Оставим это между нами (джен)

Больничные стены обычно угнетают людей. Но у меня при взгляде на помещения госпиталя тринадцатого дистрикта этого чувства не возникало. Наверное, оттого, что я, в принципе, никогда не валялся на больничной койке. Мне повезло — даже когда я был в тяжелом состоянии, то находился в доме Китнисс. В двенадцатом у нас вообще не было принято обращаться к врачам. И если аптекарь тебя не спасет, то надейся только на чудо. Хотя мы все знали, что чудес не бывает — мне повезло, я оказался в лучших руках нашего дистрикта. Так что сейчас это место не вызвало у меня никаких ассоциаций.

Однако у тех, кто провел в больнице долгое время, наверняка появлялось отвращение при виде привычной больничной обстановки и специфических запахов антисептика. Пит находился здесь уже довольно давно. Я слышал, что его связывают, держат в изоляторе. Наверное, он уже и сам так пропитан антисептиком, что после выписки его будет мучить ломка от отсутствия этого запаха.

Забавно, что я подумал о его выписке из госпиталя. Мне раньше и в голову не приходило, что он поправится. Хотя и сейчас никто ему такого не обещает. Скорее всего, я даже хочу, чтобы он излечился, снова стал просто добродушным парнем. Может, тогда он хоть ненадолго перестанет быть центром всеобщего внимания? Хотя нет, впервые в жизни я искренне желал ему этого без всякого подтекста. Так странно — с самого начала мы с ним были просто мальчишками из двенадцатого дистрикта, затем стали почти врагами. Я много раз желал ему навсегда остаться на арене, только бы Китнисс вернулась. Но я никогда не просил для него… такого. Эта участь была куда хуже — даже запытай его прихвостни Сноу до смерти, он потерял бы всего лишь жизнь. Вернувшийся и глядящий на Китнисс ненавидящим взглядом — он потерял самого себя. Капитолий и правда хорошо поработал над ним, превратив гусеницу в свою версию кровожадной бабочки со сломанными крыльями. Страшно признать, но прошлый Пит нравился мне куда больше. Кроме того, с прежним Питом мы могли соперничать на равных, а теперь уже нет.

Охрана пропустила меня, услышав, что я здесь по поручению Койн. Никто даже не стал звонить и уточнять, насколько мои слова соответствуют действительности. То, что я постоянно находился рядом с президентом и командой Сойки, оказалось мне на руку. Но возможность прийти сюда у меня появилась только сейчас, когда к Питу свободно стали пускать посетителей — раньше, в присутствии коллегии из десяти ученых мужей за стенами «аквариума», я не мог этого сделать.

Охранник проводил меня до двери и оставил в комнатушке, из которой можно было попасть в палату Пита и в соседнюю комнату, так называемую «комнату за стеклом». Сказав, что у меня есть полчаса, он вышел, сообщив, что будет неподалеку. После этого я услышал щелчок в замке. Судя по тому, что он запер меня здесь, наедине с буйным пациентом, и по скучающему выражению его лица, он не очень-то за меня беспокоился. Однако, само собой, я отправился не в «комнату за стеклом».

Подойдя к палате, я поднял руку, чтобы отворить дверь, но на секунду замер. Подумав немного, негромко постучал по пластмассовой поверхности двери — даже несмотря на то, что Мелларк находился здесь в заточении, я не имел права врываться к нему без стука. Но ответом мне была тишина. Что ж, ладно, я попытался. Хотя молчание меня все равно бы не остановило. Выдержав небольшую паузу, я толкнул дверь и, переступив порог палаты, обнаружил Мелларка сидящим на кровати. На его руках уже не было никаких наручников или чего-то вроде них. Он был совершенно свободен. Если не считать охраны снаружи.

— Койн хочет знать, слышал ли ты, или видел ли что-то, что может оказаться нам полезным, когда был в плену Капитолия? — сдвинув брови к переносице, поинтересовался я. Разумеется, я хотел спросить вовсе не это, и не за этим сюда пришел. Но много чести ему будет, если я признаюсь.

Пит был освобожден от наручников, но не от самого себя. Казалось, он прирос к кровати — в настолько неестественной позе он сидел, вцепившись руками в раму. Возникшая после моих слов долгая пауза вызвала у меня недоумение и заставила гадать, не случилось ли у Мелларка чего-нибудь со слухом. Или он вообще постоянно находится в каком-то своем мире, не реагируя на окружающую действительность? Я внимательно смотрел на него, отмечая его болезненную худобу и темные круги под глазами. Сейчас он был похож на одного из несчастных голодающих двенадцатого дистрикта, из тех, что вечно были вынуждены искать себе пропитание в мусорных баках. Никогда не думал, что увижу его таким.

Когда его холодный взгляд скользнул по мне, захотелось сделать шаг назад. Я слышал, что Пит кричал, будто Китнисс — это переродок, созданный Капитолием. Но вот кто действительно был похож на капитолийского переродка, так это он сам. Его медленные движения, которые он производил неким усилием воли, были похожи на запрограммированные действия механического робота.

— Я ничего не помню, — произнес он ровным, без малейших эмоций голосом. И это только подтвердило мое первоначальное впечатление. Словно только одну эту фразу и вложили в его голову, и он теперь будет повторять ее до скончания веков.

Я не мог поверить в то, что видел перед собой. Я не думал, что все настолько ужасно. Словно его телом завладел чужой разум, и теперь оно принадлежало и подчинялось не ему.

— Да неужели? Так ты не помнишь? — вспылил я, подходя ближе и внимательно всматриваясь в существо, сидящее напротив меня. — А мне вот кажется, что тебе просто удобно не помнить, — я и сам не заметил, как слегка повысил голос, инстинктивно желая достучаться до настоящего Пита, заключенного где-то в темнице собственного мозга. — Потому что я отлично слышал, о чем ты говорил с Китнисс, интересуясь, хорошо ли я целуюсь, и с кем из нас ей это больше нравилось, — обойдя Пита, я остановился у стены, опираясь на нее плечом. — Ты всегда был отличным оратором, Мелларк, но отвратительным лжецом. Так что можешь дурить врачей, но не меня, — заключил я, недоверчиво подняв бровь.

Пит буравил меня взглядом. Капитолийские распорядители игр всегда славились богатой фантазией, подкидывая на арену все более изощренные пытки. Похоже, и военные оказались не хуже. Утерев нос распорядителям, они умудрились заменить любовь ненавистью. Пытки, смерть Мелларка — всего этого было недостаточно, чтобы закрепить свою победу над повстанцами. Любители кровавых игр предпочли для устранения угрозы в лице Сойки отправить назад машину для убийства, замаскированную под безобидного юношу. Надо же, не думал, что окажусь настолько прав, когда говорил, что не стоит спасать Мелларка из лап Капитолия. Игра не просто не стоила свеч, а даже больше — стоило приплатить, чтобы они оставили его себе. Теперь, вернув его, мы не только подставили себя перед Капитолием, мы подвергли свою жизнь каждодневной опасности. Ведь у Пита в голове четко запрограммированный режим: испечь булочки — убить Китнисс — промазать коржи — убить Китнисс — взбить сливки для крема.

После моих слов перемена в поведении Пита произошла прямо на глазах. Только что он был тихим и забитым мальчиком-жертвой — и вдруг его лицо исказила гримаса ехидства.

— Так за этим ты сюда явился? Из-за нее. Что ты хочешь услышать? Ведь теперь вашу основную проблему можно считать решенной. Притворяться влюбленными нам с ней больше не нужно. Любить меня из жалости уже не требуется, — прошипел Пит. — Не обнадеживай себя, мне наплевать, действительно ли ты хорош в поцелуях. Мне хотелось понять, как низко я пал, ввязавшись с вами в этот глупый любовный треугольник, — продолжал он. На его губах играла пугающая ухмылка. Словно кто-то другой дергал уголки его губ за ниточки, стараясь подтянуть их к ушам. И выглядело это жутковато. Но я не из трусливых.

— Нет, — усмехнувшись в ответ, отрезал я и сложил руки на груди. — Не из-за нее. Тебе ли не знать, что люди по своей природе эгоистичны? Я пришел сюда из-за себя самого. Так же и ты, только из любви к себе, мучаешь Китнисс. Посмотри на себя со стороны. Став немощным и прошедшим через пытки военнопленным, ты держишь ее не хуже морника, зажатого тогда в ваших ладонях. Ты знаешь, что, если с тобой что-то случится, она себя не простит. Но продолжаешь. Ты и в самом деле все еще так сильно ненавидишь ее. Но знаешь, что? — взглядом я впился в сидящего на кровати Пита. — Я буду следить за тобой, чтобы ты не натворил глупостей и не заставил Китнисс страдать до скончания ее дней, — пригрозил я.

Я все еще не мог поверить, что человек, сидящий передо мной — Пит Мелларк, я видел в нем кого-то другого, незнакомого мне. Настоящий Пит никогда бы не сказал, что жалеет о том, что встал между нами, превратив нашу пару в треугольник — ведь он много раз говорил, что с детства был влюблен в Китнисс. Наоборот, после возвращения домой он должен был радоваться, что ему выпал этот шанс. Разве что, ему всегда было стыдно, что в этом треугольнике он выступает в роли тупого угла.

— Каждый в Панеме знает, почему ты ввязался в треугольник. Причина проста — ты любил Китнисс. Но я догадываюсь, почему теперь ты не уважаешь себя за это. Ты любил настолько беззаветно и жертвенно, что даже не подумал о том, сколько фигур уже задействовано в этой «романтической» истории. Ты даже не предполагал, что от этого кто-то пострадает. И теперь ты испытываешь угрызения совести, — подчеркнул я. — Но хуже всего то, что и она, кажется, тоже что-то к тебе чувствовала, — произнес я, внимательно следя за реакцией Пита на мои слова. — Я сначала думал, что все происходящее на арене — это просто игра на выживание. Я думал, что Китнисс изображает любовь, чтобы вернуться домой, потому что — давай будем честны друг перед другом — ты никогда не победил бы на арене. Но потом ты сделал что-то, что задело ее. Или, быть может, она оказалась достаточно мужественной и сильной, что путь к ее сердцу оказался лежащим через желудок, — усмехнулся я. Усмешка получилась горькой, и я тут же поспешил это исправить.

— Но я здесь не затем, чтобы тебя с этим поздравлять или сочувствовать тебе. Потому что это жизнь, и плохие вещи случаются даже с такими безобидными людьми. Я здесь затем, чтобы быть честным перед самим собой. И перед тобой. Ты прав, я могу сейчас воспользоваться ситуацией, когда Китнисс действительно переживает, когда она так уязвима. Это было бы слишком просто и легко. Но я ненавижу игры в «поддавки», и во мне достаточно чести, чтобы желать победы в справедливой борьбе.

На лице Пита появилась злая усмешка:

— Так тебя устраивает эта ситуация? Мы трое, может, и жить станем втроем? Вы будете скакать по лесам, я — стоять у печи и варить обеды. По вечерам будем играть в шарады, — казалось, он вот-вот захохочет, но смеха не последовало. Только взгляд его покрасневших глаз был направлен прямо на меня.

Будем жить втроем, ага, конечно. Милая картина. Готов спорить, ты еще и храпишь, как капитолийский паровоз. На моем лице отразилась саркастическая гримаса. Как же все-таки разительно он отличается от того добродушного увальня, привыкшего безропотно таскать мешки с мукой и смотреть на Китнисс влажными глазами. Кто бы ни трудился над ним в Капитолии, он слепил совершенно другого Мелларка, ничуть не похожего на того, которого мы все когда-то знали. Даже посадка головы и осанка сменились, не говоря уже об этой манере с вызовом разглядывать собеседника, будто гадая, как бы поудачнее отхватить от него кусок.

— О какой справедливой борьбе ты говоришь? До тебя не доходит, что история влюбленных птенчиков из двенадцатого дистрикта подошла к концу? Я в этом больше не участвую, — выплюнул Пит.

Неужели? Однако мне все еще было сложно представить, как они заставили его ненавидеть именно Китнисс и больше никого другого? Плутарх говорил, что прислужники Сноу использовали яд ос-убийц, но, даже если так, глупо было бы думать, что они приклеивали каждой кусающей его пчеле изображение лица Сойки. Мне проще было представить, как фальшивая Китнисс рвет все любовно нарисованные Питом картины, рождая в его сердце ожесточение и злость. Фантазия у меня так себе, я знаю. Но, с другой стороны, я ведь простой шахтер, а не какая-нибудь там творческая личность.

В самом начале мне казалось, что-то, что сделали палачи Сноу с Мелларком, можно будет легко преодолеть. Пара лиц старых знакомых, одно объятие Китнисс, сладкий запах сдобы — и вот добряк Пит снова в строю. Но нет, все оказалось гораздо хуже и глубже — не марая руки стиранием памяти Мелларка, они просто перекроили его восприятие происходящего, окрасив все в красные тона. «От ненависти до любви — один шаг», — в Капитолии любую крылатую фразу способны претворить в жизнь. Превратив любовь в боль, а затем и в ненависть, они сделали, казалось бы, невозможное.

Может быть, у меня никогда не будет мастерства капитолийских военных, Мелларк, и я не умею превозмогать невозможное, но я тоже кое-что знаю. Я знаю, что, получив рану, нельзя падать и сдаваться, как бы ни было больно. Даже отчаянно желая сдохнуть, ты должен ползти вперед, потому что боль означает лишь то, что ты еще жив, и что борьба не окончена. Может быть, ты больше и не желаешь видеть Китнисс, но твои стиснутые зубы говорят об обратном. Например, о том, что под всем этим слоем омертвевшей равнодушной кожи есть, чему болеть. Мне всего-то надо, что вытащить это наружу. Раз плюнуть.

— Так значит, все кончено? — недоверчиво протянул я, складывая руки на груди. — Вот и чудно. Только не ясно, чего же ты тогда так орал во время прямого включения: «Китнисс, беги!»? Неужели от себя спасал? А тебя взяли и привезли обратно к ней. Мерзавец Гейл Хоторн приложил к этому руку, — усмехнулся я. — И теперь ты злишься? Чертовски злишься, так ведь? — самодовольно поинтересовался я, заглянув в полные ненависти глаза Мелларка.

Кажется, я добился того, чего намеревался добиться. В лице Пита после моих слов что-то изменилось. И без того ожесточенное выражение лица словно окаменело, и в следующую секунду он сорвался с места и набросился на меня с кулаками. Я был наготове. Еще бы, ведь у Мелларка на лице было написано, что он вот-вот кинется на меня, вгрызаясь в мою плоть зубами. Так что, когда он попытался врезать мне в нос, я увернулся. Хоть и недостаточно успешно, так как все же получил удар по левой скуле, которая тут же вспыхнула, и я подумал, что уже сегодня к вечеру буду лицезреть в зеркале свой опухший глаз. Вцепившись в плечи Пита, я отклонился назад, препятствуя его дальнейшим атакам. Он был похож на маленькую взбесившуюся собачку, которой все равно, какого размера ее противник, будь это хоть слон. Забыв о том, что любит Китнисс, пекарь отлично помнил ненависть ко мне, как и, готов спорить, рецепты всех своих пирожных.

— Что ты знаешь о злости? О ненависти, о боли?! — вопил он. Его голос, временами почти срывавшийся на визг, эхом отдавался от стен пустого помещения. О, ну конечно же, я ничего не знаю о ненависти, злости, боли. Ведь я не был на арене, не был в руках Капитолия, так откуда мне об этом знать?

— Я знаю, ты хотел моей смерти! Ты ненавидел меня за то, что она выбрала меня, а не тебя! — Мелларк продолжал изрыгать миллион проклятий на мою голову, но посреди всей этой напичканной Капитолием чуши я наконец-то увидел рациональное зерно. Крошечную надежду — как бывало у нас в двенадцатом, когда на праздники, используя скудные запасы выменянной в Котле муки, мы пекли крошечные булочки, вкладывая в одну из них монетку на удачу, а в остальные — уголек. Чего-чего, а последнего в дистрикте шахтеров всегда было навалом. Считалось, что тому, кому достанется монетка, должно повезти. Не знаю, правда ли это — мне всегда доставались угольки. Но сейчас, когда я смотрел на беснующегося Пита и слышал, как он велел мне проваливать отсюда поскорее, мне впервые в жизни показалось, что я вижу блеск тусклой меди посреди сероватого, пропеченного, такого драгоценного для вечно голодных детей хлеба. Впечатав Мелларка в стену и заломив ему руку за спину, чтобы он не успел оставить мне свой подарок еще и под вторым глазом, я удерживал его силой, дожидаясь, пока поток брани в мой адрес хоть немного утихнет. А потом, когда наступила тишина, просто произнес:

— Значит, когда-то она все же выбирала тебя, а не меня, верно, Мелларк? Зацепись за это, не позволяй себе забыть. Потому что однажды ты уже уделал меня, пекарь, хоть Капитолий и сделал все, чтобы твоя победа стерлась из памяти. Был ли твой выигрыш честным? Не знаю. Парень, который мог мне сказать об этом, исчез, сменившись другой версией, которую больше хочется посадить на цепь, чем спасти. Но я подожду, пока ты придумаешь сносный ответ. Чего-чего, а времени у меня, в отличие от тебя, навалом, — отпустив руку Пита, я отстранился от него, готовясь ко второму раунду. Прикоснувшись к пострадавшей скуле, я все же не удержался от комментария: — Надо же, мозги тебе промыли, а дерешься ты по-прежнему, как девчонка.

Кажется, у Пита окончательно сорвало крышу, и по его взгляду я понял, что теперь он готов свернуть мне шею голыми руками. Но тут в палату ворвались медики. Скрутив Пита, они уложили его на кровать, вкалывая успокоительное. «Мне точно попадет за это», — подумал я, пятясь к двери, не в силах отвести глаз от ужасающей картины.

— Поправляйся, Пит. Китнисс очень переживает за тебя, — негромко пожелал я, возвращая ему слова, когда-то давно сказанные им в мой адрес, и незаметно скрылся за дверью палаты.