Маша (гет)

Прошло уже больше недели со дня возвращения «Хиуса», а Дауге все еще лежал в реанимации. Маша так ни разу и не навестила его. Сначала было не до того, потом собиралась — но не пустил брат. Просто посмотрел сурово, как он теперь умел, и сказал: «Нет. Нечего тебе там делать». И Маша послушалась. Она вообще теперь всегда его слушалась. Такого серьезного, холодного, закрытого. Жесткого какого-то. Недоступного. Для нее — недоступного, с друзьями-то он был весел и открыт. Наверное, это изменение она одна и заметила.

В первый день Маша была так счастлива от того, что ее брат вернулся живым, что ни на какие другие эмоции у нее просто не было сил. Володька вернулся! Он похудел чуть ли не на десяток килограмм, у него запали глаза, и появилась какая-то новая твердость во взгляде, хотя тело выглядело хрупким и ломким как никогда. Но это был все еще он, ее любимый братишка Володька! Сначала он даже обрадовался ей и крепко обнял, заставив Машины коленки подогнуться, а голос дрожать. Это было неожиданно, ведь после того письма она готова была к худшему. Ко всему была готова, если честно. Маша и писала тогда Гришке, зная, что после возвращения от нее отвернется не только бывший муж, но и Володя, единственный человек, имевший для нее значение. Брату писала, если можно так сказать. Хоть и обращалась к другому.

В день прилета она с раннего утра пришла в космопорт. Накануне вечером ей сообщили о гибели Богдана и Ермакова и о том, что Дауге, Быков и Юрковский находятся в критическом состоянии. Маша чуть не поседела за этот долгий вечер. Нервы были на пределе. За четыре часа она прикончила пачку сигарет, но все равно не смогла успокоиться. Заснула она только после лошадиной дозы снотворного. Утром информацию уточнили — оказалось, что с братом и этим новым межпланетником Быковым все относительно неплохо, и в тяжелом состоянии один только Дауге. Стыдно — но от этой новости ей стало легче, хотя за Гришу она тоже переживала. Не так, как за брата, но все равно переживала. На сердце было тяжело, тревожно. Теперь, когда основной страх прошел, Маша часто вспоминала Богдана, их общее детство, проделки, радости и печали. Вспоминала его визиты к ним домой — редкие поначалу и чуть ли не ежедневные потом, когда все они выросли. Там, в детстве, была гитара, были улыбки и мечты — Машины, Володины и Богдановы. Были тихие летние вечера, когда они втроем сидели на балконе, свесив ноги вниз сквозь прутья решетки, ели мороженое и болтали. Да, только сейчас Маша начала осознавать, как многое ушло из ее жизни вместе с Богданом. Как будто кусок детства вырезали. Черту подвели. Вот — то, что было «до». А вот — то, что будет «дальше». Кончилась беззаботность, юность и веселье. И Володины глаза эти — запавшие, усталые. Интересно, кто-то, кроме нее, замечал перемену?

Ей мучительно хотелось поговорить с братом, обнять, поплакать на его плече. И, может, дать ему самому выплакать боль. Хотелось прикоснуться. Потрогать. Запустить пальцы в мягкие волосы, провести рукой по глазам, очертить скулы, точеную шею, почувствовать, как пульсирует тонкая голубая жилка под кожей. Большего тоже хотелось. Последний десяток лет хотелось. Но она натыкалась на холод и поспешно опускала глаза — понимала, что Володя зол на нее из-за Григория.

В тот год Маша закончила третий курс, а Володька готовился к экзаменам в университет. Когда-то тогда и появился у них дома Дауге. Гришка был одного возраста с Володей и поступал на тот же факультет «Пленетологии и геологии». Он был нескладен, угловат и излишне восторжен. Не то чтобы он не понравился Маше, скорее она осталась равнодушна. На фоне красивого, породистого брата и белозубого загорелого Богдана, Григорий смотрелся гадким утенком. Он был таким же худым, как Богдан, но совершенно лишен изящества, какой-то четкости, выверенности движений. Он старался балагурить, как Володя, но Маше казалось, что он постоянно спотыкается в словах и говорит невпопад. Откровенно говоря, его попытки подражать Юрковскому Машу даже раздражали. Володя для нее был особенным человеком, единственным, и никому не позволялось пытаться занять в Машиных мыслях место рядом с ним.

Григорий объяснился ей почти сразу, через месяц после знакомства. Ей было семнадцать, казалось, что впереди море возможностей, а нескладный Гришка явно не был персонажем ее сказки. Но она почему-то согласилась. Не любила — но согласилась. «Но разве это плохо?» — спрашивала она себя. Просто еще не время. Маша просто еще не встретила никого, кто был бы похож на Володю. А пока можно и так пожить. Чтобы было нескучно.

Сложно сказать, когда Маша почувствовала, что ее тянет к брату. Может, это было с самого начала. Но она точно помнила тот день, когда она в полной мере осознала, что она хочет его — как женщина может хотеть мужчину. Он

уже учился на шестом курсе университета, и виделись они теперь редко, обычно на летних каникулах и пару дней под Новый год. Маша как раз порвала с очередным ухажером и была в поиске. На этот раз Володя приехал один — на несколько дней и без Григория, — поэтому у них с Машей была возможность побыть наедине. Мать, довольная и счастливая, целыми днями пропадала на кухне, стараясь накормить Володьку на полгода вперед, а Маша возвращалась домой с учебы чуть ли не бегом.

Была зима, за окнами валил снег, мама работала в ночную смену, а они смотрели альбом с фотографиями в Машиной комнате, когда-то бывшей их общей детской. И Володя сидел так близко! Так волнующе близко. Маша чувствовала его тепло, его дыхание и его запах. Он был в мягких домашних брюках, обнаженный по пояс, и она украдкой, из-под опущенных ресниц любовалась его точеными мускулами под гладкой нежной кожей. Ни у кого из ее любовников не было такого роскошного тела! И ни к кому еще ей не хотелось ластиться самой, целовать и ласкать. Ублажать. Чувство было волнующим и непривычным — рядом с Машей всегда находились те, кто ублажал ее, а никак не наоборот. Тогда-то она и почувствовала впервые, что такое желание. В трусиках намокло, а низ живота сладко сжимало при каждом взгляде на брата.

Как же он был красив! Кто сказал, что эталон мужской красоты — римские боги из мрамора? Нет, ее Володя гораздо, во много раз красивее! У музейных римских богов пресные горбоносые физиономии, нет талии, а в том самом месте все маленькое до смешного. Если бы скульптор изваял обнаженного Юрковского, его бы обязательно поместили на форзаце учебника по истории! Маша смущенно хихикала своим мыслям и украдкой старалась прикоснуться то к плечу брата, то к бедру, а Володька ничего не замечал.

Это был самый прекрасный вечер в ее жизни. Потом все пошло как-то не так. Кто знает, какие странные мысли родились у Маши в голове, что она решилась на все, что произошло дальше? Наверное, она уже тогда умела игнорировать все рамки дозволенного.

Маша лежала в своей кровати, а через стенку, на диване в зале спал Володя. Она не могла заснуть, прислушивалась к каждому звуку в квартире: вот замолчал урчащий холодильник, а потом — где-то в подъезде хлопнула дверь. Было еще темно, но Маша знала, что ночь на исходе и скоро вернется мать. Потом проскрипел диван, и скрипнула половица — Володя прошел на кухню попить воды. Он тоже не спал. Он всегда ложился в одном белье. А как сладко было представлять его совсем-совсем обнаженным!

Маша бесшумно поднялась с кровати и сняла ночную рубашку. В окно лился лунный свет, и тени вычерчивали на полу фигуры. Ее отражение тоже тут было. Маша улыбнулась. Она любила все мистическое, а в этой полной круглой луне, которая светила в окно, как фонарь, определенно было что-то этакое. Она провела рукой по груди, лаская себя. Соски затвердели, и Машины пальчики сжали их, выкручивая. Ей нравились сильные ощущения, на грани боли, и даже сама боль — причем все равно, своя или чужая. Но ни разу она не смогла заставить себя признаться в этом никому из своих любовников. Нежность и ласка оставляли ее равнодушной, и она давно научилась изображать в постели страсть, не чувствуя ровным счетом никакого возбуждения. Зато ночи — ночи были ее. В ее фантазиях жили прекрасные рыцари, которых мучили враги в подземельях замка, и дамы, которых заставляли прислуживать жестоким мучителям на глазах у возлюбленных. Разные эпохи, разные книги и разные герои — но одинаковый сюжет. Но сегодня, кажется, привычная тема менялась — Машин отважный рыцарь вдруг обрел черты Володи Юрковского. Изощренная фантазия оставила его без сил на горячем красном песке Венеры, а ее саму, в разорванном комбинезоне, через который проглядывало обнаженное тело, поставила на колени возле его измученного тела. О, он отважен, но он так ослаб! И единственное, что спасет его теперь — это ее ласка. Маша никогда (в сознательном возрасте) не видела Юрковского без одежды, но даже через белье его размеры очень впечатляли. Она закрыла глаза и представила, как губ касается набухшая головка члена, как она открывает рот и начинает ласкать язычком длинный и толстый ствол, а Володя стонет, мучительно, долго, глубоко. А потом она раздевает его. Его одежда в нескольких местах пропиталась кровью, и ее приходится отдирать от ран, потому что кровь засохла. И это больно, Володя стонет, но ей не понятно, страдания ли вызвали этот стон или острое, нестерпимое наслаждение, ведь ее язычок все еще продолжает ласкать член: облизывать ствол, играть уздечкой, щекотать головку.

Трусики снова намокли. Маша осторожно нагнулась, снимая их. Увлекшись воображением, она легла на кровать, широко разведя ножки. Привычные пальчики ловко и быстро заскользили, лаская. Но тело плохо реагировало на обыкновенно беспроигрышную тактику. Что-то пошло не так. Внутри мучительно не хватало наполненности. Ей хотелось, чтобы в ней на самом деле, наяву, оказался Володин член, хотелось, чтобы все было по-настоящему.

Думала она не долго. В тот момент все казалось таким естественным, что Маша поднялась, быстро распахнула дверцу шкафа и нагнулась в поисках черных лодочек на шпильках и ажурных чулок. Надев все это, она вышла за дверь. Зал от ее комнаты отделял коридор в пять шагов, за дверью горел свет. Маша сделала эти пять шагов и потянула ручку на себя.

Володя не спал. Он был одет, как и накануне вечером, в широкие домашние штаны, и спокойно читал книгу. Он поднял глаза — и увидел. Лицо у него вытянулось, брови полезли наверх. От вида его застывшей физиономии Маше как-то резко перехотелось, и она наконец сообразила, что что-то явно делает не так. Она покраснела и выскочила в коридор, резко захлопнув дверь. Наутро они ничего друг другу не сказали, но с тех пор отношения между братом и сестрой Юрковскими разладились.

Маша достала очередную сигарету. Шел конец десятого дня с возвращения «Хиуса». Мысль давно крутилась у нее в голове, но только сегодня она наконец созрела для решения: с Дауге надо помирится. Пусть она не любит его, зато она не будет больше видеть у Володи в глазах это разочарование и раздражение, которое преследует ее последний десяток лет.

Он будет летать, а она будет ждать. И он будет возвращаться — всегда, пусть и не к ней.