Целительница (джен)

К вечеру погода испортилась. Поднялся сильный ветер: в пустых коридорах было хорошо слышно, как гулко он завывает снаружи; где-то внизу хлопали незакрытые ставни, а на крыше что-то протяжно скрипело.

Совет закончился далеко за полночь. Маэдрос поднялся по каменным ступеням наверх, в западную башню, где находились его покои. Огромная полупустая комната занимала весь верхний этаж. При необходимости отсюда можно было попасть и на крышу — по веревочной лестнице, которая пряталась в потолочной нише.

Эта комната была тем единственным местом, где лорд Химринга разрешал себе слабость — не следить за выражением собственного лица. Он давно, еще со времен возвращения из плена, понял, что его жесткий и напряженный взгляд пугает и братьев, и соратников. Иногда этот взгляд не выдерживал даже Маглор.

Половину покоев Маэдроса занимали шкафы с картами, книгами и свитками. Их было много, полки уходили под потолок, и до верхних можно было добраться только по лестнице. Библиотека была единственной роскошью, которую позволял себе лорд. В остальном его жилище было обставлено так скудно, что Маглор однажды предположил, что эта суровая жизнь — наказание, которому Маэдрос сам себе подвергает. Брат сказал это как будто бы в шутку, но старший тогда удивился. Он и сам до конца не осознавал своих побуждений и желаний, но оказалось, что для Маглора его душа всегда была как на ладони.

Все так и было. Маэдрос все еще чувствовал вину: за Альквалондэ, за Лосгар, за Хелкараксэ. Особенно за Хэлкараксэ. Может, потому и наказывал себя аскезой. Как будто еще недостаточно пришлось вынести.

В комнате было холодно: ветер беспрепятственно врывался в стрельчатые проемы окон, лишенных и ставен, и стекол. Черным пятном на фоне серой каменной кладки выделялся камин, в котором уже много лет не разжигали огонь. Даже дерево, которым был покрыт пол, словно устало дарить тепло, и через подошвы сапог ноги ощущали ледяной холод.

Маэдрос поежился. Кроватью лорду служила ниша в стене, застеленная лишь шкурой. Почему-то именно сегодня необходимость заснуть на этом твердом и холодном ложе смутила его. Захотелось разжечь камин. Он огляделся в поисках дров, но сразу сообразил, что им неоткуда взяться: сам же приказал убрать еще летом. Снял верхнюю одежду и подумал было лечь в кожаных штанах и рубахе. Но тут же одернул себя, тихонько выругался под нос, проклиная собственное малодушие, решительно разделся догола и лег на свое ложе. Нолдор Финголфина во льдах приходилось куда хуже. У них не было теплых шкур, чтобы постелить их на ледяные камни, и не было крыши над головой. Маэдрос тяжело вздохнул, отвернулся к стене и обнял себя обеими руками — здоровой правой и искалеченной левой.

Утром вестовой из Хитлума привез приглашение на свадьбу. Свадьбу Фингона.

Маэдрос проснулся посреди ночи совершенно разбитым. Он даже не сразу понял, что с ним происходит. Эльдар не подвержены болезням, кроме тех, что вызываются ранами и повреждениями. Но у Маэдроса тоже была рана, только иного рода — сердечная.

Тело колотила дрожь, руки были ледяными, но лоб горел огнем. С ним многое происходило в Ангбанде: порой на грани душевных и физических сил, а иногда и вовсе непереносимое. И это состояние одновременно озноба и жара было ему знакомо. Только там оно возникало после мучений и пыток. А чтобы вот так просто после сна пусть и в холодной, но ведь в своей собственной постели! Он сел, чувствуя, как мелкая дрожь переходит в крупную, судорожно схватил шкуру, на которой спал, и завернулся в нее с головой. Сердце гулко стучало. Ужасно хотелось пить. Лорд с трудом опустил босые ноги на холодный пол и поднялся. Комната закружилась перед глазами, и Маэдрос рухнул на пол без сознания.

* * *

— Вот что мне с ним делать, а? — Маглор поправил одеяло на спящем старшем и тяжело вздохнул. Под его глазами уже наметились темные круги: он ужасно устал за последнюю неделю, потому что почти не спал.

Стоявший в дверях Карантир замялся и переступил с ноги на ногу.

— И что говорят лекари? — спросил он таким громким шепотом, что Маглор вздрогнул.

— Да всякое говорят. Наши — что это болезнь фэа и что излечение может быть даровано лишь в садах Ирмо. А садов Ирмо, сам понимаешь, у нас тут нет. А человеческая знахарка сказала, что это лихорадка и надо поить его медовым отваром и молоком.

— А ты?

— А я что, я пою. В смысле отваром пою. Ну и песни тоже… Не помогает.

Карантир наконец решился и зашел в комнату старшего. В камине теперь ярко горел огонь, а брат лежал на новой деревянной кровати, закутанный сразу в несколько одеял. Он был бледен, рыжие волосы мокрыми сосульками облепили лоб, а щеки горели огнем.

— И давно он так?

— С понедельника. Утром обычно более-менее. Даже поговорить иногда в состоянии. А к вечеру всегда кашель и жар начинаются. Бредит, плен вспоминает, отца. Про сильмариллы постоянно что-то лепечет… — про то, что чаще всего Маэдрос повторял в бреду имя Фингона, Маглор решил промолчать. — Хорошо еще, что я не успел покинуть Химринг. И так подзадержался, с прошлого месяца гощу. Собирался выехать в воскресенье, но погода задержала. Но ты же с ним побудешь? — с надеждой спросил Маглор, заглянув Карантиру в глаза. — Мне правда надо уезжать, мои без меня совсем разболтаются. Мне и так теперь пару месяцев дисциплину восстанавливать.

— Угу, — кивнул младший брат, внимательно разглядывая Маэдроса. И неожиданно продолжил, — не волнуйся. Я и так собирался пробыть тут до начала весны, гномий тракт все равно в это время года пустует. Присмотрю и за Майтимо, и за Химрингом. Он поправится, я тебе обещаю!

Маглор остался польщен непривычно длинной речью. Карантир редко сподабливался на такие заявления.

Оставив со старшим сиделку из адани, братья спустились вниз, в большую обеденную залу. Стол был сервирован на одного Маглора, и девушки суетились, добавляя приборы для второго лорда: Карантир прибыл только утром.

— Признаться, сердце не на месте, что оставляю его! — Маглор пересек залу и сел в большое кресло Маэдроса во главе стола. Карантир устроился по правую руку от брата.

— Не переживай. Все будет хорошо, — еще раз повторил он, а Маглор подумал, что младший наверняка уже что-то задумал и потому так уверенно говорит. Но допытываться у Карантира о его планах всегда было делом бесполезным.

Наспех позавтракав, Маглор еще раз поднялся в комнату больного. Жар немного спал, и Маэдрос проснулся. Он слабо улыбнулся при виде любимого брата и тихонько прошептал:

— Доброе утро, Кано… Уезжаешь?

— Доброе утро! Да, как и договаривались. Морьо приехал, так что оставляю тебя на его попечении.

— Не стоит… переживать… — закашлялся Маэдрос.

— А мы и не переживаем, — улыбнулся Маглор, — скоро поправишься, от простуды еще никто не умирал.

Маглор, конечно, знал, что это неправда: лихорадка унесла не одну жизнь. Но — человеческую жизнь! Людские тела куда как слабее. Они и от ран, которые эльфу ничто, могут за Круги Мира отправиться. Так что за брата он и правда не особенно переживал. Оклемается.

Напоследок напоив его медовой настойкой (Маглор свято верил в целебные свойства меда и так часто прибегал к этому средству, что глаза у больного с каждым днем делались все несчастнее), он попрощался и обещал прислать вестового, чтобы узнать все новости.

Карантир куда-то исчез после завтрака. Маглор злился на него, потому что необходимость попрощаться вынуждала его терять время. Наконец тот объявился откуда-то из кухонных помещений, запыхавшейся и раскрасневшийся еще больше прежнего, с горшком, наполненным чем-то вонючим и плесневым в руках. Маглор накинулся на него с упреками, которые Карантир флегматично пропустил мимо ушей, а когда наконец выдохся, то объявил, что уезжает прямо сейчас.

— Ну счастливого пути! — пожал плечами младший и, развернувшись на каблуках, отправился обратно на кухню.

Маглор уехал раздосадованный и немного озадаченный. За их сердитым братом было замечено немало странностей, и менестрель опасался, как бы эти странности не причинили вреда больному.

* * *

К вечеру жар у Маэдроса снова усилился. Иногда он забывался сном, но сон его был не глубоким и очень чутким. Просыпаясь от каждого звука, он каждый раз словно выплывал на поверхность из вязкой пучины страха, тошноты и головной боли. И вновь, и вновь боролся с собой, не позволяя слепому ужасу захлестнуть сознание — он не понимал, где находится. Ему мерещился Ангбанд, липкие ледяные стены и холод подземелья. Он снова был раздет и связан, и его раны снова болели. Ему мерещилась скала и собственное вытянутое на ней тело. Ослепшие от яркого света глаза снова не позволяли видеть ничего вокруг, а легкие не могли сделать вдох, так ядовит был воздух и растянута грудная клетка.

Комната плыла перед глазами и полнилась чужими голосами. Они звали его или общались между собою. И он уже не понимал, что это за место: его покои в Химринге или та комната в доме близ Митрима, где он провел долгих полгода после плена. Маэдрос знал, что где-то должен быть Фингон и что только он один может придти и избавить от боли, от сомнений, от чувства вины и от одиночества. И он звал друга, без конца шепча имя как молитву: «Финдекано, Финдекано, Финдекано…»

Но Фингон не приходил, и Маэдрос вдруг вспоминал, что тот уже не придет, что теперь на это есть какая-то причина. И комната почему-то отзывалась голосом Карантира. Он говорил какие-то непонятные слова. И обращался вовсе не к Маэдросу, а к кому-то другому. И этот другой (или другая?) отвечал ему грубым, неправильным голосом бессмысленные вещи. Они говорили об огне, и Майтимо пытался спрятать голову под одеяло, подсознательно ассоциируя огонь с пытками. Говорили о заклинаниях. Говорили о снадобьях. И Майтимо совсем ничего не понимал.

* * *

— А еще, господин мой, надо бы кровь черной курицы, зарезанной на рассвете, использовать, но на вас, на эльфах, это может не сработать. Поэтому давай-ка ты мне для ворожбы вот чего: горшочек, который я тебе утром в кладовку убрать велела, воды ведро, пчелиного воска, топленого масла, побольше дров в жаровню и четыре светильника. Воду, смотри, из колодца неси. И свету ее не давай касаться. Крышкой ведро закрой, пусть прямо из темноты колодезной сюда принесут. А лучше не посылай никого, а сам тащи.

Карантир слушал внимательно и периодически кивал с понимающим видом. Внучатая племянница Халет когда-то была рослой и красивой аданэт, но сейчас совсем состарилась, из-за чего сгорбилась и ссутулилась. Лицо ее даже своим желтым цветом, не говоря уж о морщинах, напоминало старое ссохшееся яблоко. Удивительно, что эта женщина из прославленного и отважного рода избрала для себя путь целителя, все прочие родственницы Халет становились воинами. Да и у Хельмет в юности было куда больше задатков воительницы, нежели чем знахарки.

Карантир был у Халет, когда пробил ее последний час. Как же он тогда рыдал! Никогда до этого не случалось с ним такого, и, как он смел надеяться, никогда не случиться более. Она уходила и была такой же старой и сгорбленной, какой сейчас, пятьдесят лет спустя, стала тогдашняя девочка Хельмет. Но он не видел старуху, перед ним была Халет, сильная и юная. Быстроногая и отважная. Красивая. Он не слышал ее трескучего старческого голоса, потому что в его голове звенел другой голос — такой, каким он услышал его давно, в день их первой встречи.

«Присмотри за девчонками моими, мужчины-то, пожалуй, и сами справятся, а Хельмет и Хельвет — совсем малышки и сиротки к тому же!». Со дня смерти Халет минуло полвека, Хельвет давно вышла замуж и вырастила сыновей и дочерей, а Карантир, верный данному слову, все еще опекал ее сестру-близняшку Хельмет: она жила в его крепости в Таргелионе и исполняла обязанности лекаря, а в поездках неизменно сопровождала лорда. Ведь Халет тоже обещала ему кое-что. «Я подожду тебя, эльф!» — сказала она. И это признание придавало ему силы жить.

Эльф принес в комнату больного все, что велела ему знахарка, и Хельмет приступила к ворожбе. За окном уже стемнело (в это время года темнело быстро), поэтому перво-наперво она развела огонь в камине. Потом расставила по краям постели больного четыре светильника и их тоже зажгла. Воду в кувшине она поставила в изголовье кровати.

— Ты иди, посиди вон в том уголке, пока я колдовать буду, — сказала она Карантиру, и тот покорно отошел к креслу возле стеллажей с книгами.

Хельмет возложила руки на голову Маэдроса и начала петь. Она пела долго, все повторяя и повторяя несколько простых нот, и звук ее голоса был наполнен силой. Чужой, неторопливой, тягучей. Она как будто бы плела незримые нити, которые пронизывали воздух и соединяли воедино тело больного, огонь в светильниках, воду в кувшине, и, кажется, даже саму Арду. Маэдрос прекратил стонать и метаться во сне, его дыхание выровнялось. Глаза Карантира тоже то и дело поневоле закрывались, но он мужественно боролся со сном.

Хельмет, не прекращая петь, трижды обошла кровать по кругу. Потом вдруг резким движением выхватила из-за пазухи нож, и голос ее взвился на высокой ноте.

Карантир вздрогнул, на секунду представив себе, что она сейчас может пустить нож в действие и причинить вред брату.

Но Хельмет пустила оружие в действие иным способом: она подняла с пола горшок и стала по очереди извлекать из него какие-то грязные камни, а потом неторопливыми, четкими движениями счищать с них плесень. Тягучая Песнь все лилась и лилась, но теперь Карантиру уже не хотелось спать, до того ему было интересно, что же будет дальше. В чашу с плесенью Хельмет добавила пчелиный воск, немного масла и воду, и принялась размешивать получившийся состав деревянной палочкой. Через довольно продолжительное время, когда масса в чаше, судя по всему, достигла однородного состояния, Хельмет замолкла. Она трижды подула на снадобье и прошептала какое-то заклинание.

После этого знахарка подошла вплотную к кровати и рывком сдернула с Маэдроса одеяло. Карантир рефлекторно зажмурил глаза, потому что брат оказался совершенно обнажен. Хельмет это нисколько не смутило. Она приподняла голову больного, потревоженный Маэдрос проснулся и удивленно смотрел на целительницу. Хельмет влила ему в рот свое снадобье, и Маэдрос покорно проглотил все до капли. Старуха довольно долго вглядывалась ему в глаза пристальным, пронизывающим взглядом и вдруг неожиданно мягко улыбнулась. Наклонившись к больному, она прошептала ему что-то на ухо. Лицо Маэдроса при этом просветлело, и он тоже улыбнулся.

Хельмет выпрямилась и задула ближайший к ней светильник.

— Ну что, теперь, господин, поспи! — она повернулась к Карантиру. — Скоро подействует снадобье. А одеял столько не надо, они жар из тела не выпускают. Укрой его простыней. И за уксусом в погреб кого-нибудь пошли. Растирать тело надо, чтобы лихорадку прогнать. Через пару дней встанет ваш лорд на ноги!

* * *

На смотровой площадке главной башни Химринга было ветрено. Карантир, легко балансируя на ограждении, с удовольствием подставлял лицо холодному ветру. Маэдрос, напротив, кутался в меховой плащ: после перенесенной болезни он был еще очень слаб.

— Интересно, а это снадобье для лечения лихорадки она сама изобрела? — нарушил молчание старший. — Надо бы послать моих лекарей к твоей Хельмет в обучение!

Карантир кивнул со значительным видом:

— Мудрые из адани считают плесень чудодейственным средством от всех болезней. Если б сам не видел, как ее ворожба на ноги ставит после самых тяжелых ран, не поверил бы! — Карантир оттолкнулся от опоры, спрыгнул с парапета, и, перекувырнувшись в воздухе через голову, приземлился прямо напротив брата. — Что же все-таки она тебе сказала? — наконец решился он задать вопрос.

Маэдрос задумался. «Огню твоей души суждено гореть, эльф! Покуда вы оба живы — он не погаснет» — были слова старой Хельмет. Он не знал, почему знахарке пришло в голову сказать это именно ему и именно в этот момент. Может, у нее был дар читать в сердцах. А может, она просто умело воспользовалась возможностью почерпнуть знания из слухов. Как бы то ни было, сердечная рана Маэдроса начала заживать. Ему хватит собственной любви на двоих.

— Я уже не помню, — ответил лорд Химринга, и Карантир хмыкнул в ответ.