Борисов (гет)

Лена Громова принесла бумаги на подпись. Как всегда, чей-то проект методички, какие-то полусырые изыскания по экспериментам, проект объявления о приемной комиссии — не за горами лето, а значит, три недели постепенно затихающего бедлама, ясных, гордых или откровенно бессовестных глаз. Смешные и бурлящие выпускники школ, стрелянные техникумовцы... Правда, чаще эти глаза были пустые и безвольные. И к ежегодному «событию» еще надо было подготовиться. Пока что начинался первый этап — борьба за тех самых абитуриентов. Борисов вгрызся в текст. Он всегда любил момент перехода весны в лето. В юности ознаменованный предсессионной горячкой, а последнее время — да бог его знает, за что! Само лето было более неторопливым: неспешное подведение итогов содеянного, пережевывание только что принятых экзаменов (плюс горькая отрыжка в виде надоедливых «хвостатиков», непробиваемо бестолковых), попутное всасывание новой бурлящей струи пополнения (не омрачаемое особыми эксцессами) и выплевывание дипломников. Построение новых планов. Потом — отпуск-передышка; впрочем, зачастую испорченный домашними. А потом — все снова...

Следующая за объявлением бумага Борисова насторожила — докладная на Рязанова. ПР-5 третий курс.

Жалоба была составлена грамотно, даже с блеском и видимым удовольствием. Прегрешения преподавателя описывались в духе образцовой бюрократии, где любой промах размазывался с клеветнической дотошностью и истовой убежденность ярых кляузников. Причем сухой остаток работы сводился к малому: Рязанов неожиданно отказался принимать у студентов курсовой проект, хотя ранее призывал их к деятельности, потрясая едва ли не оружием варшавского договора. Борисов поморщился, уж больно это напоминало проработки ученого совета, а за подписью «ПР-5» явственно проступала волосатая лапа в пуховом свитере, принадлежащая их заведующему Адриану Погорельцеву. Собственно, между номинально дружественными кафедрами со схожей специализацией шла тихая перманентная вражда, эдакая местная война Алой и Белой розы. Виной которой были не столько объективные причины, сколько личные амбиции этого самого Погорельцева, который медленно возбухал нетерпимостью еще к Николаю Петровичу, а более молодого и удачливого коллегу, «члена чего-то там», Олега Борисова невзлюбил с первого же дня вступления того в должность. Вспыльчивый, но добродушный Олег легко завязывал связи, а в деканате пользовался уважением и авторитетом.

Итак, кафедры обменивались взаимными пикировками, ища любой удобный для этого повод. Чем же в этот раз ПР-6 насолила Погорельцеву?

Коридор гудел от народа. Несмотря на вроде бы неподходящее время — пара все-таки! — студенты кто лениво, кто сосредоточенно — шастали по зданию. Кучка «ботаников» — отчаянных учебных трудоголиков, посещающих сплошь каждую лекцию, ждали запаздывающего преподавателя в открытой аудитории, разложив вещи каждый на своем излюбленном месте, но собравшись поближе друг к другу. Краснорожий парень с видом подмосковной шпаны тупо уставился в одну точку. Поблизости на парте громоздилась угловатая фигура Женьки.

— Макс, ты что, не спавши или «с бодуна»?

Краснорожий Макс, не поднимая головы, хвастался:

— Я вообще сегодня два часа спал — эта работа меня доконает. До двух, то ящики гружу, то в баре верчусь. Полтора часа до дома ехать. Только спать завалишься — побудка. И опять — полтора часа до института.

— Почему ты там не ночуешь?

— Негде. Блин, только раз в неделю получается в институт съездить.

— Да ладно, ты тут чаще бываешь.

— Нет, только так кажется.

— Слушай, Макс, а зачем ты вообще в институт пошел? За отсрочку?

— Как зачем? — удивился Макс, поднимая взгляд, а потом слегка заколебался, ища причину. — Ну, за знаниями...

— Не верю. Мои знакомые в аспирантуру поступают, чтобы там до 28-ми проволынить — от армии.

— От нее откосить — ерунда. Как два пальца обсосать.

— Ерунда? А как же ты на втором курсе с повесткой? Ты ж говорил, чуть ли не с ментами забирали?

Макс не ответил на вопрос:

— Рязанов пришел.

Вообще-то, Рязанова студенты любили. Старенький, перманентно похмельный шут старался «не забивать голову излишними знаниями», как он сам же откровенно им и заявлял. Вместо этого он устраивал им спектакль одного актера длиною в лекцию. Некоторые восхищались его методике преподавания, находя в ней массу педагогических достоинств, но остальные приходили просто позубоскалить и посмеяться над старым комедиантом с его горячливым выговором.

— ... В полной темноте, у негра в ж... — тут следовала короткая пауза, чтобы студенты могли шокировать сами себя догадкой и насторожиться в ожидании неприличного, — в желудке стоит этот фотодиод!

Особенно впечатлительные и эмоциональные (из тех, что слушает каждое слово лектора) облегченно вздыхали, сияя улыбками — выкрутился!

Борисов застал своего друга и помощника в преподавательской одного, за письменным столом. Тот увлеченно занимался благоустройством рабочего места, перебирая ворох пыльных бумаг: газет, отчетов и прочего мусора. Алла Алова постоянно втихую жаловалась на соседство их столов: «У Юрочки всегда такой гадюшник — того и гляди ужи поползут.» Все кафедральные мужики были для нее непутевыми ребятами и она заботилась о них, словно мамка...

Рязанов, боковым зрением увидев вошедшего, распоясался. Выковыряв из стопки какой-то насквозь пропылившийся отчет и потрясая им в воздухе, провозгласил:

— Во! Этот шелудивец хочет, чтоб я это подписал!

Перед сотрудниками не было нужды разыгрывать из себя залихватского бодрячка, но иногда с ним случались дикие приступы безудержного артистизма, когда публика ему была просто необходима. Борисов, понимая, что попал на один из таких приступов, прошмыгнув к своему бывшему столу, с усмешкой наблюдал за происходящим:

— Ну?

— Хорошо, подпишу, — со смеющейся злорадностью приговаривал Рязанов и, послюнявив палец, прилежно прочертил свою роспись со скомканным бантиком-росчерком, оставляя грязные полосы на бумаге. И с небрежной меткостью отшвырнул его на стол Борисову. — На, сам с ним разбирайся.

Узнав в грязной папке старый отчет Кожина, казавшийся безнадежно утерянным, Борисов с раздражением указал ему:

— Юра, хватит паясничать! Я серьезно поговорить пришел.

Однако Рязанов не паясничать не мог.

— Слушаю, — с тонким налетом деланного подобострастия выставил вперед мохнатое седое ухо, немыслимо изогнувшись и склонив голову. «... и повинуюсь!» — договаривала поза.

В первый момент Борисову захотелось во всю глотку прокричать в это ухо грубое трехбуквенное ругательство, чтобы тот оглох. Но сдержался, а разглядев шевелящиеся ворсинки, почти рассмеялся.

— Юр, на тебя студенты жалуются... — улыбка клочьями сползала с лица и глаза, все еще поблескивая, гасли. — Ты что, с Адрианом меня опять поссорить хочешь?

Рязанов внезапно чихнул и, утирая собравшееся в клювик лицо, прошамкал:

— А я этих бездельников должен по головке гладить? Как сам он лентяй...

Борисов, покосившись на пыльную роспись, оборвал:

— Ты мне зубы не заговаривай. На тебя посмотреть, так ты один у нас такой труженик. Адриан, конечно, лентяй, я согласен. А дети в чем виноваты?

— Подумаешь, лишнюю двойку получат, не подавятся.

— Это они для нас с тобой «лишние», а для ребят они — единственные и неповторимые. Работы тебе мало? Вот придут двадцать четыре рта на пересдачу...

— Двадцать пять, — отчетливо проговаривая каждый звук, поправил Рязанов, наконец-таки оторвавшись от вороха мусора. — По списку.

— Неважно. Или ты с них поиметь захотел? — Борисов пошуршал щепоткой пальцев, будто подманивая какое-то животное. — Погорельцев постарается, следующая жалоба будет на меня. Будто я со студентов взятки беру. Все будут пальцем показывать...

Седая птичья головка повернулась к нему, моргая красными глазками.

— На тебя и так показывают: «Не берет». Лучше клади в карман, да помалкивай. Твоей принципиальности — на двоих Палевичей хватит. Даже тот, хоть и вшивый, да не дурак.

Палевич был вообще отдельной темой для разговоров, возмущений и прибауток. Рязанов принимал в штыки каждое его действие или бездействие, а Борисову уже через пять лет надоело налаживать с ним отношения. Единственным, кто почему-то с ним сдружился, был тот самый Петр Олимпов, давешний ухажер Галочки и друг юности Олега. Так или иначе, шутки про Палевича были самыми любимыми. Рязанов, которому облысение никогда не грозило, называл его не иначе, как «вшивый Санька». Олег, с некоторых пор замечавший досадные симптомы той же напасти, в шутку его урезонивал: «Ну где ж у Саньки вшам-то водиться?», на что моментально следовал пошловатый ответ: «Ессно, не в голове.»

Борисов повел носом — от заместителя уже попахивало. Когда тот успел нализаться — неизвестно. «И где он водку берет? Неужели в мой холодильник шастает?» Машинально скручивая в трубочку несчастный димин отчет, прикидывал, стоит ли продолжать разговор. В общем-то, способности рационально мыслить Рязанов далеко еще не утратил, но находился в состоянии блажной вдохновенности.

— ... Молодой ты еще, все тебя учить надо. Репутацию подмочить не бойся. Коля Вагнер на твоего Погорельцева чихал и ты начихай. Неужто «за спасибо» должность брал? Небось, до сих пор по карманам ветер свищет?...

Борисова аж передернуло.

— Вот это тебя не касается! От Галки уже наслушался. И Николаем Петровичем не попрекай, с 94-го его же дерьмо расхлебываю... Тошно.

— Ага, а сейчас 97-й! Три года получается, — подсчитал Рязанов. — Быстро тебе надоело. Уже увольняешься?

Принимать руководство после кого бы то ни было — неблагодарное занятие, тем более в его ситуации. Когда скромного заштатного сотрудника ареопаг4 ректората прочил на должность невесть за какие заслуги (черт, пришлось брать опять-таки из-за семьи!), а от прежнего начальника, будто в виде духовного наследства, достается тебе такой зам. «Зам-булдыга». Несмотря на то, что собеседник начал его серьезно раздражать, Борисов, не желая, ссоры, собирал остатки дипломатизма. Сухо напомнил:

— Не хочу я с тобой об этом говорить. Лучше работай, как надо, и лишних проблем не создавай.

— Вот стану начальником, тогда и буду работать, — покачал ногой Рязанов, радостно фантазируя на свежевыдуманную тему.

— Тьфу! Пить сначала брось, а то вовсе уволю, — съязвил шеф, поднявшись из-за стола и издевательски пританцовывая плечами, прошелся к двери. Уцепившись за косяк, оглянулся и бросил спокойно и серьезно:

-Курсовой у «пятых» не губи, а то Адриан Георгиевич меня сам с деканом поссорит, Юр.

Тот, вероятно, даже плохо расслышал фразу, но в ответ бойко забурчал:

— А мне плевать на замдекана, наплевать на замректора, — боже, такого названия даже нет! — наплевать на замминистра, наплевать на президента, а также на Организацию Объединенных Наций! Меня ничего не касается.

Затем, посоображав еще секунду, добавил:

— Да. И на межгалактический разум мне тоже плевать. Пусть он существует совершенно автономно от меня.

А Борисов, наплевав на бредни Рязанова, скрылся в кабинете, как в берлоге.

С досадой забравшись на место, долго и въедливо пересчитывал подписи на жалобе, как будто это могло что-либо изменить. Красивое число 25 засело ему в голову. Нет, никакой двойной нумерации, двадцать четыре — и точка. «Мертвая душа», или Юрка просто напутал? Или... «Да ладно, брось, какая разница 24 или 25, все равно наверху бюрократической лесенки никто считать не будет.» Один недосчитанный человек — и предлог, чтобы не пускать листок в свободный полет по сонному царству бумагожующей волокиты... Тем обиднее было, что Юрий не дал договориться с собой по-хорошему, словно его это и впрямь «не касается», иногда он бывает просто невыносим.

Олег всегда смотрел на Рязанова снизу вверх, восхищаясь им когда-то как своим преподавателем, потом — как старшим советчиком и товарищем, а вот теперь просто как другом. Только старался не показывать.

— ... А ну тебя к черту! — полувслух-полушепотом прошипел Борисов, выдернув что-то из кармана пиджака, и шмякнув этим «нечто» об стол.

Все тот же грязный бантик-росчерк из пыли на бумаге. Димин отчет на студенческую конференцию-95. «Шелудивец». Таких шелудивцев надо было еще поискать: отдав работу Рязанову на предварительную подпись в отсутствие Борисова и обнаружив пропажу, Кожин буквально носом перерыл весь кафедральный мусор в поисках черновиков. Но, не найдя способа восстановить утраченную информацию, бросился писать доклад заново. До подачи трудов на суд оставалась пара недель, и проделать двухсеместровую работу за такой срок было просто нереально. Юный завлаб (а первым распоряжением, сделанным Борисовым-заведующим, было именно назначение Кожина главой лаборатории) не жаловался, он просто засыпал на занятиях и на рабочем месте от усталости. Олег Иванович, видя, что у его подопечного все валится из рук, не выдержал и подарил ему пару собственных завалявшихся поделок. Благо, что организаторы конференции особо не вчитывались в детские писульки, а «разводили сальто с бульдой и филькину грамоту» (опять-таки bonne-mots5 все того же Юрия Рязанова!). Гордый Дима брать не хотел, но купился только на то, что заявку на его участие снимать было поздно, а в противном случае он сорвет галочку по работе со студентами своему шефу. Шефа Дима уважал.

«Все б такими «шелудивцами» были, черт возьми.»

Аккуратно опустив доклад Кожина в дипломат, Борисов решительно вытащил из кармана золотистую «игрушку»-ручку. Движением фокусника привычно щелкнул ее затвором и с едким нажимом (спеша, чтобы не упустить своей решимости) начирикал визу и подпись: округлую пару инициалов и прямой, летящий, с острым изломом посередине, разряд молнии.

После обеда он проводил семинар у своих второкурсников. В его бытность студентом таких называли «утюгами». Уже почти оперившиеся, за два неполных года познавшие все хитрости и уловки учебы в вузе. Конечно, не такие любопытные и лопоухие, как первачки-«козероги» (по тогдашней терминологии), однако пока что обаятельно несведущие в делах специальности. В ком-то уже виден ум, хотя вместо слова «поляризация» упорно говорит «параллизация». Меньше чем через полгода все они станут Студентами, прожженными и остепенившимися. Хотя нынешний третий курс, похоже, взрослеть так и не собирается.

«А, черт. Ладно, пустяки.»

Под конец пары заявилась Алла и таинственным голосом поведала, что видела в столовой проректора по науке, и что тот вызывает Борисова, желая сообщить какую-то новость, кажется, даже хорошую. Застать неуловимого и вечно занятого проректора было соблазнительно, поэтому он решил не дожидаться до конца. Укладывая бумаги во внушительную черную папку, объявил:

— Можете отдохнуть. Только сидите тихо, сейчас идут занятия. Через полчаса приду.

Энергично вышел и, юркнув на запасную лестницу-курилку, спешно спустился в столовую. Узнав, что проректор буквально минуту назад ушел, выскочил и рванул через двор. В этот момент им можно было залюбоваться: размашисто, но плавно бегущая элегантная бело-черная фигура без пиджака, с развевающимся галстуком ярко выделялась среди весенней пестроты.

Заметив Колобка, прохлаждающегося на заднем крыльце парадной лестницы, Борисов помахал ему рукой и, пожимая плечами, прокомментировал:

— Бегу, Андрюш, бегу! Начальство зовет!

Помимо проректора по науке, ему удалось застать и второго — по хозяйству. Начальство, как всегда, темнило, но новости оказались действительно приятными: наконец-то переводили лабораторию их кафедры, стоявшую во дворе. Борисов потратил, наверное, года два, чтобы добиться этого, только ректорат туманно разводил руками: «Да, здание действительно находится в аварийном состоянии... Министерство пока так не считает.» Все-таки из горуправления удалось выбить какое-то завалящее помещение вроде погорельцевского подвала. Вот-вот должны были прийти документы, а перевозку оборудования должен взять на себя он, Борисов О. И.

Закончив разговор, внешне гладкий, но как всегда путаный по сути, он мысленно потирал руки. Уже стоя в дверях, перекидываясь фразами на пороге приемной с нагловатой, но умевшей полюбезничать секретаршей, он снова увидел Колобка.

Лаборант был озабочен.

— Олег Иванович, можно вас на минутку?

Борисов склонил голову к правому плечу:

— Что, Андрюш? Я уже собирался...

— Звонила ваша жена. Очень волнуется, просила перезвонить. Дома что-то случилось, — вздохнул Колобок.

— Ничего не сказала? — Борисов хмуро сдавил папку пальцами.

Кажется, он случайно задел кнопку, и ремешок расстегнулся. Бумажки и конверты посыпались на пол.

— Извините, — напряженно улыбнулся он в сторону секретарши, опустившись на корточки. Моментально сгреб бумаги с ковра и прикрыл дверь. Колобок спешно бросился помогать шефу.

— Опять сынок что-то учудил? — бросил тот.

— Не знаю. Никому ничего объяснять не стала. Будет разговаривать только с вами.

Через пять минут он уже звонил ей на работу, но жены там не оказалось. Впрочем, словоохотливые дамочки из Галиного отдела уже успели поведать ему половину истории. Перезвонил домой.

— ... Как «ничего не нужно»?.. Еду немедленно.

Уходя попросил Алову:

— Алла, если не занята, почитай свое моим гаврикам. За мной должок — целая пара.

Троллейбус был как всегда полон до отказа. Хуже этого был только автобус-экспресс №716, прозванный «семьсот-веселым» за то, что пассажиры (а в их числе и сам Борисов!) выходили из него иногда даже с оторванными пуговицами. По иронии судьбы, приобретя должность, он потерял машину. А все благодаря — как, однако же, нелепо звучит это слово в таком контексте! — выходкам сына.

Тот опять принялся за старое.

Из двух объяснений — жены и ее коллег — складывалась простая и понятная история. Димка украл из сумочки у Галиной приятельницы баночку каких-то лекарств и пошел пьянствовать на склад. Видимо, он что-то перепутал или переборщил — ему стало плохо. Его нашли почти без сознания возле служебного туалета, однако Галка вызывать врача не дала, а забрала его домой. Пыталась поить его марганцовкой, но он закрылся в ванной и затих. Выломали дверь, а он просто спит и не может проснуться. Впрочем, будить его она тоже боится, потому что «он с собой чего-нибудь сделает».

«Тоже мне, «ох, рано встает охрана». В армии с ним бы так не нянчились...»

Мысль была не то досадливой, не то снисходительной, но все-таки больше обеспокоенной.

Возле рынков в жуткую толпу всунулась еще и женщина-контролер.

— Ваши билетики! — молодой голос звучал резко и противно.

Борисов честно полез во внутренний карман пиджака за проездным и остолбенел. Авторучка! На всякий случай пошарил еще раз: паспорт, проездной, таблетки, расческа, карандаш... «Parker» пропал. Осторожно похлопал по кармашку сорочки. Пусто.

Клал же ведь на место тогда, в ректорате...

Наверное, у него было очень испуганное лицо, потому что поддатенький гражданин сбоку, подмигнув, прохрипел осипшим басом прямо на ухо:

— Что, брат, худо?

— Еще хуже, — машинально ляпнул Борисов. «Ручку потерял! — мысленно огрызнулся на самого себя, неловко убирая ладонь с груди. — Может, в папке?»

С трудом отвернулся от заспоривших контролерши и поддатенького. В такой давке лезть в дипломат было бессмысленно.

Кстати сказать, Галя действительно как огня боялась Димкиной армии. Ее мучили призраки страшной дедовщины, которая существовала всегда, даже в хорошие времена, начавшись едва ли не со времен Красной Армии (если не раньше!); но влияние гласности в средствах массовой информации, умело разукрашивающих любые факты в худшую сторону, только усугубляло ее паранойю. После аварии с «копейкой», мадам Борисова спятила окончательно: сынок умело распустил сопли, которые она тут же принялась тщательно вытирать. Димка, привыкший к материнским поблажкам, потребительски канючил, на что та отвечала с чисто профессиональным подходом многоопытного, хоть и неформального, товароведа.

И она старательно намекала мужу о том, что неплохо было бы устроить сына на работу. Борисов понимал, что означают эти намеки: его связи в области так еще и не развалившейся до конца оборонки, могли позволить трудоустройство балбеса Димки в такие места, где и сам факт приписки к данному предприятию был равнозначен службе в армии. Благо, такие места существовали даже до сих пор. Однако Борисов был серьезно обижен выкрутасами сына и разочарован в своих надеждах, и действовать не желал.

— Олежка, может похлопочешь за него?

Он жестко отрезал в ответ:

— Нет. Не могу. Разговор короткий, — и тут же пояснял: — В институт учиться не пошел — раз. Машину разбил — два. Устраивать на работу не буду, пусть хоть дома в потолок плюет. Мне все равно.

Между прочим, чокнутый кооператор Димка вот уже год сидел дома, плевал в потолок, водил девок (почему-то каждый раз разных) и, соответственно, никаких денег не делал, а проедал честно заработанное отцом и также честно наворованное матерью. В общем, «отдыхал от десятилетнего умственного напряжения», как говорила мамаша, как только умел.

В какой-то момент Галина оскалила зубы:

— Не можешь ты или не хочешь, мне все равно. Да я получаю побольше тебя, уж воткну куда-нибудь. Я нужным людям лапы мазать умею, не то что ты.

Сказано — сделано. Кое-как приткнула сына в охрану при своем магазине, и Борисов успокоился: теперь сынок проедал свои собственный деньги, хотя зарабатывал их с большим скрипом и явным нежеланием. Борисов со спокойной душой прибарахлился компьютером, ибо просиживать долгими вечерами в вычислительном центре на работе было утомительно. Да и вообще он стал быстрее уставать, и все чаще приходил домой с больной головой и ломящими плечами: на нервной почве защемляло застуженную шею.

В 92-м подошло Димкино совершеннолетие. Армия стучалась в дверь кирзовым сапогом. Галя, понимающая, что от мужа она денег не получит, вертелась сама. Димка же, наоборот, тупел все сильнее и ничего не желал слушать. Правда, однажды ни с того, ни с сего закатил пьяную истерику, забравшись под кровать и слезно взвыв оттуда: «Мама! Не хочу в армию! Сделай что-нибудь!» Борисов, увидев концерт, вслух искренне, от души посмеялся над сыном: а как же еще можно было отреагировать, увидев, как здоровенный шкаф 18-ти лет от роду в страхе прячется под своей кроватью, как пятилетний ребенок и рыдает там горючими слезами и голосом резаного бегемота? «Димка допился» — констатировал он, а пришедшая в ужас Галя не могла ничего поделать. Борисову пришлось самому выковыривать Димку из его укрытия и отпаивать нашатырем6, только испытанное народное средство действовало плохо — сын никак не мог прийти в состояние здравого рассудка.

Несмотря на то, что липовая справка со смехотворным диагнозом «спинномозговая травма» была закуплена Галиной в поликлинике, военкоматская медкомиссия заграбастала призывника осеннего призыва Дмитрия Борисова в собственную санчасть для перепроверки достоверности данных. Галя суетилась и пыталась совать взятки и туда, дабы избежать раскрытия фальсификации, но один мудрый и принципиальный доктор, председатель комиссии, ей этого не позволил. Борисов почуял неладное, когда этот доктор вызвал их с женой для приватной беседы и пошел туда с опаской.

Галя сидела с благочестивым видом, но явно приняла оборонительную позицию, что было видно даже по ее позе. Сам — понуро, сложив руки между колен и неловко переводил потупленный взгляд с мощного профиля жены на библейский лик пожилого еврея. Он тянул.

— ... Вы хотите знать мое неофициальное мнение? Мы обследовали вашего мальчика: почти здоров, однако...

Борисов заставил себя поднять голову.

— ... психическое состояние оставляет желать лучшего. Дело не в диагнозе, — он шлепнул на стол бумажную папку личного дела. — Это липа. Поведение, физические реакции и анализы говорят одно: ваш сын довольно давно употребляет наркотики.

Борисов быстро оглянулся на Галю: такое оказалось новостью даже для нее. Отвечать на классические расспросы было мучительно для обоих, только он заставил себя остаться до конца, а она все же ретировалась. Библейский доктор, подводя черту, заявил наедине:

— Ваша жена так старалась, чтобы мы не нашли у мальчика «ничего неподобающего». Я пойду вам навстречу: благовидная резолюция о непригодности должна помочь вам принять все необходимые меры без нашего силового участия. Не так ли?

Пришлось пожать ему руку.

Так или иначе, чете Борисовых пришлось посмотреть фактам в лицо. Галя причитала что-то вроде: «Димочка, сыночек бедненький, сбился с пути истинного» и плакала в платочек. Олег Иванович переживал тоже, но более шумно: первое, что он сделал, был скандал для сына, с истошными криками всех членов семьи, хлопаньем дверями и закончившийся головомойкой с мордобоем. Пострадавший Димка (несмотря на разницу в весовых категориях, верткий отец без труда справился с неповоротливым наркоманом, у которого была очень плохая реакция) признался во всем. И в том, что «катал баб на тачке» уже «под кайфом», и что так старательно юлил от медкомиссии затем, чтобы его пристрастие к «глюкам» не рассекретили. Вполне понятно, что и его вытье под кроватью происходило от того же. «Теперь доволен? Забраковали, и подавись этим!» — злорадно подытожил Борисов все вышесказанное и вышесделанное.

Хотя последствия такой накладки перед государством постарался замять — чтобы не было мучительно стыдно перед ним же.

Вскоре после этого Борисов где-то подцепил жуткий грипп и слег. Тяжело и муторно болел, долго не выздоравливая. Лихорадило. Вместо снов мерещилась какая-то чушь про работу, машину и Галку с Димкой. От надсадного кашля раздирало казавшуюся оттоптанной грудь и спину с больной шеей. Молодой участковый врач с козлиной бороденкой обрадовал: «Поздравляю, мужик. У тебя осложнение. И сердечко сильно портачит. Поправишься — ЭКГ пойди сними».

Снял на свою голову.

Приехали. Здравствуй, гипертония!

Димка мирно спал, полусвесившись с покрытой клеенкой кровати, дежурный таз был выставлен рядом, испачканная одежда заботливо перестирана хозяйственной Галиной. Как большинство женщин, она умела заставлять себя браться за дела в любом состоянии. От Борисова действительно ничего не требовалось — разве что починить дверь, но это была не такая уж срочная работа. Просто он чувствовал, что Гале нужно с кем-то поговорить, выплакаться и выругаться.

... Ручку свою он так и не нашел: ни в костюме, ни в дипломате. На следующий день он обыскал весь кабинет и даже как бы невзначай заглянул в ректорат, однако безрезультатно. Пришлось купить какую-то дешевку, внешне чем-то напоминающую драгоценный «Parker», но подружиться с ней не смог. То барахлила она, то он оставлял ее где попало.