаль. Наивный... Но душу грело знание о кругленькой сумме на счету, и Виктор постарался скорее выбросить парня из головы. Отвернулся... и увидел прямо перед собой бешеные, жуткие глаза.

— Будь ты проклят, — шепнула мать Стеклова. Слова прошелестели без всякого выражения, но Виктор от неожиданности отшатнулся. Это была запредельная, сумасшедшая ненависть, едкая, как царская водка. — Будь ты проклят, не знай покоя ни на том свете, ни на этом, оставайся прикованным, пока до последней капли не расплатишься... если расплатишься...

Тут женщину оттеснили от Виктора, и больше он ее не видел. Шмыгнул в ближайший коридор, выбежал на улицу, схватился за сигареты.

Тьфу, ненормальная баба, черт бы ее взял.

...Появились новые дела, новые просьбы и новые заботы. Почти незамеченным прошло вскользь брошенное кем-то: "Стеклов умер в тюрьме. Да не знаю, сам, по-моему. Вены порезал..."

К Виктору еще не раз осторожно подкатывали с робкими вопросами, можно ли "решить проблему", и он готов был взяться, но... Лицо просителя неизменно таяло, и вспыхивали из прошлого знакомые белые от ненависти глаза.

— Не знай покоя... оставайся прикованным... пока не расплатишься...

Он ежился, вежливо, но твердо говорил, что, к сожалению, ничего не получится, и уходил.

Потом был Перов. Или Петров, или Сидоров... Виктор не помнил фамилии того мажора, которого отправил за решетку, снова отказавшись развалить дело.

Запомнил другое. Еще одно дышащее ненавистью лицо, сощуренные глаза — не такие, как у матери Стеклова, и близко не такие, зато сосредоточенные и полные решимости, — и негромкое обещание: "Ответишь за это". Зимний вечер, обжигающую боль, внезапную слабость, скользкие руки, которые прижимал к боку, пытаясь удержать кровь и понимая, что это бесполезно...

Затем настало безликое ничто.

И Виктор пришел в себя... на детской площадке.

Хмурясь, начал озираться. Первой в глаза бросилась зеленая трава. За ней — пышные кроны кленов, затем дети в летних майках и шортах. Странно. Только что ведь была зима.

В следующий момент все мысли вышибло из головы. Виктор увидел мальчонку лет пяти. Тот выбежал с площадки на дорогу между домами. Чья-то машина, припаркованная под окнами, как раз давала задний ход...

Он все понял, едва схватив тщедушное детское тельце. Отбросил ребенка на газон, сам не удержался на ногах, упал. Машина, плюнув выхлопом, уехала. Виктор лежал на траве, приминая колоски подорожника, смотрел в безоблачное небо и понимал, что случилось. Будто подсказку написали невидимыми буквами в бездонной выси.

Мальчишка был сыном Стеклова.

Виктор был мертв.

"Ты слишком сильно провинился, — сказала тишина. — Что толку, если ты будешь гореть в аду? Это не вернет ребенку отца. Но ты можешь искупить вину. Тогда, может быть, тебе будет даровано прощение".

"Как искупить?" — переспросил Виктор.

Тишина молчала.

"Не вернет ребенку отца"... А покойник, бродящий по земле, может заменить отца?

У Виктора не было детей.

Что делает отец?

Воспитывает...

...Никто не смотрел на него, лежащего в подорожнике среди оберток от мороженого. Его не видели. Его не существовало. Как может воспитывать невидимка? Не говоря уже о том, чему он способен научить. Какой воспитатель из того, кто полжизни врал, брал... и дальше по списку?

Оберегает...

Виктор сел на траве. Он понял, что делать.

Мальчишка рос. Хулиганил, дрался, не раз и не два бывал на волосок от гибели — то полезет на крышу вагона к проводам под напряжением, то решит понырять с моста. Виктор, незримый, всегда оказывался в нужное время в нужном месте. Отводил, вмешивался, защищал...

Позже он понял, что может становиться видимым, если захочет. Однажды посмотрел на свое отражение в витрине и отшатнулся. Наглаженная форма, начищенные туфли — как перед вызовом "на ковер". И мучнисто-белое лицо, отрешенное и застывшее. Красавец...

Силы ему теперь было не занимать. А тело, не живое и не мертвое, каждый раз восстанавливалось, случись ему пострадать в очередной драке.

Сын Стеклова рос шебутным. В четырнадцать связался с какой-то подозрительной компанией. Безотцовщина...

Шли годы. Виктор устал. Земля опостылела; жизнь от драки до драки, от выходки до выходки превратилась в каторгу. Стоило в очередной раз выполнить долг, мир растворялся в небытии, и Виктор переставал существовать. Его выдергивало обратно, только когда мальчишка Стеклов оказывался в опасности.

...Да какой он уже мальчишка? На нем пахать можно! Неужели искупать вину — значит нянчить этого лба до самой его смерти от глубокой старости? А потом его детей, внуков и правнуков? Кончится это когда-нибудь или нет?

Виктор злился. И с каждым разом все чаще всматривался в безответное небо.

Он ждет, что мир вот-вот снова растает и пропадет, но беспокойный ветерок по-прежнему шуршит пакетами у баков. Небытие не вязкое, не мрачное, не страшное; оно просто никакое. Но сейчас оно почему-то не наступает. Скорее всего, миссия еще не закончена. Надо присмотреть за Стекловым, чтобы опять куда-то не вляпался.

Парень бредет на проспект. Там к нему присоединяется приятель — похоже, из той компании, которую Виктор только что разогнал, — и они идут к перекрестку. Там что-то вроде центра спального района. Небольшой рынок — два ряда ларьков под жестяными навесами; станция метро, трамвайная остановка, круглосуточные забегаловки...

Стеклов с приятелем заходят в одну из них. Виктор тоже ступает на порог — и только здесь понимает, что его все еще видно, он забыл сделаться бесплотным.

Ладно... Даже интересно пообщаться с людьми. Пусть это местные выпивохи, пусть на всю забегаловку не найдется ни одного трезвого... Хорошенький же ад он заслужил — непрерывные, без продыху, попытки спасти, заступить, уберечь.

Он садится в углу. За грязным пластиковым столом — неряшливый старик со всклокоченной бородой. Потягивает водку из одноразового стакана, экономит, пытаясь продлить удовольствие. Виктор хлопает по карманам. Пусто — покойникам нынче не принято класть деньги в гроб.

— Что, майор? Облава? — вяло пугается старик.

Виктор вздрагивает. Откуда он знает... ах да, форма. Дослужился до майора, так и похоронили в погонах...

— Какая там облава, — машет он рукой. И неожиданно для себя говорит правду: — За парнем одним присматриваю.

— Присматриваешь? Он бандит, да? Где?

Старик не оглядывается. То ли спрашивает для проформы, то ли обленился вконец. В душном воздухе, под темным потолком, в который навеки въелся сигаретный дым, вьется мошкара и жужжат сонные мухи. Весенняя свежесть здесь почти не чувствуется.

— Не бандит. Дурак он малолетний. Я его охраняю, чтоб не прибили.

— Охраня-яешь? Тебя наняли, да?

— Можно и так сказать. Наняли... Сам нанялся. Должок у меня перед его отцом. Хороший такой должок, лет десять расплатиться не могу.

Старик вскидывает голову. Острый, неожиданно трезвый взгляд просвечивает рентгеном. Морщинистая рука подносит ко рту стаканчик с остатками водки. Дергается кадык.

— Ну-ка обожди, майор, я сейчас.

Виктор покорно ждет. Ничего больше не остается — Стеклов-младший с приятелем сидят ближе к бармену и сосредоточенно обсуждают что-то, склонив головы. Сосут дешевое пиво.

Виктор вдруг понимает, что не может вспомнить вкус пива. Старик неуклюже лавирует между кособокими столами, между посетителями, которых в этот поздний час на удивление много — видно, ветер на улице слишком холодный, в конце апреля не потеплело еще как следует...

Появляется второй стаканчик и ополовиненная бутылка дешевой водки.

— Выпей, майор. Или нельзя?

Выцветшие глаза щурятся из-под кустистых бровей. Виктор осторожно подносит стакан к губам.

Вкуса нет. Никак. Язык ощущает прохладную жидкость. Эх, огненная вода, где твой огонь...

— Что? — старик пристально наблюдает. — Забыл уже, какая она, водка? Когда ж ты помер, майор?

Почему-то Виктор даже не удивляется. Кажется, что все идет так, как должно идти. И этот старый алкаш должен знать правду, и забегаловка — самое подходящее место, чтобы не живой и не мертвый покойник сидел там среди ночи...

Он смотрит на нежданного собутыльника, обводит взглядом полутемную, тесную, прокуренную будку — и видит еще больше. Будто все здесь — не совсем люди. Вон тот костистый парень у двери — упырь, а этот мелкий с горящими глазами — дух-самоубийца, а девица, оглушительно хохочущая и кокетливо выставляющая ногу в драном чулке — мавка, и в спине у нее дыра, сквозь которую видно ребра и сухие комочки внутренностей...

Девица поворачивается. Спина у нее, конечно, самая обыкновенная, тощая и голая. Бретельки от майки крест-накрест и черные лямки лифчика напоказ.

— Из-за меня умер его отец, — невпопад отвечает Виктор. — А я должен искупить. Только не получается ни шиша...

— Покутник, значит, — кивает старик. — Не надейся, я тут не советчик. У каждого покутника своя дорога. Сам должен и решать.

Он допивает водку, но больше себе не наливает. В свете тусклой, засиженной мухами лампочки жидкость в бутылке чуть отблескивает радужными разводами.

Виктор отставляет стакан. Мертвому напитки живых ни к чему.

— Я решал, — говорит он исцарапанному столу. — Я подумал: если из-за меня парень без отца, значит, я должен заменить отца.

— Ну, — ухает старик.

— Что делают родители? Растят. Оберегают. Я и оберегал...

— Родители воспитывают, — замечает старик. — Лучше всего — ремнем.

— Тебя, поди, тоже ремнем воспитывали? — бросает Виктор, не сдержавшись. — Орлом вырос, ничего не скажешь!

— Ослом я вырос, — философски сообщает старик. — Мне простительно. Сирота я.

Стеклов копается в кармане и достает телефон. Вот и причина, почему он, Виктор, до сих пор на этом свете. Сейчас пацан куда-то пойдет и наверняка влипнет там еще в какую-то беду.

Мелькает отстраненная, но неприятная мысль: это хорошо, что пока — только драки. А если наркотики? Шприц забирать? Притвориться привидением и отпугивать дружков-раздолбаев, чтоб не подсовывали дозы малолетнему дурню?

Нужно решать проблемы по мере их поступления...

— Как я должен его воспитывать? — Стеклов встает, и Виктор вытягивает шею, наблюдая. — Живой мертвец, из-за которого его отец вены вскрыл?

Мальчишка идет к выходу.

— Бывай, майор, — старик смотрит в глаза — цепко, всезнающе. — Земля тебе пухом.

Снова тошнотворная рутина. Стеклов отправляется на вокзал.

Там, у боковой стены большого здания, обычно темно и безлюдно. Киоски и круглосуточные магазины — в стороне, на привокзальной площади, а пути и посадочные платформы — слишком далеко. Мальчишки идут и переговариваются. Виктор улавливает обрывки слов. Собираются продолжить здесь драку, которую он прервал. Проучить кого-то хотят, что ли. Или отбить что-то...

Опять и опять, без продыху... Этот дурак не понимает, что долго так продолжаться не может. Если бы не Виктор, его давно бы загребли по малолетке, или проломили бы башку, или подсадили на наркотики.

И главное, даже возмущаться в полную силу не получается. Будь у парня отец — все могло бы быть по-другому.

Дал бы вовремя подзатыльник — может, и отшиб бы желание якшаться с разной швалью. Или придумал бы, чем занять сына, чтоб не тянуло "на экстрим"...

Появляются все новые черные тени. Разговор переходит на повышенные тона. Все как обычно — мат, глупые угрозы. Разогреются — начнут махать кулаками. Сейчас вмешаться или потом?

Опять разогнать всех и кануть в небытие до следующего раза.

Ремня... Старик был прав, ремень по мальчишке давно плачет.

В пустом переулке отчетливо разносится первый звук удара.

Виктор смотрит — и остается на месте.

И опять сворачивают от греха подальше ночные прохожие... Мимо пробегает парочка — он с чемоданом, она держится за его локоть. Испуганный шепот: "Может, милицию вызовем?" — "На вокзале должна быть полиция!" Виктор знает, что полиция не появится. Никто ее вызывать не станет, передумают, пока дойдут.

Удары. Ругань. Возня хорошо слышна в заулке, но сделай пару шагов в сторону — и она потонет в шуме неспящего города. Вот кто-то падает, его начинают бить ногами, потом появляется нож...

Стеклов где-то там, в общей свалке. Виктор так и стоит на месте. Но гром небесный почему-то не обрушивается на голову.

И не разражается буря, и мир не переворачивается, и Виктор не летит в бездны ада.

Все идет своим чередом. Так же, как шло бы и без него.

Возня утихает. Топочут ноги. Что-то вдруг случилось — драка прекращается, и кто-то уже убегает, торопится скрыться. Ругань и шипение сменяются тревожными возгласами.

— Скорую надо! У тебя с собой телефон?

— Какая нахрен скорая, нас тогда в ментовку...

— Если не вызовем, по-любому в ментовку... Когда труп найдут...

Виктор неспешно подходит и отстраненно смотрит на поле боя. У заплеванной вокзальной стены среди бутылок и окурков лежат трое. Один слабо шевелится, другой пытается встать, третий... Под третьим расплывается темная лужа.

Стеклов.

Получил ремня, парень, должен запомнить. Должен...

Виктор дожидается скорой. Со Стекловым остается только один приятель. Остальные растворяются в прохладной темноте. Даже побитые уползают своим ходом — зализывать раны, вот радость-то родителям... Виктор ждет.

Он снова невидим. И не исчезает.

Мать мальчишки появляется одновременно с машиной скорой помощи. Приезжает на такси, выдернутая из дому ночным звонком. Бросается то к сыну, то к его приятелю. То порывается благодарить, то срывается на крик и истеричные обвинения. Ничего необычного, Виктор видел это уже десятки раз.

Он заходит за ней в салон скорой и тихо становится в углу — бесплотный, незримый.

— Кровопотеря, — негромко объясняет врач. — Операция... может быть, переливание... вы не волнуйтесь... будет, будет...

Стеклов распахивает глаза.

Лицо врача неуловимо расслабляется. Мальчишка обводит салон непонимающим взглядом. Поднимает руку — трясутся пальцы. Ну еще бы, после такого...

— Ах ты!.. — взвивается и бьет по ушам материнский крик. В тесном фургончике от голоса не спрячешься, он вспарывает воздух метательным ножом. Стеклова не стесняется в выражениях. Наконец врачи кое-как утихомиривают ее.

Тишина воцаряется такая, что кажется, будто в ушах комья ваты. Даже странно. Слух мертвеца не может пострадать.

— Мам, — шелестит в этой тишине. — Ну прости, мам. Я больше никогда... вот увидишь...

Все они — больше никогда...

Парень не успевает договорить, теряет сознание. Мать смотрит ошалело и начинает рыдать в голос. Громко, надрывно. На лице у врача большими буквами написано, что он думает об этом вызове и этой истеричке... или не написано... или написано, но не разобрать...

Виктор всматривается, вслушивается — но все вокруг стремительно затягивает сияющей белой пеленой.

Он проваливается туда, в горячий свет.

И запоздало думает, что как прожил всю жизнь слепцом — так им и умер.