Колыбельная для Луны (джен)

Орландина никогда не забывала, кем являлась до того, как впервые взглянула на мир глазами ведьмы, призвавшей её для свершения великой цели. Ведьма была молода, хороша собой и совершенно, непоправимо мертва. Её кровь, залившая траву на расстоянии более ярда, в отблесках расставленных вокруг жертвенного алтаря факелов выглядела совсем тёмной и оттого ещё более прекрасной. Ненависть и отчаяние — последнее, что чувствовала она, когда недрогнувшей рукой вонзала себе в грудь ритуальный клинок.

Терпкий запах ржавого железа и увядающих лилий витал в воздухе, забивая ноздри и не давая вздохнуть. Он обрушился, подобно морскому валу, заполняя собой всё вокруг. Тишайшие звуки казались оглушительным рёвом. Сознание с трудом ухватывало происходящее, а безжизненное тело подчинялось настолько плохо, что чёрной искре, упавшей в него из небесной бездны, пришлось какое-то время просто смотреть мёртвыми глазами в непроницаемую глубину космоса, откуда она пришла на призыв разорванного в клочья сердца. Судья и палач. Дух Хаоса — частица Великого Хаоса, что был изгнан из этого Мира сразу после его сотворения. Чародейка.

Жертва оказалась достойной: сильной, страстной, не ведающей страха и очень злой. Злой не по своей сути, а волею обстоятельств. Она поклонялась стихиям земли, воздуха, огня и воды; применяла магические знания для защиты простого люда от распоясавшейся знати и католической церкви; заботилась о богатом урожае и хорошей погоде; боролась с болезнями, сводила влюблённых, помогала благополучно разрешиться роженицам. И так продолжалось до тех пор, пока не случилось ужасное несчастье, заставившее светлую душой юную ведьму прийти безлунной ночью в лесную чащу и пожертвовать жизнью в бешеной ярости у чёрного алтаря.

Шёл 1542 год от Рождества Христова. Орландина, а именно так звали мёртвую ведьму, была счастлива и беззаботна и, несмотря на то, что исповедовала католическую веру, не отказывалась от волшебной силы своих предков. Жизнь казалась ей освещённой ярким солнцем дорогой, но однажды всё изменилось: в её деревню близ Неаполя по приказу папы Павла III приехал сам великий инквизитор кардинал Караффа, чтобы самолично вершить суд и предать огненному аутодафе еретиков, что, по слухам, творили беззаконие на священной папской земле.

Всю семью Орландины под одобрительные возгласы соседей отправили на костёр. Никто из тех, кому несчастные делали добро, с кем здоровались каждое утро, кого лечили и о ком заботились, не сказал ни слова в их защиту, а некоторые, чтобы не навлечь на себя гнев святого трибунала, и вовсе делали вид, что радуются гибели «проклятых колдунов».

Орландины, на её счастье, не было дома, и она успела призвать на головы палачей и предателей все муки ада. Собственная жизнь уже ничего не значила, и она без сожаления вонзила себе в грудь кинжал, заливая жертвенный камень кровью и шепча слова запретного заклинания. А потом наступила благословленная тьма.

Воспоминания, складываясь в общую картину событий, проносились в голове новой Орландины бесконечной лентой. Имя она решила оставить прежнее — ей понравилось его звучание: Ор-лан-ди-на — словно звёзды сталкиваются с мелодичным звоном в тишине июльской ночи. Все ощущения казались непривычными, но очень приятными: и холод утренней росы, и мягкость травы под руками, и свежесть лесного воздуха, что пришёл на смену тяжёлому запаху смерти, и робкие голоса пробуждающихся птиц.

Пошевелив руками и ногами, чародейка поняла, что слияние с телом благополучно завершилось, и легко вскочила. Походила вокруг алтаря, ещё немного повалялась в крови, чтобы алые пятна придали её образу большую инфернальность, и, откинув назад растрёпанные белокурые косы, бодро пошагала в сторону деревни.

* * *

Костёр догорел, обугленные тела были свалены в телегу, запряжённую пегой лошадью, и покрыты старой рогожей. Сладкий запах тлена, гари и ладана не смог развеяться даже довольно сильным и холодным ветром с залива. Папский посланник уехал, оставив лишь доминиканского монаха, призванного молитвой изгнать дьявольский дух из опальной деревни, и четырёх солдат, которым поручил найти последнюю из рода проклятых еретиков.

— Вы похороните их на кладбище? — спросила Орландина у одного из стражников, подкравшись к нему со спины. — Это добрые и достойные люди, негоже их, как скот, в простой яме закапывать.

— Смотрите! Это же она — Орландина! — обернувшись, заорал сосед-мельник, получивший за донос треть имущества её семьи. — На костёр! Хватайте её!

Вся деревня высыпала на его крики, стражники тут же заломили молодой ведьме руки и волоком потащили на помост, где сразу закипела работа: кто новый столб вколачивал, кто хворост подносил, кто, упав на колени, истово молился, призывая всяческие беды на голову мерзкой колдуньи, уже успевшей сотворить какой-то свой кровавый обряд.

Орландина с трудом сдерживала рвущийся из груди смех: жалкие людишки оказались так суетны, раболепны, слабы и так стремились за её счёт сохранить свои трижды никчёмные жизни, что это было даже весело. О, если бы хоть кто-нибудь встал на её защиту, она непременно уверовала бы в род людской, но чуда не случилось, Орландину привязали к столбу, и худенький монашек что-то напевно зачастил на латыни. «Неужели никто так и не посмеет, переступив через собственный страх или природную трусость, сказать хоть слово поперёк творящемуся беззаконию?» — думала она, оглядывая толпу в поисках если не защиты, то хотя бы участия. Но нет! На лицах соседей было написано лишь опасливое любопытство, а привычные к подобным сценам стражники зевали во весь рот.

Что случилось потом, не поддавалось никакому здравому объяснению. Оставшийся в живых по непонятным причинам монашек описал это так: «На ясном утреннем небе словно запылали тысячи костров, и вниз рухнула огненная смола, рваными обугленными каплями вонзаясь в землю, в дома, в тела обезумевших от ужаса людей. Вой стоял страшный, как если бы вокруг умирали в муках тысячи, хотя собравшихся на площади было не более сорока. А посреди этого хаоса парила над землёй приговорённая к смерти ведьма. Её руки раскинулись, как для объятий, глаза сияли небесной синевой, а демонический хохот вплетался в хор умирающих от боли людей, будто самые страшные звуки ада. Её волосы раскалёнными змеями опутали всё небо, с которого всё падали и падали вниз расплавленные смоляные капли, насквозь прожигавшие кожу и кости несчастных, что корчились у эшафота. Неисповедимы пути Господни, дети мои! И да убоится дьявол и семя его имени Господа нашего, ибо в том адском пламени выжил только я, преданный истинной вере и не боящийся ничего, кроме Божьего гнева. Аминь».

Монаху, ставшему свидетелем ужасной гибели целой деревни, поклонялись почти как святому, признавая за ним право первенства перед лицом создателя, ровно до тех пор, пока он не повесился на собственной рясе после долгой нервной болезни. А перед кончиной ему всё мерещилось, что в окно его одинокой кельи заглядывает голубоглазая колдунья и эдак пальцем сердито грозит: за тобой, мол, пришла, не уйдёшь!

На самом деле, Орландина специально оставила монашка в живых, чтобы тот рассказал, что видел, а папа и кардинал-инквизитор хорошенько помучились, прежде чем умереть в страданиях. Спешки никакой не было, потому что, как известно, ожидание смерти страшнее самой смерти, и, оставив церковников сходить с ума от панического ужаса, чародейка решила поразвлечься.

Ей понравилось быть человеком: дышать, гулять под дождём, пить лёгкие ароматные вина, впитавшие в себя само солнце, смотреть на Везувий, любоваться морем, отплясывать на раскалённых от зноя площадях гальярду и тарантеллу, распевать под нежные звуки лютни весёлые песенки или печальные красивые баллады. Но самым потрясающим было то, что, поселившись в человеческом теле, она могла поглощать эмоции людей, каждая из которых имела свой неповторимый вкус и аромат. Гнев, похоть, радость, надежда, сочувствие, восхищение стали её любимыми блюдами.

Особенно вкусным оказалось восхищение, и Орландина, обладая мощной магией, красивой внешностью, дивным голосом и изящным телосложением без труда получала это лакомство на завтрак, обед и ужин. И неважно, что после её «трапез» жертвы выглядели и чувствовали себя, будто из них высосали душу. Ей до этого не было никакого дела, ибо не имела она ни совести, ни сострадания.

Папа Павел III умер через семь лет после страшной гибели деревни, о которой боялись рассказывать даже шёпотом, дабы не навлечь на себя всяческие несчастья. Ходили слухи, что последние годы он совсем тронулся умом и отходил очень тяжело — всё пытался закрыться от летящих с потолка огненных лохмотьев и зажимал непослушными руками уши, чтобы не слышать жуткий вой, от которого кровь стыла в жилах. Впрочем, присутствующие у его постели кардиналы ничего этого не видели и не слышали, и только верховный инквизитор Караффа, получивший в народе прозвище «кровавый», бескровными от ужаса губами непрестанно шептал молитву о спасении своей души.

Он пережил своего господина ровно на шесть лет, лишённый сна и покоя, и умер через четыре года после принятия папского сана, именуемый папой Павлом IV. Надеясь, что Господь защитит его от зла, если он ещё с большим рвением будет преследовать еретиков, новоявленный понтифик из кожи вон лез, чтобы заслужить милость божию и даже на смертном одре пребывал в уверенности, что его душу примут в объятья архангелы, и апостол Пётр самолично отопрёт ворота рая. Каково же было его удивление, когда, покинув бренное тело, он очутился под градом льющейся с неба расплавленной смолы, разъедающей кожу до основания и обугливающей кости, а в воздухе, любуясь его мучениями, парила, хохоча, голубоглазая ведьма. И это была его вечность.

После того, как месть, ради которой её призвали, свершилась полностью, Орландина не захотела возвращаться к Великому Хаосу. Могущественная и не отягощённая моралью она отправилась путешествовать. Камни площадей Болоньи, Салерно, Венеции, Анконы, Рима звенели под её быстрыми каблучками, благородные синьоры самых известных родов добивались внимания, и даже женщины очарованно оборачивались ей вслед. И всё было прекрасно ровно до того момента, как Орландина заметила, что начала стареть. Конечно, её молодость длилась гораздо дольше, чем у обычных людей, но всё равно признаки увядания появились на когда-то безупречном лице. Чародейка пришла в ярость — становиться старухой, хоть и могущественной, совсем не хотелось. Юность и красота — вот что сильнее магнита притягивает всех и вызывает самые вкусные эмоции. И Орландина решила поскорее обзавестись новым телом.

Снова вселяться в мёртвую плоть она не хотела, потому что лишённое божьей искры тело оставалось бренным, и чародейка задумала слиться с чьей-нибудь душой воедино и сделать общее на двоих вместилище вечно юным и бессмертным. Требовалось для этого вроде бы немного: лунное затмение, способность жертвы широко мыслить и её абсолютное доверие.

Может быть, потому, что впервые очнулась блондинкой, Орландине нравились светловолосые и белокожие, и вскоре она нашла то что нужно. Пробудить в выбранной особе доверие и нежную привязанность не составило труда, и едва луна в одну из летних ночей скрыла свой лик, благородная генуэзская графиня сама распахнула глаза навстречу чёрной искре, воспарившей над рухнувшим и сразу рассыпавшимся в прах прежним телом чародейки.

Новое вместилище было приятным и удобным, обладало прекрасной родословной, широкими связями и соответствовало всем требованиям. В жизни, благодаря столь удачному перевоплощению, прибавилось ярких красок: балы, приёмы, охота, интриги, ещё более высокопоставленные поклонники. И хотя теперь её звали Франческой, для себя она так и осталась Орландиной, почитая это имя своим истинным. Расстраивало лишь одно: душа графини на следующий же день после инициации не выдержала подле себя посторонней сущности и попросту сошла с ума. Орландине пришлось от неё избавиться, с досадой осознавая, что и это тело неминуемо постареет.

И дальше понеслось: водоворот спятивших и изгнанных душ, калейдоскоп прекрасных тел, бесконечное пиршество восхищением, гневом, радостью, похотью. Никто из окружающих и не замечал бы изменений в своих знакомых, если бы не глаза, которые после воцарения Орландины приобретали насыщенный лазурный цвет. Эта особенность была, с одной стороны, очаровательной, с другой, вызывала подозрения, ведь странно, когда твоя зеленоглазая, сероглазая или кареглазая подруга или родственница вдруг начинает смотреть на мир синими очами.

Впрочем, Орландина с лёгкостью дурила головы, и вскоре всем начинало казаться, что так всегда и было. Сложнее приходилось с колдунами и ведьмами, сильнейшие из которых могли её почувствовать, поэтому чародейка старалась их сторониться. Если же избежать контакта не удавалось, она решала вопрос радикально и попросту убивала. В этот момент беспросветно-чёрный цвет истинной сущности разливался в её глазах, подобно чернилам.

Хорошо, что настолько сильных магов, чтобы опознать её, существовало мало, и Орландине почти не приходилось отвлекаться от своего обычного времяпрепровождения — развлечений. И всё было к услугам всемогущей чародейки, кроме одного: ни одна душа не подпустила её настолько близко, чтобы слиться воедино. И хотя однажды у неё почти получилось, всё окончилось грандиозным провалом и беспамятством на долгие двести с лишним лет.

Июль 1785 года выдался для Англии на редкость жарким. Орландина, прогуливаясь со своим тогдашним кавалером по набережной Темзы, углядела прелестную белокурую девушку, которая отдыхала на скамейке под сенью раскидистого дерева. Она настолько походила на призвавшую её ведьму, что Орландина, уже некоторое время искавшая подходящее тело, поражённо остановилась, понимая, что её поиски, кажется, закончились.

Позднее, наведя справки, чародейка выяснила, что приглянувшуюся ей девушку звали Розмари, и та была женой Анри-Луи Жаке-Дроза, сына известнейшего швейцарского механика, являвшегося не только гениальным часовых дел мастером, но и создателем кукол-автоматонов.

Кукол Орландина невзлюбила уже давно, наверное, с первого знакомства с этими игрушками, имеющими облик человека, но абсолютно бесполезными в плане эмоций. Для неё они выглядели как некий муляж еды. А куклы мистера Жаке-Дроза вообще казались ей омерзительными из-за своей излишней правдоподобности, потому что помимо внешней схожести с людьми, ещё и двигались. Но Орландина была готова потерпеть присутствие мерзких механических созданий ради того, чтобы завладеть юным телом Розмари и, в конечном счёте, её душой.

Их знакомство состоялось на той же набережной неделю спустя. Мадемуазель Луиза де Лафар, а именно так звали на этот раз Орландину, была настолько любезна, что подвезла почти полуобморочную от жары Розмари до дома в своём экипаже и передала с рук на руки благодарному Анри-Луи, после чего, приняв предложение остаться на чай, так очаровала обоих супругов весёлыми рассказами о своих путешествиях, что в скором времени стала частой гостьей в их доме, а для миссис Жаке-Дроз — близкой подругой и наперсницей.

Всё шло, как и задумывалось. Но жизнь, как известно, полна сюрпризов, и старик Пьер — основатель династии, оказался могущественным колдуном. Однажды, приехав по делам, он почувствовал остаточную магию Орландины, недавно гостившей у его сына и невестки, и очень встревожился. С одной стороны, тёмная гостья, по рассказам, не проявляла враждебности, с другой, даже её присутствие рядом с членами его семьи заставляло сердце старшего Жаке-Дроза заходиться от страха, а когда Розмари сказала, что хотела бы никогда не расставаться со своей любимой подругой, он перепугался окончательно и бросился искать способ защитить невестку.

И нашёл его, сделав как две капли воды похожую на мадемуазель де Лафар куколку, воспользовавшись портретом, который она подарила Розмари, и выяснив с помощью древних рун истинное имя чародейки. Он очень торопился, но всё равно опоздал на несколько минут — инициация уже произошла. Однако старик был силён, а Орландина в новом теле ещё слишком слаба, и ему удалось изгнать её дух и заключить в куклу, накрепко запечатав удерживающим заклятьем. Но всё было зря: хрупкая и нежная душа Розмари, не выдержав слияния и последующего разрыва с духом Хаоса, погибла, и сразу же после того, как Орландина перенеслась в своё новое вместилище, труп невестки рухнул к ногам старого мага, баюкающего свои обугленные руки и воющего от боли утраты.

Следующее, что ощутила Орландина после того, как её вырвали из тела Розмари — волна пронизывающей насквозь магии, и она, прежде чем осмыслить происходящее, уничтожила её источник. Глупая настырная ведьма, бросившая роковое заклинание, погибла от собственной самонадеянности и любопытства, хотя, наверное, ей на роду было написано распрощаться с жизнью именно так — с таким-то имечком!

Однако, пробудившись, радовалась Орландина недолго — она оказалась куклой, ненавистной куклой, не имевшей и тысячной доли той силы, которой обладала, будучи человеком. И хотя ей вполне хватило могущества, чтобы не обнаружить себя перед невыразимцами, с чьей лёгкой руки большую половину дурацких игрушек уничтожили из-за совершённого ею убийства, она всё равно пребывала в бешенстве от своего унизительного положения.

Но в сложившейся ситуации нашлись и несомненные плюсы: Луна, дочка глупой ведьмы, была сущим лакомством. Сквозь запах грусти и отчаяния от неё так соблазнительно пахло детскими мечтами и доверием, что у Орландины не на шутку разыгрался аппетит, и в первый раз она даже немного переусердствовала — девочка после её манипуляций долго не могла проснуться. Правда, сны той снились прекрасные, а утреннюю бледность дочери погружённый в своё горе папаша не заметил вовсе.

Ох, как он раздражал! Даже больше, чем избежавшие казни куклы, которые изо всех сил изображали из себя живых и всерьёз думали, что могут испытывать какие-то чувства. Орландина уже хотела поджечь детскую, чтобы избавиться от тупых надоед, но потом ей пришло в голову, что Луна расстроится и станет не такой вкусной, и она решила с расправой повременить.

А девочка оказалась настоящей находкой: ласковой, как котёнок, и очень привязчивой. Орландина подумала, что, если правильно всё сделать, то из Луны, лишённой матери и обделённой вниманием отца, можно премило воспитать своё будущее воплощение. Главное, чтобы девочка приняла её как своё второе «я», а для этого у Орландины имелось всё: и милые песенки, и бесконечный набор сказок, и ужимки настоящей леди. А ещё она каждый вечер перед сном пела Луне колыбельную, успокаивая её исстрадавшееся сердце.

К тому времени, как Луна уехала в Хогвартс, связь между ней и Орландиной уже настолько окрепла, что даже расстояние не могло освободить её от влияния чародейки. И однажды вечером, услышав в голове ту самую колыбельную, она очень обрадовалась, осознав, что не одна в этом мире и кто-то о ней помнит и заботится.

Орландина торжествовала: малышка Лавгуд могла её слышать, а значит, со временем подчинится и примет как себя. Инициация могла состояться на первую чёрную луну после шестнадцатилетия девочки. Можно было, конечно, подождать, когда та достигнет более зрелого возраста, но Орландина не хотела этого делать по двум причинам: во-первых, поскорее желала освободиться от кукольного тела, а, во-вторых, считала, что взрослые особи гораздо более критичны и недоверчивы и их души сопротивляются сильнее. Может, поэтому ещё ни одна из них не приняла её настолько близко, чтобы стать единым целым. А ей очень хотелось на этот раз обрести себя полностью и более не растрачиваться на перевоплощения.

Ожидание было тяжёлым, но несколько лет — такая малость, по сравнению с двухсотлетней летаргией, в которой она находилась по вине мерзкого старика Жаке-Дроза, и будущей вечностью в новом теле. Поэтому Орландина ждала, укрепляла духовную связь с Луной, усиливала её собственную магию, и никто так и не догадался, почему витающая в облаках Лавгуд попала на Когтевран — факультет самых умных. Даже распределяющая шляпа, почуяв в худенькой светловолосой тихоне мощную магию и острый ум, не заподозрила чужеродного присутствия.

Всё складывалось именно так, как и хотелось Орландине: ребята в Хогвартсе Луну не любили, считали очень странной и старались обходить стороной, а самые злые даже подшучивали над ней, и порою весьма жестоко. Это ещё больше укрепляло связь между Луной и её любимицей.

Однако Орландину продолжал раздражать папаша Лавгуд, изо всех возможных эмоций демонстрировавший только жалость к себе и отчаяние и, казалось, весь дом из-за этого покрылся вековой пылью и пропах плесенью. Жалкий слизняк, похоже, решил, что один такой несчастный в целом мире, и лелеял своё горе, как новорожденного младенца, забывая, что его настоящее дитя отчаянно нуждается в нём. Очень хотелось его убить. И если бы это не грозило тем, что Луну может усыновить кто-то, кто не потерпит возле неё кукол, Орландина непременно размазала бы Ксенофилиуса ровным слоем крови и кишок по всем стенам дома.

Чего ей только стоило усмирить свой гнев! Хорошо, за долгие годы жизни среди людей она научилась выдержке и могла себя контролировать. Но что-то надо было делать, и она начала по вечерам петь колыбельную для Луны вслух, зная, как одурманивающе её голос действует на человеческий разум. Это возымело успех, и однажды похожий на привидение Ксенофилиус появился на пороге детской и даже соизволил поговорить с куклами. Окатив его пробуждающей жизнь энергией и, увидев, что в глазах несчастного страдальца появляются проблески разума, Орландина решила продолжать в том же духе, потому что девочке нужен был отец. По крайней мере, до шестнадцатилетия. Но убить его всё равно хотелось.

И раз уж всё своё время она пока проводила среди кукол, пришлось и с ними подружиться. Точнее, сделать вид. Особенно близко она сошлась с весьма общительным фиолетовым кентавром и с его обожаемой Мальвиной. Они даже иногда играли втроём в карты и разучивали к приезду Луны новые песенки.

Конечно, веселья в детской сейчас было намного меньше, чем при юной хозяйке, но кукольная жизнь потихонечку текла. А после того, как мистер Лавгуд вдруг вспомнил, что он жив и у него есть дочь, стало совсем хорошо. И когда Луна приехала домой на рождественские каникулы, её встречали красивая ёлка, наряженная серебристыми снежинками и мерцающими разноцветными фонариками, накрытый праздничный стол и весёлый, улыбающийся отец.

По сравнению с прошедшими после смерти матери годами, это оказалось так неожиданно, что Луна заплакала. От счастья. Орландина была довольна.