Ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего не скажу (джен)

Сибилла всегда знала, что алкоголь вреден для здоровья, но со временем порции хереса, которые она вливала в себя, только увеличивались. Терпко-сладкий, пахнущий травами напиток согревал сердце, туманил разум, заставлял кровь, за годы, проведенные наедине с картами и хрустальными шарами превратившуюся, кажется, в холодную, бесцветную воду, быстрее бежать по венам. И сразу делалось неважным, что дар великой прабабки передался ей как-то странно, язвительные шутки коллег не жалили самолюбия. Сибиллу не терзали сожаления об одиноком, пустом, лишенном тепла прошлом и не мучили безостановочные, обрывочные голоса из будущего — всегда неясные, похожие на кусочки разбитых витражей с изображениями чудовищ. Сибилла не умела предсказывать ни любви, ни радости: счастье, которого ей не довелось испытать в жизни, никогда не приходило к ней даже в словах, которые доносили до ее ушей призраки грядущего. В них были только смерть, боль и отчаяние, непонятно, к чему и к кому относящиеся.

Однако Сибилла не молодела, и алкоголь помогал все хуже, разрушая ее изнутри. Рассеянность, провалы в памяти, подрагивающие мелкой, безотчетной дрожью руки. В конце концов ей стал мерещиться тихий, но кажущийся таким реальным шепот, на самой кромке слуха, не похожий на голоса из ее пророчеств. Этот шуршащий, бархатистый шепоток звучал в недрах Выручай-комнаты, где Трелони наловчилась прятать бутылки с тем единственным «зельем», в котором она искала утешения. Она пыталась списать все на свои расстроенные нервы, но месяц шел за месяцем, один год сменялся другим, а шепот все не умолкал, постепенно становясь только отчетливей. Теперь Сибилла сама уже не могла припомнить, когда она различила его впервые — казалось, что он был с ней всегда. Сначала он вызывал недоумение, затем смутную, липкую тревогу. А когда она наконец уверилась, что воображение не шутит с ней шуток — пришел страх. Неразборчивый шелест голосов стал мерещиться в тишине ее пропитанной благовониями башни, легкий ветерок сквозняков, гуляющих по коридорам, нес с собой отголоски чужих слов, темнота, затаившаяся в глубоких стенных нишах за доспехами, была живой и шептала, шептала, шептала. Однако стоило Сибилле прислушаться, как морок развеивался, и она понимала, что эти голоса никогда не покидали пределов Выручай-комнаты, запертые в заваленном вещами хранилище.

Она стала сторониться темных углов, даже возле камина ежилась зябко, кутаясь в бесчисленные свои шали — и никак не могла согреться. И выпивка больше не приносила желанного успокоения, не помогали и зелья. Бред, блажь, причуды воображения… но эта иллюзия шепота и душный страх, острыми, когтистыми лапками царапающийся где-то в глубине ее сознания, пили силы Трелони, путали мысли, параноидальной фантазией заползали в тревожные сны.

И настал, наконец, тот день, когда Сибилла с тоскливой отчетливостью поняла — скоро, совсем скоро она сойдет с ума. Не от неоформленного, безотчетного ужаса, а от неизвестности, от мучительного чувства ожидания неясных пока несчастий.

Выпитый торопливыми, судорожными глотками огневиски из давних запасов расплавленным свинцом ожег гортань, на несколько мгновений подарив ей каплю тепла. В голове зашумело, комната слегка поплыла перед глазами. Сибилла нетвердой рукой поставила стакан, промахнувшись мимо столика — веером брызнули в разные стороны осколки стекла. Свежевыпавшим снегом они захрустели под каблуками туфель, когда прорицательница шагнула к круглому люку, отделявшему ее душно натопленную, благовонную тюрьму от остального мира. Что бы ни ждало ее там, снаружи, Треллони обязана была столкнуться с этим. Лучше так, лучше теперь… лишь бы не ждать больше.

Слегка раскачиваясь из стороны в сторону, Сибилла шла на восьмой этаж, раз за разом мысленно повторяя просьбу, адресованную зачарованной комнате: «туда, где все спрятано».

* * *

Огромный зал со стрельчатыми окнами, уходящие куда-то в темную бесконечность потолка колонны. И вещи, оставленные здесь хозяевами, позабытые, мертвые, словно в серую краску выкрашенные временем и забвением. Они громоздились уродливыми башнями, и сквозь них пролегали тонкие, запутанные ниточки переулков. Город-призрак внутри замка, кладбище чужих секретов. Около входной двери и чуть глубже, в проходах, пол истоптан — ее собственными ногами и ногами тех, кто тоже знает об этом месте. А там, дальше — лишь ровный, нетронутый слой пыли, на котором нет ни единого следа. Кто знает, сколько лет никто не уходил в глубину этих переходов, кто знает, какие сокровища спрятаны там, в груде бесполезного хлама?

Одинокий огонек на конце волшебной палочки лишь слегка разгонял плотный сумрак. Сибилла никогда раньше не замечала, какая непроницаемая, давящая на уши тишина царит здесь — не слышен вой метели и свист ветра, от протяжных стенаний которых не скрыться даже за толстыми стенами Хогвартса. И только шепот накатывал на нее прибойными волнами — не разобрать слова, не понять, о чем просят, от чего предостерегают десятки голосов. Сибилла на мгновение зажмурилась: только один шаг, самый первый, самый сложный… потом уже не так страшно.

«Я не пойду!» — подумала она и шагнула за границу вытоптанного, «обжитого» круга.

Только вперед, не вглядываясь в «стены» вещевого ущелья. Мысли исчезали, пожранные темнотой, которая смыкалась за ее плечами, отрезала путь назад, к двери. То справа, то слева — белые, безжизненные лица статуй. Выныривают из мглы, обжигают взглядом и тонут, пропадают, уходят в небытие, стоит ей пройти мимо. Кто и зачем спрятал их здесь?

Мелкий, дробный топоток где-то впереди — должно быть, крысы давно облюбовали это безлюдное место, роют норы в грудах хлама, точат мелкие, шиловидные зубки о старинную мебель, прогрызают дыры в бесценных гобеленах.

Ноги сами несли ее вперед, и Сибилла точно знала, что не сможет уже ни остановиться, ни повернуть назад. Броситься бы прочь, к спасительной двери, и бежать до самой своей башни. Уютной, теплой, полной привычных безделушек. И все начнется снова — шорохи в углах, тени ползущие по стенам, пытка ожиданием...

Очередная гора вещей выросла перед ней из темноты — высокая, вдвое превышающая ее рост. Старинный глобус с незнакомыми, чужими очертаниями континентов, изъеденное временем потускневшее знамя, рассохшийся комод с выдранными дверцами и остатками позолоты.

«Копай».

Трелони положила палочку на пол. Теплый круг света лег под ноги, превратив вещевую башню в черный силуэт на фоне темноты. Знамя обрушилось вниз, когда она с силой дернула его на себя, мелкие безделушки со звоном раскатились по полу. Что-то в темноте грохотало и рушилось, ваза, упавшая с верхушки книжного шкафа, больно ударила ее в плечо, но она продолжала лихорадочно отбрасывать вещи себе за спину, ломая ногти и задыхаясь от пыли.

Остановилась она лишь тогда, когда сломанная ширма с изодранными экранами отлетела в сторону, обнажив нечто темное, квадратное, трудно различимое во мраке. Расцарапанными в кровь руками Трелони подняла свою палочку — свет двумя мутными светлячками отразился в толстых стеклах очков. Массивный сундук, гладкий, окованный сталью с боков, казался абсолютно новым, словно время пощадило его, обойдя своим вниманием.

«Здесь».

Никаких украшений не было на нем, лишь роспись на полированных боках. Будто ребенок, расшалившись, обмакнул палец в черную краску и намалевал на красном дереве непропорционально вытянутые угловатые человеческие фигуры. Сибилла бессмысленно подергала замок на крышке. Лязг металла о металл раскатился грохотом в тишине комнаты и потонул в охраняемых безглазыми статуями закоулках.

«Открой».

Она подняла, наконец, палочку и произнесла заклинание, которое не сработало. Еще одно, еще, и еще. Все громче голос, все меньше в нем, хриплом и жалком, ее самой, ее настоящей. Я не хочу, я не стану, что я делаю здесь? Отпустите меня, дайте мне уйти.

«Открой!»

Магией этот замок не отпереть, замочная скважина в нем лишь обман — поняла она отчетливо и, тихо всхлипнув, вытянула вперед подрагивающую руку, направив на нее палочку.

— Секо, — теплая кровь щекотными дорожками побежала по коже, собираясь в ладони, стекая по запястью, пачкая безвольно скрюченные, словно сведенные судорогой пальцы, лишившиеся подвижности из-за перерезанных сухожилий. Красное дерево как будто потемнело, когда она приложила руку к крышке, тихо щелкнул замок, вывалившись, наконец, из пазов.

Она зажмурилась, чувствуя, как слезы стекают по щекам, оставляя чистые дорожки на покрытой пылью коже. Не уйти… не сбросить с себя силки чужой воли, душным кольцом сжавшей сознание.

Хуже, гораздо хуже, чем Империо, потому что не дарует забвения. Будь проклят ее дар слышать то, чего не слышат другие.

Глубоко вздохнув и так и не открыв глаз, Сибилла Трелони толкнула крышку сундука.

* * *

С самого раннего детства Луна, в точности, как и ее отец, видела то, чего не замечали остальные. Именно Ксенофилиус стал ее провожатым по миру незримого, где он, на правах первооткрывателя, сам давал имена увиденному. И этот мир, бесшумный и причудливый, мир в котором обитали мозгошмыги и нарглы, был для Луны Лавгуд таким же вещественным, как мир людей. Две этих реальности существовали одновременно, наложенные друг на друга, словно нарисованные неизвестным художником на двух слоях кристально чистого хрусталя.

Луна пыталась разговаривать со странными обитателями этой маленькой вселенной, но они никогда не отвечали, храня абсолютное безмолвие — ей не досталось дара слышать их голоса, узнать их тайны, понять, что делали они здесь, рядом с людьми. Она могла лишь смотреть, гадая, придумывая собственные истории и довольствуясь собственными объяснениями. Незримые и неслышимые, они повсюду следовали за магами и магглами, присутствовали рядом, опускались на плечи, наблюдали в глухой, аквариумной тишине.

Она надеялась, что в огромном, полном волшебников замке она встретит кого-нибудь, обладающего тем же даром, что и она сама, но все, чего ей удалось добиться — смешков сверстников, непонимания взрослых, раздражения, да прозвища «Полумна». И тогда она замолчала, перестав спрашивать. Люди не только не видели, люди не хотели видеть, и она не стремилась разубеждать их, часами изучая этот причудливый мир, открытый лишь для нее одной, не заботясь о том, что именно шепчут за ее спиной сокурсники.

И когда в канун Рождества опустевшие коридоры школы заполнили собой странные существа, Луна не удивилась — она привыкла видеть то, чего нет. Но и радости не было тоже, лишь беспокойство — новые обитатели Хогвартса выглядели так, словно обычных людей невидимый скульптор вытянул в длину, разрушая привычную гармонию. Состоящие будто из уплотнившихся теней, они скользили по коридорам с завораживающей, плавной грацией, и сквозь них просвечивали очертания каменной кладки стен и рыцарских доспехов. Они замирали за спинами людей, и в их широко раскрытых, внимательных и неподвижных глазах чудилось Луне что-то чуждое, жуткое, неумолимое, такое, что сердце сжималось от холода. Впервые в жизни она была рада, что не может слышать — ей казалось, что голоса этих созданий способны были лишить сна навеки, свести с ума, открыть тайны, знать которые не следовало никому.

— Профессор, кто-то стоит за вашим плечом, — не выдержав вида узкого, заостренного лица, склонившегося к самой шее преподавательницы трансфигурации, сказала Луна, заранее зная, каким будет ответ. — Я не знаю этого существа, но оно точно не хочет вам добра.

Она обязана была попытаться, сказать, предупредить, но преподаватели лишь снисходительно покачивали головами, отправляя ее готовиться к праздничному пиру, а немногочисленные оставшиеся на каникулы ученики попросту отмахивались от очередной фантазии известной чудачки Хогвартса.

Поздно, бесполезно, нелепо... Ее слова разбивались, словно о стеклянную стену, точно она сама стала одним из безмолвных существ второго, полного незнакомцев мира.

Праздничного пира в этом году не было.

Луна не знала, в какой момент и в какой части замка единственное на тот момент обретшее форму, а вместе с ней и силу существо встретило свою жертву. Не знала, кто именно попался первым, но к тому моменту, когда в коридорах замка началась охота, это перестало быть важным.

Изломанными тенями они рассыпались по замку, гонимые вперед жаждой. Жаждой воплощения, жаждой существования, жаждой тепла, подарить которое могло лишь подобие жизни. В отличие от людей не способные к созиданию, они могли только присвоить чужое, отобрать, впитать вместе с кровью и магией.

Оказавшиеся на их пути волшебники, привыкшие полагаться на свой дар, оказались бессильны — откуда бы ни пришли в Хогвартс эти существа, кто бы по своей фатальной беспечности ни подарил свою жизнь первому из их легиона, магия не причиняла им вреда, она распадалась под их бледными, тонкими ладонями, рассыпалась песком, впитывалась в саму их сущность, делая лишь сильнее. Там, где они проходили, стремительно и плавно ступая по каменному полу, угасало пламя в волшебных светильниках, останавливались движущиеся лестницы, замирали волшебные портреты, навеки пойманные, словно в силки, в золоченые рамы.

Длинные пальцы вспарывали человеческую плоть легче, чем нож вспарывал бумагу, и как только очередной маг падал, над ним, невидимая ни для кого, кроме Луны, склонялась призрачная, вытянутая фигура, выпивая его силу, словно живительную влагу, до капли, переводной картинкой проступая в обычном мире, обретая вес и плотность. Обретая возможность убивать.

Луна видела, как магия, призванная быть средством спасения для волшебников, становилась их тюрьмой, пыточным инструментом в руках невидимого палача: до последней секунды сила пыталась удержать жизнь в изуродованном, искалеченном, истекающем кровью теле, продлевая агонию, оставляя людей сломанными игрушками лежать на каменном полу. Еще живых, но уже обреченных.

Коридор четвертого этажа заканчивался глухой стеной, по обеим сторонам которой несли свой многовековой караул пустые доспехи.

Все пройдет, отстраненно подумала Луна, привалившись спиной к холодной стене, а они останутся здесь, вечно мертвые. Как и портреты, как и весь погруженный в стылый сон замок.

Сил больше не было — она тащила, сколько могла, тянула, оскальзываясь в лужах крови, переступая через разорванные тела, сознательно не вглядываясь в лица — знакомых и просто тех, с кем она несколько лет встречалась на трапезах в Большом зале.

Она точно знала, что ей не уйти далеко — ни ей, ни тому, кого она взяла с собой. Бессмысленная трата времени, если подумать, но она не хотела оставаться одна.

Их путь закончился у этой стены. Здесь еще горел свет, здесь не было слышно криков, и пол был чистым, лишь тянулась по нему широкая алая полоса — след, оставленный Луной и ее спутницей. Запрокинув голову, она прикрыла глаза так, что пламя факелов на стенах размылось, превратившись в калейдоскоп смутных бликов. Им оставалось только ждать, и Луна была уверена — ожидание не затянется.

— Все будет хорошо, — уверенно и тихо сказала она в пустоту. — Вот увидишь.

Сумел ли кто-нибудь выбраться? Будет ли кому предупредить, что из самого надежного места на свете замок превратился в ловушку, ожидающую вернувшихся с каникул детей, словно ароматный кусочек сыра, лежащий в центре мышеловки?

Может быть да, может быть нет… если помощь и прибудет, то уже не к ним.

Пара факелов в дальнем конце коридора бесшумно погасла. Джинни, безвольно лежащая головой на коленях подруги, попыталась прошептать что-то, но из ее горла вырвался лишь тихий хрип. Луна опустила голову, вглядываясь в почти черные от расширившихся зрачков глаза, выражение которых было по-детски бессмысленным и беззащитным. Побелевшие губы снова зашевелились, выплескивая изо рта новую порцию крови.

— Не хочу, не могу... — едва различила Луна сквозь частые булькающие всхлипы: грудь Джинни с правой стороны была разодрана, словно существо пыталось вырвать ее сердце голыми руками. — Луна… не дай им…

В глазах подруги не осталось ничего, кроме бесконечной боли и бесконечного ужаса перед новым столкновением с теми, кто пришел по их следу. А еще в них была просьба, не отозваться на которую Лавгуд не могла.

Вместо ответа она кивнула и выдернула из уха сережку — любимую, в форме редиски.

Она не знала подходящих заклятий, этому не учили в Хогвартсе, но девушка знала — курс бытовой трансфигурации решит проблему.

Еще несколько факелов потухли, отдавая свою магию тому, что двигалось там, в темноте. Сколько их осталось, сколько еще секунд есть у них в запасе?

Взмах палочки, шепотом произнесенная формула — и трансфигурированный нож холодом обжег ее ладонь.

— Закрой глаза, — сказала Луна, едва заметно улыбнувшись подруге. Безмолвный, полный благодарности кивок, дрожание ресниц, смеженные веки. И короткий, невесомый, успокоенный вздох за мгновение до того, как лезвие резко вошло между ребер, пробивая сердце.

Иногда милосердие бывает именно таким.

Луна погладила затихшую Джинни по голове и посмотрела туда, где уже отчетливо можно было различить мягко ступающее ей навстречу существо. Воплощенное в реальность, оно казалось еще более неправильным: удлиненное тело, прекрасное и вместе с тем бесконечно уродливое в своей заостренной, ирреальной хрупкости лицо, и движения, которые не могли бы принадлежать человеку. Плавные и судорожные одновременно.

А там, за его спиной — десятки других… ждущих, бесплотных, вечно голодных и готовых разрушать все в отчаянной попытке уподобиться живым людям.

«Кто бы ни пришел сюда после — подумала Луна, встречаясь глазами с бесстрастным взглядом лишенных радужки глаз, — будет поздно». Никто никому ничего уже не расскажет.