Честная бедность (джен)

Утро

Сегодня проснулся еще до зари. Тихо-тихо. Все спят. Где-то за окном с едва различимым шелестом обнажается старая яблоня. Тепло, но уже чувствуется дыхание осени, когда распахиваешь окно и выглядываешь на улицу. Скоро похолодает…

Я люблю предрассветные часы. Мне нравится наблюдать, как из сереющей темноты нашего старого квартала выступают постепенно неясные силуэты, которые через несколько секунд принимают привычные очертания домов. Эти короткие мгновения, когда еще не понятно, что же именно таится за размытыми контурами, заставляют сердце то биться часто-часто, как бьется птица в силках, то замирать в предвкушении, как замирает все в преддверии первого снега. Волшебство быстро заканчивается — на востоке зеленеет, и улица перестает быть таинственной, становясь привычной, старой, грязной…

Солнечный диск поднимается из-за горизонта, но его ослепительно яркая каемка разгорается медленно и лениво. К хлебной лавке подбегает дворняга и начинает заливисто лаять, запрокинув голову назад. Она ждет, когда наконец-то выглянет булочник и кинет ей старый хлеб или прогонит ее, это уж как повезет. Скрипят тихо двери домов, люди просыпаются.

У нас все еще тихо. На душе тоже царит тишина. Грустно. Сегодня мой последний день дома, в Фонтенбло. Капитан отпустил меня, помня, что я хотел в сентябре взять отпуск из полка, однако судьба распорядилась иначе, и нас отправляют под Аустерлиц. Мы выезжаем завтра утром… А Камиль уже почти под Холлабрунном, совсем недавно он прислал нам длинное письмо, полное надежд и уверенности. Но бедный брат жаловался, что дорога вымотала и офицерский состав, и простых солдат, а по дороге несколько обозов перевернулось. Погода тоже не балует их, и мне остается лишь молиться, чтобы у них все наладилось и дождь не помешал предстоящей битве.

Надеюсь, нас не ждут такие передряги в пути. Матушка и так разбита смертью отца, мои проблемы только добьют ее. А уж проблемы я люблю собирать: как говорит капитан Тео, я просто магнит для неприятностей и ходячая катастрофа. Он прав… Напасти почему-то любят меня. Однако, удивительно, насколько по-разному относимся к этим тяготам я и все тот же капитан.

У меня часто от неудач опускаются руки, и я порой безумно хочу все бросить и не пытаться больше начинать что-либо делать. А месье Тео всегда улыбается, несмотря на беду; теплая улыбка не сходит с его губ. Она таится в уголках его рта, даже когда он сидит в одиночестве, устремив взгляд куда-то в небо. Тогда его улыбка грустная, словно он печалится о чем-то, что никогда не расскажет даже своему другу Юнгхансу. Мне часто хочется подойти в такие минуты и поговорить с ним, но я никогда не решаюсь. Я — простой младший лейтенант, и какое я имею право нарушать субординацию?..

Признаться честно, у меня вообще почти нет прав. Когда-нибудь, быть может, все изменится. Ну а пока я имею право только подчиняться старшему по званию, кивать и исполнять-исполнять-исполнять, и не дай Боже ослушаться. Капитан, правда, пытался однажды определить меня в адъютанты одному молодому генералу, но тот оказался итальянцем, и его выводили из себя моя педантичность и, как он выразился, занудность. С тех пор я стал «адъютантом» месье Тео, он последнее время часто оставляет на меня роту, а я каждый раз боюсь, что в его отсутствие произойдет нечто из ряда вон выходящее. Меня не особо слушают из-за моей молодости и неопытности…

Солнце совсем поднялось, но его скрыли тучи. День будет пасмурным. Все, кажется, прикрыто серой вуалью, которая приглушает краски. Серое небо, серая мостовая, серые стены… все серое, и жизнь тоже. И не только сегодня, но и всегда, с самого рождения, и лишь изредка, когда с братом мы уходили в горы в Тегеране, она становилась яркой… Но, кажется, Мари проснулась, а значит, скоро встанет и Мартэн, а я обещал им, что мы вместе погуляем по берегу Сены…

Поздний вечер

Ах, лучше бы капитан не отпускал меня на этот день домой!.. Так печально мне и грустно, как омерзительно тоскливо! Мне не хочется уезжать, и душу гложет тревога. Совсем недавно я получил жалование, но, не зная об отъезде, потратил большую часть. Боюсь, что оставшегося не хватит до моего возвращения. И вернусь ли я вообще?..

Перед сном Мари сунула в мою седельную сумку свой носовой платок. Она потратила весь вечер, усердно вышивая на нем что-то. Бедная Мари, она думает, что я не видел!.. Точно так же она сунула подарок Камилю… Ах Мари, моя бедная Мари… Как же я боюсь, что вернувшись, я уже не застану тебя!.. Ты каждую ночь мучительно кашляешь, задыхаясь… Ах, бедная, бедная Мартэн!.. Малышка, ты просила меня каждый день водить тебя к Сене, где все так прекрасно и светло… Как же мне объяснить девочке, что я не могу не ночевать в части и не могу не уехать завтра?..

Ночь

Не могу уснуть. Не спится. Пишу без огня почти в темноте. Мне тревожно и отчего-то страшно. Впервые в жизни осенило, что я и не жил вовсе. Все мое существование сосредоточено на попытках как-то вытащить семью из бедности. Камиль живет. Он несет службу с удовольствием, ему она не в тягость. А я каждый день с трудом пытаюсь пересилить отвращение, с которым иду в часть. Проклинаю тот день, когда я не смог возразить отцу и настоять на своем; быть может, найди я тогда силы упрямиться, сейчас бы не носил мундира… Но я никогда не умел возражать ему, а если возражал, то под его давлением всегда ломался. Не знаю, отчего отец думал, что из меня будет отличный военный. Быть может лишь оттого, что я никогда не перечу…

Дурнота и тревога не хотят отступать, несмотря на то, что я выкладываю все на бумагу. Хочется, как в детстве, рассказать все матери, но мне уже двадцатый год, и это смешно. Не могу пересилить самого себя и закрыть глаза. Стоит сделать это, так тут же я вижу наш дом со стороны: покосившиеся ставни, старая дверь, чуть съехавшая на бок; крыша, которая в дождь протекает… Это ли дом?.. И тут же вспоминаю, как выглядел наш дом в Тегеране. Красивый, просторный, чистый… Это дом, которого нет. Это жизнь, которой тоже нет…

Ночь

Мы почти прибыли на место… Австрия встретила нас непогодой. Утро всегда начинается с омерзительно мутного серого рассвета. Дни, пасмурные и печальные, тянутся невыносимо долго. К вечеру в низинах собираются клубы тумана, а ночью светит тусклая желтая луна, иногда скрываемая облаками.

Утром примчался курьер на взмыленной рыжей кобыле. Он привез с собой какие-то письма и карты. Капитан Тео и полковник Монро долго говорили с ним о чем-то, а о чем — кроме них никто и не знает…

Весь день я не могу успокоить отчего-то волнующуюся душу. Она, подобно раненой птице, колотится, мечется и не дает мне расслабиться. Сердце предчувствует что-то, но что?.. Быть может, если б это состояние не преследовало меня с самого начала дня, можно было бы списать все на просьбу капитана зайти к нему до утренней трубы. Он редко вызывает к себе на марше, тем более до зари. Голос его пропитан такими интонациями, что я отдам все, лишь бы вновь не услышать их. Даже не берусь описать его тон — не смогу передать все чувства, скрывающиеся за его ледяным внешним спокойствием.

Могу лишь надеяться, что не я виноват в его душевных терзаниях, ведь недавно я попал под горячую руку полковника Монро, человека резкого и вспыльчивого. Молюсь, что этот инцидент был самым обычным и не имел никаких последствий для месье Тео... Он сам не свой и не спит вторую ночь. От нашего бивака мне видно его темный, дрожащий в свете одинокой свечи силуэт, нервно расхаживающий из угла в угол палатки. Его гнет что-то, и даже Юнгхансу он ответил коротко и задумчиво:

— Meine Seele schmerzt, Fritz*…

Моих скудных знаний немецкого хватает для перевода этой фразы. Я хотел бы расспросить его, помочь, чем могу… Но уж если капитан ничего не сказал Юнгхансу, близкому давнему другу, то что же он может сказать мне, человеку совершенно стороннему? Еще чего доброго отправит меня к черту, скажет не лезть к нему в душу и будет абсолютно прав…

Нервозность ощущается по всем полкам. Наверное, это предчувствие скорой битвы. Говорят, в союзной армии около восьмидесяти пяти тысяч человек, а командует ей некий Кутузов. Наш фельдшер Жальбер посмеивается: он знает, как выглядит главнокомандующий противника и подшучивает над капитаном, дескать «встретились два одиночества, даже глаза одного и того же нет». Капитан Тео обижается на его смешки, однако это притворная обида. Он, кажется, вовсе не умеет обижаться.

Что касается этого Кутузова, то говорят, что он — ученик Суворова и достойный его наследник. Мне не приходилось сталкиваться с последним в боях, тогда я еще учился, однако слава этого человека распространилась далеко за пределы его страны. Он один из немногих счастливых полководцев, от которых не отворачивалась на поле брани Фортуна, и на его счету нет ни одного поражения…

Веки слипаются, надо бы уже давно спать, но сон не идет. Я прислушиваюсь к тихому разговору стариков, им тоже тревожно.

— Что же Даву? Наполеон что? — слышу взволнованный шепот.

— Черт знает… Помяни мое слово, завтра-послезавтра сцепимся с русскими, они дадут нам крепкую взбучку. У нас орудий меньше, да и людей на десяток тысяч у них поболее будет...

— А небо-то какое красивое… Смотри, сколь звезд много… — доносится до меня голос нашего барабанщика, совсем мальчишки.

— Спи, Кукушка**, — рявкает на него старик-канонир. — Небо ему, видите ли, красивое.

Барабанщик смолкает. Я запрокидываю голову и вглядываюсь в темно-синий небосвод. Весь он расшит серебряной нитью узоров созвездий. Над головой висит Кассиопея, похожая на росчерк пера, поставленный невидимой рукой, а на юго-востоке лежит величественное созвездие Льва с ослепительно сияющим Регулом. Звезды зимой плывут низко к горизонту, и кажется, что можно дотянуться до них рукой, нужно лишь доскакать до края земли. Небо действительно красивое. Как жаль, что это увидел лишь барабанщик!..

Примечание к части

* — (нем.) У меня душа болит, Фриц;

** — Кукушонок — прозвище этого барабанщика, о его дальнейшей судьбе более подробно рассказано в произведении "L'amour pour la vie"

Вечер

Ужасный, ужасный день!.. Пришла похоронка на имя Камиля. Такая же уже летит бедной, несчастной матушке. Не хочу и не могу поверить в смерть брата, а между тем ее подтверждение лежит передо мною и насмехается каллиграфической вязью фиолетовых строк.

Похоронку вручил капитан Тео. Вот отчего он просил меня зайти до трубы. Он всегда лично говорит такие вещи и обязательно поддерживает, произнося теплые слова, вливающиеся в душу подобно бальзаму. Его участие лечит лучше всяких докторов, но на меня оно действует странно, как и любая забота в целом. Если б в его голосе не звучали мягкие, сочувствующие интонации, если бы он не смотрел на меня с грустью, я смог бы подавить все чувства и запереть их на замок до окончания компании...

Терпеть не могу, когда меня жалеют, хотя иногда мечтаю об этом. Я не привык к жалости с детства, и от нее мне чуть ли не физически больно. Стоит кому-нибудь хоть чуть-чуть посочувствовать, как сразу же начинаю чувствовать себя, сново побитая собака.

Наверное, я очень побледнел, когда капитан сообщил это скорбное известие, поскольку он оборвал фразу на полуслове и заставил меня сесть. Сам он присел напротив и что-то тихо, мягко говорил, а вот что именно — не помню. В голове засела лишь одна фраза, которая была сказана напоследок.

— Memento mori, — капитан с серьезным видом положил руку мне на плечо. — Memento mori, Линде. Не позволяйте горю ослепить вас и притупить чувства. И, ради Бога, не теряйте бдительности!

Ах, бедный, бедный Камиль!.. Он не дожил до двадцати пяти всего лишь три недели… О, несчастная матушка!.. Убитая горем после смерти отца, она окончательно будет сломлена гибелью старшего сына.

Весь день я стараюсь не думать о доме, но невозможно приказать мыслям прекратить лезть в голову. Выгоняю их, а они все возвращаются и возвращаются, словно назло; жалят мой разум подобно рою диких пчел, заставляют раз за разом переживать самые яркие моменты из прошлой жизни… Стоит прикрыть глаза, как начинают мелькать призраки прошлого: теплый день в лесу, кудрявая веселая собачонка, с заливистым лаем бегающая вперед-назад по узкой пыльной тропке, яркий солнечный свет, преломленный густой листвой, пляшущий пятнами на счастливом лице Камиля… Так не хочется вновь разлеплять ресницы и возвращаться в серую, унылую реальность!

Разведка донесла, что армия противников в дне пути. Значит, битва уже завтра?.. По слухам, командует нашим корпусом полковник Монро. Капитан Тео довольно улыбается, ему почему-то нравится это известие. Мне же думается, в этом нет ничего хорошего. Признаюсь, полковника не люблю. Что-то неприятное есть в его лице и в круглых птичьих глазах, в желтоватых усах над губами энергичного правильного рта, в нервно подергивающейся щеке, в его резком, каркающем голосе и в угнетающем молчании.

Он напоминает мне отца. Даже чин тот же… Полковник Монро похож на него решительно во всем. Не только внешностью, но и характером он чуть ли не повторяет его. Точно так же Монро может внезапно взбелениться и придраться к какой-нибудь незначительной вещи, точно так же презрительно смотрит свысока и точно так же ненавидит меня, как ненавидел отец. Я никогда не понимал, чем вызывал его ненависть, и теперь не понимаю, чем вызываю ее у полковника...

В углах палатки темными клубами сгущается темнота, и кажется, будто бы то же происходит в жизни. Мрак окружает меня с самых ранних дней, и никакая сила не может разорвать его жесткие оковы, ничто не может развеять непроглядную тьму, нет такого источника света, который наполнил бы все вокруг мягким сиянием и осветил бы все уголки… Я хожу в этом мраке, живу в нем и даже чувствую, пожалуй, ощупью. Бегу, бегу, постоянно бегу, словно загнанный зверь…

Моей мечтой было и всегда будет остановиться хоть на миг. Хоть на короткое мгновение вдохнуть полной грудью и не бояться, что за это буду осужден. О, как в детстве мне хотелось быть похожим на брата… Но я даже внешне отличаюсь от него. Он был высок ростом, а я едва ли достаю ему до плеча; он светловолос и голубоглаз, а я пошел внешностью в мать, и даже родинка у меня такая же, что говорить про темный цвет волос и такие же темные глаза?.. Он был весел и общителен, а я тих и мало говорю, редко смеюсь и больше слушаю, чем говорю…

Отец души не чаял в брате. Но все те действия Камиля, что вызывали одобрение, с моей стороны в лучшем случае выливались презрительную усмешку… Камиль никогда не зазнавался и пытался мне помочь, да все было без толку. Помню, как решил к Рождеству перевести отцу рубайат. Это было сложно, я не понимал и половины иероглифов, но ни за что не соглашался попросить помощи у матери. Камилю и вовсе не говорил… Я страстно желал перевести их сам. Перевести, оформить рисунками и подарить отцу. Он ведь так часто сидел с этой книгой в Тегеране и вздыхал, что нет французского перевода…

Но даже перевод не тронул его сердце. Отец лишь кивнул слегка, и в этом заключалась вся его благодарность. Я прорыдал тогда всю ночь, кусая губы до крови и боясь, что стон вырвется из груди и разбудит Камиля. Он бы тут же начал меня жалеть… Я бы не вынес этого…

Ночь

Сижу на мокрой от росы траве в отдалении от нашего бивака и смотрю на темное небо. Тоскливо и тяжело, что-то мучительно сжимается и замирает в груди. Впервые в жизни я столь остро ощущаю свое полнейшее одиночество. Оно душит меня, туманит голову, и я боюсь не уснуть сегодня. Значит, завтра буду рассеян. Нет, нет, нет! Надо, надо уснуть… Нельзя быть невнимательным во время битвы…

Пойти к биваку? Ни за что. Это еще хуже, чем сидеть тут. Разговоры не убьют чувство покинутости, только усилят его. Нет ничего хуже одиночества в толпе.

Но одиночество — не самое скверное. Куда как сквернее то, что теперь глава семьи я. Жутко, страшно… Жалование мое невелико, чин тем паче… А самое главное, как верно заметил между делом капитан еще несколько месяцев назад, мне не хватает характера!.. Как же я смогу нести на себе такую ответственность, зная, что в любой миг могу сломаться... Страшусь и завтрашнего дня. Вдруг убьет?.. Что тогда будет с матушкой?.. Что будет тогда с сестрами?!..

«Memento mori, — сказал мне капитан. — Memento mori, Линде!». О, если бы вы знали, какие же страшные слова сказали, месье Тео!..

Поздний вечер

Сначала долго привыкал к непроницаемой плотной тьме, окружавшей со всех сторон, а теперь точно так же мучительно привыкаю к яркому белому свету… Не знаю, как рассудок не покинул меня, когда после ранения я в ужасе осознал, что ослеп, и как я не рехнулся, когда воля случая вернула мне возможность видеть. До сих пор боюсь, что проснусь утром, и все будет лишь одним из тех снов, постоянно терзавших меня.

За это время чуть не разучился писать. Смотрю на свой почерк и не понимаю больше половины. Руки дрожат, пальцы дергаются, перо пляшет, и строчки уплывают то вверх, то вниз. Буква «f» ничем не отличается от «t», столько клякс у меня не было, даже когда я только начинал учиться писать. Жальбер утешает меня, списывая все на контузию. Зрение тоже подводит, в глазах иногда мутнеет, будто бы внезапно все затягивает вязким туманом. Фельдшер обещал, что со временем пройдет и это. Надеюсь…

Много размышлял за прошедший месяц. Столько всего передумал, а изложить на бумаге не выходит. Мысли не обретают нужную форму… Наверное, оттого, что я мало с кем говорил. Да можно сказать, что ни с кем и не говорил, исключая нашего Кукушку и капитана. О, как я благодарен последнему!.. Больше всего на свете я боялся, что известие о ранении и слепоте убьет и без того больную матушку.

Но письмо не дошло. Капитан сказал, что оно пропало вместе со всей почтой, однако вчера, перебирая бумаги и карты в палатке месье Тео, я натолкнулся на самодельный конверт, в который оно было вложено. Поверх него торопливым нервным почерком капитана было написано: «Не отправлять».

Не отправлять!.. Два простых слова, написанные в спешке, поразили и ошеломили меня. Странное чувство охватило все мое существо: капитан словно заранее знал, что слепота продлится недолго…. Месье Тео вообще очень часто предугадывает ход событий, но я как-то не обращал внимания на это до сегодняшнего дня. Он ворчал, что Аустерлиц будет тяжелым для артиллерии, и он стал. Он просил меня не лезть на первую линию, и стоило только туда сунуться, как по голове мне прилетело осколком. Он сказал, что все обязательно вернется на круги своя, и все вернулось!.. В голову закралась жуткая мысль, что капитан и не человек вовсе, а некое высшее существо, имеющее власть над всем…

Впрочем, кем бы он ни был, я безумно благодарен ему за все. Если бы не его помощь и трогательная забота как о ребенке, что стало бы со мной?.. Он тот, кто спас мою душу, мой разум. Порой, смотрю на него исподтишка и задаюсь вопросом: «Что было бы, если он был моим отцом?». Это странные, отчаянные и грустные мысли, но, наверное, я был бы другим человеком, был бы счастлив.

Неловко признавать, но месье Тео в самом деле дал мне в сто крат больше, чем настоящий отец. И волнуется капитан за меня точно так же, как должен бы волноваться родитель. Именно он сидел и успокаивал меня, когда я, оскорбленный и униженный, не имеющий сил и возможности ответить обидчикам, лежал ничком в палатке и задыхался от душивших меня рыданий; именно он шептал молитву, — а ведь он атеист! — когда я лежал в полузабытье; именно он, в этом нет сомнения, вытащил меня, когда я оказался засыпанным землей; именно его я увидел, когда после второй контузии зрение вдруг вернулось.

На всю жизнь запомню его лицо, уставшее, бледное, но посветлевшее от искренней счастливой улыбки, звездами вспыхнувшей в его теплом взгляде, расползшейся лучами тонких морщинок от глаз, притаившейся в уголках изогнувшихся губ. Мне показалось тогда, будто внутри него настоящее солнце, он светился изнутри. Быть может, я не ошибся.

Все бы отдал теперь, чтобы набраться смелости и поговорить с ним, узнать, что так мучит его!.. Он помог мне, и хочется отдать долг.

Раннее утро

Вышло как-то глупо и нелепо и совсем не то, что я хотел… Нет, не судьба мне сегодня поспать! Всю ночь промучился с бессонницей, и решил, что больше толку от меня будет, если я закончу разбирать документы у капитана. Как раз шел к нему и вдруг услыхал разговор на повышенных тонах. Говорили месье Тео и полковник Монро. Сначала я хотел пройти мимо, но вышло так, что в глазах потемнело, и пришлось остановиться. Так я и стал невольным слушателем.

— Я считаю, что вы, Тео, лезете совсем не в свое дело, — сурово выговаривал полковник Монро, роняя каждое слово, как свинцовую градину.

— Конечно, вы правы. Каждый должен заниматься своим делом, — соглашался с ним капитан, — командир командует, повар кашеварит, солдат исполняет приказы… И все же, я настаиваю на добавлении имен Адде, Бюжо, Линде и Нуари в список представленных к награде. Они все проявили редкостную храбрость не только под Аустерлицем, но и ранее. Несправедливо в очередной раз обходить их. Иначе я попросту откажусь от своей награды.

— Да вы что же, угрожаете мне? — Монро, кажется, сердился. Однако через минуту серьезного молчания он со вздохом согласился: — Черт с вами. Пусть будет так.

Понятия не имею, о чем был их разговор и чем он кончился. Меня словно громом поразило. Совсем недавно в разговоре я случайно обронил, что учился в Академии и безумно хотел бы продолжить обучение там, но не могу поступить из-за невозможности оплачивать учебу. Так неужели капитан запомнил и теперь пытается выдвинуть меня в обер-офицеры? Неужели он всерьез слушал меня?..

Даже дыхание перехватило. Совершенно не помню, как добрался до палатки. Туман перед глазами не хотел рассеиваться, но сидеть там я не смел: в любой момент капитан мог выйти и наткнуться на меня. Не помню и того, как раскладывал карты. Скорее всего, я ничего толком и не разложил. Я все думал, что бы мне сказать месье Тео, но когда он вошел, все тут же выветрилось из головы.

— Пьер, шли бы спать, — он внимательно всмотрелся в мое лицо, сев за стол. — Вы бледны.

Слов от его пристального взгляда не прибавилось, я утратил последние частицы разума, и все, что оставалось, так безмолвно упасть перед ним на колени и прижаться лбом к холодной ладони.

— Линде, ну что же вы?.. Что такое? — подавшись вперед, почти шепотом поинтересовался капитан, словно внезапно потерял голос.

А я не мог выдавить из себя ни слова, слезы благодарности и какого-то странного стыда за свою беспомощность душили меня, и я все так же продолжал стоять перед ним на коленях, не в силах подняться. Как же объяснить вам, месье Тео, из какого мрака на самом деле вы выдернули меня на свет!.. То был не мрак слепоты, то был бесконечный и беспощадный мрак одиночества, окружавший меня с ранних лет!..

Запись от 28 февраля 1806 года

Abyssus abyssum invocate. Бездна взывает к бездне. Подобное влечет за собой подобное. За одним несчастьем приходит другое… За что же Господь посылает мне все эти испытания?.. За что же он посылает их моей бедной, несчастной матушке? И кто же карает ее: Аллах за то, что она крестилась, или же Бог за то, что она была мусульманкой?..

Последняя неделя была очень холодной. Фонтенбло заливало ледяными потоками воды. У нас окончательно покосилась и разбухла дверь — как бы я не пытался ее поправить, она все равно теперь съезжает… Но это неважно. Что же я?.. Никак не могу связать мысли…

Я сидел в кабинете с месье Тео, разбирал какие-то бумаги. За окном стучал дождь, темнело. В комнате было тепло, трещал в камине огонь, и я скорее не читал рапорты, а просто наслаждался атмосферой и мечтал о том, что когда-нибудь и у нас будет так же хорошо, ведь, получив награду, я получил и новое звание лейтенанта. Значит, жалование тоже стало выше.

Вдруг стук дождя усилился.

— Что же это, град в конце мая? — изумился капитан, оглянувшись на окно. — Ах, нет… Линде, кажется, это к вам.

Я поднял взгляд и увидел Мартен. Она стучала в окно, не переставая. Уже по одному выражению ее лица стало ясно, что произошло нечто ужасное. Несчастная, она была белее бумаги. Губы, посиневшие от холода, дрожали. Она была почти неодета, только укутана наспех в платок Бланш.

— Идите, Пьер, — Франсуа коснулся моего запястья. — Я разберу все сам.

Меня не пришлось просить дважды. Если бы капитан сказал бы это в любой другой день, я, конечно, воспротивился бы… Но сердце чуяло: дома что-то случилось.

Мы бежали под проливным дождем, задыхаясь. Вода заливалась за шиворот и в рот. Мартен не могла толком объяснить, что же произошло. Из ее отрывочных фраз, брошенных на бегу, я понял лишь, что матушке стало плохо, но и подумать не мог, что все настолько ужасно.

Я вбежал в дом, чуть ли не одним прыжком перемахнул лестницу, влетел в комнату и застыл, чувствуя, что пол уходит из-под ног. Меня точно обухом ударили. Матушка лежала на кровати, судорожно сжимая одной рукой покрывало, а другую поднеся к горлу. На ее сером шерстяном домашнем платье расползалось темно-алое пятно. Шея, губы, воротник — все было в крови. Старуха Бланш, которую матушка приютила у нас после смерти господина Бланша, стояла седой тенью рядом с ней.

— Скорее, принесите мокрое полотенце, корпию, что-нибудь, — крикнул я, хоть мне и казалось, что говорю шепотом.

Бланш проворно принесла свой платок и таз с водой. Она же помогла снять прочь платье. Пока я прикладывал к груди матушки мокрое полотенце и прислушивался к хриплому дыханию, Бланш рассказала, что произошло. Матушка пошла за хлебом. Возвращаясь домой, она попала под этот проклятый ливень, побежала скорее домой, поскользнулась на мокрой мостовой и ударилась. Домой она дошла, а тут слегла. Мари, наплевав на свое собственное хрупкое здоровье, понеслась за доктором, а Мартен Бланш отправила за мной.

Но толку-то от моего присутствия? Я совершенно не знал, что делать. Матушка, как и Мари, давно уже была больна, но я никогда не заставал такого. Мари рассказывала, как матушка облегчала ей страдания, да разве припомнить теперь? Все, что всплыло в памяти, так это мокрое полотенце на груди.

Матушка была в сознании. Пару раз она с трудом разлепляла глаза, и каждый раз во взоре горело такое страдание, что мне хотелось стиснуть ее в объятиях, и лишь страх причинить ей еще большую боль останавливал меня. Кровь все текла от кончика искривленных губ тонкой струей и никак не останавливалась. Совершенно обессиленная, матушка, кажется, не замечала этого. Она закрыла глаза.

Вскоре пришел доктор. Пришлось уйти из комнаты. В коридоре я натолкнулся на Мари, замотанную в шаль. Она смотрела на меня большими печальными глазами, и мне вдруг сделалось жутко: ведь и она будет потом так же лежать!..

— Пьер, ты не будешь ругаться? — тихо и разбито спросила она.

— О чем ты, Мари?

— Нет, сначала пообещай мне, что не будешь ругаться, — упрямо повторила она.

Я поклялся, что даже не повышу голоса. Тогда она стянула с головы шаль, и все стало ясно. Волосы, ее чудесные длинные волосы цвета старинного золота были отрезаны до самых ушей. На коротеньких кудрях зелеными бликами танцевал свет огарка свечи.

— О Мари!.. — я не мог сказать ей ни слова упрека, ни каких-либо слов в целом.

— Не плачь по моим косам, — хрипло прошептала она, и по ее щекам потекли крупные слезы. — Не плачь. Ты же знаешь, что я одной ногой в могиле. Там они мне ни к чему. Я продала их, Пьер, слышишь? Продала, чтобы было чем платить доктору. Пьер, только не говори матушке...

Я не нашелся, что ей ответить, и лишь растерянно обнял ее, чувствуя, как вся она сотрясается от рыданий. А ведь она так их любила!..

— Пьер, там Мартен внизу… Я не смогла ее успокоить, — Мари прекратила плакать и подняла на меня серьезный взгляд.

Бедная моя маленькая Мартен, всеми забытая в суматохе, она от испуга не смогла даже подняться по лестнице и сидела внизу, на ступеньках, спрятав лицо руками. Я отправил Мари умыться, а сам спустился, приобнял младшую сестру и зашептал ей на ухо утешительные слова. Не помню уже, что именно говорил. Что-то об абсолютной, не ведающей смерти любви, о том, что не время отчаиваться, о том, что все будет хорошо, несмотря ни на что, что пока мы дышим, есть на что надеяться... Говорил, говорил, говорил и не верил сам в свои слова, но Мартен, кажется, поверила. Она уснула у меня на плече, и тогда я вместе с Мари перенес ее в спальню.

Укутав Мартен, мы ушли. Мари была измучена настолько, что едва стояла на ногах, и я отправил ее тоже спать, пообещав, что посижу с матушкой после ухода доктора.

— Какой ты храбрый, Пьер, — прошептала она, обняв меня на прощание. — Как я тебя люблю!.. Я бы не смогла говорить так весело, когда все так плохо…

Мари, Мари… Знала бы ты, какой липкий черный страх обволакивает мою душу!

Запись от 24 мая 1806 года

ночь

Для всех нас наступили долгие мрачные дни молчаливого нравственного страдания. Матушка угасает. Глаза ее ввалились. С детской жалобной улыбкой она шепчет нам утешительные слова, а мы стараемся делать вид, что верим.

— Еще один день, — повторяет она, и я вижу в ее взгляде слабую надежду.

Мы знаем, что силы ее на исходе, но так хочется верить в лучшее. Сегодня на улице потеплело, и самочувствие матушки стало лучше. Четыре дня назад она лежала и была не в силах даже открыть веки. Когда я поднял ее на руки, чтобы унести в теплую спальню с камином по настоянию доктора, она оказалась совсем невесомой. Доктор не пророчил ничего хорошего, но сейчас, взглянув на ее порозовевшие щеки, предположил, что наступила пауза, которую неплохо было бы поддержать теплым климатом.

Матушка о чем-то весело болтала с Мари и даже попросила принести ей иглу и нитки для кружева, когда я прощался с врачом.

— Не хочется огорошивать вас плохими новостями сразу же после того, как я подарил вам надежду, — он кашлянул. — Но есть случаи, в которых поздно пытаться что-то изменить. Теплый климат, конечно, продлит жизнь вашей матери, юноша. Для чахотки характерны приливы и отливы. Веселость, и та напряженная, нездоровая… Одним словом, вы сами видите, дело — дрянь. Чует мое сердце, пауза наступила лишь для того, чтобы дать вам время.

Это было ясно, как божий день. Было ясно и то, что вывезти матушку в теплый климат не удастся. Даже если найдутся деньги, даже если продать последние книги, дом… надежда слишком, слишком мала. Дорога убьет ее быстрее холодов. Лучше дать ей уйти здесь, в родном доме, в окружении близких. Доктор умолчал об этом, но его взгляд говорил красноречивее слов. Я слишком хорошо научился понимать эти безмолвные монологи за свою короткую жизнь.

Ночь тихая, безлунная. Ветерок колышет занавески в коридоре. Внизу, шаркая стоптанными туфлями, бродит Бланш. Иногда доносится мерное гудение: она садится за прялку. У нее бессонница, как и у меня. Бедная дряхлая старушка, она так привязалась матушке и столь благодарна за ее доброту и кров над головой, что переживает за нее, как за родную. Бланш славная, она готова отдать последнюю нитку, лишь бы быть полезной.

Сквозь приоткрытую дверь я четко слышу матушкино скрипучее дыхание. Хочется пойти к ней, взять за руку, сидеть рядом в изголовье и молчать. Как страстно желаю проводить эти последние месяцы рядом с ней!.. Но сказать капитану и попросить отпуска не смею. Не смею не потому, что горд, а скорее потому, что жутко боюсь услышать от него другие вопросы: «Отчего молчал? Как давно? Чем помочь?». Этого не вынесу. Капитан ведь тоже поймет: помогать уже нечем. Мне не хочется добавлять ему лишних переживаний… Отпуск без объяснений лишит нас денег... Тревожно.

В голове всплывает непрошеное воспоминание. Я и Камиль сидим в кромешной тьме на холодной от росы траве и жмемся к друг другу под шинелью. Брат держит меня за руку так крепко, как только может. Вдали, над горизонтом, горят искрящиеся огни пылающего города. И так дико и страшно видеть эту длинную вереницу пламени под дивным, вечным звездным небом. Для меня это первое сражение, и я напуган. Страх грызет сердце, хоть бой уже утих. Вовремя сражения бояться было некогда, а после накатило липкой черной волной.

Такой же страх накатывает на меня и сейчас. Страх и за себя, и за матушку, и за сестер. Взвесив все, решился все же откладывать небольшую сумму на поездку. Вдруг?.. Боже, укрепи меня! Семьдесят франков в месяц — вот все мое жалование, и то не чистыми деньгами. Часть удерживается на обмундирование, на питание, порой на обувь, да еще разные удержания, которые далеко не всегда абсолютно законны, но против которых возразить нечего даже месье Тео…

Мешок муки мы можем растягивать на три месяца, если будем печь хлеб через день. С мясом хуже, но на него тоже хватает. Стоит найти место, где можно купить курицу и печень… Остальное следует как-то распределить между пилюлями из кармадона и аммониака для Мари, а также выделить сумму на камфару и мирру для матушки. Пока тепло, Мартэн еще может попытаться найти наперстянку. А еще лучше купить цикуту, белладонну и опий, запастись хиной, которая дорожает зимой, наверняка придется потом докупать свинцовый сахар… Нужны и мыло, и одежда… Наконец, нужен уголь для растопки камина...

Как только распределить между всем этим деньги, когда нет возможности бегать по городу и узнавать цены, постоянные споры с Англией постоянно поднимают их, а смерть висит над нами подобно Дамоклову мечу?.. Конечно, поисками может заняться Мари, но страшно даже представить, вдруг волнения подкосят и ее?.. Мне кажется, я схожу с ума!

Запись от 30 мая 1806 года.