Сказ о двух птицах (джен)

В старом сыром подъезде, где давно перегоревшую лампочку никак не желали заменить, Яромир чувствовал себя узником в каменной западне. Единственное, что отличало подъезд от темницы (а может наоборот, делало еще более похожим) — разномастные надписи на стенах. «Толик+Наташа», «Здесь был И. Серов», «На стенах не писать!».

Яромир еще раз глянул на надписи, остановился на последней, и глаза его, словно два кремня, сверкнули веселой искрой. Он повернулся к своему спутнику — невысокому, но крупному, коренастому мужчине лет двадцати пяти — и сказал:

— Лихой, мы точно в нужном месте?

Лихой шмыгнул носом — все-таки простуда не обходит даже таких грубоватых мужланов — и сиплым голосом ответил:

— Да вроде бы здесь. — Потом он вытащил из кармана скомканную бумажку, расправил и, прочтя адрес, кивнул: — Да, правильно. Не кипишуй, — и он уверенно зашагал вверх по лестнице.

Кое-где отсутствовали перила, то там, то здесь на ступеньках виднелись плевки и шелуха от семечек. Общий вид подъезда вызывал в Яромире волну отвращения — ему непривычна была такая грязь.

Остановились они почти под самой крышей, на последнем этаже, напротив двери, обитой красной кожей. Ни глазка, ни звонка не наблюдалось.

Яромир неуверенно постучался; глухой звук разнесся по лестничной площадке. Прошла минута, две...

— Дома ее нет, наверное, — протянул Лихой и уже было собрался спускаться, как из-за стены послышался голос.

— В Заратустру не верю, микроволновками не интересуюсь, пылесосить нечего — у меня паркет!

Лихой от неожиданности споткнулся и едва не стукнулся носом о перила. Яромир же подошел к двери поближе и громко поприветствовал голос:

— Мир вашему дому!

Ключ в замке дважды провернулся, и из-за приоткрытой двери снова раздался голос, в пустом подъезде превратившийся в эхо:

— Назовитесь, а то не впущу!

На поверку голос оказался женским, звонким, даже немного визгливым. Лихой, все еще стоящий на лестнице, поглядел на лицо, высунувшееся в чуть приоткрытую дверь, и ахнул.

— Ба, княже, да там девчонка!

Дверь тут же захлопнулась, а после послышался звук поворачивающегося в замке ключа.

«Ну нет, не зря же я сюда приехал, в этакую даль!» — подумал Яромир, прежде чем забарабанить по двери со всей силы.

— Ветрана, открой, тетка Ветрана! Племянник твой приехал. Лебеди сын.

С несколько минут за стеной было тихо, как будто девчонка за стеной раздумывала, а потом дверь со скрипом отворилась.

На пороге стояла невысокая женщина, молодая, с длиною русой косой. Щеки у нее были румяные, а глаза как будто над чем-то смеющиеся — неудивительно, что Лихой издалека перепутал ее с девчонкой.

— Ты — заходи, а он, — она кивнула на Лихого, — пусть здесь ждет. В дом не пущу.

Лихой резко развернулся и, бормоча под нос, начал спускаться по лестнице, с усилием топая ботинками по ступеням.

Для такого обшарпанного дома квартирка оказалась вполне приличной: простенькие обои, книжные шкафы, полупрозрачные занавески на окнах. В углу, на столе из темного дерева, Яромир увидел большой экран, чем-то похожий на волшебное зеркальце.

Заметив его заинтересованный взгляд, Ветрана хихикнула.

— Это компьютер. В первый раз видишь, да? Все в каменном веке своем живете?

Ему вдруг стало обидно за такие насмешливые слова. Да, впервые увидел этот экран, но что с того? Ни в каком не каменном веке живет Священная Дубрава, просто смысла нет в этаком прогрессе — только время отнимает. Пытался кто-то из витязей принести телевизор, так техника месяца не протянула — передрались люди из-за какой-то передачи да сломали ненароком.

— Я не затем пришел, тетка Ветрана. Мать сказывала, ты сродни травникам, будущее знаешь.

— А почему бы не знать? — весело сказала Ветрана, усаживаясь в кресло цвета спелой вишни. — Если никто будущего знать не будет, то и его не будет, будущего этого. Но только не проси на женитьбу или что-то подобное погадать — выгоню, — и она погрозила ему пальцем с надетым на него массивным перстнем.

Вообще вся она обвешана была разного рода побрякушками: на шее бусы в три ряда, в ушах крупные серьги, оттягивающие мочки, бряцающие браслеты на запястьях да по перстню на каждом пальце. Яромир только поразился, как носит она перстень с малахитом вместе с янтарным браслетом? Так сложилось, что малахит считался камнем травников, а янтарь издревле украшал рукояти мечей и золотые браслеты в Священной Дубраве. Несовместимые между собой, камни должны были потихоньку разрушать здоровье своей несчастливой обладательницы, но по Ветране нельзя было сказать, что ее точит болезнь или тяжелый недуг.

— Раз ты предсказательница, почему не догадалась, зачем я пришел?

Ветрана откинулась на спинку кресла, словно утомилась от его присутствия, и ответила таким же тоном, каким маленькому ребенку объясняют прописные истины:

— Да потому, что в грядущее безнаказанно не заглянешь. Это как подсматривать в замочную скважину — рано или поздно тебя заметят, а может просто будут открывать дверь и случайно треснут по лбу. Вот и мне боги за частое «подглядывание» могут треснуть.

Она несколько секунд внимательно смотрела на племянника, раздумывая. Ветрана видела перед собой юношу, а не мальчика с волосами цвета вороного крыла, каким он был двенадцать лет назад.

* * *

Ветрана любила своего племянника, как могла бы любить собственных детей, будь они у нее. Но когда боги даруют одно, они обязательно забирают что-то другое — за все платится своя цена. Ветрана знала свое будущее — у нее не будет ни сына, ни дочери — а потому одаривала Яромира всей лаской, рождавшейся в ее сердце. Мальчик был привязан к ней даже больше, чем к матери, ее сестре. И Ветрана расцветала от счастья, когда вечно занятая Лебедь посылала сына к тетке, то-есть к ней, к Ветране.

Она рассказывала ему о мире за пределами Священной Дубравы, не похожем ни на что из окружавшего его. Яромир слушал ее истории, удивленно смотрел на нее своими вечно смеющимися глазами, такими же, как у нее самой, и все невзгоды уходили на второй план.

Однажды ей привиделось во сне, будто Яромир тянется к ней, обхватывает руками ее шею и тихим голосом говорит: «Прощай». Слово повторялось, звучало неестественно, но голос изменился — с хрипотцою, гораздо ниже. Ветрана поняла, что разлука с племянником — еще одна плата за дар, не отдать которую нельзя.

Через несколько дней двое витязей по приказу Царя Великой Птицы привели ее в царские палаты. У высоких изогнутых потолков полыхали свечи, освещая комнату, словно тысяча солнц.

Царь хмуро глядел на нее из-под густых, как две метелки, бровей, а сидящая рядом Лебедь будто и не замечала сестры. Ветрана украдкой оглядывала окружившую ее толпу, хотя прекрасно понимала, что семилетнего мальчика никто не пустит в палаты в такой час, но продолжала надеяться на лучшее. Вот сейчас маленькая темноволосая голова — отличительная черта царской семьи — мелькнет среди многочисленных белобрысых, и Яромир улыбнется ей.

Выступили с обвинением: околдовала жену воеводы Бажена, сгубила нерожденное дитя наговорами. Вынесли приговор — казнь. Ветрана стояла, не шелохнувшись, только смотрела на сестру — без укора, с немым вопросом. Лебедь отвернулась, словно глубоко внутри все-таки зашевелилась совесть, неуверенно пробормотала: «Не заступилась за сестру... Как же так, Лебедушка?»

Витязи уже подхватили ее под руки, когда из толпы выскользнул ребенок, уткнулся лицом в подол ее платья. Ветрана погладила темные волосы и, прижав к себе крепкое, сбитое тельце, тихонько заплакала.

— Батька, не виновата тетя! — Яромир в упор посмотрел на отца, и будто вся сила, все упрямство, живущие в нем, выплеснулись наружу. — Баженова жена наговорила все!

Лебедь поднялась — и как только ноги не подогнулись? — подошла к сыну.

— Идем, Ярушко, идем, — сказала она так ласково, как никогда раньше. — Идем.

Но Яромир дернулся в сторону, не даваясь матери в руки, и снова закричал:

— Батька! Батюшка!

Царь задумчиво повернул голову к воеводе Бажену, бросил грозный взгляд на его жену, дородную бабу, мигом съежившуюся, а потом махнул витязям рукой. Те вывели Ветрану из палат — больше она там не бывало.

Через неделю она уже осматривала маленькую квартирку, в которой ей предстояло коротать свой век.

* * *

Яромир с ожиданием глядел на тетку, заметно нахмурившись. «Совсем как отец, — подметила про себя Ветрана, — только вот брови не метелки вовсе».

— А если я кое о чем напомню?

— О чем же? — Ветрана с интересом наблюдала за ним, запоминая каждую мелочь.

— О долге жизни. Воеводина жена сгубила бы тебя давно, если б не я.

«Как похож! Тот же голос, и лицо то же». Ветрана облокотилась подбородком на руку, поставив ее на подлокотник кресла, и с такой необъятной грустью посмотрела на него, что внутри Яромира все разом сжалось и не отпустило. Тихий голос совести шептал о низости его слов, мол, с каких пор это ты увлекся шантажом, да еще таким грязным? Захотелось броситься тетке в ноги, просить прощения, но впереди он видел цель, до которой обязан был добраться.

— Я давно оплатила все свои долги — слезами и кровью. Причем оказалось, их у меня так много, что даже пришлось прибавить к оплате счастье. Говори, на какой вопрос тебе нужен ответ.

Вот оно — достижение целей. Сказать несколько слов, услышать ответ, а потом всего ничего — и почет у него в кармане. Яромир даже разволновался, так что голос у него немного осип и стал тише.

— Как поймать птицу Сирин?

И тут Ветрана ахнула, с недоверием посмотрев на племянника.

— В уме ли ты? Божественную птицу ловить собрался!

Он молчал, упрямо не сдвигаясь с места в ожидании ответа, как будто корни в пол пустил. Посмотрел на Ветрану и вдруг понял, где ошибся — еще в самом начале, когда произнес слово «долг».

— Пожалуйста, расскажи мне, — умоляющее сказал Яромир, опускаясь перед креслом на корточки, чтобы взять Ветрану за руки.

Она с трудом верила, что этот юноша остался тем же мальчиком, которого она знала, но в этот момент появилось понимание: тот ребенок — часть этого человека. И теперь, когда те же вечно смеющиеся глаза доверчиво смотрели на нее, Ветрана не могла отказать.

— Слушай меня внимательно. Никто из ныне живущих не знает о том, как найти птицу Сирин, а уж тем более поймать. Она приносит с собой горе и беды, так что даже травники — дети ее — боятся своей покровительницы. Но я могу рассказать тебе, как отыскать ее.

Она резко подскочила — Яромир, до этого все еще удерживающий ее запястья в своих ладонях, покачнулся, но равновесие удержал. Подбежав к окну, Ветрана дернула шторы так, что едва не сломала гардины — в комнате стало темно. Яромир с трудом различал фигуру тетки, пока внезапно зажженная свеча в резном деревянном подсвечнике не озарила ее лица.

— Я покажу тебе все. Но взамен поклянись, что никто, кроме тебя и еще одного человека об этом не узнает. Тщательно выбери этого человека — иначе ты можешь потратить единственный шанс впустую, а то и во вред.

Пламя вспыхнуло с поразительной силой, лизнуло давно не беленный потолок, и Яромир отшатнулся. Но Ветрана оставалась неподвижной.

— Смотри!

В огне возникали различные образы — двое, держась друг за друга, медленно бредут по каменистому речному берегу к лесу; морской берег, а совсем рядом высокий дуб, у корней которого лежит крупный белый камень. Но каждый из них перемежался особо непонятным: человек, лица которого не видно оттого, что лежит он на животе, а по рукам стекают красные дорожки, похожие на кровь. На шее виднеется не скрываемая коротко подстриженными волосами татуировка — лист папоротника и странный цветок, напоминающий лилию.

— Что это? — глаза у Яромира округлились, когда в пламени мелькнул меч, опустившийся на чью-то голову, покатившуюся потом под тот самый белый камень у дуба.

— Будущее. Все это ждет тебя, если не откажешься от своей задумки.

Пламя погасло, комнату залил яркий солнечный свет — шторы каким-то образом оказались отдернуты. Ветрана продолжала держать в руках свечу, и свет от окна, окутавший ее фигуру со всех сторон, создавал впечатление свечения, словно бы то была не обычная женщина, а богиня.

— Птица Сирин на Яблочный Спас покинет райский сад и прилетит на остров Буян, к Мировому древу. Там, у бел-горюч камня Алатырь встретится она с птицей Алконост. Вместе затянут они вечную, как сам мир, песню. Именно в этот момент ни одна из них не будет обращать внимания на происходящее вокруг — твой шанс.

Яромир будто весь обратился в слух.

— Но один ты не сможешь добраться до Буяна.

— Почему это? — его показалось, будто тетка сомневается в его силах, и это возмутило его.

Ветрана улыбнулась, протянула руку — их разделяло не больше метра — и положила ему на плечо.

— Ты не сможешь один, пойми это. Птиц две, и вас должно быть двое. Я так вижу.

Яромир, до этого сжимавший зубы от переполнившего его чувства несправедливости, поднял на тетку глаза. Ветрана едва удержалась от того, чтобы не ахнуть — на нее смотрели те же глаза, что и двенадцать лет назад. Серые, чуть голубые, смеющиеся, несмотря на плескавшуюся в них тоску. Как же могло выйти, что в них сочеталось несочетаемое? «У меня ведь такие же, — подумала Ветрана. — От деда, единственное, что от деда».

— Ты все понял?

Яромир молча кивнул.

— Тогда иди. Я надеюсь, что ты еще откажешься от этой глупой затеи.

Уже на пороге он обернулся — улыбка скользнула по его лицу — и сказал:

— Ты плохо меня знаешь. Я всегда любил глупые затеи.

Хотелось и плакать, и смеяться. Только закрыв дверь, Ветрана наконец нашла в себе силы опуститься в кресло и тихонько проронить несколько слезинок в память минувших счастливых дней.

* * *

Очутившись за порогом квартиры, первое, что заметил Яромир — отсутствие Лихого. "Обиделся, шельма," — подумал Яромир, спускаясь по ступенькам. Как возвращаться в Дубраву в одиночку, он пока не представлял, и вообще предпочел пока об этом не думать.

"Вот так думаешь, изводишься, дрожишь как осиновый лист, а оно само собой получается, без усилий, — считая про себя ступеньки, размышлял он. — Зачем тогда? Все как-нибудь да выйдет". Но самоуспокоение действовало плохо: как бы Яромир не старался, а сердце отяжелело и тянулось к земле от волнения.

Сегодня он впервые покинул Священную Дубраву — так сказать, резиденцию всех витязей Алконоста — служившую ему домом с самого рождения. Обычный город пугал его своим буйством и ритмом: люди несутся навстречу друг другу, но проходят мимо, никого не замечая, а вокруг светящиеся вывески всевозможных цветов. И если в компании с Лихим ему было не по себе (хотя, с ним любой чувствует себя не в своей тарелке, такой у него характер), то что будет, когда придется выйти на шумную улицу?

Он спустился еще на один пролет и наткнулся на Лихого — тот сидел на низком подоконнике, поплевывая в потолок.

— Погадал, княже? — ухмыляясь, сказал он, не торопясь встать. — И долгая дорога, и дом казенный?

— Эх ты! — только и смог протянуть Яромир, от досады не желая говорить что-то еще. А он ведь переживал! Такой клещ, как Лихой, захочешь, а никуда не денется.

В кармане джинс, которые Лихой специально достал для этой поездки, глухо завибрировало. Выудив оттуда круглый предмет, похожий на маленькое зеркальце в резной рамке, только прозрачное, Яромир провел по стеклу. Оно вдруг помутнело, почернело, зашлось волнами, а после, как экран, стало показывать. Полный коренастый старик, больше похожий на лешего из-за густой бороды и торчащих в стороны волос, внимательно смотрел на Яромира.

— Хошь, чтоб я батьке все рассказал? — вдруг грозно сказал он, хмуря морщинистое лицо. — Чего тебя в город-то понесло, шалопай этакий! Вертай назад, быстро!

Мельком глянув на Лихого, Яромир заметил, что тот едва сдерживает смех. Конечно, князя, царевича отчитывают как мальчишку, несмотря на то, что он и есть, в общем-то, мальчишка! Девятнадцать лет по нынешним меркам — еще только чуть-чуть не ребенок. Как не похохотать?

— Вернусь, когда будет нужно, — возразил он, стараясь придать голосу волевые нотки. И тут же вмиг оторопел: — А что, Щук, батька с матушкой не заметили, что меня нет?

— Чу, как побитая собака глядишь! — Щук как-то растерял свою воинственность и теперь говорил мягко и неторопливо. — Да куда им заметить — праздник в субботу, Лебедины именины. Пир горой закатывают, до тебя ли? Не валяй дурака, вертай назад.

Яромир вздохнул и провел по зеркальцу пальцем: изображение помутнело и пропало. Убрав снова ставшее стекляшкой в раме зеркальце в карман, он повернулся к Лихому.

— Что там насчет матушкиных именин?

Лихой ухмыльнулся:

— Завтра рыбу с Калинина града привезут, мясо уже в леднике: свинина, говядина, баранина, даже лосятина будет. Еще обещают...

— Да погоди ты! — перебил Яромир. — Я ж не о еде спрашиваю.

Лихой снова нахально улыбнулся — кажется, весь он был соткан из ухмылок и насмешек — и официальным тоном начал:

— Доступ к этой информации закрыт. Даже для меня.

Лихой — средний сын того самого воеводы Бажена — жизни не представлял без насмешек. Он смеялся над неопытными отроками, над военачальниками и девицами, не задумываясь, что ему из-за этого может влететь. Единственные, кого он никогда не выбирал мишенью для острот — Царь, Лебедь Всеславна и Щук. Последний только потому, что близко стоял к Царю и более того, спуску насмешникам не давал. А вообще душонка в Лихом жила алчная и трусливая, как у сороки.

— Батька ничего не рассказывает, кажись, сам не знает, так что...

И тут Лихой рванулся к лестнице, мигом взобрался по ступенькам на целый пролет, а потом Яромир потерял его из виду. Поднимаясь вслед за витязем, он никак не мог сообразить, куда того понесло.

Наконец сквозь просветы между пролетами он увидел Лихого; тот стоял к лестницам спиной и что-то грозно шептал, что точно — не расслышишь.

— Ты чего?

Лихой встал вполоборота, и Яромир наконец понял, за чем он помчался. Вернее, за кем.

Рядом с Лихим, здоровым как бык, старался удержать равновесие белобрысый парнишка примерно его лет. Именно пытался: из-за того, что Лихой крепко ухватил парнишку за шиворот и так приподнял над полом, чтобы он стоял на цыпочках, подошвы грозились скользнуть, а рука Лихого — в нужный момент отпустить.

— Крыса, княже, — Лихой смачно сплюнул. — Уши грел.

Яромир поближе подошел к ним, и тогда Лихой, у которого, видимо, стала затикать рука, парнишку опустил на пол. Тот, почувствовав под ногами твердую поверхность, хотел броситься наутек, но ему крепко вцепились в кисти.

— Ай, ну больно же! Дубина, отпусти, кому говорю!

Постаравшись выглядеть как можно внушительней и серьезней, Яромир чуть подался вперед, расправил плечи, а затем сказал:

— Что, подслушивал? — и тут же сообразил, что звучит это глупо. "Что, подслушивал?" — так может отец пожурить сына, но здесь-то ситуация другая.

Парень, оказавшийся с ним примерно одного роста, посмотрел ему прямо в глаза и с вызовом ответил:

— Я еще и подсматривал.

Лихой зарычал, готовый высвободить руки, чтобы наотмашь ударить наглого щенка, но Яромир кивнул ему, мол, не надо. Не будь он царевичем, Лихой ни за что не подчинился бы — в его не признающей авторитетов натуре почему-то проявлялось раболепство перед царскими особами. Стоило Лебеди, матери Яромира, выйти на крыльцо в редкий дождливый день, как Лихой мчался из горницы или кузнецы, чтобы принести обувь"не жалко" и зонтик — довольно-таки ценную вещицу.

— Чьего рода-племени?

Пленник хитро сощурился, лицо его расцвело какой-то по-змеиному широкой, но опасной улыбкой.

— К счастью, не вашего, не бражнического.

Рука у Лихого все-таки дернулась; получив хорошую оплеуху, парень мотнул головой, выставляя напоказ шею. Чуть выше места, где начинается кость ключицы, темнел рисунок — веточка папоротника и цветок, напоминавший лилию.

Заметив татуировку, Яромир сначала про себя улыбнулся — ему всегда казалось, что цветы накалывают только женщины — а потом вспомнил, что значит такой рисунок.

Коли есть птица Счастья, то должна быть и противоположная ей птица Горя. И если у Алконоста есть Яриловы витязи, то у Сирин — Гаврановы травники. И как счастье стороной старается обойти горе, так же люто ненавидят друг друга травники и витязи. Все в одном противно другому.

Яромир никогда до этого не видел травника — еще до его рождения они ушли в Шепчущую Рощу, почти к самому морю. Почему — никто не говорил, только Щук хмурился и ронял короткую, ничего не объясняющую фразу: "Разное случается, да такое, что говорить потом стыдно". Единственное, что он точно знал — нарушение границ строго наказывалось, то-есть забредшему в Священную Дубраву травнику точно не поздоровилось бы.

И вот перед глазами у него вырывался из цепкой хватки Лихого настоящий травник, не выдуманный, живой.

Лихой опять поднял ладонь, но травник вывернулся и вцепился ему в запястье зубами.

— Сдам тебя государю, отродье! Мне целковых отсыпят, а тебе, крыса, всыпят по первое число!

— Напугал! Ой, помру от страха! — травник опять попытался вывернуться, в этот раз — безуспешно.

Яромир невольно представил, что с пленником сделают в Дубраве — в лучшем случае заставят откупаться или хорошенько пройдутся розгами, а в худшем — без батог точно не обойдется. Ему хватило минуты, чтобы все продумать.

— Возвращаемся.

Одной рукой Лихому никак не удавалось вытащить из кармана джинс оберег путешественника. В конце концов, он подозвал Яромира:

— Княже, придержи-ка!

Яромир вцепился в запястья травника с такой силой, что тот повернул голову и с той же змеиной улыбкой сказал:

— Руку оторвешь, дубина. За что тогда держать будете?

Ждать ответа времени не осталось — Лихой наконец вытащил оберег и теперь держал его перед собой. Потом он разжал руку, и оберег, на мгновение зависнув на месте, чуть отлетел в сторону, после чего вдруг... пропал. Вместо него появилась желтоватая воронка, разрастающаяся на глазах, вскоре превратившаяся в подобие портала.

Яромир шагнул в него первым; его закружило и завертело на месте, а после все вокруг помутнело.

Он выпал из портала, почему-то появившемуся в Дубраве над землей, а не перпендикулярно ей, и очутился в высокой сырой траве. Линия зелени резко обрывалась и переходила в засыпанную крупным песком площадку.

"Лет сто на тренировочном поле для отроков не был!" — подумал Яромир, поднимаясь на ноги. По возрасту он еще принадлежал к отрокам — молодым, никак не проявившим себя витязям — но царскому сыну, тем более, единственному, не пристало тренироваться в общей куче. У него были свои учителя, сговорчивые настолько, что не рассказывали о его побегах на общие занятия. Так продолжалось несколько лет, пока царю внезапно не вздумалось лично посмотреть на подрастающее поколение в действии. Яромира наказали, учителей сменили, и до прошлого года он оттачивал навыки один.

Послышался глухой удар — портал опять материализовался не как положено, и Лихой с пленником пролетели около двух метров до земли. Трава смягчила падение, но не свело его на нет.

Лихой тихо выругался, поднялся сам и грубо "помог встать" травнику. Тот, опешив, круглыми, как пять копеек, глазами уставился на деревянный город, возвышающийся над маковым полем. Над самой высокой смотровой башней развивался алый флаг — золотая птица и солнце.

— Где это?..

Гулко расхохотавшись, Лихой толкнул его в спину и с театральной насмешкой сказал:

— Священная Дубрава, главный город Яриловых витязей. Добро пожаловать, крыса!

Яромиру не спалось этой ночью, хотя погода стояла на редкость приятная. Было тепло, около получаса моросил дождик, и теперь от листвы молодых дубов, росших у окон, шел приятный запах свежести.

Он несколько раз вставал чтобы пройтись по горнице, делал несколько кругов и снова опускался на кровать, но сон все равно не шел. Чувство беспокойства грузом повисло где-то в горле, рядом с кадыком, и, не прекращая, тревожило его с того момента, когда они с Лихим заперли травника до утра в пустом амбаре.

"В амбаре поди не сладко, — в сотый раз оказавшись у раскрытого окна, подумал Яромир. — Крыша течет, грязь, стены как решето, дует".

Неспешно одеваясь, он мысленно разбирал последствия поступка, который собирался совершить. Конечно, Лихой по-настоящему озвереет оттого, что гарантированная награда уплыла из рук, может быть, даже пойдет с жалобой к воеводе или к самому царю. Но это не так уж и страшно: все-таки он свой, да еще и царский сын, не уморят.

В пустых темных коридорах гулял ветер. Яромир шагал по дощатому полу, низко склонив голову, и про себя радовался отсутствию освещения — никто не узнает его, даже если будет приглядываться.

Наконец он отпер черный ход и тенью проскользнул на маковое поле. Красные цветы доходили ему до щиколотки, сладко пахло, и Яромир на минуту остановился. До амбара оставалось совсем чуть-чуть.

Показавшаяся из-за облаков луна осветила Священную Дубраву голубоватым тусклым сиянием, и маковое поле, оставшееся позади, стало казаться черным.

У амбара было тихо. Перед тем, как отворить дверь, Яромир ухом прижался к стене, прислушиваясь. С трудом различалось тихое присвистывание — то ли ветер гулял, то ли травник развлекался.

Дверь отворилась, и амбар залил лунный свет. В углу, у оставшегося нетронутым стога сена, сидел, развалившись, травник и тихо посвистывал. Сразу замолкнув, он поднял перепачканную голову и посмотрел на своего освободителя. Яромир поежился, чувствуя, как мурашки побежали по всему телу, когда в тусклом свете блеснула та же змеиная улыбка.

— И в чем подвох? — тряхнув головой, спросил травник.

— Ни в чем. Вставай.

Травник невысоко подкинул ноги, и что-то бряцнуло, гулко отдаваясь эхом в пустом амбаре.

— В колодках далеко не упрыгаешь.

И правда, на щиколотках у него смыкались деревянные колодки, добротные, дубовые. Наверное, Лихой решил подстраховаться и приволок их из темниц, много лет пустовавших.

Колодки, конечно, серьезное препятствие, особенно если у тебя нет ключа. Но так просто Яромир сдаваться не собирался.

— Сиди здесь, никуда не уходи — сказал он, выходя на улицу, и только после пущенного в спину едкого смешка сообразил, какую глупость сморозил.

Небо опять затянули облака, так что идти пришлось почти впотьмах. Яромир не знал, что точно ищет, пока не заметил желтый квадрат окошка сторожки, в которой один из престарелых витязей нес ночной караул. Срубленный много лет назад, домик порос мхом не только по стенам, но и на крыше, так что больше напоминал заброшенную лесную избушку, чем сторожевой пост. У крыльца кто-то хаотично расставил раскрытые ящики с соломой.

"Раз ящики открыли, значит, были инструменты,"— подумал Яромир, прежде чем, крадучись, подобраться к ящикам. Он не ошибся — за одним из них оказалась потертая кожаная сумка, а внутри — нож с зазубринами на лезвии. "Сойдет". Взяв нож, он вдруг неаккуратно подался назад, едва не смахнув стоящие один на другом ящики. Звук получился отнюдь не громким, но сторож услышал его — внутри избушки все затихло, будто там оставили дела, чтобы поймать нарушителя. Распахнулась дверь, и на порог вышел низкий коренастый старик с чадящим масляным фонарем. Вытянув руку вперед, он сощурился, пытаясь разглядеть ночного нарушителя, а потом медленно побрел к ящикам.

Сердце у Яромира сжалось и упало куда-то в брюшину; еще чуть-чуть и его накроют! Он вздрогнул, когда что-то мягкое и теплое потерлось о его ногу, но тут же успокоился — это был любимый кот всей кухонной прислуги. Недолго думая, Яромир подхватил мяукнувшего от удивления кота и бросил его прямо под ноги сторожу.

Все быстро разрешилось: сторож попытался плюнуть в кота, нарушившего его покой, но тот увернулся. Старик, бормоча себе под нос разные ругательства, скрылся в сторожке, на прощание хлопнув дверью.

Обратный путь почти не занял времени. В этот раз Яромира встретили дружелюбнее.

— Вернулся таки, — сказал травник, тут же протягиваю закованные в колодки ноги. Но вместо того, чтобы просто открыть замок ключом, ему бросили нож.

— Хочешь на волю — пили.

Дело двигалось медленно: во-первых, травник стал пилить не в самом удобном месте, а во-вторых, опыта у него, похоже, в таких делах не было. Наконец, Яромир не вытерпел и, отобрав инструмент, сам принялся за работу. Колодки, распиленные всего в одном, зато правильном месте, легко получилось разомкнуть.

Пошатываясь, травник поднялся и попытался размять ноги, но лишнего времени не было.

— Идем, — сказал Яромир перед тем, как скрыться за дверью.

Травник следовал за ним по пятам до ближайшей границы. Протопать нужно было с четверть мили — весь путь они проделали молча.

Остановившись у высокого частокола, сделанного из цельных бревен, Яромир и травник многозначительно переглянулись.

— Веревки у тебя нет, — не спрашивая, а больше утверждая, заключил травник.

— И без нее обойдемся.

Яромир присел на корточки и быстро скомандовал:

— Залезай!

Как только травник забрался к нему на плечи, он резко встал, покачнулся, и пока тот пытался подтянуться вверх, стал объяснять:

— За забором болота, пойдешь по тропинке направо, у березы на развилке свернешь налево и до конца. Выйдешь аккурат к Змеиным горкам, там уж как знаешь. Смотри, с тропинки не сверни, утопнешь.

Стало вдруг совсем легко; Яромир задрал голову вверх и увидел ухмыляющегося травника, который удобно устроился на заборе.

— Не утопну, не зря ж ты старался.

Опять по его лицу проскользнула змеиная улыбка.

— И даже не спросишь, зачем я это делал?

Раз, два,три! — травник развернулся, оттолкнулся и спрыгнул вниз по другую сторону частокола. Ответа на вопрос можно было уже и не ждать, но Яромир все равно стоял и прислушивался.

— Эй, витязь, — позвал приглушенный голос. — Если сделал, значит, тебе надо было.

Голос помолчал с минуту, а потом тихо, неуверенно, как будто в первый раз, сказал:

— Спасибо.

Внутри Яромира тут же сгладились все сомнения и укоризны самому себе. Он сам сначала не понимал, почему улыбается, а потом сообразил — оттого, что не зря старался.

— Тебя как звать хоть?

— Терном кличут.

— А я Яромир.

После недолгой паузы голос продолжил:

— Ну, бывай, Яромир.

— Бывай.

По ту сторону зашелестели травы, зашептали вслед уходящему травнику со странным именем Терн. Яромир вдруг заметил, что скоро начнет светать, и возвращаться нужно как можно скорее.

Нож он, размахнувшись, перебросил через забор, чтобы никто не нашел, и тому сторожу не влетело — разве ж он виноват, что постарел. Старость, она к каждому придет, каждого сделает беспомощным, так что стоит к пожилым быть помилосерднее.

Рассвело, когда Яромир добрался до макового поля. "А, была ни была, здесь останусь. Если что, только вышел воздухом подышать". Он нашел более или менее не заросшее цветами место и уселся прямо на траву. С крупных маков скатывались вниз капли росы, и пахло в поле по-особенному приятно.

Жаркое ярило осветило сотни маковых бутонов, добралось выше, к стягу на одной из смотровых башен. Птица на развевающемся флаге будто кивала головой, мол, хороший день будет, солнечный.

Распахнулись главные ворота, двое витязей вышли на караул. Один из них заметив Яромира в поле, свистнул ему, помахал рукой. Яромир прищурился из-за слепящего глаза солнца, пригляделся к караульным. Нехотя он поднялся, подошел к ним.

Тот витязь, который свистел, снял шлем, и солнечный луч коснулся огненно-рыжих кудрей. Россыпь веснушек на щеках и носу сильно молодила своего обладателя, выставляя его мальчишкой-подростком, хотя было ему уже двадцать лет.

— Здорово, брат, — поприветствовал он подошедшего Яромира, не забыв протянуть ему руку.

Яромир с удовольствием пожал его ладонь.

— Давно не виделись, Ряпко. Как служба?

— Да как оно может-то быть? — сразу откликнулся Ряпко — тема службы была его любимой. — Стою то у этих ворот, то у амбаров, скука.

Ряпко — это только прозвище, но называли его так все, потому что настоящее имя давно позабыли. А Ряпко потому как сам он весь в веснушках, пестренький, как рябчик, да волосы огненные, как и перышки над глазами у этой птицы.

— Одно радует, — продолжил витязь, — сегодня на пир попаду, нашел человечка, который подменить меня согласился.

Они долго еще болтали о самых разных вещах: о погоде, ратной службе, потом упомянули предстоящее Ивана Купала, но больше всего говорили о вечернем пире.

Сначала далеко, почти у линии горизонта, появилось цветное пятно — оно росло и приближалось. На утоптанной, в желтой пыли дороге появились следы тележных колес — к Дубраве приближались первые гости.

Повозка, больше напоминавшая телегу, в которой возят сено с покоса, остановилась вблизи ворот. С козел соскочил высокий бородач, одетый в пестрый кафтан и красные сапоги, повернулся к перешептывающемся в повозке девицам, погрозил им пальцем и направился прямо к караульным. Вслед ему понесся звонкий девичий смех.

— У-у-у, ведьмы! — бородач погрозил хохотушкам кулаком, но довольно и даже с особой гордостью сказал витязям: — Дочери мои, все шесть. Красавицы, верно?

Ряпко, заглядевшийся на черноволосую девицу в зеленом сарафане, кивнул чуть запоздало, но гостя это вовсе не обидело, а наоборот, развеселило.

— Бери девку, молодец, коли по нраву! Это третья моя, Бажена. За такого статного витязя отдам — не пожалею.

Бородач, видимо, столкнулся с основной проблемой отцов молодых девиц — с замужеством. Пристроить же надобно, чтобы не висела мертвым грузом на шее. А когда и дочерей у тебя шесть, так проблем еще больше — попробуй-ка найди женихов на всю ораву! Вот и цеплялся он за каждого, кто взгляд на какой из его девиц задержит.

Ряпко сразу же покраснел, стряхнул руку гостя, которую тот успел положить ему на плечо, да только хуже сделал: девицы захохотали, та, что приглянулась ему, стыдливо глаза спрятала, а отец их теперь улыбался во все тридцать два зуба. Напарник-караульный тоже не спускал ухмылку с лица.

— Сколько дочери-то? — в шутку спросил Яромир, стараясь отвлечь всеобщее внимание от Ряпко. — А то может и замуж еще нельзя, негоже витязю ждать.

Лет с девятнадцать назад собрались все Яриловы витязи в Священной Дубраве, и порешили, что замуж девок отдавать надо только с шестнадцати, а лучше с восемнадцати лет. Так и у родителей пристроить их времени больше, и невеста такая уже всему обучена, мастерицей себя проявила, да в возраст вошла. Живут теперь больше, чем предки их жили, так что и торопиться сильно не надо. Мать Яромира, одна из последних "ранних" невест, подталкивала своего мужа к такому закону, да не просто так. Не хотелось Лебеди в тринадцать замуж идти, да жили родители небогато, и если брали, надо было соглашаться. С ее легкой руки и перевелись в Священной Дубраве совсем молоденькие невесты.

Гость стушевался, и от бороды его — чудо чудное! — вверх, к носу, пополз яркий румянец.

— Семнадцать годочков, молодец, на Яблочный спас осьмнадцать стукнет, в возраст войдет девка. Гляди, уведут! — и, шутливо погрозив Ряпко пальцем, бородач вернулся к повозке.

Когда телега проезжала мимо караульных, Ряпко вдруг вздрогнул и отшатнулся. Не успели скрыться из виду бородач с дочерьми, как он поднял повыше кулак и разжал руку. На ладони у него оказалась изумрудного цвета ленточка. Ряпко ошалело поглядел вслед повозке — маленькая ручка, обтянутая изумрудной тканью рукава, взметнулась и помахала ему. На одной из тугих Бажениных кос не хватало зеленой ленточки.

Пока второй караульный ушел записывать имя и прозванье прибывшего, Яромир подошел к Ряпко, заметил ленточку и сразу все понял.

— Ты, приятель, времени на пиру не теряй. Глядишь, папаша девице другого женишка найдет. — Он задумчиво глянул на ленточку и многозначительно добавил: — Сама-то она от тебя не убежит.

Ряпко долго бы еще стоял, застыв на манер соляного столба, но вдалеке показалась еще одна повозка — не так сильно потрепанная временем и судьбой, как прошлая, но все же видавшая виды. Сверху, наподобие палантина, растянули на четырех шестах кусок холста для защиты от дождя. Запряженный ослик каждый шаг отмечал перезвоном бронзовых колокольчиков, привязанных к хомуту.

Повозка подъехала к воротам, и веселый звон колокольчиков прекратился. Невысокая полная женщина, при ходьбе перекатываясь как румяный колобок, направилась к караульным. Одета она была в пеструю поневу, сотканную из ниток всевозможных цветов, белую расшитую рубаху, а крупные браслеты на руках позвякивали как колокольчики на хомуте у ослика.

— Мир по дороге, витязи Яриловы! — голос у нее оказался низким и звучным. — Запишите: "Прибыла Голуба с семьею, вдова Славомирова".

— Того самого? — ахнул второй караульный и бросился помогать трем Голубиным ребятишкам, пытающимся самостоятельно выбраться из повозки.

Голуба нахохлилась как курица-наседка, польщенная таким бережным отношением к своему потомству, и с особым удовольствием заявила:

— Да, того самого. И ребятишки его, сокола ясного.

Яромир с интересом глядел на Голубу и ее детей. Ему невольно вспомнился Славомир, витязь, погибший лет с пять назад. Смерть добралась до него во время схватки с водяным, который несколько месяцев подряд затаскивал ребятишек в свой омут. От нечистого-то Славомир избавился, только он так много наглотался ядовитый тины, что захворал и умер на третьи сутки.

Вроде бы и не особый подвиг, чтобы звать его "тем самым", но витязи, как и все вокруг, за сто последних лет сильно измельчали. Не так много велось ныне войн, врагов из-за моря не предвиделось, да и нечисть, напуганная стремительным прогрессом, пряталась по темным закоулкам. Великих героев, о которых слагали песни и сказы, больше не было, так что и Славомир казался богатырем.

Второй караульный, на руках спустив ребятишек, подвел их к матери:

— Дальше, извините уж, пешком.

Голуба согласно кивнула, сделав такое выражение лица, будто все правила и уставы знакомы ей не понаслышке:

— Понимаю, порядок такой. Дети!

И круглая, как колобок, женщина повела своих детей по улицам Священной Дубравы. Ослик засеменил вслед за ними.

Повозки стали прибывать чаще: молодая княжна из Степного Гая в сопровождении трех нянюшек, скоморохи и танцовщицы, после следовали купцы. Яромир никак не желал уходить от ворот, хотя у него были и другие дела. Разномастные повозки с их хозяевами просто зачаровали его — никогда столько народу не появлялось в Дубраве.

Последним прибыл князь со Змеиных горок вместе с сыновьями. Их у него было двое — рослых и крепких, как молодые дубки — поэтому Ряпко, заметив в повозке третьего человека, который неподвижно лежал под старым плащом, спросил у князя, кто это.

— А, поймали с утра у дороги, — махнул рукой князь. — По тропинке от Дубравы шел, озирался, заяц. Вот и доозирался — вам привезли, лазутчика, — и князь захохотал, а вслед за ним загоготали два его сына.

Ряпко кивком головы подозвал Яромира, мол, ты царевиц и великий князь, тебе и решать, что с этим самоуправством делать — хвалить за него, али бранить.

Яромир давно догадался, кого приняли за лазутчика. Сердце у него опять опустилось в брюшину и гулко забилось, грозясь прорвать кожу. Он на негнущихся ногах подошел к повозке, при этом стараясь сохранить равнодушное выражение лица, и резко сдернул плащ. Так и есть: пойманный вчера Лихим травник Терн, тяжело дыша, лежал на животе в полуобморочном состоянии. Тут и там виднелись кровоподтеки, а под правым глазом красовался фингал. Яромир пригляделся — вся шея Терна была перепачкана грязью, так что знак травников оказался неразличимым. Неизвестно только, сам ли предусмотрительный Терн замазал татуировку, или произошло это случайно во время драки.

Нужно было действовать быстро и уверенно, а еще — надеяться на лучшее.

Яромир нахмурил брови и грозно посмотрел на сыновей князя:

— И кто из вас его так отделал?

Те сразу сообразили, что хвалить их не будут, а потому отвечать не стали, только опустили глаза. На губах у них появились злые усмешки — командуй, княже, нам ни холодно, ни жарко. Посмотрим, кто еще главным будет, ты или мы.

Не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, насколько пренебрежительно относятся к нему сыновья князя Змеиных горок, а может, и сам князь вместе с ними. Он для них не более зарвавшегося щенка с владетельным отцом, который неизвестно, будет ли еще править. Даже если царь решит именно его сделать своим наследником, никто и слушать не станет — займет трон более уважаемый и сильный кандидат, хоть тот же князь Змеиных горок.

— Вы чуть не до смерти избили слугу с царской кухни, — Яромир повернулся к князю и заговорил с ним как с обвиняемым. — Ваше счастье, что он жив, потому как царь-батюшка не любит, когда глумчтся над его слугами. И не оправдывайтесь.

Он обернулся к Ряпко и уже мягче сказал:

— Помоги мне отнести его к Щуку — тебя кто-нибудь подменит, надолго не задержим. А вы, — обратился он к князю и его детям, — ступайте в горницу, на первый раз вам прощается ваш низкий поступок.

Терна осторожно перенесли на специально расстеленный на земле плащ, гораздо крепче и лучше того, каким его прикрыли князья Змеиных горок, и осторожно понесли к небольшому дому, стоявшему на отшибе. Это и была изба Щука.

Щук в Священной Дубраве занимал много должностей: царский советник, лекарь и ученый, он также в свое время стал воспитателем царского сына, что давалось ему труднее всего. Яромир с детства не любил правил и больше тяготел к шуткам и проказам, чем к учению, но и здесь Щуку удалось добиться хороших результатов. Никто точно не знал, кто он и как появился в Дубраве, но многие поговаривали, будто он леший.

Обычно жил он в выделенной ему горнице в царском тереме, но из-за наплыва гостей, слишком шумных и назойливых для него, временно переселился в эту избушку, до этого использующуюся в качестве кладовой.

Щук гостей не ожидал: дверь отпирал он на удивление медленно, сопровождая все свои действия громким ворчаньем, чтобы потревожившие его слышали, как сильно им не рады.

Но когда он наконец открыл дверь, Терн вдруг застонал.

— Заносите быстрее, — скомандовал Щук, отходя в сторону, чтобы дать витязям дорогу.

У маленького окошка стоял небольшой диванчик — Щук тяготел к современным удобствам — и именно на него уложили тихо постанывающего Терна.

Пока Щук искал что-то внутри резного шкафчика, Ряпко спросил, можно ли ему идти на пост и, получив утвердительный ответ, тихо покинул избу.

Тем временем Щук успел влить больному в рот какое-то пахучее лекарство и теперь принялся оттирать спекшуюся кровь и грязь, чтобы обработать царапины и ссадины.

Яромир хотел его остановить — сотрешь грязь, и снова будет виден разоблачающий знак на шее — но не стал этого делать, потому что понял — раны могут загноиться.

— Кто это его так? — спросил Щук, не отрываясь от работы.

— Может, он просто упал.

— Не умеешь юлить — и не старайся, не выйдет, — Щук внимательно поглядел на Яромира. — Я-то знаю, как люди бьют, а как падают.

— Князь Змеиных горок и сынки его. Решили, что это лазутчик.

Щук горько усмехнулся:

— Два недоумка да их недальновидный батька. Вот сюда смотри, — он указал на ссадину на лбу, — еще чуть-чуть левее, и дуба дал бы парнишка.

Несколько минут они молчали, Яромир только, нервничая, смотрел, как Щук все ближе спускается к татуировке.

— Ты его знаешь или так, по доброте душевной ко мне, а не к Марфе-кудеснице принес?

Марфой-кудесницей бредило все бабье население: и от порчи лечит, и детей малых от недоброго глаза заговаривает, и взрослого с того света достанет. А врачевала та простенько — поплюет через левое плечо, слова мудрёные скажет да молока кислого выпить нальет. Щук все никак не мог простить глупых баб, своих больных детей и мужей отправляющих к шарлатанке.

— Знаю немного.

Щук хотел еще что-то сказать, а потом замер, так и не закрыв рта.

— И где это ты с ним познакомился? — сердито промолвил он спустя несколько минут, а потом отодвинулся в сторону, чтобы Яромиру хорошо было видно.

На светлой коже черным выделялся знак, который в Священной Дубраве помогал узнать детей птицы Сирин, и который Яромир надеялся больше никогда не увидеть — те самые ветка папоротника и цветок, напоминавший лилию.

Пир начался на закате солнца — именно в это время когда-то родилась царица — но сколько он продолжится, никто точно не знал. Ежегодно Священная Дубрава с богатырским размахом праздновала Лебедины именины, и праздник заканчивался то утром, а то и к следующему вечеру. Однажды пир затянулся на три дня, да и завершился только потому, что иссякли запасы хмельного меда.

Государыня словно лебедушка вплыла в зал; женщины, увидев ее, восторженно ахнули. На ее праздничном наряде, тут и там расшитом крупным скатным жемчугом, не осталось пустого места из-за шитых золотыми нитями узоров. Изящно кивнув головой в украшенной жемчугом кике, Лебедь как бы сообщила присутствующим: «Я рада, что все вы собрались здесь». Царица по природе своей была немногословна, и большинство привыкло догадываться о ее мыслях по жестам и коротким обрывкам фраз.

Царь поднялся, перед этим многозначительно переглянувшись с супругой, и громогласно произнес:

— Да начнется пир!

Ожидавшие только разрешения, гости тут же принялись за трапезу. Уставленные яствами столы так и манили, и сдерживать себя для многих было превыше сил и возможностей. По залу туда-сюда засновали прислужники, по случаю праздника обряженные в новые вышитые рубахи, заторопились наполнить чарки медом. Ничто больше не сдерживало собравшихся: вскоре отовсюду доносились смех и торопливая речь — не зевай, а то сосед тоже вспомнит какую-нибудь историю да расскажет раньше тебя!

Яромир не отказывался от хмеля, которым прислужники торопились наполнить его чарку, но пить старался медленнее, чтобы подливать приходилось как можно реже. Он вообще давно устал от этого праздника, ежегодно повторяющегося во всех деталях, и удивлялся только тому, что царь ни свои, ни его, Яромировы, именины не празднует так же широко, как царицыны.

После выступлений скоморохов и танцовщиц между столами, поставленными в виде буквы «П», появился калика с гуслями в руках. Его нельзя было назвать стариком, но постоянные странствия и тяжелая жизнь оставили на его лице множество морщин, а в волосах проявили седину. Он не поворачивал голову, держа ее высоко — создавалось впечатление, что глядит он куда-то за царские спины, хотя это было невозможно. Его бесцветные глаза просто не могли видеть.

Калика провел пальцами по струнам, начал запев.

— Над ракитою старою кровь запеклась.

Ах, зачем ты, тропа, по кривой улеглась?

Может, полоз волшебный глазами блеснул,

Что царевич, не помня себя, утонул?

По телу Яромира побежали мурашки, как только калика завершил первое четверостишье. Мог ли слепец предостерегать его, или это просто старая песня, ничего не значащая?

Он оглянулся на других витязей: многие из них, нахмурив брови, недобро смотрели на калику, который тем временем продолжал свою песню.

— Глас нечистых народов твой разум затмил,

Не вернуться тебе с той дороги живым,

Рак речной в твоем черепе выстроит дом,

А хоругви останутся гнить подо льдом.

За Буяном далеким плывет в море челн -

И царевич в том челне уплыть обречен

Далеко, к прародителям, к старым богам.

Приберет его Мара к костлявым рукам.

Никто не решался его остановить — обидеть калику, странника незрячего, все равно что себе в чашу плюнуть, добра не жди — хотя такая песня на именинах тоже считалась плохой приметой.

— За ворота, царевич, смотри, не ступай.

Лучше в тереме солнца восход повстречай.

Коли будешь один, так пойдешь вмиг ко дну:

Алконост да Сирин — птицы две за одну.

Он в последний раз коснулся струн и молча отошел к скоморохам и танцовщицам, облюбовавшим дальний угол стола.

Хотя окончание песни не скрасило гнетущую обстановку, вскоре все о ней позабыли, снова без остатка отдавшись хмелю и болтовне. Только Яромир никак не мог собраться с мыслями — то ли мед слишком пьянил, то ли песня калики что-то в нем перевернула. Вспомнились видения, посетившие его у тетки Ветраны: человек, истекающий кровью, морской берег и бушующие волны, гибель от которых калика предрекал царевичу. Он отставил чарку в сторону и собрался уже встать из-за стола, но мать перехватила его руку:

— Ты куда это?

Яромир глянул на нее — нарядившаяся к празднику, счастливая, улыбающаяся — и понял, что просто не может окончательно испортить ее именины, уже омраченные каликой.

— Я к витязям пересяду. Скучно мне.

Лебедь отпустила его руку, одобрительно кивнула.

— И правда, иди.

Теперь, раз обещание было дано, никуда не денешься. Яромир выбрал случайное место — только бы подальше от родителей да скоморохов — и, стараясь не привлекать лишнего внимания, опустился на скамью. Соседи ему достались «хорошие»: двое молодых отроков по обе стороны, а прямо напротив сидел Ряпко — он настолько захмелел, что без стеснения разглядывал Баженину ленточку, даже прижимался к ней губами.

Его приходу Ряпко жутко обрадовался — настолько, что тут же заставил его пересесть на место рядом с собой.

— Вот понимаешь, друг, — с трудом ворочая языком, начал он, — вроде обычная девка, а нет — запала. Вот сюда запала — понимаешь? — Ряпко с силой стукнул себя по груди, туда, где сердце. — И ни словечком не перемолвились, а как душу из меня вынула! Вот что делать с этим прикажешь, а? — и он, покачиваясь на лавке, приобнял Яромира за плечи.

— Посватайся, — просто сказал Яромир. — Отец за тебя ее с радостью отдаст.

Ряпко отпустил его, и, положив руки на стол, оперся о них подбородком. Некоторые пьяные, особенно если трезвыми они смешливы, во хмелю становятся страх какими серьезными. Вот и Ряпко, переведя грустные глаза на царевича, вздохнул:

— Точно отдаст?

— Не сомневайся, — поспешил заверить его Яромир. Протрезвеет — может, и не вспомнит, о чем спьяну болтал, главное, чтобы сейчас не дал знать о себе его вспыльчивый характер. А то рассвирепеет на пустом месте, глядишь, драку устроит. В позапрошлом году вот сцепился с каким-то витязем, мол, «он меня не уважает». А наутро краснел. — Ежели что, я в сваты пойду или батьку попрошу. Тогда-то точно отдаст!

Видимо, это Ряпко успокоило, потому как он тут же опустил голову на сложенные на столе руки, довольно пробормотал: «Это ты дело говоришь, брат!» — и незаметно для всех уснул.

Сидящие рядом отроки, быстро захмелев, тоже засопели. Вокруг не оказалось никого, пожелавшего бы заполучить его в собеседники, и Яромир спокойно принялся думать о своем.

Когда он уходил, Терн еще не пришел в себя — сонная травка, которую ему влил в рот Щук «для восстановления сил», работала как надо. Что с ним делать дальше, уже было обговорено: пока не разъедется народ, он поживет в Щуковой избушке, а потом потихоньку скроется из виду, не без чужой помощи, конечно. И тогда Яромир сможет наконец выполнить задуманное, то, зачем он и приходил к тетке.

Единственное, что беспокоило, так это слова Ветраны о том, что в одиночку ему пути не одолеть, да еще и песня калики подбавила масла в огонь. И кого взять с собой, кого посвятить в тайну?

Яромир огляделся в поисках подходящего кандидата. Из старожилов вряд ли кто воспримет его всерьез — так уж повелось — а из отроков он мало кого знал настолько, чтобы довериться в таком серьезном деле. Разве что Ряпко...

«Нет, не сгодится, — Яромир мотнул головой, как бы подкрепляя мысли действиями. — Глядишь, затоскует по своей Бажене, а то просто не согласится. Ему что — стой в карауле да стой, какая тут птица Сирин».

Но о спутнике можно было подумать и позже, на повестке дня оставался травник. «А чего он не колдует? — Яромир вдруг задался этим вопросом. — Говорят, травники в колдовстве хороши настолько, что один безоружный с дюжиной справиться может, так чего он ни Лихому, ни князю змеиногорскому отпора не дал?»

Пока он искал ответ на этот вопрос, его обступили скоморохи.

— Ой ты грустный наш князек!

Ты не вешай-ка носок!

Пронзительно заиграла жалейка, и скоморохи пустились в пляс; по закону своего шутовского племени каждый корчился и кривился как мог.

Яромир улыбнулся, когда скоморохи запрыгнули друг на друга, изображая трехголового змея. А когда один шут встал на плечи другому и в таком положении начал ловко перекидывать из руки в руку несколько деревянных шариков, он и вовсе безудержно расхохотался, хлопая в ладоши.

Довольные скоморохи, поклонившись, опять ушли в свой угол. Но в покое Яромира так и не оставили — сыновья князя Змеиных горок растолкали уснувших рядом с ним отроков и заняли их места.

Делая вид, будто не замечают Яромира, они стали громко переговариваться.

— Хохочет аки дитя малое.

— А еще царевич, великий князь! — и оба презрительно сплюнули. Догадаться, о ком шла речь, было нетрудно.

— На кой-такой царевич-то надобен? Не он нам опора, а мы ему.

— Сам-то в руках небось и булавы не держал.

— Придет время на царство садиться, и кто править будет — щенок бесхитростный?

Яромир не утерпел. Если бы разговор велся чуть дальше да потише, можно было сделать вид, что не слышишь, о чем говорят. Но когда оскорбляют прямо под носом, а ты сидишь, язык проглотивши, еще больше кривотолков пойдет.

— Зато вы, смотрю, больно хитрые.

Змеиногорские довольно переглянулись, и по очереди ответили:

— Да уж похитрее да поумнее тебя будем.

— И в ратном деле не сплошаем.

— Болтать всякий горазд, — невозмутимо заметил Яромир, хотя внутри у него все кипело от ярости.

Княжичи подскочили один быстрее другого — видно, хмель в голову ударил — заголосили наперебой:

— Ну, поднимайся! Проверим, кто лучше!

Отступать было нельзя: заинтересованные гости засвистели, заулюлюкали в ожидании схватки. Такая у Яриловых витязей примета: праздник без драки — неудача какая вскоре будет. И препятствовать потому никто не стал.

Яромир глянул на отца с матерью: оба спокойно сидели на своих местах. Значит, нужно было драться.

Он медленно поднялся со скамьи, вышел из-за стола и остановился в центре, там, где недавно калика пел свою песню.

Один из княжичей занял место прямо напротив. Другой выкрикнул: «Давай!» — и поединок начался.

Яромир, внимательно приглядываясь к малейшему движению соперника, медленно шел по кругу — то же делал и княжич. Каждый выжидал, когда другой нападет первым.

Наконец княжич не выдержал — гул толпы нарастал и действовал на нервы — и бросился к Яромиру первым. Тот удачно уклонился от тяжелого удара и тут же попытался двинуть княжичу по челюсти.

По сравнению с крупным, высоким княжичем Яромир казался мальчишкой, хотя ни худощавостью, ни низким ростом не отличался. Ему прилетел кулак в ребро, и внутри все закрутило и зашатало. Собравшись с духом, Яромир размахнулся и несколько раз ударил соперника в голову — он очень старался не угодить в висок, помня о последствиях. Княжич пошатнулся, тряхнул головой, и размахнулся, но ударить в ответ не успел — Яромир опередил его. Прижав руку куда-то к груди, княжич закашлялся, как будто ему перестало хватать воздуха.

Казалось, поединок закончен, но любая схватка легко может перерасти в свалочную драку. Резко заболело в затылке; Яромир оглянулся и увидел второго княжича, довольно потирающего свой кулак.

Не успел он обернуться, как его опять ударили сзади, в этот раз в спину. Оба княжича не переставая били его куда придется: в голову, грудь, спину, по ногам, под ребра. У Яромира вскоре закружилась голова; он тяжело опустился на пол под улюлюканье гостей. С минуту он просто лежал, прикрыв глаза, и слушал довольные крики толпы. Людям все равно, как княжичи победили — честно или обманом — главное, что противник больше не может дать сдачи. Будь он помладше, расплакался бы от обиды. У него ведь были все шансы, не пойди змеиногорские двое на одного.

Яромир, перекатившись на живот, приподнялся на локтях, оглядел гостей. Все они хохотали, свистели и восхваляли княжичей. Змеиногорский князь даже пил с кем-то за удаль своих сыновей, а царь с супругой хмурились и старались не смотреть в центр зала.

Яромир не отводил взгляда от отца и мысленно твердил: «Посмотри на меня, посмотри на меня. Посмотри!» Тот, будто послушавшись, поднял глаза на сына и неодобрительно покачал головой.

Яромира будто молнией прошибло. Резко подскочив, он, широко шагая, вышел из зала. Никто даже не поднялся, чтобы его остановить.

* * *

Не останавливаясь, он добрался до своей горницы. Вытащил из-под кровати — еще одной дани современным удобствам — новенькую кожаную сумку, уже чем-то набитую. Еще до посещения тетки Ветраны Яромир собрал самое необходимое для своего путешествия, осталось только взять еды в дорогу и можно отправляться прямо сейчас. Единственное, чего он не предусмотрел, так это травника — куда его деть? Нарушить все свои планы и пуститься в путь сегодня же? Или сначала вывезти его из Дубравы, потеряв несколько дней, а потом только поехать на Буян?

Решение пришло быстро, вместе с попавшимся на глаза холщовым вещмешком. Яромир повертел его в руках, хмыкнул и, повесив сумку на плечо, кинулся к шкафу. У него как раз нашлось два дорожных плаща, и оба теперь пригодятся.

Но перед тем как очертя голову броситься куда глаза глядят, не мешало бы тайком заглянуть на кухню и запастись припасами.

* * *

С кухни он вышел в хорошем настроении: главная стряпуха, питавшая к нему почти материнские чувства, вручила ему и хлеба, и сыра, и кое-что из овощей, добавила к этому флягу хмельного меда, причем сделала все, ничего не спрашивая. На первое время должно было хватить, а дальше он как-нибудь проживет — дорога большей частью пройдет через лес, а там и поохотиться можно.

К счастью, коридоры были пусты — все собрались в зале — поэтому никто его не останавливал и ни о чем не расспрашивал.

Добраться до избушки Щука тоже было несложно — караульные, затосковавшие из-за громкого гула праздника, достали потайные запасы меда и теперь сладко спали.

Открывший ему дверь Щук выглядел встревоженно, но морщина между бровей на его лице разгладилась, как только он увидел Яромира.

— А, это ты, — облегченно выдохнул он, а потом повернулся к пустой комнате и крикнул: — Ложная тревога! Свои!

Из-за дивана показалась сначала макушка, а потом и вся голова. Сверкнула та же змеиная улыбка и тут же погасла из-за прилетевшего в нее вещмешка. Но вместо ожидаемых возмущений и криков Терн просто швырнул мешок обратно.

— Собирайся! Будем возвращать тебя на историческую Родину, — с энтузиазмом заявил Яромир, все-таки впихивая мешок травнику в руки. Сверху лег дорожный плащ: — Примерь-ка!

На Щука вовсе не обращали внимания, хотя сие действо происходило в его доме. Пока Терн застегивал у шеи бронзовую пряжку, удерживающую плащ, Яромир насвистывал обрывок мелодии, названия и исполнителя которой он не помнил.

— Зачем такие баулы с собой тащить? — поразился Щук, заприметив перекинутую через яромирово плечо сумку. — Не до Шепчущей Рощи же ты его повезешь!

Яромир загадочно улыбнулся:

— А может, и до Рощи! Я сам не знаю.

Щук с минуту глядел на него, потом вдруг оттащил в сторонку, схватив за рукав, и быстро заговорил:

— А ну быстро рассказывай, что удумал, шельмец! Не то такой травкой опою — козленочком станешь!

Угроза не подействовала — как-никак, на дворе двадцать первый век — зато повеселила.

— Я ж тебе не братец Иванушка, — Яромир снисходительно улыбнулся. — Не волнуйся, провожу его подальше Змеиных горок, чтобы опять наши дуболомы не перехватили.

Щук неодобрительно покачал головой:

— Чую, брешешь, да разве тебя остановишь? Езжай, и мир тебе по дороге.

Уже успевший надеть плащ Терн ждал их у двери. За спиной у него висел тот самый мешок.

— Собрался? Тогда выдвигаемся.

Яромир первым вышел из избушки, а потому не заметил, что Терн с Щуком переглянулись и, улыбаясь, кивнули друг другу на прощание.

Лошадей достать было просто — конюхи тоже ушли на праздник — поэтому через полчаса они уже пересекли границу города.

В душе Яромира наступил душевный подъем: во-первых, он одним выстрелом убивал сразу двух зайцев — помогал Терну покинуть Священную Дубраву и отправлялся на поиски Сирин — а во-вторых, следовал совету тетки Ветраны и калики. Оба говорили, что в путь он пустится не один — так и случилось — но посвящать этого спутника во все планы не надо было, потому что вскоре дорожки их разойдутся.

Рассвет, по цвету похожий на маковое поле, встретил их уже у болот, за которыми расположились Змеиные горки. Тем не менее он показался Яромиру самым прекрасным в его жизни.

Лошадиные копыта вязли в грязи, затхлый воздух проникал в легкие и мешал нормально дышать, а пронзительные птичьи крики нагнетали обстановку.

Пока Яромир тихо бурчал под нос, ругая и болота, и травников, и змеиногорских княжичей, Терн занимал себя перебиранием в памяти моментов сегодняшнего дня.

* * *

Очнулся он от резкого неприятного запаха, опалившего ноздри. В глазах мутнело, но вскоре все снова приобрело четкость. Над ним склонился лохматый старик, у которого из-за косматой бороды видны были только прищуренные глаза. Старик держал прямо у него под носом пузырек, из которого и шел тот резкий запах, но увидев, что Терн очнулся, он тут же его убрал.

— Очухался, — довольно произнес он, вставая и подходя к столу в углу комнаты. Вернулся старик уже с кружкой, из которой валил пар. — Держи-ка, пей потихоньку.

Кружка показалась Терну особенно примечательной (раньше он не видел таких) — с невысокими стенками, округлая, сделанная из желтой глины, с узорами выведенными красной и черной глазурью. Присмотревшись, Терн разобрал среди переплетений листьев и цветов символы Велеса и Даждь-бога.

Внутри оказался горячий травяной чай, правда, из чего именно отвар состоял, Терн не разобрал. Может, если бы он постарался, у него и вышло бы, но сосредоточиться никак не получалось.

Пока он медленно потягивал чай из кружки, старик молча глядел на него с нескрываемым интересом, а потом задумчиво протянул:

— Двадцать лет не видал я Гаврановых травников в наших краях.

Терн поднял на него глаза, не отрываясь от кружки.

— Ни разу в жизни Яриловых витязей не видел, — в тон старику сказал он.

Тот улыбнулся, а потом не удержался и захохотал. От смеха старик раскраснелся, сровнявшим цветом лица с ягодами клюквы, а после, утирая выступившие на глаза слезы, просипел:

— Что ж, ты, оказывается, везучий. Пятерых витязей за два дня повстречал! Да еще каких! То князя змеиногорского с его княжичами, то сына воеводы, а то и царевича нашего.

Терн нахмурился, стараясь догадаться, когда с кем он столкнулся. Положим, что те молодцы, которые привезли его сюда — змеиногорский князь с княжичами. А кто еще? Ведь они на него у Змеиных горок наткнулись. А вот кто из тех двоих витязей, которые его поймали, царевич, а кто воеводин сын — вопрос. Терн постарался припомнить все детали, но голова принялась раскалываться, и ему пришлось снова опустить ее на подлокотник дивана.

— Царевич — это который?

Он мало знал о Яриловых витязях, но только дубу неизвестно, что над всеми мелкими князьями, такими как змеиногорские, стоит царь. И сын этого царя должен был обладать большой властью.

— Это тот, который тебя из амбара выпустил, — ответил старик. В бороде у него мелькнула хитрая ухмылка. — Правда не скажешь ведь, что царевич?

Терну, конечно, польстило, что освобождала его венценосная особа, но что это, в сущности, меняет? Хотя приятно осознавать, что ты когда-то стоял на плечах у царевича.

Мысли его обратились к заданному вопросу: похож ли Яромир — действительно, как тут не догадаться, кто царевич, витязь с прозвищем Лихой или с таким именем как Яромир! — на владетельную особу. Не очень, если подумать. Витязь как витязь, нет в нем той мощи и силы, которые должна отличать правителя.

— Не особо.

С минуту они помолчали.

— Меня Щуком Богданычем звать, — неловко пробасил старик. — Но можно просто Щук, не обижусь.

Не представиться в ответ было нельзя.

— Терн я, а по батюшке как — не ведаю, да и не надо оно вам.

Щук кивнул с таким видом, будто все понял.

— Знаю, что без родителей вы все растете. Может, и надо так, а то некоторые на ту же кривую дорожку, что и родители, сворачивают, на них глядючи.

Он, закряхтев, поднялся на ноги и отошел к столу, принимаясь за свои дела.

Терн какое-то время лежал, прикрыв глаза и прислушиваясь к шуму, шедшему откуда-то из-за стены. Это были громкие голоса, жалейка и гусли.

— Что это там?

Щук повернул голову и, видимо сначала не сообразив, о чем его спрашивают, несколько минут не отвечал.

— А, ты о празднике! — наконец понял он. — Да пир у нас горой, именины у царицы Лебеди Всеславны. До утра ходуном палаты царские ходить будут, а то и дольше.

В комнате протянулось молчание. Терн все лежал и думал, каков этот праздник, гул которого доносится даже через толстые стены избы. Ему, никогда не любившему шумных сборищ, вдруг страсть как захотелось оказаться на пиру. В голове у него уже зрел план побега.

* * *

Заставить доверчивого Щука выйти на несколько минут из избы оказалось нетрудно. Чуть левее дивана было небольшое окошко с закрытыми ставнями — нужно только незаметно постучать, а потом сделать простодушное выражение лица. Старик вышел отругать хулиганов, но, вернувшись, Терна в комнате уже не застал.

А он тем временем крадучись пробирался к царским палатам. Караульные уже дремали, дыша резким запахом пива (и когда только успели?), так что дойти до терема не составило проблемы.

С интересом разглядывая высокий деревянный терем, каких нет в Шепчущей Роще, Терн прошел в сени, а после побрел по ярко освещенным коридорам, ориентируясь на несмолкающий гул праздника.

Он постоянно оглядывался, боясь наткнуться на кого-нибудь из захмелевших витязей. Но вместо них ему попалась девица.

Она налетела на него, внезапно появившись из-за поворота. Терн пошатнулся от неожиданности, и девица бы обязательно упала бы, не сумев сохранить равновесия, не подхвати он ее за предплечья. Девица наконец встала ровно и посмотрела на Терна; они по инерции продолжали держаться друг за друга.

— Извини, пожалуйста, я не хотела, — виновато улыбнувшись, сказала она. А потом, приглядевшись, захихикала и через смех воскликнула: — Ты такой анчутка!

Терн оглядел себя — на нем была та же одежда, в которой его приволокли в Священную Дубраву, грязная и рваная в нескольких местах — и тоже невольно улыбнулся, настолько заразительной оказалась улыбка этой девицы.

— Меня Ладой звать, — потупив глаза, продолжила улыбаться девица. — А тебя как?

Он вдруг почувствовал, как сильно у него горит шея, будто крапивой отхлестали. Ему трудно еще было осознать, что жжет его банальное смущение, столь привычное для юнош и девиц.

— Терн, — коротко ответил он, не сводя с Лады глаз. Только сейчас он решился хорошенько ее рассмотреть: рядом с ним, все еще держась за его предплечья, стояла невысокая девица плотного телосложения. Сарафан скрывал ее талию, но, судя по очертаниям, у нее были пышные бедра. Терн раньше не видел такого интересного оттенка волос: когда свет падал на толстую косу с одной стороны, она отливала золотом, а когда с другой — цветом спелой пшеницы. Лада глядела на него своими большими серыми глазами и при этом немного краснела.

— Какое имя странное, — наконец пробормотала она. — Терн. Как будто терновый куст.

— А так и есть. Колючий терновник.

— Глупости! — Лада покачала головой. — Из терновника ограды вьются да посохи старикам вырезаются. Защитник он, оттого и колючий.

Потом она вдруг о чем-то вспомнила, огляделась по сторонам.

— Идти мне надо, на кухне ждут. Еще свидимся, колючий терновник.

И Лада пружинящей походкой прошла дальше по коридору.

* * *

У огромных резных дверей Терн остановился в поисках другого входа в зал. Но туда-сюда сновали люди, и ему оказалось проще просто смешаться с толпой, чем искать другую дверь.

Незаметно проскользнув внутрь, Терн встал в углу, где собралась в основном прислуга, а точнее та ее часть, которая оказалась незанята. Никто не обратил на него внимания — может, конюший, а может с кухни, шут его знает!

Пошарив глазами по залу, он быстро нашел знакомые лица: почти в самом центре одного из столов восседал Лихой. Он то и дело поднимал чарку с медом и явно был уже навеселе. Яромира искать пришлось дольше — он оказался почти на самом краю стола, не шумел и не выкрикивал на весь зал тосты.

Не сказал бы Терн, что перед ним царевич: Яромир мало того, что устроился на отшибе, так еще и в разговоры не вступал, словно отшельник. Сгорбившись над широким дубовым столом, он в упор глядел на свою чарку.

Положение почти не менялось. Терн только с неким злорадством отметил про себя, что не зря Яриловых витязей бражниками кличут. Вон они сколько хмельного пьют и останавливаться пока не собираются.

Терн отвлекся на рассматривание царской четы — особенно впечатлил его богатый наряд царицы — но вскоре в другом углу шум усилился, и все взгляды обратились на змеиногорских княжичей. Их, и еще Лихого опасался Терн больше, чем кары небесной, посланной Сирин — все Гаврановы травники верили в наказание, получаемое от вестницы ада за предательство. Выяснилось, что они повздорили с царевичем, причем сами лезли на рожон.

Какое-то время они просто обменивались едкими фразами, а потом встали со скамьи:

— Ну, поднимайся! Проверим, кто лучше!

Может, многие и не поняли, но Терн сразу заметил, что поднялся Яромир нехотя, стараясь растянуть время.

Один из княжичей вышел в центр вместе с Яромиром; кто-то выкрикнул: «Давай!» — и бойцы сцепились. Терн с трудом понимал, зачем кричит, повторяя за остальными гостями: наверное, взыграло стадное чувство, хотя у детей Сирин оно и слаборазвито. И когда Яромир удачно нанес удар, заставив змеиногорского княжича задыхаться, он заулюлюкал и засвистел так громко, что стоявший рядом с ним прислужник ткнул его в бок.

У него были причины радоваться такому раскладу: тело все еще ломило после тяжелых ударов змеиногорских княжичей. Ему казалось, что сейчас восторжествовала справедливость — его обидчики получили по заслугам. Но на место восторгу вступило другое чувство, от которого душа завыла раненным зверем — второй княжич подло нанес Яромиру удар сзади. Стоявшая рядом с Терном прислуга просто взревела от обиды, будто ударили их, но гости, наоборот, захохотали, поощряя княжичей.

Яромир упал — вдвоем княжичи быстро помогли ему выйти из строя — но никто не бросился помогать ему. Для Терна такое отношение было не в новинку, ведь травники и сами жили по принципу «человек человеку волк», но почему-то он думал, что у Яриловых витязей взаимопомощь — это что-то само собой разумеющееся.

Терн быстро прошел к дверям, пока его не заметили, и у выхода столкнулся с Ладой, несущей в руках заполненный пирогами поднос.

— Жалко его, да? — она грустно кивнула в сторону Яромира, все еще не поднявшегося с пола. — Я видела все, аж зло берет! — Лада потупила взгляд и понизила голос. — А эти змеи-княжичи тоже хороши — двое на одного!

До избы Щука Терн добрался быстро — благо, что дорогу он запомнил. Но не успел он до конца выслушать Щукову проповедь, как кто-то забарабанил в дверь.

Прятаться за диваном пришлось недолго — услышав голос Яромира, Терн безбоязненно вышел из своего «укрытия». А потом они оседлали лошадей — для Терна это стало настоящим испытанием, потому как он привык передвигаться на своих двоих — и выехали из Священной Дубравы, чтобы вернуть его на земли Гаврановых травников. Но Терн уже точно знал, что до места назначения он не доедет — в лепешку расшибется, а не доедет!

Нескончаемые болота протянулись далеко на восток от Священной Дубравы. Коли пройти чуть на юг, дорога ляжет по Змеиным горкам, выйдет короче, но Яромир старательно избегал всех поселений, где был хоть один Ярилов витязь. Если ближе к Калинину граду и Степному Гаю мало кто видел Царя Великой Птицы, не говоря уж о его сыне, то в окрестностях Священной Дубраве знали в лицо даже племянниц царицы.

Тропа пролегла сквозь лесок, где нависающие ветви деревьев цеплялись за гривы лошадей. Людям больше приходилось следить за тем, чтобы не наступить на полоза или какого другого гада, коих у болот всегда великое множество. Несмотря на то, что топи считаются гиблым местом, "живые" звуки не смолкали ни на минуту: кваканье лягушек, стрекот насекомых, ветер, шумящий в камыше, голоса куликов.

Новый, ранее не слышанный им, звук, заставил Яромира замешкаться и сбиться с шага — над болотом пронесся женский крик.

— Это выпь, — заметив его замешательство, объяснил Терн. — Болотная птица, но голосок, прямо скажем, далеко не райский.

Яромиру вдруг стало неудобно, ведь он мало того, что не знает о такой птице, так еще и испугался ее. Хотя, если подумать, откуда ему знать? Щук больше внимания уделял травам, которыми можно залечить рану, чем болотным птицам, от которых пользы для витязя нет. Да и эти топи перед Змеиными горками единственные во всей округе.

Тропа круто свернула и пошла под наклоном; за поворотом оказалось небольшое открытое пространство, расчищенное от деревьев — этакая полянка в лесочке. Росшие по кругу деревья протягивали вниз свои косматые ветви, но как Яромир не приглыдывался, ни птицы, ни какого-нибудь зверька в густых кронах заметить не смог.

Смеркалось, закат уже отгорел и сейчас разлился узкой алой полосой над самой линией горизонта — конечно, на болотах видно этого не было. Дорога оказалась долгой, лошадям следовало дать отдохнуть, да и людям не мешало бы перекусить и вздремнуть.

— Все, привал! Снимай сумки, — и Яромир лихо соскочил со своего коня. Хлопнув по тугому боку ладонью, он пустил коня, предоставляя ему полную свободу. — Гуляй, Сивый.

Сивый слыл грозой всех дубравских конюших: то лягнет, то на дыбы встанет, то уздечку не даст надеть. Своенравный конь подпускал к себе только нескольких человек, зато к числу "избранных" ластился как домашний кот. И Яромир был одним из них: Сивый ни за что бы не ушел от него далеко, поэтому можно было не опасаться, что конь убежит.

Как только Сивый, гарцуя, направился к зарослям болотной травы, для него наверняка съедобной, Яромир оглянулся на Терна и, недоумевая, подошел к нему.

Спешившись, Терн стоял у своей лошади, при этом не держа ее под уздцы, и как будто чего-то ждал, но вот чего, догадаться было нельзя. Сумка с припасами все так же висела, перекинутая через лошадиный круп.

— Привал. Плохо слышишь, что ли?

Тот мотнул головой, как будто спросонья, и тут же кинулся снимать сумку. Из-за спешки он сначала долго не мог расстегнуть одну пряжку, а после вторая никак не желала поддаваться.

Сначала Яромир спокойно смотрел на эти жалкие потуги — никакой сноровки — а потом не выдержал, подошел к Терну и быстрым ловким движением справился с застежкой. Сумка упала ему в руки, и он, перехватив ее поудобнее, направился к центру поляны.

На полпути Яромир сообразил, что за ним никто не идет, и обернулся — действительно, травник продолжал стоять на месте и даже не думал двигаться.

— Чего встал как вкопанный?

Терн уставился на него своими округлившимися глазами:

— Ты зачем вместо меня расстегнул?

Вопрос ставил в тупик: разве о таком спрашивают? Ответ вроде бы настолько очевиден и неясен одновременно, что его обычно и не требуют. Яромир на минуту задумался — а зачем он помог? Мог бы просто стоять да смотреть, ничего бы не сталось. А потом понял: он ведь по-другому не может. С детства привык то старухам ведра до избы доносить, то младшим ребятишкам с их затеями пособничать, то конюшим и стряпухам по мелким поручениям бегать. Вырос давно, конечно, но привычка-то осталась.

— Просто помог, что такого?

Терн опять мотнул головой, пробормотал:

— Ничего, — и зашагал вслед за Яромиром.

На краю поляны нашлось бревно, незаметное среди травы оттого, что оно давно поросло мхом как шерстью. Они уселись на него, и Яромир раскрыл сумку чтобы "накрыть на стол". С удовольствием запивая сыр домашним квасом, он с благодарностью вспомнил добрую кухарку.

Окончательно стемнело. Ночи еще стояли теплые, но Яромир решил все-таки развести костер. Места здесь нехоженные, а звери, даже самые дикие, боятся огня.

Костер, сложенный из наполовину сырых веток, хоть и горел, но дымил страшно, так, будто над землей стелился густой туман. Яромир закашлялся, когда дым проник ему в легкие, и уже собрался было затушить огонь, но костер вдруг разгорелся, и "туман" вскоре пропал.

Плащи расстелили на земле и улеглись на них. Яромир заснул почти разу, да так сладко, как никогда еще не спал.

* * *

Посреди ночи Терн раскрыл глаза, не сразу сообразив, отчего. На первый взгляд ничего не изменилось: тлели ветки в костре, травы склонялись к земле от дуновений теплого ветра.

Он резко сел, огляделся: что-то не давало покоя, беспокоило, тянуло куда-то вдаль. Терн встал, пошатываясь спросонья, и ноги сами понесли его.

Густые деревья, росшие вокруг поляны, за несколько часов как будто раздвинулись, образовав узкий проход в виде тоннеля. Терн чувствовал, что ему не стоит туда идти, что это может иметь неприятные последствия, но сила, разбудившая его посреди ночи, победила.

Назойливые сучки цеплялись за одежду, и Терн был близок к тому, чтобы остановиться. Помешал тихий голос, доносившийся откуда-то из "тоннеля", с конца: "Молодец!"

По спине у него пробежал мертвящий холод, заставивший что-то внутри замереть на мгновение, а после остаться в напряжении. Голос повторил: "Добрый молодец!". Очарованный им Терн, не сознавая, что он делает и зачем, шагнул к выходу из "тоннеля".

Его тут же ослепил ясный лунный свет; словно софит, направленный на актера на сцене, он освещал выход из "тоннеля". Терн постарался оглядеться, но голос не молчал: он звал, умолял, просил, но не стихал ни на минуту. "Добрый молодец! Добрый мо-о-олодец!" — протяжно и, как показалось Терну, томно пропел голос, видимо, теряя терпение. Ему вдруг стало стыдно: его зовут, его ждут, а он стоит на месте, не двигаясь.

С каждым шагом голос приближался и наконец послышался совсем близко: Терн вышел к болотам. Пруд здесь не так сильно зарос травой и рогозом, видимо, где-то протекала маленькая речка, не дававшая воде застояться.

Он подобрался поближе к воде, а голос все звал и звал: "Добрый молодец! Наклонись, добрый молодец!" Терн послушно, будто тряпичная кукла, какими играют девчонки лет трех, опустился на колени у самого края и, уперевшись руками в землю, посмотрел вниз.

Мелькнуло лицо — молодое, красивое — зним над водой расстелились рыжие кудрявые волосы. Девица улыбнулась, обнажив белые зубы, протянула руки, чтобы обхватить ими Терна за шею.

— Добрый молодец! Поцелуй меня, добрый молодец! Посмотри на меня, добрый молодец! — не прекращая, повторяла она, все ближе и ближе притягивая его к себе. А он будто остекленел: не сопротивлялся, не отвечал на ее прикосновения, лишь равнодушно застыл на месте, глядя куда-то сквозь прекрасное, освещенное лунным светом, лицо.

— Поцелуй меня! — пробормотала девица, сначала слегка касаясь своими алыми, мокрыми от болотной воды, губами его рта, а после со страстью впиваясь в его уста.

Терн не поднял руки, не коснулся рыжих волос, не провел пальцем по бледной коже — он даже не закрыл глаза. В голове отчетливо стучало: "Поцелуй меня, добрый молодец!" — и не прекращался звонкий смех, колокольным звоном разносившийся внутри.

— Добрый молодец... — оторвавшись от чужих губ, прошептала девица. — Иди ко мне!

Мир резко поддался вниз: девица потащила его за шею прямо в воду, а после и ко дну.

* * *

Маленьким Терн еще плохо понимал, кто такие отец и мать: у него был только дед Гостомысл, старый, седой и бородатый, а еще совсем не ласковый. Он никогда не звал его по имени, только "Колючка", часто прикрикивал, а иногда и руку поднимал — если было за что. Все-таки до изуверства ему было далеко.

Терн как-то спросил, кто это — мать и отец, про которых они и в обрядах говорят, и в мольбах к богам? Гостомысл, наверное впервые в жизни, потрепал его за ухом и сказал:

— Отец наш — Черный Гавран[1], а мать — птица Сирин.

— А что это значит? — не унимался Терн.

— У-у-у, Колючка, на глупые вопросы отвечать что вилами воду загребать. Иди-к отседова.

Больше об отце и матери Терн не спрашивал, запомнил только, что звать их Черный Гавран да птица Сирин.

Годы шли; он рос, назойливые вопросы снова не давали покоя, но спрашивать у Гостомысла Терн не решался. В старых книгах, которыми полна была их землянка, ответа не нашлось, а спросить больше и не у кого было — они жили одни на всю округу, до самой Великой реки.

Когда грянуло ему семнадцать лет, Гостомысл позвал его к себе.

— Чую, — говорит, — Мары посланница[2] за мной по пятам бродит. Старик я совсем, хватит с костлявой в прятки играть. Иди, собери сейчас вещи, клубочек волшебный прихвати да дуй к Великой реке.

Гостомысл замолчал вдруг, ухватился за сердце, сдавленно промычал что-то — Терн не расслышал. Потом выравнялся — отпустило — похлопал своего воспитанника по плечу:

— Там у устья землянка будет — клубочек к ней тебя приведет. Так в той землянке друг мой старинный, приютит на время, а там как знаешь. Был я тебе нянькой смолоду, а теперь своя голова ужо на плечах.

Собираясь, Терн поглядывал на старика, который сдавленно кряхтел, сидя на стуле в углу.

— Сырой угол там, — наконец не выдержал он. — Пересядь.

Гостомысл махнул рукой, мол, не твое дело, снова тяжело задышал, закатывая глаза.

На секунду замерев у порога, Терн мельком взглянул на старика: ничего не скажешь, скрючило так скрючило. Внутри что-то зашлось то ли плачем, а то ли уже рыданиями, собравшись в тесный ком. Растил его Гостомысл, растил, а теперь вот так он его покинет — больного, при смерти? Что он, свинья неблагодарная?

Терн вмиг подлетел к сундуку, в котором Гостомысл хранил особо ценные книги, вытащил одну в темном кожаном переплете, украшенном черными камнями. Быстро пролистал, нашел нужную страницу, но кроме общих сведений ничего не нашел. Так всегда: не нужно — прям под носом лежит, а понадобится — годами искать будешь.

Плюнув на книгу, Терн уложил сумку в углу, а после вышел из землянки. Было раннее утро, когда жаркое ярило только поднималось над горизонтом, и природа дышала свежестью после ночного дождя. "Эх! — подумал Терн, оглядываясь вокруг. — В такой день умирать грешно".

Он уселся прямо у порога, загородив единственный проход в землянку, оперся руками о согнутые колени и принялся ждать. Время тянулось медленно и будто совсем остановилось. За Гостомысла он был спокоен: пока не прошла Мара мимо него, старику ничего не грозит.

Так думал он, ожидая чужую Смерть, но не для того, чтобы погоревать, а чтобы защитить.

Наконец пронесся легкий, но холодный ветер, при этом обжигающий, как адское пламя. Это Мара перешла реку Смородину[3].

Один ее шаг — тысяча верст, и ни одно путешествие не занимает у богини и часа. Обычно является только ее посланница — Терн помнил об этом, хотя даже не надеялся на такой исход — но в этот раз Мара лично пришла забрать человека с собой.

Словно из неоткуда появилась молодая женщина в малиновых одеждах, черноволосая и чернобровая. Терн сразу узнал богиню смерти — в книгах ее именно так и описывали. За ней, чуть в тени своей повелительницы, стояла девица с такими же черными волосами, но в пурпурном платье. Руки обеих украшали крупные золотые браслеты, а шеи сжимали широкие металлические колье.

Не обращая на него внимания, Мара шагнула ко входу в землянку, но он поднялся и загородил собой путь.

— Это что за букашка? — насмешливо сказала богиня, переглядываясь со своей посланницей. — Кто таков?

Терн молчал, и посланница ответила за него:

— Воспитанник волхва[4]Гостомысла, Терном звать.

Откуда посланница знает его по имени, Терн предпочел не думать — все-таки она не простой человек, а точнее и не человек вовсе.

Мара широко улыбнулась, совсем по-змеиному; сверкнули белоснежные зубы в обрамлении ярко-красных губ.

— Почему пройти мне не даешь, Терн, воспитанник Гостомысла? Али не знаешь, кто я такая и как со мной обращаться надобно?

— Знаю, — прямо глядя богине в глаза, бесстрашно заявил Терн. — Ты Мара, а по-простому Смерть костлявая.

Посланница богини фыркнула, вздернув острый подбородок, и обиженно сказала:

— Имя-то верное, только вот дальше неправильно. Повелительница смертной жизни перед тобой, колючий ты терновник.

Но саму Мару его слова ни капли не задели: наоборот, он отдернула свою посланницу и, все так же широко улыбаясь, обратилась к Терну:

— Люб ты мне, Гостомыслов воспитанник. Насквозь я тебя вижу: душа у тебя не черная и не белая, а соткана из разных нитей. По сердцу мне такие души, жаль перерезать такие нити жизни. Что бы ты принял в знак моей благосклонности?

Терн хотел сказать: "Не приходи за Гостомыслом," — но в голове щелкнуло. Зачем просить жизнь для того, кто все равно когда-нибудь умрет? Зачем упускать такой шанс, выпадающий только раз в жизни, да и то не каждому?

— Молчишь? — не вытерпела Мара. — Может, я сама предложу что-нибудь? Как насчет... бессмертия?

Наверное, богиня редко бывала так щедра, коли даже ее посланница, не сдержавшись, ахнула.

— Согласен?

О таком и мечтать было нельзя, но коли ему предлагали, грех отказываться. Все слова, которые Терн мог сказать, казались глупыми и неуместными, поэтому он просто кивнул.

Мара рассмеялась, растягивая алые губы в улыбке; ее глаза сверкнули то ли золотом, то ли изумрудом.

Единственное, что Терн почувствовал — несильный удар в области сердца и больше ничего.

— Теперь ни одна моя посланница не посмеет приблизиться к тебе. Вечная жизнь — о чем еще можно грезить? Что скажешь?

Едва выдавив: "Спасибо," — он и не успел заметить, как Мара со своей посланницей растворилась в воздухе. Терн даже не стал спускаться в землянку — вещи были у него под рукой.

Терн шагал к новой, еще неизвестной, зато бессмертной жизни.

* * *

Он чувствовал, что задыхается, что вода скоро проникнет в легкие, и ему придет конец, но ничего не мог с этим поделать. Рывок, еще один — и цепкие руки русалки отпустят, ослабят хватку. Рывок — и он снова будет дышать полной грудью. Какое-то время Терн видел перед собой прекрасное лицо русалки, потом на глаза попадался чешуйчатый зеленый хвост, и все остальное меркло.

Рывок — и что-то тянет его наверх, на воздух. Терн не сопротивлялся ему, наоборот, постарался помочь: отпихнул русалку, протягивающую к нему худые руки, ногой.

Терн вынырнул на поверхность вместе со спасшей его силой, ухватился за покатый берег, словно за соломинку. Пока он в воде, опасность еще близка. Собравшись с духом, он неловко подтянулся — сзади что-то его подтолкнуло — и оказался на берегу.

Ему хотелось просто оставаться на месте, отдышаться, прийти в себя, но кто-то резко рванул его вверх. Хоть в глазах все еще плыло, Терн сумел узнать "кого-то" — Яромир.

— Бежим!

Если бы Яромир не подталкивал его вперед, Терн просто сел бы на землю и остался на месте, без сомнения. Находясь в состоянии апатии, он никак не мог понять, зачем надо бежать, ведь опасность уже миновала.

Яромир едва не впихнул травника в "тоннель" — такой страх пробудился в его душе. С детства нянюшки потчевали его рассказами о коварных речных девах: когда-то они утопились от несчастной любви и теперь, после смерти, ищут своего возлюбленного. Беда тому, кого русалка примет за свою земную любовь — сначала утянет на дно, а потом разберется, обозналась али нет. Но страшнее услышать голос нечистой, которому мало кто сумеет воспротивиться. Позовет ко дну — оцепенеешь и сам в воду нырнешь.

Оказавшись опять на поляне, Яромир дрожащими руками кинулся отвязывать лошадей. Справившись с узлами, он оглянулся на Терна: тот стоял, пошатываясь, но назад к русалке пока не рвался.

Травника, еще не пришедшего в себя, пришлось буквально усаживать в седло. Равновесие он, оказавшись на лошади, удерживать все же мог, а через минуту и вовсе мотнул головой, стряхивая наваждение.

— Что за дева?.. — только и смог протянуть Терн.

— Болотная! — гаркнул Яромир, вскочив на своего коня и пришпоривая его. — Мавка[5], русалка, называй, как знаешь. За мной!

С каждой минутой они были все дальше и дальше от речной девы. А русалка даже не стала пытаться вернуть их, хотя могла: только с трудом устроилась на болотной кочке, закрыла лицо руками и будто заплакала. Вышедшая из-за облака луна осветила пруд; тело русалки, просвечивающее лунное сияние сквозь себя, постепенно исчезало. Последними растворились рыжие кудри, служившие и украшением, и одеянием.

* * *

Небольшое зеркало отразило лицо Лады, юное, румяное и оттого особенно милое. Распущенными ее волосы казались не такими густыми, но от этого не менее красивыми.

Лада, как и все девушки, что в обычном городе, что в Священной Дубраве, любила покрутиться перед зеркалом. Каждый раз, встав поутру, она становилась у зеркальца в своей горнице и глядела, примечала, что в ней хорошо, а что нет.

Хороши глаза — голубые, в обрамлении густых черных ресниц. И губы на славу — цветом красной рыбы, какую вылавливают в море у града Калинина. А вот нос не удался, мог бы и поменьше быть, но тоже неплохо.

Совершив свой утренний "ритуал", Лада надевала сарафан, расчесывала волосы и заплетала их в две тугие косы, начинающиеся от самой макушки. Наряд ее никогда не отличался особой роскошью — чуть богаче, чем у других, и достаточно.

Это утро не отличалось ничем, не считая мысли, периодически проскальзывающей в голове: "Ах, и правда хороша! Вот кабы онпосмотрел на меня сейчас!.." Имени его она называть не хотела даже мысленно, боясь сглазить — вдруг зря мечтает?

Вплетя в косы по красной ленточке, Лада покрутилась перед зеркалом, вскинула подбородок — и вовсе не зря она надеется. В ней уже пробудилось предчувствие чего-то грандиозно-приятного, и она точно знала, что в Терне тоже.

Лада вспомнила, каким видела его на пиру: чумазый, растрепанный и от этого немного смешной, но все же красивый. Смущаясь, она коснулась своих предплечий — какие приятные у него были руки! Глупая улыбка появилась на ее лице, и Лада, испугавшись кого-то незримого, поскорее постаралась придать себе серьезный вид. Влюбилась! Влюбилась, подумать только! И в кого? Да в первого встречного, как только в сказках бывает.

Поглядеть бы на него снова! Да только где его разыщешь в Священной Дубраве? Мест укромных много, целый день понадобится, чтобы город вдоль и поперек исходить.

Вдруг подскочив к двери и быстро заперев ее на засов, Лада так же закрыла ставни на окнах — в комнате стало темно, но свет умудрялся пробиваться через небольшые щели.

Вещица, которую Лада достала из высокого старинного шкафа, походила по очертаниям на плоскую сковороду. Развернув тряпицу, Лада ухватилась за ручку — в зеркале, обрамленном в резную оправу, отразилось ее лицо.

— Лелино зеркальце, болит девичье сердечко.

Коль не выйду на крылечко,

Не увижу светла сокола,

То останусь речкой одинокою,

Костромой несчастною.

Мила друга покажи,

Что с ним, Леля, расскажи[6].

Зеркальце помутнело, подернулось дымкой и вдруг отразило не девичье личико, а густой темный лес. Двое всадников, укутанных в дорожные плащи, о чем-то переговаривались на ходу, но слишком тихо.

— Громче, зеркальце, будь лаской!

Постепенно звук усилился, то ли всадники повысили голос, то ли волшебное Лелино зеркальце сработало на славу.

— Весь вымок в этом болоте, а он еще и кочевряжится! — сказал всадник, который ехал немного впереди. — Остановимся, просохнем, а то вон, у лошадей по бокам вода льется!

Лада едва не выронила зеркальце, благо, что держала его крепко. Голос этот она знала с детства, но разве может такое быть, что он не дома, не в Священной Дубраве? Вчера целый день она не видала его, решила, что от обиды ушел куда-нибудь на окраину города, отсиживается там — такое уже бывало.

Меж тем второй всадник попытался возразить:

— А коли мавка?..

— В пепел твою мавку!

Теперь Лада была уверена: в густом лесу на конях скачут царевич Яромир и милый сердцу Терн. Только вот что они делают там и о какой мавке говорят?

Меж тем первый всадник помолчал после своего резкого выпада, а потом уже спокойнее и мягче сказал:

— Ладно, версты три еще проедем, да там остановимся. Переждем.

Он повернул голову, капюшон соскользнул и Лада победно улыбнулась: действительно Яромир!

Зеркальце вдруг помутнело и опять отразило ее лицо.

Кому сказать о том, что царевич сбежал? И говорить ли вообще, коли до сих пор не хватились? "Все после пира отсыпаются, бражническое племя!" — с раздражением подумала Лада. Ни царь, ни царица Лебедь еще не подняли тревогу — могло ли быть так, что с их разрешения уехал Яромир?

В дверь постучались; на пороге стояла служанка царицы.

— Лебедь Всеславна видеть тебя изволит.

В горнице у царицы стоял дым коромыслом, отчего, Лада уже догадывалась.

— Ах, Лада, детка! — воскликнула Лебедь, завидев ее на пороге. — Странности у нас творятся! Вот, любимые серьги пропали, те, что с жемчугом речным. Я в них на пиру была.

Она махнула рукой сенным девкам, ползающим по полу в поисках потерянного украшения.

— Ступайте, поищите в главном зале, да в коридорах посмотреть не забудьте!

Служанки вышли одна за одной; в комнате остались только Лада с царицей.

Как только дверь за чернавками затворилась, Лебедь опустилась на лавку, поставленную у окна, чтобы можно было заниматься рукоделием, и уронила голову на сложенные на подоконнике руки.

— Ой, Ладушка, какие там сережки! Сын пропал, Ярушко!

Догадка Лады подтвердилась, но рада она этому не была. Глядишь, не заметили бы, так не убивались бы. Лада внимательно посмотрела на царицу: сказать правду али нет? Но Лебедь опередила ее.

— У тебя от бабки, княгини Ольги, зеркальце должно остаться было, волшебное, Лелино зерцало — мне мать твоя так говаривала. Погляди, где Ярушко!

То, что зеркальце у нее есть, отрицать было бы глупо — Лебедь твердо в этом убеждена. Но покажи ей Яромира в неизвестном лесу с неизвестным спутником, она и вовсе с ума сойдет.

— Тетушка, зеркальцо-то есть, да только не показывает оно боле. Разбила я стекло ненароком, попросила другое вставить — все-таки бабкина память — а оно волшебным быть перестало, просто красивое.

По лицу у Лебеди покатились слезы — Лада никогда не видала, чтобы плакала царица.

Теперь, когда сказана была первая ложь, должна была следом прозвучать и вторая.

— Ты не беспокойся, тетушка, — стараясь говорить как можно убедительнее, заверила ее Лада. — Яромир просил не говорить, но мне тяжело смотреть, как ты убиваешься.

Лада присела на лавку рядом с царицей, ласково погладила ее по плечу:

— Он в град Калинин поехал, бусы тебе в подарок янтарные привезти хочет. Дорогу у меня спрашивал. Не волнуйся, тетушка, вернется, только не скоро: дорога-то долгая и длинная. Я с соколом быстрым письмо послала: встретят его там честь по чести.

— Правда, Ладушка? — царица подняла на нее заплаканные глаза.

— Правда, тетушка. Я пойду?

— Да, иди, конечно.

Добравшись до своих покоев, Лада первым делом спрятала зеркальце: не нашел бы кто, а то откроется ее ложь. И только после этого отправилась по своим делам.

Она вышла из горницы и не заметила, что завернутое в тряпицу зеркальце засветилось ясным голубоватым светом, а потом вмиг погасло.

Примечания

От автора: я наконец сообразила, что многим непонятными остаются имена богов, какие-то устаревшие слова и т.п. Поэтому буду добавлять ко всем главам примечания с объяснением заковыристых слов и описанием богов. Вскоре добавлю такие примечания и к предыдущим главам.

[1]Черный гавран — (устар.) черный ворон

[2]Мара (Мора, Морана) — богиня смерти у славян-язычников, прядет и обрезает нити судеб, но сама редко переходит реку Смородину, отправляя всюду своих посланниц, поскольку в мире людей слабеет.

[3]Река Смородина — граница мира мертвых и мира живых. Перейти ее может лишь очень сильный бог. Чаще всего меж миров путешествует Мара, Чернобогу же это не по силам.

[4]Волхв — (устар.) волшебник, предсказатель, разновидность мага. На Древней Руси даже князья обращались к ним за помощью (Вещий Олег, например).

[5]Мавка — разновидность русалки в славянской мифологии. Именно она представлялась в виде прекрасной девушки, в отличие от лобасты, и могла утопить человека в отличие от берегини. Яромир описывает мотивы ее поведения: мавка, когда-то утопившаяся из-за любви, завидев парня, пытается забрать его с собой — она думает, это ее возлюбленный. К сожалению, свою ошибку мавка понимает слишком поздно — парень за это время успевает наглотаться воды и утонуть. Мавкам, кстати, даже свойственно чувство вины за злодеяния, которые они совершили, но это их никогда не останавливает. Особенность мавки — полупрозрачное тело.

[6]Леля (Лёля) — славянская богиня весны и девичьей любви, покровительница совсем молоденьких девушек. Сама Леля когда-то влюбилась в солнечного бога Ярила, но тот заявил, что любит всех женщин, как смертных, так и бессмертных, а потому может быть с Лелей лишь какое-то время. Обиженная его предложением богиня решила не связывать себя с ним, а вскоре повстречала Финиста Ясна сокола (воплощение Семаргла) и вышла за него замуж. Толику любви к Яриле она сохранила на всю жизнь.

Кострома — первая мавка. У нее был брат Купала, который пропал в детстве. Вошедшая в возраст, Кострома решила, что выйдет замуж лишь за того, у кого в руках окажется венок, никогда не снимавшийся с ее головы. Подул ветер, и венок приземлился в руки к молодому юноше. Юноша и Кострома полюбили друг друга, сыграли свадьбу, но на следующий день родители Костромы узнали в муже дочери своего пропавшего сына Купалу. Молодые, понимая, что связь их порочна, бросились в воду, взявшись за руки. Купала погиб, а Кострома стала мавкой. Позже боги смилостивились над ними и соединили их в цветок, который позже станут называть Иван-да-Марья.

Все еще не оправившись от происшествия с мавкой, Терн старался говорить как можно реже. Ему вовсе не было стыдно — зову русалки нельзя противиться — скорее он чувствовал себя обязанным. Его кинулись спасать, хотя в этом не было нужды — он ведь бессмертен, спасибо Маре. Но Яромир то об этом не знал. Чувство, похожее на благодарность, зашевелилось у него в груди.

Мрачные безлюдные болота наконец закончились, вместо них протянулся березняк, залитый ясным солнечным светом. Хотелось дышать полной грудью, раскинуть руки и никогда отсюда не уходить.

Кони, тоже проникшись всеобщей радостью, отказывались переходить на рысь, впрочем, всадники этого и не требовали — в такой хороший день не следовало торопиться. Даже Яромир, за которым зловещей тенью следовал страх погони, разомлел на солнце и не ворчал из-за малого количества верст, пройденных за день. Происшествие с мавкой воспринималось теперь совсем по-другому: никто больше не думал о возможном трагичном исходе, наоборот, хотелось посмеяться и пошутить.

— Эй, русалий любимец! — беззлобно поддел Терна Яромир, полуоборачиваясь в седле. — А может надо было тебя оставить с той болотной красавицей? Меньше с тобой хлопот было бы.

— Ну уж нет, — улыбнувшись, так же шутливо ответил Терн. — Мне такие девицы не по душе — больно... мокрая.

Смех у Яромира всегда был громким и искренним. Он вообще не отличался склонностью к притворству, особенно в детстве: ни заплакать, ни рассмеяться в нужный момент. А уж сейчас он и вовсе был прямолинеен до крайности. Поэтому на последовавший вопрос ответил со всей прямотой.

— А отчего меня мавка околдовала, а тебя нет?

Настал его черед загадочно улыбаться.

— Остановимся здесь, расскажу.

Как только лошадей привязали, Яромир подозвал к себе Терна и, оттянув вниз ворот рубахи, указал себе на спину, чуть выше свода лопаток. Из-под рубахи выглядывало солнце, окруженное кольцом рун.

— Защита от внешнего воздействия на разум, — объяснил довольный произведенным эффектом Яромир. — У всех вошедших в возраст витязей такой есть — у кого-то руны сильнее, у кого-то слабее. Это один из лучших, — указывая на татуировку, похвастался он.

Терн с неподдельным интересом разглядывал изображение солнца и круг рун: сделано было и правда на славу. Перун да Ярило [1] — главные защитники настоящего витязя. А Яромиру и вовсе хороши: Перун покровительствует не только воинам, но и царским особам, а Ярило дал царевичу имя. Задумавшись, он потер собственный знак: вот жалко, что от этого папоротника никакого толку! Картинка картинкой, и все.

Яромир поправил рубаху, не пряча довольную улыбку, и, словно прочитав мысли Терна, подметил:

— Да и место удобнее твоего, не так заметно и спрятать легче.

Он опять отвязал лошадей, одну из уздечек передал Терну:

— Разомнем ноги, с полверсты еще пройдем.

Под ногами, лаская слух, шелестела трава, а над головами простерлись березовые ветви. Сивые то и дело тыкался мордой своему хозяину в плечо, то ли ластясь, то ли подталкивая, мол, идем. Яромир рассеяно трепал коня по гриве, если тот слишком уж усердствовал. В какой-то момент он и вовсе остановился прямо посреди тропы, будто превратившись в соляной столб.

— Ну, Сивый, пойдем! — устав "бодаться" с конем, прикрикнул Яромир и потянул за уздечку. — Чего ж здесь такого?

Но Сивый не двигался с места, словно видел перед самой невидимую преграду, которую его хозяева не сумели разглядеть. Он упирался как мог, из ноздрей его шел пар, как из вскипевшего чайника.

— Да что ж с тобой делать? — в сердцах воскликнул Яромир и отпустил уздечку. — Дурная ты скотина!

Но конь не поскакал в обратную сторону, как можно было ожидать; он так же оставался на месте.

Терн вдруг подошел к нему, погладил по шелковой гриве. Сивый на удивление смирно себя повел, хотя о его буйный нрав был притчей во языцах.

Травник щекой прижался к лошадиной морде, не прекращая что-то неразборчиво бормотать, а потом резко отстранился и, поглядев Сивому в глаза, потянул за уздечку. Конь послушно зашагал за ним вслед.

На яромиров пораженный взгляд Терн, гордо прошествовав мимо, ответил своей змеиной ухмылкой:

— У нас тоже есть свои преимущества.

За густой стеной деревьев оказалась небольшая поляна, заросшая высокой травой. Только ближе к центру земля была присыпана речным песком, а посреди этого участка возвышался резной деревянный столб, густо заросший каким-то вьющимся растением и мхом. От столба на манер спиц в колесе прялки тянулись разрубленные пополам бревна, видимо, когда-то использующиеся как лавки.

Это походило на центр деревни старообрядцев, где всегда у идола, почитаемого поселянами, собирались на праздники и обряды. Яриловы витязи давно уже отказались и от кровавых жертв, и от зверских обычаев, оставив только главные праздники и самые безобидные традиции, но по миру продолжали строиться маленькие деревенки, в которых приносили в жертвы не только животных, но и людей.

К счастью, эта селение было заброшено много десятков лет назад — избы не выдержали натиска стихии и времени, а идол устоял.

— Неплохое местечко, — оглядев поляну, заключил Терн. И правда, что здесь может быть плохого: ясный солнечный свет, росшие по кругу березы, шелест трав. Разве что старый идол, но кто боится деревяшки, причем если бог давно ослабел, не получая из года в год своей доли почитаний.

— Дивное! — подтвердил Яромир, опускаясь на одно из бревен. — Перекусим, отдохнем и дальше, в Шепчущую Рощу.

Распахнули сумки, вытащили припасы. Как бы много не было еды, запасы все же следовало расходовать экономно, чтобы не помереть от голоду в самый неподходящий момент, поэтому Яромир, четко определив доли на каждый день их пути, поровну разломил краюху хлеба. Зелено вино он решил не трогать; сейчас в нем нужды да пользы нет, наоборот, один вред.

Он протянул Терну кусок хлеба, но вдруг обнаружил, что пальцы не разгибаются, будто не желают отдавать еду. "Глупость!" — подумал Яромир и сделал еще усилие, но рука сомкнулась в кулак. Слова, которых и в мыслях не было, слетели с языка прежде, чем Яромир успел их обдумать:

— Обойдешься! На чужой каравай рот не разевай!

Лицо Терна вытянулось от удивления. За два дня, проведенных в пути, он уж было решил, что Яромир вполне себе неплохо к нему относиться. Да что скрывать: он и сам стал воспринимать царевича как приятеля.

— Коли чужой, так сам лапы не протягивай! — он и сам не понял, почему сказал это. Быстрее, чем он успел сообразить, что происходит, рука потянулась и с силой опустилась Яромиру на ладонь. Кусок хлеба упал на бревно.

Он обратил взгляд на Яромира и едва не обомлел: на него смотрело перекошенное злобой лицо, только глаза еще оставались прежними.

— Ах ты шельма! — Яромир подскочил, как пчелой ужаленный, и схватил Терна за шиворот. — Я его из передряг вытаскиваю, а он выеживается!

Терн уже был в таком положении: три дня назад Лихой так же держал его за воротник над землей. Но то, что повторится прозвучавшая не так давно фраза, но уже не по его воле, Терн не ожидал.

— К счастью, "шельма" не вашего рода, не бражнического, — почти выплюнул он Яромиру в лицо.

Тот вскинул было руку, но, замешкавшись на секунду, вдруг разжал другую — Терн, больше никем не удерживаемый, повалился на бревно.

— Да что я творю?! — безвольно опустив дрожащие руки вдоль тела, бесцветным голосом просипел Яромир. А потом он снова изменился в лице — слепая беспричинная ярость прогнала рассеяность — и опять заговорил, но уже зло:

— Коли б я тебя не вытащил тогда из амбара, уже в четырех разных концах поля валялся бы — к лошадям за руки-за ноги недолго привязывать[2]! Так вместо того, чтобы шкуру свою спасать, змеиногорскому князю на глаза попался! Дурачина!

Терн не отставал:

— Да коли б не ты да приятель твой пустоголовый, я бы и не попал к вам! Спас он меня — эко диво! А кто просил?

Они бранились, шагая по кругу, как бойцы перед дракой, чуть отведя назад руки.

— Кто просил? — не унимался Терн, хотя никак не мог понять, почему он все это говорит. — Благодетель, царь-батюшка! Или я поторопился? Царевич, да и то опальный[3], глядишь, царь после той драки на пиру уже и нового наследника выбрал!

Разделявшее их расстояние резко сократилось: Яромир взревел раненным зверем и кинулся с кулаками на Терна. Тот поначалу старался отбиваться, но увертываться выходило лучше. Словно сквозь сон он услышал громкое ржание лошадей, а после краем глаза заметил, что кони, сумев сломать ветки, к которым были привязаны, бросились врассыпную. Тут бы им остановиться, прекратить ссору, но обуревавшее их чувство злости смело все остатки здравого смысла.

Яромир со всей силы толкнул его в грудь, и Терн больно ударился спиной о столб, сорвав часть вьюнка и мха. Открывшееся дерево, испещренное рунами, светилось темно-синим.

На секунду Терн замер; где же он видел такие символы? В висках заныло, когда он попытался напрячь память, но нужное знание все же всплыло в голове.

Переруг. Бог ссор и раздора, тот, у кого даже не было постоянных жрецов. Со временем они начинали ругаться, пускали в ход кулаки и по очереди покидали капища — кто от злобы на других жрецов, кто по принуждению. Гостомысл даже рассказывал как-то о жреце Переруга, который выжил из деревни всех своих сотоварищей, а после, оставшись один, ссорился сам с собой.

Но чего боялся Переруг? Мелкое божество, которое мог сокрушить любой бессмертный. Но надеяться на помощь богов смысла не было: Терн давно не возносил к ним свои молитвы и не приносил даров. Мысль, перебиваемая самыми грязными ругательствами, которые подсовывал ему Переруг, сверкнула и загорелась как яркий огонь среди туманной ночи. Огонь!

Чтобы отвлечь Яромира, он сорвал с идола еще пучок вьюнка и, размахнувшись, угодил прямо в цель. "Парик" из мха закрыл Яромиру лицо, и пока он пытался стряхнуть с себя растение, Терн прижал ладонь к столбу и быстро забормотал магическую формулу. По пальцам пробежала искра, и дерево под его рукой опалилось невидимым огнем. Почерневшие руны прекратили светиться, и вдруг столб вспыхнул, объятый пламенем — Терн едва успел отшатнуться.

Идол Переруга полыхал с минуту; Терн и Яромир, наконец избавившийся от мха и вьюнка, отошли к краю поляны и молча смотрели на неистовое пламя. С каждой потухшей руне на дереве их мысли очищались от надуманных обид и намерений поссориться.

Когда столб покосился и с оглушающим треском повалился наземь, они переглянулись и, молча подхватив сумки с припасами, которые, к счастью, остались на месте, направились подальше от поляны.

* * *

Лада, опять затворив дверь и ставни, взяла в руки зеркальце и снова певуче протянула волшебные слова. В этот раз стекло долго не желало показывать требуемое: оно то темнело, то заходилось цветными волнами. Приговор[4] пришлось повторить трижды, прежде чем Лада увидела наконец тропинку посреди молодого березняка и топающих по ней путников. С удивлением она отметила, что в прошлый раз они были на лошадях.

Смеркалось, отгорел закат, и путники наконец решили устроиться на ночлег. Выбрав место, они некоторое время собирали ветки на костер, а когда огонь запылал, сели рядом и принялись за трапезу.

Лада, не зная, зачем они путешествуют вдвоем, все же отметила для себя — что-то изменилось. Если в прошлый раз Яромир и Терн переругивались, кляня один другого на чем свет стоит, то сейчас оба молчали и словно бы избегали смотреть друг другу в глаза.

Наконец Яромир отложил еду и, тяжело вздохнув, будто собираясь с духом, с трудом сказал:

— Ты извини меня... ну, за все, что я наговорил.

Он сидел, уперев локти в широко расставленные колени и опустив голову. Пламя костра отбрасывало на него свет, и волосы казались еще темнее, а скулы четче.

— Ты не виноват в том, что Лихой решил заработать на твоей шкуре. Да и по Змеиным горкам я тебя зря отправил: забыл, что князь местный все лазутчиков боится больше чем кары богов да отряды везде расставляет.

Терн тоже старался не глядеть на царевича: так же пряча глаза, он медленно протянул:

— Так чего же царь ему этого не запретит?

На лице у Яромира появилась грустная ухмылка.

— А как им запретишь?.. Вроде одно царство, а дружины у каждого князя свои, каждый сам в своей волости заправляет. Чуть что, так сразу бунт.

Языки костра облизывали усыпанный звездами небосвод, такой прекрасный, что оба, и Яромир, и Терн, загляделись. У каждого в душе пробудилось что-то светлое, доброе.

Яромир представил день, когда вместе с птицей вернется домой. Вот перед ним торжественно распахивают двери главного зала, люди стоят по обе стороны, с восторгом глядят на него. Он сегодня герой, и никто больше не смеет сказать про него "недостойный". Присутствующие вдруг одновременно бьют ему челом; где-то позади склонили головы змеиногорские княжичи.

Терн же видел бескрайние поля, стольные грады, маленькие деревеньки: везде с ним говорят с особым почтением, а в Свящеенной Дубраве его с хлебом-солью встречает Лада, улыбающаяся, в праздничных одеждах.

Пока эти двое молчали, замечтавшись, Лада разглядывала их с присущей женщине внимательностью. Одежда вся в мутных разводах, будто ее выстирали в грязной воде и оставили сушиться, не отжав как следует. Обувь у обоих покрылась дорожной пылью, а в волосах у Яромира застрял короткий стебель вьюнка.

Лада так и не смогла разгадать, зачем они отправились в путь вдвоем. Терна она видела только на пиру, и там он не подходил к Яромиру, наоборот, постарался уйти до того, как его заметят.

Потом Терн поднялся на ноги, сделал несколько шагов. Резко обернулся и выпалил на одном дыхании:

— Ты меня тоже прости, царевич. Околесицу я какую-то сказал, Переруг разум затмил.

Яромир опустил голову еще ниже. Ладе он показался в этот момент... жалким, нет, обиженным, растоптанным.

— Царевич... — тихо повторил за Терном он. — Да какой царевич — смех один!

Лада многое могла бы возразить ему, да не было ее там, в молодом березняке, у костра. Не было сил докричаться до Яромира, который, может, за тысячу верст от Священной Дубравы.

Она понадеялась, что Терн скажет что-нибудь ободряющее, но он не сказал, только снова опустился на бревно.

— А такой же, как я — никакой. Было б из-за чего горевать.

Лада сама не заметила, как стала улыбаться: он все-таки сказал. Не самое лучшее из всего многообразия утешений и подбадриваний, но уже кое-что. Вслед за ней улыбнулся Яромир, слегка, но уже не с печалью.

Они резко выпрямился, слегка отвел руки назад, упираясь ими в бревно, на котором сидел, а потом сказал, никого особо не спрашивая:

— Одного не пойму — почему знак не сработал?

Терн сделал вид, что задумался: почесал затылок, прищурил один глаз, глядя в небо, потом второй.

— Против бога, даже такого мелкого как Переруг, не каждый сдюжит, и не каждая защита поможет. Ты все ж приходил в сознание, толковый у тебя знак.

На протяжение всего разговора Лада мысленно складывала один к одному куски головоломки: Переруг, неловкие извинения, упоминания о знаке. Конечно, они о солнце, символе Ярила, которое носит на себе каждый витязь со дня, когда был признан мужчиной. Если от житейских несчастий защищает вышивка на рубахах да кушаках, сделанная заботливыми руками матери или сестры, то от злых духов и колдовства спасает сам бог весеннего солнца.

Вообще Лада считала себя неглупой девицей: она с легкостью воссоздала произошедшее, пропустив лишь несколько моментов. Ясно, что повстречался им на пути Переруг, рассорил. Возвели друг на друга напраслину, а теперь не знают, куда от стыда прятаться. Вглядываясь в зеркальце, Лада только покачала головой — мужчины!

Разговор продолжился; Яромир, воспрянув духом, снова проявил любопытство.

— Столб сгорел в минуту, хотя огня нигде не было. Отчего бы ему загореться?

Со стороны могло показаться, будто вопрос это очень уж простодушный, но Лада-то точно знала, что все не так просто. Зеркальце показало ей Яромира крупным планом, и она безошибочно определила — он юлит, пытается вывести Терна на откровенный разговор.

— Странное дело, — согласился травник, старательно делая вид, будто он ничего об этом не знает. — Пути богов неисповедимы, глядишь, решили помочь.

На лице у него мелькнула знакомая уже змеиная улыбка, только ей больше никого не удалось сбить с толку. Яромир, поблескивая глазами, хмыкнул, давая понять, что его так просто не проведешь. Оба — и Терн, и Яромир — надеялись, что их подозрения беспочвены.

Лада вздохнула и, решив не досматривать, отложила зеркальце; стекло тут же подернулось дымкой. Она прекрасно поняла, что Терн имеет отношение к сгоревшему идолу, но при этом не желает сознаться в этом, а Яромир догадывается об этом, но прямо не говорит.

Поднявшись на ноги, она прошлась по комнате, а потом шагнула к окну и распахнула ставни. Горницу залил ясный свет, наполнили птичьи голоса, и Лада довольно сощурилась, подставляя лицо солнечным лучам. Опершись локтями о раму, она слегка высунулась из окна и снова замечталась.

Потом не утерпела, кинулась к сундуку с приданным. Сверху, на свернутых холстах лежали пяльца с начатой вышивкой. Лада заботливо разгладила перекрутившуюся нить, взяла в руки иголку и, на ходу вышивая, опять подошла к окну.

В горнице у каждой из княжон стояло по резной скамеечке, у самого окошка, чтобы удобнее было заниматься рукоделием: и веселее на солнышке, и свет лучше падает.

Лада, не глядючи, опустилась на скамеечку, продолжила вышивать. Под иголкой постепенно расцветали желтые цветы, которые Лада потом обрамит зелеными листьями.

— Да за речкой, за речушкой, солнышко встает,

Углядит девица в тереме, косы заплетет, — пропела она скорее по привычке, чем по желанию. Последний месяц вышивкой ей приходилось заниматься только на вечерах в чужих избах да теремах, где песня или сказка являлись неотъемлемыми. Но песня полилась так легко и беззаботно, что Лада сама уж захотела ее закончить.

— Ленты яркие, ленты длинные, ленты кружева,

На свидание собирается, видно влюблена.

Да за речкой, за речушкой, солнце уж зашло,

Отклика во взгляде милого сердце не нашло.

Коль не люба я, коль не по сердцу, коли не мила,

Не подумай, да не вспомни ты, что я влюблена.

В песне были еще строчки, но внизу кто-то громко свистнул так, что Лада подскочила на месте и едва не выронила пяльцы. Она, оставив рукоделие, тут же высунулась в окно, чтобы выяснить, кто же так ее напугал. У молодой вишни стоял, запрокинув голову, прислонившийся к стволу Лихой. Завидев Ладу, он еще раз свистнул, только тише, да расплылся в самодовольной улыбке. Особое наслаждение ему доставил тот факт, что она высунулась из окошка поглядеть, кто там: Лихой слепо верил, что это лишь из интереса к нему самому, а не из-за возмущения.

— Лада Ярославна! — позвал он. — Иль просто Ладой можно, а?

Тут же потеряв к происходящему интерес, она сухо сказала:

— Иди, куда шел.

Но Лихой не унимался.

— А коли люба, коли по сердцу? Неужель влюблена? — он выразительно подмигнул, отталкиваясь от дерева и становясь во весь рост.

— Даже если и так, то не по тебе вздыхаю, — сказала, как отрезала, Лада, уже взявшись за петли ставней.

— А чем я тебе не люб? Силен, красив, умен — чем не милый друг да жених?

Но больше она его не слушала, только цокнула языком да захлонула ставни. Провела пальцем по шелковым нитям вышивки, отложила пяльца обратно в сундук. Тяжелая крышка захлопнулась, отыграв конец не только мечтаньям Лады, но и хорошему настроению.

Примечания:

[1] Перун — бог грома и небесного огня, один из верховных. Считался покровителем воинов и царственных особ.

Ярила (Ярило, Яровит, Яромир) — славянский бог (по мнениям некоторых историков, персонифицированный образ) неистовой страсти, неудержимой силы, а главное, весеннего солнца. Отличался вспыльчивостью и страстностью.

От автора: вот так Яромиру досталось не только имя от солнечного бога, но и черты характера.

[2] Разрывание лошадьми — распрастраненный вид казни не только на Руси (встречается термин "пятерение"), но и в Европе. Каждую конечность преступника привязывали к хвосту одной лошади, а затем гнали лошадей в разные стороны. Человека буквально разрывало на части. Не самая приятная смерть, кстати, часто встречающаяся в русских народных сказках в разных вариациях.

[3] Опальный (устар.) — попавший в немилость перед владетельной особой.

[4] Приговор — в народной и поэтической речи означает певучее произнесение стихотворных строчек, сопровождающих какое-то действие.

Солнце поднималось над горизонтом точно золотой диск, драгоценно-прекрасный. По земле разлился теплый свет, будто кто-то из богов просыпал целый мешок пшена.

Лада распахнула ставни, высунулась из окошка, чтобы вдохнуть утреннюю свежесть полной грудью. Вместе с воздухом она впитывала и медвяную росу, и золотистый солнечный свет, и даже саму жизнь в ее первозданном виде. Сначала ведь родился бесконечный океан и мать сыра земля, а уж потом боги и сами люди.

У самого горизонта девки собирались по воду; в Дубраве давно был устроен огромный колодец на главной площади и по одному у каждого из четырех выходов, но ведь в самом центре города не так-то легко спрятаться от лишних ушей. Вот и ходили девки к лесному ручью, отговариваясь, что вода там чище да приятнее на вкус. Только потом каждая все равно выплескивала воду, набранную в ручье, из ведра и торопливо шла к колодцу.

Когда-то давно, еще в граде Калиновом, Лада так же бегала с девушками по воду, да только не к реке, а к колодцу: вода в этом городе, если не с колодца, желтоватая да невкусная. Сейчас же не то что не солидно — не зовут ведь. Несмотря на то, что Лада изо всех сил старалась, девушки при виде нее кланялись и молча ждали, когда же княжна позволит им идти по своим делам или отправит с поручением. И так длилось уже целых пять лет, с тех самых пор, когда умер князь Калинина града и княгиня Горислава решила отправить дочь подальше от козней приближенных и недовольств простого люда. Долгое время в Калиновом граде не стихали беспорядки и недовольства, но княгиня сумела их усмирить.

Лада, получая с проезжими людьми новости из родного города, удивлялась, почему мать никак не позволит ей вернуться: если там снова безопасно, зачем ей сидеть в Священной Дубраве. Она писала и писала, письма в руках проезжающих отправлялись в Калинов град, но ответа не было.

Умаявшись от неопределенности своего положения, Лада схватила однажды в руки зеркальце и, пропев нужные слова, попросила:

— Покажи мне матушку.

В помутневшей зеркальной глади отразилась темная горница: был день, но ставни плотно закрыли, не давая пробиться солнечному свету.

Чиркнуло огниво, сначала раз, потом другой; вспыхнуло неистовое пламя, тут же превратившееся в маленький огонек на конце свечного фитиля. Из мрака выступило лицо, плохо освещенное свечой, а потому казавшееся страшно худым. Лада покачала головой: какой обман зрения! Матушка всегда была дородной женщиной.

От одной свечи княгиня зажгла другую и, убедившись, что света достаточно, села за стол. Вытащив из потайного ящика бумагу — научное достижение народов Востока, пока плохо изученное — она достала маленькую кисточку. На бумагу одна за одной ложились буквы.

— Покажи листок.

Изображение сосредоточилось на тексте:

«Сестрица моя любезная Лебедь Всеславна! Как живешь-поживаешь ты в Священной Дубраве? Хороши ли дела али плохи? Живы-здоровы муж с сыном?

Коли б не было особой надобности, не писала бы я тебе сейчас. Сердце мое разрывается: Ладушка назад в град Калинов рвется, письмо за письмом отсылает. Ты-то уж знаешь, что негоже ей возвращаться одной, пусть даже и от тетки. Скажет люд: „Зря столько лет в чужом городе куковала! Давно нашла бы витязя удалого да с ним воротилась аки невеста с женихом“. Ждут люди, что будет у них снова князь. Здешние бы тоже не прочь за Ладину руку побороться, но коли нет ее в городе, так пусть уж в Дубраве муж отыщется.

Умоляю тебя, сестрица разлюбезная, подыщи дочери моей жениха достойного, такого, чтобы князем мог стать. Коли б не молва, я и вовсе бы ее за Яромира просила просватать, но ты же знаешь здешний люд! Раскудахчутся, мол, за двоюродного брата отдают, не по-людски, мол, это. А то что у самих молодуха от свекра непраздной[1. беременной] становится, так это ничего!

И не пускай ее без жениха обратно: лучше дождитесь, когда ей осьмнадцать стукнет, да свадьбу отыграйте, чтобы сам царь-батюшка сватом был.

Сестрица твоя,

Горислава»

Зеркальце помутнело — видно, опять заштормило у берегов морских — и Лада поскорее упрятала зеркальце.

С тех пор не могла она забыть о том, что домой она вернется уже женой. Все внутри нее восставало против такого брака, и не потому, что не по любви, как только в сказках бывает, а оттого что из выгоды личной.

Конечно, всяк на ней женится, если после того князем Калинова града станет, второго по мощи и величине после Священной Дубравы.

Изредка Лада забывала об этом, несколько раз, замечтавшись, представляла, как с Терном рука об руку въедет в ворота из красного кирпича. Мечты, где ваша сладость? Та, что заключена в вашем исполнении? Нет, теперь уж точно нет шанса на претворение их в жизнь: Яромир вместе с Терном уехали, а осьмнадцать ей стукнет уже после Иванова дня.

Под окнами остановились те самые девки, что ходили к ручью. Сначала они перешептывались, а потом вдруг, прикрыв ладонями уста, захихикали. Одна из девиц подала Ладе знак — повернись! Лада резко крутнула головой и едва не вывалилась из окна от испуга, но мужские руки, которых, как и их хозяина, вообще не должно было быть в ее горнице, подхватили ее за талию.

— Коли люба мне, коли по сердцу… — попытался пропеть Лихой, не знамо как оказавшийся в ее горнице и все еще удерживающий ее за талию. — Девицы красные, — обратился он к зрительницам под окном, — не оставите ли нас на время?

Девицы, хихикая, подхватили ведра и удалились.

Тем временем Лихой слегка ослабил хватку, и Ладе удалось вырваться. Оправляя сарафан, она отошла от него как можно дальше, чтобы не представилась больше возможности хватать ее за талию.

— Аспид [2.змея]! Опозорить меня решил?! Чтобы по всей Дубраве слух пошел: княжна с витязями в горницах наедине закрывается?!

Волосы у нее разметались и выбились из косы, щеки горели, как угли в печи.

— Ох, Лада Ярославна! — Лихой, не обращая внимания на ее попытки отойти подальше, сделал шаг вперед. — До слухов ли мне, если сердце в груди рвется наружу, к тебе, Лада Ярославна!

Резко шагнув в сторону, Лада опять увеличила расстояние между ними. Ей казалось, что Лихой потихоньку сходит с ума, так неестественно он себя вел. Лада была знакома с ним почти шесть лет, но ни разу еще не видела, чтобы он вел себя, как влюбленный дурак.

— Какое сердце?! — ошалело воскликнула она, когда Лихой снова попытался обнять ее. В этот раз выкрутиться не удалось: сама того не ведая, Лада с каждым шагом загоняла себя в угол, где могла стать легкой добычей. И стала.

— Вот это! — Лихой резко вцепился в ее запястье и прижал девичью руку к своей груди. — Тоже есть сердце, как у всех, только болит оно сильнее. По вам стенает, Лада Ярославна.

Под рукой у нее билось чужое сердце, но совсем не так, как об этом рассказывал его обладатель: медленно, словно бы замирая. На секунду оно застыло и… больше не ударяло. От испуга Лада не могла дернуться и убрать ладонь с остановившегося сердца. В голове осталась лишь одна мысль: «Значит, он мертвяк. Мертвяк!»

Лицо у нее побелело, как полотно, и Лихой, заметив это, сам отпустил ее руку. В последний момент Лада кончиками пальцев ощутила, как слабо толкнулось о ребра раньше такое сильное и здоровое сердце. «Все-таки живой…» — не без радости подумала она.

Оказавшись вновь свободной, Лада кошкой отскочила от Лихого: тот даже не попытался снова остановить ее.

С минуту они молчали. Лада украдкой взглянула на Лихого, которого помнила еще нескладным подростком: русые волосы, могучие плечи, волевой подбородок. Любая была бы рада, обними ее такой витязь, скажи он, что сердце его болит от любви. А она, Лада, только вздыхает от этого тяжко.

— Что тебе надобно от меня? — чуть не плача, наконец спросила она. — Мучаешь зачем, перед людьми позоришь?

Лихой выпрямился во весь свой богатырский рост, дерзко посмотрел на нее.

— Ты, Лада Ярославна, не обессудь [3. прости великодушно], но я о сватовстве у Лебеди Всеславны спрашивался. Одобряет она нашу свадьбу, благословение дает, сказала только ждать Ивана Купала, а потом сватов присылать.

У Лады словно бы землю из-под ног выбили. Вот так значит: за спиной тетка с женихами договаривается! И Лихого уже признали окончательным кандидатом, за нее решили давно, когда отыграют свадьбу. Несмотря на письмо, которое ей показало зеркальце, Лада продолжала надеяться, что все это просто ей почудилось и не более того.

Она бы и дальше стояла и молчала, думая и думая о том, что до Ивана Купала осталось всего ничего, но ее опять обняли мужские руки, сильные, но не вызывающие ни благоговения, ни нежности. Лада оттолкнула Лихого от себя и тихо, так, что с трудом можно было расслышать, сказала ему:

— Уйди. Уйди, Лихой, уйди… — Потом она вдруг резко повысила голос: — Прочь с глаз моих!

Дверь за Лихим затворилась, а Лада снова подошла к окну и крепко-накрепко затворила ставни.

* * *

Оказавшись за дверью в Ладины покои, Лихой несколько раз оглянулся по сторонам, а потом семимильными шагами направился к выходу из царского дворца. Дело у него было важное и пока тайное, так что предусмотрительность стояла сейчас превыше всего.

Окольными путями добрался он до ремесленного квартала, где жили в основном портные, сапожники, кузнецы да прочие. Широкая улица представляла собой мощенную дорогу, по обеим краям которой росли обнесенные частоколом избы. Перед каждой стояла небольшая лавка чуть пригляднее сарая, где и выставляли ремесленники образцы своих товаров. В одних лавках поплевывали в потолок или считали мух хозяйские сынки или молодые приказчики, в других здоровые мужики расписывали, какое удобное седло или сапоги можно у них купить за символическую плату. Одно правило ремесленных рядов соблюдалось строго: у сапог — сапоги, у кафтанов — кафтаны. Ремесленникам запрещалось перемешивать ряды, поэтому кузнецы жили в одной стороне, а горшечники — в другой.

Лихой быстро миновал кузнечные и сапожничьи ряды, с трудом прошел мимо красавицы из лавки с расписными горшками и все-таки добрался до портных. Каждый выставлял напоказ кафтаны один другого лучше: у кого диковинного шелку, у кого золотыми нитями расшитый. Но, как бы ни старались зазывалы, Лихой прошагал мимо и остановился у последней в ряду избы.

Изба эта хоть и была ладной да крепкой, но все-таки на фоне соседских смотрелась сиро и убого, а лавки с товаром перед ней и вовсе не было. Тем не менее, Лихой постучался в именно эти ворота.

Ему пришлось подождать, пока хромой старик доковылял до ворот и отпер их перед своим гостем.

— Ты вовремя, — только и сказал он, пропуская Лихого во двор.

Они прошли в избу, внутри оказавшуюся куда чище и светлее, чем снаружи. Старик кивнул гостю на лавку у стены, а сам направился к печи, в угол, скрытый от посторонних глаз куском дешевой ткани. Стукнула тяжелая крышка сундука, в каких обычно хранят приданное еще маленьким девчушкам.

— Я бы сам тебе сказал, что все готово, да внук мой совсем про дедовы наказы забыл — на реку карасей ловить убежал, — бормотал старик, волочась в сторону гостя со свертком в руках. Он добрался до стола, поманил Лихого пальцем и, когда тот подошел, развернул бечевку на свертке. Под тканью оказался аккуратно сложенный кафтан синего цвета.

Старик расправил его на столе, едва касаясь пальцами ткани.

— Ну, какова работа? — спросил он, горделиво улыбаясь.

Лихой молчал, только то там, то здесь касался ладонями шелковых рукавов, вышитых золотыми нитками узоров и морского жемчуга.

— Это… это где ж ты такую красоту достал? — указывая на жемчужины, ахнул он. — Золотых двадцать, не меньше за такой жемчуг уплатить надобно.

Старик улыбался, довольный произведенным эффектом.

— Ну, за жемчуг все тридцать плачено, а вот сама работа на сотню тянет, а, Лихой?

Витязь молча кивнул и вытащил из-за пазухи кошель, приятно звякнувший, когда его опустили на стол. Тогда старик, не пересчитывая денег, осторожно взял кафтан руки:

— Ну-ка, примерь.

Кафтан сидел как влитой. Лихой довольно глядел на свое отражение в начищенном блюде, принесенном стариком-портным, а про себя радостно думал: «Ну чем не жених? Чем не князь?»

Сзади задребезжал голос портного:

— Эх, в такой одеже не Лихой ты боле, а княжны Лады Ярославны жених, князь Светозар.

Нечего было сказать Лихому. Да и не Лихой он больше, а жених, князь Светозар Баженович. Новый правитель Калинова града.

* * *

На рассвете, как планировалось, путь продолжить не удалось — и Терн, и Яромир бессовестно проспали после своих полуночных бесед. Проснулись они, когда солнце приближалось к зениту, почти в полдень; настроение сразу упало.

— Тащиться теперь по самому солнцепеку, — недовольно проворчал Терн, вытряхивая пыль из правого сапога. Яромир согласно кивнул, отхлебывая из припасенной фляжки с хмельным медом — глядишь, прогонит сон.

Делать было нечего, ведь рано или поздно все равно придется встать и идти. Как это обычно бывает, когда делаешь что-то не в охотку [4. без желания], со стоянки снимались они медленно и неторопливо и в путь отправились только после полудня.

От лени ли или от недосыпа Яромир плюнул на компас и ориентироваться стал по солнцу. С каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее идти: солнце припекало, а лес, как на беду, вскоре закончился вместе с деревьями. Бескрайние равнины да невысокая трава — все, что простерлось пред ними. Окружающий мир заметно изменился: неслышно было журчащих ручейков, меж травы тут и там попадались песчаные дорожки, а перед Терном даже лениво проползла черная змея с локоть длиной.

Бедняга, увидев гада, застыл, словно камень, и не шевелился, пока поблескивающий на солнце хвост не скрылся в траве. Яромир явно был разочарован таким развитием событий: он почему-то был уверен, что травник пошепчется с гадюкой, и змея либо по-человечьи заговорит, либо учудит еще что-нибудь не менее сказочное. Но ничего не произошло.

— Где мы вообще? — наконец не утерпел Терн. Если на лошади поначалу и было непривычно, так хоть не уставали так сильно ноги и спина, на которой приходилось теперь тащить поклажу.

Яромир, будто дожидаясь этой жалобы, аккуратно уложил на землю сумку, сначала осмотрев траву на предмет разных ползучих гадов, а потом выудил из бокового кармана карту да компас.

— По всем приметам, мы в Бусых степях, — и так и эдак повертев карту, изрек он. — Вот, из Векового леса вышли да на восток.

— Что за места такие странные? — не удержался от волнующего его вопроса Терн. — Глухие небось, необжитые?

С одной стороны, его правда заинтересовала местность, в которой они находились, а в особенности, что такое «степь», с другой же ему хотелось разговорить Яромира и незаметно перейти в сидячее положение. Для этого он поскорее скинул суму, не обеспокоившись змеями и прочей живностью, и уселся на нее сверху.

— Да вроде как нет, — неуверенно ответил Яромир, все же еще сдерживая себя и оставаясь на ногах. — Небольшие поселения здесь есть, только вот живут люди странно: дома у них складываются, и они вместе с ними несколько раз в год с места на место переезжают. Кочевниками звать.

Терн, скривившись, потер плечо, до крови натертое кожаной лямкой сумы, и заявил:

— Мы вот тоже за год по три землянки меняли. Только то не потому, что хотелось, а потому что-то паводок, то белки повадятся кедровые орехи у нас таскать, а то медведь кладовую разроет и уходить не захочет.

Яромир хотел было спросить, отчего же они не прогнали животных колдовством, но вдруг осекся: а коли нельзя так? Есть, может, причина, по которой не используют травники чары так же часто, как бравый воин свою силу? С десяток возможностей у Терна было поколдовать и скрыться от Яриловых витязей да греха подальше, но ведь здесь же он.

С минуту он мучился, спросить али нет, пока Терн не поднялся вдруг с сумы и не стал, сощурившись, глядеть куда-то ему за спину. Тогда Яромир тоже обернулся: у самого горизонта мелькали две темные точки и все приближались и приближались.

— Кочевники? — спросил Терн.

— А шут его знает, — честно ответил Яромир.

— Спрячемся?

— Где? Одна трава кругом, да и заметили нас уж точно.

Впервые за всю дорогу Яромир пожалел, что ни булавы, ни секиры не взял. Как легче было бы и надежнее встречать неизвестных всадников с рукоятью меча под рукой! Но и путешествовать с оружейным складом тоже не особо-то и удобно, так что пришлось довольствоваться крепким ножом, который он взял для пищи. Учили же: истинный воин и голыми руками врага одолеет, не то что с мечом. А нож — это где-то между.

Точки все приближались и приближались, а вскоре превратились в двух коренастых мужчин на рыжих поджарых скакунах. Волосы у обоих были выбриты полумесяцем, а вместо бород от верхней губы свисали вниз длинные черные усы, издалека напоминавшие тонкие плети. Одеты они были в рубахи и кожаные жилеты, а на ногах — кожаные сапоги на мягкой подошве.

Особенно Яромира поразили их лица: хоть и загорелые, они имели желтоватые оттенок, а глаза у всадников были такие узкие, будто они сильно прищурились.

— Во дивные [5. необычные], — только и смог прошептать ему на ухо Терн.

Всадники подъехали к ним почти вплотную, когда лошадь одного из них, того, что казался моложе, взбрыкнула и сбросила своего ездока. Кочевник никак не мог удержаться в седле. Но лошадь не осталась на месте: она поскакала вперед, волоча за собой своего хозяина, зацепившегося ногой за стремя.

Второй всадник, не спешиваясь, рванул за лошадью, надеясь ее остановить, но расстояние меж ними никак не сокращалось. Лошадь летела прямо на Яромира с Терном.

Яромир украдкой взглянул на нож в своей руке: а ведь это шанс. И когда конь наконец поравнялся с ними, он резко рванул вперед и одним точным движением надрезал кожу стремени, а потом что есть сил дернул. Лошадь умчалась вдаль, оставив на траве ободранного, потерявшего сознание кочевника.

Чуть опасность миновала, Терн наклонился к пострадавшему и попытался оценить ущерб. Яромир не был уверен, что к кочевнику вообще стоит прикасаться — мало ли какие у его народа обычаи и запреты — но останавливать травника не стал.

К этому времени к ним подъехал второй всадник: не доскакав до места, он спешился и побежал прямо к своему соплеменнику. Не обратив сначала никакого внимания на двух незнакомцев, кочевник упал на колени перед раненным и потрепал его по щекам, бормоча непонятные слова.

Наконец, не утерпев, Терн сказал:

— С ним все будет в порядке, голова у него крепкая. Проваляется с неделю и оклемается.

Кочевник, наконец заметив незнакомых людей, поднялся с колен, неспешно отряхнулся и только тогда сказал с заметным акцентом:

— Отныне друг вам Тархан из восточного кочевья и все его дети тоже друзья.

Яромир с Терном в недоумении переглянулись.

— А кто это — Тархан? — неуверенно протянул Терн, надеясь, что никак не обидел кочевника. Если знакомство они начинают не с имени, а с обещания в вечной дружбе, то чего еще от них ждать?

Кочевник расхохотался, уперев руки в бока— шапка на его голове съехала набок — и, отсмеявшись, прояснил:

— Я Тархан из восточного кочевья, а вот этот хвастун, — он кивнул на раненого, — мой сын Джучи.

Голоса, произнесшие имена, прозвучали одновременно:

— Яромир.

— Терн.

Услышав это, Тархан только покачал головой:

— Ай, какие странные имена! Яромирь и Тьйорн!

Только узнав как зовут неожиданных спасителей, он снова принялся хлопотать о сыне. Свистом Тархан подозвал лошадь, и та послушно встала в ожидании, когда на нее взвалят человека. Одним быстрым движением Тархан подхватил сына под руки и, немного покряхтев, перекинул его через лошадиную спину. Тогда-то Яромир и заметил, что седла у кочевника нет, как и уздечки. Лошадью управляли свистом.

Испокон веков витязи из Священной Дубравы особо отличались в рукопашном бою, из Калинова града — в управлении ладьей и умением взять вражеский корабль на абордаж, а вот в Змеиных Горках славились искусством наездника. Но даже лучшие змеиногорские всадники туго затягивали ремни, удерживающие на лошади седло, и никогда не думали о том, что ездить можно и без уздечки. Кочевники же превзошли всех.

— Идемте: гостями в моей юрте будете, — поманил их за собой Тархан.

Терн с Яромиром переглянулись: оба не знали, как поступить. Вдруг, пренебреги они оказанным им гостеприимством, кочевники мигом из друзей переведут их во враги? Хоть Щук и рассказывал Яромиру о других народах, к стыду своему, из уроков помнил он мало.

«А-а-а, была не была! — мысленно сказал себе Яромир, хотя и понимал, что чаще всего губит именно неосмотрительность. — Как будет, так будет!» Он махнул рукой Терну, мол, идем, и сам зашагал вслед за кочевником.

Лошадь, так не вовремя понесшая своего наездника, давно ускакала куда-то вдаль.

Примечания:

[1] непраздными на Руси называли беременных женщин оттого, что, зачав дитя, они вели уже другую жизнь. Больше никто не взваливал на молодуху почти всю работу, наоборот, ее старались беречь и баловать. А еще она не участвовала во многих праздниках, потому и «непраздная».

Случаи, когда молодые женщины вступали в отношения с отцами своих мужей, довольно часты на Руси у крестьян. У этого явления даже есть название — снохачество. Связано это с тем, что и из-за рекрутских наборов, и из-за переезда в город на заработки мужья могли отсутствовать год, а то и больше. Свекр в это время распоряжался в доме по-своему. Кстати, православной церковью снохачество расценивается как кровосмешение (инцест).

[2] Аспиды — отдельный род ядовитых змей, а также мифологический крылатый змей, извергающий пламя, в славянской мифологии. В основном используется как бранное слово в несколькиэ значениях: злобный, вредный, кровопийца.

[3] Не обессудь — (устар.) прости великодушно. Выражение, которое использовали как извинение за что-то непредвиденное или неконтролируемое. Обессудить же — строго судить кого-то.

[4] В охотку — выражение, означающее «сделать что-то с большим желанием», потому что у слова «охота» было такое значение — «желание, желать». Все, наверное, говорили хоть раз в жизни: «Мне не охота!»

[5] Дивный — необычный, заставляющий удивиться, здесь — странный.

Серый дым, заволокший маленькую избушку, разнес запах горькой полыни, застывший где-то под потолком. Трава, загоревшаяся от свечи, все еще чадила, и Щук никак не мог перестать откашливаться. С самого пира все у него пошло кувырком, покатилось вниз по склону. Будто не хватало ему мелких неприятностей, теперь вот и пучки трав, раньше даже сквозняком не колыхаемые, падали прямо на свечи.

Он с трудом распахнул ставни на ближайшем окне, но дым покидал избушку медленно, нехотя. Дышать по-прежнему было нечем, так что Щук схватил небольшой веничек, которым обычно стряхивали со стола, и замахал им. Дым двинулся в сторону, но совсем не в ту, что требовалось, а прямо в противоположную. Еще пару раз взмахнув веником и не добившись никакого результата, Щук бросил его на стол и вышел из избы, хлопнув дверью.

Над вершинами могучих дубов, окружавших город со всех сторон, алело светлоокое ярило, теплое и ясное. Устроившись на перевернутой колоде неподалеку от крыльца, Щук довольно вытянул ноги, подставляя теплу, сощурился от удовольствия. Ни дать ни взять, кот на завалинке решил погреться.

Да, кувырком все пошло, с самого пиру... И пока Щук следил, чтобы слуха не пошло, будто царевич пропал, в избушке у него переворачивались горшки, загорались травы, проливались отвары. Неужто домовой шутит али гневается?

Рядом замурлыкало, заклокотало; Щук нехотя приоткрыл один глаз — у его ноги терся рыжий полосатый кот. Заметив, что на него смотрят, котяра торжественно обошел колоду, а потом внезапно скакнул Щуку на колени.

— Эх ты, шалопай рыжий, — только и смог сказать Щук, поглаживая коту за ушком. — Шалопай...

Кот замурчал, прикрыл глаза, словно только этого и ждал. Говорят, где-то далеко-далеко, там, где вместо поросших травой холмов наслаиваются один на другой песчаные барханы, люди поклоняются кошкам, как богам.

— Ну, от меня уж такого не жди, — улыбнувшись своим мыслям, пробормотал Щук. — У меня с вашим племенем разговор короткий: чуть что — сразу веником под хвост.

Отгорал закат, и солнце опускалось все ниже и ниже, окрашивая в алый макушки деревьев. Кот все не слезал у Щука с колен, а его самого до того разморила дрема, что впору уже спать было ложиться. Незаметно для себя он прикрыл глаза, дыхание замедлилось, и сон настиг его.

* * *

Над громадным дубом, упирающимся кроной в облака, вились две птицы — какие именно, не разглядишь. Только две темные крылатые тени, кружащие, казалось бы, уже целую вечность.

В корнях дуба, подтянув к себе одно колено, сидел человек — лицо его было размыто, не разберешь. Только синий плащ, ярким пятном выделявшийся на фоне шершавой коры, приковывал к себе взгляды.

Человек вдруг поднялся, из ниоткуда в руках его появился булатный меч и просвистел в воздухе, сверкнув блестящим лезвием на солнце. На металле на миг отразилось его, Щуково, лицо, но после сменилось образом женщины — черноволосой, в красных одеждах. Изображение будто усмехнулось, а после растаяло. Вместо него с лезвия меча глядели два совершенно разных человека, объединенных в одно. Правая половинка принадлежала царевичу Яромиру, а левая травнику Терну.

* * *

Восточное кочевье напоминало пчелиный рой: ни один, не считая совсем уж дряхлых стариков, не сидел без дела. Юные девушки, стыдливо пряча глаза, когда мимо них проходили молодые мужчины, шили, дубили кожи, расстеленные прямо на траве, носились туда-сюда с вязанками хвороста, не забывая при этом приглядывать за младшими братьями-сестрами. У матерей семейства тоже дел невпроворот — скоро наступит время остригать отары, и тогда уж некогда будет стряпать да стирать, знай собирай мягкую шерсть в мешки да отделяй приставшие травинки и колючки. Потому и вялилось сейчас в юртах мясо, будто к зиме, да варилась козу, чтобы мужчинам было чем подкрепить силы.

Молодые кочевники, на фоне суетливой женской возни выглядели сосредоточием спокойствия и неторопливости — они собирались на охота. Хороший мужчина прежде всего воин, а уж потом хозяин отары хоть из десяти, хоть из ста голов — по крайней мере, так мыслит молодежь. Зрелый человек, отец семейства, усмехнулся бы и сказал, что одной войной не прокормишься, но против охоты никто ничего не имел.

Именно во время сборов и привел Тархан, муж [1. здесь в значении «мужчина] уважаемый, в кочевье двух чужаков. Коли бы женщины не были заняты мирскими делами, которые мудрецы учат оставлять без внимания, то тоже бы остановились и с интересом стали разглядывать эту процессию: пешие чужаки, одетые в длинные плащи темно-бордового цвета, а перед ними Тархан с лошадью в поводу. Самым последним заметили бы сына Тархана, молодого Джучи, перекинутого через седло словно пленная рабыня.

Но женщинам, как водится, не полагается совать нос в мужские дела.

Тархан подвел лошадь к одной из юрт, а потом повернулся к собравшейся молодежи и крикнул:

— Эй, бездельники, помогите-ка своему товарищу!

Двое отделились от общей толпы и сняли Джучи с лошади. Нраву они оказались самого что ни на есть веселого да задиристого, а потому сразу же принялись сыпать шутками, которым их товарищ, если бы тотчас пришел в себя, непременно обиделся бы. Проходя мимо двух чужаков, один из кочевников попытался подколоть и их, но те лишь переглянулись и не ответили — не понимали языка. Зато понял Тархан.

— А ну пошевеливайся, сын собаки! Глядишь, еще станешь человеком! — прикрикнул он на шутника, и Джучи поспешили поскорее занести в юрту, чтобы не нарваться на гнев его отца.

Только полог, закрывавший вход в юрту, упал, Тархан поманил за собой чужаков и подошел ко все еще внимательно за ними наблюдавшим джигитам.

— Эти люди — гости мне, и если кто посмеет нарушить священный закон гостеприимства, пусть пеняет на себя.

Возражать никто не стал.

* * *

Яромир чувствовал себя заморским зверьком, на которого пришли поглазеть со всех окрестностей — такой интерес он и Терн вызвали у жителей Восточного кочевья. Причем на последнего вообще глядели, как на что-то сказочное и раньше казавшееся выдуманным, почему только — Яромир точно сказать не мог. Может, из-за светлых волос да худого телосложения? Кочевники ведь сами по себе коренастые и черноволосые, кожа у них смуглая и загорелая.

Их привели в другую юрту, ничем не отличающуюся от той другой — и как только эти кочевники узнают, где чья? — и усадили на расстеленные на полу покрывала. Совсем молоденькая девица, которую Тархан называл Сайран, принесла большой котел с мясом — как только не надорвалась? — и снова вышла. Потом на одном из покрывал, на которое никто не садился, появились сосуды с узкими горлышками, кожаные бурдюки, стопка золотистых лепешек и прочая снедь.

— Угосяйтесь, — с огромным трудом сказала Сайран на их языке и поднесла Терну на ноже отрезанный только что кусок мяса.

В Священной Дубраве не было, конечно, изысков, которыми хвалились другие города — например, железных ложек, которые В Калиновом граде выменивали у заморских купцов — но ели все-таки не руками. Вилки тоже не были особо распространены, и Терн впервые их увидел на пиру в Дубраве, но, несмотря на это, мясо или рыбу он с детства ел, накалывая на заточенную палочку.

Не желая обидеть девицу, он все же снял мясо с ножа и откусил кусок. Пальцы тут же покрылись слоем бараньего жира, а скатерти, чтобы вытереть, не было. Яромир рядом тоже вгрызался в свой кусок, неумело скрывая свою растерянность. Уж он-то точно без ложки и вилки разве что сдобные булки ел! Впрочем, вскоре все неудобства позабылись: мясо оказалось действительно вкусным, Сайран всучила каждому по лепешке — «а тё зивоты болеть» — и фляге с каким-то необычным напитком, напоминавшим кислое молоко и называемым кумысом.

Пока они ели, девица всячески старалась им услужить: то еще одну лепешку подаст, то кусок мяса получше выберет, то флягу придержит. На памяти Яромира никто еще не прислуживал за столом с таким усердием. Хотя, откуда ему видеть, как ведут себя преданные слуги? В Дубраве ведь из прислуги одни кухарки да свита у царицы — дочери богатых и знатных родов, больше схожие с подругами. Не настолько еще избаловали себя Яриловы витязи, чтобы ждать, когда за ними приберут да почистят. Кухарки по очереди мыли полы и стирали белье, если что из мужской работы требовалось сделать, воевода по первой просьбе отправлял в помощь молодых отроков. А во время пиров все те же знатные девицы подносили витязям чарки с вином.

Задумавшись, он не удержал равновесия — все-таки так долго сидеть на полу непривычно, и ноги уже начали неметь — и из фляги, рука с которой сама собой взметнулась вверх, выплеснулся белый, как молоко, кумыс. Не успел Яромир опомниться, как Сайран уже подлетела к нему с какой-то тряпицей и принялась быстрыми движениями стирать с его рубахи мокрое пятно.

Какими бы избалованными не слыли в народе царские дети, Яромир к их числу относиться не желал. Он неловко перехватил девичью руку, аккуратно разжал ее пальцы — тряпка упала на пол.

— Я сам, не надо.

Его рука удерживала ее запястье чуть дольше положенного, и Сайран зарделась, лицом становясь похожей на розы, которые в стеклянных горшках привозили купцы с далекого юга.

Яромир вовремя разжал пальцы: полог, закрывавший вход, откинулся, и в юрту снова вошел Тархан. Из-за его плеча, становясь на цыпочки, выглядывала сморщенная как персиковая косточка старуха. Завидев ее, Сайран подскочила, поклонилась, а после, когда старуха махнула ей рукой, горной ланью выскочила из юрты.

Жаркое солнце припекало сквозь специально проделанное для дыма отверстие; солнечный зайчик вдруг прыгнул на рукоять охотничьего ножа у Тархана за поясом, оттолкнулся и попал прямо Яромиру в глаз, и тот мигом сощурился, признавая свое поражение.

* * *

Солнечный зайчик опять скакнул ему в лицо, только в этот раз отразился он от посеребренного наконечника стрелы, ожидавшей, когда же молодой кочевник отпустит тетиву. Пальцы в крепкой кожаной перчатке разжались, и резной наконечник воткнулся ровно в нарисованную на мешке с соломой мишень. Довольный удавшимся выстрелом лучник обернулся к собравшимся позади и широко улыбнулся, сверкнув ровными зубами.

Яромир стоял поодаль, опершись спиной о столб, к которому привязывали лошадей, и наблюдал за упражнениями в стрельбе молодых кочевников. Что уж греха таить — с луком они обращались куда лучше, чем Яриловы витязи, считающие его неплохим оружием, но все же не своим любимым. Больше учились драться на мечах, булавах, палицах — все для ближнего боя, когда противника легко можно и рукой достать.

Тем временем к мишени подобрался другой кочевник; этот лук сжимал в руках так, как хватается за соломинку утопающий. Он неуклюже, не с первого раза, вскинул стрелу на тетиву и, прицеливаясь, разжал пальцы. Каленная стрела продырявила мешок с краю нарисованной мишени — еще чуть-чуть, и стрелка-недотепу освистали бы и отправили в сторонку, чтобы не мешал. Но выстрел можно было назвать удавшимся, поэтому остальные заулюлюкали, хваля своего товарища.

Вышел третий стрелок. Этот все проделал все крайне быстро: раз, два, три! — стрела уже торчит из мешка. Мишень была поражена в самое яблочко. Опять раздались голоса гордых своим соплеменником кочевников.

Наконец кто-то из толпы стрелков обратил внимание на Тарханова гостя, все это время наблюдавшего за ними. С минуту кочевники перешептывались, а после один, тот самый, что выстрелил первым, широкими шагами направился прямо к Яромиру. В сажени от столба он остановился и с сильным акцентом сказал:

— Не жилаесь постлелять?

Единственное желание, которое Яромир, к слову, не очень успешно сдерживал — рассмеяться. Даже совсем маленькие дети в Священной Дубраве говорили куда правильней, что уж говорить о взрослых. И теперь кочевничий акцент его забавлял.

— Не откажусь.

Тугой лук, вырезанный из неведомого ему дерева, хорошо лежал в руке, будто для нее и был когда-то сделан, а тетива из животной жилы дребезжала, как струна на гуслях. Кочевники обступили его полумесяцем, оставив свободное пространство вокруг; в толпе тихо перешептывались, но при этом глаз не спускали с чужеземца.

Кто-то подал Яромиру стрелу: наконечник, грубо сработанный не самым умелым из кузнецов, блеснул на солнце, уже понемногу скатывающемся за горизонт, и Яромир понял — то, что нужно. Что-то древнее, чуть моложе Великого Дуба, растущего над Алатырь-камнем, с не оттершимися каплями вражеской крови. То, от чего веет битвой и метким выстрелом.

Он вскинул лук, прищурился — солнце слепило глаза — и мысленно воззвал, но не к богам, а к стреле. «Ты не можешь не настигнуть цель. Ты — закаленная в пламени, пропитанная кровью, не раз опрокинувшая врага с лошади. Ты больше, чем просто оружие».

Здесь были не только гордость и самолюбие, желание доказать, что тоже на кое-что способен. Это настоящий полет души, стремление духа вслед за каленой стрелой.

Задребезжала отпущенная тетива, и вдруг небольшую площадку для стрельбы накрыл многоголосый гул, будто разом зажужжал не возьмись откуда появившийся пчелиный рой. Стрела не просто попала в самую цель — она, словно таран, снесла хвост из цветных фазаньих перьев у своей соседки.

Всеобщий восторг, какой возникает обычно после великой победы, достигнутой общими усилиями, морской волной, никогда не виданной кочевниками, накрыл их ряды. Улюлюканье, свист — все это смешалось в один голос. Голос племени.

— Кароший выстрел! — похвалил Яромира «неуклюжий» стрелок. — Кароший!

Сам Яромир находился в странном состоянии полусна: звуки и окружающий мир не пропали для его слуха и зрения, гортань все еще способна была издавать вполне связную речь, но все это виделось ему чем-то далеким и несуществующим. Перед тем как стрела сорвалась с тетивы, у мишени будто из ниоткуда появилась маленькая птица, с черными, отливающими и изумрудом, и синевой перьями, по-царски роскошным хвостом. Он не успел остановиться; наконечник, закаленный в печи походной кузни, врезался в маленькое трепещущее тельце, и птица протяжно вскрикнула, совсем по-человечьи. Рука, продолжающая сжимать лук, безвольной плетью опустилась вдоль тела, а морок бесследно исчез.

Никто, кроме Яромира, черной переливающейся птицы не заметил.

* * *

Словно мышь, решившая во что бы то ни стало пробраться в амбар, Терн крался к юрте, из которой шел запах полыни и еще каких-то трав. Натертые в дороге ноги нещадно саднили, напоминая, что от затеянного предприятия будет зависеть, прекратится боль или нет.

Он уже видел хозяина этой юрты; невысокий и худощавый, но прыткий старикашка, седой. Беспокойные его глазки следили за собеседником с непревзойденным упрямством и высокомерием. Когда Терн только подобрался к юрте впервые с час назад, решив попросить взаймы трав, — стертые в кровь ноги требовали лечения — старик едва не огрел его клюкой. На ломаном русском он кричал вслед Терну, не смотря на боль в ногах убегающему на удивление быстро, что сделает тетиву из его собственных жил и перережет ей горло одному наглому чужеземцу.

«Не вышло напрямик, найди скрытую тропку, » — именно этим правилом учил Терна руководствоваться волхв Гостомысл. Правда, после он добавлял, что лучше сразу брать желаемое хитростью.

Притаившись за соседней юртой, Терн ждал, когда же старикашка решит прогуляться, и — слава богам! — ждать пришлось недолго. Опираясь на кривой посох, старик проковылял прочь от своего жилища. Как только спина его скрылась за одной из юрт, Терн подобрался к выходу, не забывая оглядываться, и прошмыгнул внутрь.

Стойкий запах горецветника и прочих трав ни за какие коврижки не желал выветриваться, и вскоре стало понятно, почему — то ли из страха за сохранность своих колдовских тайн, то ли по какой другой причине в центре свода отверстия, как в остальных юртах, не было. Поэтому под потолком витал полупрозрачный серый дым, тем не менее спускающийся, чтобы мигом проникнуть в легкие.

Откинув крышку сундука, стоящего чуть поодаль, (не самый надежный замок он легко открыл с помощью маленького шила, оставленного на не выделанных кожах) Терн с упоением принялся рыться в его содержимом. В небольших холщовых мешочках на завязках старикашка хранил сухие травы, и определить, где какая, оказалось совсем не сложно. Но как быть с конопляным маслом, которого у кочевников наверняка не держат?

Дно сундука наконец обнажилось, но требуемого Терн так и не нашел. Он отодвинулся в сторону, оглядел комнату — где старик мог спрятать редкие ингредиенты? — и тут его блуждающий взгляд наткнулся на тот же сундук. «Странно. Мне казалось, что у него не такое глубокое дно. Дно!»

Быстрее, чем он в этот миг, мог быть разве что горный барс. Стукнул пальцами по деревянному дну сундука — так и есть! Поддев все тем же шилом одну из досок, Терн легко вытащил ее.

— А старик не дурак, — прошептал он себе под нос, оглядывая содержимое открывшегося ему тайника. — Устроил двойное дно!

Среди разнообразных кувшинчиков, набитых сушенными насекомыми, законсервированными в специальных настойках степными ящерками, обнаружилось не только конопляное, но еще и лавандовое масло, за которое покойный Гостомысл, не раздумывая, отдал бы с десяток лет своей жизни.

Сначала рука сама по себе потянулось к кувшинчику с драгоценным маслом — посмотреть, понюхать, вспомнить, где его можно использовать и прихватить с собой — но потом Терн отдернул себя. Он не тать [2. устар. вор]. Он не ворует — просто берет нужное... взаймы. Когда-нибудь он возместит старику все сполна, честное слово.

В валявшуюся рядом котомку — правда, чтобы ее освободить, пришлось высыпать всех сушеных кузнечиков — перекочевали все требуемые ингредиенты. Терн уже собрался было уходить, но полог откинулся. Тать, не тать — старику разницы не было.

* * *

Поднялся переполох, но отчего — Яромир не знал. Просто в один момент совсем с другой стороны аула раздались крики, ржание лошадей, и стрелки, до этого представляющие собой праздное безделье, сорвались с места и бросились на подмогу.

Он тоже было ринулся за ними — Щук говорил, люди тем и схожи с животными, что, растерявшись и не зная, как поступить, просто повторяют за остальными — но вовремя остановился. Еще затопчут в этакой толпе, не заметят даже.

Тогда Яромир встал у навеса, сооруженного между двумя юртами для лошадей, взглянул на небо. Скоро должно было стемнеть.

Из стога душистого сена он вытащил одну травинку, задумчиво пожевал — нет, даже трава в Священной Дубраве другая. Или это у местной росы неприятный вкус?

Раз! — что-то дернуло его в сторону, и он, не удержавшись, повалился на стог сена за колодой. Правда, к слову сказать, что на ноги Яромир поднялся молниеносно и даже успел принять позу, приготовившись к рукопашному бою, но...

— Тс-с-с! Свои! — приложив к губам указательный палец, шикнул Терн, выступивший из тени за колодой. Одним быстрым движением он перемахнул через колоду и встал рядом с Яромиром.

— Ты... ты гдя шляешься?! — не скрывая злости, но сдерживая порыв оттаскать травника за ухо, возмутился Яромир. Как-только закончился обед у Тархана, он вместе с хозяином вышел посмотреть на хваленую кипчакскую лошадь, а Терн остался в юрте. Но стоило Яромиру вернуться, как травника и след простыл.

Выразительно зыркнув по сторонам, Терн шепотом ответил, нисколько не оскорбившись:

— Ноги надо отсюда делать. Скоро они успокоятся и сообразят, что я в другую сторону пошел, а потом и сцапают нас аки волк зайчишек.

Он уж было шагнул вперед, собираясь «делать ноги», но когда держат за шиворот, далеко не уйдешь.

— Так это из-за тебя такой переполох?

Шум вдруг изменил источник; гул приближался все быстрее и быстрее. Стали слышны отдельные голоса, а потом Яромир различил слова: «Рюки вьору отрубить надо!»

Терн только пожал плечами, виновато улыбнувшись:

— Можно и так сказать. А теперь бежим, коли шкура дорога!

Яромиру вцепились в руку и потащили куда-то в сторону, куда именно — не важно, главное, чтобы подальше от разъяренной толпы. Он послушно пробежал с десяток саженей, а потом вдруг остановился:

— Вещи! Без них же не дойдем никуда!

Терн напрасно пытался удержать его («Бесстрашный глупец!»), только рукав рубахи чуть не оторвал. Яромир удалялся от него прямо навстречу кочевникам.

— Черт бы его побрал! — сквозь зубы процедил Терн, прежде чем кинуться Яромиру вдогонку. За плечами у него все еще висел мешок с «награбленным добром».

* * *

Не останавливаясь, Яромир бежал к Тархановой юрте, где оставил всю поклажу, а вместе с ней еду, карту, компас. Голоса становились все громче и громче, к ним примешалось лошадиное ржание — похоже, кочевники решили нагонять беглецов верхом.

Он спрятался за одной из юрт, стараясь скрыться в тени — солнце уже закатилось за горизонт — ожидая, когда можно будет незаметно проскользнуть в нее и забрать свое, не чужое.

— Забираем быстрее и уходим, — этот шепот обжег ему ухо, как кипящая сталь. Яромир оглянулся, почувствовав на душе облегчение: за его спиной стоял Терн. Не струсил, не «сделал ноги», а догнал, остался с ним. От этого стало так хорошо, словно бы Яромира только что мог предать друг или брат, но не ничего плохого не произошло.

В юрте, разложив на полу швейные принадлежности, выделывала кожи Сайран. Когда они юркнули внутрь, девица тихо вскрикнула — уже знала обо всем из ругани разбушевавшейся толпы — но быстро успокоилась.

— Укадите! Вон! — негромко, но жестко сказала она, поднимаясь с пола и вытягивая вперед свое единственное оружие — шило.

Никогда Яромир не видел прежде более разъяренной девицы. В Священной Дубраве женщин не обижали, даже самых глупых, лезущих не в свое дело, так что и сердиться им было не с руки. Но Сайран являла собой в этот миг и недюжую храбрость, и заячий страх.

— Никто тебя не обидит, — спокойно сказал он, показывая раскрытые ладони — мол, оружия нет. — Просто заберем свои вещи, а потом больше не вернемся.

Она недоверчиво взглянула на него — густые брови нахмурились — а после шмыгнула в угол и вынесла их котомки.

— Укадите.

И Яромир, и Терн почти одновременно сцапали свои дорожные котомки, а потом, даже не прощаясь, выскользнули из юрты.

И снова попали впросак. На них надвигались кочевники.

* * *

Чудом увернувшись от летящего в него камня, Яромир пригнулся и побежал еще быстрее. В сотый раз он мысленно если не проклял, так хоть обозвал Терна, не такого поворотливого и уже получившего по лбу небольшим булыжником. «Хорошо хоть стрелы не пускают».

Они добежали почти до самого края аила, но преследователи не желали отставать.

— Да что ты такого украл, что они все никак не успокоятся?! — тяжело дыша, спросил Яромир.

— Травы и конопляное масло.

Яромир от такого признания даже остановился.

— Травы?! Какие травы?!

Терн поморщился и недовольно изрек:

— Я ноги натер, мазь хотел сделать.

Под ноги Яромиру шлепнулся еще один камень, к счастью «мишени», не достигший цели, и снова пришлось бежать.

— Смотри, чтобы тебе эти ноги кое-кто не отрезал.

Терн, то ли от тяжести не только своего дорожного мешка, но и котомки с травами, то ли от общей телесной слабости, начал совсем тяжело дышать, но позиций не сдавал.

— Думаешь, пытать станут?

— Они-то может и нет. А я уж точно стану!

У крайней юрты — чудо! — к вкопанному в землю столбу был привязан конь. Настоящее чудо, по-другому и не скажешь.

Яромир запрыгнул на лошадиную спину — седла кочевники не уважали — а потом помог взобраться на круп Терну.

— Держись!

Конь оказался нрава мирного: ни сбросить, ни укусить своих случайных пассажиров он даже не пытался. Просто когда закинутую на столб уздечку сняли и стегнули ей — «Но!» — он сорвался с места, как стрела.

* * *

Заранее закрыв ставни и двери, Лада опять достала Лелино зеркальце. Как пьянчуга тянется к хмелю, она тянулась к зеркальцу — там была другая жизнь, невероятная и полная приключений. А оттого что во всех авантюрах участвовал ее двоюродный брат, события не превращались в нереальную сказку.

Зеркальце помутнело, а после показало ей ночное небо и бескрайнее поле, поросшее невысокой травой. Луна освещала скачущего во весь опор коня и всадников на его спине, кого именно, Лада знала, хоть и разобрать из-за темноты было трудно.

Прямо пред ними просвистела стрела, но не настигла цели. Зеркальце чуть сменило картинку: теперь были видны всадники, не желающие отставать. Лада никак не могла понять, к какому народу они принадлежат: странные головные уборы, непонятный язык. «И куда вас опять занесло?» — мысленно спросила она у Терна с Яромиром.

У преследователей был только один лук: остальные в суматохе ничего не взяли, не считая бесполезных кинжалов. Но и один стрелок мог нанести большой вред.

Одна из стрел вдруг просвистела совсем близко от цели, и Яромир вскрикнул — Лада хорошо знала его голос. В лунном свете было видно, как он, продолжая одной рукой удерживать уздечку, правил лошадью. Разодранный рукав обагрился кровью.

Лада вскрикнула и, бросив зеркальце на постель, закрыла лицо руками. «Мать-земля, не дай им так бесславно сложить головы! Макошь [3. богиня-мать всего живого], защити!» — тихо шептала она, прикрыв глаза. Воин молился бы грозному Перуну, покровителю всех мужчин, но Лада на то и была женщиной, что понимала — богини милосердней богов.

Она снова бросилась к зеркальцу — картинка изменилась. Вот конь, уносящий двух беглецов, остановился у края темнеющей полосы, и его всадники вдруг завалились набок, а потом, достигнув земли, пропали. Лада потерла глаза — уж не мерещится ли? Будто их отродясь там не бывало.

Преследователи, подъехав к лошади без наездника, стали о чем-то тихо переговариваться. Тот, что владел единственным луком, имел вполне довольный вид. Лада не понимала, о чем они говорят, но смысл уловила. Все собирались отправиться назад, уверенные, что с Яромиром и Терном покончено, но один сомневался. Наконец, большинство пересилило. Лошадиные копыта, не поднимая пыли, встревожили мягкую траву. Преследователи удалялись.

— Покажи Терна.

Опять картинка сменилась: у покатых земляных берегов, в высокой траве едва различимо было движение, но человека Лада так и не заметила.

Зеркальце помутнело, перевернутое вниз стеклом. До утра Лада не спала, оплакивая своего брата и несостоявшуюся любовь.

Примечание:

[3] Макошь, Мокошь — верховная славянская богиня, отвечающая не только за плодородие, но и за судьбу. Мать всех богов, Макошь прежде всего покровительница матерей и женщин. Кстати, в пантеоне князя Владимира Красное Солнышко единственный идол, изображающий женщину — Макошь.

Ой, то не пыль по лесной дороге стелется...

Ой, не ходи да беды не трогай, девица...

Мельница. Невеста полоза

«Слышали ли вы, как перешептывается лес поутру, когда солнце только поднимается, и свет его чист и прекрасен, словно сам он — дар, посылаемый богами только на один день, не более? Знали ли, что нет ничего милее сердцу, чем росинки на крупных маковых бутонах; ничего величественнее стяга, который развевает шалун-южный ветер? Помнили ли, что нет места на свете лучше вашего родного дома, где ждут, где любят?»

Лада наклонилась, сорвала два душистых мака и, осторожно, как самое хрупкое в мире стекло, понесла, стараясь, чтобы не опали лепестки. Мак — это сон, это мечтанья, которые мы вспоминаем только глубокой ночью, это то, что произошло не взаправду, но все же произошло.

Никто не останавливал ее — молодой княжне позволялось гулять где вздумается — и никто даже не попытался узнать, куда это она идет, прижимая к груди красные цветы. Лада шла в лес.

Деревья шумели и качались, но звук этот был ласков, будто лес говорил: «Не бойся меня, красавица. Я только с виду дремуч и опасен. Не бойся...» И Лада верила, даже и не думала бояться. Ей привычней были морские берега, песчаные дюны и пожухлая трава, прорастающая сквозь гальку, но здешний лес совсем не похож на чащи вблизи Калинова града, грозящиеся каждому путнику если не смертью, так потерянной тропинкой точно.

Она вышла к небольшому озерцу, со всех сторон окруженному высоким ельником. Подошла к старым подгнившим мосткам, с которых много лет назад стирали белье, осторожно ступила босой ногой — сапожки она специально сняла, как только вышла за ворота, и спрятала в кустах у частокола. Доски надсадно скрипнули, но выдержали — тогда Лада подошла к самому краю, опустилась на колени. Окантовка на подоле синего желтого сарафана коснулась мутной озерной глади.

Лада, скрепя сердце, оторвала от груди уже успевшие увянуть цветы, задержала руку с зажатыми в ней маками над водой.

«Знали ли вы, что я люблю вас? Люблю одного как брата, другого как мужчину. Суждено ли нам было свидеться еще раз? Чувствовали ли вы, что Хозяйка Судеб Макошь отмерила вам несправедливо короткий срок? Ведали ли, что оставляете меня одну, совсем без заступы [1. устар. защита]?»

Алые бутоны задержались на водной глади, а потом южный ветерок надул их лепестки словно паруса и превратил в маленькие кораблики, плывущие ни куда-нибудь, а в иной мир.

В Калинове граде много сотен лет назад был обычай, сохранившийся сейчас только в сказках и песнях — похоронный обряд, пришедший от детей моря. Воин в полном боевом облачении и с мечом в холодных руках, поэт и певец с лирой или жалейкой в ладонях, ремесленник со своим инструментом — каждый укладывался в лодку, украшенную цветами, и выпускался в море. А потом стрела, обмотанная подожженной тряпицей, просвистев, врезалась в корму. Пепел поглощали морские волны...

Лада, не отрываясь, глядела вслед макам, все ближе и ближе уносимые ветром к центру озера, тихо шептала про себя слова песни, однажды услышанной от старенькой кухарки, но всплывшей в памяти в самый нужный момент.

— Обратившись костром,

Не спеши на тот свет.

Мой родимый, постой,

Я пошлю свой привет,

Тем, кто был мне знаком,

И давал свой совет,

Кто был крепкой стеной,

Уберегшей меня.

Загудел в вершинах елей совсем непохожий на южный шаловливый ветер его собрат, надвигавшийся с запада. Закачались деревья, пошла по воде рябь — видно правда отлетали души в посмертную обитель.

— Погоди, добрый друг,

Не гони лошадей,

Не спеши так вперед,

А послушай скорей,

Как был светел тот луг,

Где средь звездных огней,

Он меня так берег

От лихого ворья.

Приходилось сдерживать слезы: удивятся люди, отчего глаза у княжны красные, заподозрят недоброе. Такова доля: сиди да осторожничай, как бы беды не вышло. А душа рвалась вместе с песней туда, где встречают погибших их бравые пращуры, выносят приговор — достойно ли жили их потомки, заслуживают ли вечного блаженства?

— Как упал он,

Сраженный злодейской стрелой,

Заслонивши меня своей крепкой спиной.

А шут с ними, с людьми! Им то неведомо, что не из-за потерянной сережки или дурного сна она горюет. Соленые слезы смешались с помутневшей озерной водой: Лада, склонив голову, беззвучно плакала. Собравшись с силами, снова затянула песню — завершающие слова, своего рода и напутствие, и успокоение.

— Будь покоен, родимый, как брата, клянусь,

Встретит он тебя там и развеет всю грусть.

А теперь поспеши, я так долго ждала,

Чтобы весточка милому в небо дошла.

Последнее слово перешло в крик: разбушевавшийся ветер закачал деревья, что, того гляди, макушками земли коснутся, и сорвавшийся с ближайшей ели ворон мазнул когтистыми лапами по водной глади и подхватил вымокшие цветы. Черная птица, сделав круг, понесла алые маки в небо.

Подскочив на ноги, Лада огляделась и, не помня себя, кинулась к лесу, вслед за вороном. Пришлось подхватить мешавшийся подол сарафана, чтобы не упасть. А деревья все сильнее и сильнее качались, скрипели, а западный ветер выл все громче. Но она помнила, что леса не надо бояться, и шла вперед.

Скверная птица, противная птица! Разве ж можно так — не дать проститься с любимыми?

Остановилась Лада только тогда, когда ворон скрылся из виду, а ветер поутих. Но тут же закрапал мелкий дождь, холодный, больно бьющий по щекам и кончику носа.

Тут бы развернуться да кинуться назад, к Дубраве, только вот Лада, оглядевшись вокруг, неожиданно для себя поняла: заблудилась. Потерялась, сбилась с дороги. Усиливался дождь, льющий теперь почти стеной.

Сарафан у Лады вымок, выбившиеся из кос пряди лезли в лицо, и хотелось плакать, но уже не по усопшим Яромиру с Терном, а от страха. Когда ж ее хватятся да искать кинутся — даже Макоши неведомо.

Так она и стояла, не двигаясь с места, и послушно позволяла дождю впитываться в свои волосы, одежду, кожу, пока у ноги вдруг не скользнуло что-то холодное, шершавое. Лада медленно приподняла подол, глянула на ступню и тут же мысленно пообещала Терну с Яромиром, что скоро нагонит их на пути к тому миру. Вокруг щиколотки обвилась черная змейка с локоть длиной.

Змейка, блестя ониксовой чешуей, приподняла голову — если бы Лада не ожидала грядущей смерти, заметила бы, что это обыкновенный уж — и вдруг, сначала резко сжав свои кольца, осторожно сползла с ноги, но никуда не делась.

«Иди за мной,» — почему-то послышалось Ладе, и она послушно пошла вслед за переливающейся в траве змеей. Дождь не прекращал, и трава под ногами скользила и холодила, так что идти нужно было с особой осторожностью. Легкий морозец уже пробрал все кости насквозь, кожа покрылась мурашками, а мокрые косы повисли мертвым грузом.

Наконец, змейка нырнула в траву под широкой елью, оказавшейся куда выше и раскидистее своих сестер, и Лада на секунду растерялась. Куда же теперь?

«Иди за мной. Вперед и вниз».

Одна из нижних ветвей легко поддалась, и, убрав ее в сторону, Лада на ощупь попыталась проползти под елью — густо растущая хвоя не пропускала солнечный свет.

Первое, что она почувствовала — тепло. Такое летом идет от нагревшейся на солнце земли, придает сил и клонит в дрему одновременно. И сердце у Лады возрадовалось — не все в мире есть зло и холод.

Узкий проход быстро сменился норою, достаточно большой, чтобы человек мог сидеть, не упираясь головой, и лежать, не высовывая ноги «за порог». По-прежнему было темно.

Снова по коже прошелся шершавый холодок, на этот раз по руке. «Спасибо, добрая змея, что не дала сгинуть одной в лесу».

Закинув руки за голову, Лада быстро стянула насквозь мокрый сарафан. Хотела снять еще и рубаху, но та оказалась сырой лишь у рукавов и груди, поэтому ее было решено использовать как подстилку.

Холод пропал, а вместо него вдруг послышался слабый, похожий на мышиный, писк, да такой жалобный, что даже у самого черствого в мире человека сердце бы защемило.

Писк становился все громче и громче, и Лада поползла на звук, руками щупая перед собой. Ладонь вдруг коснулась мягкой шерстки, и маленькое, почувствовав чье-то прикосновение, завозилось и запищало еще сильней. Длинный пушистый хвост коснулся Ладиной руки — наверное, лисичка. С трудом ухватив трепыхающееся тельце, она прижала его к груди, погладила по голове: так и есть — маленький лисенок.

— Где же твоя мама, кроха?

Лисенок, конечно, не ответил. Он только перестал ерзать и, чихнув, положил головку на девичье предплечье.

Так они и сидели в темной, но теплой норе, согревая друг друга да слушая, как шумит дождь.

* * *

Развеялись туманы, сырые и холодные, нарочно залезающие под рубаху. Поднялось солнце и озарило степь своим чистым сиянием, проникло даже в покатый овраг, заросший густой и высокой травой. Стебли, влажные от росы, зашуршали, закачались, мелькнула среди них светлая макушка.

— Эй, царевич, живой?

— Да здоровее тебя буду.

Памятуя о вчерашних событиях, Терн осторожно, пригнувшись к земле, выполз из кустов, прислушался. Только ящерки и птицы носились над головами, а бояться их было нечего.

— Вылезай, чисто.

За ним, баюкая саднящую руку, появился из «укрытия» Яромир.

— Поедим здесь, в овраге, а потом дальше двинемся.

Но Терн не слушал его: он уже вовсю рылся в мешке с провизией, накрывая на «стол». К счастью, у кочевников Яромир первым делом запасся хлебом, кумысом и вяленым по особому рецепту мясом, так что голодная смерть надолго отходила в сторону.

— Вот же в рубахе родились, правда? — не отрываясь от еды, сказал Терн, имея в виду вчерашнюю погоню.

Яромир подозревал, что все это не его удача, а чья-то чужая — его бы иссякла еще на болотах. У него были мысли, что Терн поколдовывает — травник все-таки — но поймать за руку его пока не удалось. Да и зачем? Главное, чтобы не во вред.

— Да уж действительно, в рубахе, — задумчиво протянул он, здоровой рукой взяв кусок лепешки.

«Да и хорошо, что колдует тайно, — подумал Яромир, работая челюстями. — А то и без чародейства всякого такой в кочевье переполох устроил — с роду у них такого не было». А вслух сказал:

— Что ж ты такого украл у кочевников, раз они на нас со стрелами?

Терн, не прожевав лепешку, что-то проговорил — не разберешь — а потом сглотнул и быстро протараторил:

— Крапиву, чабрец, сушеных кузнечиков и...

— И за эту ерунду нас чуть не превратили в решето?!

Выражение лица у Терна сменилось с умиротворенного на возмущенное.

— Не ерунду, а то, из чего я приготовлю заживляющую мазь...

Яромир сам не заметил, как подкатал рукав, чтобы видно было порез, оставленный стрелой.

-...чтобы наконец вылечить мои стертые в кровь ноги!

Ком сырой земли вперемешку с травой прилетел Терну аккурат в щеку.

— Вот же неженка! Девица красная!

И Яромир резко поднялся на ноги, отворачиваясь от Терна. Причина ночной погони оказалась настолько нелепой, что от этого рука заныла еще сильней. «Ноги у него стерты! Бедняга, мозоли донимают! А если б догнали и голову сняли?»

— Ты... ты чего это? — ошарашенно спросил Терн, и голос его сделался тихим, неуверенным. Яромир не оборачивался. — Ну ты чего, царевич?!

Яромир не отвечал на вопросы — так ему опостылело быть нянькой взрослого уже парня — просто подхватил здоровой рукой котомку и, не обращаясь ни к кому, сказал:

— Кратчайшим путем в Шепчущую Рощу пойдем. Никак остановок, пока не доберемся, особенно в селениях или где еще.

И он, цепляясь руками за выступы, полез наверх по склону оврага. Трава, острая как мечи, лезла в лицо, так что приходилось щуриться, чтобы того гляди травинка в глаз не кольнула. Терн стоял на месте.

— Так это... Ты погоди! Нельзя в Рощу! Кому говорю — нельзя!

Но Яромир уже подтянулся в последний раз и, сделав усилие, оказался наверху, над простирающимся пред ним оврагом.

Глаза у Терна забегали, как две букашки, сам он нервно вцепился пальцами в котомку.

— Да нельзя нам туда! Мне... мне нельзя!

Яромир прищурился и, собрав все свое презрение, посмотрел на Терна:

— Небось тоже что-то у своих же украл? Тать! [1. устар. вор]

Лицо у Терна сделалось такое, будто еще одно слово — и заплачет.

— Да если б украл, ничего не сталось бы! Там... там другое! Нельзя нам в Рощу!

Но Яромир его уже не слушал. Он уверенно зашагал прочь от оврага, остановился саженях в двух от откоса. Через несколько секунд послышалось кряхтение, а после над оврагом показались руки да светлая макушка. Отряхнувшись, Терн поднялся на ноги и нехотя, как можно медленнее, подошел к Яромиру.

— Глупый ты, царевич.

— Да уж не глупее тебя.

И, разложив на траве вытащенные из котомки карту да компас, они, переговариваясь только при крайней необходимости, принялись выбирать лучший путь.

* * *

Дождь барабанил по крышам, и капли наигрывали старую как сам мир мелодию. Лебедь уже слышала ее однажды — на свои шестнадцатые именины. Вспомнились те дни, давно минувшие, но все еще не позабытые...

...Уже четыре года делила она с наследником престола и печали, и горести, но одно снедало ее больше войн, приграничных стычек и засух — не было детей. Едва не плача, ночами гладила Лебедь себя по животу и вздыхала о несбыточных надеждах, тряслась от туманных страхов. Не было ребенка — не было счастья.

Загремел пир, и в Священную Дубраву вступили гости: князья со всех окрестных земель, их семьи, скоморохи, путешественники. Старшая Лебедина сестра, мужатая [2. устар. замужняя] уже несколько лет, только перестала оплакивать сына — мальчишка провалился под лед, и безжалостное море с месяц ласкало его кости.

Муж глядел на гостей, а на нее, Лебедь, даже не обращал внимания. Нет наследника — нет любви. Усмехался в усы, когда скоморохи выписывали невообразимые фигуры, и почти мгновенно осушал чарки с хмельным медом одну за одной.

Нет ребенка — нет счастья. Нет наследника — нет любви.

Незаметно для всех она поднялась из-за стола — и как только не обратили внимания, что сотни переливчатых камней на ее платье больше не отражали света?

Неспроста называлась Священная Дубрава таковой — прямо за царским теремом возвышались могучие дубы в пятьдесят, а то и больше, локтей в обхвате. Туда и шла Лебедь по старой своей привычке.

Подошла к одному из самых молодых дубков — посадили его, когда нынешний царевич родился только — погладила шероховатые листочки. Минует десяток лет, и разрастется дерево, обратится могучим дубом. А вот вырастет ли рядом хоть крохотный саженец...

Ну нет, не о том должны быть мысли! Вырастет, крошка, обязательно вырастет, да еще и станет не только дубовым, но и Великой птицы царем. И песни о нем сложат дивные, сказочные.

Уселась Лебедь в корнях мужниного дуба, не забыв осторожно расправить платье. Посмотрела на шепчущую на ветру зеленую листву. «Совсем как Шепчущая Роща! Только что солнце везде, да елей кособоких нету».

Так и сидела она, склонив голову к плечу да обнявши себя руками, пока не взвились птицы, не грянул гром. Молодое дерево не спасало от холодного дождя, и тогда Лебедь подхватила полы юбки, помчалась куда глаза глядят. А глядели они прямо на Дуб-Родоначальник.

Лебедь подскочила к могучему — руками не обхватить — дереву, прижалась спиной к теплой, словно тело человеческое, коре. Гулко билось сердце, трепыхалось меж ребер. «А вот как возьму сейчас да помру! Как есть помру!» — подумала она, прижимая ладонь к груди. Помрет, и не будет больше пиров в ее честь, да не станет муж больше отворачиваться, да бабки перестанут за спиной судачить. Подумала только, как из тумана да сплошной стены дождя выступила, прихрамывая, старушка. Охая, переставляла она ноги, с трудом волочилась вперед, ища защиту от дождя, опиралась на палку.

— Погоди, бабушка! — окликнула ее Лебедь, бросилась под дождь. Холодная вода тут же потекла за шиворот, но она все-таки добежала до старушки и, подхватив ее под руки, повела к дубу.

Широкая густая крона надежно защищала от дождя, не пропуская капли, и старушка, едва опомнившись, улыбнулась бесформенным ртом.

— Знатно ж ты бегаешь, княгиня, — на удивление четким и красивым голосом сказала она. — Благодарствую.

Кряхтя, опустилась она на один из толстых корней дуба, оперлась на свою палку.

— Рассказать тебе не небыль, а правду? — Лебедь согласно кивнула. — Тогда слушай, княгиня, да мотай на ус.

Давно, когда люди жили во мраке и страхе, оттого что не было солнца еще в небе, молодой витязь воззвал к богам. Просил он, чтобы сошел самый сильный из бессмертных на землю, вступил с ним в поединок. Победит бог — будет миру тьма вечная и жизнь витязя в придачу, проиграет — и прекратится мрак, исчезнет страх и ужас. И ступил на землю Перун, взметнул руки с зажатыми в них молниями.

Три дня бился витязь с богом, думал уж — не сдюжит. Позвал он тогда в помощь брата своего названного, и одолели вместе они супротивника.

Затаив дыхание, слушала Лебедь не сказку, но быль. Когда была она еще ребенком, старый дедушка рассказывал ей истории о храбрых витязях, о юных княгинях, и теперь те вечера оживали для нее.

— Тогда родился светлоокий Ярило: тряхнул головой — рассыпались по небу звезды, поправил усы — засиял месяц, а улыбнулся — солнце появилось на горизонте.

И послал тогда новорожденный бог к витязю волшебную птицу Алконост, вестницу богов, чтобы даровала она ему силу божественную да тайну бессмертия.

Только отказался витязь от вечной жизни. «Ничего, — говорит, — мне не надобно». Но не оставил Ярило его без награды: подарил он ему яйцо птичье, алконостово. «Ты гляди за ним хорошенько, а через седмицу вынеси на солнечный свет, когда рассветать станет. Будет тебе подарок».

А яйцо-то так и переливалось на свету, словно золото.

Вынес витязь яйцо на свет, когда заря занялась, и случилось диво дивное, чудо чудное: растрескалась золотая скорлупа, да ступила на землю девица красоты неописуемой: щеки румяны, ланиты что заморский шелк, а глаза янтарем блестят, вся в золотые одежды облачена. Вложила ладони свои в руки витязю, невестой его назвалась. От них и пошел род Яриловых витязей.

— Хороша сказка, бабушка, — вздохнула Лебедь, но старушка только отмахнулась.

— Ты погоди, княгиня — не конец это вовсе.

Дождь понемногу прекращал, но до того ли, если душа от теплых слов греется?

— Не забудьте о брате названном, что витязю помогал выиграть поединок. Мы запомним, а вот боги позабыли — не наградил его ни Ярило, ни Перун. Обиду затаил он в душе — хуже он брата, что ли? И пообещал тогда богам, что любой, кто ему воздаст по заслугам, почитаем будет его потомками тысячи лет.

И услышала его только Смерть, Мораною прозываемая. И отправила она черного вороны, чтобы снес он на землю яйцо сказочной птицы Сирин.

Только опустил ворон яйцо на землю, рассыпалась скорлупа и вышла на свет совсем другая девица, но тоже красавица: кожа как снег, а губы как кровь, волосы черные, голос как журчание ручейка. Потянулась она к молодцу, упала ему на грудь, невестой ему назвалась. От них и пошел род Гаврановых травников.

— А как же так, бабушка: первый травник воином был, а сейчас они все сплошь колдуны.

Старушка поправила палку, оперлась о сложенные руки подбородком.

— А так, княгиня, что Морана в девицу ту вложила тайные знания: как мертвых оживлять, а как живых заговаривать, чтобы при сердце бьющемся точно трупы лежали. И передала та девица мужу и сыновьям своим все свои умения.

Но тебе важно другое нынче. Запомни: племя ваше родилось оттого, что вместе, сообща с прародителем травников сражался ваш храбрый предок.

Старушка вдруг поднялась, отставив в сторону свою палку, распрямила спину. Сразу выше она стала ростом и словно бы помолодела, разгладились ее морщины.

И не заковыляла она — белой лебедью заскользила в сторону.

— Бабушка, ты куда! — окликнула ее Лебедь, протягивая руки, но старушка стремительно уходила прочь. Вдруг она замерла, обернулась — то было совсем иное лицо. Румяные щеки, вдруг окрасившиеся в цвет спелой пшеницы волосы, выбивающиеся из-под простенькой кики, но глаза... глаза были те же. — Там... дождь же...

Женщина улыбнулась:

— Не тревожься, княгиня. Ни о чем не тревожься. Будет, все будет у тебя — только подожди.

Во рту у Лебеди вдруг пересохло, мысли обратились к одному, самому заветному и единственное, что она сумела сказать, было короткое слово:

— Когда?

Взгляд женщины потеплел.

— Скоро, княгиня, скоро. К следующей весне.

И, сделав еще один шаг, она скрылась за могучим стволом дуба — того самого, который посадили в честь прародителя витязей Алконоста.

Поднялась княгиня, оправила подол. Дождь уж прекратился. Медленно побрела она назад, к пиршественному залу.

И вот, когда до места осталось совсем чуть-чуть, навстречу ей выскочила младшая сестра.

— Лебедушка! — подлетела к ней Ветрана. — Что ж ты ушла, когда в честь тебя весь праздник?

И правда, шумела Священная Дубрава: заливались жалейки, звенели струны на гуслях, дребезжали колокольчики.

— Бажена-ратника скоморохи на голове стоять заставили! — не умолкая, щебетала Ветрана. — А князь вприсядку плясать пустился, представляешь!

Продолжая шагать под руку с сестрой, Лебедь половину ее речи пропускала мимо ушей. Но девочка вдруг остановилась — рука у Лебеди дернулась — и застыла словно соляной столб.

— Ты чего, Ветрана?

Лебедь тряхнула сестру за плечо, но та даже не шелохнулась — напротив, вдруг заговорила:

— Минет ему девятнадцать лет,

Вмиг обратится против весь свет.

Дуб вдруг зачахнет в древнем саду —

Смерть уведет его на поводу.

Сыну отмеренный срок слишком мал —

Сгинет царевич среди морских скал.

Лебедь отшатнулась в сторону, не в силах отвернуться, отгородиться от страшного пророчества, изрекаемого сейчас Ветраной. Вся семья хорошо знала, что девочке подвластны высшие материи — ей достался дар толковать, какую нить плетет человеку Макошь.

— Слезы роняет седая княгиня —

Смерть серебро ей в косу вплела,

Горькая скорбь ее обняла —

К матери сын не вернется отныне.

Прозвучало последнее слово, и Ветрана, будто очнувшись ото сна, продолжила свой щебет как ни в чем не бывало. Конечно, ничего она не помнила.

Только вот страшное предсказание набатом билось в голове у Лебеди. «Сын не вернется к княгине отныне».

До утра пировала Священная Дубрава. А следующие именины Лебедь встречала уже с маленьким сыном на руках, и в древнем саду в ту весну появился новый росток, с годами превратившийся в молодой дубок.

* * *

Кот, ощетинившись, соскочил с колен, на ходу выпуская когти. Обычно его и веником от человека не прогонишь, а тут нате вам — сам спрыгнул. Поморщившись оттого, что тягучий, как мед, сон прервался так резко, Щук часто заморгал. Солнце уже село, и в воздухе повис маковый аромат.

Прямо у избушки, отмахиваясь от кота, стоял рыжий, как закат, Ряпко и отмахивался от шипящего на него кота.

— А ну, брысь, нечистый! Кому говорю! — вскрикнул ратник, когда котяра скользнул когтистой лапой ему по икре, и тряхнул ногой.

Кот не сдавался — что-то ему в Ряпко не нравилось, а что именно — загадка природы. Выгнув спину наподобие коромысла, он зашипел еще громче — усы прутиками торчали в разные стороны — и снова попытался в прыжке настичь жертву. Вскрик и тяжелый вздох — кот знал, как наносить раны.

Больше смотреть на это Щук не мог. Он поднялся с места, пошатываясь спросонья, сделал несколько шагов, но решил, что лучше остановиться.

— Чего ж ты его не отшвырнешь? Нянчишься, как с дитем али с девицей!

Отчаянные попытки кота расправиться с витязем «косая сажень в плечах» выглядели мало того, что смешно, но еще и жалко, непонятно только, сочувствие к кому перевешивало — к коту или ратнику.

— Так животине ж тоже больно, она ж тоже чувствует, — удачно отступив в сторону, ответил Ряпко, потом вдруг тяжко вздохнул и полез за пазуху: — Ну на, на, хитрая ты морда!

Брошенная рыбина, завяленная по рецепту стряпух из Калинова града, не успела даже коснуться земли — кот подхватил ее налету. Вцепившись зубами в добычу, он вальяжно прошелся мимо Ряпко и, махнув хвостом, скрылся в подворотне.

Глядя коту вслед, Ряпко с досадой протянул:

— На кухню потащил... Вот же домовитый черт! Думал, припрячу, погрызу потом под пиво. Нет же!

Он, уперев руки в бока, смотрел куда-то вдаль, на потемневшую линию горизонта, закрываемую лесной чащей. Птицы давно затихли, зато мотыльки — эти маленькие кусочки желтоватого кружева — уже вовсю порхали над такого же оттенка цветами, раскрывшими бутоны с заходом солнца.

Оба — и Щук, и Ряпко — стояли сейчас почти неподвижно, стараясь не спугнуть ночных бабочек, кружащихся над растениями. И оба думали о том, что мир красив именно из-за таких вот мелочей, и жизнь нашу тоже создает что-то на первый взгляд неприметное, неважное. Сам того не сознавая, Щук обратился мыслями к людям: к царской семье, к ратникам, к простым горожанам. Все они жили, каждый как знает, а вот создать бы какой-то общий, по-настоящему верный и справедливый закон...

На секунду он оглянулся — Ряпко стоял, вперив взгляд в только что присоединившихся к мотылькам светлячков, и сжимал в руке атласную ленточку.

— Я чего пришел-то: узнать хотел, Яромир когда вернется. Он со сватовством помочь обещался...

Приди к Щуку кто другой, он бы только ухмыльнулся и пожурил: здоровый уж детина, а в сваты царевича просит, нет бы отца иль дядьку позвать. Но с Ряпко дело обстояло по-другому — не было у него никого, кроме старой бабки, никак не желавшей перебраться к внуку поближе. И сейчас он, затаив страх, убедив себя, что не обманут, не посмеются над его причудой, искал своего единственного, можно сказать, друга. Щуку даже стало его жалко.

— Не ждал бы ты, парень, Яромира. Неизвестно, когда вернется еще.

Выражение лица у Ряпко изменилось: глаза раскрылись шире, а брови приподнялись.

— Так мне сказали, что он в Змеиные горки на заставу поехал, пара дней — вернется.

— А кто сказал-то?

— Князь Змеиногорский. Мол, так на его сыновей Яромир осерчал, что поехал на заставу, изъяны выискивать, чтоб было за что княжичам шеи намылить, — вдруг Ряпко нахмурился так, будто что-то в этой истории не давало ему покоя, а потом неуверенно проговорил: — Только это на него непохоже. Он ж душа-парень, ни капли не мстительный. Да только куда ж он еще делся, если тревогу не бьют?

Усевшись на крыльцо, Щук посмотрел на ратника снизу вверх, стараясь не выдать, что сам-то он знает чуть больше правды, чем остальные. Ряпко опустился рядом, уперся локтями в колени, вздохнул.

— Вот только мне одно покоя не дает, — он резко обернулся и быстро заговорил: — он же обещал мне сватом быть, знал, что скоро, но уехал же! И не сказал ничего!

Взгляд у него просветлел, как будто зажегся внутри черепа волшебный огонек, просвечивая через глазницы, указал нужное направление.

— Щук Богданыч, вы знаете, куда... куда Яромир запропастился?

Тяжелая сморщенная рука легла ему на плечо.

— Знаешь что? Не наше это с тобой дело, куда он намылился, да и сам он так считал, раз уезжал, ничего не сказавши. Только одно ведаю — по своей воле он, никто его арканом не тащил. И неча это вспоминать.

Мотыльки, сверкая бархатом крыльев, закружились над самым крыльцом; было так темно, что ни Щук, ни Ряпко уже не различали черт лица друг друга; на крыше зашуршала солома, будто на нее опустилась птичка или вдруг прыгнул кот. Ночь предстояла долгая.

Купальские ночи, о дивные купальские ночи! Костры, языками пламени лобзающие небо; девичьи песни, звучащие, кажется, изо всех закоулков; душистые цветочные венки, плывущие по воде. Все это Ивана Купала. Цветные, самые нарядные сарафаны на девках, подпоясанные вышитыми поясами красные рубахи на парнях — все это купальские ночи.

Сотни лет назад, когда пришло на земли их христианство, многие витязи крестились, но не от того, что уверовали в византийского бога. Тогда еще слабо отделялась Священная Дубрава от мира простых людей, и ходить язычником при новом порядке стало опасно для жизни. Но шли года, старые обычаи не забывались, к ним прибавлялись новые православные, и теперь праздничный календарь Яриловых витязей больше походил на солянку — и Ивана Купала, и всевозможные Спасы мирно соседствовали в одном месяце. Ныне же, когда даже самый целеустремленный человек из современного мира постарается отыскать хоть захудалую деревеньку Яриловых витязей, его будет ждать провал. И не в том дело, что понапрятаны села и города по непроходимым лесам, но вот отчего так — предпочитали молчать и детям не рассказывать.

И вот наступили Купальские ночи. С содроганием в сердце ждала их Лада, ведь на третью должно было исполнится ей осьмнадцать, а там уж и сватовство не за горами.

Запылали костры, девки, взяв под руки красавцев-ратников, прыгали через огонь, пощипывающий босые пятки. Ясно светили звезды, рассыпанные по небосводу словно жемчуга по парче. Лада впервые не радовалась празднику, только хмуро поглядывала на подружек, которые, хихикая, прятались с ратниками по кустам. В том не было греха, ведь таков обычай Купальской ночи.

Вокруг самой Лады вился Лихой, наряженный, как на войну — не просто в рубахе, а в кольчуге, сверкающей в отблесках костра, дорогих сапогах из красной кожи, на поясе у него был прикреплен меч в ножнах, а алый плащ за плечами походил на крылья. Ратные посмеивались над ним — эк вырядился — а девки наоборот, так и ластились.

Наконец, когда начались прыжки через костер, он подошел к Ладе вплотную и подал свою руку. Остальные заулюлюкали, засвистели, и Ладе ничего другого не оставалось, как вложить в его крупную ладонь свою.

Босые ноги лизнуло жаркое пламя, но не опалило их, а только пощекотало. Лада внимательно посмотрела на Лихого, даже не шелохнувшегося после завершения прыжка: по лбу его скатились соленые бусинки пота. Заметив ее взгляд, он весь вытянулся, выпрямился и, не забыв улыбнуться, все так же под руку повел ее от костра.

Ах, эти дивные купальские ночи! Под конец первой Лада смотрела на Лихого уже совсем другими глазами: дым костра заволок его лицо, оставив только улыбку — дружелюбную, лучезарную. Голова кружилась, затуманился взор, и ничего уж более не существовало. Как что-то невыносимо далекое слышался ей шорох травы под собственными ногами, а ветви молодых деревьев, цепляющиеся за волосы, казались нереальными.

И вот она уж стоит, прижимаясь руками к холодному металлу кольчужных колец; дыхание Лихого совсем рядом, где-то над ухом, такое теплое, живое. Прикрыв глаза, Лада приподняла голову — все ее существо, одурманенное колдовством Купальских ночей, тянулось к нему, а почему — не ведомо.

Шероховатые губы коснулись кожи у виска — мягкий, легкий поцелуй мужчины, ставящего свой знак на пришедшейся по нраву девице, будто говорящий: «Она моя отныне и во веки веков». Лада только крепче сжала ладони на руках, удерживающих ее за талию, и прошептала в исступлении:

— Терн...

Руки вдруг стиснули ребра на одно лишь мгновение, но этого мгновенья хватило, чтобы туман рассеялся, а дымка с лица пропала. Теперь Лада видела не острый подбородок, а округлые скулы, не светлые голубые глаза, а цвета ореховой скорлупы, теплые, но чужие. И вместе с осознанием происходящего пришел страх, но не перед Лихим — всем известно, что даже в Купальские ночи нельзя требовать проявлений любви насильно — а перед теми вещами, которые она сама могла натворить.

— Пусти, — тихо, почти шепотом попросила Лада, отстраняясь, но не до конца — мешали покоящиеся на ее талии руки. — Пожалуйста, пусти.

— Ты чего, Лада? — только и смог пробормотать Лихой, растерявшийся от такой резкой смены эмоций. То обнимает, то гонит. — Я ж ничего дурного. Сваты уж ждут, все серьезно. Не пугайся, — и он только крепче обвил руками ее стан.

Но слова его не подействовали: Лада рванулась что есть мочи и припустила подальше от костров, подбирая подол сарафана. Ее била нещадная дрожь, а сердце, словно дикий зверь, угодивший в клетку, стучало в груди. Голоса пришедших на гулянье затихали и вскоре стали вовсе не слышны — только тогда Лада остановилась.

Прижавшись спиной к дереву, она прикрыла глаза ладонями и беззвучно заплакала от стыда и отвращения к самой себе. Будто и не она вовсе пошла с Лихим в кустах миловаться! Глупая, ветреная!

А дым костра, в котором горели волшебные травы, понемногу таял к рассвету.

* * *

Снова на их пути начался лес — у Терна даже сложилось такое впечатление, будто вся Земля состоит из рощ и небольшой толики воды.

Гостомысл когда-то твердил ему, что все в этом мире непостоянно, что за каждой горкой таится яма, и за каждым падением будет взлет. То была мудрая наука, но то ли Терн еще не готов был ее постигнуть, то ли подходила она только почтенным старцам вроде Гостомысла. В общем, настроение упало настолько, что никаким подъемом и не пахло.

Особенно удручала тишина: Яромир, нахмурившись, как грозовая туча, молчал, при этом шагая так широко, что за ним с трудом выходило поспевать. В конце концов Терн не утерпел — он уже начал чувствовать, как колет в правом боку — и обратился к нему:

— Ты б того... помедленнее шел. А то не угонишься!

И только он это сказал, как налетел на яромирову спину. Сам Яромир, постояв так с несколько секунд, посмотрел на Терна через плечо и насмешливо спросил:

— Как же это ты не поспеваешь? От кочевников драпал знатно! А-а-а, я ведь позабыл — ты ж ноги себе в кровь стер.

И он снова, правда, помедленнее, зашагал вперед, не забывая сверяться с компасом.

Будь сейчас рядом кто-нибудь из тех, кто знал Яромира с детства, растолковали бы Терну что к чему. Мол, он парень хоть вспыльчивый, но отходчивый, так что остынет. Щук бы только покачал головой да прибавил: «Эх, глупые вы, травники. Не то что других — самих себя не понимаете». Только никого кроме них двоих в целом лесу не был.

Шептались меж собой деревья: «Путники! Путники!» — будто бы в последний раз видели они человека десятки лет назад. А черные вороны, взмахивая тяжелыми крыльями, кричали: «Идут, идут, идут!» — словно тоже давно не видали живых людей. Чаща сгущалась, и казалось, что они сбились с пути, но по компасу все было верно.

Мрачность леса давила на Терна каменной плитой и, не выдержав нагнетающего молчания, он воскликнул:

— Да полно тебе! Хватит дуться! — и тут же осекся, потому что Яромир повернулся, и стало видно выражение его лица — настороженное, как у охотничьего пса, выискивающего дичь.

— Здесь кто-то еще бродит, — хмуря брови, он оглянулся вокруг. — Разве не слышишь?

Терн, честно признаться, ничего не слышал, только птичьи голоса да шелест травы.

— Да ничего вроде... — но Яромир резко перебил его, махнув рукой куда-то в сторону:

— Вон там! Человек, будто бы крадется!

И он, не дожидаясь, пока незнакомец скроется или выйдет к ним, сам побрел на едва уловимый звук. Раздвигая руками сучковатые ветви, Терн изо всех сил старался не отстать. Выросший среди городских закоулков и лабиринтов, Яромир, словно кошка, наклонялся и легко подстраивался под тернистые тропы, а вот Терн, всю жизнь проведя в землянке, так и не научился быстро передвигаться по лесу. Ведь Шепчущая Роща только так называется — на самом деле это сплошные поляны и болота вперемежку с низкими деревцами. И имя она свое получила за лесок на островке посреди топей, где издавна проводились обряды и ритуалы.

Наконец сквозь решето веток Терн увидел, что Яромир остановился. Тогда он сделал еще несколько шагов вперед и очутился на небольшой полянке, с одной стороны которой высились холмы да пригорки, поросшие колючей облепихой.

Подойдя сзади к Яромиру и все еще пытаясь отдышаться, Терн, не справившийся еще с одышкой, оперся ему о плечо и сказал:

— Ну ты мастер бегать!

И только после он заметил, что на поляне они не одни — у пригорка, под кустом ольхи, сидел человек в потрепанной одежде. На плече у него сидел ловчий сокол, внимательно наблюдавший за незнакомцами — вдруг придется защитить своего владельца? А вот сам хозяин птицы будто и не заметил присутствия чужих.

Сокол вдруг сорвался с места и так низко пролетел у Терна над головой, что тот вскрикнул, почувствовав коснувшиеся волос острые когти. Только тогда человек поднял голову — глаза его казались почти прозрачными.

— Я его где-то видел, — пробормотал Терн, приглаживая взлохмаченные волосы.

Но Яромир уже не слушал его: он медленно шагал вперед, прямо к человеку и, остановившись от него в нескольких шагах, громко поприветствовал:

— Мир тебе по дороге, почтенный калика.

Человек улыбнулся, и только тогда Терн понял, где видел его раньше — на пиру в Священной Дубраве.

— И тебе доброго пути, царевич Яромир, — тем временем ответил калика. Над верхушками деревьев взвился сокол, закружил над поляной и опустился хозяину на плечо. Калика, не поворачивая головы, погладил птицу пальцем и, как бы про между прочим проговорил:

— Значит, услышал ты мое предостережение, Яромир? Не зря я две седмицы к Священной Дубраве топал.

Сокол снова сорвался с насиженного места, но в этот раз, взвившись над поляной, приземлился он на плечо к Терну. Тот ошарашенно глядел на птицу, не зная, как повести себя дальше и не смея шелохнуться: соколиные когти легко могут выцарапать человеку глаза.

Желтые соколиные очи взирали на него со стойкой внимательность с минуту; наглядевшись, сокол повернул голову в сторону хозяина и что-то вскрикнул на своем языке. И то ли калика просто был рад знать, что его сокол рядом, то ли и правда умел понимать птичий язык, но тем не менее он вдруг довольно улыбнулся:

— Хорош спутник, которого ты выбрал, — снова обратился он к Яромиру. — Но не смей вершить то, что задумал — последние шаги по этой дороге вы должны сделать вместе. А теперь помоги-ка мне встать.

Яромир подал ему руку, и калика, опершись на нее, поднялся на ноги. И сокол, словно собака-поводырь, взвился и полетел чуть впереди своего хозяина. Молча переглядываясь, Яромир с Терном последовали за ним.

* * *

Хворост оказался сухим и горел хорошо, так что вскоре у старой медвежьей берлоги запылал костер. Яромир поднялся с колен, отряхнулся от пыли и бросил взгляд в сторону: рядом с входом в берлогу сидели Терн с каликой и о чем-то беседовали. О чем именно, услышать никак не получалось.

Яромир подбросил в огонь сухой травы, оставшейся в заброшенной берлоге с прошлых холодов, и, отряхнув ладонь о ладонь, громко сказал:

— Готово. Тащите еду.

Терн подскочил и хотел уж было помочь калике встать, но тот рукой указал ему «не надо» и поднялся сам. Сумки с провизией ему все ж не дали — да он не настаивал — и вскоре все трое уселись вокруг костра, приготовившись к трапезе.

Обжаренное вяленное оказалось хорошо на вкус, а вместе с кумысом, на удивление не испортившимся, еда показалась и вовсе сказочной.

Глядя на калику, Яромир испытывал смешанные чувства: с одной стороны, не очень-то приятно вспоминать о том, что этот человек пообещал тебе скорую смерть, а с другой, он уже порядком соскучился по людям. Такова его природа: привыкнув с детства находиться в круговороте из лиц, и редко — в одиночку, т он никак не мог принять того, что придется весь путь пройти без кучи сопровождающих и друзей.

Тем временем сокол, пропадавший где-то все то время, пока они устраивались на привал, успел возвратиться и теперь довольно клокотал, уплетая мясо из рук своего хозяина. Терн все еще с опаской поглядывал на птицу, поэтому старательно следил даже за самым малым ее движением.

— Одного ты пока не понял, Яромир, — не отрываясь от кормления сокола, вдруг сказал калика. — Знакомцем может называться только тот, чье имя тебе известно. А тех, кто тебе незнаком, следует остерегаться.

— К чему ты клонишь? — не отрываясь от еды, спросил Яромир.

Рука с кусочком хлеба замерла в воздухе, и калика, оборотившись к Яромиру, наставительно пояснил:

— Не всем доверяй, как мне сейчас доверяешь, разделяя со мной пищу.

— Так скажи свое имя, и мы станем хорошими знакомцами — как меня кличут, ты уже знаешь.

Калика внимательно посмотрел на него, будто раздумывая, а потом обронил:

— Раньше меня звали Радомиром из Степного Гая. Ныне же я вроде призрака.

Вдруг Терн оживился, словно едва оперившийся птенец, почувствовавший солнечное тепло после холодного дня, и заметил:

— Я как-то был в Степном Гаю. Тогда в городе еще носили траур. Мало что помню, но княгиня точно красоты неописуемой.

Грустная полуулыбка коснулась губ Радомира.

— Она всегда слыла первой красавицей города.

Разговор сошел на нет, а солнце тем временем закатывалось за горизонт. Костер понемногу тлел, посылая в небо облака сероватого дыма, и сон понемногу разморил путников.

Берлога оказалась просторной, так что трое легко могли улечься, вытянувшись в полный рост и при этом не касаясь друг друга. Разложенная когда-то мудрым зверем солома на полу служила чем-то вроде тюфяка, так что устроились все с удобством.

Через несколько минут после того, как лег, Яромир уже тихо посапывал, завалившись на бок — вот что значит богатырский сон! И до утра его теперь вряд ли разбудишь, только если очень уж постараться. Калика Радомир тоже устроился на соломе, свернувшись клубочком, а вот к Терну сон никак не шел. Он лежал на спине, глядя в земляной потолок берлоги, и гадал, где сейчас бурый мишка, устроивший такое удобное место? Может, в такую глушь забрели охотники, или есть просто стало нечего, или медведь был настолько уж стар, что ушел куда-нибудь подальше от родной берлоги, чтобы тихо умереть?

Солома вдруг зашуршала, словно кто-то шевелился и точно: стоило Терну чуть скосить взгляд, как он заметил, что Радомир осторожно поднимается с земли.

— Ты куда это?

Калика резко крутнул головой, оборачиваясь на звук, а после сообразив, кто это говорит, спокойно объяснил:

— Пора мне. Я вчерась на закате дива видел.

Холодный пот выступил у Терна на спине — уж он-то знал, что такое див! Да, старик Гостомысл, заметив любую птицу, старался отвернуться, будто никогда на нее не смотрел, а все потому, что дива он страшился больше, чем всех темных тварей вместе взятых. Див-то сам по себе и не злой — кто ж виноват, что таким его боги создали? — а только тот, кто его увидит, дольше трех дней на этом свете не удержится, и в том не птица повинна. Судьба ее — быть предвестницей скорой смерти, а не ее причиной.

— Как же видел ты дива?

— А будто прозрел на мгновение: темнота и вдруг огонь синий разлился, и четкий силуэт птицы, красивой, что не расскажешь.

Но Терн не унимался:

— Так то может привиделось только.

— Нет, — покачал головой Радомир, — то взаправду было. А то бы сокол мой — верный буревестник — не бросился б меня защищать, а он бросился. Смерть пришла и уж рядом бродит. А жизнь моя никчемная, так что и прощаться с ней не жаль.

Коли увидал дива, готовься в путь в один конец, и ничего тут не попишешь. Переубеждать калику Терн ни за что бы не стал, но вот вспомнился ему Гостомысл, о котором уж кроме него, наверное, и не помнит никто боле. А все оттого, что скрытный был да о себе не рассказывал — все порчи боялся. Вот и Радомира забвение ждет, ведь кем бы он в прошлой жизни ни был, ныне же одинокий бродяга-отшельник мало кому интересен.

— Пусти меня, Терн, — попросил калика так проникновенно, что едва можно было отказать. — Хочу в последний раз послушать, как лес ночами шумит, а звезды по небу вниз скатываются. Утром я уж не жилец буду.

— Пущу, — согласился Терн, но тут же добавил: — Только ты сначала расскажи, кем ты был раньше и отчего сейчас скитаешься по лесам.

Тяжело вздохнул калика, устроился на полу поудобнее и начал свой рассказ:

— Ну, слушай.

* * *

Шумел Степной Гай, гудели печные трубы от ветерка, бушевавшего в них — то возвращались купцы из богатого диковинками Калинова града. Караван, до отказа нагруженный янтарными украшениями — камнем солнца, который просто обожали девицы — резными кубками, привезенными из других стран по морю да рыбой, засоленной по особому рецепту так, что ни жара, ни холод не могли ее испортить несколько недель. Да и саму морскую воду везли купцы — умыть детей малых, чтоб не болели, чтоб сил у одного хватало на троих. Подъезжал к городу караван купца Лугини.

Сам купец Лугиня, гарцуя на добром вороном коне, наставлял своих сыновей: старшего Любочада, перенимавшего купеческое дело, среднего Горислава, уж подавшегося в ратники, да младшего Радомира, тоже склонного к торговле.

— Ты ж подумал бы, Радомир, — твердил отец младшему, а старшие сыновья только кивали. — Куда тебе такую девку! Хоть и младшая в семье, а княжна, да и нраву говорят...

Но Радомир, до этого молча слушавший отцовские речи, резко возразил:

— А мне нет дела до того, что говорят!

Горислав присвистнул — выучился он этому ремеслу в городской дружине, которая только что и свистела да по харчевням шаталась — и сказал старшему брату:

— Во дура-а-ак!

Любочад же кивнул и тоже попытался переубедить несмышленого:

— Да ты-то глаза на нутро ее подгнившее не закрывай. Одно слово — Венцеслава — да и то потому, что-то один этот венец на чело наденет, то другой.

Но разве могли остановить Радомира чьи-то слова, пусть даже отца и братьев, если любовь уже жила в его сердце? И раз отец не соглашался сватать за него младшую княжну Венцеславу Путятишну, то сам он найдет других сватов. Но отец, скрепя сердце, согласился.

Князь Путята Ярославович с распростертыми объятиями встретил сватов — тогда еще неизвестно было, что рад богатому, но безродному жениху он оттого что проиграл в кости почти половину казны. И маленькую руку пятнадцатилетней Венцеславы, хихикающей и краснеющей, вложили в ладонь Радомира — тогда еще не дошли вести о запрете на ранние браки до Степного Гая. И вот жених и невеста, оба обряженные в дорогие парчовые одежды, с помоста, стоя рядом с княжеским троном, приветствовали толпу горожан, довольных таким союзом.

Всем известен был Радомир, честный купец, добрый сын и изрядный гусляр да к тому ж певец. Частенько захаживал он в харчевню, но не выпить, а новую песню сыграть-спеть людям, узнать, хороша али нет. И все всегда сходились на том, что песня ух как хороша. О княжне нехорошие множились слухи: будто окрутила одного ратника, потом уж с другим миловалась, а первый хлоп! — и в реку от тоски. Но, увидав ее, нежно спиной прижимающейся к Радомиру, забыли люди обо всех сплетнях.

Поутру приходил Радомир к своей невесте, нежной и хрупкой, как кусочек дорогого фарфора, секрет изготовления которого народы востока хранят как зеницу ока, целовал ее белые руки, и забывал обо всем на свете. Уж и торговля не шла так же бойко, да и с гуслями в харчевнях видели его все реже. Отходил потихоньку Радомир от прошлой жизни, плененный княжной Венцеславой.

Но Радомир чувствовал себя самым счастливым на всем белом свете. Бывало, засидится с братьями за счетными книгами, или с друзьями зайдет в харчевню и все сидит, словно туча, а потом встанет вдруг. «Ты куда?» — спросят его. «К Венцеславе. Тоска по ней гложет, » — ответит он и бегом на княжеский двор. А там снова княжна хихикает, когда ей целуют руки, да звонко хохочет, слушая рассказы правдивые и не очень.

И вот однажды, шагая по тропинке в саду к заветному их с Венцеславой месту, услыхал Радомир звонкий смех, причем не только девичий. Среди цветущих кустов терновника и миндаля младшая княжна танцевала с мужчиной, на вид чужеземцем: широкие плечи обтянуты в кожаную куртку, поверх нее через плечи перекинут плащ из грубой ткани винного цвета, а волосы коротко острижены, не считая тонкой косички, спускающейся к правой щеке. Он вдруг наклонился поближе к лицу княжны, а пока шептал на ушко, обхватил ее талию и повел руку ниже. Радомир не стерпел.

Чужеземец легко отшвырнул в сторону Радомира, кинувшегося на защиту невесте, и как ни в чем не бывало, продолжил рассказывать что-то Венцеславе на своем языке. Та, видно понимая его речь, хихикала и коротко отвечала все на том же наречии. Через несколько минут явилась стража и вывела Радомира, наказав больше не соваться в княжий дом. И правда, на порог его пускать перестали — тут же советовали идти подобру-поздорову.

* * *

В доме уж все, кроме Горислава да Радомира, спали — вон, даже Любочад прикорнул, склонив голову на сложенные на столе руки. Чадил свечной огарок, слабо освещая лица двух братьев — ночь коротка, когда о многом нужно поведать.

— Слыхал я от тех, кто у княжеских покоев в караулах стоит, кто таков этот иноземец, — опираясь подбородком на руку, рассказывал Горислав, почти не глядя на склонившегося к нему брата. — Звать его Ульф — волк на их наречии — и приплыл он из страны за Варяжским морем. Вроде бы как он князь в своей земле — конунгом, кажется, зовется — и здесь оттого, что посватался к Венцеславе твоей с месяц назад. Мол, поговаривают, что княже давно хотел дочку заморскому конунгу отдать, да что-то не ладилось. В женихи сначала брата этого Ульфа прочили, так он помер — теперь вот младшой решил жениться.

Слушал Радомир, затая дыхания, и будто во сне доносился до него голос брата, незатейливо повествующий о новом женихе княжны. Всхрапнул рядом Любочад, зевнул и поднял вдруг голову с рук.

— Чего это вы, сидите еще? Спать давно уж надо.

— Да погоди, Любочад! — отмахнулся Радомир и обратился к среднему брату: — Дальше давай, дальше!

Видно не только свистеть да по харчевням шататься научился Гореслав в княжеской дружине — талант рассказчика ой как ценился в воинских рядах — потому как говорил он ясно да понятно, без неуместных прикрас.

— Княжна уж давно их язык знает — сначала для одного жениха учила, а теперь с другим беседы ведет. В общем, как только Ульф этот гонца прислал, мол, женой хочу Венцеславу сделать, так князь Путята тут же и побежал встречать зятька, только пятки засверкали! Нужен ты им больно безродный, хоть и с деньгами? А тут и конунг, и вроде как богат.

Мир крутился перед глазами Радомира, словно в диковинном калейдоскопе, какой видал он однажды в южном порту, и единственное, что он смог сделать — тихо сказать, глядя прямо перед собой:

— А Венцеслава ж как? Неужто все... пустое было?

Тяжелая рука брата легла ему на плечо.

— Говорю ж, дрянь она, а не баба.

Теперь и Любочад, сжав его плечо, неуклюже пытался утешить:

— Ты не убивайся так. Мы тебе такую жену найдем — во сто крат твоей княжны лучше! Вон, купца Малявы дочь — загляденье, а не девка!

И долго еще чадила свеча, и лились утешенья и обещания, а Радомир думал только, сняла Венцеслава его подарок — золотое колечко — али нет?

* * *

Новое утро принесло Степному Гаю новые темы для судачеств: объявились в каждом закоулке княжеские гонцы, и понеслась по городу новость — всем велено собраться в полдень на площади. О чем пойдет речь, никто точно не знал, но догадок за несколько часов родилось море: князь Путята приказал долго жить, или кто еще из княжьей семьи кони двинул, а самые угрюмые заверяли, что племена кочевников подходят к городу, и жителям объявят о скорой осаде. Но, как бы там ни было, когда солнце оказалось в зените, на городской площади яблоку некуда было упасть.

Только братья Лугиничи ведали, отчего народ собрали в этот день. Любочад и Горислав, не сумевшие отговорить младшего брата от вылазки, с обеих сторон прижали его плечами — не дай Всемогущий Даждьбог, что-нибудь выкинет! Конечно, на первый взгляд Радомир казался умиротворенным, но та сила, с которой он сжимал полу зеленого мятеля [2. древнерусская одежда, плащ], говорила об обратном.

Вот загудела толпа — то князь с княгиней появились на специальном помосте, а за ними вышагивали младшая княжна Венцеслава под руку с молодым мужчиной. Смолкли все перешептывания, когда люди вместо Радомира увидали чужеземца, ведь именно муж княжны должен был стать следующим князем. Старший брат ее без вести пропал в морском странствии, а сестра в том году тихо умерла от гнойной ранки.

Гробовая тишина растеклась по площади, и низкий голос князя Путяты громогласно возвестил:

— Здравы буде дочь моя Венцеслава и ее жених — конунг Ульф!

Ульф как ни в чем не бывало, прищурившись, с вызовом глядел на гудящую толпу. Когда шум чуть поутих, он вдруг заговорил — слова его переводил сам князь Путята:

— Славный народ Степного Гая! Поприветствуйте меня так же тепло, как встречают своих любимых внуков старики, ведь следующим править вами стану я и уважать вас буду, как внук уважает деда.

Но вместо восторженных криков он дождался только негодования — никого не прельщал иноземец на троне.

— А как же Лугинич? Первого жениха куда дели?! — то и дело доносилось до ушей владетельных господ. — Зачем нам этот, когда другой был?!

Кто-то из мальчишек даже умело запустил в княжну гнилым яблоком; девица взвыла и поспешила спрятаться за спиной жениха.

Качнулись вдруг старшие Лугиничи — то Радомир, с силой пихнув их в бока, летел к помосту. Толпа расступалась пред ним, и через мгновение он стоял уж на помосте.

— Слушайте, жители Степного Гая! Вина моя, но не измена! Не я привел к вам чужеземца, но все ж повинен в том, что не разглядел гниль в княжеском доме да не поведал о том.

Заклокотала толпа, словно каша в горшке под крышкой, но стража вдруг обступила Радомира с двух сторон и, будто сцапав в железные тиски, за руки потащила прочь. Видел Радомир, как пробираются к нему братья, и как оттесняют их ратники. Гореслав уж было одному дружиннику глаз подбил, другому прицелился в челюсть, но толпа поглотила его, унося подальше.

Очнулся Радомир уже в темнице, на холодном земляном полу, почувствовав, как мышь-полевка обнюхивает его пальцы. Через узкое не зарешеченное окошко — руку с трудом просунуть можно — прокрался в кромешную темноту солнечный свет, и, когда теплые лучи ко

Снова потекли дни. На четвертый Радомира снова взяли под руки и вывели на ту же площадь: народу опять собралось порядочно. В толпе Радомир отчаянно искал братьев, но то ли их все еще не выпускали из дома, то ли затерялись они среди людей.

Его силой поставили на колени, и громогласно возвестили:

— Радомир, сын купца Лугини! Ты обвиняешься в заговоре против княжеского дома, и будешь изгнан вон из нашего города.

В толпе кто-то облегченно вздохнул, услышав такой мягкий приговор.

— Но перед тем, как тебя с позором выставят за ворота, в наказание за излишнюю дерзость ты будешь ослеплен.

И снова его покрепче взяли под руки, чтоб не брыкался. Народ заголосил, словно это каждого из них насильно удерживают на площади, но потом вдруг смолк — кровожадность, дремлющая в каждом, проснулась в этот миг. Иначе зачем устраивались бы публичные казни, если люди не получают от этого хоть малой толики наслажденья? Зверь внутри порой сильнее нас самих.

Княжеский лекарь приподнял ему подбородок, и какая-то прозрачная жидкость полилась ему на глаза. Последние, на кого он успел взглянуть — княжна, рисующая пальчиком — тем самым, на котором до сих пор блестело подаренное им колечко — замысловатые узоры на груди конунга. Сначала боли не было, но потом она накатила такой волной, что Радомир закричал, а после вдруг спала. Мир превратился для него в одно черное пятно.

Его подняли на ноги, несмотря на то, что он не чувствует пространства и не понимает, кто рядом. Пока через весь город его вели к воротам, Радомир отчаянно мотал головой, надеясь увидеть хоть смутное облачко. Потом его толкнули, а до ушей донесся стук запираемых ворот.

У него больше не было прошлого имени, как и будущего. Все, что осталось — грязный зеленый мятель с отцовской резной пряжкой — и как только не отобрали?

И брел он вперед, не видя ни дороги, ни солнца, ни деревьев. В первом же городе, до которого с трудом добрел, сторговал он в обмен на пряжку ловчего кречета и тут же расспросил торговца, какие новости в округе. И торговец с радостью поведал, что князя Путяту сам Царь Великой Птицы приказал за жестокость излишнюю титула лишить и вместе с зятем и дочерью отправить восвояси.

— А что ж такого совершил он? — как ни в чем не бывало, спросил Радомир, поглаживая кречета по голове.

И ничего не подозревающий торговец охотно отвечал:

— У дочки его жених был из местных, а князь, ничего не сказавши, поменял его на варяга. Ну, жених рассвирепел — известное дело — да и стал при всем честном народе объявлять, что князь город иноземцам отдает. В том его потом и обвинили — мол, с кочевниками сговорился, осаду помогал готовить. Ослепили того жениха да выгнали из города. Семья его, говорят, после такого по швам треснула: отца схоронили, а братья разъехались в разные стороны. Вот такая вот быль.

Но ничто уж не трогало Радомира — ни смерть отца, ни братья. Что ему до людей, когда сам он уж одной ногой на том свете?

Все еще шелестела листва, движимая ночным ветром, когда Радомир завершил свой рассказ. В берлоге стало так тихо, что слышно было, как в дальнем углу посапывает Яромир.

— Так выпустишь меня? — наконец сказал калика.

— Может, останешься? Ночь темна — мало ли какие по лесу страхи бродят, — и, будто в подтверждение его слов, где-то недалеко протяжно прокричала сова.

Но Радомир не обратил на это внимания.

— За те года, что я живу слепцом, кое-что важное стало мне ведомо — ночь не так страшна, как люди. Солнце взойдет и растворит все полуночные кошмары, а вот сумеет ли оно прогнать зло из человека?

И Терн молча отступил, пропуская калику к выходу — ему нечем было возразить. Ночь и правда темна, и в ней таилось море ужасов, но травников тысячи лет учили, что мрак — это плащ, защита от ненастья и лишнего внимания. К счастью ли, к беде ли, но этой премудрости Терн так и не усвоил.

Снаружи стал доноситься уверенный голос, приглушенный толстыми стенами берлоги:

— "Дороги ведут к одному, -

Сказали когда-то мне, -

К предательствам и вранью,

К ножам холодным в спине.

И миром не боги правят, а месть -

Кто думал иное — дурак.

Кто выбрал себе оружием лесть,

Тот в жизни большой мастак".

Прислонившись спиной к пахнущей сыростью земляной стене, Терн прикрыл глаза и вслушался. Ставши невольным свидетелем то ли исповеди, то ли прощания обреченного человека с жизнью, — а в том, что Радомир вскорости умрет, сомневаться не приходилось — Терн почувствовал себя случайным прохожим, заставшим горькое расставание сына с матерью, где третий неизбежно становился лишним.

— Я верил сначала, я слову внимал

Людей, что мудрее меня.

И только мой сокол меня сберегал

От жала лихого вранья.

Я честно по правде стремился их жить,

Но сердце иным рождено:

Оно не терпело, ведь радость творить -

С рожденья мое ремесло.

В дальнем углу Яромир перевернулся набок, потянулся, причмокнул во сне губами — как лошадь, честное слово! — но не проснулся.

— Я правду свою и хранил, и берег,

И счастье нес людям сквозь тьму.

Меня ж тот народ на скитанья обрек -

За что, до сих пор не пойму.

И вот для меня каждый день теперь — ночь,

Я более уж не купец.

Торги с жизнью стало вести мне не в мочь -

Страданьям грядет конец.

* * *

Посеребренный месяц взошел над Священной Дубравой, расплескав свой холодный свет по всей земле. Голубоватое свечение проникло и сквозь резные ставни, и на полу в горнице Лады выступил рисунок, созданный всевозможными трещинками в деревянных половицах.

Сама Лада, накрывшись пуховым одеялом так, что один нос выглядывал, смотрела на лунный свет и пылинки, кружащиеся в воздухе. Под кроватью вдруг зашуршало, а потом из-под нее высунулась острая мордочка.

— Тоже не спится? — спуская руку с кровати, чтобы погладить лисенка, сонно спросила Лада. — Ну, тогда иди сюда.

Лисенок в мгновение ока вскарабкался на кровать — даром, что лесной зверек — и забрался под пуховое одеяло. Оказавшись в тепле, он распушил хвост и, прижавшись к человеческому боку, свернулся клубочком.

Лада только улыбнулась:

— Хитрый ты. Я-то думала, полежишь со мной, а тебе лишь бы в тепло — тут же захрапишь!

Лисенок уже дремал, и ему было не до людских разговоров.

Осторожно, чтобы его не разбудить, Лада поднялась с кровати — деревянные ножки протяжно скрипнули — и подошла к окну. Быстро расправившись с крючком, она распахнула ставни: видно было, как выплыл из-за деревьев серп месяца, а кудрявые облака расступились, давая звездам показать себя и посверкать в эту дивную ночь — тоже Купальскую. Вот сейчас соберутся парни и девки, пойдут рыскать по всем дальним закоулочкам, заглянут под каждый кустик, лишь бы найти волшебный цветок папоротника.

Говорят, что он укажет клад, а если очень сильно захотеть, исполнит любое желание, хоть самое невозможное. Оттого и прячут его лесные духи, чтобы злой человек не набрел да не пустил все кувырком одним глупым желанием. Каждый год бродят молодые витязи по лесу, но никто не признается, нашел он цветок али нет.

Долго думала Лада, прежде чем начать одеваться: на синий сарафан сверху накинула теплый пуховый платок, на ноги натянула сафьяновые сапожки, а потом уж было шагнула к двери, но остановилась у сундука. Как зачарованная, глядела она на бивший из-под крышки голубоватый свет, прежде неведомый.

Тогда подняла она крышку, но свечение шло откуда-то из глубины — пришлось перерыть половину сундука, прежде чем нашлось волшебное зеркальце, завернутое в тряпицу. Впервые Лада видала, чтоб зеркальце это так светилось. Осторожно сняв ткань, она поглядела на ровную зеркальную поверхность — ничего — но все же не положила зеркало на место — авось пригодится. Потому что твердо намеревалась Лада отыскать волшебный цветок.

* * *

"Ночь темна и таит в себе темных богов, рыскающих в поисках светлой души. Опутают, словно кокон, отвратят навек от всего светлого, что есть в жизни: от семьи, любви, дружбы, да поселят внутри недобрые помыслы. И позабудет тогда разум самое главное, что человека человеком делает, и не во власти светлых богов повернуть уж все вспять. Остерегайся бродить ночами по чужим лесам, где духи предков не в силах сберечь тебя".

Так вечерами говаривала кухарка, когда Яромир, в тайне от родителей, вместе с другими ребятишками приходил послушать ее сказки. Тогда нечего было бояться: жар печи надежно хранил от злых духов, не смевших коснуться священного огня. Но сейчас, когда костер у берлоги затушили, а среди ельника завывал ветер, косматые лапы ночных страхов протягивались все ближе и ближе.

И Яромир никогда бы не подумал, что в нем живет настолько трусливая душа — сердце скатилось куда-то вниз, стоило только пронзительному волчьему вою разрезать темноту. Так зверь возвешает всему лесу, что выходит на охоту, и не поздоровится тому, кто попадется ему на пути. Но было в этом что-то злое и темное, непохожее на обычного зверя.

Солома вдруг ни с того ни с сего стала колоть бока сквозь рубаху, и даже подстеленный плащ не помог. Не вытерпев этой медленной пытки, Яромир приподнялся, оперевшись на руки, и огляделся. Хоть в берлоге было темно, ему все же удалось различить силуэт чуть поодаль, и это его насторожило — ведь кроме него здесь должны спать еще двое.

Встать в полный рост в берлоге не удавалось, поэтому Яромир пополз в сторону, пока спящий человек не оказался прямо под носом. Только прищурившись получилось определить, кто это: Терн или Радомир. Но если первый мирно сопел, закинув руку за голову, то второго нигде не оказалось. На первый взгляд волноваться было нечего — мало ли на сколько и по какой нужде калика покинул берлогу — но в ушах у Яромира все еще гудел, множась, но не приглушаясь, волчий вой.

И снова зашумел лес, закачались папоротники над берлогой, а потом все стихло, пока напряженую, словно натянутый над пропастью канат, тишину не разрезал человеческий крик, душераздирающий, отчаянный. От него Терн проснулся и, проводя по лицу ладонями чтобы смахнуть дрему, нечетко пробормотал:

— Выпи здесь очень уж громкие, — и он снова собрался завалиться спать, но Яромир резко рванул его за руки вперед, "усаживая".

— Сколько тут верст до ближнего болота? Человек это, — покачал головой Яромир.

Крик вдруг повторился, но звук отдалялся и становился тише.

Как в тумане Яромир одним рывком поставил Терна на ноги — травник покачнулся и больно стукнулся лбом о земляной потолок — и бросился вон из берлоги. Оказавшись снаружи, он, ни минуты не раздумывая, бросился в лес, откуда продолжали доносится странные звуки. Может, будь он сейчас один, повернул бы назад, спрятался бы в берлоге, как трусливый заяц, но за спиной раздавались шаги Терна, отчего-то придающие уверенности.

Сучки цеплялись за одежду, а рубахи, словно решето воду, пропускали через себя холодный ночной воздух — кожа мигом покрылась мурашками, но еще и от леденящего кровь ужаса. Потому что в нескольких десятках шагов от дерева, у которого они остановились, стоял озаренный лунным сиянием волк, опираясь лапами на поваленное дерево.

Крупнее зверя Яромир в жизни никогда не видел — в этом он готов был поклясться на чем угодно. Волк примерно с небольшую корову — да за такой трофей многие месяцами бы бродили по лесу!

Но не размеры зверя страшили и леденили душу, а то, что лежало перед ним: белели грязные человеческие одежды, а алые пятна крови, разлившейся по траве, казались нереальными. Волк чуть отодвинулся, и луна осветила лежащее на поваленном дереве тело — в том месте, где кончается лесенка ребер и начинается брюшина, плоть насквозь пробила толстая ветка. Обломанные сучки валялись на груди несчастного, и волк, осторожно слизывающий с раны кровь, не касался их.

— Радомир... — пораженно пробормотал Терн, и от этого шепота, коснувшегося уха, Яромира замутило. От осознания того, что в волчьи лапы попался их недавний знакомый, становилось дурно.

А волк, будто почуяв присутствие чужаков, медленно повернулся: глаза его, сверкнувшие в ночном свете, плохо были видны издалека, но все равно стало ясно — зверь их заметил.

"Вот, сейчас бросится, — чувствуя, как заходится сердце, твердил сам себе Яромир. — Нужно бежать, или лезть на дерево, или..." Но двигаться он был уже не способен.

Когда волк сделал в их сторону несколько шагов, Терн потянул Яромира за рукав и с нажимом прошипел:

— На дерево лезь!

Но кровь застыла у Яромира в жилах, и тело все будто превратилось в сплошную кость. На мгновение ему почудилось, что волк совсем близко, и его почти человечьи глаза с интересом глядят на него.

Но дурман рассеялся, а зверь, к радости и удивлению Терна с Яромиром, в последний раз провыл на луну и медленно побрел прочь от людей и поваленного дерева.

* * *

Где-то поодаль перекрикивались меж собой девки, отправившиеся на поиски волшебного цветка, и Лада изо всех сил старалась идти как можно тише, чтобы ее не заметили. Тьма легла на лесную чащу шерстяным платком, мохнатым и теплым, так что звезд было почти не видать — только одна самая яркая пробивалась меж листвы. Голоса становились тише, значит, те, кто тоже отправился искать исполнения желаний, повернули и пошли в другую сторону, с каждым шагом отдаляясь от Лады все дальше и дальше.

Сама она точно знала, куда стоит наведаться в первую очередь — прямо у озера, где на днях ворон унес в когтях маки, густые заросли папоротника протянулись вдоль берега. Уж если не там спрятался волшебный цветок, то где еще ему быть?

В траве кузнечики стрекотали, как маленькие барабаны, а журчание ручья где-то среди кочек походило на жалейку, и эта музыка была частью волшебства, рожденного купальской ночью. В такое время кажется, будто весь мир вокруг — огромный музыкальный инструмент, способный издавать самые разные звуки, стоит только пожелать.

Сафьяновые сапожки с шуршанием раздвигали душистые травы, и Лада уже подумывала их снять, но земля была холодной для хождения босиком.

Тропинка свернула, и Лада оказалась перед озером, в лунном свете похожем на огромное зеркало в оправе из деревьев и кустов. Осторожно, чтобы ненароком не сорваться в воду, она подошла к самому краю берега и внимательно поглядела на свое отражение — будто изменилось в ней что-то. Глаза, казалось, впали, и нездоровый блеск поселился в них, а еще... Но от собственного лица ее отвлекло вдруг появившееся свечение, исходящее от подвешенного к поясу волшебного зеркальца.

Стеклянная гладь сияла голубым, пока Лада не взяла зеркальце в руки — тогда оно отразило вспышку красного цвета, а потом... Потом среди алого вырисовались линии, складывающиеся в лепестки, и вот вместо рахлива всевозможных оттенков зеркальце показывало цветок, словно бы сделанный из пламени.

Волшебный цветок вдруг пропал — вместо него показалась тропинка, которая потом сменилась валежником. Рядом с поваленным деревом объятый колдовским сиянием куст папоротника служил периной для чудесного цветка. Он походил на лилию, только лепестки его были алого цвета с желтыми вкраплениями, будто кто-то брызнул на раскаленный металл расплавленное золото.

Зеркальное стекло помутнело, а Лада уже знала, куда ей идти. Там, где бортники [2. бортник занимается добычей меда диких пчел] облюбовали несколько высоких сосен, поваленное дерево лежало на месте лет десять, если не больше. Дорога к тем соснам никогда не была далекой, а сейчас, когда душа у Лады пела от одной мысли, что можно исполнить хоть одно желание. Как верно загадать то, что лежит на сердце, она пока не знала, но уж главное — найти цветок, а там слова сами найдутся.

Вот показались вершинки сосен, потом и сама рощица: золотое свечение разлилось среди мхов и папоротников. У поваленного дерева в самом деле на одном из кустов, словно на подушках, красовался дивный цветок.

Лада, как завороженная, медленными шагами подбиралась к нему все ближе: а вдруг цветок этот пугливый, как птичка-пичужка — увидит человека да расстает во тьме. Но, несмотря на сокращающееся расстояние алый свет не гас.

Руки потянулись к шелковым лепесткам, но не решились коснуться — глядишь, еще обожешься.

"Опасен колдовской цветок. Покоряется он только ведунам и кудесникам да к чистым душам добр. Загадаешь желание злое али алчное — все вмиг против тебя обернется, кувырком пойдет да еще и пропадет в одно мгновенье, будто не бывало никогда. И не всегда слышит он слова — больше сердцу внимает. Пожелать соберешься одно, а помыслишь пред цветком что-то иное — он мысли и исполнит".

Так говаривала добрая кухарка, когда приходили к ней за сказками дети и просили рассказать о том, как отыскать цветок папоротника.

Мысли путались, и Лада никак не могла придумать, что ей сказать. Как выразить то, что на сердце лежит, одним желанием? Наконец, придумала, потянулась сорвать цветок. И только коснулись пальцы стебля, в голове вдруг мысль мелькнула: "Вот бы счастье мое само ко мне пришло".

И мир вдруг завертелся-закружился, как тележное колесо — Лада и пикнуть не успела.

Среди сосен больше не было ни алого свечения, ни человека.

* * *

Пламя погребального костра лизнуло рассветное небо, рассыпало искры — воздух впитал в себя запах жженых тряпиц и человеческой плоти.

Терн украдкой глянул на стоящего рядом Яромира: тот, подняв глаза к небу, вполголоса бормотал молитвы, чтобы душе покойного легче было перейти Калинов мост. Вместе с дымом возносился в поднебесье и дух Радомира, вольного как птица, и громадными шагами устремлялся к краю земли, где начинается иной мир.

Терн тоже мог бы сейчас попросить богов о легком пути для Радомира, о попутном ветре, подгоняющем его дух, но травники чтили лишь Мару-смерть, которой, к слову, боялись как огня. Богиня для них была всемогущим тираном, который вызывает уважение и благоговейный страх среди подданных.

Уж несколько часов полыхал костер, разведенный еще до рассвета, но только на теле мертвеца сейчас обнажились кости. Не решаясь перевести взгляд на то, что осталось от вчера еще живого человека, Терн снова посмотрел на Яромира — тот был спокоен. Нет, все-таки витязи совсем по-другому встречают смерть. Для них она не конец жизни, а начало новой, совсем не похожей на прежнюю, хотя намеренно желать перейти Калинов мост никто не станет, ибо негоже человеку отказываться от дарованного богами.

* * *

Солнце находилось в зените, когда костер наконец догорел и, закопав пепел, Яромир с Терном отправились дальше. Тропа все так же круто поднималась по пригорку, а потом скатывалась к оврагам, каким здесь было великое множество.

— Дома уж купальские ночи празднуют, — на ходу сказал, словно самому себе, Яромир, перешагивая через подвернувшегося под ноги ежа. Ежик, фыркнув, засеменил подальше от людей. — Хороводы водят, через костры скачут.

— Ну, уж мы-то на костры насмотрелись, — проворчал Терн, стараясь смотреть под ноги. — Да и без хороводов хорошо.

— Не скажи, — глаза у Яромира загорелись шальной искоркой. — Веселее Купала праздника еще не придумали.

Лесное перешептывание вдруг разрезало конское ржание, казавшееся в этом месте чужеродным. И Яромир, и Терн замолчали, прислушиваясь. За одним звуком последовал другой — теперь, пока лошадь давала своему хозяину понять, что чем-то недовольна, человек пытался ее успокоить. Плеть засвистела, с визгом рассекая воздух.

Наконец на тропу вышли виновники шума: высокий человек вел в поводу крапчатую лошадь, не переставая ругать ее последними словами. Для жителя какой-нибудь отдаленной деревеньки эта пара стала бы сродни скоморохам, редко забредающим в такие края: и кобыла, и ее хозяин вместе составляли увлекательное зрелище.

Одет человек был и не как местный, и не как чужеземец: в тонкой кольчуге, сверху прикрываемой плащом, но в обыкновенной шапке необыкновенного пурпурного цвета. Главным его достоинством можно было назвать густые усы на манер тех, что так часто встречались у стрельцов. Он хромал на одну ногу, но видно было, что такое состояние ему непривычно.

Лошадь казалась чудной не только из-за своего необычного окраса, но и из-за поклажи, которую ей взвалили на спину: медные кувшины с вытянутыми носиками, котомки, из которых видны были края разноцветных шелковых платков, привязанные к седлу заячьи шкурки.

Незнакомец, завидев Терна с Яромиром, резко замолк и остановился, но только на мгновение. Уже через минуту он, дружелюбно улыбаясь, зашагал им навстречу.

— Мир тебе по дороге, — поприветствовал его Яромир, не дожидаясь, пока незнакомец подойдет к ним вплотную.

— И вам не хворать, — голос у путника оказался хриплым и низким, словно он еще не оправился после зимней простуды. — Кто такие и куда путь держите?

По спине у Терна пробежали мурашки: от слов, от голоса, их произносившего, от человека, чей язык их сказал. Незнакомец излучал грубую силу, простую, но отнюдь не бесхитростную, а травники никогда не любили тех, от кого не знаешь, что ждать.

— Мы... из Змеиных горок в Калинов град идем, к родне погостить, — неуверенно ответил Яромир, оглядываясь на Терна — верно, мол, говорю?

Незнакомец ухмыльнулся, обнажив заостренные, словно клыки, зубы, и тягуче сказал:

— Если с именами да прозваньями не соврете, глядишь, я вам и поверю. А с остальным — пускай тайной останется. Ну, так как? — заметив, что Терн с Яромиром переглядываются, добавил незнакомец. — Будем знакомы?

Вздохнув так, как обычно вздыхает поверженный воевода, слушая рассказ о битве, в которой он потерпел поражение, Яромир назвал их имена:

— Я Яромир, — дальше последовал взмах рукой в нужном направлении, — а это Терн.

— А ты-то кем будешь? — не вытерпел Терн, которого уж несколько минут подмывало узнать, кто таков этот незнакомец.

Лошадь в этот момент взбрыкнула, и незнакомец, не глядя натянув поводу, ответил:

— Я-то кем буду? — снова сверкнули белоснежные зубы. — Я Дивий, наемником с купцом Забавом здесь проходил, да кобыла понесла, с дороги сбился.

Он провел пальцами по усам, густым, с сединой, хотя на вид ему было не больше четырех десятков зим, и сдвинул шапку на затылок.

— Ну, раз уж мы с вами встретились, дальше вместе пойдем — на то воля богов.

Возражения, судя по всему, не принимались.

Когда Дивий, наклонив голову, поправлял стремя на седле, Терн заметил у него на шее выглядывающую из-под воротника полосу серых волос, густую как шерсть. Где-то в животе скрутился узел, и Терну стало не по себе. Но Яромир уже смирился с навязанным попутчиком и теперь вел с ним размеренную беседу, так что все подозрения были проглочены, правда, только на время...

* * *

Мир кружился, как на ярмарочной карусели, и, когда земля и небо наконец застыли на своих местах, Лада едва не упала от такой резкой остановки. Она стояла посреди хвойного леса, спиной касаясь мохнатой еловой ветви, и никак не могла сообразить, где очутилась.

Последнее из воспоминаний, в котором она была уверена — цветок папоротника. Потом, пока все вокруг вертелось и отказывалось стоять на месте, ей чудились странные картины — наверняка просто игра разума: Терн с Яромиром, наперегонки скачущие на ретивых конях, наряженная к празднику ладья, плывущая по Выси — реке, протекающей посреди Калинова града — и девушка, светловолосая, вся будто сотканная из рассветных туманов.

Что-то сбоку от нее зашуршало, и, обернувшись, Лада увидела ту самую девицу из круговорота. Только теперь она, прячась за еловой ветвью, робко выглядывала из-за дерева.

— Ты зачем здесь? — спросила девица, не покидая своего укрытия.

— Если честно признаться — не знаю, — Лада растерянно развела руками. — Я просто подошла к цветку, даже загадать ничего не успела, а оно раз! — и я тут.

Девица, все еще опасаясь, отошла от дерева, наконец представая перед Ладой в полный рост. Она была почти одного с Ладой роста, но волосы куда темнее, с бронзовым отливом — или это только так казалось из-за лунного света? Одетая в простую белую рубаху, на талии затянутую вышитым пояском, она казалась бестелесным призраком в сиянии луны... совсем как в видении.

— Ты про папоротниковый цвет? — спросила девица. — Он иногда исполняет то, о чем мы не говорим. Ты не хотела оказаться в каком-нибудь другом месте, когда подошла к цветку?

Лада покачала головой.

— Я только подумала, что славно было бы... — она стушевалась на мгновение, а потом воодушевленно закончила, — если бы мое счастье само ко мне пришло.

Закачались еловые ветви, потревоженные ночным ветром, просвистевшем в ближайшей роще. Девица подошла ближе к Ладе, протянула руку:

— Меня Мстиславой звать. Я тут с дедушкой у реки живу.

Ладонь у Мстиславы оказалась мягкой, но не безвольной — одно удовольствие за такую держаться.

Лада хотела уж было представиться, но Мстислава махнула рукой — потом! — и повела ее к холмам, казавшимся синими в лунном свете.

— Дома у меня поговорим, — взбираясь по пригорку, объяснила она. — Неспеша, обстоятельно, все чин по чину. Тут недалече: вот взберемся сейчас на пригорок, а там за кривой елкой наша с дедушкой избушка. Ты уж не серчай.

Она говорила что-то еще, но Лада ничего не могла разобрать. Разум ее парил далеко-далеко, где-то над озером в лесу у Священной Дубравы — там, где зацвел папоротник.

Чадила свеча на столе, бросая отблески по углам горницы. В гудящем от напряжения воздухе (видно, скоро будет дождь) жужжали мушки, тени которых походили на невиданных чудовищ. Лихой не мог уснуть.

Он лежал, вперив взгляд в потолок, пока за окном не застрекотал кузнечик — тогда он сел в постели, свесив вниз ноги. Ступни коснулись деревянного пола, скрипнувшего, когда Лихой слегка надавил на него, и по телу прокатилась волна тепла. Отчего в больших городах обычных людей так много каменных домов? Разве может жизнь в них оказаться теплой, даже если печь или новомодные обогреватели всегда будет греть?

Лихой покачал головой. Нет, камень не греет. Он — морская скала, неприступная гора, созданная по велению богов как оплот и защита. Одно дело крепость и совсем другое — изба, дом, где босиком бегают ребятишки, а жена встречает с нежной улыбкой.

Когда-то давно — в ту пору ему было не больше пятнадцати — отец показал ему на полненькую девчонку с россыпью веснушек на носу и сказал: "Если ты женишься на ней, первым человеком после царя станешь". Но Лихой сначала не обратил внимания на родительские слова — девчонка приглянулась ему и без того. Не самая красивая, она светилась изнутри, словно солнце, а он, признаться, всегда был падок на тепло. Потом кто-то из отроков сказал ему, что девчонка — княжна из Калинова града, и только тогда Лихой задумался над отцовскими словами. "А ведь будь я князь..." — думал он, и с каждым днем мысль о женитьбе крепла в его душе, словно росток, который берегут как зеницу ока. Так в пятнадцать лет, еще будучи простым отроком, еще не получивши своего прозвища, Лихой выбрал себе невесту и решения своего не менял долгие годы, ведь отступать — не в его привычках.

Он отвлекся от своих мыслей, когда свеча на столе вдруг погасла, будто ее кто-то нарочно задул: окно распахнулось слишком широко, и ветер расшалился не на шутку. Ему пришлось подняться, чтобы захлопнуть ставни, и несмотря на ночную прохладу, манящую и приятную, он закрыл окно и снова лег в постель.

"Подари мне перо свое бусое

Из крыла, что стрижет облака -

Я вплету его в косы русые,

Стану, будто бы птица, легка".

Старая песня, которую девицы Священной Дубравы напевают за работой. Что в ней такого? В последний раз он слышал ее, стоя под окнами Лады: она не знала о его присутствии и пела не для зрителей. На минуту ему почудилось, что песня эта — для него, но наваждение быстро растаяло.

"Подари мне еще одно перышко -

Я его к пояску привяжу,

Выйду я во широкое полюшко,

Ветру там о тебе расскажу".

Глаза сомкнулись сами по себе — Лихой почти заснул. Сквозь дрему ему слышались последние слова песни, о которых обычно старались не вспоминать:

"Перышки мне свои до конца подарил,

И крылатый не ты, а я.

Ты давно по земле, сокол мой, не ходил,

Твой черед теперь, радость моя".

Колыбельной для него звучала песня, и завывала пурга, а сам он, словно сокол,скитался среди зимних полей.

"Средь пурги и ветров бродишь ты по снегам

И кричишь мое имя в метель...

Зря ты с жаром внимал моим лживым словам — Больше девицам, сокол, не верь".

* * *

Пока Яромир, стоящий чуть поодаль, сверялся с картой, Терн приглядывался к их новому знакомцу. Вроде мужик как мужик, а что-то в нем не чисто, только вот что — попробуй догадайся!

— Здесь короче дорога есть, — Терн даже не заметил, как наемник подошел к нему, и от неожиданности вздрогнул. Дивий с невозмутимым выражением лица поглядел на него и продолжил: — Можно не через реку, а мимо оврага и березовой рощи — целый день выкроим.

— Тут не мне решать, — возразил Терн, стараясь не выдавать своей неприязни. — Я птица подневольная: иду, куда скажут.

От ухмылки, заигравшей на губах Дивия, ему стало не по себе.

— Знаем мы, что ты за птица, — и Дивий, решив больше не тратить времени на бесполезную болтовню, зашагал прямо к Яромиру. Шапка у него на голове чуть съехала набок, и только тогда Терн сообразил, что таких бусых [1. устар. серый] волос в жизни не видал. Нет, то не седина — серебристая, потом переходящая в белый — а мышиный серый, какой встречается разве что среди зверей: у кошек, зайцев да волков. По шее у Дивия куда-то под воротник спускалась дорожка волос, густых, словно шерсть.

Он бы и дальше разглядывал Дивия, но тот отошел на большое расстояние и уже разговаривал с Яромиром, кивающим на каждое слово.

Терну казалось, что наемник задумал недоброе, а он привык доверять своему предчувствию, ведь плох тот Гавранов травник, который не прислушивается к себе. Все их существование зиждилось на чувствах и ощущениях, без которых невозможна ни одна, даже самая простенькая ворожба.

Ведун видит не только глазами: пред ним предстает еще и другая реальность, окрашенная в яркие, без отклонения в иные оттенки. Каждый из них значит что-то свое, но Терн уж многое позабыл с тех пор, как его обучал Гостомысл, тем более что прилежным учеником он никогда не был. И, как назло, он никак не мог вспомнить, что же значат алые и черные нити, переплетенные меж собой — именно такой след оставлял Дивий.

Пока Яромир беседовал с наемником, Терну ничего не оставалось, кроме как уповать на его благоразумие — лишь бы не послушал малознакомого человека! Доверчивость у витязей в крови, иначе не попадали бы они в передряги: не обменивали бы бесценные волшебные предметы на монеты или еду, не гнили бы в темницах, куда их засадили казалось бы верные друзья, не падали бы на самое дно из-за девичьих ужимок. Терн знал, что царевичи всегда получали самые яркие черты своего народа, но почему бы богам не сделать исключение и не вложить в голову обыкновенного отпрыска высокородной семьи хоть малую толику здравого смысла?

Наконец, он не утерпел и подобрался поближе, чтобы слышать, о чем говорят.

— Твое предложение хорошо, но только на словах, — донесся до него голос Яромира. — Сам ты говоришь, что никогда по той дороге не ходил и услыхал о ней, пока шел в купеческом обозе. Так откуда мне знать, что она хороша? Я поверю тебе, но чужим словам — уволь.

Дивий говорил тихо, так что Терн подошел еще ближе, и разговор вдруг оборвался — его заметили. И Яромир, и Дивий глядели на него все то время, пока он одолевал десятки шагов, разделявшие их.

— Что ж, — равнодушно согласился Дивий, не отводя от Терна взгляд, — на то твоя воля, — и он направился к своей кобыле, привязанной к дереву.

Оставшись вдвоем, Терн с Яромиром переглянулись, и последний неуверенно пробормотал:

-Может, зря я так? Обидел его, а дорога, глядишь, и правда хорошая.

Внутри у Терна что-то поднялась и зависло, будто подвешенное на тонкой ниточке: его распирало от радости. Ему было приятно, что он догадался, как поступит Яромир, а еще больше тешило чувство справедливости происходящего: мол, так тебе, Дивий, и надо, хотя наемник ему, в общем-то, ничего дурного не сделал.

И все, что сейчас родилось у него внутри, рвалось наружу, но как отпустить на волю переполняющую радость? Гостомысл учил его ворожбе, но не тому, как быть человеком, который счастлив, да и просто быть человеком. Те годы, что он болтался по свету, опыта у него тоже не прибавилось.

Терн мог бы думать долго, но в голове появилась на первый взгляд неплохая идея, и он, поторопившись, чтобы не передумать, похлопал Яромира по плечу:

— Он сам кого хочешь обидит, — не скрывая своей по-змеиному хитрой улыбки, возразил он. — Ты б лучше о себе так пекся — вон, как бы рука не загноилась.

Яромир растерянно улыбнулся и закатал рукав, показывая покрывшуюся корочкой царапину:

— Как на собаке заживает.

Сквозившая в их разговоре неуклюжесть все же сделала свое дело: оба замолчали. Что-то новое, зародившееся многие дни назад, наконец начало крепнуть, но еще боялось холодного ветра и беспощадного ливня. С дружбой всегда так: не сломай ее в первые мгновения, и она пройдет с тобой сквозь года.

* * *

Еще вчера Лада, склонившись над пяльцами, вышивала у окошка своей светлицы, а сегодня она по велению цветка папоротника очутилась неизвестно где. Вернее, она знала, что сейчас сидит на лавке в избушке у реки, которую называют Багряницей, но как далеко она от Священной Дубравы, ведали разве что боги.

Пока Мстислава суетилась по хозяйству, ее дедушка, настолько старый, что, наверное, еще Лешего мальчишкой видел, расспрашивал нежданную гостью, хотя, если честно, он больше рассказывал о своей собственной жизни, иногда вставляя вопросы, ответов на которые не требовал.

— Еще мой дед эту избу построил, а до того мы на Большом Купище жили, у Медвежьего Нырища. Женился он, понимаешь, да не на ком-то, а на травнице гаврановой — их деревни тогда всюду были. А потом, когда мой батька мальчишкой был, постановили, что всем травникам пристало в Шепчущей Роще жить.

Тем временем Мстислава поставила на стол глиняные кружки, над которыми клубился пар от горячего травяного чая, и Лада, отпив из своей, спросила:

— А почему вы здесь тогда, а не в Шепчущей Роще?

Дедушка оперся локтями о стол, вздохнув, ответил:

— Так мы ж, дочка, ни рыба, ни мясо: старший ворожить мастер, средний только с оружией ловок, а младший — и то, и другое. Как же семье быть — разбредаться по разным углам? Вот дед мой взял да и выстроил избушку аккурат по середке — на западе Роща, на востоке Дубрава. Конечно, других мы не дичимся [2. устар. быть нелюдимым, избегать общества людей], на ярмарки ездим: те, что ворожат — к травникам, а другие к витязям. Так и женимся, детей рожаем, живем, понимаешь. Большая семья была, думали уж вторую избу строить, попросторнее, да зараза какая-то в могилу и братьев моих свела, и детей, и внуков. Вон, только Мстиславушка у меня и осталась, у старика.

Мстислава подошла к нему сзади, обняла руками за плечи.

— Ну ты чего, дедушка? Давайте лучше чай пить.

Душистый травяной чай, будто густой мед, растекающийся по тарелке, обволакивал их души, согревая и защищая. В избе было тепло и уютно, и Лада давно позабыла свой страх перед неизвестным ей местом — она даже втайне радовалась случайному исполнению желания. Вместе с Дубравой позади остались сваты Лихого, а значит, и свадьба. Купальские ночи до сих пор преследовали ее, — ведь чуть не содеяла то, о чем долго бы потом вздыхала! — но добрые улыбки Мстиславы и ее дедушки обещали только хорошее. А уж им, без сомнения, стоило поверить.

* * *

Воевода Бажен только явился от царя, и одно его лицо, хмурое, как грозовая туча, ясно говорило — владыка зол. Как ни старался Бажен помочь сплетням о внезапном отъезде царевича распространиться и окрепнуть, царя убедить не удалось...

В тронном зале государь Мирослав Желанович ждал своего верного воеводу, устроившись на табуреточке для писаря — он знал Бажена с юности и легко представал пред ним без лишнего пафоса. Когда воевода закрыл за собой дверь и опустил засов, чтобы никто не потревожил их во время важной беседы, Мирослав Желанович поднялся со своего места. Только взглянув на него, Бажен понял — хорошего не жди.

— Ну, — заложив руки за спину, царь неторопливо побрел навстречу своему воеводе, — по здорову тебе, Бажен. Как семья: отец с матерью, жена, сын?

— Не хворают, всем довольны — а чего еще надобно? — нервно почесывая густую бороду, ответил Бажен.

Наконец остановившись посреди зала, государь Мирослав внимательно поглядел воеводе в глаза, пронзительно, будто старался рассмотреть что-то внутри.

— Я повелел тебе найти Яромира почти две седмицы назад. Но ты убедил меня, что мой сын уехал на заставу в Змеиные Горки.

Воздух в зале гудел от напряжения, и казалось, будто что-то незримое сейчас порвется от натуги.

— Я доверял твоим словам ровно седмицу — на большее не моя воля.

Чувствуя себя отроком, которого наставник застал за совершением поступка, недостойного доброго витязя, Бажен не знал, куда спрятать глаза, и они по-тараканьи забегали, ища спасения для своего хозяина. Тем временем Мирослав Желанович сделал шаг вперед и решительно продолжил:

— По моему поручению ратники искали Яромира в Змеиных Горках. Но его там нет — и не было. Отчего ты стремишься скрыть от меня исчезновение моего единственного сына?

Словно реку льдом, Бажену заковало язык молчанием, и как бы сильно ему не хотелось обо всем поведать без утайки, нужный момент еще не настал.

— Скажи мне, Бажен, разве мало я сделал ради твоей дружбы? Разве я не заслужил твоей преданности?

И Бажен наконец поднял глаза.

— Позволь, я буду говорить с тобой как прежде, на равных, — он сделал паузу, дожидаясь едва заметного кивка. — Видит ясноокий Ярило, я никогда не желал стать тем, кто поведает тебе о предательстве в твоем собственном доме.

Брови государя сошлись на переносице, а Бажен продолжал:

— Твой сын сбежал, но не один. Яромир прихватил с собой гавранова травника, которого змеиногорский князь привез тебе на суд. Он лично забрал его у князя, сказав, что это слуга с кухни, но один из княжичей припомнил цветок папоротника на шее. После пира пропали оба.

— Ты уверен в том, что смеешь говорить? — дрожащим голосом спросил Мирослав.

— Как в том, что ясноокий Ярило покровительствует нашему народу.

Никогда еще Бажен не видел государя в таком душевном смятении: с мгновение он походил на побитую собаку, но после постарался взять себя в руки. Чуть справившись с потрясением, царь, опустив безвольно повисшие руки, прошагал к трону. Усевшись, он рукой подпер лоб, словно тяжелый валун разом упал ему на плечи.

— Найти, — хриплым голосом коротко приказал он.

— Мы искали, государь, но неизвестно даже, куда они направились. Я разослал гонцов по всем заставам, чтобы, если Яромир вдруг объявится, нам дали знать и... Но договорить ему не дали.

— Из-под земли достать! — рявкнул мигом изменившийся в лице государь: глаза его налились кровью, а щеки стали краснее вареного рака. — Я приказываю вам найти Яромира, как бы много времени это не заняло, и привезти его домой. Я сам стану ему судьей.

Поднялся затвор, распахнулась дверь и воевода Бажен, мрачный, как грозовая туча, зашагал прочь от тронного зала.

* * *

— И мы прибили свои щиты к воротам их города.

Дивей по-гусарски провел пальцами по усам, одернул воротник свиты. Его глаза азартно блестели, когда он рассказывал о походах, в которых бывал как наемник — Терн готов был поклясться, что, если не все, то хотя бы половина из поведанных им историй на поверку оказались бы вымыслом.

Когда его рассказ оброс уж совсем неправдоподобными подробностями, лошадь, которую Терн вел в поводу, вдруг фыркнула и дернула головой, будто возмутилась. "Вон, зверь тоже понимает, а этот — ну как есть дурак! — рот раскрыл и слушает," — с раздражением подумал он, глядя на Яромира. Тот и правда внимал историям Дивея с большим интересом.

После завоеванного города где-то за Северным морем последовал рассказ о сражении с кочевниками, по числу превосходившими гальку на речном берегу, а за ним — о дочери конунга, обрезавшей косы и бившейся наравне с мужчинами.

— Дивно ты сказываешь, — мечтательно вздохнув, сказал Яромир, не сбиваясь с шага. — Да только вот разве ж могут такие чудеса оказаться былью?

— У-у-у, так ты у нас Фома неверующий! — присвистнул Дивей. — Я все, о чем рассказал, своими

глазами видал, а если ж не своими, так что мне другие поведали — люди надежные, не сомневайся. Это только твердят, что мы — наемники — лживые. А мы не лживые, мы продажные. Вот, послушай-ка!

И он запел, не забывая сопровождать слова песни действием: то он будто сражался на мечах, то скакал на быстроногом жеребце, то ломал городские ворота.

* * *

На печке, тихонько похрапывая, спал дедушка, пока Мстислава с Ладой, сидя друг напротив друга, переговаривались о своем, о девичьем.

— И ты была так близко? — ахнув, спросила Мстислава.Лада кивнула.

— Ох, и вспоминать не хочется: вроде я, а вроде бы другой кто. А он, бестыжий, обнимает, и целовать лезет — я только стою, руки ему на плечи закинула, и так хорошо, хотя не желанный он, совсем не желанный.

В доме Мстиславы не было свечей, и горящая лучина едва освещала лица, в любое мгновение грозясь погаснуть. От этого казалось, что все сказанное так же ненадежно и что каждое слово растает с рассветом — все барьеры пали, и правду говорить было легко.

— Мне чудилось, будто это тот, другой, и что руки его, и ланиты тоже.

— А что дальше-то? — с придыханием сказала Мстислава, от нетерпения ерзая на своем месте.

— А потом я его по имени позвала — того, желанного — и будто в прорубь разом окунулась, потому что что-то сдавило меня, как в тисках. Открываю глаза, а передо мной другой. Я вырвалась и побежала, только пятки засверкали.

Пламя на лучинке заколебалось, — вот-вот погаснет! — но Мстислава вовремя прикрыла его рукой, уберегла от сквозняка. Потом подняла глаза и в неверном свете лучины заметила слезы в уголках Ладиных глаз.

— Ты чего это? — растерянно пробормотала она.— Ну чего плачешь?

— Вспомнила кое-что, — стала отнекиваться Лада. — То, что цветок папоротника показал. Ладонь Мстиславы, маленькая, бледная, накрыла руку Лады, поддерживая и защищая.

— Ты мне расскажи, — проникновенно посоветовала она. — Меня дедушка сны и знамения разгадывать научил, они всегда не так просты, как кажется. Может, папоротник тебе что-то доброе пообещал, а ты не поняла.

В глазах Лады, даже в полумраке, маленькой звездочкой сверкнула искра благодарности. И Лада, наконец найдя человека, которому можно все поведать без утайки, принялась описывать увиденное ею, осторожно подбирая слова. Наверное, нигде на свете не нашлось бы человека, который слушал бы с таким же интересом и вниманием, как Мстислава. Она улыбалась, — видно, уже разгадала смысл видений — а потом спросила:

— Отчего ты думаешь, что все это значит что-то дурное?

— Потому что они умерли, — ровным и холодным как камень голосом ответила Лада. — Оба.

— Ты точно это знаешь?

— Да.

Мстислава, нахмурившись, покачала головой.

— Но цвет папоротника не может показывать прошлое — только настоящее и будущее. Ты же признала меня в той девушке, что видела? Так вот она я, живая. Значит, обмануло тебя твое зеркальце — с волшебными предметами такое случается.

Она говорила об этом, как о самой наиглупейшей безделице в мире, словно о пролитом молоке или внезапной грозе, но делала это так уверенно, что невольно заставляла прислушаться к себе. И Лада, признаться, уже готова была поддаться ее уговорам, хотя человек устроен так, что плохое на веру он принимает куда легче, чем хорошее.

— Так что, они живы, значит? — расстеряно спросила она, отодвигая лучинку чуть в сторону — свет вдруг начал резать ей глаза.

Так и не дождавшись ответа, она поднялась, сделала несколько шагов в одну сторону, несколько — обратно. За окном засверкала, словно обряженная в жемчуга невеста, белая луна — приближалось полнолуние.

Утро выдалось ясным, и Яромир с удовольствием подставлял солнечным лучам лицо. Они ласкали кожу своими теплыми касаниями, и ему казалось, будто сам Ярило благославляет его идти дальше. Пророчества, изреченные теткой Ветраной и каликой Радомиром, подзабылись, тем более, он сейчас не один, и ничего ему не грозит.

С самого раннего утра Дивий, не умолкая, рассказывал о своих походах и обо всем, что он когда-либо видел или слышал. Конечно, большинство его историй отдавали выдумкой, но разве ж мог он наврать абсолютно про все. "В каждом лживом слове есть доля правды, но не страшись ее," — учил Щук, и Яромир, следуя его совету, с интересом внимал даже самому неправдоподобному рассказу Дивия.

К полудню до их слуха стал доноситься плеск воды — река, на карте названная Багряницей, оказалась совсем рядом. Отчего ей присвоили такое имя, Яромир не знал, но вода в ней была на удивленье чистая, а можно было разглядеть даже мелкие ракушки на дне. От одного берега к другому тянулись небольшие округлые камни, на которых едва мог устоять даже один человек.

Яромир еще раз сверился с картой — через этот брод им нужно было перебраться на другой берег, а там еще три дня пути — и вот он, остров Буян! Но как только он подошел к самому краю и поставил одну ногу на первый камень, надавливая, чтобы проверить, крепко ли он сидит, лошадь Дивия вдруг взбесновалась и вырвала поводья у своего хозяина из рук.

— Куда, дура! — прорычал Дивий и попытался остановить кобылу, но Терну почему-то показалось, что все эти попытки — для вида.

Яромир, мигом позабыв про брод, кинулся на помощь и даже изловчился и ухватил поводья, но кобыла поднялась на дыбы, едва не ударив его копытом. Поводья выскользнули из рук, и лошадь понесла.

Кобыла гнала прочь от реки, словно от пожара, и останавливаться явно не спешила. Ее попытались нагнать — сумку с провиантом сгрузили ей на спину, а без еды долго не протянешь — но разве догонишь лошадь?

Когда кобыла скрылась в лесу, Дивий стянул с голову шапку и, нахмурившись, прижал ко рту, чтобы заглушить поток невольно вырывающихся бранных слов. Так он ругался сам с собой несколько минут, а потом, бросив шапку на землю, едва не завыл от досады:

— Теперь эту полоумную волки съедят! А на ней и с кочевыми, и с островными народами в заварушках был: боевая лошадь, много чего повидала, а все туда же — худых [1. устар. плохих] мест боится.

Ни Яромир, ни Терн не стали его перебивать: лошадь все же была его, так что и горевать по потере тоже ему. Им больше была дорога сума со съестным, которую кобыла унесла на себе. Но слово "худых" зацепилось за их слух, и Яромир осторожно спросил:

— Чего ж здесь худого, что она так испугалась? Обычная речка, не болото какое.

При упоминании о болотах Терн поежился,— вспомнились топи у Священной Дубравы и мавка — а Дивий тем временем принялся объяснять:

— Места здесь глухие, а речка эта и того хуже — про нее люди много сказывают... недоброго.

Ореол таинственности будто зажегся и засиял вокруг Дивия, до того загадочный вид он на себя напустил: фразы заканчивал полушепотом, говорил неохотно, будто исподволь, но при этом чуть не клялся в правдивости своих слов. Терн ему ни капли не верил: уж лукавство любой Гавранов травник, даже ребенок, мог распознать без особых усилий, настолько ярко светились нити цвета зеленого яблока, оплетающие человека. Но говорит ничего не стал — посмотрим, что этот пустобрех наплетет.

— Так чего же здесь дурного? — тем временем с раздражением спросил Яромир — он не любил ходить вокруг да около. — Говори толком!

В усах Дивия заиграла осмотрительная улыбка, а глаза скосили куда-то в сторону, словно старались спрятаться.

— Люди здесь словно мухи мрут, — он вдруг поднял глаза и, не отрываясь, стал смотреть на Яромира в упор, да так, что тот аж поежился под его взглядом. — Сами попьют водицы или даже просто ноги вымочат, пока реку переходят, а через пару деньков худо становится: кровь и изо рта, и из носа, и из ушей так и хлышет. Все, поминай как звали. Злая это вода, оттого и река Багряница — кровью она багряная. Вон, и животина чует! — Дивий махнул рукой в сторону леса, где не так давно скрылась кобыла. — Вы как хотите, а мне жизнь моя дорога, я через реку эту здесь не пойду.

И он зашагал в обратную сторону, впрочем так, чтобы его легко можно было остановить.

— Ну и как ты на другой берег попадешь? — выкрикнул Яромир, когда Дивий уже подобрался к опушке. — Эй, ты куда?!

— Да оставь ты его, — глядя удаляющемуся наемнику в спину, брезгливо обронил Терн. — На кой он сдался? Пустомеля да и только.

Серые глаза Яромира встретились с карими Терна: у побитой собаки и то взгляд менее жалостливый. "Небось думает, что зря человека обидел, — подумал Терн и тяжело вздохнул. — Вот откуда ж такие сострадательные берутся только?"

— А коли он верно говорит, и вода здесь ядовитая?

— А коли брешет? — в тон ему ответил Терн. — С него станется.

Признаться, его просто распирало от радости, — наконец этому брехуну дали от ворот поворот! — и в душе ему хотелось позлорадствовать. Он уж было приготовился сказать что-нибудь колкое, но вмиг осекся, отступая на шаг назад. Лицо Яромира исказилось за считанные секунды: брови приблизились друг к другу у переносицы, ноздри раздулись, как у разъяренного быка, и только что глаза кровью не налились. Кто-нибудь, часто бывающий в Священной Дубраве, наверняка подметил бы, как он в этот момент был похож на отца, но Терн к своему счастью никогда не видел царя в ярости, и сравнивать ему оказалось не с чем.

Вернее, он видел разницу между обыкновенным расположением духа Яромира и его гневом. Немного нерешительный, растерянный, еще совсем мальчишка резко сменился человеком, под горячую руку которому лучше не попадаться.

— А вот на тебе и проверим, правда или кривда, — растягивая гласные, медленно бросал слова Яромир. — Тебе что яд? С тебя станется.

И он, резко развернувшись, широко зашагал за Дивием вдогонку.

А наемник тем временем, приостановившись, растянул губы в довольной хищной улыбке — его серые глаза сверкнули зеленью, как волчьи в ночной мгле.

* * *

"У Калинова града волновалось море, совсем как человек, огорошенный дурной вестью. Оно пенилось и бурлило в огромной бескрайнем котле, созданном богами, и билось о чугунные стенки, грозясь вырваться на свободу. А небо посерело — границу у горизонта стерло.

Широкая река, Кривое Удолие, протекающая через весь город, наоборот, хранила спокойствие, и десятки маленьких лодок сновали вверх-вниз по течению. Люди в городе нарядились празднично: парни и девки надели на головы венки из полевых цветов, бабы достали из сундуков все самое-самое. Грянул Трибогов день: весеннее солнце уступило место летнему, и Ярило ускакал на своем огненном коне до следующего года.

Мальчишки-подростки, то чинные и важные, то шаловливые и суетливые, не знали, куда им от счастья податься: сегодня назовут их настоящими воинами, свершив обряд обрезания волос. А присутствовать при том будет не только князь, а еще и царь прибыл — он сам-то Ярило тезка, значит, и день для него особенно удачный, да и для всех, кто с ним приветлив будет.

Ступил молодой царь на берег, сошел с украшенной к празднику лодки — впервые он по морю так долго куда-то добирался. И ветер, раздувая алый мятель, нежно что-то шептал Яромиру на ухо..."

Лада лениво раскрыла глаза, потянулась. Она уснула на лавке, пока Мстислава рассказывала ей о грядущей русальной неделе и обрядах, которые можно и нужно в эти дни совершить — сама кудесница спала на соседней лавке, подтянув колени к животу.

Ночь не близилась к рассвету, и Лада, стараясь лишний раз не тревожить скрипучие половицы, прошла к окошку, вырезанному в бревенчатой стене под самым потолком.

Ей пришлось встать на цыпочки и уцепиться руками за бревна, чтобы ненароком не упасть, но то, что она увидела, стоило любых неудобств.

Однажды купцы привезли в Священную Дубраву наряды, изготовленные восточными мастерами, и половина города сбежалась посмотреть на диковинки. Лада, как и все, глаз оторвать не могла от столь тонкой работы, и теперь в памяти всплыл шелковый платок, расшитый перламутровыми жемчужинами. Наверное, мастер поглядел на усыпанное звездами небо и тут же решил сотворить нечто подобное, потому что вышло на удивление похоже.

Звезды сияли, а Лада только глядела на них, затаив дыхание, и никак не могла отделаться от мысли, что ночной час Мораны-Смерти куда красивее, чем полуденный зной времени, отведенного Ярило.

* * *

Ряпко только что вернулся в караулку из оружейного зала, где воевода Бажен отбирал ратников для похода, цель которого обещали объявить избранным.

То ли на счастье, то ли на беду, воевода с минуту оценивающе оглядывал Ряпко с головы до ног, прищурившись, а потом коротко бросил:

— Скажи в караулке, что с поста тебя на время сняли, и сразу же обратно.

У главных ворот его напарник Славомир шустро расправлялся с горкой семечек, припасенной как раз на случай скуки. Услышав, что Ряпко снимают с должности караульного и отправляют на какое-то новое и наверняка более интересное задание, он с завистью вздохнул, но в особой книге соответствующую пометку сделал.

Теперь в оружейной в одну черту выстроились двенадцать ратников: кого-то из них Ряпко знал хорошо, еще с тех времен, когда ходил в отроках, а кого-то, например, сына воеводы по прозвищу Лихой — только по слухам. Парень был младше его на пару-тройку лет — примерно ровесник Яромира — обучался с другими витязями, на посты не заглядывал и с караульными знакомств, в отличие от того же царевича, не водил.

Воевода несколько раз прошел от начала строя к его концу и обратно, дотошно вглядываясь в лица ратников — пытался еще раз увериться, что выбрал тех, кого надо. Похоже, задание было то ли важным, то ли опасным, так что тщательность и подозрительность в этом деле лишними оказаться не могли.

Мимо Лихого воевода прошел, даже не одарив коротким взглядом. "Ну уж в сыне-то он уверен," — не без раздражения подумал Ряпко, которого вся эта атмосфера недоверия приводила в волнение.

Наконец, Бажен остановился ровно посредине, так, чтобы всем было хорошо его видно, и высокопарно начал:

— Вас, лучших из лучших, выбрали по воле нашего государя. Нам поручено отыскать пропавшего царевича Яромира, а вместе с ним — княжну Ярославну.

— Ладу-то? — протянул кто-то и тут же попал под грозный взгляд воеводы.

— Ладу Ярославну, — с нажимом поправил он. — Есть подозрения, что не обошлось без Гаврановых травников, поэтому будьте начеку. Вас уже разделили на небольшие отряды и сейчас каждому определят место поиска.

Ряпко, не переставая нервничать, все же подметил, что делят их не абы как, а продумано: один из тройки всегда оказывался хорошим лучником, второй — наездником, а третий был мастером сражения на мечах. Сам он относил себя скорее к наездникам, поэтому когда его присоединили к Данко — молодому, но меткому стрелку — он ни капли не удивился и ожидал, кто же будет третьим. Осталось еще четыре человека, двух из которых Ряпко знал хорошо и поэтому отмел сразу — ни тот, ни другой в ближнем бою особых успехов никогда не проявляли. Поэтому, когда воевода назвал имя, Ряпко даже не ожидал, что вперед выйдет Лихой. И то верно, что подлиное его прозвание все уж давно позабыли.

Ничего хорошего это задание ему не сулило. Если против Данко он еще ничего не имел, то Лихой вызывал тихий протест, а почему, попробуй разберись. Ну не нравится и все тут! Но делать нечего, ведь воеводе не пожалуешься: "Он тебе девица что ли, чтобы нравиться?"

И Ряпко в растроенных чувствах отправился готовиться в путь.

* * *

В этот раз наученный прошлым опытом Лихой не стал в открытую дожидаться, пока ему откроют дверь. Быстро надавив на кнопку допотопного звонка, он прижался спиной к стене так, чтобы его трудно было заметить в глазок, и приготовился. С полминуты в квартире было тихо, потом послышалась возня и из-за стены раздался голос, но более спокойный, чем в прошлый раз:

— Кто там?

Лихой не ответил, чуть пригибаясь и снова протягивая руку к "волшебной кнопке", как он в шутку окрестил дверной звонок. Ветрана не могла разглядеть его в глазок, а трезвон не прекращался, говоря о настойчивости неизвестного гостя, так что она аккуратно приоткрыла дверь, не снимая, впрочем, цепочки. Это была ее главная ошибка.

Лихой, только того и ждавший, ястребом кинулся к приоткрывшейся двери и поспешил просунуть в щель и руку, и ногу, чтобы отрезать Ветране все пути к отступлению.

Дверь стукнула раз, другой, маленькая ножка Ветраны с силой постаралась вытолкнуть ногу Лихого из щели, пока рука, царапаясь, делала то же самое, но разве может ворожея в грубой силе тягаться с витязем? Одно усилие, и Ветрана, покачнувшись, отступила в глубину коридора, а Лихой, хорошенько дернув, оборвал на двери цепочку, прикрученную, наверное, еще до рождения его отца.

Он шагнул за порог, тут же запирая за собой дверь — другие гости были ни к чему — и криво улыбнулся ворожее. Та приготовилась к обороне: ухватила с трюмо увесистую настольную лампу, которой легко можно отправить на тот свет не то что одного, а трех витязей.

— Пошел прочь, — на удивление уверенно, не заикаясь и не всхлипывая, как ожидал Лихой, сказала Ветрана. — Прокляну — мало не покажется.

Лихой только вскинул обе руки, показывая ладони и отсутствие как оружия, так и злых намерений — такой жест он видел пару лет назад по телевизору, притащенному кем-то из отроков.

— Давайте будем попроще, — миролюбиво начал он, впрочем, все еще не внушая доверия благодаря кривоватой ухмылке. — Мне ни ваше богатство, — на этом слове он скривился и фыркнул, подчеркивая иронию, — ни ваш дворец, ни уж тем более ваша жизнь не нужны. Ответите на один вопрос, и я в жизни больше порог этого дома не переступлю. Идет?

Ковер, не смея сопротивляться давлению человеческих ног, отъехал в сторону, и Ветрана, выпустив лампу, поскорее вцепилась в трюмо, чтобы не упасть. Равновесие она все же потеряла и теперь, опираясь локтем о край трюмо, старалась выровнять сердцебиение.

— И что ты хочешь узнать? Клад или суженную указать надо?

Все так же скалясь, он расхохотался, делая несколько шагов вперед.

— В каком-то смысле да, — подхватив ворожею под локти, он помог ей подняться. — Только мне нужно не имя, а место, и не суженной, а другого человека. Куда уехал ваш племянник?

* * *

Костер весело облизывал ночное небо, и черные тени спящих вокруг него людей плясали у камней и густых зарослей волчьей ягоды. Но вот загвоздка: когда ложились спать, теней было три, а теперь...

Терн резко открыл глаза, вдохнул прохладную ночную свежесть полной грудью. Ему только что снился сон, а потом вдруг оборвался, словно кто-то специально обрубил его. Во сне он видел озеро или реку, точнее, тусклый свет сквозь водную гладь, и что-то тащило его вниз. Пахло тиной и рыбой, да в голове тут же всплыла мавка, ласково напевающая какую-то мелодию. А потом озеро утянуло его водоворотом, и он проснулся.

Пламя уже не плясало, а лениво подергивалось, готовясь вот-вот потухнуть, многие ветки уже превратились в головешки и пепел, но света от костра с лихвой хватало, чтобы кое-что заметить — Дивия не было на прежнем месте.

Конечно, он мог так же проснуться и отлучиться в лес по естественным нуждам, поэтому Терн несколько минут выжидал, надеясь, что наемник сейчас выйдет из-за кустов, покряхтит и снова завалится спать. Но Дивия все не было и не было.

Стараясь не шуметь, Терн поднялся и, обойдя спящего как младенец Яромира, остановился у места, где Дивий устраивался на ночлег. Теперь вместо наемника на земле лежала обычно украшавшая его голову шапка. Большего Терну и не требовалось.

Он помял шапку в пальцах, прикрыл глаза. А, открыв, заметил бледный след из черных и алых нитей, переплетенных меж собой.

Идти через лес посреди ночи оказалось изрядным испытанием для человека, которому приходилось не отрывать взгляда от следа, грозившегося исчезнуть, если им пренебрегут. Около семи раз острые сучки пытались выколоть Терну глаза, а толстые ветви — как бы ненароком огреть по голове. Но след не кончался, а останавливаться было нельзя.

Луна выступила из-за макушек деревьев, делая след еще неразличимее. Хотя темнота больше и не требовалась — нити уже привели Терна к тому, кого он искал.

Поигрывая небольшим охотничьим ножом с костяной ручкой, Дивий стоял среди деревьев, вперив взгляд в матовый диск луны — на лице у него играла довольная усмешка. Позади, прямо на земле, лежали верхний кафтан и рубаха, неряшливо сброшенные прямо на ходу.

Пальцы уцепились за сверкающее в лунном свете лезвие ножа, подкинули его вверх, и оружие, несколько раз описав в воздухе круг, воткнулось в землю.

Дивий неторопливо потянул на себе пояс, потом ногой отшвырнул мешавшиеся портки и, выгнув позвоночник дугой, кувыркнулся через нож. Через мгновение на луну завыл бусый волк, только что стоявший на двух ногах.

Больше смотреть здесь было не на что: Терн и так узнал больше, чем требовалось. Теперь куда важнее — уйти незамеченным. Он уже получил ощутимое преимущество, способное навсегда избавить его от Дивия.

Ни одна ветка не хрустнула, когда он осторожно попятился прочь. Но волк все равно повернул голову на несуществующий звук, и на Терна уставились те же почти человечьи глаза и та же морда, как в ночь, когда Радомир в последний раз "смотрел" на звезды.

Волк оскалил пасть, сверкнув ровными рядами клыков, а потом развернулся и опрометью бросился прочь.

Добраться до места стоянки было не сложно, но приходилось все время оставаться начеку, не прекращая оглядываться. Травников трудно было назвать беззащитными, но в ближнем бою вся их ворожба малого стоила. Если совладать со зверем не так уж и сложно, просто наколдовав мираж, например, горящий лес, то попробуй справься с оборотнем, который разумом — почти человек.

До "лагеря" оставалось совсем чуть-чуть, когда с деревьев вдруг сорвалась стайка птиц, хрипло каркая, и в один миг скрылась за облаками. Терн замер, приготовившись если не обороняться, так бежать, хотя Радомира это и не спасло. Оборотень — зверь, а зверь обязательно нагонит человека, если пожелает.

Вновь стало тихо, но обманываться не стоило — перед нападением хищник всегда пытается затаиться. Терн оглядел траву под своими ногами: ни одной змейки или ящерки, которых можно было бы натравить на Дивия, чтобы выиграть время. Зато совсем рядом, под соседним деревом, нашлась увесистая сухая ветка: поджечь — и никаких проблем. Все же звериное в оборотне преобладает, и огня он боится, хотя в человечьем облике и может обуздать страх.

Терн уже наклонился и ухватил ветку пальцами, когда сверху ему на ладонь надавила обутая в сапог нога. Он поднял глаза на хозяина ноги и громко сглотнул: над ним высился Дивий, то ли к счастью, то ли на беду, уже в человеческом облике.

— Поболтаем наедине? — ухмыльнувшись, протянул он, ногу, впрочем, не убирая.

Терн с усилием дернул ветку: на тыльной стороне ладони появились царапины, одна даже кровоточащая, зато Дивий покачнулся и спесь подрастерял.

— С удовольствием бы, но как-нибудь потом, — все еще сжимая в руке уже не нужную ветку, нагло бросил он. — А то тебе небось еще шерсть вылизать надо.

Ухмылка с лица Дивия мигом исчезла — вместо нее о настроении теперь красноречиво говорили нахмуренные брови.

— Ты бы подумал, прежде чем языком ворочать. А то язычок-то и подрезать можно... или даже оторвать.

— Из нас двоих дрожать от страха будешь ты, — чуть отступая, сказал Терн. Дивий тоже делал шаги в сторону, и они, будто приготовившиеся к поединку бойцы, ходили по кругу, не приближаясь и не отдаляясь друг от друга. — Уж поверь, и в Дубраве, и в Калинове граде с радостью устроят облаву на оборотня. С песнями, с костерком!

Дивий оскалился, и теперь Терн приметил чуть заостренные зубы: вместе с густыми серыми волосами на руках и позвоночнике, растущими от самого затылка, они выдавали в наемнике волколака.

— Пугай-пугай, все одно никто не поверит. Меня во всех городах хорошо знают, так что поколотят, но только тебя — за клевету. И на приятеля своего не больно-то надейся — об заклад бьюсь, что мне он доверяет больше, чем Гавранову травнику. Что, скажешь, кривда?

Хождение по кругу не прекращалось, и Терну уже начало казаться, что сейчас Дивий бросится на него и вгрызется в глотку.

— А он, в отличие от тебя, кое-чего стоит. Пора мне прекращать жить в одиночку, соберу-ка стаю. И первым в ней будет... — явно издеваясь, сделал паузу Дивий. — Да пожалуй Яромир, царевич и наследник всех Яриловых городов.

Терн даже сбился с шага.

— Не ожидал, — наемник расхохотался — гадко, толчками втягивая воздух. — А я и не такое знаю. Вот понравится ли царевичу, что друг его мало того что травник, так еще и самой Мораной благославленный? Что, не сказал ты ему о своем подарочке, который от смерти получил? Небось каким темным знанием одарила: мертвых воскрешать или, наоборот, живого одним взглядом на тот свет отправлять.

— Он тебе не поверит, — едва разжимая зубы, прошипел Терн.

— Зуб даешь? — и Дивий, явно находящися в хорошем расположении духа, снова рассмеялся. — Сам-то поверил бы? Вот то-то и оно, что нет.

Снова зашуршала трава, потревоженная человеком, но в этот раз Дивий шагал не по кругу, а прочь. За высоким кленом он остановился, обернулся и коротко бросил:

— Посмотрим, как царевич уйдет из этого леса: с тобой или... на четырех лапах?

* * *

Оседланные кони уже ждали на конюшнях, и не будь Лихой сыном воеводы, бежал бы со всех ног — он опаздывал. Одна пригожая стряпуха с кухни причитала по нему, как по мертвому, и ни за что не хотела отпускать, еле отвязался. То, что невесту он себе уже выбрал, все же не означало окончание любовных приключений. Конечно, после свадьбы он остепенится, позабудет всех старых подруг и, встретив их на ярмарке или где еще, пройдет мимо, так что волноваться ни о чем не стоило.

Время поджимало, и он решил срезать путь через яблоневую рощицу под окнами царского терема. Румяные яблоки дразнили и всем своим видом требовали остановиться и сорвать их, но привычный к этому великолепию Лихой спокойно шел мимо. Нужно было успеть во что бы то ни стало.

Вдруг из-за одного из деревьев к нему метнулась тень, и Лихой отпрянул, не сразу признав царицу Лебедь. Если бы он оглядывался по сторонам, заметил бы ее куда раньше — царица не пряталась и оставалась на виду.

— Здрав будь, Светозар, — первой поприветствовала его она, назвав настоящим именем — прозвища Лебедь не любила.

— И ты здравствуй, Лебедь Всеславна, — Лихой опомнился и быстро поклонился, рукой касаясь земли.

Царица вокруг да около ходить не стала:

— Дело у меня к тебе есть. Но поклянись сперва, что оно меж нами останется, а то вообще не берись исполнить.

— Клянусь! — поспешно воскликнул он, даже не пытаясь выведать, что от него требуется. Уж если поручение царицы выполнить, в накладе не останешься, тут по-другому быть никак не может. А когда он отказывался от возможности заслужить царскую милость?

Будто в мгновение сбросив с плеч тяжелую шубу, мешавшуюся в жаркий день, Лебедь мигом растеряла всю холодность. Лицо у нее из каменного превратилось в восковое — мягкое, теплое, лепи из него, что пожелаешь.

— Мне ведомо, что ты, Светозар, вместе с другими едешь искать моего сына. А вместе с ним — мою племянницу.

Лихой едва сдержался, чтобы не хмыкнуть. Ну, тут уж все ясно: попросит обязательно найти Яромира да Ладу, посулит что-нибудь в награду, может, слезу пустит.

— Отыщем, Лебедь Всеславна, обязательно отыщем, — пальцами цепляясь за пояс и раскачиваясь с носка на пятку, в меру снисходительно, но с почтением заверил царицу он.

Но она будто пропустила его слова мимо ушей — вместо того, чтобы расплакаться, как того ждал Лихой, потянулась и выудила из рукава поблескивающий на солнце диск размером с орех.

— Возьми, — Лебедь быстро вложила металлический кружок ему в руку. — Он подскажет тебе верную дорогу и убережет от зла. Ведь еще я знаю, что сваты уже стояли у нашего порога, да и Яромиру ты будто бы друг.

Лихой внимательно поглядел на царский дар: обычный кусок железа, только вот рисунок сделан — Ярилово солнце.

Трава зашуршала под ее ногами, и, уже почти скрывшись за яблонями, царица добавила:

— И помни: "Яви лик свой в небе синем, лучезарный Ярило".

* * *

Хуже кошмара может быть только кошмар, который вырос из реальности. И у Яромира среди всех ночных грез тоже имелся страшный сон, родившийся в прошлом...

Ему было десять, когда началось его обучение: верховая езда, владение оружием, стрельба из лука, рукопашный бой. Он в поте лица трудился, чтобы быть лучшим во всем, но на смотрах, иногда устраиваемых воеводой, отец вечно хмурился, глядя на него, а потом говорил:

— Если хочешь чему-то по-настоящему научиться, стань мастером, улови самую незначительную деталь. Нет ничего хуже любителя.

Стерев пот со лба, Яромир снова принимался за дело, не жалея ни сил, ни времени: из своей горницы он убегал с рассветом солнца, а возвращался, когда караульные видели пятый сон. Наставники, занимающиеся его обучением, диву давались, глядя на такое упорство, но для Яромира существовал лишь один судья — собственный отец.

Стрела разила мишень, попадая в самое яблочко, деревянный меч выбивал из рук противника оружие и грозился нанести смертельную рану, противник падал на землю и молил о пощаде, но вердикт не менялся — нет ничего хуже любителя. И Яромир, скрипнув зубами, снова отправлялся совершенствовать свои умения.

Верховая езда давалась ему легко, да и любил он ее больше остальных занятий. Уже тогда Сивый стал ему верным товарищем, а не простым конем, и дело спорилось. Но однажды царь снова решил поглядеть на сына.

Яромир дернул поводья, сдавливая коню губы. "Уж сейчас-то я покажу... Обязательно покажу!" Сивый не подвел, гарцевал, шел галопом, понимал своего наездника с полуслова. И все бы ничего, но, наверное, сами боги вмешались.

От природы Сивый боялся лишь одного — змей, пусть даже маленьких и безобидных. В тот день конь проявлял чудеса покорности и понятливости, но тут его глаза разглядели в траве сверкающую на солнце чешую и черную голову... Сивый понес, позабыв о своем маленьком друге, не жалевшего для него сладких яблок, и Яромир, едва удерживаясь в седле, с силой оттягивал поводья, кричал, но конь не остановился. Через несколько минут маленький царевич, обессиленный бешеной скачкой, невольно расслабил руки, выпустил поводья, а потом кубарем вылетел из седла.

Его перенесли в горницу, уложили на перину, а потом позвали Щука. Тот, после осмотра, сопровождаемого ворчанием, заключил левую руку в лубок, содранный до мяса бок прикрыл пропитанным мазью бинтом и объявил, что постель больному покидать нельзя почти две седмицы.

А потом матушка сидела с ним и ласковой рукой гладила его по голове, пока он не уснул. Сколько Яромир себя помнил, матушка всегда старалась не изнежить свое единственное чадо, — он ведь должен вырасти настоящим мужчиной, а не маменькиным сынком — но в минуты слабости, такие, как сейчас, давала волю всей своей любви.

Что ему снилось, он никак не мог вспомнить, да и глупо это — видеть сон во сне, но зато в голове хорошо сохранилось то, что было после пробуждения. Резкие звуки тут же коснулись слуха, и Яромир зажмурился от неожиданности, пока не узнал голоса — родители ругались.

С его стороны было глупо продолжать притворяться спящим, но он быстро уловил, что речь идет о нем, и не смог сдержать любопытства.

— Ты строг к нему, Мирослав, — с укором сказала мать. — Он еще мальчик и место твое займет нескоро — ты ведь еще молод и полон сил.

— Мой прадед думал также, и отец едва не развалил царство, сев на престол в свои пятнадцать лет. Мы не должны повторять ошибок прошлого, — строго отрезал отец. "Наверняка хмурит брови," — решил Яромир, стараясь улыбкой не выдать себя.

— И все же, милый, будь с ним помягче. Он ведь изо всех сил старается угодить тебе.

— Стараниями не перекрыть природной лени. Он не унаследовал ничего от меня или моего отца, а уж тем более от своего прадеда, не считая наружности. Мягкостью и попускательством я только усугублю его нерешительность и расхлябаность.

Голоса затихли на одно мгновение, но за это время Яромир трижды почувствовал, как болезненно замирает сердце.

— Выбирай люди сыновей, я бы назвал своим воеводиного Светозара, но не Яромира.

Матушка ахнула, зашептала: "Побойся богов, Мирослав! Разве ж можно такое..." — но Яромиру было все равно. Он рукой вцепился в одеяло, стараясь куда-нибудь выпустить боль и ярость; ласковая ладонь погладила его по голове, а потом голоса затихли — в комнате больше никого не было.

А потом он подскочил, не чувствуя боли в руке и боку, потому что ее затмила другая, более глубокая и жгучая, и, схватив со стола глиняный кувшин с каким-то целебным отваром, швырнул его о стену. Вслед полетела ступка с толченными травами, кружка, табурет оказался безжалостно опрокинут. Посреди этого хаоса на коленях сидел Яромир, прижимая к груди занывшую руку, и старался не плакать.

Прошло время, сколько точно, Яромир не помнил, и нянька принесла поужинать, но, увидев своего воспитанника не в кровати, закудахтала, засуетилась.

— Уж что ж ты так, Ярушко? — укладывая его в постель, вздыхала она. — Разве ж можно так! Поберегся бы, не ради себя, так ради матушки с батюшкой — один ведь ты у них, дитятко.

Только вот Яромир молчал, надувшись и чуть выпятив вперед губу. Его едва не с ложки накормили, а потом нянька зажгла свечу, прикрыла ставни, чтобы на свет из темноты не летела мошкара, и устроилась на скамеечке у кровати.

— Жил однажды сильный и храбрый воин, в те времена, когда тьма царила повсюду и не было еще солнца. Надоело воину смотреть на то, как страдают люди, и потребовал он у богов избавления от вечной темноты. Посмеялись боги, только Перун решился испытать дерзкого смельчака.

Тихий грудной голос кухарки обычно баюкал, но теперь Яромир, уткнувшись в подушку, внимательно слушал ее рассказ.

— Предложил он воину биться: коли смертный победит, даруется им свет, коли бог — жизнь свою воин отдаст, а тьма лишь преумножится. В схватке сперва Перун брал верх, но воин позвал своего брата, и вместе победили они бога. Тогда даровал Перун миру солнце, воплотившееся в яснооком Яриле.

А Ярило послал в награду храброму воину яйцо волшебной птицы Алконост. Раскололось яйцо и вышла из него девица невиданой красоты. Стала она воину верной женой.

На этом месте Яромир обычно фыркал, — какая ж это награда? — но сейчас у него и мысли такой не возникло. Нянька тем временем продолжала:

— А богиня Морана решила, что обделили боги брата воина, и тоже отправила волшебную птицу Сирин наградить его за смелость. И из яйца Сирин вышла девушка красоты неописуемой, научила она своего суженого колдовству да ворожбе. От них и пошел род гаврановых травников.

А потом пошли меж братьями смуты да раздоры — кто ж главнее теперь? Жены только масла в огонь подливали, ибо одна была рождена вестницей счастья, а другая — печали. Шли годы, а борьба меж ними лишь усиливалась. И попросили они тогда Сирин и Алконоста рассудить их.

Поглядели на это волшебные птицы, опечалились: как же тут быть? Долго они спорили, решая, как же помирить братьев, и наконец придумали способ. Договорились они раз в год прилетать на остров Буян в определенный день, а братьям объявили, что тот, кто поймает чужую птицу, и станет главным.

Всю свою жизнь пытались братья поймать волшебных птиц, да только не рассказали им Сирин с Алконостом, что в руки они дадутся только чистому сердцем и душой. Многие Яриловы витязи охотились на птицу Сирин, многие Гаврановы травники караулили Алконоста, да только так ни к кому в руки птицы не попались.

Но Яромир уже не слушал. Он спал, и снилось ему, что в клетке у него сидит волшебная птица Сирин, а отец гордо говорит всем: "Вот он какой, мой сын!"

* * *

Солнце не успело еще подняться, а Терн уже отыскал раскидистый куст боярышника и теперь выбирал ветку поострее да покрепче. То, что он придумал, граничило с жестокостью и в одно мгновение могло обратиться смертоубийством, но иного пути пока не появилось. Дивий должен был оставить их в покое.

Стащенным у Яромира ножом Терн обточил ветку, превратив ее в настоящий кол. Такой проткнет сердце без особого труда, но Терну нужны были лишь неглубокие царапины. Дерево коснется кожи, а потом разгонит свой сок по крови, и волколак уснет на день, два, а то и на седмицу.

Впервые в своей жизни Терн встал перед таким выбором, в котором, кажется, не было верного варианта. Уж он-то знал, что волколаку ни согласие жертвы, ни особый обряд не нужны: достаточно просто ранить ножом, через который оборотень перекидывается. Яд разойдется по крови, и изменения станут необратимы.

Кол вышел на славу: тут и там торчали мелкие щепочки, которые застрянут в коже и надолго лишат сил перекидываться. Терн пощупал дерево, оглядел его со всех сторон. Он рискует стать либо отравителем или даже убийцей, либо обедом. Коли ничего не выйдет, Дивий на кусочки его растерзает в первый удачный момент.

Можно, конечно, сбежать, надеясь, что оборотень отвлечется на Яромира, но... Но Терну вдруг стала противна даже мысль о таком побеге. Прежде он с легкостью бросал своих случайных попутчиков, стоило только опасности появиться на горизонте, и что изменилось сейчас, Терн никак не мог взять в толк.

Спрятав кол до поры до времени под рубаху, он, озираясь, направился назад, к погасшему костру. Этой ночью ему выпадет шанс, который ни за что нельзя упустить.

* * *

Царь Мирослав в окно видел, как отъезжают от царского терема витязи, отобранные воеводой для поисков. Молодые и статные, они крепко держались в седле, а потом тройками выезжали за ворота.

Он еще раз бросил на них взгляд, а потом, вздыхая, нехотя отодвинулся от окна. Потом подошел к двери, но не той, что вела в коридор — эта всегда оставалась заперта на замок, и никто, кроме царя Мирослава, не имел права отпереть ее и войти.

Ключ висел на тонком шнурке у Мирослава на шее. Замок, который давно пора было смазать, скрипнул, сначала не поддаваясь, а потом щелкнул, и дверь легко отворилась.

В комнате было темно. Царь нащупал сбоку свечу, вытащил заранее припасенные спички, чиркнул о коробок. Яркое пламя вспыхнуло, всколыхнулось и играючи перепрыгнуло со спички на фитиль — в горнице тут же стало светлее. То же Мирослав повторил и со второй свечой, и с третьей, пока теплый оранжевый свет не заполнил комнату.

Тьма попряталась у пола, по углам, у самого потолка, но царь Мирослав не обратил на это внимания. Всего себя он сосредоточил на широком серебряном блюде, лежащем на крепком дубовом столе. Кроме спелого яблока на блюде ничего не оказалось.

Пальцы коснулись яблока, осторожно толкнули спелый бок, и оно неспешно покатилось по кругу, будто для этого и было создано. Но ничего не менялось — блюдо ожидало приказа.

— Покажи мне Яромира.

Серебряная гладь посветлела, и Мирослав перестал в ней отражаться, уступив место густому лесу. Блюдо показало поляну, тлеющий костер, а потом раскинувшего руки Яромира. Во всей этой картине царило лишь умиротворение. Вместе с лесом спал и царевич.

Мирослав поглядел на сына, резким движением остановил катящееся яблоко. Ничего плохо за ночь с ним не случилось.

* * *

Когда-то давно, когда отец его видел, как Морана хитро ему улыбается и манит за собой, а дружина готовилась присягать на верность молодому царевичу, Мирослав узнал об этом блюде. Отец позвал его к своей постели:

— Я оставляю тебе не только царство, — вдыхая перед каждым словом, сказал он,— но и древнее сокровище. Мой прапрадед получил его в походе, в каком-то восточном городе.

Дрожащая рука рванула с шеи шнурок с болтающимся на нем ключом, вложила сыну в ладонь.

— Там, в комнате под самой крышей, есть дверь. Открой ее этим ключом и не забудь прихватить с собой яблоко.

Потом тогдашний царь потребовал оставить его в покое, а через два дня он шагнул в объятия к Моране, так и не проснувшись.

Седмицу Мирослав разбирался, как же пользоваться блюдом, а после не мог нарадоваться такому подарку судьбы. Настоящее сокровище, блюдо показывало ему любое место и любого человека, стоило лишь попросить.

Теперь подарок ему наконец пригодился: он следил за всеми злоключениями своего сына, пока однажды блюдо вдруг не помутнело и не отказалось исполнять приказ. Именно тогда царь Мирослав, обуреваемый тревогой, потребовал начать розыск.

А теперь он сам уж пожалел о своем опрометчивом поступке. Для него побег Яромира был ни чем иным, как еще одним этапом обучения. "Ему давно пора хлебнуть походной жизни и отойти наконец от старших," — довольно потирая подбородок, думал Мирослав. Даже травник не казался опасным, наоборот, он покажет Яромиру жизнь за стенами Священной Дубравы. И, может быть...

"Может быть, мой сын наконец станет достойным царствования".

Я в лесах наберу слова,

Я огонь напою вином.

Под серпом как волна — трава,

Я разбавлю надежду сном.

Огонь. Мельница

Когда Мстислава, оставив спящую Ладу в землянке, уходила из дому, дедушка с подозрением покосился на нее, на корзинку с травами, но ничего не сказал.

— За яблоками, — объяснила она, заметив его взгляд, — у реки кривая яблоня уж к земле клонится, так много поспело.

Поле сонно бормотало что-то вслед, — то ли радовалось встрече, то ли ворчало, что кудесница разбудила его так рано — но Мстислава, улыбаясь уголками губ, нежно, успокаивающе ласкала дикие травы. Мягкая роса падала на землю, на сарафан, на рукава, в корзинку, но ей того и надо было. Окропиться медвяной росой, чтобы окреп дух, чтобы сил хватило исполнить задуманное. По дороге она на ходу срывала ромашки.

Нынче ей снился сон, будто Леля с ней рядом идет. Обычная девица, красивая, словно полевая ромашка, в вышитой красным рубахе, только уж Мстислава точно знала, что это сама весна с ней вышагивает. Богиня вела ее чрез молодой березняк, взяв под руку, где-то в вышине заливались птицы, а потом вдали показался кто-то незнакомый, но сердце зашлось, словно встретило что-то, что давно искало. Молодой мужчина, широкоплечий, темноволосый, с чуть приподнятым квадратным подбородком глядел на нее из-за тонкой березки и будто ждал чего.

Леля поманила его, дождалась, пока подойдет поближе. Потом нежная, как весеннее солнце богиня, вдруг показавшаяся полупрозрачной, вложила в руку мужчины ладонь Мстиславы. Они, не сговариваясь, подняли глаза от своих соединенных рук и поглядели друг на друга.

Он же чуть старше меня, — вдруг поняла Мстислава, приглядевшись к тому, кого поначалу приняла за взрослого мужчину.

Леля, на прощание коснувшись губами сначала лба Мстиславы, а потом чела ее суженного, растворилась, как утренний туман — тихо и незаметно, а за ней последовал и сон.

В том, что богиня вверила заботу о ней именно суженному, Мстислава ни на секунду не усомнилась. А разве может быть иначе?

Над Багряницей, в то утро безмятежной, лениво растекался туман, скрывая от чужих глаз берег и заросли камыша. Только кривая яблоня одиноко возвышалась над белым маревом.

Мстислава устроилась на земле у кривой яблони, облокотилась спиной о ее поеденный жучками-букашками ствол. Когда-то давно ее тетка, вышедшая замуж в одно из поселений Яриловых витязей, приезжала погостить к родным — Мстиславе тогда семь годков было. Тетка от племянницы ни на шаг не отходила — может, потому что детей своих у нее пока не было? — но кроме пустых ласк Мстислава получила еще и знание.

Изяслава моего я во сне увидала, — рассказывала тетка, подставляя лицо солнечным лучам. — Ко мне его сама Леля подвела, мол, вот он, суженный-то. Ну и я не будь промах, отыскала его, так что слушай, детка, да на ус мотай. Только если померещится что такое, тут же поутру к реке ступай. Из полыни горькой да ромашки полевой сплети венок, да еще собери вместе одолень-траву, на весеннем солнышке высушенную, мяту перечную, горицвет не забудь. Травы те подожжешь, чтоб дымили да у реки оставишь — тогда суженный придет по этому следу.

Прошло много лет, и что сталось с теткой, Мстислава не знала, но ее советы помнила, а вместе с ними — приговоры, которым та ее научила.

Заранее приготовленные травы были разложены на земле. Сухие стебли полыни кололи пальцы, но Мстислава продолжала сплетать ее вместе с полевой ромашкой. Венок получился на славу: красивый, аккуратный, большой — такой и мужчина на голову мог бы надеть, не то что девица.

Но венок предназначался для другого. В серединку Мстислава вложила высушенные одолень-траву, мяту да горицвет, вытащила из корзинки кремень с кресалом. Одной искры хватило, чтобы вспыхнули сухие травы, грозясь в одно мгновение обратиться в пепел, но Мстислава тут же зашептала заученные слова:

— Коль дорога длинна, коль тернистый твой путь,

Все невзгоды-печали себе заберу,

По тропинке в свой терем тебя приведу,

Чтобы было тебе где прилечь отдохнуть.

Пусть дороги, как нити, соткутся в шелка,

Пусть ведут, словно звезды, ко мне сквозь туман.

А река обагрится у бобриных запруд,

Про печали-невзгоды свои позабудь.

Пламя вспыхнуло, лизнуло жаром лицо кудесницы, не опалив кожу и волосы, а потом вмиг уменьшилось. Терпкий дым тонкой струей полился над рекой, как нить, наматываемая на веретено. Обряд свершился — оставалось только ждать.

* * *

Весь день Терн приглядывался к оборотню, — теперь в мыслях он Дивия иначе не звал — и каждый раз встречал улыбку, похожую на хищный оскал. Зверь действовал с оглядкой, и надежды на то, что он сам себя по неосторожности выдаст, не было вовсе.

Куда проще сразу убить оборотня, чем бегать от него, раненного, по лесам и болотам. Кол, спрятанный за поясом и прикрытый широким плащом, отдавал телу тепло, накопленное в свою бытность деревом, и наталкивал на дурные мысли. Приставить к груди, навалиться и нет Дивия-оборотня, — под треск лесных барабанов прозвучало у Терна в голове. Один удар и никаких напастей.

До ночи еще далеко, и времени подумать у него больше, чем надо.

* * *

Сгустились сумерки, разведенный костер облизывал шелковое в звездах небо, а Дивий все не унимался — история о том, как погиб последний отпрыск благородного рода восточных ханов, должна быть рассказана именно сейчас. Яромир прилег на землю, подложил под голову свернутый плащ вместо подушки. Из-за ветвей, усыпанных шершавыми листьями, на него глядели холодные звезды, похожие на жемчуг на матушкиной кике[1], и его залила тягучая тоска по дому. Впервые в жизни он был так далеко от Священной Дубравы, впервые так долго не видел мать, отца, и он, вдруг осознав это, почувствовал ноющую боль между ребрами.

Яромир прикрыл глаза, нестройное мельтешение пронеслось мимо: матушкин любимый дуб в родовом саду; старая уже нянька, по привычке захаживающая к нему вечером с кружкой парного молока; Щук, перебирающий сушенные травы и при этом умудряющийся ворчать; Ряпко, зевающий на посту; воевода Бажен, яростно шевелящий верхней губой, отчего кажется, будто его густые усы живут своей жизнью; отец, в дождливый день украдкой несущий свечу к иконе. То, что отец чурается старых богов, Яромир понял в десять лет.

— Как же так, тятя? — спросил он, зачарованно глядя на горящую у образа свечу. — Зачем нам другой бог, если мы Яриловы дети?

— Рано или поздно, Яромир, дети начинают глядеть на родителей иными глазами, — отец, вздохнув, помолчал с минуту, и Яромир не смел нарушить тишину. — Рано или поздно они идут искать свою истину.

Никто, кроме сына, даже жена, не догадывались о предпочтениях царя Мирослава.

Снова вспомнилась тесная комната с красным углом под самым потолком, запах ладана. Как же так, тятя? Как же так?

Почему отец не отвечал? Он же должен ответить! Он должен...

Но царь Мирослав был не больше, чем сон и ответить никак не мог.

* * *

Сон тянулся бесконечно долго, мучительно — прошлое, приятное и нет, воскресало на его глазах. Дольше всех его терзала дочь кочевника, правда, как ее звали, Яромир вспомнить не мог, хоть тресни. Они оказались посреди ночной степи, ковыль качался на ветру, а кочевница глядела на него и молчала. Глаза ее, узкие, но чуть навыкате, будто чего-то ждали.

Когда Яромир в сотый раз задался вопросом, как же ее имя, она вдруг едва шевельнула губами, но звук получился чистый и громкий, как отголосок барабана.

— Вспомни, — вот и все, что она сказала.

Ковыль закачался еще сильней, ближе пригнулся к земле, ветер засвистел, проносясь мимо. Он залетел под рубаху, надувая рукава, выскользнул через ворот, потрепал волосы.

Каменные тучи сгрудились над его головой, грозясь обрушиться вниз, а ветер превратился в настоящий вихрь — такие срывают паруса у кораблей и даже ломают мачты.

— Я не помню! — прокричал Яромир, сплюнув неизвестно как попавший в рот камушек. — Не помню!

Но кочевница не обращала на его выкрики внимания: все так же сложив ноги, она сидела с ровной спиной, и ни одна мышца на ее лице не дрогнула. Даже кожа на шее застыла, будто она вдруг прекратила сглатывать слюну, только грудь едва колыхалась. Черные волосы, идеально прямые, выбились из косы, и теперь походили на тонкие шипы. Прекрасный цветок, окруженный шипами.

Ураган кружил вокруг, не щадя ничего на своем пути, и Яромир только и успел, что выкрикнуть пришедшую ему в голову мысль:

— Роза! Тебя назвали в честь розы!

В одно мгновение ветер, до этого только крепчавший, затих, и над степью засияли чистые звезды. Кочевница улыбнулась.

— Верно. Сарнай значит роза. Верно. Прощай, чужеземец.

Яромир медленно раскрыл глаза и, увидев над собой звезды, поначалу решил, что все еще спит, но треск костра быстро развеял все сомнения. Он не спал, потому что черная тень кралась справа от него, и тень эта была реальнее, чем сама ночь. Вот она склонилась над Дивием...

Яромир наконец повернул голову, в упор поглядел на тень...

* * *

Рука с занесенным в ней колом дрогнула, а потом приготовилась разорвать плоть, но ее вдруг перехватили. Кто-то пихнул Терна в сторону, он накренился и завалился на бок, не имея возможности разглядеть нападавшего. Все произошло слишком быстро, слишком неожиданно.

— Ты что творишь?! — вцепившись ему в кисть, почти в лицо прокричал Яромир.

Ответить было нечего, хотя Терн и попытался:

— Да объясню я все! — но тут от криков проснулся Дивий. Заметив кол, он многообещающе ухмыльнулся, правда, ничего хорошего эта улыбка конкретно Терну не несла. — Если меня не успеют пристукнуть.

Наемник поднялся на ноги, играючи выхватил у Терна кол и отбросил его куда-то в кусты.

— Ты знаешь, что я делаю с теми, кто пытался меня убить? — нависая над распростертым на земле Терном, грозно вопросил он. Тот только попятился, как морской краб, в сторону, но Дивий ловко ухватил его за ворот и поднял над землей. — Я оставляю их медленно гнить от собственных ран в каком-нибудь овраге.

Перед Терном не пронеслась вся жизнь — он видел только разъяренное лицо оборотня: раздувающиеся как у быка ноздри, налившиеся кровью глаза, оскаленные зубы. На быструю смерть надеяться было нечего.

— Да оставь ты его! — Яромир дернул Дивия за рукав с такой уверенностью, что будто даже сделался старше и выше ростом. — Мало ли что в голову взбрело, только убивать тебя никто не стал бы.

Наемник, не ожидавший заступничества, пошатнулся и ослабил хватку настолько, что Терн смог коснутся ногами земли.

— Ты мне под руку не лезь! — рявкнул Дивий, и Терну вдруг показалось, что волосы у него встали дыбом, как у ощетинившегося пса. — И без тебя разберусь! Сам-то небось все видел, а теперь прикрываешь его.

Терн ожидал, что Яромир отступит в сторону, уйдет, ничего больше не скажет, но его голос, ровный и спокойный, зазвучал вновь:

— Нам больше не по пути, Дивий. Дальше мы пойдем без тебя.

Теперь волосы дыбом встали уже у Терна, потому что оборотень зарычал, как будто приготовился кого-то убить, и еще яростней ухватил свою жертву за воротник.

— Иди на все четыре стороны, а он останется! Ты ведь хотел убить меня? — он резко повернул лицо к Терну. — Посмотрим, спасет ли Морана своего любимца.

Звяк-звяк! Это Яромир вытащил из ножен охотничий кинжал и, поудобней перехватив, приготовился нападать.

Дивий только расхохотался.

— Что, никак не можешь без него обойтись?

Насмешничал наемник недолго. Захрустели кости, напряглись сухожилия, взбугрились вены. Дивий сам не заметил, как разжал пальцы, отпуская Терна, как тот отполз в сторону, а потом заговоренный нож вонзился в землю. Вытащить нож из-за пояса человека, горящего желанием убить тебя? Да раз плюнуть!

Только в одном Терн просчитался, рассчитывая обменять заколдованную вещь на свою жизнь — в том, что нож выскользнет из руки, лезвие войдет в землю, отразит круглую, как блин, луну, а Дивий, из-за судорог попятившийся назад, переступит через торчащую рукоять.

* * *

Рука Яромира, все еще сжимающая кинжал, постепенно опустилась.

Яромир никак не мог переварить произошедшее: на его глазах Дивий оброс шерстью, встал на четыре лапы, утробно зарычал. Одежда лохмотьями свисала то тут, то там, волк отряхнулся, избавляясь от мешающихся тряпок, а потом поднял глаза и посмотрел прямо на Яромира.

Тот самый. Это он стоял над окровавленным телом Радомира, это по его морде стекала кровь.

Волк повернул голову к Терну, не смевшему пошевелиться, обнажил клыки. Как зачарованный, травник не смел подняться на ноги, лишь, пятясь, отползал назад.

Волчьи зубы щелкнули, сжимаясь на левой щиколотке своей жертвы, потянули к себе, игнорируя стоны. В тот же миг Яромир, подкравшийся сзади, занес руку и опустил свой кинжал на волчью спину.

Оборотень разжал челюсти, давая Терну возможность ускользнуть. Высунув язык, он покачнулся, припал на передние лапы.

Но Терн знал, что убить оборотня не так уж и просто, и никакая сталь не справится с этой задачей. Он попытался встать, но нога в том месте, где Дивий схватил его зубами, заныла — и шагу не ступишь.

— Не стой! — коротко бросил он Яромиру, уставившемуся на окровавленный кинжал. — Уходить надо, пока не очухался.

Остальное Яромир понял без слов: сунул кинжал за пояс, не обращая внимания на кровь, мигом запачкавшую рубаху, рывком поднял Терна на ноги (травник застонал сквозь стиснутые зубы), перекинул его руку через свое плечо и, медленно шагая, повел его через лесную чащу прочь.

* * *

Темное марево перед глазами — Дивий уже видел такое однажды, когда еле живой лежал в яме, вырытой победителями, среди трупов проигравших. «Меня не так просто убить,» — подумал он тогда прежде, чем перегрызть глотку охранявшему тела падших воинов.

Теперь то был не далекий восточный город, а родные леса, но Дивий так же видел черное марево перед глазами. Он поднялся, сделал несколько неторопливых шагов, припадая на левую переднюю лапу — да, знатно его резанул царский сын. Теперь то уж ясно, Яромира не уговоришь начать новую, волчью жизнь. «А жаль, из парня может и вышел бы толк».

Волчий нос поймал след прежде, чем Дивий пожелал этого. Сделав над собой усилие, оборотень спружинил, перескочил через кусты и направился к реке.

* * *

Ночной лес простер над ними свои ветви, где-то рядом ухнула сова, но быстро затихла. Яромир поудобней перехватил Терна, хромающего, как одноногий пират, и так же медленно, в меру сил и возможностей, повел его дальше. Плечо, на которое всем своим весом опирался травник, по ощущениям походило на каменное, до того затекло, но Яромир и слова сейчас бы не посмел сказать. Чувство вины было его постоянным спутником, с годами он научился различать, где был его промах, а где — чужой, так вот, в этом случае определиться он никак не мог. Ему было стыдно за то недоверие, с которым он отнесся к подозрениям Терна, за ужасные обвинения, мысленно выдвинутые в голове, за то, что он слишком долго тянул резину и поздно ранил Дивия.

— Эй, царевич, — как-то неуверенно позвал Терн. Если бы Яромир мог читать мысли, наверняка бы удивился тому, что травника тоже гложет совесть, но он думал, молчанием отгородившись от всего мира.

— Яромир, — еще неуверенней промямлил Терн, стараясь сильно не наседать на чужое плечо. — Куда мы дальше?

— В Шепчущую Рощу попробуем, — пыхтя от натуги, ответил Яромир. — Там тебя твои подлатают, как новенький будешь.

Голос его звучал преувеличенно бодро, даже чересчур — обман не разгадал бы только ребенок.

— Нельзя мне в Рощу, — едва не плача, забормотал Терн. — Уж лучше в лесу, где-нибудь под сосенкой копыта откинуть, чем в Роще.

Он вдруг убрал руку, которой держался за Яромирово плечо, тут же, как подкошенный, сел на землю — царевич оглянуться не успел.

— Доставай кинжал, пока времени чуть есть. Если не хочешь, то я сам как-нибудь, дурное дело нехитрое.

Ошалело вытаращив на него глаза, Яромир будто пропускал все реплики мимо ушей. Только когда его настойчиво дернули за рукав, он воскликнул:

— Ты что задумал, дуралей?!

Голубые глаза под светом луны посветлели, превратившись в серые — от этого обреченность проступила в них явственнее.

— Тут либо ногу отнять, либо помирать. Но как ты меня тащить потом будешь — на горбу что ли? И если ногу резать, то прижечь надо, а костер сейчас не разведешь, — лицо у травника на мгновение исказилось, потемнело. — Так что дай сюда нож, если помочь не хочешь, уж в сердце я себе попаду.

Но Яромир не ответил, не достал кинжал из-за пояса, а просто опустился рядом с Терном на корточки, проскользнул под рукой, ухватил покрепче.

— Значит, когда от кочевников ноги уносили, ты самопожертвованием заниматься не собирался, — покряхтывая от напряжения, неторопливо рассуждал он. —А тут нате вам, погеройствовать решил! Ну нет, раз вместе начали, вместе и закончим.

Теперь Терн молчал, не зная, что ответить.

Рядом, за стеной деревьев, бурлила река, пенясь и ударяясь о высокий берег. Луна уже скатывалась к краю, хотя до рассвета было еще далеко. Терну вообще показалось, что луна на самом деле стоит на месте, а ему только чудится, будто она опускается вниз.

Старик Гостомысл, когда пришло время обучать своего подопечного, первым делом принялся рассказывать о нежити: кикиморах да мавках, упырях да волколаках. О последних речь шла дольше всего — в молодости Гостомысл что-то не поделил с оборотнем, и от его преследований скрывался целых восемь лет. Просто тот волколак умер от старости — ему, как никак, на момент ссоры было восемьдесят с лишним лет — но обычно эту делал маскировали и особо не освещали.

Главное, что Терн вынес из разглагольствований о волколаках, так это то, что в слюне у них сильный яд. Гостомысл твердил, что от укуса люди, отлежав с неделю в лихорадке, либо сходят с ума, либо сами начинают перекидываться, а после смерти перерождаются в вурдалаков [2], но раньше Терн не сильно верил этим сказкам. Сейчас же он чувствовал, как кровь бурлит в венах совсем по-другому, а нога наливается тяжестью, и все здравомыслие мигом улетучилось. Самые гадкие мысли ползли в голову, как змеи по осени расползаются по овражкам и лощинкам.

Во всем этом хаосе из предположений, чувства обреченности и жалости к самому себе внезапно родилось новое ощущение — тревога. Что-то страшное приближалось, Терн чувствовал это против своей воли. Он попытался посмотреть назад, но Яромир ни на секунду не сбавлял шаг, и сделать это из-за его плеча не получалось.

— Погоди, остановимся на минуту.

Яромир заворчал: «Что, опять помирать будешь?» — но просьбу исполнил.

Лес будто в одно мгновение распростер над ними свои ветвистые лапы, как птица, крыльями накрывающая своих птенцов, замолкли ночные пучеглазые совы, до этого беспрерывно ухающие из дупел в старых деревьях. Ногу Терна оплел из ниоткуда появившийся уж, поднял блестящую голову, прошипел что-то на своем языке — травник не понял — потом так же быстро ослабил хватку и уполз восвояси, только черная чешуя какое-то время переливалась в траве.

Тяжело сглотнув, Терн пригляделся к кустам, закрывающим обзор, и в мгновение ока побледнел, будто только что его губами коснулась Морана-смерть.

— Все, — только и смог сказать он, не смея оторвать глаз от призрачных красно-черных нитей. Сумей Яромир видеть так же, как он, тоже посерел бы лицом и не смел шелохнуться. Дивий шел за ними — чего и следовало ожидать — но то, что он уже так близко, никак не укладывалось в голове.

— Да что там? — раздражаясь, спросил Яромир. Но вместо ответа кусты вдалеке затряслись, и бусый волк, чуть прихрамывая, вышел под лунный свет.

Глаза его, и до этого угрожающе налитые кровью, сверкнули как острие ножа, клыки обнажились. Ярость, подпитывающая Дивия на протяжение всего пути, потоком пролилась наружу, и волк, зарычав, бросился к своим жертвам.

Они побежали так, как улепетывает заяц, завидев в зарослях лисий мех, позабыв о боли, страхе, здравом смысле. Нечто более сильное руководило ими, то, что сближало человека со зверем — инстинкт. Бесполезно бегать от смерти, если бежишь по кругу.

Они недолго продирались сквозь деревья: река, которую давно уже стало слышно, оказалась ближе, чем можно было подумать. Поросший колючей травой берег высотой в три человеческих роста резко обрывался, у подножия бурная река бросалась на земляную насыпь. Яромир замер у края, как зачарованный глядя на пену волн.

— Надо прыгать, — хриплым голосом заявил он, чувствуя, как в груди все скручивается в узел.

— Прыгать?! — ошарашено переспросил Терн.

— Прыгать.

И он, больше ничего не говоря, скакнул вниз, утягивая за собой Терна. Прежде, чем мутная вода сомкнулась над ними, оборотень подошел к обрыву. Он, низко опустив морду, глядел на темные воды и все ждал, когда же его добыча всплывет на поверхность, но тщетно. А потом была темнота.

Птичьи крики — вот последнее, что он слышал. Глаза жгло, по морде полилась огненная кровь, стекая в разверзнутую пасть. Оборотень вертел головой из стороны в сторону, стараясь согнать проклятую птицу, и в конце концов ему это удалось. Когда раненый ослепленный волк шагнул с обрыва, сокол тут же взвился в ночное небо.

Река Багряница окрасилась красным, погребая в своих водах Дивия, оборотня и убийцу.

* * *

Бурное течение то поднимало вверх, то тянуло ко дну. Яромир не пытался ему сопротивляться, наоборот, он отдался на милость реке, стараясь лишь не выпустить руку Терна и изредка подниматься на поверхность, чтобы вдохнуть поглубже. Во всей суматохе он не успевал следить, что происходит с травником, и единственное, на что можно было понадеяться — помощь богов. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» — без остановки твердил он в своей голове, обращаясь к Ярило, Перуну, Макоши, Велесу и даже Христу, для которого отец зажигал свечу у иконы.

Наконец, ближе к утру, когда солнце еще не встало, но уже приготовилось подняться над горизонтом, река, основательно помучив, выбросила их на берег. Почувствовав ногами дно, Яромир только и смог, что сдавленно ахнуть.

Он за руку вытащил Терна из воды — тот выглядел так, будто не спал целую седмицу.

— Нога, — только и смог простонать он, прежде чем со всего размаху плюхнуться на песок. Тут же откинувшись назад, он раскинул руки в стороны и устало прикрыл глаза. Грудь вздымалась рвано и резко.

Едва не ползком Яромир подобрался к нему, задрал мокрую штанину, пропахшую водорослями, рыбой и кровью: нога распухла, покраснела, на месте, где клыки оставили глубокие отметины, выступила желтоватая жидкость. От такого зрелища у Яромира закружилась голова.

Он на коленях стоял перед распростершимся травником, беспомощный, бессильный. От собственной ненужности челюсти свело, и Яромир чувствовал, что еще немного и он закричит, как раненый зверь.

«Дзинь!» — вдруг звякнуло у него под самым носом. Он поднял глаза, посмотрел на из ниоткуда появившийся шар голубоватого света, размером с насекомое, но это точно был не светлячок или еще какая букашка. Рядом снова звякнуло, и новый шарик засветился в двух шагах от Яромира.

Каждую секунду все новые и новые шары света загорались в двух-трех шагах друг от друга, образуя своеобразную... путеводную нить?

Рассудив, что хуже уж точно не будет, Яромир из последних сил поднял Терна, взвалил его беспамятное тело себе на плечи и побрел туда, куда вел свет.

Примечания

[1] Кика — головной убор с "рожками", который носили только замужние женщины. В отличие от кокошника, закрывает волосы полностью. Украшалась жемчугом, бисером и драгоценными и полудрагоценными камнями.

[2] Вурдалак — восточнославянское название вампира. В представлении наших предков, вурдалаки мало чем отличаются от западно-европейских вампиров, не считая того, что вурдалаком мог стать погибший оборотень-волколак.