Каждое Дерево (джен)

Когда я упала на пол, он показался мягким. Ещё я подумала, что зря не сходила в душ — не мылась уже неделю. Футболка пахла потом.

Меня тошнило воздухом. Я вдыхала носом воздух, а ртом выдыхала тошноту. Губы ссохлись. Минеральная вода закончилась ещё вчера. Если доползу до кухни, то смогу выпить кипячёной — из чайника, прямо из носика хлебнуть воды со ржавым осадком, напускать туда слюней и, скорее всего, не поставить чайник на место — опрокинуть его на плиту. Но я не доползу. Я лежу и слушаю, как стучит моё сердце. Тяжело дышу. На мне как будто сидит огромный бульдог, он давит лапами на грудь — так ощущается тахикардия.

Я смотрела на потолок, пока мама не вызвала скорую. Пришли врачи, холодными руками сунули градусник, потом проверили давление. Сказали:

— Дыхни.

Я дыхнула.

— Ацетон. Увозим.

Они оделись и ушли. Мама заварила чаю. Обняла. Сказала, чтобы я позвонила, как приеду.

Я сунула в рюкзак инсулины, большую грязную футболку, трусы, носки. Кое-как оделась, накинула курточку и, шатаясь, преодолела семь этажей вниз. Лифт не работает уже месяц.

Снег блестел под фонарями, раскатанное ледяное плато перед подъездом чернело, как синяк. Дети любят скользить по нему и набивать себе такие же — на коленях, спине, плечах. Крови нет, значит, нос тут никто пока не разбил. Я никогда не каталась с разбегу.

— Ты идёшь? — мама стояла на балконе, выпускала пар в ноябрь. Мёрзла.

Я развисла, огляделась, но машины не было. Ничего белого, кроме снега, и ничего жёлтого. Ничего с красным крестом.

— Тут нету машины! Ты её видишь? Уйди оттуда, заболеешь. И посмотри с кухни.

Голова закружилась так, что пришлось опереться на перила. Но скорой не было. Мама продолжала кричать с балкона. Меня подхватили под руки и понесли в машину — чёрную легковушку. Я попыталась вырваться, но вялое тело не подчинилось. Мама закричала и высунулась с балкона так далеко, что я испугалась, что она упадёт. Последним, что я ей тогда сказала, было:

— Отойди от перил! Я вернусь.

Больше мы не виделись.

* * *

В салоне меня окончательно вырубило. Я очнулась от приступа рвоты — рвало желчью, и я вспомнила, что давно не ела. Рвало на пол. Шапка валялась рядом. Я подняла её и отбросила на сиденье.

— Сал… салфетку. Рюкзак. Верхнее, маленькое.

— Сволочь, коврик засрала, так ещё и помощи просит, — огрызнулся водитель.

Кто-то снял с меня лямки, нашарил бумажные платки, открыл, протянул. Чистой рукой я завела волосы за уши, чтобы не испачкались. И утёрла лицо платком. Другим — руки. Скомкала, выметнула в открытое окно. Попробовала закрыть. Дотянуться до рычага не получилось — слева сидел человек.

— Не закроете?

— Чтобы задохнуться?

Я надела шапку, поверх натянула капюшон. И съёжилась, прислонившись к соседнему окну — благо, что закрытому. Меня морозило.

— Мы не в больницу едем, — слова вытекали безучастно, ровно, как продолжение тошноты.

— Правильно, — слева чёрными жучками блестели глаза. В темноте я не смогла различить их цвет.

Осторожно, чтобы ничего не выронить, я полезла за очками — без футляра, голые и заляпанные, они валялись на дне рюкзака, между футболкой и трусами — чтобы не разбились, я кладу их в мягкое. Весной потеряла — положила вовнутрь варежки, бежевой и пушистой, и забыла до ноября. Ходила слепышом.

Сейчас, сквозь пятна и царапины на стёклах, я увидела дорогу: серые-белые-чёрные полосы, сотни оттенков, смесившиеся в одну ленту. Фары выхватывали сугробы, углы домов, незнакомые улицы и дворы. Нас возили дворами, замысловатыми кишками улиц, а потом машина вылетала на магистрали, и я видела фонари, выстроившиеся хребтами, золотистые позвонки. И мерцающие вены — неоновые вывески, сливающиеся в сплошные линии. Это гипнотизировало, затягивало в бездну за окном. Туман сошёл, когда из высотки вылетела бутылка. Дзынь! Прямо на капот. И крики:

— О, попал, Жека, попааал! Маладца!

Водитель молча встал и вышел, оставив дверь нараспашку. Что-то треснуло. Потом был громкий звук, как от выстрела. И падение. С крыши. Тело упало в кусты, захрустели ветки. Тогда водитель закурил, рукою в перчатке смёл осколки. Заглянул в машину, включил свет, проверил стекло. Ветром в салон заметало снег и дым. На переднем сидении, рядом с водительским, спала женщина. Я заметила это только теперь — она закашлялась, вдохнув сигаретный смог.

— Думаешь: как хорошо, что ты вышла на улицу без мамы? Правильно думаешь.

Я вспомнила, что не одна. Повернулась и увидела азиата с длинной чёрной косой, свернувшейся на пальто.

— Зачем я тут? Мне нужен врач.

— Я врач.

— Тогда почему не помогаете?

— До капельницы ещё долго. Сейчас мы не можем её предоставить. Поэтому достань глюкометр, измерь свой сахар. Насади на шприц новую иглу. Вколи столько, сколько нужно. Не маленькая.

— А где люди, которые меня осматривали?

Человек закрыл глаза, и чёрные жуки сложили лапки.

— Как тебя зовут? — выдохнул он.

— Медуза.

— Ты поёшь, когда принимаешь душ, Медуза? Или танцуешь, пока стоишь в очереди за молоком?

Ветер забрался под курточку. Меня пробрало.

— Как вы узнали? И что в этом преступного?

— Тебя продали, Медуза. Соседка, кассирша, кто-нибудь из родственников.

— Мама не стала бы...

Водитель сделал нам знак — показал три пальца. Китаец кивнул.

— Меня тоже продали. Коли уже, пока стоим. У тебя три минуты.

Я проверила кровь: вставила в глюкометр полоску, зарядила пистолетик, примерилась к подушечке безымянного. Выстрелила. Выдавила капельку и прижала к полоске — так, чтобы поле впитало кровь. Десять. Девять. Ужасно хочется пить, значит, точно высокий сахар. Восемь, семь. И в туалет, потому что почки на пределе. Шесть, пять. И спать, чтобы всего этого не видеть. Четыре, три. И в душ. Два, один.

— Сколько?

— Восемнадцать и шесть.

Я подняла одежду, достала шприц и ввела себе шесть делений.

— Нейролептик докурил. Поехали.

* * *

В следующий раз мы остановились у поликлиники. Я представила, как пощипывает кожу от иголки, введённой в локтевой сгиб. Как тяжело сгибается рука после трёх дней с катетером. Как набухают вены, как расцветают синяки. Как из тонких трубочек в мою кровь поступает физраствор, антибиотик или что-нибудь другое, столь же прозрачное и трудноопределимое — надписи на пакете с препаратом никогда не видны. Но мне всегда говорили, что это физраствор или антибиотик.

— Вы же сказали, что мы не поедем в больницу?

— Так и есть.

Из дверей выехала каталка. Её вёз седой мужчина в медицинской маске, одетый в больничную форму. На каталке сидела девушка. Её подвезли к машине, дверь возле меня открылась:

— Двигайся.

Девушку посадили рядом. Она спала.

— Я вколол ей морфин. До утра не очнётся, — сообщил водителю медик.

И я придержала её, пока закрывалась дверь. А потом осторожно прислонила к окну, чтобы не упала. У девушки была коса — длиннее и гуще, чем у китайца, и светлая, почти что пепельная. Высокий лоб, круглое лицо. Она ёжилась в тонкой синей курточке, холод от окна заставлял её дрожать и стучать зубами.

— Закройте, она мёрзнет.

Никто ничего не сделал. Тогда я её обняла и попыталась согреть, накрыла её ледяные ладони своими.

* * *

Я проснулась от кашля. Чужого, под ухом, страшного кашля. Девушка глотала воздух, её лицо покраснело, она хрипела и задыхалась.

Сквозь сон она прошептала:

— Запах.

Я отстранилась. Китаец попросил остановиться, и Нейролептик нехотя прижался к обочине. Китаец покинул машину и потянул меня за собой:

— Выходи. Вам нельзя сидеть рядом.

— Почему?

Он принюхался:

— Грязные волосы, тошнота, нечто противное. Она не переносит запахов.

— Но ведь салон теперь тоже воняет. И от Нейролептика пахнет куревом.

— Значит, поедем быстрее.

— Куда?

Китаец промолчал и залез обратно в легковушку. Тогда меня снова вырвало — в снег. Пока я пыталась отдышаться, Нейролептик посигналил. Раз. Два. Мне показалось, что третий раз станет последним. На мгновение я зависла, поглощённая страхом и тошнотой. Ноги подкосились. Будто сквозь толщу воды, я услышала голос: «Беги. Им нельзя верить. Это плохие люди». Я долго пыталась понять, чей он. Голос прокричал:

— Помогите!

«Помогите!» — отразилось от бетонных стен типовых высоток. Из машины вышел Нейролептик, зажал мне рот и толкнул в салон. И я поняла, что кричала я. Но уже не помнила, почему. Зачем кричать, если рядом люди с оружием, способные навредить тебе, тем спящим женщинам, и маме — они же знают, где она живёт? Даже если кто-нибудь подойдёт, это не поможет: его застрелят.

— Сиди, пожалуйста, молча, — умиротворяюще попросил китаец.

— Да.

Он дыхнул на меня. Утро, близкое к рассвету, поплыло, потемнело, исчезло.

Девочка машет руками, пытаясь вырвать себе кусочек воздуха между огромной рукой и ударом, который непременно наступит. Машет, пытаясь понять, когда пора среагировать — закрыться, сгруппироваться, и что защищать — голову, грудь или живот. Губы саднит от внутренних язвочек — от пощёчин зубы впиваются в кожу, раздирая до крови.

— Ты на кого руку поднимаешь, вошь? — ехидно ухмыляется великан. От него неприятно воняет — потом и чем-то ещё, похожим на спирт. С каждым словом изо рта великана вытекает облачко ядовитого дыма, и девочку накрывает запахом темноты и смерти.

Девочка забивается под стул — оранжевый, деревянный, на котором всегда висела её одежда: голубые колготочки, шуршащее красное платье, серая водолазка, в которой неудобно. Ей кажется, что она спряталась: стул такой яркий, сильный, красивый. За ним не заметить маленькую и серую девочку. Она прячет лицо в колени, руками придерживает лодыжки, и слышит: бум-бум-бум. Бум. Это стучит её сердце. Лодыжки выскальзывают из вспотевших ладошек, но девочка отчаянно цепляется, и крепче обхватывает ноги. Великан обходит комнату, ударяет по шкафу, пинает кровать. Мебель трещит, но держится. Чем дальше отходит великан, тем громче стучит девочкино сердце. Бум! Вдох. Бум! Выдох. Бум! Девочка чувствует, как по её коже ползёт едкий, покалывающий запах страха. Он подбирается к шее, запястьям, пальчикам ног. Он пропитывает её горло, и спускается в желудок вязкой овсяной кашей, оседая на дне тухлым комком. Комок начинает дрожать, как желе. И тогда великан оборачивается и торжествует:

— Я тебя чую.

* * *

И я просыпаюсь, и ору, и колочу руками воздух, а они упираются в обитое замшей сиденье, и впиваются, и царапают, оставляя следы. Я одна. Рядом никого нет. Облегчённо вздыхаю, слушая: бум-бум-бум — этот звук из груди, отдающий в голову. Я в машине. Здесь холодно, пусто и пахнет рвотой. Дворник скребёт дорогу, небо сияет голубым. Навязчиво хочется в туалет, но жажда и боль ушли. Я дёргаю двери, но они не поддаются — заперто. Окна не открываются, выбить нечем. Пытаюсь докричаться и достучаться до дворника, но он слишком далеко. Телефон! Где он? Дрожащими руками я набираю номер полиции, идут гудки.

На другом конце линии с шумом сняли трубку.

— Помогите! Меня украли. Заберите меня отсюда, — Только бы не заплакать, иначе слова смешаются в кашу.

Женщина хрипловато спрашивает:

— Где вы? Диктуйте адрес.

Я озираюсь, но не вижу ни одной таблички с адресом.

— Я не знаю. Тут длинная белая высотка, почти колодец. И двор — почти пустой, с качелями.

— Сосчитайте этажи. И подъезды. Дом старый или новостройка?

— Старый. Этажей… Раз, два, восемь… Четырнадцать. Тут был человек с пистолетом, ночью он кого-то убил.

— Где это было? Можете его описать?

— Нет. Я не помню. И ещё женщина. И девушка, её вывезли из больницы.

— Они с вами? Их тоже убили? Они кого-то убили?

— Нет. Нет, нет. Я одна. В машине, чёрной, она припаркована у первого подъезда.

— Рядом с вами есть другие машины?

— Да, весь двор заставлен.

— Продиктуйте номера, мы попробуем найти владельцев.

— Я попробую.

Я продиктовала ей три номера — серых жигулей, синей тойоты и грузовика с рекламой мебельных перевозок. Дверь ближнего подъезда приоткрылась, и я оцепенела. Медленно, с трудом распахнув железную створку, из него вышла бабушка с драной дворняжкой на поводке. Хорошо. Это просто старушка, и она идёт в моём направлении. Я снова постучала в окно, закричала, и собака залаяла.

— Что у вас? Как вы? — обеспокоилась полицейская. — Я запросила поиск. Судя по дому, вы на окраине, в районе цирка. Здесь много таких построек, мы попробуем вас найти. Как вас зовут?

— Медуза. Семья номер 2438.

— Хороший рейтинг.

— Возможно.

— Медуза, меня зовут Гарпия. И мы вас отыщем. Всё будет хорошо.

Пёс потянул старушку к машине, и та подалась следом. Тоненькая, в шерстяной шали, в огромных валенках, она едва ли не падала.

— Тут бабушка.

— Очень хорошо! Привлеките внимание. Давайте, я тут.

— Бабушка! Помогите! — я кричала и била по стеклу, а собака прыгала прямо на дверь, лаяла и скребла её лапами, и я видела, какие у дворняжки жёлтые сколотые зубы, какой белый шершавый язык. Старушка, желтокожая и седая, выронила поводок и наклонилась за ним. И, поднимаясь, посмотрела на меня в упор. Задержала взгляд, узкими голубыми глазами прошлась по моему лицу — глаза-ледорезы высекли на стекле мой контур, а потом обернулись к сугробам.

— Эй! Бабушка, помогите! Вы же меня видели! Бабушка, пожалуйста! Они меня убьют! Продадут! Бабушка, позовите кого-нибудь!

Она забрала пса и тихонько, спокойно и размеренно побрела дальше, во двор, и присела на качели.

Из телефона послышался грохот, ругань, потом топот.

— Я спускаюсь вниз. Возможно, скоро кто-нибудь выедет. Не бросайте трубку.

— С вами всё в порядке? Вы упали? — машинально вырвалось у меня.

— Нет, только чашку опрокинула. Не свою, соседскую. Я записала ваш сотовый, если что, перезвоню с мобильного. Если кто-то придёт за вами раньше нас, спрячьте телефон, чтобы не отобрали. Звук тоже лучше отключить.

— Бабушка ушла. Она меня видела, я не понимаю…

— Старики порой бывают не в себе. Не волнуйтесь, вам осталось чуть-чуть. В смысле, подождать чуть-чуть.

В подтверждение её слов дверь снова открылась, из неё высыпали люди. Они шли быстрее и увереннее старушки, и они определённо меня видели. Я пригнулась и шепнула Гарпии:

— Вы не успели.

И сбросила вызов. Отключила мобильный и засунула его за пояс джинсов. Люди, как и великан из кошмара, шли на запах страха: чем сильнее я боялась, тем быстрее, казалось, они переставляли ноги.

Я заползла вперёд, под руль, вжалась в пол и упёрлась в сиденья и двери — так, чтобы вытащить меня было как можно труднее. Затаила дыхание, приготовившись. К чему? Не знаю. Ко всему, на всякий случай.

— Крэк, — где-то щёлкнул замок.

Снаружи вскрикнули. Зажужжал грузовик. Заскрипел снег.

— Давай, выводи. Быстрее, чего так медленно. Заболеют.

— Тем лучше. Меньше мороки с ними.

— Нет, пропустим что-нибудь полезное, если застудятся. Ведите их в дом.

Люди из грузовика — судя по разговору тех, что на улице — выбирались во двор. Молча, без единого слова. По команде — «повёл», они побрели прочь. Десятки ног переступали ровно, в такт. У кого-то была отдышка. Кто-то кашлял. Кто-то упал.

— Куда нас ведут? — прошелестел детский голос.

— Ты послушная девочка? Нужно верить взрослым.

— Да. Но куда?

— Взрослых нужно слушаться. Замолчи. Пойдём, я дам тебе чаю.

— Сладкого?

— Да.

И девочка пошла.

— Не ходи за ними! — мои губы раскрылись сами. — Стой! Они тебе врут!

Я подскочила к окну и ударила. Раз. Два. Девочка шла за вереницей таких же растерянных, тихих людей.

* * *

Щелчок, и открылась дверь за моей головой. Я зажмурилась. Тот же голос, что втёрся в доверие к девочке, тепло произнёс:

— Пойдём, Медуза.

Я уже его слышала. Ночью. Это китаец. Я не хочу ему отвечать.

— Не молчи. Как ты? Не бойся, всё будет хорошо. Ты любишь улун? Если не хочешь сладкого, сделаю горький.

Я молчала. Он отдернул мой капюшон:

— Пой…

Струйка воздуха ударила в шею. Ветер похолодил виски.

«Пойдём» — вот что китаец не договорил. Я досчитала до пяти. Ничего. До десяти. Ни звука. Закинула руку за спину — всё так же держит капюшон. Толкнула — ни движения. Тогда я открыла глаза и увидела: люди за окном стоят, занеся ноги надо льдом, чуть припорошенным снегом. Собака зависла в прыжке за мячом. Старушка сидит на качелях, запрокинув голову.

Дверь поддалась сразу, и я ощутила, как щиплет кожу от холода, как замерзают ноздри. Снежинки не падали, и я смела их рукой, а они прилипли ко мне и растаяли. И я побежала, не отдавая себе отчёта, куда бегу. Главное — вверх, вверх, дальше, как можно дальше отсюда. Ноги съезжают и тело шатается, но я бегу, и горло дерёт от мороза, но лучше так, лучше так, чем здоровой и в аду. А я была уверена, что за спиной остаётся ад. Что за ад — лучше не знать, не знать никогда. Добежать, спрятаться, позвонить в полицию, потом отзвониться маме. Сказать ей, что я в порядке. Что я вернусь.

Прочь из двора, пока никто не обернулся, не рванул следом, не догнал. Через дорогу, лестницу, потом — по скользкой тропинке — в сугробы другого двора. И вниз, и за дом, и наружу… Туда, где гудят моторы, где люди. На аллею, в супермаркет, куда угодно, лишь бы смешаться с толпой. Или поймать попутку, если получится, или запрыгнуть в трамвай, и только меня и видели…

Рябины. Я вижу рябины и ныряю под них, и несусь по аллее, и падаю, обдирая ладони, и поднимаюсь, и снова бегу. Я озираюсь и не вижу ни машин, ни людей. Только трамвайную остановку вдали.

Только бы время не пошло, только бы не пошло.

— Позволь мне уйти, пожалуйста, позволь, отпусти меня…

Красная рябина на белом — горит, сигналит, выдаёт меня: здесь, здесь.

Я у школы. Во дворе кричит детвора. Они метают снежки, один прилетает в меня. Я падаю на спину и лежу под рябинами — глубоко в снегу, тот попадает за шиворот, в рукава, в сапоги. Можно сделать снежного ангела. Или, как говорит дочка моей подруги, петухангела — Май обожает делать обычное необычным.

Но нужно бежать. Нельзя оставаться у школы. Если меня здесь найдут, кто знает, что будет с детьми. Ноги — вата: они отказываются меня поднимать, и я несколько раз плюхаюсь обратно. Потом поднимаюсь и слышу гам.

— Ой, собачка! Какая милая.

— А можно погладить?

— Можно, можно.

— А она не укусит?

— Это мальчик. Тебя не укусит.

Желтокожая бабушка останавливается, позволяя конопатой школьнице зарыться лицом в жёсткую и спутанную рыжую шерсть. Пёс тихонько поскуливает.

— Тише, Роджер, тише. Ну вот и всё, вот и хватит.

Она прощается с ребятами и поворачивается ко мне.

— А вот её — укусит, — ворчит старушка, щуря и без того узкие глаза. — Он тебя чует.

Она кивает на Роджера.

— Чую, — хрипит собака.

Будь я на льдине, старуха бы вырезала вокруг меня контур — и потопила. Я стояла и чувствовала, как тону. Вот я в сугробе — и вот я в рыбацкой лунке, погружаюсь под чёрные воды реки. Упираюсь руками в лёд, потому что найти выход — а он лишь один — невозможно. Открыв глаза, я ослепла от холода, и теперь молча встречаю дно. А старуха склоняется над прорубью, и смеётся:

— Чаю, ты и не чаяла, что я догоню.

— Что вам нужно? — я наконец-то выдохнула. И снова вдохнула — резко, бодряще, холодно.

Роджер скалился, старушка улыбалась.

— Мне — ничего, ты только больше не убегай, всё равно найдём, — прозвенела она.

— Найдём, — обровнял человек за спиной. Я вскрикнула, а потом услышала, как гудит мотор.

— Не надо, не разговаривай с ними, — упредила старушка. — Я не со зла.

Щёлкнул курок. Из-за спины вышел сутулый, коротко стриженный азиат.

— За тобою, как видишь, прибыла наконец-то Скорая. Это её так зовут, — Нейролептик помахал старушке, та махнула в ответ.

— Бабушка, вы зачем… — мои лопатки ощутили шершавость дна.

— Станешь много говорить — застрелю школьницу.

Нейролептик держал её за шею — ту самую девочку, минуту назад обнимавшую Роджера. Он был без перчаток, рука скользнула под шарф и надавила на гортань. Девочка кашлянула, но не взвизгнула: спокойная, как сомнамбула, и расслабленная, она дышала ровно. Нейролептик присел, подметая снег полами пальто. Он прошептал девочке:

— Ты не против, если я тебя убью?

Она безучастно выронила:

— Нет. Я не против.

— А если тётя пойдёт со мной, ты ей скажешь спасибо?

— Скажу.

Скорая не обращала внимания, она отошла, присела на лавочку и ласково потрепала пёсью шею. В панике я следила за тем, как Нейролептик приставил дуло к девочкиному виску. Как посмотрел на меня. Сказал девочке:

— Давай улыбнёмся?

Та равнодушно ответила:

— Давай.

И оба мне счастливо улыбнулись.

Меня вдавило в дно. Лопатки пропололи ил, приняли в себя бутылочные осколки.

— Открой фургон. Залезай. Закройся изнутри.

Рулевой подмигнул мне задними огнями.

— Да, туд… — Нейролептик завис в кивке, не договорив «туда». «А» зависло у него во рту.

Я подошла и хотела его оттолкнуть, отвести пистолет от девочки, перенаправить. Но рядом возникла Скорая и остановила мою ладонь.

— Не прикасайся к ним, не позволяй им себя коснуться. Не вступай в разговоры. Не смотри в глаза дольше пяти секунд. Иди.

— Иди, — прохрипел Роджер.

— Но как же… — я снова потянулась к пистолету, но старушка незримо перехватила мою руку. Скорая сжала её и с жаром утвердила:

— Не верь уравнителям.

Старушка что-то заметила — она встревожилась и отвела взгляд. Я посмотрела следом. Нейролептик поворачивал голову — медленно, как муха из смолы, выволакивая тело из воздуха. Я отскочила.

Скорая снова была на скамейке, она чесала Роджеру брюхо, пока тот развалился на снегу. Пытаясь отдышаться, глядя ровно на грузовик, я шла к неминуемому аду. Теперь никуда не деться.

— Хорошо, — сказал Нейролептик. — Правильно. Слушайся взрослых, девочка. Я верно говорю?

— Да, — полусонно пролепетала школьница. И чихнула.

Боковым зрением я увидела, как Нейролептик отпрянул, отирая лицо рукавом. Рассмеялся.

— Как тебя зовут, милая? — участливо спросил он у девочки.

— Лимфа.

Это был тот же мебельный перевозчик, что стоял во дворе-колодце. Я отворила двери, шагнула и, подскользнувшись, полетела в темноту.

А потом был выстрел.

* * *

Когда я упала на пол, он оказался мягким. Кто-то застонал. Прежде, чем кузов захлопнули, я увидела человеческие тела, на которых лежу. И отползла к стене. Меня трясло.

Они убили девочку. Они убили девочку, убили девочку, убили. Они её убили. Убили Лимфу. Я представила, как по белой веснушчатой коже стекают — вперемешку — кровь и лимфа. А течёт ли лимфа? А что это такое? Никогда её не видела. Видела только кровь. Кровь по белой коже стекает на белый снег. Но оттенки, конечно, разные. Через несколько часов кожа по цвету сравняется со снегом.

Я сидела и качалась — туда-сюда, а машина тронулась, оставляя Лимфу лежать одну на белом, холодном саване. Я почти видела, как за железной дверью грузовика распласталась маленькая фигурка, а вокруг расцветает огромный чудовищный мак. Он растёт — и удаляется. Потому что мы едем — дальше и дальше.

— Они убили девочку, убили, убили девочку, — я повторяла до горечи, слова разъедали горло. — Убили. Они её убили.

Кажется, я плакала. Слизывала слёзы с губ. Это я. Это всё я. Не будь меня там, упади я чуть дальше, будь то другой двор, аллея, парк, доберись я до остановки…

Они бы меня не поймали. Нет, поймали бы. И умер бы кто-то другой. Да, так и случилось бы.

— Они убили девочку, — я рыдала. Холод сковывал губы и подмораживал влагу, и на лице оседала ледяная корочка. — Они…

— Уроды. Да. Да, слышишь? — меня толкнули. — Не реви, заболеешь. Это просто то, что произошло.

Грубоватый женский голос. Так, я думаю, говорила Ахматова.

— Тише. Ты уже ничего не исправишь. Постарайся не касаться ногами тех, кто там лежит, — женщина высветила телефоном лица людей, уложенных как попало. Они казались мёртвыми. Потом она посветила на меня, и слёз стало больше — к тем, что от горя, добавились те, что от яркого света в глаза.

— Вы… похожи на Ах…матову. Голосом, — выплыло у меня.

— Очень рада. Посмотри на меня, я — как ты, — женщина посветила на себя. Короткие розовые волосы, резкие черты, близкие брови — как лезвия. Тонкие и заострённые.

— В зеркале я другая, — прогнусавила я, шмыгнув. Нос забился под завязку.

— Тише. Держи платок. Меня зовут Гарпия.

Я заметила у неё на груди полицейский шеврон, и разревелась ещё хлеще. Она почесала висок и завела за ухо несуществующие пряди.

— Их убивали, а мне было всё равно. Самое страшное — то, что Ковбою и Рыбнику тоже было всё равно. Их даже спросили — вы за или против? И они ответили — всё равно. И всё как в тумане, и залито кровью, а я осталась одна. Ты не волнуйся, у меня такая работа, — она улыбнулась.

— Они ещё живы? — я кивнула в темноту, опасаясь узнать ответ.

Гарпия сморщилась, посветила на лица, и насупилась:

— Не думаю. Я проверяла пульс, но только у Оленя что-то прощупывается.

— Жаль.

— Да.

— В смысле, жаль, что пульса нет. Какая вы смелая, я бы не потянула такую работу.

Гарпия сплюнула в угол.

— Мне приходится. Знаешь, как сейчас повезло? Сказали, что я буду жить. А остальные — нет. Их постреляли, забросили сюда, и меня следом. А мне было наплевать, хотя мы не чужие. Юркая лазала по канатам, не обдирая ладоней — она была чемпионкой. Ковбой у меня списывал. Оленю я должна пять косарей. А Рыбнику завтра в отпуск.

Я посмотрела в пол — туда, где дышал, едва-едва допивая последние минуты жизни, Олень. И призналась:

— Это я вам звонила утром.

Её рука потянулась ко мне и опала на полпути.

— Ты стоила мне четверых. Издержки профессии.

И я заметила, как по лицу Гарпии текут, замерзают и лопаются солёные ручейки.

Нас завели в подъезд, пропахший чесноком и мраком: из подвала на стены выползала плесень — чёрная, матовая, ароматная. Нас впихнули в лифт и нажали на восьмёрку.

— Вряд ли нас пустят на органы, — шепнула мне Гарпия.

— У меня есть идеи похуже, — ответила я.

— А у меня есть идеи хуже, чем похуже, — добил Нейролептик.

Следом за нами в лифт загрузились рабочие с полицейскими, перекинутыми через плечо. Олень, я заметила, дышать перестал. Пятитысячный долг Гарпии списан.

— Мы готовы оказывать вам поддержку, — Нейролептик проследил мой взгляд. — Посильную, разумеется.

Следом была тишина и дверь, деревянная и хлипкая. Неприметная. Такие делают из опилок; похожие доски ломают ребром ладони в фильмах про каратистов.

За ней — ещё две. И снова. И опять. Я обернулась и поняла, что носильщики тел пропали, а изнутри дверей также несколько. И запнулась. Тогда конвой отвлёкся, и Гарпия дёрнулась, взметнулась пёстрой птицей, врезала Нейролептику, но тот схватил её за ухо, и она опала. Ей сказали:

— Смотри прямо. Иди.

И она, опустев, пошла.

— А ты не делай такие глаза. Тоже иди.

Я запнулась, следуя по светлому зелёному коридору. За последней дверью оказались жёлтые обои в цветочек.

— Оставьте одежду на вешалке, вещи на полках.

Среди тонны курточек, пальто и шуб я нарыла плечико для своей парки.

— Какой сервис.

— Всё для вас. А теперь раздевайтесь полностью. Я могу отвернуться, — Нейролептик уставился в дальний конец прихожей. В ступоре я наблюдала за тем, как Гарпия стягивает форму, сворачивает брюки, белую майку, спортивный лифчик.

— Ну? — не глядя, Нейролептик отнял у меня рюкзак и закинул его на полку. — Помоги ей.

Гарпия кивнула, и смуглыми руками быстро стянула с меня свитер.

— Не нужно, я сама.

— Она сама, — довольно разрешил Нейролептик.

Вынув растянутый свитер из рук полицейской, я бросила его поверх рюкзака. Туда же — джинсы, колготы, бельё. И оказалась босиком на грубых тканых половицах.

— Вы готовы?

Конечно, мы не готовы. Ещё бы пораньше спросили. Если бы это хоть как-то могло повлиять на ситуацию.

— Кета! — не глядя, позвал Нейролептик. — Отведи их в душ. Это последние.

Тут я не выдержала.

— Я в туалет хочу.

— Может, ещё и чаю хочешь? — он переступил с ноги на ногу. — Кета! А бледную сначала в туалет. Нечего ссать на кафель.

Красногубая полная женщина взяла меня за руку и отвела в санузел. Устало моргнула выкаченными белыми глазами, толкнула в проём и заперла дверь.

Ничего необычного, просто древний туалет. На стене рисунок, словно кто-то играл тут в крестики-нолики. Дальше — зачёркнутые буквы и виселица. Она не окончена.

Из брезгливости я подстелила бумагу. Всё закончив, заметила над бачком: «Смывайтесь!», где «сь» прикорябано к просьбе смыть. Брови скакнули вверх.

— Да ну? — я толкнула дверь. — Кета, вы там?

Кета безответно вывела меня. За следующей дверью всё шипело, бурлило, а внутри оказалось жарко, душно и мокро. Всё застило белым паром, очки запотели. Кета сняла их и, проведя меня в толщу пара, оставила там одну. Кто-то промычал на два голоса. Шагнув на звук, я едва не шлёпнулась на скользком кафеле.

И закричала, окаченная ледяной водой. Мне дали мыло. Шершавые руки Кеты залились травяным шампунем и впились в мою голову. Проскоблили до самого мозга, окатили ледяными, затем тёплыми струями. Повторили. Остановились.

— Кета, тут кто-то ещё? Куда повели Гарпию? — отдышавшись, прокричала я сквозь пар, и жар, и звуки бесконечной душевой.

Кета облила меня водой, почти горячей, и указала на мыло, в которое врезались мои ногти. Я намылилась. Я тёрла кожу ладонями. Я скоблила, скоблила, скоблила. Так, словно хотела её содрать. Я и вправду хотела избавиться от кожи, от всей этой дикости, вылезти из кожи и уползти в слив, стать змеёй, или хотя бы слиться с водой, дать душе поселиться в крови и утечь по водосточным трубам вместе с чешуйками грязи, с волосами, с запахами пота и травяного шампуня.

— Кета? — повторила я, когда поняла, что плечи уже скрипят. — Как вы здесь оказались? Вам тут нравится?

Мычание.

— Кета?

Она облила меня ледяной, завернула воду. Протянулась полотенцем, просушила волосы. Как слепого котёнка вывела в сухой предбанник. Подала очки вместе с другим, большим и махровым, мягким полотенцем.

— Кета? — повторила я, обтираясь. — Вы тут живёте? Работаете?

Она огляделась, а затем открыла рот и указала мне на чёрную, безъязыкую пустоту.

Кета выдала мне трусы и майку — белые, хлопковые, пахнущие порошком. Шатаясь, я оделась.

— Мне очень жаль, — кивнула я ей. Она не отреагировала. Только шагнула за порог и повела.

Босая, я старалась идти по коврикам, чтобы не ранить ноги о доски с отколупанной краской. Я завернула за угол, и всё потонуло в белизне, оттеняемой полуголыми людьми: молодыми, старыми, с рёбрами наружу или с целлюлитом. Они, как и я, ёжились на сквозняке открытого настежь окна, за которым сияло дневное небо. Мне, как и остальным, одетые люди с глазами Кеты подняли подбородок, проверили прикус. Простукали молоточком колени и позвоночник. Выдали белую, безразмерную сорочку, в которую я обернулась, надеясь согреться; ложная надежда. Я была как парус, развевающийся на портовом ветру. А комната — стоянкой самой хлипкой флотилии.

* * *

Кета схватила меня за локоть и усадила на стул. Резко, стремясь то ли прочесать, то ли прополоть, она прибрала мои пряди. На полу оставались тонкие тёмные волосины. Корни волос, ещё влажные, холодило. Я знала, что заболею, но ничего не могла поделать, и только поворачивала голову туда, куда её наклоняла Кета. А голова моя пухла изнутри, и болела, и, очевидно, начиналась простуда. Не заметив, как ушла Кета, я поникла, рассматривая пол и чужие пятки. Глаза слипались, слезились, я прочихалась, не зная, что делать с насморком.

— Почему они до сих пор без штанов? — услышала я сквозь дрёму.

Нейролептик вернулся неожиданно. Ледяная ладонь подтолкнула меня встать; обернувшись, я увидела Гарпию с чёрными, полными ненависти глазами.

— Не спи, не время, — шепнула она.

Не привлекая внимания, я поднялась.

— Одевайся, — Нейролептик бросил к ногам полной, длинноволосой девочки джинсы. Она потянулась к стулу, на который я опиралась, и судорожно натянула штанину. Дальше голени не шло. Звякнула пряжка. Из кармана выпала моя запасная игла.

— Это мои джинсы, — шепнула я Гарпии. Та цыкнула, но было поздно.

— Тогда верни их, — Нейролептик расплылся в улыбке.

— Но они же малы. Почему бы не отдать девушке её собственные? — заступилась Гарпия, прожигая лоб Нейролептика.

— Потому что девушка не сумела вернуть свои. Впрочем, вы вообще опоздали и не в курсе местной системы. Раз уж так вышло, будем учить ускоренно.

Нейролептик вынул нож, прицелился и занёс его, чтобы кинуть. В меня. Я резко вдохнула и зажмурилась, оцепенев. Я ждала укола, но боли не наступило. По плечу скользнули мягким и шерстяным.

— Всё хорошо, — настороженно шепнула Гарпия, а потом шипнула.

— Ой ли? — удивился Нейролептик.

Гарпия непонимающе глядела на ладони, порастающие синим пухом. Сквозь кожу на её запястьях, ногах и шее пробивались яркие жесткие пластины, блестящие и маслянистые. Перья.

— Дай посмотреть, я тоже любопытный, — Нейролептик наступал на нас, мы отступали спиной.

— Не отвечай ему, — упредила я, вспоминая Скорую. — Не смотри в глаза.

Гаприя прошипела. Окно обдавало спину морозом.

— Стой, дальше не нужно! — я вспомнила цифру восемь.

Нейролептик приблизился. Гарпия шагнула на низкий подоконник, потянула меня за собой.

— Думаешь, лётная птица? — устало вздохнул Нейролептик.

Я шагнула вверх. От резкого подъёма закружилась голова, потемнело в глазах.

— Нет! — Гарпия вскрикнула чайкой, отпуская моё плечо.

Мы повалились в разные стороны — и обе из окна. Я в комнату, она — в снежный двор восьмиэтажки.

Неуклюже поднявшись, я подтянулась к раме, у которой уже стоял Нейролептик. Мы всматривались в снег под окном, потом — долго — в чистую белизну двора. Краем глаза, в небе, я заметила синий отблеск.

— Видела? — с энтузиазмом выпалил Нейролептик.

Мы долго смотрели вслед.

* * *

— Возьми нож.

Нейролептик оставил ножик на подоконнике, прошёл к стулу, на котором сидела полная девушка, и спросил:

— Как тебя зовут?

Та промолчала. Тогда он взял её волосы и медленно, осторожно сплёл из них косу. Я узнала девушку — это она не выносит запахов. Вот почему окно распахнуто? Нейролептик намотал пшеничную косу на руку, сжал у затылка, и кивком указал мне на нож.

— Как тебя зовут? — сорвалось с моего языка. Девушка плакала.

— Ане… — прорыдала она.

— Аня? — уточнил Нейролептик.

— Анестезия, — ответила мне девушка.

Я взяла нож.

— Хорошая ученица. Раз уж Анестезия не смогла заслужить себе почестей, заслужи их ты. Кидай, — он подтолкнул Анестезию вперёд, выставив перед собой. — Кидай же. Я могу подойти ближе, но это будет уже неприлично, тогда и Кета попадёт.

Он ей не управляет. Он не касается кожи. Не смотрит в глаза. Анестезия смертельно напугана, настолько, что даже не вырывается. Кого она больше боится — его или меня?

Я боюсь себя. Потому что мною он тоже не управляет.

Старушка со смоляной кожей подаётся, чтобы толкнуть Нейролептика, и Кета протягивает к ней лезвие кухонного ножа.

Воздух звенит от беззвучия. Я неровно дышу. Голова горит. Ноги ведут меня, я отпихиваю Кету, и заметив, как в полёте она выпускает лезвие, полосую наугад воздух там, где должна быть шея человека, приказавшего мне убить Анестезию.

Заливаемая кровью, Анестезия падает. Кета зовёт охрану. Меня подхватывают безмолвные носильщики тел. Заламывают руки и тянул на пол. Из Нейролептика хлещет кровь, рану зажимают чьей-то сорванной белой рубахой.

Я убила человека.

* * *

— Вот маньячка, — возмутились басом. — Она так и нас порешает.

— А ты сюда как попал? Я бы его тоже зарезала, — проскрипела женщина.

Бас прокашлялся и ответил:

— Смотри, какая косостриженная — так в психушках бритвой чиркают. Приличные девочки ходят в парикмахерские, а эта панкушка. Добрые люди вымыли, одели, глядишь, и дом устроят, и работу, надо только чуть потерпеть.

— Если она тебя не чиркнет, я попробую, — ответила басу скрипучая.

Я стояла лицом к стене, удерживаемая охраной. Я была благодарна безмолвным — они хотя бы молчали, в отличие от комнаты, потонувшей в панике и возмущении. Я понадеялась, что голос прозвучит спокойно, и громко произнесла:

— Да, как ты сюда попал?

— Он пьяный уснул в сугробе, — хихикнули из ближнего угла.

— Мне страшно, — прозвенела маленькая девочка, сидевшая рядом, на половике.

— Им тоже, — призналась я.

— А тебе? — спросила девочка.

— А меня тошнит, — я повернула к ней голову, выдавила улыбку и скорчила рожу.

— Ты выпьешь со мною чаю? Мальчик обещал, что будет чай, — она болезненно улыбнулась в ответ.

— И пирожные, сливочное суфле с кокосовой посыпкой, — из угла снова заржали.

Меня стошнило желчью. Пришла Кета, обтёрла моё лицо кровавой рубахой, кинула её на пол и указала затереть лужу. Охранники отпустили, но не дали мне убрать желчь: вытерли сами. Кета одобрительно кивнула, подала мне джинсы, жестом велела надеть, и вывела из ослепительно белой комнаты.

Мы вышли в прихожую. Кета отворила входную фанерку, чтобы провести меня коридором, и упереться в массивную железную дверь; рядом — в ряд — тянулись фанерные, одна из которых — путь наружу. Кета нажала звонок, и железка нехотя отворилась. Мы попали в бетонный глухой полумрак. Мы? Нет, только я, Кета не зашла; дверь захлопнулась.

Пол холодил мне ступни.

— Хочешь ботинки? — выровнял механический голос.

Пятки занемели.

— Мне наплевать на ботинки. Это мелочь.

— Хорошо, значит, стой так, — срезонировало от стен.

Я искала источник звука; за пределами придверного пятачка было слишком темно. Шагая вдоль стены, я напоролась на осколки, и вскрикнула. Осторожно прикоснулась к ступне и нащупала кровь.

— А ещё тут крысы бегают, — отметил механизм. — Всё-таки хочешь?

Если вовремя не промою, да даже если промою, рана может загнить — особенность диабета. Мне нужна нога. Моя. Нет, гангрены не будет. Не будет, я сказала. Если отсекут — разве что по лодыжку. Тссс, тише, нога — не единственное, что нужно сохранить. Было бы кому на ней скакать.

— Да, хочу.

— Погромче. Хочешь вернуть свои ботинки? Предложение ограничено.

— Да, я хочу их вернуть.

Тогда на свет вышли трое: лохматый человек и охранники. Пока один удерживал пленника, другой отошёл, замахнулся и что-то кинул; в ключицу вонзилось острое, с пёстрым жёлтым хвостиком — дротик. Пленник закричал. Охранник занёс следующий; я уставилась в пол.

— Смотри, — повелел механический голос. — Не шевелись. Смотри. Не попала в девушку? Смотри, как надо правильно.

Следующий дротик попал в глаз. Я вновь опустила лицо. Больная голова закружилась ещё сильнее.

— Смот… — потонуло в моём кашле, и сразу же — в тошноте и темноте.

— Смотри, — повелел механический голос. — Ты сможешь повторить?

Я пытаюсь вырваться, но руки охранника крепко меня удерживают. Передо мной — девушка с косой. Анестезия. Но ещё — прицелившийся молчун, и дротик, вырывающийся из его пальцев, как золотой снитч, трепещущий пёрышками и — вот уже — летящий.

Оно не заживёт. Знаю, что не заживёт. Такие глубокие, грязные раны, как у лохматого, на мне не затянутся. Я вижу видео из интернета — ок, гугл, трофические язвы, осложнения диабета — я вижу гной, чую гной, расползающийся из пятен на пожелтевшей коже. И кричу от фантомной, пока ещё не наступившей, боли.

Едва уколов переносицу, перемычку между глазами, игла останавливается. Я открываю глаза и хватаю дротик, крича:

— Это ты? Анестезия, это ты сделала, ты его затормозила?

Но она не двигается, босые ступни прижаты к бетону. Нет, двигаюсь только я. Не хватит меткости и сноровки, чтобы метнуть снаряд; я забираю у охранника оставшиеся дротики, и скопом вонзаю в его бок. Замёрзшая кровь не течёт, но в любое мгновение хлынет. Голова кружится, и я отшатываюсь, и в темноте угла спотыкаюсь о мягкое, щурюсь и вижу лохматого, и других — гору тел в некогда белых рубашках. Живы ли эти люди? Застывшее время всех омертвляет.

Ключ торчит в двери. Я поворачиваю его, но не туда — замок запирается; и снова, но уже в нужную сторону — и дверь удаётся приоткрыть. Хватаю Анестезию и тащу её к двери. Хоть бы успеть вытащить, хоть бы не отключиться. Оставить её у проёма, пролезть, придержать дверь и перекинуть девушку.

Я не потяну. Слишком слабая.

Ещё немного, я уже снаружи. Тут никого. Я держу Анестезию, закинув её руку себе на шею. Ладонью подпираю лопатку.

— Что? Как ты… — у Анестезии низкий, грудной голос.

У безголосых сильные руки. Они забирают упирающуюся Анестезию, а дверь захлопывается. И, сколько я ни тяну, не отпирается. Вот и всё.

* * *

Чтобы сбежать, нужно было запомнить, какая из фанерных дверей ведёт на свободу. Чего я, конечно, не сделала. И поэтому теперь иду вдоль стены, прислушиваясь к звукам по ту сторону, и к шорохам по эту — как бы не поймали. Я крадусь. За одной из фанерок сопят и скулят собаки. За другой — постукивает нож; рядом пахнет едой. Рот наполняется слюной со вкусом рвоты, и я сплёвываю, но не могу избавиться от прилипчивой тошноты.

Болит нога; стараюсь не наступать на пятку, надо опираться на носок.

Последняя дверь манит беззвучием, и я осторожно приоткрываю её, чтобы снова столкнуться с темнотой. И трусливо переступаю через порог. Я иду медленно, шаря перед собой руками, проверяя носком каждый сантиметр прежде, чем сделать шаг. Прости меня, Гарпия. Прости, Анестезия. Прости, маленькая девочка, которой хочется чаю. Я ухожу одна.

Мне слышатся шорохи — спереди, сзади, сбоку; я знаю, что это галлюцинации, это моё дыхание, это моё сердце, это кровь по моим венам. Это нейроны переговариваются в голове. Я слышу, как лают собаки, учуяв мой страх. И бегу, ковыляю, быстрее. Уже не проверяя дороги.

А потом — плашмя — ударяюсь о пошатнувшееся нечто; это человек; я слышу дыхание и смешок. Тогда зажигается свет, и тысяча световых иголок пронзает мои глаза, привыкшие ко мраку.

Разминая сутулые плечи, Нейролептик ухмыляется:

— Заслужила.

Его шея совершенно чиста.

С другого конца коридора шаркают. Кета подаёт мне ботинки, из которых торчат носки.

— Бонус, — кивает Нейролептик. Потом подаёт руку, но я отказываюсь.

Когда застрелили девочку, Анестезии там не было. Это я? Я торможу время? Как это сделать?

— Обувайся.

— Угу-ыхы, — мычит Кета.

Чтобы не попасться, я отвечаю не говорящему — Нейролептику, а Кете.

— Не могу, — я несу ботинки в руке, представляя, как больно будет их надевать. — Пятка.

— Что — пятка?

— У-ыхы? — встревает Кета.

— Порезана.

У развилки больше не слышно стука ножа, на кухне пусто? Кета отпирает её, чтобы подтолкнуть меня вперёд. Я переступаю через высокий стальной порожек. И попадаю в пар, в облако, и глаза режет от запаха лука.

— Хочешь есть? — говорят мне. — Ты заслужила.

Кета вынимает из ящика лук и бросает на стол. Протягивает мне нож, вытянутый из-за пазухи.

— Режь, — ровняет Нейролептик, уходя.

Молодые стебли сочного зелёного лука заставляют глаза слезиться. Слёзы заляпывают очки. Взмах. Можно направить нож в другую сторону. Взмах. Совсем не в сторону лука. Взмах. Но толку, я же уже пыталась. Почти успешно. Взмах. А если попробовать снова? Такая узкая кухня, развернуться негде. Нет, я не должна убивать эту женщину.

Кета отворачивается, чтобы нырнуть в подпол. Подпол? Я зависаю, и долго смотрю на отверстие в полу; вниз ведёт лестница, деревянная, шаткая. Снизу пахнет сырой землёй. Надеясь не быть пойманной, я припадаю ко входу, и слушаю удаляющееся шарканье Кеты, и ступаю на лестницу. В погребе полумрак, а у освещённой софитами стены тянется вверх лук. Нет, не просто тянется. Он нарисован на стене. Но воздух всё равно пахнет луком, и чем ближе подхожу, тем ярче запах. Я выпускаю руку и срываю пёрышко. И пробую его на вкус, разгрызая передними зубами, и умираю от остроты, вспоминая, как давно ничего не ела, и прижимаю частицы к нёбу, перебираю их рифление языком. А потом наступает жажда, но пить нечего. Возможно, на кухне есть вода, должна быть. Нарисованный съедобный лук. Воды. Лук. Возможно, это галлюцинации от жара. Но почему на языке до сих пор этот привкус? И почему пить — пить! скорее бы! — захотелось мне только сейчас?

— Мыщи туду, — промычали за спиной. Я отпрянула от грядки, а Кета оттолкнула меня к лестнице. С большого стеклянного стеллажа она схватила тетрадку и карандаш, чтобы написать:

— Брысь отсюда! — и гневно вытянула меня из подполья.

Сверху всё так же парило. Кета захлопнула дверь в погреб, и осторожно огляделась. Потом вытащила огрызок карандаша и всё ту же тетрадь:

— Туда не ходи. Ад, — написала она.

Из другого уже ящика Кета вынула красное пластиковое ведро. Литров на десять, не меньше.

— Режь, — написала она.

— Как? — уточнила я. — Кубиками, полосками? А можно попить?

— Кубиками, мелкими, — написала она. — Можно.

Из-под раковины Кета выудила распечатанный блок бутылок, оттуда — пятилитровку. Вскрыла. Налила во сколотый стакан.

— Спасибо.

Я жадно выхлебала всю воду.

— А можно ещё?

— Сама, — как и прежде, ответила Кета.

Я налила второй стакан, стараясь не расплескать, но всё равно воды получилось через край. Не сдвигая сосуда, одними губами, отпила. Кажется, в моей жизни не было ничего вкуснее этой пресноты.

— Ухху, — поторопила Кета.

— Спасибо.

Я срезала с первой луковицы корни и верхнюю часть, чтобы счистить кожицу. Она легко отошла. Я располовинила луковицу, стараясь дышать только ртом. Пришлось опуститься к доске, чтобы увидеть лук и не заехать по пальцам. Тогда-то и подступили слёзы. Я плакала, вытирала лицо белой сорочкой, и плакала. Пар и жидкость застилали глаза. Нож сорвался и улетел под стол. Звяк!

Кета отстранила меня и велела пойти умыться. Села резать сама. Я тщательно вымыла руки прежде, чем трогать лицо, а потом намылила щёки и смыла. Тёплая, холодная. Вода изменилась произвольно. Кета резко и громко вдохнула за моей спиной.

— Сейчас будет кипяток, заворачивай кран, — Нейролептик вернулся. — Я передумал, пускай режет всё. Кета, отдай девочке нож.

Под колено мне тыкнулось мокрое и холодное — собачий нос. Я отпрянула, и белая шерстяная скамейка залаяла. От неожиданности я наступила на раненую пятку.

— Чего стонешь, нравится наша афганка? Сядь и дай ей ногу.

Узкомордая борзая принялась вылизывать пол подо мной, пытаясь просунуть язык между ступнёй и тёплым линолеумом. Если она достигнет цели, ногу ничто не спасёт.

Подтянув к себе, я прижала рану ладонью, и так, на одной ноге, придерживаясь за стол, проскакала к насиженному Кетой месту. И села, подогнув левую ногу под себя.

— Ногу, — проровнял Нейролептик.

Я покачала головой. Взяла нож. Очередная луковица — хрясь! Одна за другой, головы лука становились крошевом; слёзы текли по лицу. Они заливали всё, и я снова и снова утиралась рукавом. Скуля, собака пыталась достать до моей пятки, но не могла проникнуть в зазор между стеной и скамейкой, откуда до пятки было ближе всего.

Кета завинтила воду.

— Пока всё не дорежет, не уйдёт. Разогрей плиту, — повелел ей Нейролептик. — Как там? — Спросил он, кивком головы указав на дверь в подпол. Кета дважды кивнула.

— Хорошо, — кивнул ей Нейролептик. — А ты мельче режь. Ещё мельче.

Я пыталась, но нож соскальзывал. Пара стало больше. Руки затуманило, почти ничего не видно.

— Давай, осталась всего пара луковиц, — подначивал Нейролептик. — Ещё мельче!

Хрясь! И я вдохнула, и выдохнула из себя неимоверный крик. Кровь. Она растекается по доске, а рядом с ножом — увязший в луке кончик моего мизинца. С правой руки. Которая горит, и я её поднимаю, и трясу ею, и баюкаю левой, чтобы… Неважно. Я ору чередой коротких:

— А-а-а!

А потом протяжными длинными:

— Ааааа!

И они чередуются — сбивчиво, хоть бы как, хоть бы уже отпустило и прошла эта адская боль. И между делом чужая жёлтая рука ныряет в лук, извлекая оттуда кусочек моего мизинца. С ногтем, разумеется. И бросает его собаке. Борзая выскакивает из-под стола и съедает мизинец с хрюканьем, торжественно повизгивая, виляя кралей хвоста.

— Ногу, — требует Нейролептик. Нет, не требует — даёт команду борзой. Которая мигом бросается к пятке, которую я, ослабив контроль и отвлёкшись, опустила. Я жду укуса, но афганка только лижет кожу шершавым языком. И рану больно щиплет и покалывает, а я продолжаю орать.

— Вопи, хоть какая-то стабильность в новой жизни, — ухмыляется Нейролептик. — Руку.

Афганка прекращает меня вылизывать. Мокрая от слюны пятка совершенно чиста. Ни раны, на царапин. И шрам, посаженный в детстве о чей-то зарытый в песочницу секретик, исчез.

— Воняет, — нюхаю я.

— Походи босиком, ещё не так завоняет. Руку.

* * *

— Хрум-с, — протрещала луковица, откушенная Нейролептиком. Тот прожевал, сглотнул и проровнял:

— Мерзость какая, — и бросил собаке остаток. Та с отвращением отвернулась.

Преодолевая жару, вонь и пот, я дорезала лук. Ссыпала крошку в зловонную луковую кастрюлю, промокнула лоб рукавом, и вытерла руки о штору.

— Всё.

— Слишком долго, — с угрозой процедил Нейролептик. — Пусть это и неважно. Это была шутка.

Закашлявшись, я потёрла больные виски, и чуть о них не обожглась.

— Шутка, слышала? Лук было резать не обязательно. Ты подходишь.

Я продолжала кашлять. Кета обхватила меня за плечи и вывела с кухни. Под низкий хохот подлой сволочи Кета провела меня по коридору, но я не понимала, куда. Я просто оказалась у двери, открывшейся в комнату с кроватью, и свалилась на синее гладкое покрывало. Пахло чистым бельём.

— Вы каннибалы? — спросила я у Кеты, не позволяя себе провалиться в сон. Та покачала головой — нет.

Нет, они не едят людей. Собаки едят.

— Не трогайте меня.

Кета провела раскрытой ладонью перед своими глазами: открытые — закрытые, открытые — закрытые; «спи». И вышла, провернув снаружи ключ.