Оставим это между нами (джен)

Ужасная жара, словно я в центре пылающей печи. Глаза ничего не видят, я пытаюсь открыть их, но не получается, будто кто-то склеил веки. Сердце бешено стучит. Я бегу, не разбирая дороги. Я в горящем лесу. Слышу потрескивание и гул, словно деревья хором зовут на помощь. Сделав над собой усилие, немного приоткрываю глаза — и вижу землю с выгоревшей желтой травой у себя под ногами. Прямо передо мной падает горящее полено. С трудом перешагиваю его и бегу дальше. Невозможно дышать, пот льется градом. Пытаюсь дышать через рубашку, задрав ее наверх, но это не помогает. Бежать все труднее. И я понимаю, что горю. Моя спина пылает вместе с одеждой. Падаю на землю, стараюсь сбить огонь. Но он продолжает жечь меня. Наверное, это необычный капитолийский огонь, который просто так не потушить. Жгучая боль, а любое движение порождает ощущение, будто через тело пропустили электрический ток. Кажется, впереди озеро. Да, то самое озеро, в котором Китнисс учила меня плавать. Пытаюсь подняться, чтобы скорее бежать к нему, но сил уже не осталось. Ползу по направлению к озеру. Скребу пальцами землю, чувствую, как напрягаются мышцы рук. Меня трясет, как от озноба. Путаюсь в собственной одежде, но продолжаю бороться, глотаю ртом воздух. Только что-то не так. Земля под моими руками гладкая, словно хорошо отшлифованная доска. Скорее всего, это и есть доска.

Сон с трудом рассеивался, не хотел отпускать меня. Я лежал на кухонном столе возле печи, в которой потрескивали поленья. В комнате было душно. Пахло свежим хлебом, но есть не хотелось. Желудок словно уменьшился до размеров грецкого ореха. Мучила жажда, и спина горела, будто к ней прислонили раскаленную сковороду. Память меж тем восстанавливала цепочку событий, начиная со вчерашнего вечера. Я был пойман за браконьерство и высечен на площади до потери сознания, после чего очнулся здесь, удивляясь, что все еще жив. А потом Китнисс всю ночь была со мной, держала меня за руку. Именно так все и было, а я все еще в своем уме.

Открыв глаза, я уставился на сидящего рядом со мной на стуле Пита Мелларка. Вот уж кого не ожидал увидеть.

— Где она? — спросил я, но, кажется, вместо слов из моего горла вырвались только нечленораздельные гортанные звуки. Набрав побольше воздуха в легкие, я все же повторил свой вопрос:

— Где Китнисс?

— Она просидела с тобой всю ночь, и я предложил ей немного поспать, — голос Пита был тих, а лицо исказила гримаса жалости. — Я схожу за снегом, чтобы облегчить боль. Если тебе что-то еще нужно, скажи, — Пит медленно поднялся со стула, озираясь в поисках пустой глубокой миски.

Дверь негромко щелкнула, и я ненадолго остался один. Только теперь я понял, почему чувствую запах свежего хлеба, который неизменно сопровождал Пита во время каждого его появления в этом доме. Серо-белая буханка лежала на подоконнике в плетеной корзинке. Обычно аромат недавно вынутого из печки хлеба мгновенно пробуждал аппетит, но сейчас он вызывал только тошноту. Пустой желудок противился любой еде. И оставалось надеяться, что меня не вырвет, и Питу не придется мыть пол, в очередной раз доказывая этим свою идеальность.

У порога послышалась возня и осторожные шаги — Мелларк возвратился. Я не хотел встречаться с ним взглядом, поэтому отвернулся. Стук миски, полной снега, раздался возле моего уха.

Надо же… «Она просидела с тобой всю ночь» — это могло бы прозвучать, как упрек. Но только не из уст этого парня. В словах Пита Мелларка не было ничего, что должно было меня разозлить. Не было никакого подвоха, только забота о девушке, которая ему небезразлична; никакого подтекста, только чистая правда. И даже голос его звучал искренне, понимающе, деликатно. И именно это меня и бесило. Может, и не только это, а еще его неуместная забота, с которой он решил заменить доктора и сменить мне повязки. Ну, а больше всего то, что от снега, который он раскладывал на моей спине, мне действительно становилось легче.

Мне хотелось завыть от досады. Таким жалким и беспомощным я не чувствовал себя со смерти отца. С того дня, когда твердо решил взять заботу о семье в свои руки. А теперь вот лежу здесь, изображаю умирающего. А этот… агнец… вздумал спрашивать, не нужно ли мне чего?

«Чтобы ты переехал в другой дистрикт, разве не ясно?» — мне очень хотелось ответить так. Но умом я понимал, что это было бы грубо, что он сейчас пытается сделать что-то хорошее для меня, а я просто неблагодарная сволочь. Но это выражение сострадания на его лице просто выводило меня из себя. Да у него даже морщины на лбу прорисовались! Как будто это не я тут лежу, корчась от боли, а он страдает за меня и за весь Панем. И неужели он правда думает, что мне от него что-нибудь нужно?

Но мне было нужно. В горле пересохло так, словно я неделю провел в пустыне без единой капли воды. А кувшин с водой стоял на подоконнике рядом с пресловутой буханкой — только сделай пару шагов и протяни руку… Но я пока что не был способен на подобные подвиги.

— Принеси воды, — сквозь зубы попросил я, думая о том, что мне сейчас вполне достаточно той боли, что я чувствую. Не хватало еще страдать от жажды из-за глупой гордости. А еще хотелось спать, но было ясно, что я уже не смогу ни о чем думать, кроме того, как тысячи ножей врезаются в мою спину снова и снова. И как я только смог уснуть этой ночью? Разве что был под морфлингом. Хм… Да этого не может быть. Откуда?

— Откуда морфлинг? — мне было не то чтобы очень интересно, просто болтовня хоть немного отвлекала. А это было уже кое-что.

Я не успел даже повернуться к Питу, а он уже нес мне полную кружку прохладной воды.

— Спасибо, — на выдохе произнес я. Если я его поблагодарю, от меня ведь не убудет. Практически залпом осушив кружку с водой, я поставил ее на угол стола.

— Лекарства принесла Мадж вчера, после того, как мы забрали тебя с площади, — ответил Пит, продолжая методично раскладывать снег на моей спине.

Неужели? Безумно дорогие капитолийские медикаменты принесла для меня Мадж Андерси? Я всегда относился к ней с предубеждением. И порой бывал даже груб. Я, не раздумывая, бросал ей обвинения в том, что таким, как она, в отличие от меня, нет необходимости ехать на игры. Я злился, что подобным ей не нужно нарушать этот чертов закон, как мне и Китнисс, с утра до ночи бродя по лесу, чтобы прокормиться. И плевал я, что она не виновата в том, что родилась в семье мэра дистрикта, а я — в семье шахтера, чью жизнь забрал Капитолий. А она принесла мне лекарства своей матери… К моему и без того паршивому самочувствию прибавилось мерзкое чувство вины.

Погрузившись в самобичевание, я почти забыл про Пита, который все еще сидел рядом со мной со скорбным лицом, как будто был обязан это делать, или как будто его привязали к стулу. Словно, если он оставит меня здесь одного, я непременно растаю, как тот снег, что я старательно преобразовывал в воду.

Но разве же Мелларк даст о себе забыть? Когда я уже хотел сказать ему, что он может идти и не изводить себя ролью сиделки, а меня — своим выражением лица вселенской скорби, его вдруг понесло на откровения.

— Я хотел попросить у тебя прощения, — пробормотал себе под нос Пит, опустив глаза. Он не успел договорить, а мои брови уже поползли вверх. Что происходит? И за что он может извиняться передо мной? Неужели это как-то связано с тем, что меня вчера высекли плетью? Он что, правда думает, что мог бы что-то сделать? Даже если он один из победителей Голодных игр, это не значит, что ему все сойдет с рук. Я собирался оборвать его и сказать, чтобы заканчивал жалеть меня.

— Я знаю, что вы с Китнисс… — продолжал Пит.

Внутри у меня все похолодело от его слов. Он знает, что мы с ней — что? Да что он вообще может знать?! Сидел бы и дальше в своей кондитерской, если бы не все это дерьмо. Он даже понятия не имеет!

Я сжал руки в кулаки, сам до конца не понимая, из-за физической боли или из-за того, что пекарь без мыла влезал мне в душу.

— Она спасла меня. Все, что вы видели на экранах, было только игрой. Она играла свою роль, чтобы вернуться домой, — не унимался Мелларк, как будто решил облегчить свою совесть. Это было не менее унизительно, чем все, что он сказал раньше. С чего он взял, что мне нужны объяснения ее поступков от него? Особенно после того, как она мне сама все рассказала, и я почти поверил. Но теперь, услышав эти оправдания из его уст, я словно увидел себя со стороны. На что я надеялся? Она играла эту роль, чтобы спасти его жизнь, рискуя своей семьей? После того, как практически пожертвовала собой, чтобы спасти сестру? Выглядит безумно. Так, словно она безумно влюблена. Я сжал зубы до ломоты в скулах. Больше всего мне сейчас хотелось, чтобы он замолчал.

— Чтобы вернуться домой, тебя спасать ей было не обязательно, — почти выплюнув эту фразу, я попытался приподняться, чтобы посмотреть ему в лицо. Но едва схватившиеся раны тут же напомнили о себе, заставив меня рухнуть назад на стол и вцепиться в столешницу. Кружка, стоящая на углу стола, со звоном упала на пол.

— Скажи, Пит, в чем твоя проблема? — спросил я, вытирая пот, градом катящийся со лба. — Почему ты все еще здесь?

Я ожидал, что Мелларк в ответ засыплет меня упреками, повысит голос, станет кричать, что я ничего не понимаю, потому что не был там. Но на его лице лишь появилась усмешка:

— Ты прав. Я не должен был вернуться домой. У меня с Хэймитчем был уговор. Мы должны были приложить максимум усилий, чтобы она выжила. Я до сих пор не понимаю, почему остался в живых. Это, пожалуй, и есть моя основная проблема, — ответил он, подняв глаза и пристально вглядываясь в мое лицо.

«Я вовсе не это сказал», — захотелось ответить мне. Я никогда не желал ему смерти. Надо же, как он мастерски умел переворачивать слова, искажая их смысл. Но оправдываться мне не было нужды, к тому же он еще не все сказал. В ответ на брошенную мной одну-единственную фразу Пит обрушил на меня монолог, даже не спросив, хочу ли я все это слушать.

— Теперь Арена позади, и все может вернуться на свои места, — произнес он, кажется, сам до конца в это не веря. — Я не хочу, чтобы между мной и тобой была вражда. Давай не будем добавлять Китнисс лишних проблем, она и так очень переживает за тебя. — Пит говорил так, будто он знал о ней все на свете. Может, теперь так оно и есть? И снова он выставлял себя в самом лучшем свете. Оказывается, он не только с самого начала хотел пожертвовать собой ради спасения Китнисс — и даже с ментором договорился, чтобы тот спасал только ее. Он и теперь беспокоился о ее чувствах, просил пощадить ее нервы и постараться не быть ему врагом. Ну, просто святой, только что-то нимба не видно — я почти скрежетал зубами. Но я должен был признать, что в чем-то он был прав. Игры никому не давались легко, и даже победители — тем более, победители — не исключение. Я даже не мог представить, каково пережить такое. И меня очень беспокоило, как она с этим справляется. Но, что бы там Пит ни думал, я тоже забочусь о ней. И делаю это намного дольше, чем он.

— Угу, — промычал я в ответ, рассчитывая, что Пит примет это за согласие. Объясняться с ним я был не намерен. Хотя нет, пару слов бы вставил, но действие морфлинга постепенно сходило на нет, и мне становилось тяжело говорить.

Наверху послышался скрип половиц, а затем шаги миссис Эвердин, спускающейся по лестнице. Наш разговор, похоже, был закончен.

— Поправляйся, Гейл, — голос Пита раздался уже у порога. Повернувшись к нему, я увидел, как он наспех набросил куртку и с удивительной для одноногого быстротой вылетел за дверь. Видимо, в Капитолии делают отличные протезы. Жаль, что для меня у миссис Эвердин сегодня только снотворный сироп.

Больничные стены обычно угнетают людей. Но у меня при взгляде на помещения госпиталя тринадцатого дистрикта этого чувства не возникало. Наверное, оттого, что я, в принципе, никогда не валялся на больничной койке. Мне повезло — даже когда я был в тяжелом состоянии, то находился в доме Китнисс. В двенадцатом у нас вообще не было принято обращаться к врачам. И если аптекарь тебя не спасет, то надейся только на чудо. Хотя мы все знали, что чудес не бывает — мне повезло, я оказался в лучших руках нашего дистрикта. Так что сейчас это место не вызвало у меня никаких ассоциаций.

Однако у тех, кто провел в больнице долгое время, наверняка появлялось отвращение при виде привычной больничной обстановки и специфических запахов антисептика. Пит находился здесь уже довольно давно. Я слышал, что его связывают, держат в изоляторе. Наверное, он уже и сам так пропитан антисептиком, что после выписки его будет мучить ломка от отсутствия этого запаха.

Забавно, что я подумал о его выписке из госпиталя. Мне раньше и в голову не приходило, что он поправится. Хотя и сейчас никто ему такого не обещает. Скорее всего, я даже хочу, чтобы он излечился, снова стал просто добродушным парнем. Может, тогда он хоть ненадолго перестанет быть центром всеобщего внимания? Хотя нет, впервые в жизни я искренне желал ему этого без всякого подтекста. Так странно — с самого начала мы с ним были просто мальчишками из двенадцатого дистрикта, затем стали почти врагами. Я много раз желал ему навсегда остаться на арене, только бы Китнисс вернулась. Но я никогда не просил для него… такого. Эта участь была куда хуже — даже запытай его прихвостни Сноу до смерти, он потерял бы всего лишь жизнь. Вернувшийся и глядящий на Китнисс ненавидящим взглядом — он потерял самого себя. Капитолий и правда хорошо поработал над ним, превратив гусеницу в свою версию кровожадной бабочки со сломанными крыльями. Страшно признать, но прошлый Пит нравился мне куда больше. Кроме того, с прежним Питом мы могли соперничать на равных, а теперь уже нет.

Охрана пропустила меня, услышав, что я здесь по поручению Койн. Никто даже не стал звонить и уточнять, насколько мои слова соответствуют действительности. То, что я постоянно находился рядом с президентом и командой Сойки, оказалось мне на руку. Но возможность прийти сюда у меня появилась только сейчас, когда к Питу свободно стали пускать посетителей — раньше, в присутствии коллегии из десяти ученых мужей за стенами «аквариума», я не мог этого сделать.

Охранник проводил меня до двери и оставил в комнатушке, из которой можно было попасть в палату Пита и в соседнюю комнату, так называемую «комнату за стеклом». Сказав, что у меня есть полчаса, он вышел, сообщив, что будет неподалеку. После этого я услышал щелчок в замке. Судя по тому, что он запер меня здесь, наедине с буйным пациентом, и по скучающему выражению его лица, он не очень-то за меня беспокоился. Однако, само собой, я отправился не в «комнату за стеклом».

Подойдя к палате, я поднял руку, чтобы отворить дверь, но на секунду замер. Подумав немного, негромко постучал по пластмассовой поверхности двери — даже несмотря на то, что Мелларк находился здесь в заточении, я не имел права врываться к нему без стука. Но ответом мне была тишина. Что ж, ладно, я попытался. Хотя молчание меня все равно бы не остановило. Выдержав небольшую паузу, я толкнул дверь и, переступив порог палаты, обнаружил Мелларка сидящим на кровати. На его руках уже не было никаких наручников или чего-то вроде них. Он был совершенно свободен. Если не считать охраны снаружи.

— Койн хочет знать, слышал ли ты, или видел ли что-то, что может оказаться нам полезным, когда был в плену Капитолия? — сдвинув брови к переносице, поинтересовался я. Разумеется, я хотел спросить вовсе не это, и не за этим сюда пришел. Но много чести ему будет, если я признаюсь.

Пит был освобожден от наручников, но не от самого себя. Казалось, он прирос к кровати — в настолько неестественной позе он сидел, вцепившись руками в раму. Возникшая после моих слов долгая пауза вызвала у меня недоумение и заставила гадать, не случилось ли у Мелларка чего-нибудь со слухом. Или он вообще постоянно находится в каком-то своем мире, не реагируя на окружающую действительность? Я внимательно смотрел на него, отмечая его болезненную худобу и темные круги под глазами. Сейчас он был похож на одного из несчастных голодающих двенадцатого дистрикта, из тех, что вечно были вынуждены искать себе пропитание в мусорных баках. Никогда не думал, что увижу его таким.

Когда его холодный взгляд скользнул по мне, захотелось сделать шаг назад. Я слышал, что Пит кричал, будто Китнисс — это переродок, созданный Капитолием. Но вот кто действительно был похож на капитолийского переродка, так это он сам. Его медленные движения, которые он производил неким усилием воли, были похожи на запрограммированные действия механического робота.

— Я ничего не помню, — произнес он ровным, без малейших эмоций голосом. И это только подтвердило мое первоначальное впечатление. Словно только одну эту фразу и вложили в его голову, и он теперь будет повторять ее до скончания веков.

Я не мог поверить в то, что видел перед собой. Я не думал, что все настолько ужасно. Словно его телом завладел чужой разум, и теперь оно принадлежало и подчинялось не ему.

— Да неужели? Так ты не помнишь? — вспылил я, подходя ближе и внимательно всматриваясь в существо, сидящее напротив меня. — А мне вот кажется, что тебе просто удобно не помнить, — я и сам не заметил, как слегка повысил голос, инстинктивно желая достучаться до настоящего Пита, заключенного где-то в темнице собственного мозга. — Потому что я отлично слышал, о чем ты говорил с Китнисс, интересуясь, хорошо ли я целуюсь, и с кем из нас ей это больше нравилось, — обойдя Пита, я остановился у стены, опираясь на нее плечом. — Ты всегда был отличным оратором, Мелларк, но отвратительным лжецом. Так что можешь дурить врачей, но не меня, — заключил я, недоверчиво подняв бровь.

Пит буравил меня взглядом. Капитолийские распорядители игр всегда славились богатой фантазией, подкидывая на арену все более изощренные пытки. Похоже, и военные оказались не хуже. Утерев нос распорядителям, они умудрились заменить любовь ненавистью. Пытки, смерть Мелларка — всего этого было недостаточно, чтобы закрепить свою победу над повстанцами. Любители кровавых игр предпочли для устранения угрозы в лице Сойки отправить назад машину для убийства, замаскированную под безобидного юношу. Надо же, не думал, что окажусь настолько прав, когда говорил, что не стоит спасать Мелларка из лап Капитолия. Игра не просто не стоила свеч, а даже больше — стоило приплатить, чтобы они оставили его себе. Теперь, вернув его, мы не только подставили себя перед Капитолием, мы подвергли свою жизнь каждодневной опасности. Ведь у Пита в голове четко запрограммированный режим: испечь булочки — убить Китнисс — промазать коржи — убить Китнисс — взбить сливки для крема.

После моих слов перемена в поведении Пита произошла прямо на глазах. Только что он был тихим и забитым мальчиком-жертвой — и вдруг его лицо исказила гримаса ехидства.

— Так за этим ты сюда явился? Из-за нее. Что ты хочешь услышать? Ведь теперь вашу основную проблему можно считать решенной. Притворяться влюбленными нам с ней больше не нужно. Любить меня из жалости уже не требуется, — прошипел Пит. — Не обнадеживай себя, мне наплевать, действительно ли ты хорош в поцелуях. Мне хотелось понять, как низко я пал, ввязавшись с вами в этот глупый любовный треугольник, — продолжал он. На его губах играла пугающая ухмылка. Словно кто-то другой дергал уголки его губ за ниточки, стараясь подтянуть их к ушам. И выглядело это жутковато. Но я не из трусливых.

— Нет, — усмехнувшись в ответ, отрезал я и сложил руки на груди. — Не из-за нее. Тебе ли не знать, что люди по своей природе эгоистичны? Я пришел сюда из-за себя самого. Так же и ты, только из любви к себе, мучаешь Китнисс. Посмотри на себя со стороны. Став немощным и прошедшим через пытки военнопленным, ты держишь ее не хуже морника, зажатого тогда в ваших ладонях. Ты знаешь, что, если с тобой что-то случится, она себя не простит. Но продолжаешь. Ты и в самом деле все еще так сильно ненавидишь ее. Но знаешь, что? — взглядом я впился в сидящего на кровати Пита. — Я буду следить за тобой, чтобы ты не натворил глупостей и не заставил Китнисс страдать до скончания ее дней, — пригрозил я.

Я все еще не мог поверить, что человек, сидящий передо мной — Пит Мелларк, я видел в нем кого-то другого, незнакомого мне. Настоящий Пит никогда бы не сказал, что жалеет о том, что встал между нами, превратив нашу пару в треугольник — ведь он много раз говорил, что с детства был влюблен в Китнисс. Наоборот, после возвращения домой он должен был радоваться, что ему выпал этот шанс. Разве что, ему всегда было стыдно, что в этом треугольнике он выступает в роли тупого угла.

— Каждый в Панеме знает, почему ты ввязался в треугольник. Причина проста — ты любил Китнисс. Но я догадываюсь, почему теперь ты не уважаешь себя за это. Ты любил настолько беззаветно и жертвенно, что даже не подумал о том, сколько фигур уже задействовано в этой «романтической» истории. Ты даже не предполагал, что от этого кто-то пострадает. И теперь ты испытываешь угрызения совести, — подчеркнул я. — Но хуже всего то, что и она, кажется, тоже что-то к тебе чувствовала, — произнес я, внимательно следя за реакцией Пита на мои слова. — Я сначала думал, что все происходящее на арене — это просто игра на выживание. Я думал, что Китнисс изображает любовь, чтобы вернуться домой, потому что — давай будем честны друг перед другом — ты никогда не победил бы на арене. Но потом ты сделал что-то, что задело ее. Или, быть может, она оказалась достаточно мужественной и сильной, что путь к ее сердцу оказался лежащим через желудок, — усмехнулся я. Усмешка получилась горькой, и я тут же поспешил это исправить.

— Но я здесь не затем, чтобы тебя с этим поздравлять или сочувствовать тебе. Потому что это жизнь, и плохие вещи случаются даже с такими безобидными людьми. Я здесь затем, чтобы быть честным перед самим собой. И перед тобой. Ты прав, я могу сейчас воспользоваться ситуацией, когда Китнисс действительно переживает, когда она так уязвима. Это было бы слишком просто и легко. Но я ненавижу игры в «поддавки», и во мне достаточно чести, чтобы желать победы в справедливой борьбе.

На лице Пита появилась злая усмешка:

— Так тебя устраивает эта ситуация? Мы трое, может, и жить станем втроем? Вы будете скакать по лесам, я — стоять у печи и варить обеды. По вечерам будем играть в шарады, — казалось, он вот-вот захохочет, но смеха не последовало. Только взгляд его покрасневших глаз был направлен прямо на меня.

Будем жить втроем, ага, конечно. Милая картина. Готов спорить, ты еще и храпишь, как капитолийский паровоз. На моем лице отразилась саркастическая гримаса. Как же все-таки разительно он отличается от того добродушного увальня, привыкшего безропотно таскать мешки с мукой и смотреть на Китнисс влажными глазами. Кто бы ни трудился над ним в Капитолии, он слепил совершенно другого Мелларка, ничуть не похожего на того, которого мы все когда-то знали. Даже посадка головы и осанка сменились, не говоря уже об этой манере с вызовом разглядывать собеседника, будто гадая, как бы поудачнее отхватить от него кусок.

— О какой справедливой борьбе ты говоришь? До тебя не доходит, что история влюбленных птенчиков из двенадцатого дистрикта подошла к концу? Я в этом больше не участвую, — выплюнул Пит.

Неужели? Однако мне все еще было сложно представить, как они заставили его ненавидеть именно Китнисс и больше никого другого? Плутарх говорил, что прислужники Сноу использовали яд ос-убийц, но, даже если так, глупо было бы думать, что они приклеивали каждой кусающей его пчеле изображение лица Сойки. Мне проще было представить, как фальшивая Китнисс рвет все любовно нарисованные Питом картины, рождая в его сердце ожесточение и злость. Фантазия у меня так себе, я знаю. Но, с другой стороны, я ведь простой шахтер, а не какая-нибудь там творческая личность.

В самом начале мне казалось, что-то, что сделали палачи Сноу с Мелларком, можно будет легко преодолеть. Пара лиц старых знакомых, одно объятие Китнисс, сладкий запах сдобы — и вот добряк Пит снова в строю. Но нет, все оказалось гораздо хуже и глубже — не марая руки стиранием памяти Мелларка, они просто перекроили его восприятие происходящего, окрасив все в красные тона. «От ненависти до любви — один шаг», — в Капитолии любую крылатую фразу способны претворить в жизнь. Превратив любовь в боль, а затем и в ненависть, они сделали, казалось бы, невозможное.

Может быть, у меня никогда не будет мастерства капитолийских военных, Мелларк, и я не умею превозмогать невозможное, но я тоже кое-что знаю. Я знаю, что, получив рану, нельзя падать и сдаваться, как бы ни было больно. Даже отчаянно желая сдохнуть, ты должен ползти вперед, потому что боль означает лишь то, что ты еще жив, и что борьба не окончена. Может быть, ты больше и не желаешь видеть Китнисс, но твои стиснутые зубы говорят об обратном. Например, о том, что под всем этим слоем омертвевшей равнодушной кожи есть, чему болеть. Мне всего-то надо, что вытащить это наружу. Раз плюнуть.

— Так значит, все кончено? — недоверчиво протянул я, складывая руки на груди. — Вот и чудно. Только не ясно, чего же ты тогда так орал во время прямого включения: «Китнисс, беги!»? Неужели от себя спасал? А тебя взяли и привезли обратно к ней. Мерзавец Гейл Хоторн приложил к этому руку, — усмехнулся я. — И теперь ты злишься? Чертовски злишься, так ведь? — самодовольно поинтересовался я, заглянув в полные ненависти глаза Мелларка.

Кажется, я добился того, чего намеревался добиться. В лице Пита после моих слов что-то изменилось. И без того ожесточенное выражение лица словно окаменело, и в следующую секунду он сорвался с места и набросился на меня с кулаками. Я был наготове. Еще бы, ведь у Мелларка на лице было написано, что он вот-вот кинется на меня, вгрызаясь в мою плоть зубами. Так что, когда он попытался врезать мне в нос, я увернулся. Хоть и недостаточно успешно, так как все же получил удар по левой скуле, которая тут же вспыхнула, и я подумал, что уже сегодня к вечеру буду лицезреть в зеркале свой опухший глаз. Вцепившись в плечи Пита, я отклонился назад, препятствуя его дальнейшим атакам. Он был похож на маленькую взбесившуюся собачку, которой все равно, какого размера ее противник, будь это хоть слон. Забыв о том, что любит Китнисс, пекарь отлично помнил ненависть ко мне, как и, готов спорить, рецепты всех своих пирожных.

— Что ты знаешь о злости? О ненависти, о боли?! — вопил он. Его голос, временами почти срывавшийся на визг, эхом отдавался от стен пустого помещения. О, ну конечно же, я ничего не знаю о ненависти, злости, боли. Ведь я не был на арене, не был в руках Капитолия, так откуда мне об этом знать?

— Я знаю, ты хотел моей смерти! Ты ненавидел меня за то, что она выбрала меня, а не тебя! — Мелларк продолжал изрыгать миллион проклятий на мою голову, но посреди всей этой напичканной Капитолием чуши я наконец-то увидел рациональное зерно. Крошечную надежду — как бывало у нас в двенадцатом, когда на праздники, используя скудные запасы выменянной в Котле муки, мы пекли крошечные булочки, вкладывая в одну из них монетку на удачу, а в остальные — уголек. Чего-чего, а последнего в дистрикте шахтеров всегда было навалом. Считалось, что тому, кому достанется монетка, должно повезти. Не знаю, правда ли это — мне всегда доставались угольки. Но сейчас, когда я смотрел на беснующегося Пита и слышал, как он велел мне проваливать отсюда поскорее, мне впервые в жизни показалось, что я вижу блеск тусклой меди посреди сероватого, пропеченного, такого драгоценного для вечно голодных детей хлеба. Впечатав Мелларка в стену и заломив ему руку за спину, чтобы он не успел оставить мне свой подарок еще и под вторым глазом, я удерживал его силой, дожидаясь, пока поток брани в мой адрес хоть немного утихнет. А потом, когда наступила тишина, просто произнес:

— Значит, когда-то она все же выбирала тебя, а не меня, верно, Мелларк? Зацепись за это, не позволяй себе забыть. Потому что однажды ты уже уделал меня, пекарь, хоть Капитолий и сделал все, чтобы твоя победа стерлась из памяти. Был ли твой выигрыш честным? Не знаю. Парень, который мог мне сказать об этом, исчез, сменившись другой версией, которую больше хочется посадить на цепь, чем спасти. Но я подожду, пока ты придумаешь сносный ответ. Чего-чего, а времени у меня, в отличие от тебя, навалом, — отпустив руку Пита, я отстранился от него, готовясь ко второму раунду. Прикоснувшись к пострадавшей скуле, я все же не удержался от комментария: — Надо же, мозги тебе промыли, а дерешься ты по-прежнему, как девчонка.

Кажется, у Пита окончательно сорвало крышу, и по его взгляду я понял, что теперь он готов свернуть мне шею голыми руками. Но тут в палату ворвались медики. Скрутив Пита, они уложили его на кровать, вкалывая успокоительное. «Мне точно попадет за это», — подумал я, пятясь к двери, не в силах отвести глаз от ужасающей картины.

— Поправляйся, Пит. Китнисс очень переживает за тебя, — негромко пожелал я, возвращая ему слова, когда-то давно сказанные им в мой адрес, и незаметно скрылся за дверью палаты.