Каждое Дерево (джен)

Девочка машет руками, пытаясь вырвать себе кусочек воздуха между огромной рукой и ударом, который непременно наступит. Машет, пытаясь понять, когда пора среагировать — закрыться, сгруппироваться, и что защищать — голову, грудь или живот. Губы саднит от внутренних язвочек — от пощёчин зубы впиваются в кожу, раздирая до крови.

— Ты на кого руку поднимаешь, вошь? — ехидно ухмыляется великан. От него неприятно воняет — потом и чем-то ещё, похожим на спирт. С каждым словом изо рта великана вытекает облачко ядовитого дыма, и девочку накрывает запахом темноты и смерти.

Девочка забивается под стул — оранжевый, деревянный, на котором всегда висела её одежда: голубые колготочки, шуршащее красное платье, серая водолазка, в которой неудобно. Ей кажется, что она спряталась: стул такой яркий, сильный, красивый. За ним не заметить маленькую и серую девочку. Она прячет лицо в колени, руками придерживает лодыжки, и слышит: бум-бум-бум. Бум. Это стучит её сердце. Лодыжки выскальзывают из вспотевших ладошек, но девочка отчаянно цепляется, и крепче обхватывает ноги. Великан обходит комнату, ударяет по шкафу, пинает кровать. Мебель трещит, но держится. Чем дальше отходит великан, тем громче стучит девочкино сердце. Бум! Вдох. Бум! Выдох. Бум! Девочка чувствует, как по её коже ползёт едкий, покалывающий запах страха. Он подбирается к шее, запястьям, пальчикам ног. Он пропитывает её горло, и спускается в желудок вязкой овсяной кашей, оседая на дне тухлым комком. Комок начинает дрожать, как желе. И тогда великан оборачивается и торжествует:

— Я тебя чую.

* * *

И я просыпаюсь, и ору, и колочу руками воздух, а они упираются в обитое замшей сиденье, и впиваются, и царапают, оставляя следы. Я одна. Рядом никого нет. Облегчённо вздыхаю, слушая: бум-бум-бум — этот звук из груди, отдающий в голову. Я в машине. Здесь холодно, пусто и пахнет рвотой. Дворник скребёт дорогу, небо сияет голубым. Навязчиво хочется в туалет, но жажда и боль ушли. Я дёргаю двери, но они не поддаются — заперто. Окна не открываются, выбить нечем. Пытаюсь докричаться и достучаться до дворника, но он слишком далеко. Телефон! Где он? Дрожащими руками я набираю номер полиции, идут гудки.

На другом конце линии с шумом сняли трубку.

— Помогите! Меня украли. Заберите меня отсюда, — Только бы не заплакать, иначе слова смешаются в кашу.

Женщина хрипловато спрашивает:

— Где вы? Диктуйте адрес.

Я озираюсь, но не вижу ни одной таблички с адресом.

— Я не знаю. Тут длинная белая высотка, почти колодец. И двор — почти пустой, с качелями.

— Сосчитайте этажи. И подъезды. Дом старый или новостройка?

— Старый. Этажей… Раз, два, восемь… Четырнадцать. Тут был человек с пистолетом, ночью он кого-то убил.

— Где это было? Можете его описать?

— Нет. Я не помню. И ещё женщина. И девушка, её вывезли из больницы.

— Они с вами? Их тоже убили? Они кого-то убили?

— Нет. Нет, нет. Я одна. В машине, чёрной, она припаркована у первого подъезда.

— Рядом с вами есть другие машины?

— Да, весь двор заставлен.

— Продиктуйте номера, мы попробуем найти владельцев.

— Я попробую.

Я продиктовала ей три номера — серых жигулей, синей тойоты и грузовика с рекламой мебельных перевозок. Дверь ближнего подъезда приоткрылась, и я оцепенела. Медленно, с трудом распахнув железную створку, из него вышла бабушка с драной дворняжкой на поводке. Хорошо. Это просто старушка, и она идёт в моём направлении. Я снова постучала в окно, закричала, и собака залаяла.

— Что у вас? Как вы? — обеспокоилась полицейская. — Я запросила поиск. Судя по дому, вы на окраине, в районе цирка. Здесь много таких построек, мы попробуем вас найти. Как вас зовут?

— Медуза. Семья номер 2438.

— Хороший рейтинг.

— Возможно.

— Медуза, меня зовут Гарпия. И мы вас отыщем. Всё будет хорошо.

Пёс потянул старушку к машине, и та подалась следом. Тоненькая, в шерстяной шали, в огромных валенках, она едва ли не падала.

— Тут бабушка.

— Очень хорошо! Привлеките внимание. Давайте, я тут.

— Бабушка! Помогите! — я кричала и била по стеклу, а собака прыгала прямо на дверь, лаяла и скребла её лапами, и я видела, какие у дворняжки жёлтые сколотые зубы, какой белый шершавый язык. Старушка, желтокожая и седая, выронила поводок и наклонилась за ним. И, поднимаясь, посмотрела на меня в упор. Задержала взгляд, узкими голубыми глазами прошлась по моему лицу — глаза-ледорезы высекли на стекле мой контур, а потом обернулись к сугробам.

— Эй! Бабушка, помогите! Вы же меня видели! Бабушка, пожалуйста! Они меня убьют! Продадут! Бабушка, позовите кого-нибудь!

Она забрала пса и тихонько, спокойно и размеренно побрела дальше, во двор, и присела на качели.

Из телефона послышался грохот, ругань, потом топот.

— Я спускаюсь вниз. Возможно, скоро кто-нибудь выедет. Не бросайте трубку.

— С вами всё в порядке? Вы упали? — машинально вырвалось у меня.

— Нет, только чашку опрокинула. Не свою, соседскую. Я записала ваш сотовый, если что, перезвоню с мобильного. Если кто-то придёт за вами раньше нас, спрячьте телефон, чтобы не отобрали. Звук тоже лучше отключить.

— Бабушка ушла. Она меня видела, я не понимаю…

— Старики порой бывают не в себе. Не волнуйтесь, вам осталось чуть-чуть. В смысле, подождать чуть-чуть.

В подтверждение её слов дверь снова открылась, из неё высыпали люди. Они шли быстрее и увереннее старушки, и они определённо меня видели. Я пригнулась и шепнула Гарпии:

— Вы не успели.

И сбросила вызов. Отключила мобильный и засунула его за пояс джинсов. Люди, как и великан из кошмара, шли на запах страха: чем сильнее я боялась, тем быстрее, казалось, они переставляли ноги.

Я заползла вперёд, под руль, вжалась в пол и упёрлась в сиденья и двери — так, чтобы вытащить меня было как можно труднее. Затаила дыхание, приготовившись. К чему? Не знаю. Ко всему, на всякий случай.

— Крэк, — где-то щёлкнул замок.

Снаружи вскрикнули. Зажужжал грузовик. Заскрипел снег.

— Давай, выводи. Быстрее, чего так медленно. Заболеют.

— Тем лучше. Меньше мороки с ними.

— Нет, пропустим что-нибудь полезное, если застудятся. Ведите их в дом.

Люди из грузовика — судя по разговору тех, что на улице — выбирались во двор. Молча, без единого слова. По команде — «повёл», они побрели прочь. Десятки ног переступали ровно, в такт. У кого-то была отдышка. Кто-то кашлял. Кто-то упал.

— Куда нас ведут? — прошелестел детский голос.

— Ты послушная девочка? Нужно верить взрослым.

— Да. Но куда?

— Взрослых нужно слушаться. Замолчи. Пойдём, я дам тебе чаю.

— Сладкого?

— Да.

И девочка пошла.

— Не ходи за ними! — мои губы раскрылись сами. — Стой! Они тебе врут!

Я подскочила к окну и ударила. Раз. Два. Девочка шла за вереницей таких же растерянных, тихих людей.

* * *

Щелчок, и открылась дверь за моей головой. Я зажмурилась. Тот же голос, что втёрся в доверие к девочке, тепло произнёс:

— Пойдём, Медуза.

Я уже его слышала. Ночью. Это китаец. Я не хочу ему отвечать.

— Не молчи. Как ты? Не бойся, всё будет хорошо. Ты любишь улун? Если не хочешь сладкого, сделаю горький.

Я молчала. Он отдернул мой капюшон:

— Пой…

Струйка воздуха ударила в шею. Ветер похолодил виски.

«Пойдём» — вот что китаец не договорил. Я досчитала до пяти. Ничего. До десяти. Ни звука. Закинула руку за спину — всё так же держит капюшон. Толкнула — ни движения. Тогда я открыла глаза и увидела: люди за окном стоят, занеся ноги надо льдом, чуть припорошенным снегом. Собака зависла в прыжке за мячом. Старушка сидит на качелях, запрокинув голову.

Дверь поддалась сразу, и я ощутила, как щиплет кожу от холода, как замерзают ноздри. Снежинки не падали, и я смела их рукой, а они прилипли ко мне и растаяли. И я побежала, не отдавая себе отчёта, куда бегу. Главное — вверх, вверх, дальше, как можно дальше отсюда. Ноги съезжают и тело шатается, но я бегу, и горло дерёт от мороза, но лучше так, лучше так, чем здоровой и в аду. А я была уверена, что за спиной остаётся ад. Что за ад — лучше не знать, не знать никогда. Добежать, спрятаться, позвонить в полицию, потом отзвониться маме. Сказать ей, что я в порядке. Что я вернусь.

Прочь из двора, пока никто не обернулся, не рванул следом, не догнал. Через дорогу, лестницу, потом — по скользкой тропинке — в сугробы другого двора. И вниз, и за дом, и наружу… Туда, где гудят моторы, где люди. На аллею, в супермаркет, куда угодно, лишь бы смешаться с толпой. Или поймать попутку, если получится, или запрыгнуть в трамвай, и только меня и видели…

Рябины. Я вижу рябины и ныряю под них, и несусь по аллее, и падаю, обдирая ладони, и поднимаюсь, и снова бегу. Я озираюсь и не вижу ни машин, ни людей. Только трамвайную остановку вдали.

Только бы время не пошло, только бы не пошло.

— Позволь мне уйти, пожалуйста, позволь, отпусти меня…

Красная рябина на белом — горит, сигналит, выдаёт меня: здесь, здесь.

Я у школы. Во дворе кричит детвора. Они метают снежки, один прилетает в меня. Я падаю на спину и лежу под рябинами — глубоко в снегу, тот попадает за шиворот, в рукава, в сапоги. Можно сделать снежного ангела. Или, как говорит дочка моей подруги, петухангела — Май обожает делать обычное необычным.

Но нужно бежать. Нельзя оставаться у школы. Если меня здесь найдут, кто знает, что будет с детьми. Ноги — вата: они отказываются меня поднимать, и я несколько раз плюхаюсь обратно. Потом поднимаюсь и слышу гам.

— Ой, собачка! Какая милая.

— А можно погладить?

— Можно, можно.

— А она не укусит?

— Это мальчик. Тебя не укусит.

Желтокожая бабушка останавливается, позволяя конопатой школьнице зарыться лицом в жёсткую и спутанную рыжую шерсть. Пёс тихонько поскуливает.

— Тише, Роджер, тише. Ну вот и всё, вот и хватит.

Она прощается с ребятами и поворачивается ко мне.

— А вот её — укусит, — ворчит старушка, щуря и без того узкие глаза. — Он тебя чует.

Она кивает на Роджера.

— Чую, — хрипит собака.