Доктор N. Старуха (джен)

Его как всегда вызывали неизвестно куда, неизвестно к кому. Провели темными, грязными улицами, переулками, скрывая от взглядов вечно злых и пьяных стражей. И сам визитер показал ему лишь свой голос — бархатисто-мягкий, глубокий, лицо осталось скрыто под капюшоном, когда как сам доктор предстал пред ним едва ли не нагим — только в старой пижаме. Он не любил в ней спать, но ночи стали холодными, а дров хватало только для поддержания терпимой температуры. Приходилось выкручиваться, укутывать тощее тело старыми тряпками, это спасало, но только до зимы.

Визитер по дороге молчал, безошибочно находя безлюдные места. И хоть Рок-Моттен кипел ночной жизнью, доктору показалось, что звуки лишь декорация, и единственные обитатели города только он, его молчаливый гость и крысы, кишевшие здесь с начала времен.

Доктор крыс не переносил, только увидев одну, тут же обзаводился манией вымыться со спиртовым раствором, бутыль которого стояла на кухне под раковиной. Крысы поедали все, что только можно, грызли то, что есть было нельзя, мерзко пищали и тянули за своими облезлыми хвостами шлейф болезней.

Доктор видел их все — лихорадка, нескончаемый кашель, воспаления желудка, сыпь, язвы, отеки шеи и век, смерть. Лекарств было мало, а те, что были, обычно оставались в богатых домах, беднякам достались только копеечные настои трав. Доктор собирал их, стоило только первым росткам взойти над землей. И те, у кого было больше сил, поправлялись, а кому-то везло меньше, и холод с голодом медленно подтачивали его. Это лето выдалось урожайным — доктор сам наблюдал из окна небольшой квартирки, как в нескончаемых повозках везли зерно в городское хранилище. Нынче голода не будет, но болезни все равно не исчезнут. И когда в дверь постучался человек, что сейчас шел чуть впереди него, доктор не удивился и не стал задавать лишних вопросов. Людям, имеющим длинные языки, никогда не доверяли тайн, а если и доверяли лишь по случайности — в конце концов они находили свое последнее пристанище в мертвецком канале.

Незнакомец не был особо разговорчивым, и поэтому доктор слушал тихий северный ветер, царивший в Рок-Моттоне почти всю зиму. Невыразительные стены, отделяющие одни улицы от других, частенько незаметно для глаза сменялись такими же невыразительными каменными домами. И точно так же незаметно оканчивались тупиками. В городе было много разнокалиберных тупиков, и люди привыкли частенько в них упираться. Как и доктор. Как и незнакомец в мантии.

Путь закончился в непримечательном деревянном доме — из тех, что заселялись только летом, потому что суровая северная зима обычно загоняла всех в каменные дома, они дольше держали тепло и имели меньше щелей.

— Боюсь, вы не сможете спасти пациента, — голос незнакомца доктора неожиданно глубоко потряс. Он был равнодушным и вместе же с тем опечаленным. — Мы лишь хотим, чтобы вы продлили его дни. Одни или два — сколько сможете. Прошу вас.

Доктор не ответил, поскольку от природы отличался молчаливостью и рациональностью. Он кивнул, лишь удостоверяясь, что незнакомец увидел его жест.

Пациента действительно спасти было невозможно — старость никого не щадила, и побывав много раз у постели умирающих, доктор не смог не заметить особой отрешенности старухи. Она готовилась к вечности, отринув земные мелочи. Однако же доктора заметила, моргнув ему несколько раз. Взгляд ее был ясным и трезвым.

Ему подали бумаги, исписанные тонким почерком, а в глубине темной комнаты зашевелилась девочка — лет одиннадцати или двенадцати — из тех, кто уже не ребенок, но и замуж выдавать еще нельзя. Девочка имела непривычно короткие волосы — по мочки ушей — и серьезные глаза, в которых отражалось пламя свечей.

— Она скоро умрет? — спросила она, и доктор пожал плечами.

— За дверью будет стоять стражник, вы можете просить у него все, что вам понадобится, без ограничений, — так и не сняв капюшона, незнакомец удалился.

Доктор повернулся к пациентке. Она смотрела прямо на него зимними, светлыми глазами — как застывшая река, очищенная от снега — мутными, стеклянными, но еще живыми.

— Я еще не все сказала, мальчик, — зачем-то пояснила она. — Дай мне время, и будешь свободен.

Он не ответил, пододвинув свечу к бумаге — предстояло несколько длинных дней и ночей. Отчет был весьма подробен и составлен специалистами куда как умнее доктора, но раз обратились к нему — он сделает все, что сможет.

И дни потянулись озябшим снегопадом, когда вместо крупных снежинок мело чем-то мелким и колючим. Редкими солнечными визитами. Вопросами никуда не уходившей девочки с серьезными глазами. Резким запахом дорогих лекарств. Тишиной. Густым дурманом сна.

А старуха молчала, медленно теряя последние свои отличительные черты. Молчала, сцепив тонкие губы в нитку и уставившись на темные балки потолка.

Доктор и сам туда частенько глядел, когда смотреть в окно не оставалось сил — они приносили ему успокоение.

Прошло три дня.

И на четвертый она заговорила.

За окном сгустились сумерки редкого болотного цвета, в воздухе кружилась снежная пыль.

Старуха подняла высохшую руку, и в углу закопошилась девочка — она спала на толстом матрасе на полу. Доктор, не теряя привычного спокойствия, видел, как девочка несет книгу к постели старухи. Да какую книгу — у него в носу засвербело от ее древности. Потрескавшаяся кожаная обложка, металлические переплетения, потемневшие от времени, страницы сдавленные кожей. Старуха взяла книгу с трудом, и доктор поразился, как отвратительно гармонирует древность с руками старости. Но его не спрашивали, и он молчал, уловив лишь по движению воздуха и тихому дыханию, что в комнату зашел тот незнакомец.

Старуха открыла книгу, живо уставившись в текст, и зашептала что-то на незнакомом языке. Доктору показалось, что язык и вовсе не существует, а она просто придумала его в предсмертном бреду, но за ней повторила девочка. Ее слова складывались в осмысленные фразы, но доктор не смог бы сказать, что сумел уловить смысл.

— Моя рука из меди, а лоб из свинца.

Страдаю я в красной патине, унесенный расплавленным потоком в ужасную вечность.

Шаг мой прерван, мысли мои безвременны.

Слезы мои стали каплями из серебра, что разбивают папоротник из хрусталя.

Я молю ветер смести нас.

Срываю я золоченое яблоко с железного древа,

Вытираю я ржавчину со лба.

Сердце мое замирает, дыхание мое не движет воздуха,

Глаза мои навеки обращены к кроваво-красному металлическому рассвету…

Слова закончились вместе с бормотанием, и затем в комнате воцарилась тишина. Доктор не стал поворачиваться к так и не открывшемуся ему незнакомцу и спрашивать смысл этих фраз. И так было понятно, что старуха была прорицательницей — одной из немногих, кто мог читать древние книги тогда, когда для этого наступало время. И девочке с серьезными глазами предстояло занять место старухи.

Доктор знал, что ему вскоре предстоит самому увидеть, как поэтичные слова обретают смысл.

И поэтому не спрашивал.

А еще потому что, болтунов никто не любил, и оказаться на дне мертвецкого канала он не собирался.

Старуха умерла через два часа, и доктор в одиночестве покинул деревянный дом. А там все еще стояла девочка, глядя серьезными глазами в обезображенное смертью лицо.

* * *

Ветер гнал по узким улицам поземку, огни в окнах гасли, стоило доктору поравняться с ними, словно бы он стал проклятым, а во внутреннем кармане лежали туго затянутые в кошель монеты. Много — достаточно, чтобы пережить зиму, и цвет их казался доктору похожим на цвет кроваво-красного металлического рассвета.