Сказ о двух птицах (джен)

В старом сыром подъезде, где давно перегоревшую лампочку никак не желали заменить, Яромир чувствовал себя узником в каменной западне. Единственное, что отличало подъезд от темницы (а может наоборот, делало еще более похожим) — разномастные надписи на стенах. «Толик+Наташа», «Здесь был И. Серов», «На стенах не писать!».

Яромир еще раз глянул на надписи, остановился на последней, и глаза его, словно два кремня, сверкнули веселой искрой. Он повернулся к своему спутнику — невысокому, но крупному, коренастому мужчине лет двадцати пяти — и сказал:

— Лихой, мы точно в нужном месте?

Лихой шмыгнул носом — все-таки простуда не обходит даже таких грубоватых мужланов — и сиплым голосом ответил:

— Да вроде бы здесь. — Потом он вытащил из кармана скомканную бумажку, расправил и, прочтя адрес, кивнул: — Да, правильно. Не кипишуй, — и он уверенно зашагал вверх по лестнице.

Кое-где отсутствовали перила, то там, то здесь на ступеньках виднелись плевки и шелуха от семечек. Общий вид подъезда вызывал в Яромире волну отвращения — ему непривычна была такая грязь.

Остановились они почти под самой крышей, на последнем этаже, напротив двери, обитой красной кожей. Ни глазка, ни звонка не наблюдалось.

Яромир неуверенно постучался; глухой звук разнесся по лестничной площадке. Прошла минута, две...

— Дома ее нет, наверное, — протянул Лихой и уже было собрался спускаться, как из-за стены послышался голос.

— В Заратустру не верю, микроволновками не интересуюсь, пылесосить нечего — у меня паркет!

Лихой от неожиданности споткнулся и едва не стукнулся носом о перила. Яромир же подошел к двери поближе и громко поприветствовал голос:

— Мир вашему дому!

Ключ в замке дважды провернулся, и из-за приоткрытой двери снова раздался голос, в пустом подъезде превратившийся в эхо:

— Назовитесь, а то не впущу!

На поверку голос оказался женским, звонким, даже немного визгливым. Лихой, все еще стоящий на лестнице, поглядел на лицо, высунувшееся в чуть приоткрытую дверь, и ахнул.

— Ба, княже, да там девчонка!

Дверь тут же захлопнулась, а после послышался звук поворачивающегося в замке ключа.

«Ну нет, не зря же я сюда приехал, в этакую даль!» — подумал Яромир, прежде чем забарабанить по двери со всей силы.

— Ветрана, открой, тетка Ветрана! Племянник твой приехал. Лебеди сын.

С несколько минут за стеной было тихо, как будто девчонка за стеной раздумывала, а потом дверь со скрипом отворилась.

На пороге стояла невысокая женщина, молодая, с длиною русой косой. Щеки у нее были румяные, а глаза как будто над чем-то смеющиеся — неудивительно, что Лихой издалека перепутал ее с девчонкой.

— Ты — заходи, а он, — она кивнула на Лихого, — пусть здесь ждет. В дом не пущу.

Лихой резко развернулся и, бормоча под нос, начал спускаться по лестнице, с усилием топая ботинками по ступеням.

Для такого обшарпанного дома квартирка оказалась вполне приличной: простенькие обои, книжные шкафы, полупрозрачные занавески на окнах. В углу, на столе из темного дерева, Яромир увидел большой экран, чем-то похожий на волшебное зеркальце.

Заметив его заинтересованный взгляд, Ветрана хихикнула.

— Это компьютер. В первый раз видишь, да? Все в каменном веке своем живете?

Ему вдруг стало обидно за такие насмешливые слова. Да, впервые увидел этот экран, но что с того? Ни в каком не каменном веке живет Священная Дубрава, просто смысла нет в этаком прогрессе — только время отнимает. Пытался кто-то из витязей принести телевизор, так техника месяца не протянула — передрались люди из-за какой-то передачи да сломали ненароком.

— Я не затем пришел, тетка Ветрана. Мать сказывала, ты сродни травникам, будущее знаешь.

— А почему бы не знать? — весело сказала Ветрана, усаживаясь в кресло цвета спелой вишни. — Если никто будущего знать не будет, то и его не будет, будущего этого. Но только не проси на женитьбу или что-то подобное погадать — выгоню, — и она погрозила ему пальцем с надетым на него массивным перстнем.

Вообще вся она обвешана была разного рода побрякушками: на шее бусы в три ряда, в ушах крупные серьги, оттягивающие мочки, бряцающие браслеты на запястьях да по перстню на каждом пальце. Яромир только поразился, как носит она перстень с малахитом вместе с янтарным браслетом? Так сложилось, что малахит считался камнем травников, а янтарь издревле украшал рукояти мечей и золотые браслеты в Священной Дубраве. Несовместимые между собой, камни должны были потихоньку разрушать здоровье своей несчастливой обладательницы, но по Ветране нельзя было сказать, что ее точит болезнь или тяжелый недуг.

— Раз ты предсказательница, почему не догадалась, зачем я пришел?

Ветрана откинулась на спинку кресла, словно утомилась от его присутствия, и ответила таким же тоном, каким маленькому ребенку объясняют прописные истины:

— Да потому, что в грядущее безнаказанно не заглянешь. Это как подсматривать в замочную скважину — рано или поздно тебя заметят, а может просто будут открывать дверь и случайно треснут по лбу. Вот и мне боги за частое «подглядывание» могут треснуть.

Она несколько секунд внимательно смотрела на племянника, раздумывая. Ветрана видела перед собой юношу, а не мальчика с волосами цвета вороного крыла, каким он был двенадцать лет назад.

* * *

Ветрана любила своего племянника, как могла бы любить собственных детей, будь они у нее. Но когда боги даруют одно, они обязательно забирают что-то другое — за все платится своя цена. Ветрана знала свое будущее — у нее не будет ни сына, ни дочери — а потому одаривала Яромира всей лаской, рождавшейся в ее сердце. Мальчик был привязан к ней даже больше, чем к матери, ее сестре. И Ветрана расцветала от счастья, когда вечно занятая Лебедь посылала сына к тетке, то-есть к ней, к Ветране.

Она рассказывала ему о мире за пределами Священной Дубравы, не похожем ни на что из окружавшего его. Яромир слушал ее истории, удивленно смотрел на нее своими вечно смеющимися глазами, такими же, как у нее самой, и все невзгоды уходили на второй план.

Однажды ей привиделось во сне, будто Яромир тянется к ней, обхватывает руками ее шею и тихим голосом говорит: «Прощай». Слово повторялось, звучало неестественно, но голос изменился — с хрипотцою, гораздо ниже. Ветрана поняла, что разлука с племянником — еще одна плата за дар, не отдать которую нельзя.

Через несколько дней двое витязей по приказу Царя Великой Птицы привели ее в царские палаты. У высоких изогнутых потолков полыхали свечи, освещая комнату, словно тысяча солнц.

Царь хмуро глядел на нее из-под густых, как две метелки, бровей, а сидящая рядом Лебедь будто и не замечала сестры. Ветрана украдкой оглядывала окружившую ее толпу, хотя прекрасно понимала, что семилетнего мальчика никто не пустит в палаты в такой час, но продолжала надеяться на лучшее. Вот сейчас маленькая темноволосая голова — отличительная черта царской семьи — мелькнет среди многочисленных белобрысых, и Яромир улыбнется ей.

Выступили с обвинением: околдовала жену воеводы Бажена, сгубила нерожденное дитя наговорами. Вынесли приговор — казнь. Ветрана стояла, не шелохнувшись, только смотрела на сестру — без укора, с немым вопросом. Лебедь отвернулась, словно глубоко внутри все-таки зашевелилась совесть, неуверенно пробормотала: «Не заступилась за сестру... Как же так, Лебедушка?»

Витязи уже подхватили ее под руки, когда из толпы выскользнул ребенок, уткнулся лицом в подол ее платья. Ветрана погладила темные волосы и, прижав к себе крепкое, сбитое тельце, тихонько заплакала.

— Батька, не виновата тетя! — Яромир в упор посмотрел на отца, и будто вся сила, все упрямство, живущие в нем, выплеснулись наружу. — Баженова жена наговорила все!

Лебедь поднялась — и как только ноги не подогнулись? — подошла к сыну.

— Идем, Ярушко, идем, — сказала она так ласково, как никогда раньше. — Идем.

Но Яромир дернулся в сторону, не даваясь матери в руки, и снова закричал:

— Батька! Батюшка!

Царь задумчиво повернул голову к воеводе Бажену, бросил грозный взгляд на его жену, дородную бабу, мигом съежившуюся, а потом махнул витязям рукой. Те вывели Ветрану из палат — больше она там не бывало.

Через неделю она уже осматривала маленькую квартирку, в которой ей предстояло коротать свой век.

* * *

Яромир с ожиданием глядел на тетку, заметно нахмурившись. «Совсем как отец, — подметила про себя Ветрана, — только вот брови не метелки вовсе».

— А если я кое о чем напомню?

— О чем же? — Ветрана с интересом наблюдала за ним, запоминая каждую мелочь.

— О долге жизни. Воеводина жена сгубила бы тебя давно, если б не я.

«Как похож! Тот же голос, и лицо то же». Ветрана облокотилась подбородком на руку, поставив ее на подлокотник кресла, и с такой необъятной грустью посмотрела на него, что внутри Яромира все разом сжалось и не отпустило. Тихий голос совести шептал о низости его слов, мол, с каких пор это ты увлекся шантажом, да еще таким грязным? Захотелось броситься тетке в ноги, просить прощения, но впереди он видел цель, до которой обязан был добраться.

— Я давно оплатила все свои долги — слезами и кровью. Причем оказалось, их у меня так много, что даже пришлось прибавить к оплате счастье. Говори, на какой вопрос тебе нужен ответ.

Вот оно — достижение целей. Сказать несколько слов, услышать ответ, а потом всего ничего — и почет у него в кармане. Яромир даже разволновался, так что голос у него немного осип и стал тише.

— Как поймать птицу Сирин?

И тут Ветрана ахнула, с недоверием посмотрев на племянника.

— В уме ли ты? Божественную птицу ловить собрался!

Он молчал, упрямо не сдвигаясь с места в ожидании ответа, как будто корни в пол пустил. Посмотрел на Ветрану и вдруг понял, где ошибся — еще в самом начале, когда произнес слово «долг».

— Пожалуйста, расскажи мне, — умоляющее сказал Яромир, опускаясь перед креслом на корточки, чтобы взять Ветрану за руки.

Она с трудом верила, что этот юноша остался тем же мальчиком, которого она знала, но в этот момент появилось понимание: тот ребенок — часть этого человека. И теперь, когда те же вечно смеющиеся глаза доверчиво смотрели на нее, Ветрана не могла отказать.

— Слушай меня внимательно. Никто из ныне живущих не знает о том, как найти птицу Сирин, а уж тем более поймать. Она приносит с собой горе и беды, так что даже травники — дети ее — боятся своей покровительницы. Но я могу рассказать тебе, как отыскать ее.

Она резко подскочила — Яромир, до этого все еще удерживающий ее запястья в своих ладонях, покачнулся, но равновесие удержал. Подбежав к окну, Ветрана дернула шторы так, что едва не сломала гардины — в комнате стало темно. Яромир с трудом различал фигуру тетки, пока внезапно зажженная свеча в резном деревянном подсвечнике не озарила ее лица.

— Я покажу тебе все. Но взамен поклянись, что никто, кроме тебя и еще одного человека об этом не узнает. Тщательно выбери этого человека — иначе ты можешь потратить единственный шанс впустую, а то и во вред.

Пламя вспыхнуло с поразительной силой, лизнуло давно не беленный потолок, и Яромир отшатнулся. Но Ветрана оставалась неподвижной.

— Смотри!

В огне возникали различные образы — двое, держась друг за друга, медленно бредут по каменистому речному берегу к лесу; морской берег, а совсем рядом высокий дуб, у корней которого лежит крупный белый камень. Но каждый из них перемежался особо непонятным: человек, лица которого не видно оттого, что лежит он на животе, а по рукам стекают красные дорожки, похожие на кровь. На шее виднеется не скрываемая коротко подстриженными волосами татуировка — лист папоротника и странный цветок, напоминающий лилию.

— Что это? — глаза у Яромира округлились, когда в пламени мелькнул меч, опустившийся на чью-то голову, покатившуюся потом под тот самый белый камень у дуба.

— Будущее. Все это ждет тебя, если не откажешься от своей задумки.

Пламя погасло, комнату залил яркий солнечный свет — шторы каким-то образом оказались отдернуты. Ветрана продолжала держать в руках свечу, и свет от окна, окутавший ее фигуру со всех сторон, создавал впечатление свечения, словно бы то была не обычная женщина, а богиня.

— Птица Сирин на Яблочный Спас покинет райский сад и прилетит на остров Буян, к Мировому древу. Там, у бел-горюч камня Алатырь встретится она с птицей Алконост. Вместе затянут они вечную, как сам мир, песню. Именно в этот момент ни одна из них не будет обращать внимания на происходящее вокруг — твой шанс.

Яромир будто весь обратился в слух.

— Но один ты не сможешь добраться до Буяна.

— Почему это? — его показалось, будто тетка сомневается в его силах, и это возмутило его.

Ветрана улыбнулась, протянула руку — их разделяло не больше метра — и положила ему на плечо.

— Ты не сможешь один, пойми это. Птиц две, и вас должно быть двое. Я так вижу.

Яромир, до этого сжимавший зубы от переполнившего его чувства несправедливости, поднял на тетку глаза. Ветрана едва удержалась от того, чтобы не ахнуть — на нее смотрели те же глаза, что и двенадцать лет назад. Серые, чуть голубые, смеющиеся, несмотря на плескавшуюся в них тоску. Как же могло выйти, что в них сочеталось несочетаемое? «У меня ведь такие же, — подумала Ветрана. — От деда, единственное, что от деда».

— Ты все понял?

Яромир молча кивнул.

— Тогда иди. Я надеюсь, что ты еще откажешься от этой глупой затеи.

Уже на пороге он обернулся — улыбка скользнула по его лицу — и сказал:

— Ты плохо меня знаешь. Я всегда любил глупые затеи.

Хотелось и плакать, и смеяться. Только закрыв дверь, Ветрана наконец нашла в себе силы опуститься в кресло и тихонько проронить несколько слезинок в память минувших счастливых дней.

* * *

Очутившись за порогом квартиры, первое, что заметил Яромир — отсутствие Лихого. "Обиделся, шельма," — подумал Яромир, спускаясь по ступенькам. Как возвращаться в Дубраву в одиночку, он пока не представлял, и вообще предпочел пока об этом не думать.

"Вот так думаешь, изводишься, дрожишь как осиновый лист, а оно само собой получается, без усилий, — считая про себя ступеньки, размышлял он. — Зачем тогда? Все как-нибудь да выйдет". Но самоуспокоение действовало плохо: как бы Яромир не старался, а сердце отяжелело и тянулось к земле от волнения.

Сегодня он впервые покинул Священную Дубраву — так сказать, резиденцию всех витязей Алконоста — служившую ему домом с самого рождения. Обычный город пугал его своим буйством и ритмом: люди несутся навстречу друг другу, но проходят мимо, никого не замечая, а вокруг светящиеся вывески всевозможных цветов. И если в компании с Лихим ему было не по себе (хотя, с ним любой чувствует себя не в своей тарелке, такой у него характер), то что будет, когда придется выйти на шумную улицу?

Он спустился еще на один пролет и наткнулся на Лихого — тот сидел на низком подоконнике, поплевывая в потолок.

— Погадал, княже? — ухмыляясь, сказал он, не торопясь встать. — И долгая дорога, и дом казенный?

— Эх ты! — только и смог протянуть Яромир, от досады не желая говорить что-то еще. А он ведь переживал! Такой клещ, как Лихой, захочешь, а никуда не денется.

В кармане джинс, которые Лихой специально достал для этой поездки, глухо завибрировало. Выудив оттуда круглый предмет, похожий на маленькое зеркальце в резной рамке, только прозрачное, Яромир провел по стеклу. Оно вдруг помутнело, почернело, зашлось волнами, а после, как экран, стало показывать. Полный коренастый старик, больше похожий на лешего из-за густой бороды и торчащих в стороны волос, внимательно смотрел на Яромира.

— Хошь, чтоб я батьке все рассказал? — вдруг грозно сказал он, хмуря морщинистое лицо. — Чего тебя в город-то понесло, шалопай этакий! Вертай назад, быстро!

Мельком глянув на Лихого, Яромир заметил, что тот едва сдерживает смех. Конечно, князя, царевича отчитывают как мальчишку, несмотря на то, что он и есть, в общем-то, мальчишка! Девятнадцать лет по нынешним меркам — еще только чуть-чуть не ребенок. Как не похохотать?

— Вернусь, когда будет нужно, — возразил он, стараясь придать голосу волевые нотки. И тут же вмиг оторопел: — А что, Щук, батька с матушкой не заметили, что меня нет?

— Чу, как побитая собака глядишь! — Щук как-то растерял свою воинственность и теперь говорил мягко и неторопливо. — Да куда им заметить — праздник в субботу, Лебедины именины. Пир горой закатывают, до тебя ли? Не валяй дурака, вертай назад.

Яромир вздохнул и провел по зеркальцу пальцем: изображение помутнело и пропало. Убрав снова ставшее стекляшкой в раме зеркальце в карман, он повернулся к Лихому.

— Что там насчет матушкиных именин?

Лихой ухмыльнулся:

— Завтра рыбу с Калинина града привезут, мясо уже в леднике: свинина, говядина, баранина, даже лосятина будет. Еще обещают...

— Да погоди ты! — перебил Яромир. — Я ж не о еде спрашиваю.

Лихой снова нахально улыбнулся — кажется, весь он был соткан из ухмылок и насмешек — и официальным тоном начал:

— Доступ к этой информации закрыт. Даже для меня.

Лихой — средний сын того самого воеводы Бажена — жизни не представлял без насмешек. Он смеялся над неопытными отроками, над военачальниками и девицами, не задумываясь, что ему из-за этого может влететь. Единственные, кого он никогда не выбирал мишенью для острот — Царь, Лебедь Всеславна и Щук. Последний только потому, что близко стоял к Царю и более того, спуску насмешникам не давал. А вообще душонка в Лихом жила алчная и трусливая, как у сороки.

— Батька ничего не рассказывает, кажись, сам не знает, так что...

И тут Лихой рванулся к лестнице, мигом взобрался по ступенькам на целый пролет, а потом Яромир потерял его из виду. Поднимаясь вслед за витязем, он никак не мог сообразить, куда того понесло.

Наконец сквозь просветы между пролетами он увидел Лихого; тот стоял к лестницам спиной и что-то грозно шептал, что точно — не расслышишь.

— Ты чего?

Лихой встал вполоборота, и Яромир наконец понял, за чем он помчался. Вернее, за кем.

Рядом с Лихим, здоровым как бык, старался удержать равновесие белобрысый парнишка примерно его лет. Именно пытался: из-за того, что Лихой крепко ухватил парнишку за шиворот и так приподнял над полом, чтобы он стоял на цыпочках, подошвы грозились скользнуть, а рука Лихого — в нужный момент отпустить.

— Крыса, княже, — Лихой смачно сплюнул. — Уши грел.

Яромир поближе подошел к ним, и тогда Лихой, у которого, видимо, стала затикать рука, парнишку опустил на пол. Тот, почувствовав под ногами твердую поверхность, хотел броситься наутек, но ему крепко вцепились в кисти.

— Ай, ну больно же! Дубина, отпусти, кому говорю!

Постаравшись выглядеть как можно внушительней и серьезней, Яромир чуть подался вперед, расправил плечи, а затем сказал:

— Что, подслушивал? — и тут же сообразил, что звучит это глупо. "Что, подслушивал?" — так может отец пожурить сына, но здесь-то ситуация другая.

Парень, оказавшийся с ним примерно одного роста, посмотрел ему прямо в глаза и с вызовом ответил:

— Я еще и подсматривал.

Лихой зарычал, готовый высвободить руки, чтобы наотмашь ударить наглого щенка, но Яромир кивнул ему, мол, не надо. Не будь он царевичем, Лихой ни за что не подчинился бы — в его не признающей авторитетов натуре почему-то проявлялось раболепство перед царскими особами. Стоило Лебеди, матери Яромира, выйти на крыльцо в редкий дождливый день, как Лихой мчался из горницы или кузнецы, чтобы принести обувь"не жалко" и зонтик — довольно-таки ценную вещицу.

— Чьего рода-племени?

Пленник хитро сощурился, лицо его расцвело какой-то по-змеиному широкой, но опасной улыбкой.

— К счастью, не вашего, не бражнического.

Рука у Лихого все-таки дернулась; получив хорошую оплеуху, парень мотнул головой, выставляя напоказ шею. Чуть выше места, где начинается кость ключицы, темнел рисунок — веточка папоротника и цветок, напоминавший лилию.

Заметив татуировку, Яромир сначала про себя улыбнулся — ему всегда казалось, что цветы накалывают только женщины — а потом вспомнил, что значит такой рисунок.

Коли есть птица Счастья, то должна быть и противоположная ей птица Горя. И если у Алконоста есть Яриловы витязи, то у Сирин — Гаврановы травники. И как счастье стороной старается обойти горе, так же люто ненавидят друг друга травники и витязи. Все в одном противно другому.

Яромир никогда до этого не видел травника — еще до его рождения они ушли в Шепчущую Рощу, почти к самому морю. Почему — никто не говорил, только Щук хмурился и ронял короткую, ничего не объясняющую фразу: "Разное случается, да такое, что говорить потом стыдно". Единственное, что он точно знал — нарушение границ строго наказывалось, то-есть забредшему в Священную Дубраву травнику точно не поздоровилось бы.

И вот перед глазами у него вырывался из цепкой хватки Лихого настоящий травник, не выдуманный, живой.

Лихой опять поднял ладонь, но травник вывернулся и вцепился ему в запястье зубами.

— Сдам тебя государю, отродье! Мне целковых отсыпят, а тебе, крыса, всыпят по первое число!

— Напугал! Ой, помру от страха! — травник опять попытался вывернуться, в этот раз — безуспешно.

Яромир невольно представил, что с пленником сделают в Дубраве — в лучшем случае заставят откупаться или хорошенько пройдутся розгами, а в худшем — без батог точно не обойдется. Ему хватило минуты, чтобы все продумать.

— Возвращаемся.

Одной рукой Лихому никак не удавалось вытащить из кармана джинс оберег путешественника. В конце концов, он подозвал Яромира:

— Княже, придержи-ка!

Яромир вцепился в запястья травника с такой силой, что тот повернул голову и с той же змеиной улыбкой сказал:

— Руку оторвешь, дубина. За что тогда держать будете?

Ждать ответа времени не осталось — Лихой наконец вытащил оберег и теперь держал его перед собой. Потом он разжал руку, и оберег, на мгновение зависнув на месте, чуть отлетел в сторону, после чего вдруг... пропал. Вместо него появилась желтоватая воронка, разрастающаяся на глазах, вскоре превратившаяся в подобие портала.

Яромир шагнул в него первым; его закружило и завертело на месте, а после все вокруг помутнело.

Он выпал из портала, почему-то появившемуся в Дубраве над землей, а не перпендикулярно ей, и очутился в высокой сырой траве. Линия зелени резко обрывалась и переходила в засыпанную крупным песком площадку.

"Лет сто на тренировочном поле для отроков не был!" — подумал Яромир, поднимаясь на ноги. По возрасту он еще принадлежал к отрокам — молодым, никак не проявившим себя витязям — но царскому сыну, тем более, единственному, не пристало тренироваться в общей куче. У него были свои учителя, сговорчивые настолько, что не рассказывали о его побегах на общие занятия. Так продолжалось несколько лет, пока царю внезапно не вздумалось лично посмотреть на подрастающее поколение в действии. Яромира наказали, учителей сменили, и до прошлого года он оттачивал навыки один.

Послышался глухой удар — портал опять материализовался не как положено, и Лихой с пленником пролетели около двух метров до земли. Трава смягчила падение, но не свело его на нет.

Лихой тихо выругался, поднялся сам и грубо "помог встать" травнику. Тот, опешив, круглыми, как пять копеек, глазами уставился на деревянный город, возвышающийся над маковым полем. Над самой высокой смотровой башней развивался алый флаг — золотая птица и солнце.

— Где это?..

Гулко расхохотавшись, Лихой толкнул его в спину и с театральной насмешкой сказал:

— Священная Дубрава, главный город Яриловых витязей. Добро пожаловать, крыса!