Честная бедность (джен)

Ночь

Мы почти прибыли на место… Австрия встретила нас непогодой. Утро всегда начинается с омерзительно мутного серого рассвета. Дни, пасмурные и печальные, тянутся невыносимо долго. К вечеру в низинах собираются клубы тумана, а ночью светит тусклая желтая луна, иногда скрываемая облаками.

Утром примчался курьер на взмыленной рыжей кобыле. Он привез с собой какие-то письма и карты. Капитан Тео и полковник Монро долго говорили с ним о чем-то, а о чем — кроме них никто и не знает…

Весь день я не могу успокоить отчего-то волнующуюся душу. Она, подобно раненой птице, колотится, мечется и не дает мне расслабиться. Сердце предчувствует что-то, но что?.. Быть может, если б это состояние не преследовало меня с самого начала дня, можно было бы списать все на просьбу капитана зайти к нему до утренней трубы. Он редко вызывает к себе на марше, тем более до зари. Голос его пропитан такими интонациями, что я отдам все, лишь бы вновь не услышать их. Даже не берусь описать его тон — не смогу передать все чувства, скрывающиеся за его ледяным внешним спокойствием.

Могу лишь надеяться, что не я виноват в его душевных терзаниях, ведь недавно я попал под горячую руку полковника Монро, человека резкого и вспыльчивого. Молюсь, что этот инцидент был самым обычным и не имел никаких последствий для месье Тео... Он сам не свой и не спит вторую ночь. От нашего бивака мне видно его темный, дрожащий в свете одинокой свечи силуэт, нервно расхаживающий из угла в угол палатки. Его гнет что-то, и даже Юнгхансу он ответил коротко и задумчиво:

— Meine Seele schmerzt, Fritz*…

Моих скудных знаний немецкого хватает для перевода этой фразы. Я хотел бы расспросить его, помочь, чем могу… Но уж если капитан ничего не сказал Юнгхансу, близкому давнему другу, то что же он может сказать мне, человеку совершенно стороннему? Еще чего доброго отправит меня к черту, скажет не лезть к нему в душу и будет абсолютно прав…

Нервозность ощущается по всем полкам. Наверное, это предчувствие скорой битвы. Говорят, в союзной армии около восьмидесяти пяти тысяч человек, а командует ей некий Кутузов. Наш фельдшер Жальбер посмеивается: он знает, как выглядит главнокомандующий противника и подшучивает над капитаном, дескать «встретились два одиночества, даже глаза одного и того же нет». Капитан Тео обижается на его смешки, однако это притворная обида. Он, кажется, вовсе не умеет обижаться.

Что касается этого Кутузова, то говорят, что он — ученик Суворова и достойный его наследник. Мне не приходилось сталкиваться с последним в боях, тогда я еще учился, однако слава этого человека распространилась далеко за пределы его страны. Он один из немногих счастливых полководцев, от которых не отворачивалась на поле брани Фортуна, и на его счету нет ни одного поражения…

Веки слипаются, надо бы уже давно спать, но сон не идет. Я прислушиваюсь к тихому разговору стариков, им тоже тревожно.

— Что же Даву? Наполеон что? — слышу взволнованный шепот.

— Черт знает… Помяни мое слово, завтра-послезавтра сцепимся с русскими, они дадут нам крепкую взбучку. У нас орудий меньше, да и людей на десяток тысяч у них поболее будет...

— А небо-то какое красивое… Смотри, сколь звезд много… — доносится до меня голос нашего барабанщика, совсем мальчишки.

— Спи, Кукушка**, — рявкает на него старик-канонир. — Небо ему, видите ли, красивое.

Барабанщик смолкает. Я запрокидываю голову и вглядываюсь в темно-синий небосвод. Весь он расшит серебряной нитью узоров созвездий. Над головой висит Кассиопея, похожая на росчерк пера, поставленный невидимой рукой, а на юго-востоке лежит величественное созвездие Льва с ослепительно сияющим Регулом. Звезды зимой плывут низко к горизонту, и кажется, что можно дотянуться до них рукой, нужно лишь доскакать до края земли. Небо действительно красивое. Как жаль, что это увидел лишь барабанщик!..

Примечание к части

* — (нем.) У меня душа болит, Фриц;

** — Кукушонок — прозвище этого барабанщика, о его дальнейшей судьбе более подробно рассказано в произведении "L'amour pour la vie"