С Рождеством тебя, Дадли! (гет)

Было холодно. Очень, очень холодно. Дадли до костей пробирал тот самый злой и трескучий мороз, который в это время года можно было ощутить на собственной шкуре лишь в стране, расположенной слишком далеко от Гольфстрима.

Поёжившись, он ускорил шаг: классическое пальто «Барберри» совершенно не спасало от московской декабрьской стужи. Отель «Мариот», в котором Дадли обитал последние четырнадцать месяцев, находился всего в трёх кварталах от его офиса, и всё равно он никогда не успевал добежать до места без того, чтобы зубы не свело от этой мерзкой холодрыги.

Что самое забавное: даже несмотря на лютый холод, жизнь на Тверском бурлила и кипела на всю катушку. Живописный старинный бульвар сверкал огнями, и город готовился встретить праздники во всём своём ослепительном великолепии. Правда, самого Дадли эта красота заботила меньше всего: слишком уж на улице было холодно. Плюс ко всему, наступило двадцать пятое декабря, а настроение у него, если честно, было совсем не праздничное. Он не первый раз встречал Рождество в одиночестве и не первый раз проводил его в Москве. Тем не менее каждый год именно этот день вызывал у Дадли тоску по родине, а он, чёрт возьми, просто ненавидел это состояние души.

Увы, избежать подобных неприятностей не представлялось возможным. Он уже с отчётливым отвращением ощущал, как с самого утра разрастается царапающий горло жёсткий ком. И знал, что дальше будет только хуже: в течение следующих примерно двадцати четырёх часов он будет чувствовать себя просто отвратительно. Дадли Дурсль был лишним здесь, в этом великолепном и дорогом, но совершенно чужом для него месте.

«Чёрт, я так сильно соскучился по дому!»

При мысли об Англии горло перехватило так, что стало трудно дышать, и он болезненно поморщился.

«Это всё треклятый арктический воздух, а не какая-то там мифическая ностальгия».

Дадли вошел в ярко освещенный вестибюль отеля, вызывающе величественный мраморный интерьер которого никак не способствовал тому, чтобы настроение повысилось. Выругавшись, он направился прямиком к бару, где знакомый бармен по имени Миша молча налил ему привычную двойную порцию «Джека Дэниэлса». Вот только Дадли преследовало навязчивое предчувствие, что сегодня ему будет маловато обычной дозы спиртного, ведь впереди его ожидал долгий и мучительно одинокий вечер.

В свои двадцать девять лет Дадли Дурсль пропутешествовал больше, чем некоторые за всю свою жизнь, и много чего повидал. Он покинул дом в восемнадцать, потому что просто больше не мог выносить родителей рядом. Может быть, это был юношеский максимализм, спровоцированный той ужасающей встречей с дементорами. А может быть, на него повлияло что-то другое. Дело в том, что в какой-то момент, после долгих и тяжёлых раздумий, Дадли осознал:

«Не могу… Не хочу жить так, как жила моя семья».

Отец вызывал у него отвращение, а мать… Ну, он жалел её, конечно, однако она ужасно раздражала его. Поэтому он и удрал от них при первой же возможности.

Дадли отправился в Лондон и начал самостоятельную жизнь. Первое время было тяжело, порой даже опасно, но ему удалось выстоять. Он работал мойщиком посуды и рассыльным. Спал на скамейке в парке, и довольно часто ему просто нечего было есть. Чтобы заработать денег, Дадли одно время даже участвовал в подпольных кулачных боях без правил. Хотя конкретно это занятие точно не пошло ему на пользу: оказалось, что он недостаточно злобен и кровожаден. В конечном итоге однажды Дадли очнулся после очередного боя весь в крови и безжалостно избитый. Вечным напоминанием о том периоде жизни остался сломанный нос.

Со временем он приобрел друзей и поступил в университет. Так и жил: днём учился, вечером работал. В университете Дадли обнаружил, что довольно хорошо разбирается в математике и начал изучать финансы. Ему потребовалось порядка шести лет, чтобы закончить образование, но он добился этого в конце концов. И даже позволил родителям прийти на церемонию вручения дипломов, хотя встреча с ними была ему неприятна. Когда Дадли сообщил, что поступил в организацию «Добровольная служба за рубежом» и ближайшие полтора года собирается жить в Таджикистане, мама попросту расплакалась. Папа кричал на него добрых полчаса и закончил гневную тираду следующими словами:

— Я так и знал! Эти чёртовы маги тебя окончательно с ума свели. У меня нет больше сына. Теперь ты для меня — пустое место!

Это был последний раз, когда Дадли виделся с родителями, хотя, время от времени, он всё же продолжал писать маме, просто чтобы убедиться, что с ними всё в порядке.

Полтора года, проведённые в Таджикистане, оказали на него огромное влияние. Случилось так, что он сотрудничал с группой российских учителей, и это оказались самые интересные люди из тех, кого Дадли когда-либо встречал. Они научили его русскому языку и давали читать свои книги. Из вечера в вечер слушал он их страстные беседы о смысле жизни. Они буквально заворожили его непривычной жизненной философией и постоянными разговорами о душе.

Когда закончился срок добровольческой службы, Дадли вернулся в Лондон и обрёл своё призвание, работая в финансовых кругах. Оказалось, он блестяще умел обращаться с деньгами, возможно, он даже обладал особым даром в этой области. Клиенты его любили, руководство было довольно его работой. К тому же пригодилось знание русского языка, в сущности именно из-за этого Дадли оказался в Москве и теперь управлял восточным филиалом компании.

Другими словами, наконец-то он был доволен достигнутыми успехами, и поводов жаловаться на жизнь теперь вроде бы не было. Однако, он действительно ненавидел этот треклятый праздник и действительно скучал по пасмурной, дождливой, но такой чертовски прекрасной родине. Дадли, конечно, не был единственным иностранцем в Москве, он даже успел подружиться с некоторыми экспатриантами, проживавшими здесь. Однако все они уехали домой несколько дней назад. А у Дадли в кармане хотя и лежали две рождественские открытки (одна от Гарри, вторая от матери), но ехать-то ему было некуда. Вот он и сидел тут, в баре отеля «Мариот» на Тверском, медленно, но верно накачиваясь спиртным.

К тому времени, когда Дадли прикончил вторую двойную порцию «Джека Дэниэлса», бар наполнился посетителями. Безучастно наблюдая за сногсшибательными девушками, что заходили после работы выпить по коктейлю, счастливо щебетали и смеялись в компании друзей, он никак не мог понять одного:

«Как, бога ради, россиянам удалось достичь такой высокой концентрации настолько великолепных женщин на квадратный фут? Это определенно какой-то таинственный российский феномен. Или правительственный заговор. У них, вероятно, существует какой-нибудь спецназ, который занимается отбором красавиц по всей стране, а потом доставляет их в столицу… Не удивлюсь... Здесь всё может быть: Россия — довольно большая страна», — лениво размышлял он, тихо посмеиваясь.

Только одно Дадли знал точно: он чертовски устал от ледяного северного совершенства этих красавиц. За четырнадцать месяцев пребывания здесь он неоднократно пытался назначить свидание девушкам. Нелегко оказалось добиться даже того, чтобы его заметили, но несколько раз он всё-таки сумел привлечь внимание к собственной персоне, хотя так и не смог понять чем. Ведь, как выяснилось, московские девушки славились своей избирательностью. Возможно, они снизошли до Дадли, потому что посчитали вполне удовлетворительными его светло-голубые глаза, высокий рост и мускулистое тело… Кто знает...

Все три девушки, которых ему удалось заинтересовать достаточно для того, чтобы они согласились пойти с ним на свидание, были восхитительными, безупречными и… совершенно, непостижимо, раздражающе непонятными. Рядом с ними Дадли чувствовал себя абсолютным дураком. Он не мог даже предположить, что происходит в их прекрасных головках, так же как не мог расшифровать, что за чувства мелькают в их спокойных голубых глазах. Для него они остались такой же непостижимой загадкой, как и грёбаная Снежная королева в одноимённой сказке Андерсена! Дадли вздохнул. Сегодня он особенно остро чувствовал потребность в том, чтобы рядом появился кто-то тёплый, живой и хотя бы в чём-то да несовершенный.

Так он и сидел, глазея на стильную, дорого одетую толпу перед собой, и уже подумывал:

«А не попросить ли ещё разок двойную порцию «Джека Дэниэлса?» — когда услышал рядом женский голос, на чистом английском языке заказавший бокал вина «Совиньон».

Заинтригованный, Дадли тут же повернулся и увидел молодую женщину с тёплыми, цвета тёмного шоколада глазами, россыпью веснушек на дерзком аккуратном носике и гривой кудряшек того оттенка, который называют «красное дерево». Её внешность не только до боли в сердце напоминала о Британии, но и показалась странно знакомой.

Дадли был уверен, что видел её раньше… Вот только не мог вспомнить, где.

Будучи достаточно навеселе для того, чтобы пренебречь формальностями, и достаточно удручён, чтобы не думать о последствиях, он поднялся, пересел на стул поближе к девушке и решил начать случайное знакомство с самой избитой фразы всех времён и народов.

— Мне кажется, я вас уже где-то встречал, потому что выглядите вы ужасно знакомо, — спросил Дадли без намека на улыбку.

Она резко развернулась, очевидно удивлённая тем, что слышит именно эти слова именно в этом месте. В течение нескольких секунд её карие глаза внимательно изучали Дадли, а затем девушка ответила, и от её мягкого, мелодичного голоса его окатила жаркая, покалывающая волна возбуждения.

— Хм, странно… Не уверена, но, кажется, вы действительно кого-то напоминаете. Вот только я никак не могу вспомнить, кого… — она открыто улыбнулась ему и добавила: — Ну и ладно! Давайте начнём наше знакомство с нуля, не против? Я — Гермиона…

— Грейнджер! — выпалил Дадли прежде, чем смог остановить себя.

«Конечно! Чёрт! Это же Гермиона Грейнджер, знаменитая подруга Гарри Поттера! Я недавно видел её на свадебных фотографиях Гарри! Вот же идиот! Из всех англичан именно она!.. Что, прости господи, она здесь делает?»

Гермиона растерянно вздрогнула и удивлённо побормотала:

— Получается, ты меня уже знаешь. Хм… А ты?..

— Дадли, — он запнулся, смущённо откашлявшись. — Дадли Дурсль, — закончил, ожидая услышать поток едких обвинений в свой адрес.

В её лице и насторожённо прищуренных глазах он явственно уловил тень узнавания. К счастью, этот момент оказался довольно быстротечен, в следующую же секунду присущая ей вежливость взяла верх, и Гермиона воскликнула:

— Боже мой, конечно!.. Ты так сильно изменился, что почти невозможно узнать. Что поделываешь здесь? О, теперь я вспоминаю: Гарри действительно как-то упоминал о том, что ты живёшь за границей, — она колебалась всего несколько секунд, но губы её всё же изогнулись в непринуждённой улыбке.

Дадли моргнул, облегчённо выдохнув, и ослепительно улыбнулся. Он безумно обрадовался, что Гермиона не послала его к чёрту или в ещё какое-нибудь столь же неприятное место.

«Уж она-то смогла бы, даже не сомневаюсь. В конце концов, она же ведьма».

 — Я-то здесь работаю. А вот, спрашивается, что ты делаешь в Москве и к тому же на Рождество? — спросил Дадли, чувствуя, как губы неудержимо расплываются не просто в счастливой, а в прямо-таки по-идиотски блаженной улыбке.

Гермиона фыркнула и закатила глаза.

— Изучала пергаменты Распутина, здесь, в библиотеке Кремля… Ну, и, как обычно, потеряла чувство времени и пропустила мой… Хм… — она запнулась. — Мой рейс... Так что придётся мне торчать здесь до завтрашнего утра.

Дадли наблюдал за ней с растущим восхищением. Улыбка и голос Гермионы Грейнджер сотворили с ним множество замечательных и приятных вещей: жёсткий, колючий ком в горле теперь почти не ощущался, а настроение с каждой минутой становилось всё лучше. Таращась восторженным взглядом на длинные кудрявые волосы, вьющиеся вокруг её лица, он вдруг спросил:

— Ты замужем? — и нахмурился, коря себя за полное отсутствие утончённости и в ожидании ответа внутренне сжимаясь от страха.

«Вот я лопухнулся…»

К его удивлению, Гермиона рассмеялась, и её переливистый, звонкий смех мгновенно превратил Дадли в этакого большого и мягкого плюшевого мишку.

— Нет, — ответила она, все еще хихикая. — Свободна, как птица, — и добавила: — Ну, если, конечно, не принимать в расчёт то, что я практически замужем за своей работой. Так, расскажи о себе... Как ты ухитрился в конечном итоге попасть сюда?

Неподдельный интерес, зажёгшийся в её глазах, заставил Дадли напрочь забыть о двойной порции «Джека Дэниэлса» и поддаться на уговоры. Он не умел рассказывать о самом себе, но Гермионе Грейнджер каким-то образом удалось добиться от него подробностей. Она внимательно слушала и задавала вопросы. На продолжении всей его истории она то улыбалась, то хмурилась, а в какой-то момент даже накрыла его широкую, изувеченную в кулачных боях ладонь своей, худенькой и хрупкой. После этого Дадли готов был рассказать ей всё, о чём бы она ни спросила, лишь бы эта теплая, мягкая ладошка по-прежнему прижималась к костяшкам его пальцев.

Увы, тут совсем не вовремя встрял бармен и развеял волшебство момента, объявив, что бар закрывается. Недоумённо моргая, Дадли осмотрелся кругом и понял, что они — единственные задержавшиеся на столь долгое время посетители. Пристально глядя на Гермиону, он, чуть заикаясь, пробормотал:

— Может, поднимемся в мои апартаменты? Я… Хм… У меня есть печенье и чай.

Дадли смутился так, что даже щёки запылали: он всё ещё питал слабость к сладкому, хотя и не часто баловал себя, ведь для него это был вопрос личной дисциплины и самоуважения.

— Конечно, — безмятежно ответила Гермиона и спрыгнула с барного стула, позволяя оценить гибкую фигурку, обтянутую трикотажным тёмно-бордовым платьем.

Перебросив через руку пальто, она кивнула:

— Ну, давай, Дадли, показывай дорогу.

После этих слов сердце его восторженно кувыркнулось, он поспешно встал и повёл её к лифту. Всё время, пока они добирались до номера, Гермиона без устали болтала что-то о красоте русской архитектуры, и, благодаря этому, неловкость, которую испытывали оба, сошла почти на нет.

Оказавшись внутри, Дадли забрал у неё пальто и, скинув со своих плеч «Барберри», бросил одежду на кровать. Потом занялся приготовлением чая, а Гермиона, опустив бисерную сумочку на кофейный столик, удобно устроилась на кожаном диване в гостевой части номера. Несколько минут спустя вода в кофеварке закипела, и чай был почти готов. Надо сказать, у Дадли ушло несколько месяцев на то, чтобы избавиться от отвратительного вкуса дешёвого кофе, намертво въевшегося в стенки электрического прибора. Слава Богу, ему наконец удалось добиться этого, иначе смущение окончательно доконало бы его сегодня. Правда, один момент всё же испортил Дадли настроение: у него не оказалось заварного чая, и (увы, увы!) пришлось заваривать жалкий чай в пакетиках.

Когда он вернулся в комнату с двумя чашками в руках и жестяной коробкой с печеньем под мышкой, то не сразу заметил Гермиону. Диван оказался пуст, и паника тут же стиснула его горло жёсткими, холодными щупальцами.

— Какой красивый город, — донёсся тихий голос с противоположной стороны комнаты.

Гермиона стояла возле окна, наблюдая, как снег медленно укрывает Москву белым мерцающим одеялом.

Он тихо поставил чашки и коробку с печеньем на кофейный столик и подошел к Гермионе. Остановившись в дюйме от неё, он выглянул в окно. Отсюда открывался поистине великолепный пейзаж, но у Дадли никак не получалось сосредоточиться на нём: непослушные, пахнущие жасмином кудри почти касались его губ. Подгоняемая возбуждением кровь, бешено пульсировала в висках, и ему так сильно, так отчаянно захотелось поцеловать Гермиону, прикоснуться к ней, что пришлось до боли сжать кулаки, чтобы удержать себя в узде. Что поделать: самоконтроль никогда не был сильной стороной его характера.

Словно почувствовав эту внутреннюю борьбу, Гермиона развернулась к нему. Это движение уничтожило те безопасные дюймы, что Дадли оставил себе на случай отступления, и теперь между ними не было ничего, что помешало бы ему поцеловать её. Так он и сделал, и к его огромному удивлению Гермиона не отшатнулась от него, не оттолкнула, возмущённая самонадеянной лаской. Наоборот, обвила его шею руками и ответила на поцелуй. Она не протестовала, когда Дадли потянул трикотажное платье вверх, лишь коротко и резко выдохнула, когда он, рванувшись ближе, прижал её голой спиной к ледяному оконному стеклу.

Подхватив на руки, Дадли отнёс её к дивану, осторожно уложил на гладкую чёрную кожу, снял сапожки из овчины и аккуратно скатал тёплые шерстяные колготки. Сидя перед Гермионой на корточках, он смотрел на неё, лежавшую в одних лишь невесомых шёлковых трусиках, такую мягкую, со сливочно-мерцающей кожей и понимал: Гермиона Грейнджер — воплощение всего, что он когда-либо страстно желал и в чём отчаянно нуждался. Она улыбнулась ему, и появившиеся на её щеках ямочки напрочь выбили из Дадли дух. Он просто забыл о том, что надо дышать.

Костюм и рубашка улетели куда-то в угол с быстротой молнии, а ботинки, носки и нижнее бельё последовали за ними с максимально возможной скоростью. В следующую секунду Гермиона и Дадли уже целовались, и кончики её пальцев дразняще поглаживали его крепкую, широкую грудь. Вскоре он лежал между стройных бёдер, беспомощно утопая в её шелковистом, затягивающем тепле, прерывисто нашёптывая какой-то восторженный бред ей на ухо, и двигался, двигался, двигался всё сильней, резче, глубже…

Когда он наконец обессиленно рухнул рядом и опустил тяжёлую голову ей на плечо, Гермиона крепко обняла его и прошептала во влажные от пота волосы:

— С Рождеством тебя, Дадли.

Он хотел спросить: «Почему? Почему я?», но язык отказывался повиноваться, поэтому Дадли просто прижал Гермиону к себе и погрузился в блаженную дремоту.

Когда он проснулся на следующее утро, в номере никого кроме него не было. Откровенно говоря, подсознательно Дадли ожидал чего-то подобного. Он почему-то сразу понял, что с первым же солнечным лучом Гермиона исчезнет. Сейчас ему вообще казалось, что она была, возможно, лишь прекрасным порождением его фантазии. Может, он ничем и не заслужил подобного рождественского подарка…

Дадли оказался, однако, несколько смущён тем, что проснулся не на кожаном диване в гостиной, а в собственной постели. Но вскоре и об этом перестал беспокоиться: в конце концов, Гермиона Грейнджер была ведьмой, так что некоторые странности являлись, можно сказать, обычным делом.

Какое-то время Дадли просто лежал в постели, не в силах пока вернуться в тот безумный мир, который окружал его до этой волшебной ночи. Наконец, он встал и, всеми силами пытаясь игнорировать тягостное чувство, поселившееся в сердце, побрёл в туалет. Только выйдя из душа, он заметил написанное красной помадой на зеркале сообщение: номер телефона и несколько слов:

«Позвони, когда вернёшься в Лондон. Г».

Облегчённо выдохнув, Дадли тихо рассмеялся и радостно подумал:

«Пора возвращаться домой!»