Борисов (гет)

Все события и персонажи вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми и ситуациями случайно.

«Заведующий кафедрой ПР-6 Борисов О.И.»

Эффектная черная табличка на его личном кабинете. Рядышком — крохотная завлабская, где помещаются только столик, до самой столешницы набитый драгоценным лабораторным «барахлом», и обшарпанный стульчик молодого завлабораторией Димы. В общем-то, сама кафедра и состояла из пяти-шести комнатушек, отгороженных от общего коридора дверью с кодовым замком. Так, лаборатория, компьютерный зал, преподавательская, холл...

Кабинет — в самой глубине.

Сесть, тихонько почитать газету или проглядеть конспект перед лекциями, попить чайку или даже вздремнуть. Конец апреля, но жара уже почти летняя. Скоро май, а там — один за другим ученые советы, сессия, аспиранты… Отдохнуть от забот и беготни, от собственной официальности и извечной подтянутости — тоже. Побыть, так сказать, "дядей Имярек с улицы", Олегом Ивановичем. Без пиджака, повесив его на спинку стула; рукава его сорочки были закатаны до локтей, воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами.

По сути дела, дремал. Хотя 47 — пока еще не тот возраст, чтобы иметь право спать на ходу.

Из-за этой бездельницы Громовой ему, образно говоря, выкручивал руки АХР. Еще в пору генеральных пертурбаций Вагнер посоветовал:

— Громову — в аспирантуру, не пожалеешь. Туда же, до кучи — в «мифическую» разработку. Хорошо, конечно, деньги, аспирантская ставка, но тупа, как пробка. Вот и приходится ночами ее бредни переправлять. Вместо нее же работал Кожин. Да, студконференция-95. Громова сдавала кандидатский минимум, и ей пришлось срочно лепить необходимые по учебному плану публикации. Тихонечко переписывала белиберду из пустого в порожнее.

Кожин оказался несколько нетипичным вечерником, которого мало устраивала тупость вменяемой ему программы. Причины, по которым он оказался на кафедре, Борисов прекрасно понимал. Во-первых (и в главных!) — набираться ума в непосредственной близости от реальных работ, глядя хотя бы на те же лабы изнутри. Во-вторых, сказывалось (наверняка продиктованное родителями) желание иметь хоть какой-то стаж в госучреждении. На дневной переводиться и не стал, подрабатывал еще где-то. Поблажек не просил — тем более Вагнеру, тогдашнему заведующему, было совершенно наплевать на его существование. Вращался в основном около Пети Олимпова — на его показное панибратство редко кто мог не купиться. Поскольку старший инженер Тризов был еще хуже.

Потихоньку работал, изредка шмыгал на какие-то курсы вольнослушателя и веселил кафедру, дозволяя Олимпову гордиться своей юной персоной. Поэтому Петру было вдвойне обидно, когда завлабом назначили не его, а Кожина.

Кожинский диссер, хотя и частично затрагивал тему волноводов, однако же никоим образом не претендовал на фундаментальность ИОФАНа. Просто Дима, в отличие от нетребовательной Громовой, терпеть не мог порожнего переписывания с пяти книг, которое, согласно народной мудрости, и есть собственно научная диссертация. Его всегда интересовала обработка экспериментальных данных и программирования. Втихаря он начал кропать ее еще на дипломе. Борисов, впрочем, об этом знал и благоволил этому... Колобок — он же Андрюша Кореев — влился в коллектив незаметно, так же, как и оба Герштанских. Борисов вел на кафедре молодежную политику, в отличие от старого скупца Погорельцева, весьма недоверчиво относящегося к молодым. У того сотрудники были вынуждены сидеть на пяти ставках, включая и лаборантские, обрастив штат мертвыми душами.

...Воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами, издеваясь над надписью «Поздравляем с сорокалетием» на папке и авторучке. Говорят, праздновать сорокалетие для мужика — беда. Но он не был суеверен. Да, на сорокалетие тесть отказал ему свою машину. Неплохой, в общем-то мужик, хоть и из девятого управления Кремля. Машину тесть купил себе на 60-летие, горбатый «запорожец». Постоянно возил какой-то хлам, пока не прогнул крышу кузова. Летом 84-го пересел на абсолютно новый, но настолько же лежалый «жигуль-копейку». Самостоятельно водить уже не смог и подписал дарственную после долгих раздумий. «Внука моего, — говорит, — к хозяйству приучай». Последние лет 10 своей жизни гнил в доме престарелых, пока не помер. То ли летом 90-го, то ли осенью 94-го. Все из-за той же машины и внука. Во всяком случае, Олег тогда был болен и показаться на похоронах просто не мог. Вернее, не хотел и был даже почти доволен, что не может.

Сколько лет назад это было? Семь. Семь лет назад. Нет, тогда он был простым кафедральным доцентом, но подарков ему надарили кучу. Кто и что — он уже не помнил. Видимо, что-то очень "ценное", что он тут же спихнул дома жене и сыну. Помнится, тогдашний заведующий был не то в отпуске, не то в командировке. И поэтому за организацию празднования отвечал бессменный Товарищ Заместитель, некто Рязанов, который к тому времени вот уже год не мог очнуться от собственного шестидесятилетия.

Был май 90-го.

Борисов сидел за своим столом в преподавательской, потягивая прозрачную тепловатую газировку из небольшой металлической фляги. Капли срывались с горлышка и падали на лежащий на столе дерматиновый дипломат.

В дверях появился невысокий большеголовый юноша лет, наверное, семнадцати, с наивными голубыми глазами и смешным топорщившимся длинным пухом над губой. Юноша утер вспотевшее лицо и спросил, с трудом переводя дух:

— Юрий Саныч здесь?

Борисов легко подался в сторону вошедшего.

— Нет, молодой человек. Но обещал прийти к часу.

Юноша покосился на огромные часы на худенькой ручонке:

— Уже час двадцать.

Борисов улыбнулся:

— Ну вот, все правильно. Если обещал в час, в два-то точно будет.

— Спасибо, я подожду, — пробормотал юноша, закрывая дверь.

Борисов остановил его:

— Постойте! Может, ему что-то передать?

Юноша помедлил:

— Скажите, ПС-8, первый курс, вечерники, беспокоит.

И тут же скрылся из поля зрения.

Через полтора часа в эту дверь ввалился Рязанов, сухопарый седеющий мужик в сером нескладном костюмчике с топорщащимся галстуком, волоча потрепанный портфель.

— Привет и поздравления! — буркнул он, взгромождая вещи на ближайший стол. — Когда будем праздновать?

— Ладно тебе, рано еще. Три дня осталось, — добродушно заворчал Борисов.

— Может, прямо сейчас и начнем? — наседал заместитель заведующего, протягивая руку для приветствия.

— То-то у тебя портфель такой раздутый. Нет, Юр, я сегодня не буду. Я сегодня на машине.

— Купил все-таки.

— Да, теперь обкатываю. Сам понимаешь, не водил никогда...

Рязанов скорчил уморительно-серьезную рожу и покачал головой:

— А на чем же ты ездил, когда на права сдавал?

— Представь себе, на чайнике, — парировал Борисов и продолжил уже серьезно — Я тебя еле дождался. Еще минут десять — и я б ушел.

Рязанов стоял, опираясь задом на столешницу, и, гибко извернувшись, рылся в своем портфеле, стоявшем сбоку. Бережно вынимал оттуда бутылки и ставил рядом.

— Это хорошо, что дождался. Меня сейчас УМО задержал, а до этого в бухгалтерии торчал. Паршиво — думал, сегодня премию получу, ан шиш. Денег у них, видите ли, нет. До получки, говорит, ждите, — он выставил пятую бутылку — три пива и две водки. — Больше всего времени в «Диете» потерял.

— Я так и думал, Юр. Кстати, тебя какой-то мальчик с вечернего спрашивал.

— Дима Кожин? — переспросил Рязанов. — Он меня уже нашел. Всё уладили.

— Я такого не знаю. На первом курсе ничего не веду. Тебе лучше знать.

— Ну его к чертовой прорве! С юбилеем что-то надо решать.

Рязанов подхватил бутылки с пивом и направился к двери кабинета заведующего. Погремел ключами, ковыряясь в замке. Вошел. Скрипнул дверцей холодильника — белое крыло «чайки» сверкнуло в проеме. Порылся внутри. До Борисова долетало глухое бурчание:

— Не хочу этим шарлатанам стол делать — обойдутся и фуршетом. Хлопнем по стаканчику, да разойдемся. И дело с концом.

Вернулся. Борисов стоял в дверях преподавательской и самодовольно баюкал на обеих руках водку.

— Вот спорим, не долежит до двадцать шестого.

Рязанов мягко изъял драгоценные пол-литры у приятеля и ответил, по привычке нарочито напирая на «о»:

— Долежит! Сегодня уже двадцать третье. К тому же эти три дня меня здесь и не будет, — он снова исчез в недрах завкафского холодильника. Снова до Борисова долетало лишь глухое бурчание. — Зубы буду вставлять. Петрович замечания уже делал: «Студентов пугаешь», говорит.

— Ну и выбрал же время!

— Я его не выбирал. Очередь. Вот год уже жду... — И опять — фирменное нарочитое “о”: — Пенсионер, как-никак. Льготник-с.

Он вынырнул из холодильника. Борисов уже стоял рядом.

— Так двадцать шестого ты будешь или нет?

— Знать не знаю, но знать... хочу. На всякий случай деньги на юбилей Палевичу уже отдал.

— Ты — и Палевичу?! Ты ж его терпеть не можешь.

— Да, а «зряплату» нашу через три дня после получки получать любишь? Уж он-то и в очереди, — многозначительный тычок сухопарым и ногтистым пальцем вверх, — постоит. И за тобой еще побегает, чтоб тебе отдать... Уж у него целее будут.

Рязанов рассеянно озирался по сторонам, заторможено похлопал себя по карманам, взгромыхнул ключами и наконец запер кабинет шефа.

— Склероз! — шутливо констатировал Борисов.

— Учти, он начинается уже с сорока, — в тон ему мгновенно парировал Рязанов, запуская руку в левый внутренний карман, но продолжал уже серьезно: — Вот. Это подарок мой.

Протянул узкую непрозрачную коричневую коробочку сантиметров двадцати длиной. Борисов принял ее и, так и не открыв, посетовал скорее с грустью, чем с иронией:

— Нехорошо как-то... заранее.

— Кому эта дурь взбрела в голову, я не знаю! — энергично успокоил его Рязанов и расплылся в улыбке, обнаруживающей недостачу четырех нижних зубов спереди. — Настоящее добро долго залеживаться не должно!

Борисов отковырнул большим пальцем крышку. На черном бархате лежала золотистая красавица «parker». Покрутил ее на этом ложе подушечкой пальца. На повернувшемся боку красовались серебристые буквы явно не фирменного происхождения: “Поздравляем с сорокалетием! Твоя кафедра ПС-8”.

— Юрик! Как же у тебя только рука повернулась такую ручку испохабить! — но голос удивительно контрастировал со словами: это было нескрываемое восхищение.

— Легко. Вот так.

Рязанов чуть выставил вперед правую ладонь. Борисов, подмигнув ему, протянул ему свою и крепко пожал сухощавую, иссеченную морщинками артритную руку заместителя заведующего кафедрой.

* * *

Из соседней комнаты, среди внезапно стихшего веселого шума, вдруг отчетливо раздалась фраза:

— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.

Энергичный голос аспирантки был серьезен, но не без нотки насмешки.

Олег Иванович встрепенулся. Реплика аспирантки вывела его из оцепенения. Он оглянулся на стену, точнее — на гулкую бухающую саманную перегородку между его кабинетом и преподавательской, где дружно возилась «золотая кафедральная молодежь», как называл команду лаборантов Рязанов.

«Здорово. «Делает вид, будто очень занят». Ты угадала, Лена», — радостно ухмылялся он, открыто завидуя их юношеской дерзости и резвости. Но на их глазах он против своей воли становился жестким доцентом Борисовым. Властный, карающий, но справедливый — это была лишь маска, неведомо где подхваченная, но надеваемая и носимая с завидным постоянством... хотя это оказалось почти непосильным трудом. В этой сухощавой, несколько костлявой фигуре все еще продолжал жить пусть повзрослевший на 20 лет, лукавый и мягкий студент-трудоголик, прекрасно понимающий горести собратьев. Именно его Борисов выпускал на прогулку в такие минуты, чтоб отдохнуть от этой солидности и эффектности, не свойственной ему по натуре, но к которой он так стремился уже с тех пор. «Этого Студента никак нельзя показывать моим подопечным, иначе Доцент окажется слюнтяем, забросанным милыми «боевыми» рюкзачками или опустится до глупого рязановского шутовства, — промелькнуло в голове. — Другое дело Саша Палевич. Может, с ним поговорить об этом? И с Юриком. Нет. Один не поймет, а другой... Просто не получится — куража не хватит. Или откровенности».

На скромный звонок в кафедральную дверь среагировала Лена Громова, очкастая русоволосая аспирантка с необычной для девушки приметой — длинными и густыми пуховыми бакенбардами. В коридор-тамбур кафедры скромно пролезло, позвякивая многочисленными бирюльками, вальяжно непричесанное существо неопределенного пола в мужской ветровке.

— Что вы хотели? — учтиво поинтересовалась Громова у существа.

Оно кашлянуло.

— Борисова.

Веселая компания в преподавательской притихла и многозначительно переглянулась двусмысленности. Громова только едва заметно повела бровью и парировала — не то компании, не то существу, которое при ближайшем рассмотрении все-таки оказалось девушкой:

— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.

Девушка-«существо» чему-то спохватилась и бросила:

— И когда же он перестанет, не знаете?

Громова чуть улыбнулась, но тут на помощь им обеим пришел круглый и румянолицый миловидный парень Андрюха-Колобок, прозванный так за невысокий рост:

— Женька! Проходи, поболтаем. Как раз своего Борисова подождешь.

Женька немного расслабилась, увидев приятеля:

— Ну, во-первых, он не мой, а твой... А во-вторых, можно с подружкой?

— Да. Семь или восемь человек — уже все равно. Скажу тебе по секрету, Борисов не настолько страшный человек, насколько пытается себя выставить.

Женька проскользнула к дверям и щелкнула замком: на ее приглашение в холл вкатилась ее невысокая подружка в невзрачной одежде, но выделяющаяся копной золотистых кудрявых волос и голубыми глазами. Несколько секунд спустя в ту же дверь вломился рослый сутуловатый блондин с обширной плешью. Наткнувшись на рюкзаки девушек и отстраняя их бряцающие сумки, сурово пробормотал красивым низким баритоном:

— С прохода посторонитесь пожалуйста. Нечего здесь с сумками стоять, не вокзал.

Исподлобья, сквозь толстые стекла близоруких «хамелеонов», бросил колкий взгляд в сторону преподавательской, где завлабораторией Дима Кожин, все такой же комичный, но только повзрослевший на семь лет, ломал очередную комедию перед молодой парой лаборантов Герштанских. Снова буркнул:

— Кожин! Не распускайте коллектив до безобразий. Если Борисов многое позволяет, то это еще не означает, что можно садиться на голову.

Никто из присутствующих толком не понял, что имел в виду плешивый, — то ли эскапады Кожина, то ли непрошеных гостей в холле — но Колобок поспешил его успокоить:

— Александр Павлович, через полчаса нас все равно здесь не будет.

Неопределенно качнув головой, плешивый удалился в лабораторию.

— Раскомандовался! — фыркнул Дима. — Никак черная кошка ему сегодня на хвост наступила.

— Кто это? — одновременно с тирадой Димы спросила Женька.

— Палевич, местное пугало, — ответил Колобок. — Правда, здесь его уважают. Каждая собака за глаза зовет Палычем.

— А он кто?

— Никто. Раздает кафедральную зарплату и воображает, будто ему все можно.

— ...Такому на голову только сядь — скатишься и ухватиться не за что, — критиковала Женькина спутница Оля, беседуя с Димой.

Женька игриво толкнула Олю в полный бок:

— А этот лысый еще ничего. Руки-то какие теплые и мягкие.

* * *

...Борисов тихонько пил чай из старенькой замурзанной общепитовской чашки и ухмылялся веселому шуму за стеной-перегородкой. Слов не было слышно, но по голосам он понял, что Палевич снова «злоупотреблял положением», однако студентам-то палец в рот не клади...

Левой рукой выдвинул удобный ящик стола, пошарил среди разномастных убогих чашек, стаканов, блюдец и кипятильника («Сервиз Советский Общепит» — окрестил его Рязанов) и выудил полупустую коробку помадки. Когда-то он жить без нее не мог, а теперь... Каждый мало-мальски уважающий себя студент «с хвостом» считал своим долгом замазать товарища завкафедрой. Но так как не пил (по состоянию здоровья; хотя, впрочем, если и пил, то в дьявольски гомеопатических количествах — бутылки водки ему хватало недели на две), то вместо выпивки студенты всовывали ему со всевозможными ухищрениями коробку «его любимой» помадки и энную сумму денег. И если деньги Борисов старался возвращать владельцу (иногда это не удавалось по причине его бесследного исчезновения), то конфеты брать приходилось чисто из человеческого приличия, чтобы не обижать студента.

Однажды Палевич неудачно пошутил по этому поводу: «Ох, Олег Иваныч, не умеешь ты жить. Как Гаев, состояние на конфетах проедаешь. А я умею».

Палевич пришел не то из МИРЭА, не то еще откуда-то в начале 80-х, чему очень поспособствовал тогдашний начальник — Николай Петрович. Принял его слишком приветливо. Первое появление нового сотрудника запомнилось всем: в кабинет, где бесформенной картофелиной заседал Петрович, вошел «сопливый аспирант», высокий упитанный очкарик с залысинами, настолько спокойно и уверенно, что даже Олег Борисов, знающий свой институт к тому моменту вот уже 13 лет, не мог позволить себе такого нахальства. Рязанов тоже не смог перенести этой самоуверенности, но, будучи комнатной собачкой Петровича, вынужден был терпеть это безобразие, но по мелочам постоянно сцеплялся с ним. На одной из грандиозных кафедральных пьянок, Олег попытался внушить невыносимому Сашке Палевичу уважение к чему-либо святому, будучи уже подшофе: «Слушай, ты, сопляк, ты чего себе позволяешь? Да я же этот институт знаю половину тех лет, что ты на свете живешь. А ты? Месяца не проработал — уже надулся не хуже Петровича» На что новоявленный умник невозмутимо ответил: «Я делом занимаюсь. Работой. Ты — парень неплохой, но принимаешь все слишком близко к сердцу. У тебя проблемы будут».

Тогда это его задело.

Достойный противник.

Зазвонил телефон.

Борисов лениво отставил чашку и, чуть привстав, потянулся к красной трубке на разбитом телефоне:

— «Лубянка на проводе», — пробормотал себе под нос рабочую шутку и снял трубку — Кафедра ПР-6 слушает... Да, это я... Нет, ничего подобного я не писал, даже в глаза не видел... Подъезжайте на кафедру, разбирайтесь на месте. Вы же знаете, у нас лимит на телефонные переговоры. До свидания.

Он взгромоздил трубку на место и прислушался к шуму за саманной стеной.

...Колобок и Кожин с Герштанскими сосредоточенно вперились в ватманский лист, а в уголке Ольга, в обнимку со своим коричневым рюкзачком, сделав ехидное лицо, нападала на Женьку:

— Ничего, чтоб к 28-му курсовик был готов.

— А как же я его буду сдавать, если я ничего не знаю? — в голосе Женьки была серьезная грусть. — Я ж помру от страха.

— Это нам только на руку. Перед тем, как к нему идти, пробегаешь два круга вокруг Манежа. Нет, ладно, хватит и одного, здесь. Руки трясутся. Потом, значит, понюхаешь ацетона — глаза красные. Это ты «всю ночь не спала». Хорошо бы еще за шиворот пару капель валокордина — будто ты их всю ночь глотала... И с одышечкой, трясущимися руками — вперед на защиту.

В холле снова щелкнул кодовый замок. Кто-то вошел.

— Нет, Оль, — пыталась в тон ей ответить подруга — Как можно, такой ценный продукт — и за шиворот. Мне кажется, после защиты мне его и вправду пить придется.

В дверь резво и энергично постучали, и с той стороны послышался глухой, но веселый и насмешливый голос:

— Олег Иваныч, ты там чего, заснул?

Борисов нехотя поднялся и, даже не пытаясь привести себя в официальный вид, бесшумно прошел к двери. Звякнули ключи, два раза послушно щелкнул замок, и в проеме открытой двери появилась живая физиономия заместителя, 68-ми летнего жизнерадостного алкаша, похожая на изрядно помятое печеное яблоко.

— А, Юра, здравствуй, — протянул руку Борисов.

Сухопарая костлявая кисть заместителя вылезла из кармана брюк, обнаруживая фатальную несоразмерность подстреленного костюмчика пионерского размера с высокой худобой фигуры. Энергично сцепилась с ладонью начальника, в то время как ее хозяин, оставшейся рукой держа стопочку папок с бумагами, пытался закрыть за собой дверь.

— Что там у тебя? — спросил Борисов, не сводя глаз с папок. — Никак деканат ведомости выписал на наших «хвостатых» оборванцев?

— Да ты что! Они скорее на новую сессию дадут... — махнул рукой Юрий, — Чихать они на нас хотели. Я вообще-то просто так пришел.

Борисов стоял скучный и недовольный, на манер своего зама сунув руки в брюки:

— Знаю я твои «просто так», Юрий Саныч...

— Да брось ты. Я серьезно. Между прочим, ты уже торчишь здесь почти три часа.

Заместитель постучал длинным грязным ногтем по стеклу высоко поднятых часов. Но начальник, практически не меняя выражения, только становясь все более покровительственно-снисходительным, склонил голову к правому плечу и бросил:

— Ну и что?

— Что это «что»? Студенты твои тебя уже и похоронить успели к чертовой матери.

Неожиданно Борисов фыркнул едким смешком:

— Как?

— Да кто-то из них услышал сплетню тридцатилетней давности, будто здесь в этом кабинете кто-то из кафедрального начальства кони двинул, — загадочно играя живыми подвижными, но безбожно отекшими глазами, бровями, а также всей своей серебристой птичьей головкой, вещал Рязанов.

— Да брось ты сочинять-то, Юрик! — Борисов совсем по-мальчишески хлопнул своего старшего друга по плечу.

Но тот вдруг посерьезнел:

— Беспокоюсь я за тебя. Ты вон лучше в зеркало на себя посмотри, на что похож стал. Я ж тебя с утра на остановке увидел: идешь, никого вокруг не замечаешь, глаза в одну точку, а под глазами-то — хуже синяков. Я-то знаю, что ты здесь делаешь, — в подмигнувшем глазу промелькнул было фирменный озорной бесенок, но тут же погас. — Только ты, брат, такими делами не больно увлекайся. Так чего случись — не вылезешь. Сердчишко, оно ведь тоже не дремлет...

Длинные ногтистые пальцы барабанили уже по груди начальника, но тот увернулся от них, чувствуя неловкость.

— Да ладно, брось, нормально я себя чувствую, — сухо отговорился Борисов, вызывающе застегивая рубаху и затягивая галстук. — Всю ночь, правда, не спал. Все эту хреновину ленкину перечитывал, сегодня тебе отдам...Громову пора защищать, а она такое принесла… глаза дыбом, если честно. До майского совета не уложится, ей-богу. Публикациями занять и срочно.

Рязанов будто и не понимал, что пора бы сменить тему. Вместо этого он говорил куда-то в пространство, не вынимая рук из карманов:

— Как знаешь, брат. Сдается мне — гробишь ты себя здесь попусту. Прекрасно знаешь, что сейчас тебе работы нет, так сам напрашивается... Мог бы и дома посидеть.

— Да ты сам знаешь, что у меня там творится! — с укором качнул головой Олег Иванович, в неловкой и комичной позе натягивая пиджак, — Век бы мне этого не видеть. Меня так одна Галка в могилу сведет.

Рязанов смолк и встал, уставившись в одну точку, занятый своими мыслями. Борисов подошел сбоку и снова хлопнул его по плечу.

— Пойдем лучше перекурим, Юра.

— Все еще не бросил? — слегка оживился заместитель.

— Бросишь тут с вами, — толкал плечом в бок Борисов, бубня через не прикуренную сигарету, зажатую в губах. — Едят со всех сторон.

Вытолкнув его из кабинета, он автоматически одернул костюм, серое лицо моментально приняло усталое выражение фатальной неизбывной мудрости и внутренней покровительственности. Он снова превратился в блестящего черного эффектного заведующего. Рядом с ним его заместитель в своем неизменном сереньком дурацком мальчиковом костюмчике, походил на посерьезневшего, но внутренне вертлявого подростка с седыми волосами. Борисов, привычно звякнув ключами, машинально запер кабинет, будто подчеркивая свою строгость и важность тайны его работы. Молча прошел через холл, бросив быстрый косой взгляд на приумолкших студентов в преподавательской, щелкнул замком кафедры. Выпустил заместителя. Вышел, тихо прикрыв за собою дверь.

А в семействе Борисовых действительно творилось черт знает что. Жена, двадцать лет проработавшая в торговле, получала не меньше (если не больше!) своего мужа, постоянно пилила его за маленькую зарплату. Нанося мелкие, но болезненные укусы его самолюбию, потому что он сам рос в небогатой семье и считал своим долгом приносить в дом деньги. Вообще-то Галя была его сокурсницей, с которой он честно дружил все пять лет совместной учебы, тайно обожая. Чувствуя это, она сама ради него оставила своего более красивого, но столь же нерадивого ухажера и пара как-то незаметно поженилась после диплома, в 72-м году.

Когда в 74-м родился симпатичный толстячок Димка, Борисов только и делал, что вкалывал. Запоем, не делая различий в своей деятельности на «работу головой» и «работу руками». Просто подрабатывал, где только мог: лаборантом, монтером, от случая к случаю брался даже писать курсовые для особо нерадивых студентов... И к тому же — осиновым листом трясся над своей аспирантской стипендией, только бы Галя не беспокоилась. Этот кошмар длился для него три года, пока не подрос сынок и жена сама не вышла на работу. Скромным инженером, но тоже неплохо получала. Борисов, к тому времени уже выстрадавший свою степень кандидата наук, спокойно занимался преподаванием.

Разлад между Галей и Олегом начался года через три, когда она резко ударилась в торговлю. По блату устроилась в местный универмаг в бухгалтерию. Разницы в зарплате не было практически никакой, только Галя старалась подчеркнуть свое превосходство тем, что потихоньку таскала с работы разнообразные материальные блага. Пока молча. Правда, после Перестройки он стал четко осознавать, что весь поезд народного образования едет в никуда («в трамтарары», говорил Рязанов), а его сугубо оборонная специальность — тем более. Эпоха гласности для Борисова началась под аккомпанемент глухого ворчания Галины. Список поводов для высказывания недовольства было много: стоило ему привести в дом неугодного ей гостя, по его уходу разражался скандал. Тогда Борисов просто отказался лишний раз привечать кого-то в своем доме и старался улизнуть в гости сам. Однако нужных людей, которых мужу приходилось поить у себя, она терпела, но зато встречала и провожала с таким затаенным недовольством, неодобрением и недоверием, будто гость был как минимум пришельцем с Марса. На мелкие оплошности мужа она реагировала столь же болезненно энергично. Начинаясь с любой темы, разговоры в итоге приходили к одному:

— ... Неужели я, баба, единственный кормилец в доме? Вот у Светки муж — золотой человек: он и деньги в дом несет, и подарки покупает. Ей что — она может себе позволить дома сидеть, детей воспитывать. Ты бы хоть раз чего-нибудь мне купил!

— Мало тебе этого хлама?! — огрызался потрепанный Борисов. — Не я с продавцами дружу, ты пол-Торгового в дом натащила, мало тебе? Лично я согласен жить в голых стенах, только бы ты меня в покое оставила. Меня со Светкиным мужем не равняй — подполковник милиции...

«Торговым» он называл Галин универмаг.

Правда иногда, когда разговор только начинался с этой темы (а такое бывало в получку и аванс), Борисов старался перевести это в шутку:

— «Баба»? И это я слышу от человека с высшим образованием? Галка, ну ты и впрямь разговариваешь как сварливая уличная торговка...

— Я бухгалтер, — скрипела жена, пропуская шутку мимо ушей. — А тебе бы следовало найти другую работу.

— Да как же объяснить тебе, дуре бестолковой, — притворно всплескивал руками он, — ну люблю я свою работу, как тебя. Ничего другого я делать не умею, да и не хочу..

Ловил ее в объятия — свою полную, невысокую, круглолицую, утыкаясь лицом в тяжелую темно-коричневую «бабетту»2, а она недовольно ворочалась и ворчала. А он продолжал ворковать:

— Ну и за что ты на мне женилась? За мои глаженные брючки или за то, что в них? А что, если там никогда ничего не было?

И вообще, в отношении Галки Борисов всегда допускал одну и ту же ошибку, говоря «женилась» вместо «вышла замуж». Активное сексуальное и социальное начало он признавал за ней подсознательно.

...Не надо быть умником о десяти пядей во лбу, чтобы понять, почему Галке так нравился светкин муж: погоны к погонам тянутся. Ну и пусть, что военные к милицейским. Олег не помнил, в каком звании Николай Свешников уволился в запас, но до полковника тот дослужиться так и не успел — разворошили лавочку. Более всего понятно, почему Галка бредит своим "светкиным подполковником" — голос крови, хоть по Фрейду истолковывай. Погоны к погонам тянутся. Ничего, что военные к милицейским. Наверняка идеальная была бы пара. Нет, вряд ли. Галка бы обязательно нашла, чему придраться. Да и что хорошего? Десять лет, как подполковником сидит, а ведь самому уже шестой десяток пошел. Зато терпеливый, змей — двух жен терпит. Социально, разумеется, двух: свою и Галку.

Мелькнула гаденькая мыслишка: "А сексуально?" Постарался прогнать, заодно ущипнув жену за толстую попу и получив затрещину по руке. Эх, двоемужница... Хорошо, хоть Светка не зарится, не командует.

Борисов сосредоточенно ковырялся в замке кафедры. Замок как всегда заедало. Звяканье ключей гулко отдавалось в пустынном утреннем коридоре — точнее на парадной лестнице, где на краю второго этажа и лепилась его дверь. Борисов отставил дипломат, прислонив его к стенке и трудился обеими руками. По лестнице кто-то зашаркал. Борисов быстро оглянулся: в огромном зеркале отражался пожилой человек, чем-то напоминающий Ростислава Плятта3. Несмотря на теплую погоду — в плотном сером полосатом свитере с воротом на «молнии».

— Доброе утро, Адриан Георгиевич! — натужно крякнул Борисов, воюя с замком.

— Опять дверь ломаете, коллега? — иронично бросил тот вместо приветствия.

У него был странный дребезжащий голос, который то звучал вполне отчетливо, то пропадал, отчего речь казалась спотыкающейся до заикания.

— Что-то вы рано сегодня, — Борисов оставил ключ в замке и промокал вспотевшие ладони носовым платком.

— С электричками не угадаешь: у них свое расписание, у нас свое, — бормотал собеседник, неторопливо поднимаясь по лестнице. — А вы тоже. Все забываю, вы откуда ездите?

Борисов положил платок в карман пиджака и хмуро созерцал натюрморт «ключи в замке», упершись руками в бока:

— Деревня Гольяново. Полчаса на троллейбусе... Хорошо здесь с утра. Тихо.

Он вздохнул и снова навалился на дверь.

Пожилой человек усмехнулся и не останавливаясь побрел дальше. Борисов еще раз оглянулся на полосатый свитер и подумал: «Странный этот Погорельцев. По такой жаре... «Грею свои старые косточки». Хорошо, хоть на болячки опять не жаловался. Болячек на всех хватает.»

В середине дня на кафедре снова шумело оживление: в лаборатории кишели пятикурсники, доделывая последние лабораторки, и перебрасывались шуточками. А в преподавательской под звучный беглый стук пишущей машинки вполголоса переговаривались сотрудники, отсиживающиеся кто-то перед лекцией, а кто-то уже после таковой.

Рязанов ютился за обложенным пыльными бумажками столом с брошюрой кроссвордов.

— Так, товарищи академики: «оптический прибор для наблюдения небесных тел», восемь букв, первая «т», пятая — «с»? — он выжидающе хитро скосился в угол, где за старомодной, но до боли советской «Ятранью» ссутулилась Громова — она работала здесь секретаршей.

— Обижаете, Юрий Александрович! — хихикнула девушка, прервавшись на секунду. — «Телескоп».

— Правильно, — приговаривал Рязанов, корябая кривые буквы в клеточках.

За первым столом в правом ряду, когда-то принадлежавшем Борисову, сидел плечистый мужчина неопределенных лет кочегарского сложения и виду, в потрепанной рубахе, и что-то старательно укладывал в гигантской черно-зеленой сумке, стоявшей на коленях, неестественно выпрямив спину.

Громова снова остановилась.

— Петр Валерьянович, у меня бумага кончилась, подайте пожалуйста!

Мужчина обернулся всем корпусом, качнув темным перьеватым вихром на голове, узко улыбнулся и пошутил:

— Может, за вас еще и напечатать?

— Можете.

Тот с легкостью запустил лапу на самый верх высокой настольной этажерки и заграбастал сразу полпачки писчих листов. Их с Громовой разделял еще один стол, но вставать ему было лень, и он просто сунул пачку сидящей за ним полной женщине в неяркой, но пестрой одежде.

— ... А это можете уже подшивать, — комментировала секретарша, передавая через ту же женщину отпечатанные странички.

— Мы и без «интернета», на перекладных доедем, — изрек Рязанов.

«Перекладная» женщина в широкой юбке и кофточке без пуговиц была похожа на толстую курицу-наседку. Только вот цыпленок был у нее всего один — смазливая глазастая студентка лет восемнадцати, в тяжких моральных потугах пересдававшая ей зачет по лабораторным.

— ... Алла Сергеевна, вот схема и сигнал.

Алла, нацепив сильные плюсовые очки, делавшие ее круглое лицо еще более круглым, уткнулась в аккуратные девичьи записи-завитушки.

— Господи, Танечка, что ты творишь! Ну что у нас будет на выходе?

Студентка непонимающе таращилась на преподавательницу. Та напряженно вздохнула и взорвалась:

— Ребятки, и чем же вы на лекциях только слушаете? Полный ноль на выходе... будет! — резкие гневные нотки в мягком голосе певуче-причитающего тембра только усиливали сходство речи с квохтаньем.

— Мне в другой раз прийти?

— Нет уж, давайте зачетку, — смилостивилась женщина и, расписываясь в мелкой графе, подытожила: — Зачет. Молодец, Алла Сергеевна!

Глазастая студентка засияла и, подхватив зачетку, поскакала прочь, прощаясь на ходу.

— До свиданья, Танечка. Чтоб до экзаменов я тебя не видела!

Алла откинулась к стене и блаженно закурила длинную тонкую сигарету:

— Как они мне все надоели!.. Вот возьму отпуск...

Вдруг за передним столом что-то жутко шкваркнуло и с лязгом грохнулось на пол. Алла подскочила, уронив сигарету:

— Петя, что у тебя стряслось?

Петя не ответил. Перегнувшись пополам, он с несчастным лицом шарил под тесным столом, засунув ребро левой ладони в рот. Алла заглянула туда же: на полу валялся огромный зеленый дырокол в кучке белых бумажных конфетти.

— Руку прищемил? — заботливо интересовалась женщина. — Покажи!

— Морда зложивучая, — крякнул он, неудобно вытаскивая дырокол за лапку подставки, как толстую жабу. — Смазать надо, заедать стал.

А потом неохотно показал руку: защемленное место почернело и вздулось небольшой шишкой. Алла полезла в свою бесформенную кожаную дамско-хозяйственную сумочку, где целый кармашек был забит всякими медикаментами. В это время в дверях появился Палевич:

— Ага, Алова опять кого-то лечит! — улыбался он.

— Петечку моего непослушного, — игриво отозвалась та, наклеивая пластырь.

«Петечка» сидел с невыразительной нарочно скучной каменной миной и блуждал взглядом по сторонам. Алла всегда ставила его в неловкое положение. У нее была удивительная способность: с ее интонациями имена (даже произнесенные в не слишком уменьшительной форме) приобретали настолько ласковое и домашнее звучание, что создавалось впечатление, будто все те, к кому она обращалась, — малые дети. А самым маленьким был, естественно, он — Петр Олимпов. Интересно, что при его двухметровом росте, несуразное детское имя ему ужасно шло. И не столько по контрасту с внешностью, сколько из-за собственной петиной нескладности. Студенты вообще считали его свойским парнем и не воспринимали его всерьез. Даже называть его по имени-отчеству они удосуживались исключительно в глаза. За глаза же он был и для них просто Петя, иногда еще — Олимпус.

— ... Рану продезинфицировал? — подкалывал пострадавшего Палевич.

— Шутка бородатая, — скривился Петя. — Я не пью и за себя не лью.

— А в сумке у тебя что, «фанта» такая?

Палевич указал на его баул, скособочено городившийся на столе у Аллы. Оттуда нагло торчало горлышко двухлитрового баллона, до краев наполненного подозрительной пенистой субстанцией знакомого коричневатого оттенка.

— Иди, пятикурсников своих понянчи, — зашипел вихрастый «кочегар».

Палевич вскользь оскалился, но смолчал и отошел к окну. Аккуратно зевнул, потер краешек глаза прямо под очками, вытащил из кармана маленькую расчесочку и принялся бездумно расчесывать остатки волос. Студенты его утомили, от них-то он здесь и отдыхал, объявив им перерыв.

Зачет по лабораторным он принимал в компьютерной, впуская ребят по одному. Остальные же копошились в большей комнатке, занимая и перезанимая постоянно нарушавшуюся очередь. Присутствующих развлекал, естественно, Колобок и вертевшийся там за компанию Кожин. Посреди этого шума в зальчик влетела растрепанная и взбудораженная Герштанская, с зачетной книжной наготове.

— Девушка, вы не рано? — кто-то из угла явно оттачивал собственное остроумие на опоздавшей. — После часа Палыч принимает только с бутылкой.

В ответ она только повертела зачеткой: мой, мне и так поставят, «автоматом», за пять лет наработалась. И тут же шмыгнула поближе к Кожину и защебетала:

— Ой, набегалась я сегодня, напрыгалась! На Белорусском тетку встречала... на кольцевой давка... Белым днем, а народу...

— А почему своего валенка не взяла? — хитрила та же самая темная личность из угла.

Вторая шутка получилась смешнее — Герштанский просто терпеть не мог женину тетку; однако темной личности из угла вряд ли это было известно.

— ... Жрать хочу. Так, если мне никто ничего не даст, я сейчас съем моего Андрюшу, как пирожок.

— Колобок, — поправил Андрей тоном, будто заново представляется — кличкой он даже гордился.

— «Не ешь меня, тетя Лиса, я еще пожить хочу», — захныкал Кожин, изображая колобка, и достал из кармана сушку.

Герштанская с жадностью ухватила ее, но разгрызть насмерть зачерствевший хлебец не смогла. Помусолив сушку еще какое-то время, девушка уже стала оглядываться по сторонам, в поисках места, куда бы ее незаметно выбросить. На раму открытой форточки вдруг впорхнула синичка с благообразно скромным видом. На самом деле это была одна из тех нахальных закормленных тварей, которые беззастенчиво шмыгают по окнам всех аудиторий и кабинетов зимой и летом, спекулируя на жалости чувствительных старушек-преподавательниц, в основном и прикармливающих пернатую шушеру. Девушка протянула сушку изящной летучей попрошайке. Птица жеманно скромно скакнула вбок от руки, но все же вытянулась к еде всем телом. Поводив по ссохшейся баранке клювиком, будто обнюхивая, отщипнула кусочек. Вдруг передернулась, будто фыркнув всем телом, и спорхнула обратно.

— «И не нужна мне твоя черствая сушечка, — недовольно запищал Кожин тонким голоском мультипликационного персонажа, озвучивая улетающую синицу. — Кушай ее сама, добрая девочка!»

— Ну, Димон, — восхищенно заревел Герштанский, — тебе только в «Радионяне» выступать!

— Нашел, чего вспомнить, — со смешливой укоризной погрозил ему Колобок.

— А что, я тако-ой старый!.. — мечтательно потянул Кожин. — Я еще в бассейн «Москва» купаться ходил.

— Его ведь недавно развалили. В 94-м, по-моему? — уточнила Герштанская, аккуратно выкидывая расклеванную несъедобную сушку за окно.

Та, глухо стукнувшись о подоконник, соскользнула вниз.

На пороге бесшумно появился Палевич:

— Все, поехали. Следующий.

Уходя с работы, Палевич заметил в углу вестибюля, возле дверей нечто для себя интересное: миниатюрная пухлявая девичья фигурка, похожая на хомячка, как вкопанная стояла около доски объявлений, сосредоточенно что-то вычитывая. Палевич залюбовался ею: длинные каштановые волосы, длинная тонкая черная юбка, просторная белая блузка с причудливым воротником. Тихо, со своей природной бесшумностью, подобрался к ней сзади и прогудел:

— Привет, комсомолка. Что пишут?

Каштановая головка вздрогнула и вскинулась к нему. Веснушчатое личико очень молодой женщины светилось улыбкой:

— Любишь мы меня пугать.

— А ты — бояться, Полина. Ты домой?

Она кивнула, доставая небольшой блокнот с авторучкой:

— Я сейчас. Шеф просил кое-что записать... Ты же его знаешь.

— «Погорельцев А.Г. зав. каф. ПР-5. Характер скандально-нордический,» — пошутил Палевич. — Опять спешишь?

— Надо успеть, пока Владик не вернулся из офиса. Поесть ему приготовить.

Палевич вздохнул. Полина уткнулась в записи.

До метро они все-таки пошли пешком:

— ... Полина, может хоть раз съездишь ко мне домой? Я серьезно, почему...

— А твоя мать? — перебила она.

— При чем тут она? Я уже самостоятельный человек.

— Саша, да пойми же ты наконец: Владик работает у тебя под носом, в «Авангарде»... Если он узнает... В лаборатории безопаснее, — упрямо тряхнула челкой Полина.

Палевичу захотелось поцеловать ее, но вместо этого он поймал ее ладошку и мягко пожал огромной рукой, как бы говоря: «Не бойся, мышонок.» Вслух ответил:

— Понимаю. Только не одобряю. Его пора бросать.

Она больно цапнула его ноготками: «Молчи!»

Он умолк.

Вечерело. Парадная лестница опустела и притихла. Борисов любил засиживаться на работе допоздна, когда никакие разъезды — будь то Оптическое общество, научный журнал или любые другие организационные дела — не входили в его планы. Домой он не торопился. Да и что могло его ждать дома? Сварливая жена, которой постоянно не хватает денег. Кто бы мог подумать, что милая деловитая профорг группы Галочка Свешникова превратится в своенравного нахрапистого бухгалтера Галину Борисову? Единственное, что не изменилось в ней за три десятка лет, так это фантастическая «бабетта», из-за которой... Впрочем, что теперь говорить. И сынок, давно уже нечто большее, чем просто оболтус, о фокусах которого слушать становилось просто страшно.

Борисов через плечо покосился в зеркало, что-то стряхнул с пиджака, пригладил волосы — «Редеют, черти!» — поддернул воротничок сорочки и галстук. И непринужденно поскакал вниз по скользким ступеням, пощелкивая каблуками. «Когда-то с Петькой мы тут и навернулись.»

Прошелся по вестибюлю, просочился через турникеты мимо пустующей вахты. Свернул к еще одним ступенькам посреди той части холла. Бросил взгляд на колонну, разделявшую этот спуск на два марша. Сбоку — смутная реклама полугодовалой давности, а спереди, возле пьедестала колонны, возилась бабулька-вахтерша с парой исчерна-красных гвоздик в пластиковой банке.

— Домой собрались? — поинтересовалась бабулька.

— Пора, теть Сим, — отозвался Борисов, заглядывая на колонну.

Зеленые электронные часы, под ними — очередной некролог. Скользнул взглядом по листу. Ничего особенного, стандартный набор фраз: «после тяжелой болезни... выдающийся деятель... коллектив кафедры... глубокие соболезнования...» Тетя Сима что-то запричитала про то, как она ругала покойного за ключи, которые он постоянно терял и что-то в том же духе. Борисов сухо ей поддакнул: неожиданный разговор его покоробил, напоминая старое, о чем бы вспоминать не хотелось. Несмотря на то, что он уже давно привык к таким вещам и даже шутил с приятелями об этом («Если меня на столбе не повесили — значит, живой еще», — балагурил Рязанов с большой похмелюги).

Но при виде знакомых лиц здесь, прошивало испугом.

Иногда поднималось немым протестом.

Первый раз, когда еще учился. Тогда, когда увидел на этой колонне вечно недовольное лицо своего преподавателя, но уже в черной рамке. Молодого Борисова та новость ошарашила намного сильнее остальных — за два дня до того он с лектором поссорился.

Между тем подрастал Димка, упорно не желая худеть. Борисов с досадой замечал, что сын растет похожим на мать, таким же курносым и мордатым. Только вытягивался, обещая добраться до неприлично высокого роста, ибо в обозримом прошлом ни породы Борисовых, ни породы Свешниковых, подобного не наблюдалось. Ни в кого. «Признавайся, не в Петю ли он Олимпова такой великан?» — несерьезно атаковал он жену во время постельных баталий. К сожалению, даже Петя тут был абсолютно не виноват, хотя в свое время за Галочкой и ухаживал.

Больше всего Борисова досадовало то, что Димка, как все нормальные мальчишки, тянулся к матери. Та легко пользовалась таким положением, исподволь настраивая сына против мужа. Только Димка был маменькиным сыночком чисто номинально. В детстве Борисов-младший бедокурил не меньше остальных детей, но и не больше. Вероятно, самые страшные его грехи просто не доходили до Борисова-старшего, умело замалчиваемые оборотливой Галиной. Что было нетрудно: Олег вкалывал как мог, чтобы не нервировать ее маленькой зарплатой, на полторы-две ставки и на дом, соответственно, времени уже не оставалось.

Первый звоночек прозвенел в 90-м году, вместе с последним звонком Димки. Точнее, с его выпускным вечером, плавно совмещенным с получением паспорта. Достойный «подарок» застиг Олега Ивановича как раз вскоре после юбилея. Сын, всласть наобмывавший знаменательные события, ринулся показывать свою независимость в компании полупьяных девиц сомнительного вида, для пущей важности прихватив и отцовскую машину. Возгордился Димка, понаслушившийся от бабки обещаний на стареющий автомобиль. Где он нашел ключи от нее, неизвестно. Или помогла галкина мать. Борисов был в шоке, когда из милиции позвонил тот самый Светкин подполковник и сообщил, что Димка сидит у него в кутузке, так как врезался в фонарный столб и едва не сшиб какую-то бабку. Галя рвалась к нему, но он ее не пустил и пошел сам. Разбирался недолго, но жестко: мирно заплатив штраф, попросил подполковника придержать Димку на сакраментальные 15 суток, как если бы тот был совершеннолетним.

Светкин подполковник, конечно, такого себе позволить не смог, но сделал все, чтобы дня три герой-автолюбитель проторчал в милицейском «обезьяннике». Реакция домашних была однозначна.

Последующий месяц глава семейства провел в обществе увечного «жигуля-копейки», любовно ползая под брюхом машины и латая бреши. Даже умудрился застудить шею.

Впрочем, Димка успел разочаровать своего отца уже много раньше, когда только учился в школе. С седьмого класса он плюнул на учебу и катался на жидких, притянутых за уши троечках. Однажды едва не остался на второй год, но благодаря стараниям Галины сумел избежать этой участи. Зато с удовольствием пропадал на улице в компании уж больно разухабистых дружков и пошловатых подружек. Книжек не читал, зато полночи слушал какой-то невразумительный грохот с блатными словами и вообще старательно раздобывал подобную чушь, фанатично переписывая кассеты друзей. Закоренелый битломан Борисов мог слушать такое лишь при гостях, да и то только затем, чтобы удивить их редкостной глупостью. Зато священнодействовал с пластинками «Beatles», «Deep Purple», «Led Zeppelin», неприятно удивляясь, насколько глух ко всему этому Димка.

Единственным более или менее приемлемым занятием, которым все-таки интересовался мальчишка, был спорт. Какой-то новомодный «культуризм», которым бредили все его сверстники в то время. «Может, хоть жир растрясет?» — оправдывал свою досаду Борисов. Только Димка все больше превращался в дубовое бревно, смущая этим сухощавого и поджарого, но отнюдь неслабого и подвижного отца. Чем меньше времени оставалось до окончания школы, Борисов все настойчивей намекал сыну:

— Ну что, Дмитрий Олегович, не пора ли тебе браться за ум?

На что дубовое бревно Дмитрий Олегович отвечал изобретательно, но в весьма непечатных выражениях.

— Может, хватит с тебя этого культуризма? Может, пора браться за настоящую культуру?..

Димка натужно зевал и потихоньку играл мускулами.

— Кончай лекцию, батя. Не забывай, ты дома.

Однажды, когда Димка наконец перебрался в десятый класс, как-то невзначай оказавшийся одиннадцатым, Борисов прямо подступился к нему:

— Ну что, в институт поступать ты собираешься? Нам пора серьезно подумать об этом.

Отшучиваться было поздно и бессмысленно. Димка, постепенно обрастающий повадками матери, проявил законный интерес к разговору:

— Ну, и как конъюнктура рынка мозгов?

— Я ведь тебя в любое место могу устроить, даже с таким аттестатом, — Борисова слегка покоробило от того, что в данный момент в нем говорил больше Преподаватель, чем Отец. — Помнишь: я говорил, у меня приятель в МИФИ — ответственный за приемную комиссию?

Димка поблуждал взглядом по кухонному столу с полупустой пепельницей и остановился на отце, который жадно прикуривал сигарету.

— Зачем, ты же вроде честный человек? — в голосе сына была и насмешка, и почти сочувствие.

После короткой паузы, означавшей затяжку, Борисов ответил:

— Стыдно мне, что ты катишься куда-то... в трамтарары, — даже не заметил, что на полном серьезе повторяет рязановские словесные помарки. — Может, хоть чем-нибудь заинтересуешься?

Сын вызывающе почесал задницу.

— Мне это не интересно. Институт — это удел таких... — вскользь, непечатный эпитет, — дуриков, вроде тебя, батя. Я не собираюсь терять время за этой дурацкой учебой. Я буду делать деньги.

Борисов рявкнул, отшвырнув пачку на стол.

— Ну знаешь, это уже слишком! — запнулся, соображая. — И очень зря: ты рискуешь пропустить эту... как у вас там оно называется?... «Крышу»! Я бы на твоем месте пошел учиться только из-за того, чтобы не идти в армию, которой так боится твоя мамочка.

Димка зыркнул на отца крупными карими глазами (единственное, чем он оказался похож на него!):

— Не пойду. У нее денег хватит, откупит. Или ты.

— Ну нет! Для такого сына — палец о палец не ударю. Попросишь чего-нибудь — не дождешься, — порывисто встал и хотел хлопнуть дверью на кухне, но та была заклинена ковровой дорожкой. Демонстративно щелкая замком входной двери, обернулся и ядовито бросил в пространство: — Кстати, ты еще не забыл, что собирался делать деньги, кооператор чокнутый?

И тут же пропал, глухо бухнув этой дверью.

Лена Громова принесла бумаги на подпись. Как всегда, чей-то проект методички, какие-то полусырые изыскания по экспериментам, проект объявления о приемной комиссии — не за горами лето, а значит, три недели постепенно затихающего бедлама, ясных, гордых или откровенно бессовестных глаз. Смешные и бурлящие выпускники школ, стрелянные техникумовцы... Правда, чаще эти глаза были пустые и безвольные. И к ежегодному «событию» еще надо было подготовиться. Пока что начинался первый этап — борьба за тех самых абитуриентов. Борисов вгрызся в текст. Он всегда любил момент перехода весны в лето. В юности ознаменованный предсессионной горячкой, а последнее время — да бог его знает, за что! Само лето было более неторопливым: неспешное подведение итогов содеянного, пережевывание только что принятых экзаменов (плюс горькая отрыжка в виде надоедливых «хвостатиков», непробиваемо бестолковых), попутное всасывание новой бурлящей струи пополнения (не омрачаемое особыми эксцессами) и выплевывание дипломников. Построение новых планов. Потом — отпуск-передышка; впрочем, зачастую испорченный домашними. А потом — все снова...

Следующая за объявлением бумага Борисова насторожила — докладная на Рязанова. ПР-5 третий курс.

Жалоба была составлена грамотно, даже с блеском и видимым удовольствием. Прегрешения преподавателя описывались в духе образцовой бюрократии, где любой промах размазывался с клеветнической дотошностью и истовой убежденность ярых кляузников. Причем сухой остаток работы сводился к малому: Рязанов неожиданно отказался принимать у студентов курсовой проект, хотя ранее призывал их к деятельности, потрясая едва ли не оружием варшавского договора. Борисов поморщился, уж больно это напоминало проработки ученого совета, а за подписью «ПР-5» явственно проступала волосатая лапа в пуховом свитере, принадлежащая их заведующему Адриану Погорельцеву. Собственно, между номинально дружественными кафедрами со схожей специализацией шла тихая перманентная вражда, эдакая местная война Алой и Белой розы. Виной которой были не столько объективные причины, сколько личные амбиции этого самого Погорельцева, который медленно возбухал нетерпимостью еще к Николаю Петровичу, а более молодого и удачливого коллегу, «члена чего-то там», Олега Борисова невзлюбил с первого же дня вступления того в должность. Вспыльчивый, но добродушный Олег легко завязывал связи, а в деканате пользовался уважением и авторитетом.

Итак, кафедры обменивались взаимными пикировками, ища любой удобный для этого повод. Чем же в этот раз ПР-6 насолила Погорельцеву?

Коридор гудел от народа. Несмотря на вроде бы неподходящее время — пара все-таки! — студенты кто лениво, кто сосредоточенно — шастали по зданию. Кучка «ботаников» — отчаянных учебных трудоголиков, посещающих сплошь каждую лекцию, ждали запаздывающего преподавателя в открытой аудитории, разложив вещи каждый на своем излюбленном месте, но собравшись поближе друг к другу. Краснорожий парень с видом подмосковной шпаны тупо уставился в одну точку. Поблизости на парте громоздилась угловатая фигура Женьки.

— Макс, ты что, не спавши или «с бодуна»?

Краснорожий Макс, не поднимая головы, хвастался:

— Я вообще сегодня два часа спал — эта работа меня доконает. До двух, то ящики гружу, то в баре верчусь. Полтора часа до дома ехать. Только спать завалишься — побудка. И опять — полтора часа до института.

— Почему ты там не ночуешь?

— Негде. Блин, только раз в неделю получается в институт съездить.

— Да ладно, ты тут чаще бываешь.

— Нет, только так кажется.

— Слушай, Макс, а зачем ты вообще в институт пошел? За отсрочку?

— Как зачем? — удивился Макс, поднимая взгляд, а потом слегка заколебался, ища причину. — Ну, за знаниями...

— Не верю. Мои знакомые в аспирантуру поступают, чтобы там до 28-ми проволынить — от армии.

— От нее откосить — ерунда. Как два пальца обсосать.

— Ерунда? А как же ты на втором курсе с повесткой? Ты ж говорил, чуть ли не с ментами забирали?

Макс не ответил на вопрос:

— Рязанов пришел.

Вообще-то, Рязанова студенты любили. Старенький, перманентно похмельный шут старался «не забивать голову излишними знаниями», как он сам же откровенно им и заявлял. Вместо этого он устраивал им спектакль одного актера длиною в лекцию. Некоторые восхищались его методике преподавания, находя в ней массу педагогических достоинств, но остальные приходили просто позубоскалить и посмеяться над старым комедиантом с его горячливым выговором.

— ... В полной темноте, у негра в ж... — тут следовала короткая пауза, чтобы студенты могли шокировать сами себя догадкой и насторожиться в ожидании неприличного, — в желудке стоит этот фотодиод!

Особенно впечатлительные и эмоциональные (из тех, что слушает каждое слово лектора) облегченно вздыхали, сияя улыбками — выкрутился!

Борисов застал своего друга и помощника в преподавательской одного, за письменным столом. Тот увлеченно занимался благоустройством рабочего места, перебирая ворох пыльных бумаг: газет, отчетов и прочего мусора. Алла Алова постоянно втихую жаловалась на соседство их столов: «У Юрочки всегда такой гадюшник — того и гляди ужи поползут.» Все кафедральные мужики были для нее непутевыми ребятами и она заботилась о них, словно мамка...

Рязанов, боковым зрением увидев вошедшего, распоясался. Выковыряв из стопки какой-то насквозь пропылившийся отчет и потрясая им в воздухе, провозгласил:

— Во! Этот шелудивец хочет, чтоб я это подписал!

Перед сотрудниками не было нужды разыгрывать из себя залихватского бодрячка, но иногда с ним случались дикие приступы безудержного артистизма, когда публика ему была просто необходима. Борисов, понимая, что попал на один из таких приступов, прошмыгнув к своему бывшему столу, с усмешкой наблюдал за происходящим:

— Ну?

— Хорошо, подпишу, — со смеющейся злорадностью приговаривал Рязанов и, послюнявив палец, прилежно прочертил свою роспись со скомканным бантиком-росчерком, оставляя грязные полосы на бумаге. И с небрежной меткостью отшвырнул его на стол Борисову. — На, сам с ним разбирайся.

Узнав в грязной папке старый отчет Кожина, казавшийся безнадежно утерянным, Борисов с раздражением указал ему:

— Юра, хватит паясничать! Я серьезно поговорить пришел.

Однако Рязанов не паясничать не мог.

— Слушаю, — с тонким налетом деланного подобострастия выставил вперед мохнатое седое ухо, немыслимо изогнувшись и склонив голову. «... и повинуюсь!» — договаривала поза.

В первый момент Борисову захотелось во всю глотку прокричать в это ухо грубое трехбуквенное ругательство, чтобы тот оглох. Но сдержался, а разглядев шевелящиеся ворсинки, почти рассмеялся.

— Юр, на тебя студенты жалуются... — улыбка клочьями сползала с лица и глаза, все еще поблескивая, гасли. — Ты что, с Адрианом меня опять поссорить хочешь?

Рязанов внезапно чихнул и, утирая собравшееся в клювик лицо, прошамкал:

— А я этих бездельников должен по головке гладить? Как сам он лентяй...

Борисов, покосившись на пыльную роспись, оборвал:

— Ты мне зубы не заговаривай. На тебя посмотреть, так ты один у нас такой труженик. Адриан, конечно, лентяй, я согласен. А дети в чем виноваты?

— Подумаешь, лишнюю двойку получат, не подавятся.

— Это они для нас с тобой «лишние», а для ребят они — единственные и неповторимые. Работы тебе мало? Вот придут двадцать четыре рта на пересдачу...

— Двадцать пять, — отчетливо проговаривая каждый звук, поправил Рязанов, наконец-таки оторвавшись от вороха мусора. — По списку.

— Неважно. Или ты с них поиметь захотел? — Борисов пошуршал щепоткой пальцев, будто подманивая какое-то животное. — Погорельцев постарается, следующая жалоба будет на меня. Будто я со студентов взятки беру. Все будут пальцем показывать...

Седая птичья головка повернулась к нему, моргая красными глазками.

— На тебя и так показывают: «Не берет». Лучше клади в карман, да помалкивай. Твоей принципиальности — на двоих Палевичей хватит. Даже тот, хоть и вшивый, да не дурак.

Палевич был вообще отдельной темой для разговоров, возмущений и прибауток. Рязанов принимал в штыки каждое его действие или бездействие, а Борисову уже через пять лет надоело налаживать с ним отношения. Единственным, кто почему-то с ним сдружился, был тот самый Петр Олимпов, давешний ухажер Галочки и друг юности Олега. Так или иначе, шутки про Палевича были самыми любимыми. Рязанов, которому облысение никогда не грозило, называл его не иначе, как «вшивый Санька». Олег, с некоторых пор замечавший досадные симптомы той же напасти, в шутку его урезонивал: «Ну где ж у Саньки вшам-то водиться?», на что моментально следовал пошловатый ответ: «Ессно, не в голове.»

Борисов повел носом — от заместителя уже попахивало. Когда тот успел нализаться — неизвестно. «И где он водку берет? Неужели в мой холодильник шастает?» Машинально скручивая в трубочку несчастный димин отчет, прикидывал, стоит ли продолжать разговор. В общем-то, способности рационально мыслить Рязанов далеко еще не утратил, но находился в состоянии блажной вдохновенности.

— ... Молодой ты еще, все тебя учить надо. Репутацию подмочить не бойся. Коля Вагнер на твоего Погорельцева чихал и ты начихай. Неужто «за спасибо» должность брал? Небось, до сих пор по карманам ветер свищет?...

Борисова аж передернуло.

— Вот это тебя не касается! От Галки уже наслушался. И Николаем Петровичем не попрекай, с 94-го его же дерьмо расхлебываю... Тошно.

— Ага, а сейчас 97-й! Три года получается, — подсчитал Рязанов. — Быстро тебе надоело. Уже увольняешься?

Принимать руководство после кого бы то ни было — неблагодарное занятие, тем более в его ситуации. Когда скромного заштатного сотрудника ареопаг4 ректората прочил на должность невесть за какие заслуги (черт, пришлось брать опять-таки из-за семьи!), а от прежнего начальника, будто в виде духовного наследства, достается тебе такой зам. «Зам-булдыга». Несмотря на то, что собеседник начал его серьезно раздражать, Борисов, не желая, ссоры, собирал остатки дипломатизма. Сухо напомнил:

— Не хочу я с тобой об этом говорить. Лучше работай, как надо, и лишних проблем не создавай.

— Вот стану начальником, тогда и буду работать, — покачал ногой Рязанов, радостно фантазируя на свежевыдуманную тему.

— Тьфу! Пить сначала брось, а то вовсе уволю, — съязвил шеф, поднявшись из-за стола и издевательски пританцовывая плечами, прошелся к двери. Уцепившись за косяк, оглянулся и бросил спокойно и серьезно:

-Курсовой у «пятых» не губи, а то Адриан Георгиевич меня сам с деканом поссорит, Юр.

Тот, вероятно, даже плохо расслышал фразу, но в ответ бойко забурчал:

— А мне плевать на замдекана, наплевать на замректора, — боже, такого названия даже нет! — наплевать на замминистра, наплевать на президента, а также на Организацию Объединенных Наций! Меня ничего не касается.

Затем, посоображав еще секунду, добавил:

— Да. И на межгалактический разум мне тоже плевать. Пусть он существует совершенно автономно от меня.

А Борисов, наплевав на бредни Рязанова, скрылся в кабинете, как в берлоге.

С досадой забравшись на место, долго и въедливо пересчитывал подписи на жалобе, как будто это могло что-либо изменить. Красивое число 25 засело ему в голову. Нет, никакой двойной нумерации, двадцать четыре — и точка. «Мертвая душа», или Юрка просто напутал? Или... «Да ладно, брось, какая разница 24 или 25, все равно наверху бюрократической лесенки никто считать не будет.» Один недосчитанный человек — и предлог, чтобы не пускать листок в свободный полет по сонному царству бумагожующей волокиты... Тем обиднее было, что Юрий не дал договориться с собой по-хорошему, словно его это и впрямь «не касается», иногда он бывает просто невыносим.

Олег всегда смотрел на Рязанова снизу вверх, восхищаясь им когда-то как своим преподавателем, потом — как старшим советчиком и товарищем, а вот теперь просто как другом. Только старался не показывать.

— ... А ну тебя к черту! — полувслух-полушепотом прошипел Борисов, выдернув что-то из кармана пиджака, и шмякнув этим «нечто» об стол.

Все тот же грязный бантик-росчерк из пыли на бумаге. Димин отчет на студенческую конференцию-95. «Шелудивец». Таких шелудивцев надо было еще поискать: отдав работу Рязанову на предварительную подпись в отсутствие Борисова и обнаружив пропажу, Кожин буквально носом перерыл весь кафедральный мусор в поисках черновиков. Но, не найдя способа восстановить утраченную информацию, бросился писать доклад заново. До подачи трудов на суд оставалась пара недель, и проделать двухсеместровую работу за такой срок было просто нереально. Юный завлаб (а первым распоряжением, сделанным Борисовым-заведующим, было именно назначение Кожина главой лаборатории) не жаловался, он просто засыпал на занятиях и на рабочем месте от усталости. Олег Иванович, видя, что у его подопечного все валится из рук, не выдержал и подарил ему пару собственных завалявшихся поделок. Благо, что организаторы конференции особо не вчитывались в детские писульки, а «разводили сальто с бульдой и филькину грамоту» (опять-таки bonne-mots5 все того же Юрия Рязанова!). Гордый Дима брать не хотел, но купился только на то, что заявку на его участие снимать было поздно, а в противном случае он сорвет галочку по работе со студентами своему шефу. Шефа Дима уважал.

«Все б такими «шелудивцами» были, черт возьми.»

Аккуратно опустив доклад Кожина в дипломат, Борисов решительно вытащил из кармана золотистую «игрушку»-ручку. Движением фокусника привычно щелкнул ее затвором и с едким нажимом (спеша, чтобы не упустить своей решимости) начирикал визу и подпись: округлую пару инициалов и прямой, летящий, с острым изломом посередине, разряд молнии.

После обеда он проводил семинар у своих второкурсников. В его бытность студентом таких называли «утюгами». Уже почти оперившиеся, за два неполных года познавшие все хитрости и уловки учебы в вузе. Конечно, не такие любопытные и лопоухие, как первачки-«козероги» (по тогдашней терминологии), однако пока что обаятельно несведущие в делах специальности. В ком-то уже виден ум, хотя вместо слова «поляризация» упорно говорит «параллизация». Меньше чем через полгода все они станут Студентами, прожженными и остепенившимися. Хотя нынешний третий курс, похоже, взрослеть так и не собирается.

«А, черт. Ладно, пустяки.»

Под конец пары заявилась Алла и таинственным голосом поведала, что видела в столовой проректора по науке, и что тот вызывает Борисова, желая сообщить какую-то новость, кажется, даже хорошую. Застать неуловимого и вечно занятого проректора было соблазнительно, поэтому он решил не дожидаться до конца. Укладывая бумаги во внушительную черную папку, объявил:

— Можете отдохнуть. Только сидите тихо, сейчас идут занятия. Через полчаса приду.

Энергично вышел и, юркнув на запасную лестницу-курилку, спешно спустился в столовую. Узнав, что проректор буквально минуту назад ушел, выскочил и рванул через двор. В этот момент им можно было залюбоваться: размашисто, но плавно бегущая элегантная бело-черная фигура без пиджака, с развевающимся галстуком ярко выделялась среди весенней пестроты.

Заметив Колобка, прохлаждающегося на заднем крыльце парадной лестницы, Борисов помахал ему рукой и, пожимая плечами, прокомментировал:

— Бегу, Андрюш, бегу! Начальство зовет!

Помимо проректора по науке, ему удалось застать и второго — по хозяйству. Начальство, как всегда, темнило, но новости оказались действительно приятными: наконец-то переводили лабораторию их кафедры, стоявшую во дворе. Борисов потратил, наверное, года два, чтобы добиться этого, только ректорат туманно разводил руками: «Да, здание действительно находится в аварийном состоянии... Министерство пока так не считает.» Все-таки из горуправления удалось выбить какое-то завалящее помещение вроде погорельцевского подвала. Вот-вот должны были прийти документы, а перевозку оборудования должен взять на себя он, Борисов О. И.

Закончив разговор, внешне гладкий, но как всегда путаный по сути, он мысленно потирал руки. Уже стоя в дверях, перекидываясь фразами на пороге приемной с нагловатой, но умевшей полюбезничать секретаршей, он снова увидел Колобка.

Лаборант был озабочен.

— Олег Иванович, можно вас на минутку?

Борисов склонил голову к правому плечу:

— Что, Андрюш? Я уже собирался...

— Звонила ваша жена. Очень волнуется, просила перезвонить. Дома что-то случилось, — вздохнул Колобок.

— Ничего не сказала? — Борисов хмуро сдавил папку пальцами.

Кажется, он случайно задел кнопку, и ремешок расстегнулся. Бумажки и конверты посыпались на пол.

— Извините, — напряженно улыбнулся он в сторону секретарши, опустившись на корточки. Моментально сгреб бумаги с ковра и прикрыл дверь. Колобок спешно бросился помогать шефу.

— Опять сынок что-то учудил? — бросил тот.

— Не знаю. Никому ничего объяснять не стала. Будет разговаривать только с вами.

Через пять минут он уже звонил ей на работу, но жены там не оказалось. Впрочем, словоохотливые дамочки из Галиного отдела уже успели поведать ему половину истории. Перезвонил домой.

— ... Как «ничего не нужно»?.. Еду немедленно.

Уходя попросил Алову:

— Алла, если не занята, почитай свое моим гаврикам. За мной должок — целая пара.

Троллейбус был как всегда полон до отказа. Хуже этого был только автобус-экспресс №716, прозванный «семьсот-веселым» за то, что пассажиры (а в их числе и сам Борисов!) выходили из него иногда даже с оторванными пуговицами. По иронии судьбы, приобретя должность, он потерял машину. А все благодаря — как, однако же, нелепо звучит это слово в таком контексте! — выходкам сына.

Тот опять принялся за старое.

Из двух объяснений — жены и ее коллег — складывалась простая и понятная история. Димка украл из сумочки у Галиной приятельницы баночку каких-то лекарств и пошел пьянствовать на склад. Видимо, он что-то перепутал или переборщил — ему стало плохо. Его нашли почти без сознания возле служебного туалета, однако Галка вызывать врача не дала, а забрала его домой. Пыталась поить его марганцовкой, но он закрылся в ванной и затих. Выломали дверь, а он просто спит и не может проснуться. Впрочем, будить его она тоже боится, потому что «он с собой чего-нибудь сделает».

«Тоже мне, «ох, рано встает охрана». В армии с ним бы так не нянчились...»

Мысль была не то досадливой, не то снисходительной, но все-таки больше обеспокоенной.

Возле рынков в жуткую толпу всунулась еще и женщина-контролер.

— Ваши билетики! — молодой голос звучал резко и противно.

Борисов честно полез во внутренний карман пиджака за проездным и остолбенел. Авторучка! На всякий случай пошарил еще раз: паспорт, проездной, таблетки, расческа, карандаш... «Parker» пропал. Осторожно похлопал по кармашку сорочки. Пусто.

Клал же ведь на место тогда, в ректорате...

Наверное, у него было очень испуганное лицо, потому что поддатенький гражданин сбоку, подмигнув, прохрипел осипшим басом прямо на ухо:

— Что, брат, худо?

— Еще хуже, — машинально ляпнул Борисов. «Ручку потерял! — мысленно огрызнулся на самого себя, неловко убирая ладонь с груди. — Может, в папке?»

С трудом отвернулся от заспоривших контролерши и поддатенького. В такой давке лезть в дипломат было бессмысленно.

Кстати сказать, Галя действительно как огня боялась Димкиной армии. Ее мучили призраки страшной дедовщины, которая существовала всегда, даже в хорошие времена, начавшись едва ли не со времен Красной Армии (если не раньше!); но влияние гласности в средствах массовой информации, умело разукрашивающих любые факты в худшую сторону, только усугубляло ее паранойю. После аварии с «копейкой», мадам Борисова спятила окончательно: сынок умело распустил сопли, которые она тут же принялась тщательно вытирать. Димка, привыкший к материнским поблажкам, потребительски канючил, на что та отвечала с чисто профессиональным подходом многоопытного, хоть и неформального, товароведа.

И она старательно намекала мужу о том, что неплохо было бы устроить сына на работу. Борисов понимал, что означают эти намеки: его связи в области так еще и не развалившейся до конца оборонки, могли позволить трудоустройство балбеса Димки в такие места, где и сам факт приписки к данному предприятию был равнозначен службе в армии. Благо, такие места существовали даже до сих пор. Однако Борисов был серьезно обижен выкрутасами сына и разочарован в своих надеждах, и действовать не желал.

— Олежка, может похлопочешь за него?

Он жестко отрезал в ответ:

— Нет. Не могу. Разговор короткий, — и тут же пояснял: — В институт учиться не пошел — раз. Машину разбил — два. Устраивать на работу не буду, пусть хоть дома в потолок плюет. Мне все равно.

Между прочим, чокнутый кооператор Димка вот уже год сидел дома, плевал в потолок, водил девок (почему-то каждый раз разных) и, соответственно, никаких денег не делал, а проедал честно заработанное отцом и также честно наворованное матерью. В общем, «отдыхал от десятилетнего умственного напряжения», как говорила мамаша, как только умел.

В какой-то момент Галина оскалила зубы:

— Не можешь ты или не хочешь, мне все равно. Да я получаю побольше тебя, уж воткну куда-нибудь. Я нужным людям лапы мазать умею, не то что ты.

Сказано — сделано. Кое-как приткнула сына в охрану при своем магазине, и Борисов успокоился: теперь сынок проедал свои собственный деньги, хотя зарабатывал их с большим скрипом и явным нежеланием. Борисов со спокойной душой прибарахлился компьютером, ибо просиживать долгими вечерами в вычислительном центре на работе было утомительно. Да и вообще он стал быстрее уставать, и все чаще приходил домой с больной головой и ломящими плечами: на нервной почве защемляло застуженную шею.

В 92-м подошло Димкино совершеннолетие. Армия стучалась в дверь кирзовым сапогом. Галя, понимающая, что от мужа она денег не получит, вертелась сама. Димка же, наоборот, тупел все сильнее и ничего не желал слушать. Правда, однажды ни с того, ни с сего закатил пьяную истерику, забравшись под кровать и слезно взвыв оттуда: «Мама! Не хочу в армию! Сделай что-нибудь!» Борисов, увидев концерт, вслух искренне, от души посмеялся над сыном: а как же еще можно было отреагировать, увидев, как здоровенный шкаф 18-ти лет от роду в страхе прячется под своей кроватью, как пятилетний ребенок и рыдает там горючими слезами и голосом резаного бегемота? «Димка допился» — констатировал он, а пришедшая в ужас Галя не могла ничего поделать. Борисову пришлось самому выковыривать Димку из его укрытия и отпаивать нашатырем6, только испытанное народное средство действовало плохо — сын никак не мог прийти в состояние здравого рассудка.

Несмотря на то, что липовая справка со смехотворным диагнозом «спинномозговая травма» была закуплена Галиной в поликлинике, военкоматская медкомиссия заграбастала призывника осеннего призыва Дмитрия Борисова в собственную санчасть для перепроверки достоверности данных. Галя суетилась и пыталась совать взятки и туда, дабы избежать раскрытия фальсификации, но один мудрый и принципиальный доктор, председатель комиссии, ей этого не позволил. Борисов почуял неладное, когда этот доктор вызвал их с женой для приватной беседы и пошел туда с опаской.

Галя сидела с благочестивым видом, но явно приняла оборонительную позицию, что было видно даже по ее позе. Сам — понуро, сложив руки между колен и неловко переводил потупленный взгляд с мощного профиля жены на библейский лик пожилого еврея. Он тянул.

— ... Вы хотите знать мое неофициальное мнение? Мы обследовали вашего мальчика: почти здоров, однако...

Борисов заставил себя поднять голову.

— ... психическое состояние оставляет желать лучшего. Дело не в диагнозе, — он шлепнул на стол бумажную папку личного дела. — Это липа. Поведение, физические реакции и анализы говорят одно: ваш сын довольно давно употребляет наркотики.

Борисов быстро оглянулся на Галю: такое оказалось новостью даже для нее. Отвечать на классические расспросы было мучительно для обоих, только он заставил себя остаться до конца, а она все же ретировалась. Библейский доктор, подводя черту, заявил наедине:

— Ваша жена так старалась, чтобы мы не нашли у мальчика «ничего неподобающего». Я пойду вам навстречу: благовидная резолюция о непригодности должна помочь вам принять все необходимые меры без нашего силового участия. Не так ли?

Пришлось пожать ему руку.

Так или иначе, чете Борисовых пришлось посмотреть фактам в лицо. Галя причитала что-то вроде: «Димочка, сыночек бедненький, сбился с пути истинного» и плакала в платочек. Олег Иванович переживал тоже, но более шумно: первое, что он сделал, был скандал для сына, с истошными криками всех членов семьи, хлопаньем дверями и закончившийся головомойкой с мордобоем. Пострадавший Димка (несмотря на разницу в весовых категориях, верткий отец без труда справился с неповоротливым наркоманом, у которого была очень плохая реакция) признался во всем. И в том, что «катал баб на тачке» уже «под кайфом», и что так старательно юлил от медкомиссии затем, чтобы его пристрастие к «глюкам» не рассекретили. Вполне понятно, что и его вытье под кроватью происходило от того же. «Теперь доволен? Забраковали, и подавись этим!» — злорадно подытожил Борисов все вышесказанное и вышесделанное.

Хотя последствия такой накладки перед государством постарался замять — чтобы не было мучительно стыдно перед ним же.

Вскоре после этого Борисов где-то подцепил жуткий грипп и слег. Тяжело и муторно болел, долго не выздоравливая. Лихорадило. Вместо снов мерещилась какая-то чушь про работу, машину и Галку с Димкой. От надсадного кашля раздирало казавшуюся оттоптанной грудь и спину с больной шеей. Молодой участковый врач с козлиной бороденкой обрадовал: «Поздравляю, мужик. У тебя осложнение. И сердечко сильно портачит. Поправишься — ЭКГ пойди сними».

Снял на свою голову.

Приехали. Здравствуй, гипертония!

Димка мирно спал, полусвесившись с покрытой клеенкой кровати, дежурный таз был выставлен рядом, испачканная одежда заботливо перестирана хозяйственной Галиной. Как большинство женщин, она умела заставлять себя браться за дела в любом состоянии. От Борисова действительно ничего не требовалось — разве что починить дверь, но это была не такая уж срочная работа. Просто он чувствовал, что Гале нужно с кем-то поговорить, выплакаться и выругаться.

... Ручку свою он так и не нашел: ни в костюме, ни в дипломате. На следующий день он обыскал весь кабинет и даже как бы невзначай заглянул в ректорат, однако безрезультатно. Пришлось купить какую-то дешевку, внешне чем-то напоминающую драгоценный «Parker», но подружиться с ней не смог. То барахлила она, то он оставлял ее где попало.

...Уже начал подходить к концу и май. Двадцатое число, аванс.

Несуразный месяц. Добрая его половина пропадала в бесцельных и неопределенных празднично-выходных днях, так что получать за него и в хорошие времена было почти нечего. Как всегда — на носу день рожденья. Сколько раз Борисов зарекался его отмечать, но на работу приходилось тащить бутылку, а дома — устраивать безжизненное семейное застолье. Только когда приезжала его родня, выходило веселее.

И все-таки, хорошо — разгар весны, брожение умов...

Кафедра собралась почти вся, в приподнятом настроении, нетерпеливо ожидающая денег. Перешучивались, вслух строя планы. В дверь ворвался оживленный Рязанов и взбудоражил присутствующих новым слухом:

— Это что! Вот бухгалтерия грозилась еще и получку дать. Страшная куча денег, говорят. Долги за декабрь.

Борисов маялся — с деньгами что-то затягивалось. Досадно, но именно сегодня застревать в институте надолго он не собирался. После обеда надо было еще наведаться в министерство, чтобы проверить, как идут дела с бумагами на помещение. Сюда же он заехал исключительно за авансом. И вот, на тебе...

Дело было даже не в Палевиче, при всей своей основательности, раздатчик нерасторопностью не отличался. Просто сама бухгалтерия не справлялась с таким наплывом денег и людей — таких же скромных раздатчиков. Юркие гонцы-лаборанты проворно шмыгали между кассой и кафедрами, потихоньку разнося слухи. По их словам кассирша уже начала огрызаться, что на всех не хватит, что у нее уже голова кругом пошла и, что она вообще сейчас закроется и уйдет, если будут продолжать хамить.

-... Галку б мою им туда... Она бы живо всем — кузькину мать с козьей мордой... А, Юрик? — попытался сострить Борисов, подначивая друга.

На плохо слепленную шутку тот почти не среагировал.

Мысленно плюнув на всю компанию в преподавательской, Борисов тихо убрался в компьютерную. Там возился Кожин, и у него тоже что-то не ладилось.

— Распечатывал тут на головной машине — «сетка» вылетела...

Борисов невнимательно пролистал распечатку, вяло пожурил молодого завлаба за оплошность. Кажется, у них обоих голова была занята не тем, чем нужно. Уходя, от Кожина, рассеянно бросил:

— Дим, только не надо делать из хорошей работы плохую. Подумай.

Спрятался ото всех в кабинете. Скинув пиджак, забрался за стол. Потянулся, закинув руки за голову, опираясь лишь на краешек сиденья да плечами на спинку стула. Постарался расслабиться. Покосился на потолок, будто пытаясь видеть сквозь стены: там, двумя этажами выше, ровно над помещением кафедры, находилась злосчастная бухгалтерия.

«Ну и где наш Палевич-сан?»

Палевич священнодействовал. Вообще-то импульсивный Борисов с белой завистью удивлялся его способности отстоять час в муторной и нервной очереди в кассу, не потеряв при этом внимательной бдительности. В основном, скучающая очередь занимала себя сплетнями, чтением, кроссвордами или томительными перекурами, однако раздатчик ПР-6 свободно мог обходиться и без всего этого.

-...Олег Иванович, откройте.

В дверь скребся Палевич. Борисов встрепенулся, стряхивая оцепенение, и заспешил к дверям. Быстро щелкнув замком, отпер.

— Денежки принес? Проходи... — добродушно приговаривал он, но, столкнувшись взглядом с Палевичем, заткнулся.

Вид раздатчика ему не понравился. Сквозь обыкновенную стабильную собранность выражения все равно можно было угадать его настроение. Сегодня эта собранность была холодной и пасмурной. «Так, какая муха тебя укусила?»

Тот выложил ведомость на стол:

— Распишитесь.

Мужчины уселись друг напротив друга. Раздатчик привычно отсчитывал купюры из аккуратной стопки в руке, едва слышно посапывая носом, и начальник так же молча поглядывал на него, следя за процессом. Подсознательно подхватывая эту недобрую церемонность, пересчитал сам и только потом взялся за ведомость. На середине росчерка шарик заклинило.

— Чертова ручка, — буркнул Борисов, старательно дохнув на кончик стержня. — И где только мой «Parker»?

Набухавшее молчание Палевича вдруг прорвалось:

— А где наши премиальные, Олег Иванович? — вопрос был жестким, но вполне спокойным.

Все стало на свои места, окончательно. Борисов, склонив голову к правому плечу, упрямо расписывая заевший шарик на клочке бумажки. «Вы». Значит, будет серьезный разговор.

— Неприятно стало? А, Палевич? — отозвался Борисов, с силой дочеркивая роспись

— Все шутите. Непорядок просто.

Начальник чинно вытащил из пиджака портмоне и, продолжая ту же игру с суховато-демонстративной официальностью, на виду сунул туда деньги. Взглянув в лоб на раздатчика, покровительственно указал ему, но все-таки не без тени какой-то извинительности:

— Саш, давай потом поговорим? Меня министерство ждет.

— Подождет. — С лукавой ноткой ухнул тот, усмехаясь одним уголком рта. — Я много времени не займу.

Привставший было Борисов снова опустился на стул, сложив обе ладони на так и не убранный кошелек. По тому, с какой непринужденной бесцельностью медленно покачивались руки Палевича, будто обнимающие невидимую сферу, он понял, что Сашка обосновался здесь как хозяин положения. Что разговор он вынашивал долго и просто так не уйдет.

— Ладно, выкладывай.

Палевич дотронулся до листка ведомости.

— Четверых вы оставили без премии. Почему?

— Вам по списку, а? — жестко съязвил Борисов.

-...Притом, двоих систематически оставляете, — раздатчик будто и не заметил реплики начальника.

— Кого, Аллу с Петей, что ли? — нарочно удивился последний, но быстро сменил тон. Устало вздохнул: — Алла с больничного не вылезает, то больница, то санаторий. То со мной, то с Петей лекциями меняется... При всем желании не могу, права не имею, Саш.

— Так, а Олимпов? — осведомился тот. — Старых друзей шерстите?

— Алкоголик он, твой Петя, — сумрачно заметил Борисов, легонько похлопывая себя по груди чуть ниже завязки галстука. — сам знаешь, что у него характера нет. 15 лет ведь за тобой гоняется, угнаться не может... А раз деньги завелись, так и будет пить.

— Что-то не понял, разве я пью?

— Зато халтурите вместе. Петька — золотая головища, а занимается бог знает чем. Если б по-честному халтурили, а то ведь просто гребете под себя...

— Завидуете? Что Олимпов деньги зарабатывать научился?

— Я вам, кажется, не мешаю. Ни ему, ни тебе.

— Надо же! Между прочим, дальше по алфавиту — "Палевич", — напомнил раздатчик, по-тигровому улыбаясь с таким невинным видом, будто говорил не о себе.

Борисов недобро зыркнул на золотистый зуб, сверкнувший в краешке улыбки, и брякнул, подыгрывая в тон:

— Да, а ты слышал, что этот Палевич мне доклад на конференции провалил?

— Я же предупреждал, надо было другую тему подавать — вы не послушались. — Палевича было совершенно невозможно смутить. Борисов уже начинал раздражаться этим спокойствием.

— Подумаешь, накаркал. Сиди теперь без гранта7 да помалкивай. Значит, тему не доработал.

Палевич скосился на начальника. «Не учи, а шеф? Я уже вырос, сам учить умею.» — дочитал в его выражении последний. На таких конференциях могли перевернуть с ног на голову любую разработку, однако Борисов не мог отказать себе в удовольствии лишний раз пикировать Палевича.

— ...А Рязанов? Юрия Александровича вы за что?

— Теперь его защищаешь? — насмешливо спросил начальник, потихоньку раздергивая и без того уже отпущенный узел галстука. — Жалобу на него написали.

— Кто?

— Как «кто»... погорельцевские. Всей группой.

— Покажите.

— Не могу-с. Уже подшил и отправил. — Несмотря на игривый тон (Борисова так и подмывало паясничать), сказанное было правдой.

— И вы уверены? Погорячились вы, Олег Иванович, — туманно изрек Палевич.

— А я что, должен был ею задницу вытереть?!

Борисов уткнулся куда-то вниз, полезши рукой за дипломатом. Поставил его на колени, приоткрыл. Втолкнул раздутый кошелек и с громким щелчком защелкнул замочки. «Все, разговор окончен.» Палевич делал вид, будто не замечает всего этого, словно нарочно действуя ему на нервы. Тихо стащив листок ведомости и элегантно шелестнув им в воздухе, продолжил:

— Гляжу, у вас тут любимчик образовался...

Борисов, пристраивающий дипломат около стула, исподлобья вопросительно скосился на раздатчика.

— Кожин Дэ Вэ, — подсказал Палевич.

— Ну, что тебе еще не нравится?

— Балуете вы его. Как родного. Опять премия.

Борисов, вставая и накидывая пиджак, пробормотал под нос:

— Молодой еще, неиспорченный. Трудится, как пчелка. — А вслух добавил: — Николай Петрович тебя доцентом пристроил? А фактически ты — «старший преподаватель». Понятно?

Борисов отмахнул ладонью полуотставленной руки по направлению к двери, звякнув надетым на указательный палец колечком ключей. «Выметайся.» Палевич хмыкнул, пожал плечами и с достоинством, с легкой и величавой развальцой, направился к выходу. Всем видом показывая презрение даже к возможной угрозе понижения.

... По дороге Борисов пытался читать газету, склочная пустопорожняя болтовня бульварной «толстушки» под мерный перестук метро проходила сквозь мозги, не оставляя в них заметного следа. Вроде бы — идеальная жвачка для ума, но Борисову все равно было как-то не комфортно — перед глазами между строк плавала толстая рыжая морда в очках, отвлекая от чтения.

Чертов Палевич... Нет, он действительно отнял не более получаса, но пришелся абсолютно некстати. Настроение было поганым. Плюнуть бы сейчас на все и уехать домой. «Да ну тебя к черту! — досадовал Борисов то ли на себя, то ли на Палевича. — Из-за такого пустяка... Не сегодня, завтра бы приперся.» Вдруг возмущался, будто нащупывая через это зацепку к причине своей нетерпимости: «Тоже мне, борец за справедливость! Сам напортачил непонятно что, теперь красуется. — И тут же осаживал себя: — Хотя, с другой стороны, можно было бы с ним и помягче. Кто знает, какие у него там отношения...»

Ну и что, собственно, произошло? Конференция как конференция. Они с Палевичем выступали уже под конец, когда внимание жюри стало потихоньку растекаться. Никаких эксцессов: он сам — с короткой преамбулой как руководитель кафедры, Сашка — как непосредственный разработчик. К речи придраться невозможно: четко по существу, убедительно — вполне ладно скроенная тема. То и дело обращался к плакатам, а плакаты-то — сказка... Вдруг поднимается та старая ведьма, некто академик Леонова, пресловутая в своих кругах дама... Сонное собрание заметно оживилось. Нет, никакой свары, правда, она не устроила, но Палевича быстро заткнули за пояс. Что-что, а провалы со спецэффектами она делать умела.

... Ну не мог он с ним помягче, не мог. Персона раздатчика вообще вызывала в нем тихое раздражение, чего бы ни касались их взаимоотношения. Уверенный и спокойный Палевич не имел никаких видимых недостатков. Дисциплинированный, исполнительный, сдержанный... Да и явно подпольных гадостей за ним не замечал даже сплетник Юрка. Халтура? Ничего особенного. Неужели Сашка прав, что он, Борисов, в каком-то смысле приревновал к нему Петьку Олимпова? Конечно, прав. Палевич всегда колол прямо в глаз, минуя брови.

Если между ними что-то всерьез не ладилось, Борисов после таких разговоров возвращался домой полубольным. Иногда не мог успокоиться до ночи.

— ... Разогнать бы их всех ... к черт-товой бабушке! — с шуточной рисовкой подначивал он, когда раздражение проходило. — А, Галк? Ведь гадюшник, не ужи — кобры... очковые по коридорам ползают.

Взаимные уколы за оплошность. Только что допущенную или неминуемо назревающую... На этот раз промахнулся Палевич. Повод?

К сожалению, не повод. Формально он виноват: не удержал престиж команды, про его собственный и говорить нечего... Да и неформально — тоже. Восстановить против себя Леонову — уже кое-что значит. Притом началось все это далеко не вчера. Неважно, с разносом или без, а грант провален. Раз. На носу — перевод лаборатории. Два...

Борисов знал, что помещение придется переводить по большей части за свой счет. И им пора потуже затягивать пояса. Надо было сказать? Отчитываться перед Палевичем за перераспределение средств — вот еще, велика важность... Тем более что он слишком неглуп, чтобы строить из себя такое непонимание.

Вымещает злость за Леонову?

«Старых друзей шерстите?»

Нет, всерьез швыряться такими кадрами было глупо: Петька — голова, а Сашка все-таки руки. «Друзья...» Действительно, неудобно — вроде бы когда-то таковыми считались.

«Нет, правильно, пусть хоть разок все обмакнутся. Похлебайте, что сами напороли. И Юрка тоже.»

Да, правильно.

Будто дочитав диалог с самим собой как газетную статью, Борисов свернул «толстушку» и, свободно поднявшись с сиденья, шагнул к дверям, хотя выходить ему было еще рано. Просто чтобы вместе с позой переменить и мысли.

Только вдогонку в них звякнуло, как напоследок звякает что-то смертельно важное, которое порой так силишься вспомнить.

«И Димку Кожина ведь еще приплел. Его-то к чему?»

Когда встал вопрос об уходе и отъезде, неподъемная картофелина Вагнер проводил все больше времени с Борисовым, выпытывая его мнение о кандидатах. Мол, рассуди, как человек посторонний. Неказисто, зато понятно: чтобы потом отдать его на растерзание проигравшей стороне — мол, якобы принудил к решению. Олег Иванович воспринимал войну противоборствующих сторон спокойно — ну, дерутся за цацку, дальше что? Высказывался политкорректно, хотя, конечно, втайне надеялся на Рязанова. Другое дело, что олимпийское спокойствие Вагнера выглядело абсолютной халатностью.

Бугор остерегался передавать дела Рязанову. Тоже прозрачно — в качестве временного начальства он хорош. Однако те проблемы, которые столь долго игнорировал Николай Петрович, надо было решать. Юрий бы точно пустил все на самотек. Он, конечно, продержится некоторое время, пока не сопьется или… не снимут за несоответствие. Позор.

Оставался либо Палевич, либо «варяги». При Палевиче все ясно: зам — Борисов (это уже по настоянию Петровича, велика милость), завлаб — Олимпов, старший инженер — Тризов. Либо кто-нибудь по усмотрению Борисова. Кожин, например.

— Он неплохо показал себя за время болезни Рязанова, Олег.

«Потому что симулянт Тризов бюллетенил вместе с Юркой, как пострадавший от совместного отравления.» Спасибо, конечно, но Кожина Борисов мог бы ангажировать и при Рязанове.

Петрович же просто бредил сильно повзрослевшим «юным дарованием» Палевичем. Вот оно и поехало: хорошо известное Олегу МИФИ, оптиковолокно, старая дура Леонова… И все ради того, чтобы Борисов и Палевич как-то попритерлись друг к другу. Что из того сотрудничества получилось, уже понятно.

Как же, будто этот старый картофельный пень не знал, что Сашка с треском вылетел из МИФИ на край света, в МИРЭА, еще на первом или втором курсе?

Женька серьезно занималась своим запущенным курсовиком, извлекая пользу из вынужденной задержки. Несмотря на то, что Рязанов все еще тянул, доподлинно никому еще не было известно, возымела ли свое действие кляуза. По крайней мере, Юрий Александрович просыпаться не желал, но надо было спешить. Женька, как все умные и в меру ленивые студенты, прибегла к испытаннейшему средству — старшему подсказчику, в качестве которого выступал Колобок. И, соответственно, пропадала вместе с ним в борисовской епархии.

— ...Ладно, с оптикой ты разобралась? Одобрил? — интересовался Колобок.

Женька усмехалась про себя: всю черную работу по расчетам она тянула сама, но идея сплошь принадлежала ее другу.

— С таким научным руководителем кто не одобрит!

— Загнула! Я всего лишь учебный мастер. Ты с Рязановым не балуй, у него глюки по стенам бегают. Прямо как в «бане».

— В какой бане? — не поняла Женька.

Колобок, довольный тем, что удалось ее купить, пояснял:

— Знаешь нашу лабораторию во дворе? Так это она и есть.

— А почему?

— Заливает постоянно. Тут последний раз Димон прибежал, жалуется: «Там вода по стене бежит.» А я ему: «Это глюки.»

Дима Кожин, шмыгающий между компьютерной и завлабской, всунулся в дверь преподавательской, топорща усы:

— Кто меня здесь всуе поминает?

— Замолкни и сгинь! — в шутку рявкнул на него Андрей. — Здесь вам не тут.

— Между прочим, я хотел бы раскрыть глаза общественности. Эта «баня» исполняла свои банно-помывочные обязанности еще... — Дима не смог осилить собственную витиеватую тираду и, переводя дух, добавил: — В общем, когда в нашем здании был студ-городок МГУ.

Колобок приподнялся на толстеньких руках, негромко «возопил», копируя фальшивую театральную истеричность:

— Иди ты в БАНЮ!

Кожин демонстративно развернулся, пожимая узкими плечами и раскидывая нескладные руки, и послушно сгинул. Колобок ткнул пальцем в Женькину писанину:

— С электроникой лучше к Олимпусу подойди. Разжует, — вывернулся наизнанку, ленясь вылезать из-за стола и крикнул в пространство: — Петр Валерьянович, можно вас на минутку?

В двери появился Олимпов, такой широкоплечий, почти двухметровый и мускулистый, почесывая и без того взлохмаченную сивую башку, а другой рукой (вернее, ручищей) бережно держа тестер.

— Андрей, мне некогда, — пошарил глазами по комнатке, наткнулся на Женьку. — Ба, знакомые все лица... Лычкова, что вы здесь делаете?

Она пустилась в объяснения.

Собственно, Олимпова она хорошо знала — он читал у них ту самую электронику. Половина всех девушек потока тайно по нему вздыхала. Но Женька была явно не из их лагеря. Она лишь сухо симпатизировала ему за мягкое, даже ласковое обращение, юмор, одновременно и тонкий, и грубоватый, но более домашний, чем у Рязанова. Не более. Пресловутое узкое смуглое лицо, карие глаза, ямочка на подбородке... Бред! Все вышеперечисленные достоинства напрочь перечеркивались одним недостатком — вопиющей неопрятностью, в которую входила стоптанная обувь и грязная одежда, а эта дурацкая, отвратительнейшая привычка закатывать рукава выше локтей. Дворовый пес-барбос, лохматый и с репьями по всему загривку... Видеть его рядом с ухоженным и причесанным Палевичем было странно. Палевич, похожий на него и ростом, и комплекцией (чуть более обрюзгший и c брюшком), заслонял его своей кошачьей пластикой. Лысина его, конечно, портила, как и еще некоторые изъяны внешности, малозаметные для непристального взгляда. Но характер и руки — длиннопалые, как у пианиста (чертежник!), с бледной кистью, но нежно-розовыми ладонями — запали в душу...

— ... Ага, совсем срочно. Полчаса подождать хватит? — предложил Петр Олимпов, засобиравшись обратно.

— Да, конечно.

Женька скривила гримасу в сторону его столбнячно прямой спины — благо, что оглядываться он и не думал. А потом снова насела на Колобка:

— Ты что, совсем в этом не соображаешь?

— Гружено больно.

Женя тупо перекладывала свои листки, силясь что-то сообразить.

— Андрюш, ты тут всех преподов знаешь?

Колобок прищурил один глаз: «Ну?»

— Наша третья группа только и говорит что про какую-то Полину. Аж любопытно.

— Видела ты ее. Маленькая такая, как девчонка, — понизил голос до шепота, — к Палычу ходит. Зазнобушка его. Кстати, с вашей, с пятой кафедры.

Вдруг спохватился, метнув взгляд на часы, а потом на листок расписания на стене:

— Ой, а что это я тут сижу? У меня же лаба8! Хочешь, к Димке пойди, на компьютерах поиграй. — Предупредил, видя, что Женя сгребает бумажки и книжки — Вещи можешь здесь оставить. Ничего еще не пропадало.

Вскочил и смешно, с какой-то прыгающей развальцой, пошагал прочь. Женька лениво уплелась к Кожину и засела за какую-то космическую «стрелялку». Дима, обложенный какими-то дискетами и компакт-дисками, копошился то в одной машине, то в другой и пытался развлекать гостью. Но та отвечала неохотно, увлеченная процессом умерщвления гнусных гуманоидов, а также (если не более) диалогом, доносящимся на пределе разборчивости звука из-за стенки:

— ... Саш, ты не знаешь, где лежит моя изолента? — невыразительный голос Олимпова звучал в таком же тоне, как у ребенка, заявляющего: «Мама, я описался!»

— Что? Изолента? Может, у Димы в столе?

— Я как раз там смотрел. Пусто. Думал, ты ее куда-то переложил.

— Петя, я ее не брал, — в голосе Палевича прозвучала резкая нотка. — Если ее нет там, ее нет нигде.

Опять Олимпов, но уже тоном заговорщика, со здоровой иронией:

— Опять что ли наш?...

— Не пойман, не вор, — сухо отрезал голос Палевича, словно закрывая тему.

Колобок с Кожиным сидели в компьютерной с наглухо задернутыми жалюзями. Без света, уставившись в мутно-зеленый экран старого ДВК. Колобок усердно тыкал короткими толстенькими пальчиками в клавиатуру, набирая замысловатые вычисления.

— И сдался тебе этот «До-Военный Компьютер»? — подтрунивал Дима.

— Кто у нас лабораторией заведует? — вроде бы некстати хитро переспросил Андрей.

— Ну я.

— Вот тогда пойди и сделай выговор кому-нибудь за то, что «трешки» не работают.

— Тебе же сейчас и сделаю, — парировал Дима, гордо подбочениваясь. — Везет тебе, паразиту, всего лишь диплом сочиняешь.

— Бросай свой диссер, за меня диплом попиши, — скалился Колобок, подкручивая рыжие усики подростковой густоты.

Кожин положил руку Колобку на плечо, грустно усмехаясь:

— Мне работу придется бросать. В фирму кое-как пристроился.

— Как, уже? И когда?

— Неделю назад.

— Мне-то почему не сказал? — Колобок оторвался от своей писанины и уставился на друга.

Дима почесал свободной рукой в затылке, ероша волосы и прошипел нарочно страшным голосом:

— Суеверный я!

— Да ладно, брось. Не смешно.

Дима сложил руки на столе, поставив кулак на кулак, и уперся в эту башенку подбородком.

— Серьезно. Мне за мою фирму надо держаться. Работа денежная. Без денег — семейству Кожиных хана. Тем более, что пополнение в семействе — уже на носу.

— А я бы сказал — где-нибудь в другом месте, — мечтательно потянул Колобок. — А кандидатская — коту под хвост или как?

— Как получится. Ирка смеется — «если бросишь, разведусь с тобой». Невесело выходит, как будто говорит: «Не бросай хоть науку, может, перебьемся?..» Попробую. Дома буду писать, если сил хватит — вкалывать придется допоздна... Хорошо, работа хоть по специальности.

Колобок тихонько ткнул друга кулаком в бок:

— Товарищ Кожин испугался Работы? Да понимаю... Небось пока совсем зашиваешься.

— Ага, — кивнул всей головой, плечами и башней из кулаков Дима. — Мыслимое ли дело: две работы и один диссер. Я привык делать что-то одно.

Андрей-Колобок продолжал все еще серьезно:

— Кандидатскую не губи. Жалко, — и вдруг хитро сощурился. — Старик же без тебя с тоски засохнет...

Дима, подхватив нотку, вскочил и, изображая кадр из известной рекламы, продекламировал:

— «Кореев: не дай ему засохнуть!» Замочи, что ли. Ты же вроде в аспирантуру собирался...

— Передумал. Я в армию иду после диплома. Год офицером — всю жизнь свободен.

— Кто же Старика нашего развлекать будет? — с комичной мрачностью сокрушался Дима.

Колобок размышлял вслух, не без здоровой иронии:

— Женька, приятельница моя... Ей еще долго учиться. Плохо, что она от Погорельцева. Шеф вроде взять обещал, да больше секретарши из нее не получится, наверное...

— Ничего, будет нашему гипертонику кофе варить.

Андрей оторвался от экрана:

— Дим, ему-то ты уже сказал?

— Давно.

— И как его впечатления, отпустит?

— Разочарую: в обморок не падал. Проверещал что-то невнятное, как всегда. Отпустит, куда он денется. Не помрет же он без меня! — уверенно махнул нескладной рукой Дима, брякнув браслетом часов. И потом, без паузы, но совершенно некстати: — Раздосадован мужик: на Рязанова накапали, с Палычем разругался...

Через несколько секунд в коридоре-тамбуре раздался неопределенно ворчащий голос Палыча, то бишь вездесущего Палевича:

— Да что ж вы себе глаза-то портите? Хоть бы свет включили.

Молодые люди дружно повернули головы в его сторону, пытаясь что-то сказать, однако тот лениво удалился, походя щелкнув выключателем.

Дима скорчил рожу.

Да, Борисову было на что досадовать.

Про Палевича он уже успел забыть, но Рязанов его просто удручил. Если ребята еще досмаковывали историю с докладной — неприятный, но все-таки пустячок, утративший актуальность, — то Борисова уже занимало другое.

Через пару дней после аванса Юрик явился на работу в страшном похмельи. Вел лабораторку для задолженников, «вторую обедню для глухих», изрядно напоправлявшись пивом. Вообще-то ему намекнули, что в таком состоянии в «баню» лучше не соваться, оставив работу целиком на откуп Кожину. Только Рязанов свои возможности слегка переоценил. Ох, Юрка! Чудо в перьях, вечный мальчик со сморщенным в печеное яблочко лицом и птичьей посадкой головы.

Возвращаясь на кафедру из туалета с мыльницей в руках, Борисов увидел на парадной лестнице обоих: заботливый Кожин бережно поддерживал под локоть дрожащего и пошатывающегося Рязанова. Завкаф в упор уставился на Юрика, пристально разглядывая мокрое рыжеватое пятно на штанине.

— Ну, что у вас там случилось? — недобро, с вызовом вопросил Борисов, уперевшись одной рукой в бок, а другой нервно пощелкивая мыльницей.

Кожин пустился в объяснения:

— У Юрия Александровича с желудком неважно...

— Спасибо, Дима, — оборвал Борисов. — Можешь идти.

Без слов впустил Рязанова к себе, сухо подчеркивая свое недовольство. Но когда они остались наедине, моментально набросился:

— В лаборатории сблевал? Да? — не сдерживаясь, хлопнул несчастной мыльницей по столу.

Рязанов, скукожившийся на краю дивана, опираясь лицом на костлявые артритные руки, прошамкал из-под ладоней, глухо икая:

— Выскочить-то я успел...

Конечно же, приврал. Да и что он мог сказать: как в душном и влажном помещении его развезло, и сил хватило только на то, чтобы спрятаться в коридорчике и рыгать в ближайший угол? Как обеспокоенный Кожин ко всеобщему веселью и злорадству вытолкал его на улицу, а потом с кружкой воды ждал, когда бедный преподавательский организм хоть немного успокоится?

— ... Димку только напугал до дьявола. Уже в медпункт меня тащить хотел. — Юрий пытался бодриться и свернуть разговор на балагурство.

Борисова это только допекало:

— И что же ты не пошел? Стыдно? — рывком распахнул холодильник, раздумывая, дать ли товарищу таблеток или просто обычной водки. Незаметно для себя вдруг снизил тон до обычной досады: — Не могу, позоришь ты меня, Юра. Честное слово.

Обернулся, вновь уставившись на пятно.

— Брюки оботри, смотреть неприлично.

Рязанов нехотя отлепился от рук, но заметив у начальника бутылку, оживился.

— Знаешь, интеллигент, почему Фурманов после сортира руки моет?

— Знаю, — жестко отрезал Борисов, грохая уже ящиками стола: доставал стаканы, укладывал мыльницу.

Глядя на нее, мельком улыбнулся: любимый анекдот, приуроченный к собственной истовой чистоплотности. Потом подсел к Рязанову на диван со стаканами: тот, что побольше, ему, практически на донышке — себе. Почти потеплевшим голосом буркнул тост:

— Наше здоровье, Юр.

— Вот оно, лекарство от всех болезней. — И опять неистребимо подчеркнутое «о».

... — Слушай, Юрик, а домой-то ты доедешь?

— Доеду, Олег Иванович, доеду, — принялся увещевать Рязанов, хватаясь обеими руками за Борисова для прощания.

Невзрачный вид Юрика Борисову не понравился.

— Дай хоть я тебя провожу, что ли...

Проводил. Проехался с ним до самых Подлипок. «Вот, делать нечего...» — ворчливо комментировал он Галке свое опоздание, хотя она никаких оправданий в принципе не требовала.

На душе был какой-то паршивый осадок — все-таки нехорошо с Рязановым получилось. Хотел было пристыдить Юрика да отправить куда подальше. Потом пожалел. Хоть и ближнее, но Подмосковье, да и Юрка давно уже не в том возрасте, чтобы пускаться в хмельные приключения на электричках. Мало ли... Даже в автобус на станции посадил.

Сам Борисов прилично вымотался, но отдыхалось плохо. Вроде бы все как всегда — под неразборчиво воркующий телевизор, с книжкой и бутербродом в руках, на родном диване... Что-то было «не то». И не столько неудобная поза, сколько... Как назло, голова работала ясно, внимательно впитывая чтение, а где-то там, на поднесущей частоте, роились какие-то досадливые и беспокойные полумысли-полуощущения.

Юрка, ну надо ж так...

«И хороший ведь человек, а что творит... И при том — на глазах у всех. Не кому-нибудь, себе хуже делает.» И тут же — холодная и ясная в своей здравости мысль: «Остановиться он не может, вот что творит. Без разбора пить любую бурду — это уже алкоголизм, гражданин Рязанов.»

— ... Что, Юрик покоя не дает? — насмехалась Галина, усаживаясь за компьютер, а краем глаза поглядывая на беспокойно ерзающего и непроизвольно порыкивающего мужа. — Тоже мне, председатель общества трезвости...

«Тьфу!!!» Борисов резко перевернулся на спину и прикрыл лицо распахнутой книжкой. И не смог сдержаться от смеха, отчетливо представив себя со стороны, как по утрам обязательно причащается на работе, запершись в кабинете. Те, кто об этом знали, посмеивались, конечно, но в положение входили: все-таки, у Борисова давление. Таблеток он старался не глотать, только если не станет совсем плохо. До сих пор стеснялся неизвестно чего. Да и водку пить при Галке стеснялся тоже...

— Смотрите, из болотца не налакайтесь: козлятами будете, — скалилась она, пока компьютер неповоротливо загружался.

Борисов приподнялся на локте и, глядя из-под книги, смешливо парировал с чинной расстановкой:

— Я-то с ним денатурат не хлебаю, это ты бро-ось! А Юрка-то уже давно — козел... — И вдруг рявкнул, на глазах посерьезнев: — А помнишь, как он тогда на больничный завалился? Целый месяц трясся, думал — не выкарабкается. Чуть на инвалидность мужика не посадили...

Галина тоже возмутилась:

— Да уж куда там! Нянчишься ты с ним, с Димкой так не нянчился. А то что сын родной устроил, ты уже забыл?

— Гал, ты опять?

Конечно, она имела в виду 93-й. Нет, ЭТО он еще помнил.

Время шло, не принося особых событий.

Конечно, здоровье пошаливало, но Борисов мужественно делал вид, будто ничего не происходит, старательно пряча лекарства от семьи. С зарплатой тоже становилось все хуже и функции добытчика-кормильца постепенно перекладывались на Галину, в охотничьем списке которой начинала появляться уже и импортная продукция. Так что ругань ее становилась вполне оправданной. После того скандала и небольшой серии вздрючек, Димка кое-как держал себя в руках. Вероятно, он просто осторожничал. Зато у родителей появилось весьма сомнительное и щекотливое «развлечение»: следить за его вменяемостью.

На работе все было тихо, если не считать октября 93-го года, когда «тряхануло всю страну», как потом говаривал об этом Рязанов, с характерной смачностью подчеркивая звуки «я» и «о».

Рухнул последний оплот социализма в лице Верховного Совета почившего в бозе СССР. Кто-то переживал молча; кто-то, желая показать свою значимость и образованность, до хрипоты спорил с противниками, швыряясь мрачными пророчествами и проклятиями. Местные институтские политиканы с серьезной обидой поливали словесными помоями как друг друга, так и молодежь, упрекая ее в идеологическом безразличии. Погорельцев в очередной раз желчно разругался с Николаем Петровичем, а Борисова больше беспокоило то, что на его родном шоссе, помимо воинственно настроенных, но в принципе мирных троллейбусов, были и танки.

К тому же болел Рязанов. Под конец сентября он отравился не то водкой, не то самогоном в лаборатории. Пили втроем с Тризовым и, скорее всего, с его дружком с пятой кафедры. Собутыльники помоложе отделались легкой рвотой, а у Юрия едва не отказала поджелудочная. Его забрали прямо с работы. Борисов сновал между кафедрой и больницей, выполняя роль связного. Помогал временно осиротевшему Петровичу разбираться в Юриных запутанных бумагах и делах по учебной работе. Он был вторым человеком после шефа, кто понимал ход мыслей товарища заместителя и, к тому же, имел возможность (и желание!) посоветоваться с ним лично.

И хотя они виделись не намного реже, чем обычно, Борисов скучал. Без главного заводилы и балагура в коллективе витало какое-то вялое настроение. Тоску больше всех нагоняла Алла, которая носилась как потрепанная курица, хлопала крыльями и квохтала:

— Ужас-то какой! Сначала Юрочка в больницу грохнулся, а теперь... Война прямо.

Этой общей вялости не поддавались только молодые лаборанты, энергично возившиеся на работе. Борисову особенно нравился тандем Кожина и Кореева (которого даже сам за глаза называл Колобком). Если не было надо ехать к Рязанову, он иногда надолго застревал на кафедре. Ссылаясь на расхлебывание бюрократии своего друга или на какие-либо неотложные дела, а по сути — чтобы просто полюбоваться на двух выдумщиков и оптимистов.

Домой он появлялся поздно и сразу же утыкался носом либо в телевизор либо в компьютер, а после поездок в Подлипки к больному другу, едва поужинав, падал в постель. Так ему было удобнее отгораживаться от вечно недовольной Гали. А сын отгораживался от них обоих.

В тот страшный день 3-го октября, он умудрился кинуть родителям подлянку. Когда вся страна с противоречивыми чувствами сидела прочно прикипев к голубым телеэкранам, Димка исчез в неизвестном направлении. Насмерть разволновавшаяся Галина осиновым листком дрожала на коленях у мужа. Не слышать ее ругани было страшно.

Под утро герой дня явился как ни в чем не бывало, с изрядно побитой, но злорадно-удовлетворенной мордой и с порога похвастал:

— Батя, я ментов на Баррикадной лупил!

Борисов бессильно откинулся на шкаф в прихожей и, поддерживая нетвердо стоявшую на ногах жену, бесцветно ответил:

— Падла ты ползучая. Если ты меня до инфаркта решил довести, мать-то свою хотя бы пожалей!.. Тоже мне, «дух отрицания»...

В 94-м Институт переименовывали в Академию.

Несмотря на активность чиновных ученых мужей, ратовавших за новый статус, никому из числа рядовых трудяг эта идея особенно не нравилась. Все-таки это была прихоть администрации, отдающей почетный поклон новой моде. Острословы посмеивались. У неунывающего Кожина, например, появилась любимая поговорка, которую он произносил с важной и натужной медлительностью всем известной персоны:

— Бурократия, понима-аешь, некормленой не останется!

Дело было не столько в неизбежной правке документации и связанных с ней рабочих накладок, сколько в необходимости менять свои старые стереотипы. К тому же, смена общей этикетки напоминала недавнее переименование кафедр, с таким трудом дававшееся каждому в отдельности. Борисов еще помнил невнятное глухое неприятие, с которым тогдашний завлаб перевешивал таблички на дверях, меняя привычную «ПС-8» на чужую и диковатую «ПР-6». Полное название факультета теперь стало вовсе труднопроизносимым: «Приборостроение и радиоэлектроника».

Пока высшие круги вынашивали вопросы с утверждением нового названия, кафедра ПР-6 была озабочена более реальной проблемой. Дело в том, что Николай Петрович досиживал считанные месяцы на посту. Фигурально сидя на чемоданах, во всех более или менее ответственных делах он, по выражению охламонистого Пети Олимпова, «жевал сопли». Распускаться завкаф начал еще двумя годами раньше, во время истории с табличками (удивительно, что ПР-6 сработала на редкость оперативно по сравнению со своими духовными соседями — Погорельцев с тех пор сидел в норе вообще без каких-либо опознавательных знаков). Вслед за шефом распускался и коллектив, выполняя лишь необходимую работу, а собственную инициативу оставляя «на потом». Только деятельный Палевич не позволял себе расхолаживаться, а иногда даже тормошил Вагнера. Остальные ждали его ухода, чтобы вылезти на гребне волны. Сейчас самым главным для них был вопрос, кому принимать вахту. Серьезных претендентов было двое: Александр Палевич и Юрий Рязанов. Оба наиболее близкие Петровичу, но никоим образом не стыковавшиеся между собой. Также размежевались и их сторонники — аргументов в пользу каждого кандидата было приблизительно поровну, и каждая сторона пыталась подспудно ущемить вторую, иногда вовлекая в личные счеты и студентов. Оставалось только либо угадать позицию самого Николая Петровича, либо повлиять на его решение.

Борисов относился ко всей возне спокойно. Последнее время даже жена стала уделять внимание его работе и каждый месяц, после очередного заседания кафедры, деловито осведомлялась:

— Как, много сегодня назаседали?

На что он тотчас отшучивался:

— А, не гадают разве что на кофейной гуще... Если шеф так и не решит, автоматически будет Юрик. Уж ИО9 — точно.

Колкая на язык Галина как-то раз насмешливо заявила:

— А ты надеешься стать его замом?

«Лопух» — дочитал Борисов по ее выражению лица. Подобная мысль иногда навещала его, однако он не придавал ей особого значения. Тем более не собирался высказывать ее вслух: что бы он ни ответил, жена нашла бы повод для претензий.

Борисов неторопливо ужинал, уткнувшись в газету. Галя вертелась рядом, позвякивая чайными ложечками и шурша обертками от чего-то сладкого. Вдруг остановилась и глухо рыкнула:

— Олеж, прекрати мучить свою еду и отложи эту рваную бумажку.

Борисов грустно поднял на нее жалобно-невидящие глаза зачитавшегося человека: «Ну что еще?»

— На носу день города, и мы со Светкой решили...

— Гал, ты опять?

Если разговор заходил о подполковничьей Светке, это означало, что от него снова начинали чего-то требовать. В этот раз жена просила, чтобы он отвез их на Светкину дачу, потому что подполковник уехал в командировку; что машину он ей оставил, но водить Светка все равно не умеет, и так далее и cetera.

В кухню ворвался Димка, бухнув в раковину пустую тарелку. Схватив чашку побольше и кусок повкуснее, ломанулся было обратно в комнату досматривать телевизор, как вдруг позвонили в дверь. Парень напрягся и с заметным нехорошим предчувствием прокрался к глазку. Быстро взглянув в него, неосторожно расплескал горячий чай на пороге. Борисов вполоборота откинулся к нему и с ироничной суровостью изрек:

— ... И прекрати прикармливать тараканов, иначе...

Димка, моментально сжавшийся в безобразный ком и едва ли не побелевший, погрозил отцу кулаком и почти беззвучно прошипел:

— Батя, молчи. И лучше не открывай!

Батя, насторожившись, понизил голос:

— Дим, кто это? И почему я не должен им открывать?

— Так, «быки» какие-то... — неубедительно промямлил сын.

С видом «и вообще, меня нет дома!» он скрылся в ближайшей комнате. Борисов встал, отряхнув руки и прошелся к двери. На пороге стояли два здоровенных бритоголовых «качка», в характерных шпанских куртках и с вязаными шапочками в руках.

— Молодые люди, вам кого? — поинтересовался он.

«Качок» поменьше что-то буркнул товарищу, но до Борисова долетел только конец фразы: «... Мазефакер-старший». Переваривая смысл услышанного, он приглядывался к лицу того, что поменьше — оно показалось знакомым.

— Мы за Димиком пришли, — ответил все тот же «качок» и Борисов наконец его узнал.

Сережа Гордеев, школьный друг Димки. Помниться, в классе третьем ребята сильно повздорили и Сережа в сердцах обозвал друга «Жирный-Пассажирный», а к вечеру не выдержал и прибежал к ним трогательно и смешно извиняться.

Из кухни выглядывала Галя, порываясь что-то сказать, но Борисов предупреждающим жестом остановил ее: «Не надо, я разберусь сам» и выскользнул из квартиры, затворяя дверь:

— «Мазефакер»? Сережа, как тебе не стыдно!.. — и после короткой паузы: — Его нет. А что произошло, я могу узнать?

Тот смутился и отступил на пару шагов, а второй «качок» — повыше — развязно плюнул на коврик соседям, набычиваясь и играя желваками на лице, и процедил:

— Можешь.

Борисов вопросительно взглянул на Сережу.

— Димик нам... должен... — выдавил тот.

— Что должен?

— Ну того... за то, что он... Как это сказать... мы в «качалке»... — парень пытался сказать что-то более уверенное, но не мог собрать слов. Видно, он стеснялся по старой памяти.

«Наверняка много». Борисов подгонял:

— Может, объясните наконец?

«Качок» повыше, отстранив дружка рукой, надвинулся на мужчину:

— Короче так, папочка-Мазефакер. Объясняю популярно. Твой сучонок кинул нас на «штуку» баксов, понял?

Борисов состроил брови домиком, качнув головой:

— Не понял.

— «Глюки» жрать он к нам бежит, а бабки? Мы благотворительностью не занимаемся.

Лицо мужчины приобрело вид живейшей заинтересованности, но ангельского непонимания. «Качок» не выдержал: схватил его за свитер и толкнул, не выпуская из рук. На ногах удалось удержаться.

— Кончай придуриваться, дядя! Ты чё, совсем без башни, да? — он ударил Борисова по лицу, и тот упал на ступеньки лестницы. Больно ушибся плечом. — Если через месяц бабок не будет — башки поотрываем, понял? Все.

«Качок» развернулся, перескочил на нижний пролет, плюнув в сторону побитого мужчины. Сережа, бросив на него неопределенный, почти безвыразительный взгляд, последовал за корешем.

Борисов полулежал на ступеньках. Ощупал лицо отчего-то вдруг ослабевшей рукой. В крови — нос и губа. «Тысяча долларов... Боже мой.» Дальше все было как во сне, в тягучем кошмаре. Как он очутился дома — не помнил. Переполошившаяся Галка отмывала с него кровь, а он пытался пересказывать случившееся.

Потом они вместе насели на Димку — как тогда, два года назад. Только теперь бушевала Галина, а он сидел, уткнувшись в скомканное у лица старенькое вафельное полотенце.

Димка юлил. Грубо, неизящно. С трудом признался.

Да, после полугода в наркологическом диспансере он почувствовал себя «белым человеком». В прошлом — 93-м — году тоже еще мог сдержаться, но к началу этого года сломался. Традиционные «качковские» стероиды только раззадоривали желание «закайфовать по-мазовому». Снова стал баловаться старой «глупостью». Этого было мало. На что-то более серьезное часто не хватало зарплаты и приходилось брать в долг.

Долг... «Если через месяц не будет...» Куда бежать, что делать — в милицию бесполезно, даже Светкин подполковник тут не поможет. По друзьям, собирать деньги? Много. Даже если дадут — как возвращать им? Вкалывать, как в молодости — нет, силы и здоровье уже не те. Брать на работе? Кажется, придется это сделать в любом случае.

Борисов лежал без сна, глядя в потолок. От каждой мысли прошивало током обжигающего холода. Отчего сдавливало грудь — почему-то с боков — и все больше немели руки. Потолок надвигался прямо на него.

— ... Галка! Там в столе, в нижнем ящичке... принеси что-нибудь...

Продать. Не компьютер — он нужен для работы и ему, и ей. Машину. Старую потрепанную «копейку», с такой же подбитой мордой, какая сейчас у него самого... Отчетливо вспомнилось, как он увидел ее после аварии, как правил покоробленное днище. Как застудил спину. Только вот потом болела-то далеко не спина.

День города пошел коту под хвост.

У Борисова все буквально валилось из рук. В каком-то потерянном состоянии он исправно таскался на работу, что-то там делал, точнее — автоматически функционировал, разъедаемый неотвязными мыслями о машине. Возвращаясь домой, забрасывал все и часами ковырялся в ней, доводя себя до полного изнеможения, заставляя себя помнить только о первоочередных заботах: перетянуть сиденья... промазать механизм... подправить... подкрасить... Главное, чтоб жигуленок принял товарный вид, и побыстрее. Димка тоже дергался и старался помочь отцу. Тот вяло отмахивался, но помогать себе позволял, понимая, однако, фальшивость и двойственность ситуации. Со стороны — даже из окон собственной квартиры, откуда Галя наблюдала за своими «мужичками» — могло показаться, что все в порядке. Вот они, две фигуры, зрелая и молодая, копошатся на пестром пятачке двора возле бледно-кремовой «копейки», то и дело вскальзывая и выскальзывая то из салона, то из-под капота. Чумазые, в старых немыслимых домашних свитерах, устало топчут первую опавшую листву, вмешивая ее в и без того уже растоптанную грязную жижу...

Иногда приходил сосед Костя, тоже заядлый автолюбитель. Участливо подсовывал Борисову водку:

— Погрейся, Лешка. Не хрена так напрягаться. Хрипишь уже. Заболеешь опять, не дай бог...

Борисов пил, но расслабиться не удавалось.

— Какое там, напрягаться — сопляж один. Не для себя делаю, только бы сбагрить.

— Шел бы ты домой, шкаф сам за тебя все сделает, — настаивал Константин, имея в виду Димку. — Вишь, старается.

— Да наложил он в штаны, вот и бегает, — огрызался Борисов.

Выпив с Костей, Олег старался спровадить его самого, так как тот больше мешал ему своим блажным энтузиазмом.

Смахнув с капота обрывки бумаги и крошки от закуски, Борисов влез за руль и швырнул сыну, стоящему под деревом, грязный ватник:

— На, слон. Задние тормоза посмотри. Я буду качать.

— А ключи?

Он молча выставил на землю деревянный ящик, и сын послушно всунулся на картонку под брюхо, закутавшись в ватник как в кокон. «Сейчас колодку свернет», — кисло усмехнулся про себя Борисов, косясь через открытую дверь на ерзающего Димку. Бестолковым димкиным рукам он не доверял, но лезть самому было тяжело. Оставалось только сидеть и тупо выжимать педаль тормоза, поминутно прерываясь.

Борисов мысленно издевался над собой, вспоминая, как втирал очки местному ГАИ на последнем техосмотре. Все было привычно: ребята на окружной станции легко поддавались уговорам и закрывали глаза на мелочи. Так же и в этот раз, получив заветный полулиповый талончик, он рассчитывал дотянуть до весны и по-настоящему заняться ремонтом. Только ведь одно дело — невзыскательные гаишники с серыми лицами, одуревшие от наплыва частников со всего микрорайона, но привередливый копающийся покупатель — это совсем другое...

«Димка, бестолочь. Что же он молчал до сих пор — ведь можно же было что-нибудь... Будто нарочно пакости делает», — все мысли снова возвращались к той же надсадной ноте.

— ... Батя, ты заснул? Подкачай! — рявкнул бестолочь из-под днища. — Не тормози!

Борисов встрепенулся и налег на педаль.

— Эх, хороша машинка, — бухтел Димка, выползая из укрытия. — Поди зацени, как ходит колодочка.

«Папа, смотри — машинка получилась»... Фраза выскочила откуда-то из подсознания, органично пристраиваясь в цепочке ассоциаций — вот она, самая первая димкина «пакость», какую только можно было припомнить. «Сколько ему было, года четыре?»

Борисов тяжело вылез и нехотя устроился на карачках на освобожденный ватник. В голове зашумело.

— Ну, показывай, — подгонял он сына, понимая, что долго так не простоит. Наконец, механизм задвигался. — Ладно, порядок.

Кое-как поднялся, вступив рукой в грязную жижу. Постоял, держась за багажник, отдышался. Подхватил какую-то ветошку и, вытирая об нее руки, направился к подъезду.

— Батя, ты куда?

Борисов на ходу, даже не разворачиваясь, бросил приказным тоном:

— Сам все соберешь и закроешь, понял?

Целый вечер отлеживался в темноте, растянувшись на диване под теплым пледом. За стеной вяло ссорились домашние: сын снова слушал свою маловыразительную чушь, а Галка привычно отчитывала его за громкость:

— ... А ну прикрути! Отец спит — дай человеку отдохнуть. Довел отца и радуется...

Добившись своего, тихо заглянула в комнату мужа. Проверить, не разбудили ли.

— Гал, хватит. Я не сплю. Отстань от Димки — я сам виноват, проворонил парня.

Тогда, в 78-м, у обоих Борисовых голова шла кругом от забот. Галина муторно увольнялась с предприятия, а Олег готовился к научному конкурсу, писал отчеты и пытался поддерживать Олимпова. Петя как лопух провалил свою кандидатскую и держался на кафедре на честном слове. Институтские зубры не очень-то хорошо относились к ребятам с улицы, прошибавшим дорогу собственной головой, но их умами активно пользовались. Начальство всячески старалось подчеркнуть эту полунегласную ультимативность их участия: «сделаете работу — оставим». Собственно, сам конкурс ничего не решал — заботливо подсунутый третий соавтор борисовско-олимповской работы был не столько гарантом успеха, сколько причиной, по которой сгущались краски. Оба просиживали штаны в лаборатории и по библиотекам; Петя за глаза называл все это мероприятие звучным словом «сопляж» — Борисов искренне соглашался, но надеялся доконать «зубров» своей добросовестностью. По местному «тряпичному радио», озвученному Рязановым, именно Олег выступал поручителем за товарища.

... Месяц перед подачей отчета как всегда пролетел в страшной запарке. Олимпов не выдержал и запил, а Борисов как проклятый составлял рукопись, которую едва ли не каждые три дня приходилось переписывать.

Димкой занималась Галя, но четырехлетнего бесенка разжигало естественное любопытство, что же такое делает папа.

— Пап, а что ты делаешь?

— Работаю, сынок, — Борисов измученно налег на стол. — Пойди, поиграй с мамой.

— Не-а, мама на кухне... Поиграй ты.

Малыш сосредоточенно выгребал из всех карманов — рубашки, брючек и кофточки — свое драгоценное добро, с точки зрения взрослых кажущееся полным хламом.

— Некогда, топтыжка. Вот сейчас допишу до точки, хорошо? Потом посмотрим, — отмахивался Борисов, усердно накусывая и без того уже размочаленный кончик карандаша.

Только что в голове промелькнула хорошая формулировка — в меру наукоподобная, даже чуть с едва различимой издевкой над научно-технической бюрократией (можно же сказать и проще, и доходчивей — так нет, приходится извращаться!). Он боялся ее забыть и застрочил, не обращая внимания на сына. Димка-Топтыжка послушно сидел на софе возле стола, возясь с игрушками, невнятно комментируя сюжет происходящего.

— Пап, а скоро у тебя точка будет?

— А, что? Нескоро, сынок, нескоро... — пытался тянуть время отец.

У ребенка, по всей вероятности, лопнуло терпенье и он уже начинал капризничать:

— Расскажи мне сказку... Как дядя Петя...

— Сынок, ну откуда же я знаю, что тебе дядя Петя рассказывает? Пойди у мамы спроси.

Борисов откровенно слукавил: петькиному таланту общаться с детьми он завидовал белой завистью. Часто получалось, что Галя заезжала за ним в лабораторию, а Димку, ни в какую не желающего оставаться дома, приходилось брать с собой. Пока Борисов собирался, Олимпов был вынужден отвлекать внимание мальчишки, подсовывая то надколотую призму, то человечка из сгоревших сопротивлений... Чего стоила последняя олимповская антипедагогическая поэма о том, как «дядьки пьяные, все в соплях и какашках, под забором зеленых чертиков ловили»! Димка заливался от хохота, а сам Олег корчился, уткнувшись в приборный стенд, изо всех сил стараясь не показывать сыну своей веселости.

— Дима, может ты пойдешь порисуешь? — Борисов начал тихо выходить из себя, но пока что выжимал из своего тона максимальную дружелюбность. — На, возьми карандаш, бумажку. Иди в большую комнату, рисуй... Пока все не нарисуешь, не впущу, понял?

Он всунул в пухлый кулачок сына затупившийся огрызок карандаша и, взяв новый, филигранно отточенный, отвлекся на писанину. Димка вяло стащил со стола первый попавшийся лист и уныло поплелся прочь.

Минут через двадцать упитанная детская фигурка снова твердо стояла у отцовского стола, протягивая насмерть измалеванную бумажку, и твердо заявляла:

— Я все-все нарисовал!

Борисов нехотя взял листок, вскользь глянув на каракули — человечек в галстуке и с дипломатом возле кривобокой машины и так далее.

— Хорошая машинка получилась, да? — с надеждой спросил ребенок.

— М-угу... — промычал отец, машинально переворачивая бумажку и ужаснулся: боже мой, заявка на статью, да еще подписанная экспертной комиссией. От дружелюбия не осталось и следа: — Понимаешь ты, что ты натворил, паразит?! Вон отсюда. Я... с тобой больше не разговариваю!

Димка насупился — казалось, он вот-вот разревется — и ушел, по-топтыжски неуклюже переваливаясь.

На грохот прибежала раскрасневшаяся Галина: в большой комнате Димка методично пытался раскурочить огромный игрушечный грузовик, доставшийся ему в наследство от отца. С трудом оттащив ребенка от игрушки, женщина еще пару минут вслушивалась в раздраженно-тоскливые возгласы мужа, нервно курившего прямо за столом, и злобно-бесслезные выкрики сына, вырывавшегося из рук. От всего этого ей стало не по себе.

... Наказанный Димка, которому популярно растолковали все его огрехи в поведении, все-таки разрыдался, но просить прощения пошел к матери. Прижимаясь к ее полному бедру, он всхлипывал и совершенно нечленораздельно бормотал про папу. Галя, приглаживая серый взъерошенный затылок мальчишки, ласково приговаривала:

— Ну, перестань, успокойся, мой сладкий... Ведь все равно папа тебя любит...

Димка поднял на мать заплаканные карие глаза и четко произнес:

— А я папу теперь совсем не люблю. Ну нисколечко.

По всему было ясно, что Борисов заболел. Два дня праздников он вообще не поднимался с дивана, кроме как по естественной необходимости. Обеспокоенная Галина даже запретила ему запираться в туалете и на всякий случай держала дверь запертой снаружи.

— Ладно, ерунда, до понедельника отлежусь, — совершенно потухшим тоном бодрился он.

Видимо, по старой привычке или скорее оттого, что на душе висел проклятый ремонт, на работу же его абсолютно не тянуло.

Там, на кафедре пахло откровенным дерьмом. Неповоротливая картофелина Вагнер еще в августе прозрачно намекал Борисову, что желает видеть его своим преемником и готов без лишнего шума замолвить за него словцо в ректорате. В ход пошло все: и то, что пенсионер Юрик уже староват для такой должности, а Сашка слишком молод — всего 40, да и то должно исполниться только в конце осени и многое, многое другое.

— ... Назначение сверху. Без лишних склок. — Вагнер имел в виду тихие козни враждующих лагерей, явно преувеличивая их способность разодрать коллектив пополам. — Главное, ты не «варяг». А уж «оказанное содействие в организационной работе кафедры» я тебе припомню и там распишу.

«Тоже мне, разродился.» Борисов ломал голову над неожиданной соломоновой мудростью уходящего шефа: отказ от Палевича был более объясним в том плане, что на должности доцента тот держался исключительно за счет благоволения Вагнера, тогда как на деле вокруг его ученой степени ходили весьма туманные и путаные слухи. Единственный довод против Рязанова выглядел полудохло: что, если этот алкаш Юрик как-нибудь по пьяной лавочке нахамил шефу или нечто в таком же роде. Борисов без ложной скромности склонялся скорее к отказу — портить отношения с Юриком не хотелось. Черт его знает, почему: из уважения ли, или просто потому, что с приходом Палевича он упустил второго старого друга — Петю Олимпова?

Согласиться же искушала другая мыслишка: доказать ненасытной Галине, что способен еще на что-то путное. Потому-то сообщать ей о происходящем он остерегался, надеясь сделать выбор самостоятельно. Только все получилось не так обдуманно и эффектно. Встав перед фактом потери машины и надеясь, что дыра в семейном бюджете будет чем-то скомпенсирована («Говори, старый черт — ты хочешь образумиться и нахапать побольше? Да, но вдруг получиться?» — доказывал Борисов сам себе), он с каким-то осатанелым чувством противоречия дал согласие Петровичу. И только сдав заявление, прямо с порога бухнул жене совершенно чужим голосом:

— Гал, мне тут кафедру предложили. Я ... согласился.

Он запнулся, удивившись собственной небрежности — будто ему предлагали хлопотливый пустячок, вроде живого кота.

— Давно бы так.

Только в бесцветном голосе Галины — к счастью ли, к сожалению? — не было той обычной злорадно-восхищенной нотки; казалось, будто бы Борисов и сам наложил в штаны вроде Димки.

На работу Борисов так и не вышел — просто не смог. Даже врача пришлось вызывать на дом, настолько ему было паршиво. Снова приходил тот же козлобородый, неприятно удивив своим появлением — неизменная красная футболка, небрежно распахнутый халат и плейер в одной сумке с фонендоскопом.

— Опять заболел, мужик? Да что ж ты так...

Борисова раздражало в нем все: и то, что парень был совершенно неглуп, как-то отчаянно жизнестоек и напористо ироничен. «Эдакой Палевич плюс Рязанов» — автоматически подмечал он, подогревая раздражение. На расспросы доктора отвечал грубо и односложно, оставляя Галине роль парламентера.

— Скажите, доктор, а это не инфаркт? На боли жалуется, задыхается...

— Нормальная гипертония. Сосуды слабые — вегетатика расшатана.

Выписывая рецепт, козлобородый пустился объяснять, как готовить настойку из лопуха. На спирту. Борисов старательно пропускал это мимо ушей, только конец как-то сам по себе запал в голову.

— ... Слушай, если уж совсем нет ничего, хоть водку пей. Грамм 50 на день — вполне нормально.

Не то что врача — он вообще никого не желал видеть. Ни жену, ни сына. От них он прятался в своем «берлогове» — на диване. Целыми днями смотрел телевизор, приглушив звук до полной потери разборчивости, и в основном дремал под его снотворно-певучее воркование. Одуревший от лекарств, он буквально спал на ходу. Только сны получались тягучими, душными и искусственными. Чаще всего ему снилось, будто он карабкается куда-то вверх по фантастическим лестницам.

...Вот и она, старая парадная лестница в институте. Перила с балюстрадой уже оборвались, и по ней уже нельзя идти в полный рост. Впереди — самое трудное, последний одинарный пролет на площадку четвертого этажа. Там, у кассы, привычно столпилась очередь за зарплатой. Надо успеть — Сашка Палевич уже пересчитывает деньги, сейчас он отойдет к краю открытой площадки и ... Борисов не может идти — он ползет, по-альпинистски цепляясь за скользкие обкатанные ступеньки, всем телом прижимаясь к холодному камню. Лестница начинает предательски рушиться — каждая ступень, с которой только переступает нога, падает в никуда. Пролет висит ни на чем, и только когда Борисов хватается за край площадки, лестница обваливается. Борисов делает последний рывок — всем телом — и просыпается.

Провалявшись так чуть больше недели, Борисов был вынужден вернуться к машине. Совсем ничего не делать он просто не имел права. Галка тоже не сидела сложа руки и потихоньку прощупывала почву среди своих магазинных знакомых, вычисляя потенциального покупателя. Кажется, она даже начала немного отходить от шока, судя по тому, как в ее тоне все чаще и чаще стали проскальзывать привычная хозяйская язвительная насмешка:

— Что, может тебя и на работу пора выгонять?

У Борисова не было желания с ней ругаться. Он отвечал ей слишком серьезно и слишком устало:

— Не могу я туда, Галка, не могу. Пока держат на этом чертовом больничном — никуда не пойду. Юрика видеть тошно.

От Рязанова он тихо отгородился сразу после того, как начались неприятности. Даже о своей болезни он сообщил не ему, а бывшему шефу, Петровичу, ставшему на кафедре практически никем. Потом же было просто ни до чего: работа резко превратилась во что-то далекое и абстрактно-нематериальное, и Борисову хотелось подольше удержать это ощущение.

Будто почуяв, что дела пошли на поправку, Рязанов, старое шило в заднице, начал донимать своими звонками семейство Борисовых. Как ни в чем ни бывало, по поводу и без повода: начиная от действительно нужных вещей вроде того, «у кого сейчас на руках книжка Кабаргина» и кончая свежими институтскими сплетнями. Иногда Олег Иванович просто не подходил к телефону, либо моментально отключал его и после возмущался.

— ... Как здоровье полоумных гипертоников? — напирал бойкий тарахтящий тенорок Рязанова, пытающегося расшевелить друга. Кажется, фраза уже становилась паролем.

— Да, поболеть спокойно не дают человеку, — неизменно отвечал Борисов.

По тональности «отзыва» Галина безошибочно угадывала настроение мужа: где была серьезная неловкость и нежелание, а где — обычная хандра.

К концу сентября Борисов выписался. «Ладно, работа долечит»

Пора было заступать на вахту — за три недели его отсутствия всем управлял Рязанов, но некоторая обезглавленность кафедры заметно ощущалась. Петрович пока еще работал — ему хотелось протянуть до Нового года. Он вообще собирался уволиться и уехать.

Дома тоже вроде бы утряслось — машину все-таки починили, а Галка спихнула ее какому-то знакомому по универмагу. У мужика уже была иномарка, а «копейку» он брал для дочери, чтоб не жалко было учиться вождению... Мужик долго кочевряжился, мол «пробег великоват, да и светлая слишком». Галка еле выудила с него свою кровную «штуку баксов», и бритоголовые хулиганы, изредка навещавшие их квартиру, наконец отстали.

Потихонечку потянулись трудовые будни: под смешки Рязанова Борисов устроил на кафедре ревизию. Для преподавателей она почти ограничилась внеочередным отчетом по нагрузке, и в основном досталось инженерному составу. Дождавшись своего утверждения, Борисов немедленно уволил старого завлаба и поставил на его место Диму Кожина.

Погорельцев просто поперхнулся от такой прыти новоиспеченного коллеги.

«Черт-те знает что на ПР-6 делается» — возмущался он про себя. И даже как-то попытался завести с ним разговор на эту тему. Свои тоже не слишком одобряли такой шаг, но Борисов отшучивался ото всех, с ехидцей копируя манеру Рязанова: «Кадры надо омолаживать.»

В остальном дела шли как обычно. Пожалуй, за исключением того, что последнее время он стал общаться больше с Николаем Петровичем, будто перенимая эстафету. На самом деле — просто не мог по-настоящему отойти от потрясения, хотя и молчал.

Рязанов с Олимповым изнывали:

— Что, Олег Иваныч, обмывать-то тебя когда будем, новокрещенный ты наш?

Борисов только оправдывался и тянул с этим как мог:

— Нельзя, ребят. Болею до сих пор. Ну, скажите, какой из меня питейщик?

— Курить лучше бросай, от табаку вреда больше, — философствовал Юрий.

— ... С Новым Годом, с новым шефом! — горлопанил тамада Рязанов, поднимая кружку с шампанским. — За Олега Иваныча и товарища Кожина!

Все-таки Юрий не мог обойтись без подковырки — ради праздника он нацепил колпак Санта-Клауса и толкал речь, смешно свесив хвостик с помпоном на лицо, на манер индюшиного гребня. После первой кружки его лицо приобрело такой же бледно-малиновый оттенок, что и шапка, и от этого становилось еще смешнее. Сначала компания держалась чинно, почти торжественно, но с появлением разгоряченного заместителя в образе Деда Мороза началось дуракаваляние. Шапку моментально отобрал Петька и пошел с ней, изображая нищего.

Народ потихоньку разбредался по кафедре, а курильщики облегченно высыпали на пустующую парадную лестницу.

— ... Между прочим, я вам такое одолжение делаю — в ножках должны валяться! — комично важничал Борисов. — Каюсь, отказаться хотел, да ведь пропадете без меня. Так что после праздников начну командовать, как Бенкендорф.

— Смотри, Бенкендорф, вот увидит ректор, как ты тут пожбезопасность нарушаешь, — шутливо резонерствовал Палевич, лениво оплывая на стойку перил. — Закроет, как пить дать, всю лавочку и командовать некем будет.

— Пить — дать, и не закроет, — подмигнул Олег Иванович.

Из открытой двери вывалился Олимпов с шапкой в руках, демонстративно разбирая мусор, который ему уже успели туда насовать:

— ... А по-моему, у Погорельцева подвал интереснее, — мечтательно усмехался он, не поднимая глаз от шапки.

— В смысле? — поинтересовался Борисов.

Вообще-то лаборатория ПР-5 находилась на отшибе, в подвале жилого дома, что служило поводом для многочисленных баек.

— Тепленькое местечко: хоть пей, хоть ... на голове ходи. — Олимпов с видом простачка уставился сначала на него, потом на Палевича. — Главное, никакого ректора.

Палевич с несерьезной строгостью покосился на друга и, наставительно поурчав, бросил ему в колпак сигарету с зажигалкой. «На и молчи.» Ни для кого не было секретом, что Палевич неравнодушен к погорельцевской аспирантке Полине, и у них потихоньку наклевывался роман.

— Так-то лучше, — согласился Петя.

Праздник подошел к той стадии, когда курильщики перестали даже утруждать себя выходом на лестницу и дымили внутри, размазывая пепел по тарелкам и салфеткам. Только Борисов одиноко выходил в прохладный коридор и маялся с сигаретой, глядя сверху вниз на чахлую казенную елочку, хозяйственно выставленную вахтершами в холле. Шум и духота в преподавательской уже начали раздражать его. «Разогнать бы их всех к чертям, — с сожалением думал он, тоскливо отворачиваясь от дверей. Нельзя: кто-то уже побежал в круглосуточную палатку за добавкой. — Ладно, пусть сидят.»

Докурив, Борисов вернулся на кафедру. Олимпов пьяно объяснялся в любви Алле Аловой, в лаборатории желчно поносили евреев и негров, Рязанов вообще заполз в димину завлабскую и уснул там, скорчившись на стуле. Самым трезвым из всех был Палевич, сидевший в конце стола с банкой шпротов.

— Саша, я поехал. Помещение — на твою ответственность. Присмотри за ними, — тот понимающе кивнул. — Помоги хоть Юрика в кабинет втащить. Пусть уж на диване, как человек...

— Не волнуйся. — перебил Палевич. — Скоро приедет Кореев, заберет. Шапку — себе оставь.

«Ну да!». Борисов стянул с головы многострадальный рязановский колпак — пройдясь по рукам все компании, после шуточного коронования он так и остался висеть на нем.

... Выходя с парадного крыльца, Борисов чуть не получил снежком в лицо: за углом здания раззадоренный Кожин вдохновенно обстреливал жирную меловую надпись на стене. «Квитка — СЛОН!», гласило малопонятное сообщение. Молодой человек старательно целился в букву «О», но, несмотря на аршинный шрифт, попасть все равно не мог.

— Мазила! — по-домашнему пригрозил Борисов. — Заскучал с нами?

От неожиданности тот вздрогнул, но моментально нашелся:

— А вы?

Борисов улыбнулся:

— Насмотрелся я этих чествований... Тебе-то хоть понравилось?

— Нормально.

— Спокойно, правда? А то в прошлый раз надрались как змеи...

— У Александра Павловича? Слышал.

Еще бы: юбилей Палевича обсуждался неделю. «Благородное собрание» плавно перетекло в проводы Вагнера и, расчувствовавшийся Юрик, очевидно, напившись за двоих, полез прилюдно целоваться со «вшивым» юбиляром. Со словами «Победила дружба».

— А я туда и не ходил, — по секрету признался Борисов, ловко шмякнув упругий снеговой комок в самый центр неподдающейся буквы.

Дима Кожин глубокомысленно поднял палец кверху:

— О!

— То-то, — покачал головой шеф, трогаясь с места. — Я думал, ты в палатку и побежал.

Молодой человек, подхватив сумку из сугроба, последовал за ним.

— Нет, куда мне. В палатку Герштанский пошел. Я уже домой.

— На Сокольники, Преображенку?

Кожин махнул рукой в сторону Сокольников. Переходя дорогу, он старался перекричать неизменный уличный шум:

— Тяжело вам без машины теперь?

Борисов только отмахнулся:

— А, жена успокаивает: «Все равно с твоими нервами водить нельзя.»

— Вот мой дед — инвалид войны, так он...

Возле остановки на той стороне собралась уже приличная толпа и недовольно переминалась с ноги на ногу в ожидании запаздывающего транспорта. Завкаф и завлаб переглянулись и не сговариваясь пошли пешком. Мимо них проскочила грузная фигура Герштанского.

— Его за смертью посылать, — походя буркнул Кожин.

— Семейные обязанности он так же выполняет? — подначивал завкаф. — А то смотри, она ему развод даст.

Супруги Герштанские были маленькой местной достопримечательностью, так как расписались еще на первом курсе. Народная молва злорадствовала и вот уже третий год прочила им скорое расставание — каждый день быть вместе и дома и в институте (они учились на дневном вместе с Колобком) представлялось просто немыслимым.

— Олег Иванович, хотите новость? Я сам женюсь, — похвастал Дима.

— Надеюсь, по своей воле?

— Конечно...

По шоссе сновали неугомонные машины, куда-то спешили сосредоточенные прохожие, а эти двое неторопливо прогуливались, потихоньку развеивая хмель. Говорили ни о чем, и сразу обо всем: обсуждали димину невесту, новогоднюю слякоть, Сокольники. Иногда Борисов останавливался, показывал на какие-то дома или повороты на улочки и вслух вспоминал что-то из своей юности в этом районе, а Кожин внимательно ловил его слова, при необходимости переспрашивал нерасслышанное. Или наоборот, молодой завлаб что-то горячо сообщал, смешно задирая голову, чтобы более высокому собеседнику было лучше слышно. Тот тоже не пропускал ничего, отвешивая ли подобающий комментарий к яркой прибаутке или просто согласно кивал вслед за серьезной мыслью.

Борисов был спокоен и доволен. Ему всегда нравилось бродить вот так, почти никуда, абсолютно не спеша, и просто смотреть по сторонам, впитывая в себя постепенно наступающую вечернюю тишину. Искусственное уличное оживление не только не мешало, а даже по-своему оттеняло ее приход. Смотреть и видеть подслеповатые оранжевые фонари на шоссе, излучающие какой-то вечный тихий Новый год. Неважно, была ли это зима или лето, праздник с гирляндами иллюминаций или простой рабочий день.

Выходные перед днем рожденья прошли тихо, почти благостно.

Галина хозяйственно возюкалась, закупая продукты.

— Во, крыса! Опять Маланьину свадьбу разбабахала... — шуточно жаловался Борисов, нагруженный сумками, пока жена придирчиво разглядывала прилавки безобразных торговых контейнеров на оптовом рынке. — Кто это все есть будет, а Галк?

Кто... Известно, кто — наверняка притащатся все те же Светка и подполковник, эдакие «Джинджер и Фред», которых сам именинник терпел с трудом. Костю, естественно, позовут позже — когда парочка уже порядком наберется и хоть чуть-чуть забудет о собственной интеллигентности.

Однажды Олег даже подшутил над своей Галиной — приволок на ее день рожденья Рязанова. Слава богу, не при гостях. Естественно, началось: «...Поздравляю мою любимую студентку Галочку...». И так далее, и тому подобное. Мордой в грязь.

Первое, что сказала «новорожденная» после его ухода, было потрясенное:

— Олежка, как же наш Юрий Саныч постарел... Совсем хрычом стал.

Конечно, не видела его лет пятнадцать, а то и больше.

— Холера ясная, спился. Вот и я таким же хрычом стану, старым и страшным, — поддразнивал ее Борисов, корча несусветные рожи комического паралитика.

— Ну нет, ты у меня будешь молодым и красивым... хрычом! — ласкалась к нему Галка.

26-е оказалось понедельником.

Ну вот, родился в мае, всю жизнь будешь маяться... С утра получил письмо от Петровича, читал по дороге на работу. Удивительно — первая весточка от старой картофелины. Года три молчал. Хотя Юрику, вроде бы позванивал сначала. Ничего особо нового Николай Петрович не сообщил, о том, что он неплохо устроился в Лейпциге, давно протрепался Рязанов. «От большой скуки читает подрастающим колбасникам физоптику. Не сидится еврею на пенсии...» Писчий лист на два оборота — все про колледж, немецких ребят. Немного про сына, а больше спрашивал, как там его Димка (сын) и Димка (Кожин). И опять — что нового на кафедре, как дела «у Юры и Шурика». До Борисова не сразу дошло, что Шурик — это Палевич, во-первых, как-то не шло, а во-вторых, старый завлабораторией, разжалованный до инженера, был тоже Александр.

«Ну и что, Шурик-Юрик? С обоими поссорились и разругались.» — мысленно сочинял свой ответ Борисов, хотя «вслух» напишет, конечно, мирно-приличное «живем и сосуществуем».

«... Поздравляю тебя, Олег. Извини, что не прислал ничего на твое сорокапятилетие. Не до того было, все обустраивался.» Все равно было приятно — вспомнили, не забыли.

На работе встретили пустопорожними приветствиями и масляными физиономиями: «Ну, а когда праздновать будем?!» Девчата — Громова и Герштанская — не дожидаясь вечера, всунули два шуршащих свертка из синей оберточной фольги: один цилиндрический, другой плоский и прямоугольный. Борисов, принимая эти скромные дары, смешливо покосился, взвешивая на руке плоский сверток:

— Что, опять помадкой набили?

На что Лена Громова невозмутимо ответила, элегантно поправив очки и распушая ногтем пуховый бакенбардик:

— Нет, шоколадные.

— Эх, по глазам вижу, нахалки...

Пошел относить это в холодильник. Бутылку поставил так и не развернув, а коробкой заинтересовался. Аккуратно расковыряв обертку, скользнул взглядом по надписи «Ассорти» и приоткрыл крышку. Так-так, посмотрим: толстенькие бомбочки с ликером, характерно дышащие кубики мармеладных и ребристые кругляши... У одного из них шоколадная скорлупка была надтреснута, и характерная бледно-кремовая начинка жирной каплей вылезла наружу. «Эх, всунули-таки, соплюшки...»

Боковым зрением он заметил, что на полу возле холодильника катается серый комок. Пыль какая-то, что ли? Борисов пригляделся: катающаяся пыль оказалась небольшим тонконогим мышонком с огромными и чуткими ушами.

— Ах ты, чертенок! — Борисов носком туфли шуганул мышонка, но тот только отбежал в сторонку и уселся, шевеля усиками. — Что, конфетку захотел, да?

Борисов достал из коробки ту, надтреснутую, откусил кусок и, присев на корточки, подкинул оставшуюся половинку мышонку. Тот набросился на лакомство и принялся бороться с ним, пытаясь хоть как-то ухватить.

Сзади скрипнула дверь.

— Ага, Борисов сидит на полу и портит холодильник.

Борисов повернулся на голос — в дверях стоял Палевич с пакетом какой-то снеди. «А, точно, дверцу-то закрыть забыл.»

— На, поставь, — Палевич чуть подался вперед, протягивая пакет.

— Тише ты, Ваську моего не раздави, — буркнул Борисов, забирая сумку.

— Васьками только котов зовут...

Гость негромко топнул ногой — мышка сразу же убежала, волоча перед собой сладкий трофей.

— Развели мышатник! — беззлобно, но деловито посетовал раздатчик. — Прикармливаете тут с Олимповым бог знает кого, одни убытки от вас.

Борисов, увлекшийся рассовыванием принесенной снеди по полочкам, через плечо глянул на Палевича.

— Объясни.

Палевич, с тенью насмешливо-заговорщической ухмылки (которая бывает у человека, когда ему приходится просвещать упавшего с луны собеседника), пояснил:

— А ты у нас в полном неведении! Кожин, любимчик твой, завел. Ладно, Кожин — молодняк еще, так Петя Олимпов туда же. Возятся с ней оба, имя ей дурацкое дали — «Промокашка»... — Палевич по-кошачьи фыркнул, выказывая этим свое презрение.

Так вот оно что... Последнюю неделю Борисов с приятным недоумением наблюдал, как по вечерам лаборанты — как всегда, тандем Кожин-Кореев — слоняются по кафедре, призывая некую таинственную Промокашку...

— Ну, фраера так в фильме звали, дальше что? — Борисов нарочно корчил как можно более постную мину.

Палевич погрозил ему пальцем:

— Наплодят зверья, потом жалуются: гадит везде, вещи портит... Пете шнурок сгрызла, Алову за ногу укусила.

— Конечно, голодом морите... — Борисов еще раз оглядел полки холодильника и стал потихоньку подниматься с корточек, цепляясь за дверцу. Обернулся на раздатчика и примирительно пожмурился: — Ладно, хватит ворчать.

— Холодильник закрой, — напомнил Палевич, которому уже действительно надоело говорить о мышах. — Доломаешь. Новый придется покупать.

— Вот-вот, ответственным за новый холодильник назначается Саша Палевич, Советский Союз.

Начальник с лязгом запер холодильник и улыбчиво похлопал раздатчика по плечу: «Давай дерзай.»

Под вечер компания собралась в его кабинете. Самые близкие. Собственно, все «те же и Палевич». Борисов открыто оглядывал эти довольные лоснящиеся морды, тесно напихавшиеся на диванчик и солидарно склонившиеся над импровизированным обеденным столиком... «Вот черти, за стакан ведь родину продадут, а все равно, куда они денутся!» — подумал Борисов, добродушно глядя на Палевича. Жалко, что в кругу не хватало только Аловой и Кожина. Колобок отдувался за двоих:

— ... Между прочим, это не «крокодил», а мышка, и умная как собачка, только не разговаривает.

В дверь кафедры позвонили.

Борисов кинул через весь стол связку ключей, смешливо прикрикнув:

— Лови, Андрюша! Открой и пошли всех к черту.

... — Олег Иванович, к вам какая-то женщина.

Борисов с недовольством поднялся и вышел в холл, отряхивая руки и облизывая губы.

В первый момент ему померещилось, будто это явилась академик Леонова — такая же надменная осанка, суховатая черно-белая гамма одежды. Нет, действительно померещилось. Дама была выше ростом, плотнее, а главное — значительно моложе, примерно его же ровесница.

— Добрый вечер, Олег Иванович?.. — дама явно не знала, как начать и от этого фраза казалась шаткой и с какой-то полувопросительной интонацией в конце.

— Да-да, это я, — поспешил уверить ее Борисов. — А вас, простите?..

— Людмила Алексеевна, — бросила дама. Кажется, она только тянула время и внимательно рассматривала мужчину.

— Очень приятно. И что же вас, Людмила Алексеевна, привело в столь поздний час... — Борисова одолевала блажь, и он продолжал дурачиться, маскируя под шутливой любезностью слегка подсоленную издевку.

Он понятия не имел, что это за дама, и догадывался, что это не такая уж и важная птица. Лишь бы только поскорее спровадить.

— ... Мне нужно с вами поговорить... — дама сложила обе руки на миниатюрной сумочке, больше похожей на непомерный портмоне.

Борисов покачивался на ступнях — вперед-назад, — держа руки в карманах.

— ... Это касается вашего сына Дмитрия.

«Он-то тут при чем?»

— Да? — удивился Борисов, отчего брови состроились домиком. Кивком головы поощрил даму продолжить: «Я вас слушаю».

Однако, странная — каждое слово клещами из нее выдергивать приходится. Дама с больше молчаливого согласия, пустилась в свои пустопорожние намеки, в которых понять что-либо было сложно:

— У меня, конечно, нет педагогического образования, и не мне вас судить... — все это начинало попахивать натуральной тухлятиной. — Вам наверняка лучше знать, как воспитывают детей. Удивительно, по какой причине вы так и не сумели привить сыну уважение к людям... Особенно к девушкам.

Дама вздохнула. Наверняка, чтобы вывернуть на него очередную порцию претензий.

«А вот это тебя не касается!» Борисов перебил ее, уже начиная раздражаться.

— Вы мне объясните наконец, что происходит?!

— А происходит, вернее произошло то, — заявила дама с выверенной паузой, — что ваш мальчик изнасиловал мою дочь. И вы, очевидно, сможете стать дедушкой, если вы не примете меры.

— Да вы ... с ума сошли, Людмила Алексеевна! — вырвалось у Борисова.

Уж больно мало это было похоже на правду — судя по каменной выдержке дамы, трудно было представить, что в семье случилось такое несчастье. Только вот эту японскую безэмоциональность портила маленькая червоточинка — нервный тик подергивающейся щеки.

— Хорошо, я поговорю с сыном. Прямо сегодня, — Борисову не терпелось спровадить подальше эту спесивую даму. — Договорились?

— Нет, меня это тоже касается! — возразила дама. — Мне необходимо посмотреть в лицо этому молодому человеку.

«Издевается!»

— А по-моему — нет. И если у вас проблемы с дочерью, то скорее всего вы действительно мало смыслите в воспитании. И как педагог советую вам получше за ней присматривать, ежели она позволяет каждому встречному дуболому себя насиловать.

Дама взвилась:

— Да как вы смеете...

Борисов властно повысил голос:

— Я занят, у меня гости. У меня нет ни времени, ни желания с вами пререкаться. И попросил бы вас не шуметь — все-таки вы не у себя дома, а в учреждении, где до сих пор пользовался уважением... — потихоньку он снизил тон до издевательски утрированной извинительности. — И пока еще, знаете ли, не желаю быть персонажем для сплетен.

Олег Иванович развернулся и направился к кабинету с видом оскорбленного достоинства. Опешившая дама так и осталась стоять, хлопая глазами.

«Да, уж твое присутствие на этом балагане — вовсе необязательно», — подумал Борисов, имея в виду возможный разговор с сыном. Презрительно зыркнул через плечо: «Ну что, ты еще здесь?»

Он только успел переступить порог, и тут же слышал полный самодовольства вопль Рязанова, который как старая ворона расселся над праздничным тортом:

— Ну что, выбирай: будешь дедушкой или режем?!!

В другой раз Борисов бы с удовольствием посмеялся над рязановской двусмысленностью, однако сейчас ему стало противно. Наверняка же эта краснорожая седоухая чебурашка только что сидела под дверью, приникнув к ней своими локаторами... Тоже мне, инфракрасный радиометр!

Борисов хмуро отобрал у Юрия нож, которым тот помахивал как дирижерской палочкой, и принялся кромсать торт.

— Смотри, весь крем от тебя скиснет, — вяло и слегка фальшиво пошутил кто-то из угла. Кажется, Петя.

Рязанов начал распоряжаться, распределяя куски: «Самый большой — имениннику. Новорожденному.» Борисов опустился на диван (Юрик перескочил на его место) и без интереса нюхнул чай. О, ликера налили... Рязанов подхватил свою кружку и, чокаясь с начальником, притянул его за плечи. Прислонился головой к голове — домиком и начал очередной бредовый тост:

— Да ты, главное, не переживай... Живи долго и ни о чем не волнуйся... Чего тебе переживать, у тебя все есть: работа, дом, жена, сын...

Борисов слушал эти заупокойные здравицы и ничего не слышал. Он застрял умом в разговоре с дамой, и даже не столько беспокоился о перспективе стать дедом (ха-ха, он, Олег — уже дед, смешно и дико!), сколько о сущности интеллигенции. Вот так, с приветливым лицом, вчистую отформатировать человека? Неприятно, когда это делали другие, но еще противнее самому вытворять подобное. И эта дама, Людмила Алексеевна, наверняка ведь тоже, «с высшим». Вот уж, псевдо-интеллигенция. Куда уж лучше простая вахтерша тетя Сима, которой ничего не стоит прямо «накостылять шиш на голове» любому, без лишних премудростей.

... Борисов нехотя включился: центром красноречия оставался раскаркавшийся Рязанов. Как-то незаметно разговор свернулся на тему деторождения и супружеских измен. Юра продвигал сентенцию о том, сколько проблем ведет за собой наличие дочери. В общем-то, он полоскал какую-то чушь про некоего «Володьку из ВАКа», у которого «дочь в подоле принесла, от кого неизвестно», а теперь «гуляет направо и налево».

— Ну, а Володька? — подал голос Борисов, лишь бы что-то спросить.

— А Володьке-то чего — сидит, внучку воспитывает.

Вообще-то в такие матримониальные подробности были посвящены многие — дочерью Володьки из ВАКа была пресловутая Полина, и ПР-6 соревновалась в измышлении небылиц про нее, дабы насолить Палевичу. Видимо, Юрик перегнул палку насчет «подола», присочинив лишнего. Только Палевичу уже хватило на сегодня. Еще бы, утром он уже успел получить шпильку насчет холодильника — оба, он и Борисов, умудрились всунуть в безобидную фразу второй смысл, однако прекрасно поняли полушуточные пики за старые грешки.

— Лучше уж про Погорельцева расскажи, больше к месту будет, — всерьез насупился раздатчик.

— А что, и расскажу! — перечил Юрик. — Ну, как-то после дипломов прохожу мимо ПР-5, а оттуда Адриан как лось ревет: «А вот моя дочь... А зять... Да ему ЯЙЦА оторвать!»

— Все, хватит. Надоело. — Борисов резко поднялся, прошмыгнул к столу. Подхватил пиджак, швырнул галстук в дипломат. — Сашка, я поехал. Всех разгонишь и закроешь. Пока.

Галке он, естественно, ничего не сказал. Кислый вид списал на попойку, холодильник и раздатчика. По привычке завалился к телевизору. А из головы все не лезла та баба. Вернее дама. Ну, и что он о ней знает? Фактически ничего. Просто какая-то Людмила Алексеевна, даже без фамилии. Кто, откуда? Никто, но скорее всего просто так не отстанет, а сплетен еще наплетет. С Димкой поговорить, а толку?

Будто учуяв телепатический импульс, сынок врубил музыку, напрочь заглушавшую воркующий телевизор.

Борисов стряхнул себя с дивана и направился восстанавливать дисциплину. Димка как всегда валялся у себя на берложьем логове в майке и тренировочных, но, самое удивительное, с папиросой-беломориной. По всей комнате стояла какая-то удушливая приторно-кислая гарь.

— Фу, какая тут у тебя вонь! — Борисов помахал ладонью перед носом.

Димка таращился на него одновременно и вызывающе и ошалело.

— Войти можно? — как можно более шуточно спросил отец.

— Батя, валил бы ты отсюда... — грубо всхрапнул сын.

— Значит, можно, — полувслух прокомментировал отец, усаживаясь на стул в углу. — Что это ты, курить начал? Свинарник просто...

Он даже не ронял, а выбрасывал по слову привычным сердито-наставительным тоном.

— А те-я это колышет? — возразил Димка.

Вообще-то Борисов уже догадывался, что его бегемот потихоньку стал покуривать, но застать его за таким занятием ему еще не доводилось.

— А аспирин в доме пропадает, тебя «не колышет»? К чему бы это, не знаешь?

Это была уже отдельная легенда. По какому-то пустяку Борисов заглянул в местный здравпункт, а там в этот день дежурила Тамара. Врачиха нестарая, но с большой чудниной — все студенты для нее были поголовно симулянты, а в каждом втором — ей мерещился закоренелый наркоман (слава богу, чаще всего — безосновательно). Стоило Борисову только пожаловаться на периодической исчезновение аспирина в домашней аптечке, на что всезнающая Тамара не моргнув оком констатировала: «Молодежь куражится. Они его в порошок толкут и с табаком курят.»

— Голова болит!

— И о чем же, интересно? — съехидничал отец.

— Не твое собачье... — пробуровил Димка, с шумом затягиваясь приторной гадостью.

Борисов хотел было ответить что-то сверхпедагогичное типа «как ты с отцом разговариваешь?!» только сказал совсем другое и совсем другим тоном:

— Еще бы, от такого шума не болеть... — вдруг потянулся к Димке рукой, ленясь привстать со стула. — Дай-ка попробовать.

Имея в виду папироску-«косячок». Сын вытаращился на него пуще прежнего — «батя — совсем с ума спятил» — но «косячок» протянул, а батя принял его с видимым озорством. В свое время хиппующие приятели научили его курить «косяки» — через кулак, с воздухом. Правда сейчас он поперхнулся и не то чихнул, не то закашлялся.

— Бр-р, ну и дрянь. — Папиросу он тут же вернул обратно. Потом встал и тихонько приглушил приемник в изножье димкиной кровати. — Знаешь, а я ведь поговорить с тобой пришел. Узнать, как ты тут живешь.

Димка поднялся и уселся на своем логове, с интересом наблюдая за батей.

— Поздновато что-то...

Борисов подошел к окну, распахнул фрамугу и достал из кармана измятую пачку с остатками сигарет. Закурил.

— Представь, нам с твоей матерью было по двадцать три, когда... Ну, она сказала, что хочет родить ребенка. Тебя, Дим.

Сынок хотел возразить выхолощенной полудетской отговоркой, что дескать, двадцать три ему только через месяц, но отец не останавливался:

— Мы были женаты уже год... А вот ты — не собираешься? Остепениться, например. Хоть бы с девушкой своей познакомил как следует. А то видел ее так, с боку-припеку.

— Слушай, батя. Катись-ка ты со своими нравоучениями, а? — взъелся Димка, и в этом «а?» была чисто отцовская интонация.

Батя проигнорировал идею сына; ненарочно, он просто был сосредоточен в своей прострации.

— Кстати, у тебя сейчас все та же, или кто-то новый? Новая, то есть... Давай договоримся, а? Просто интересно...

Не особо разговорчивого Димку вдруг разобрало красноречие:

— Раз в год тебе интересно, да и то по пьяни. Тебя это нахрен не касается... Иди вон, лучше клюкай со своим ... сморчком Рязановым, а меня не колеби! — многословно огрызнулся он, умудрившись ввернуть еще и пару крепких непечатных эпитетов.

— Не твое дело! — хлопнул ладонью по подоконнику Борисов.

В голове у него все перемешалось — и Рязанов, и баба; даже он сам не мог дать себе отчет, кому он противоречит.

В конце концов, как всегда пересобачились.

С досадой махнув на все, удрал и после этого никак не мог успокоиться. «Вот поганец!.. Нет, ну а чего ты хотел — допрос с пристрастием?»

Проворочался почти до самого утра и заснул уже засветло.

С самого утра он чувствовал себя неважно. Гуляло давление. В глазах то темнело, то вспыхивали разноцветные звездочки. После 92-го года он вообще не удивлялся такому своему состоянию. От тихой, но нудной ковыряющей боли в груди научился отмахиваться, как от надоедливой мухи.

Кое-как отчитал первую пару. Удрал в кабинет. Долго рылся в аптечке на полке холодильника в поисках чего-либо путного, но не нашел. Зато за этим занятием его застукала Алова:

— Бледный ты какой-то сегодня, Олежка. Опять плохо?

Борисов, сидящий на корточках возле распахнутой «чайки», мысленно выругался, но вслух кисло пошутил:

— Посылай лаборантов в аптеку. За нашатырем.

Алова заботливо покачала стриженой головой с химическими кудрями:

— В санчасть сходи. Может, у них чего есть? Или вообще домой езжай — ты сам себе начальник... Хочешь, на «Таврии» подброшу?

Борисов состроил брови домиком:

— Тьфу ты! Не хочу. Здесь умру.

Алова тихо и шепеляво рассмеялась.

— Ал, шла бы ты... на лекцию, — отмахнулся он. — Без тебя тошно.

Она развернулась и уплыла, покачивая полными бедрами.

Борисов хлебнул водки прямо из горлышка. Где-то с рюмку. Голове не полегчало, хотя боль в груди почти исчезла.

На ученом совете спал. Вернее, сидел в полуобмороке, подперевши лоб ладонью. Упрямо рисовал на бумажке почему-то каких-то котов (ученых, что ли?) и спорил с коллегами. Как можно более бодрым голосом. О чем, он, правда, уже не помнил. От споров становилось только хуже. Мысленно проклинал секретаря совета и раздергивал галстук. Наконец стащил совсем и затолкал в карман.

После совещания пытался читать лекцию второму курсу. Пара не клеилась. После получасового стояния у доски не выдержал:

— Ребята, вам еще не надоело? — грустно улыбался Борисов.

Аудитория забурчала.

— На сегодня это все, идите домой.

— Мы вторая смена! — гаркнул кто-то. — У нас еще пары.

— Тогда погуляйте на улице. Погода хорошая... Я вас перекрикивать не собираюсь.

Сгребши бумаги, тихо убрался из аудитории.

Возвращаться домой на троллейбусе Борисов не рискнул. Вот уж где задушат и здорового. Пожалел, что не согласился ехать с Аллой: когда она наконец понадобилась, он ее просто не застал. Хорошо, что подвернулся Петя Олимпов. Как всегда, отсутствующе-озабоченный, навьюченный неизменной гигантской сумкой.

— Ничего, если я с тобой на метро?

— А? — Олимпов включился. Без огонька схохмил: — Нальешь — хоть на руках донесу.

«Какой-то ты сегодня... погрузочный» — подумалось Борисову. Иногда он даже думал молодежными фразами.

До Преображенки ехали на трамвае. Олимпов пустился жаловаться: снова залило «баню».

— ... Хотели с Палычем халтуру одну сделать. Вот полюбуйся.

Незаметно скользнули в метро. Сидячих мест не хватило. Встали к закрытым дверям. Чувствовал себя сносно, но реагировал вяло. Петины жалобы выслушивал со скукой, склонив голову к правому плечу. С липовой деловитостью осведомлялся:

— Ну, сантехника вызывали?

— Толку что. Кожина с лаборантами посадил. Ждут и воду вычерпывают.

Олимпов усмехался полувымученным смешком. Впрочем, он всегда смеялся неестественно сдавлено. Зато подобие улыбки на его лице было всегда — обманывали гордо вздернутые уголки губ.

— Помог бы им, паразит.

— Я все умею. Давно, — Олимпов склеил добродушную узкую хитроватую улыбку. — Ничего, пусть сами учатся.

— Халтурить ты стал, Петя, — вздохнул шеф.

— Нет, я сачкую.

Борисов откинулся на сакраментальную надпись «не прислоняться», косясь на друга. Со стороны они выглядели странно: один — элегантный мужчина в черном костюме с иголочки, пусть без галстука, но с импозантно расстегнутым воротничком сорочки. Другой — взлохмаченный работяга в замусоленной клетчатой рубахе, с закатанными выше локтей рукавами, в стоптанных неуклюжих кроссовках. Наголову выше своего спутника.

— Слушай, сачок, когда ж ты последний раз ко мне заезжал?

— Что, приглашаешь? — растопырил негибкие брови Петя. — Лет восемь, как пить дать. Может, больше. Палыч тогда у себя ремонт делал. Помню, как мы с тобой доквасились, а назавтра с ним унитаз ставили... У меня башка как чугун, а он...

— Тоже мне, апостолы чертовы: Петр и... Палыч, — походя прокомментировал Борисов и тут же почти перебил сам себя: — Это ты допился, а я с 75-го не злоупотребляю.

— Ага, а в холодильнике что держишь? А кто тогда Палыча задирал? — осаждал Олимпов.

— Во-первых, водку. Во-вторых... Это ты про что? — похолодел Борисов, памятуя о недавней ссоре.

— Когда Дядя Коля его «прописывал».

Расслабился.

— Нашел, что вспомнить. Тогда все поддатые были, только сцепился с ним Рязанов, а не я. Мы-то с ним спокойно поговорили, вот Юрика понесло. Одного не пойму, как ты с этим Сашкой ужился?

— Не «ужился», а сошелся. Умный мужик. Рукастый. А помнишь, как он тогда заболел, а мы с тобой деньги получали?

Борисов притворно схватился одной рукой за голову, прикрыв ею глаз и половину лба, рассыпаясь икающим смехом:

— Горе-раздатчики! И не сошлось-то всего на 50 копеек... Петя, я их из собственного кармана выложил!..

— Да, но сколько мы их пересчитывали? — повел огромной лапищей Олимпов.

— Ох, не смеши, — давился Борисов.

Вдруг поморщился — тоненько кольнуло по всей шее, от ключицы до зубов. Подбросил вопрос посерьезнее, чтобы унять и себя, и товарища:

— Да, хорошо у него получается. Не помнишь, когда от этим занялся?

— В Перестройку. Бухгалтерия скрипела — молод еще. Бугор его не пихал. Все сам.

При всей дружелюбности интонаций — колоссальное ехидство. Сказануть такое, зная, что у адрианова зятя деньги раздавала семнадцатилетняя дурочка?

Борисов догадался, что успел сказать что-то очень обидное про Палевича. В реплике Петра явно просачивался намек на Кожина. «Ладно, болтай.»

— Быстро. Пять лет проработал — и к деньгам. Юрик расстраивался. Он мне божился, что Петрович. Даже обиделся на него, жаловался. Правда, только мне.

— Нервные вы с Юрь Санычем оба, — малосерьезно посетовал Олимпов, в котором явно говорили златые уста Александра Палевича. — Спелись, небось, поэтому?

— Я у него и диплом, и кандидатскую писал — мало?

Олимпов почти пропустил это мимо ушей.

— ... Квасили мы с ним, рассказывал, когда тебя назначали, он вообще трясся. За место. Все боялся, что ты меня своим замом возьмешь.

Борисов удивился:

— Не знал. Когда он, говоришь, плакался-то?

— Холера ясная, как тебя утвердили. Может, год прошел.

— У меня и в мыслях такого не было — безвреднейший мужик. Жалко, бесполезный. Я не хам, пусть доработает, пока может. Иногда даже пригождается...

Замолчал, задумавшись о чем-то невеселом. Олимпов поспешил предотвратить появление паузы:

— Расквасился. Как ты говоришь, понесло: даже Ильича припомнил.

При упоминании Ильича, Борисова передернуло: «Нашел тему!»

— Его-то зачем? Умер человек, и ладно...

Олимпов всегда отличался потрясающе неуклюжей, какой-то лопоухой бестактностью. И при этом — какой-то неумелой изворотливостью. Борисова это раздражало. Как и нечеловеческая рассудительность и здравомыслие спокойного Палевича.

Молча закипал.

Олимпов не унимался:

— До чего не допьешься. Кстати, Юрь Саныч байку рассказал: слышал он случайно, как ты с Ильичом собачился. Говорит, за стенкой сидел. Помнишь, ты спрашивал про кабинет? Никакого кабинета: Ильич умер во дворе 33-й больницы, на лавочке. Своим ходом пришел.

Борисов прикрикнул на него:

— Хватит, Петя! — получилось грубее, чем хотелось бы. — Вот работаем с тобой в одном месте, а поговорить по душам — некогда. А встречаемся... Несешь какую-то ерунду, ей-богу!

Олимпов опять растопырил брови, вопросительно уставившись на друга небольшими узковатыми карими глазками, к тому же еще и отекшими:

— Олег?

Тот сосредоточенно и неловко рылся в своем дипломате, держа его раскрытым одной рукой.

Борисову же было нелегко. Сердце щемило основательно, а таблетки куда-то запропастились. Обшарил все карманы, нашел только сильно скомканный галстук. «Черт! Неужели на работе оставил?! Впору хоть по людям побираться идти.» Размазанный болью по двери с надписью, кое-как влез в дипломат, отвлекая внимание Олимпова:

— Я что хотел спросить, ты когда с Рязановым выпиваешь, тоже по имени-отчеству обращаешься?

— Да нет, дядь Юрой зову. Звать как ты все равно язык не поворачивается.

Нашел. Где-то в углу, последние две, в старой разорванной пачке. Защелкнул кейс. Дрожащими пальцами попытался выковырять из пачки. Уронил. Таблетка выпала, описав красивую дугу, и закаталась по свободному проходу в такт поезду, как бы ехидно подмигивая. «Так, вторую уроню — придется с пола поднимать». Нет, не уронил.

Петя Олимпов, отвлекшийся было на какую-то даму, включился:

— Чем ты там швыряешься?

Борисов с усмешкой показал пачку. Олимпов дальнозорко сощурился, отводя рассматриваемое на вытянутой руке. Однако понял сразу.

— Ну вот, так и знал. «Валидол», — покривлялся голосом, как перед стеснительной студенткой на экзамене. — Нет, брат, в таком состоянии я тебя одного не отпущу. — И уже совсем серьезно: — Зря ты утром, на Аллу...

— Черт с ней, не обидится, — кисло махнул рукой Борисов. — Тебя, я вижу, тоже бы полечить не мешало. Похмелить. Зайди.

Олимпов неопределенно молчал.

— «...Библиотека имени Ленина», — пробурчало радио.

Борисов напомнил:

— Если едешь со мной, нам пора. «Эх, Петруха, парень ты у нас неплохой, пьющий. Вот только пьешь не с кем следовает и с нашими, и... с Сашами», — со вздохом сострил он, подражая не то Чапаеву, не то Сухову.

Выходя, не забыл раздавить каблуком ехидную таблетку.

Перед дверью Петя вдруг застеснялся:

— Может, я пойду? Не хочу вам надоедать.

Борисов с хитрой усмешкой покосился на старого друга:

— Когда надоешь, Галка сама тебя выставит. Посиди. Перекусишь по-нормальному. Это тебе не с Палычем в «бане» выпивать.

Олимпов ткнул в кнопку звонка, озорно прикрывая другой лапищей глазок. Борисов, зная свою жену, спокойно и внятно предупредил:

— Галя, открой. Это я. Вернее, мы.

Галя приоткрыла дверь с недовольным видом, но, увидев гостя, потеплела:

— Петька?! Проходи.

Олимпов ввалился внутрь и сразу же занял весь коридор. Галя с мокрыми до локтей руками бросилась к нему на шею — он слегка пригнулся, чтобы ей было удобнее:

— Олимпыч ты мой! — она чмокнула его в смуглую щеку. — Сто лет тебя не видела... Разувайся, проходи. Я сама недавно пришла, вот — туфли мою...

Петя что-то смущенно дудел в ответ, а сам Борисов, привычно вышмыгнув из ботинок, проскользнул мимо лосиной фигуры в свою комнату переодеваться, шутливо комментируя:

— Вот! Родного мужа так не привечает, а чужого дядю...

Олимпов засиделся сильно. Точнее, его не хотела отпускать Галя. Она все суетилась, забрасывая его вопросами. Когда пришел Димка, она заставила его «поздороваться с дядей Петей». Димка выпил с ними пару рюмок и ушел. Борисов устало сидел в уголке над початой, но недопитой водкой, подкидывая в общее оживление короткие фразы. Перекричать шумного Петю уже не хватало сил. Галя не могла не заметить блеклый вид мужа, но тот ее успокоил:

— Ничего, Гал. Все нормально. Просто на работе сильно устал.

Ему было неловко, что он портит компанию: редко удавалось видеть жену довольной. Он сидел, откинувшись на спинку диванчика (ужинали они в комнате, так как длиннорукий и длинноногий Петя всегда устраивал на кухне нечаянные разрушения). Любовался веселой женой. Ему почему-то это напомнило старые студенческие посиделки, куда они ходили все втроем. Правда, тогда хмельная Галочка начинала дремать быстрее остальных, а он с Петькой втихую выдергивали шпильки из ее «бабетты»...

... Среди ночи Борисов проснулся — схватило сердце. Не открывая глаз, моментально осознал все: что лежит в кровати один, на левом боку, лицом в подушку. Боль. «Неужели это все, конец? Нет! Надо перевернуться...» Он попытался это сделать, но не смог пошевелиться — онемевшее тело отказывалось слушаться, даже веки онемели. Страх. «Надо позвать на помощь... Галя! — надрывалось сознание, но крик не выходил наружу: дыхание тоже парализовало. — Говорят, что во сне легко умирать. Не верьте. Теперь я знаю. Они ведь тоже чувствуют боль, только не могут позвать на помощь или пошевелиться. И кажется, будто они спят.»

Незаметно дыхание вернулось. Борисов не знал, сколько длилось все это — десяток секунд или полминуты, иначе бы он просто задохнулся — но передумать он успел многое. Когда боль стихла, он моментально заснул, так и не поменяв позы.

Ну вот, побаловались и хватит.

Полубольной, но успокоенный Борисов снова занялся делами. На носу июнь, а ответственные за приемную комиссию еще не чешутся, только и успели перекусать друг другу задницы за недавно проработанное подготовительное отделение, да за районы по школам. Четвертый курс — уже сессия, у них военные сборы на июнь-июль, уже успели наплодить «хвостов». Первый, третий, пятый — практика. Ну, это понятно...

Битый час названивал в министерство. Лучше уж было съездить, да сил нет. Министерство только успокаивало и увещевало.

— А что, все в порядке — там печать, здесь подпись. В общем, «знаешь, все еще будет... и весну еще наколдует... и память перелистает...», — подмигивал Борисов, угощая Кожина остатками позавчерашнего пиршества. — Но в середине июня можно паковать чемоданы. Соберем вещички, да съедем. А?

А Кожин рассказывал про вчерашний потоп. Получилось не лучшим образом: накатали служебку в отдел АХР10, прислать сантехника, но те с «баней» решили не связываться, мотивировав отказ отсутствием подписи завкафедрой. Завлабской — Кожина — оказалось мало. Правда потом АХР «честно» признался: мол, все-таки не головное здание, потерпите. Сантехника выпросили через комендантов, а у того не оказалось запчастей. В общем, на сантехника плюнули и послали увальня Герштанского на электрозаводскую барахолку.

— Осиротели мы, Олег Иванович, — острил Дима, напуская на себя шуточный похоронный вид. — Хороша Параша, да не наша...

Правда, во всем «потопе» было одно светлое пятно: разгребая завалы барахла, лаборанты нашли два посылочных ящика со старыми бумагами, но без шефа перетряхивать не решились. Какие-то старые подшивки газет, фотографии.

— Да? — засветился Борисов. — Принеси, посмотрим.

Дима принес все, вместе с ящиками.

Фотографии действительно были давнишними. Где-то начала 80-х. То есть уже при Палевиче. Пока с ним еще дружили, пока тот еще увлекался съемками. Снимал всех на работе — для доски почета и так, документальные хроники посиделок... В «бане» валялись в основном попорченные отпечатки, — хорошие он раздаривал всем участникам и они мирно пылились в семейных альбомах... Вот, передержанная и черная — Петька «с лицом на партбилет» и свитер на нем все тот же, только пока что новый. Скучно-набычившийся Вагнер со вздувшимся галстуком. Смеющаяся во весь рот едва узнаваемая Алла. Рязанов, еще какой-то сброд, из которого половина поувольнялась, второй Шурик... Палевича почти нет — он всегда страшно стеснялся фотографироваться, ссылаясь на проплешину. Вот, та самая... Как-то раз они все-таки упросили его попозировать, но вышло безобразно: Сашка сидел за столом с эпидиаскопом, почти отвернувшись от объектива, как всегда ссутулившийся и отмахивающийся рукой — смазанной такой пятерней...

Во втором ящике под желтой «Московской правдой» лежала потрепанная голубоватая книжка. Кабаргин В.И. 1968-го, но фамилия пока не в сакраментальной черной рамочке. Из-под обложки вылетела старая фотокарточка.

— Дим, смотри, это Валентин Ильич, про которого я тебе говорил.

— Основатель и первый завкаф? — удивился Дима, утрируя пафос.

— Да... Всего семестр у него отучились... — Борисов запнулся, вскользь неловко и виновато улыбнувшись. — Видать, помянуться захотел.

Вечно недовольное спесиватое лицо, плотно сжатые непропорционально крупные губы, сильные плюсовые очки в толстой пластиковой оправке и закосневшие морщины перевернутой буквой «омега» во весь лоб.

Дима мельком скривился и тут же отвлекся на книжку:

— А года три назад Юрий Саныч целый скандал устроил — никак найти не могли. Дядь Шурика Тризова трясли, говорят, мол, он стащил, — молодой завлаб нахмурился на своего предшественника и вдруг выложил: — А ведь этот Тризов у меня на позапрошлой неделе из стола всю изоленту... увел. И мою, и Петра Валерьяновича.

Борисов неохотно «опустился с небес на землю»:

— Хорошо, учту. Разберусь.

А книжку и фото Кабаргина бережливо уложил в дипломат.

Дома вечером решил заняться фотоальбомом. Рассевшись на полу в большой комнате, перебирал и перекладывал груду фотокарточек и пленок.

В дверь — звонок, открыла Галина. Несмотря на то, что коридорчик шел напрямую из комнаты, видно было плохо. Зато слышно.

Робкий девичий голосок вопрошал с порога:

— Олег Иванович здесь живет?

Борисова передернуло, что-то смутное из позавчера. Выглянул из комнаты, застрял где-то посередине коридорчика. На пороге — глазастая русоволосая мордочка с густо запудренными прыщами. Эге, Соколова Татьяна, второй курс — собственной персоной. Борисов спросил сходу, с подобающей чисто учительской наставительной строго-беззлобной укоризной, (правда, чуть более фальшивой, чем хотелось бы — трудно было залепить свое раздражение):

— Так, Танечка, и что это значит? На лекциях я тебя не вижу — вчера, например, — а в дом вламываешься без предупреждения? А что, если я, допустим, в туалете сидел?

Хотел послать, да посреди тирады запнулся, увидев за спиной девушки желтый конский хвост Людмилы Алексеевны. Состроил брови домиком — «Неужели!» — и склеил псевдогостеприимную улыбку.

— Проходи, доченька, — царственно распорядилась дама с неподражаемым горделивым видом. Такой вид бывает у людей, когда им с блеском удается подсунуть пакостный сюрпризик давнему недругу. Осведомилась: — Дмитрий дома?

— Нет, — сухо ответил Борисов.

— Олег, кто эти сударыни? — Галина ошарашенно и непонимающе мелкими бросками взгляда обводила всех троих, но было видно, что чутье на склоки ее не подводит никогда — она уже потихоньку поднимала уши и поджимала хвост.

«Сейчас зарычит и загавкает.»

— Гал, располагай гостей, то есть гостий... Познакомьтесь, чайку попейте... Я сейчас.

Срочно сгрести фотографии — кое за что было стыдно: на самом видном месте красовался «писающий мальчик» — двухлетний Димка в кустах лопухов на подполковничьей даче. С дамы станется, еще чего доброго вообразит совсем ханжескую чушь: мол, извращенец-педофил, детская порнография и поощрение эксгибиционизма. Дам, старшую и младшую, как назло, потянуло именно туда. Глазастая Танечка подала какой-то малозаметный знак матери, и та, как бы невзначай скрипнув димкиной дверью, цепко окинула взглядом его комнатку.

«Шпионит, гадюка.»

— Зря стараетесь, девушки! — Борисова просто разбирал смех, эдакое шальное ребячливое полубеспричинное озорство, тянуть паузу и мучить гостей загадками. — А его нет. Я же говорил.

С трудом воткнул коробок семейного фотоархива под шкаф. Дама испепеляюще покосилась из коридора.

— А где он?

— В Караганде и Золотой Орде, — упер руки в боки Борисов, а потом вяло оборвал сам себя. — На работе. Вечерняя смена. Явится только в полседьмого утра. Подождёте или сразу завернуть?

— Нам все равно. — Кокетливо-беззаботно пожала плечиком Людмила Алексеевна, ступая на кухню. — И до утра посидим. Выдержим.

Галина взревела — еще бы, две расфуфыренные ведьмы шастали по ее владениям как у себя дома:

— Олег! Я тебя второй раз спрашиваю, кто эти женщины? И с какой стати они собрались надоедать нам до утра? Что им нужно от Димы?

Борисов наконец сам вылез в коридор — ему все-таки было неудобно, что его застали врасплох в полном затрапезе, и пришлось закутываться в стеганую куртку домашней пижамы.

— С какой?! — он выкинул руку вперед, одновременно указывая на даму и ее дочь, которая с самовольной бесцеремонностью умывалась в ванной. — Эти мадам утверждают... Вернее, Людмила Алексеевна решила, что наш Димочка огулял ее доченьку.

Кивок большим пальцем в сторону ванной.

— Да, именно так. Изнасиловал, — дама нарочито скромно поводила откровенно бессовестными глазами. — Татьяна беременна.

Галка ощерилась, метнувшись к ванной:

— Людмила-как-вас-там, вы спятили! Дима хороший мальчик, а такая подстилка без мыла влезет и засунет.

Конечно, Таня вытиралась об любимое галино полотенце. Это позволялось только одному Димке.

«Вот, дурдом...» Борисов потирал рукой левое плечо у основания шеи. Каким бы грозным ни был рык жены, он слишком хорошо знал, как она пугается. Именно так. И в первый момент испугался сам — вместе с ней; как током дернуло. С каким-то издевательским запаздыванием, и с таким же запаздыванием расслабился. А под плечом началось знакомое ковыряние.

— ... Прекратите. — Дама осадила хозяйку. — Я не позволю говорить такие вещи в присутствие моей дочери. Нам нужен Дмитрий. Расспросить и разобраться.

Борисов вмешался:

— Да? А подполковник милиции вам не нужен?

— Я сама — судмедэксперт, — перебила дама.

«Понятно!» Но, не слушая, продолжал:

— ... Сколько раз тебе, грымза, повторять, нету его, на работе!

— Отпрашивайте.

В охранку «Торгового» звонили с импортного димкиного аппарата, поставив его на громкую связь. Галя вполголоса бурчала над «базой», а Борисов сидел на стуле в углу с трубкой (у телефона была маленькая неисправность — при громкой связи трубка не отключалась, нисколько не реагируя на изменение режима). Дамы стояли в дверях комнаты и с плохо скрываемым любопытством и садомазохическим торжеством слушали отборный рев димкиного сквернословия из динамика. Димка упирался.

— ... Я с работы не могу, посылай их.

— Легко сказать. Приходи, сам пошлешь. Я не собираюсь тут всю ночь сидеть. Я спать хочу, — хмуро, но отчетливо выговаривал Борисов, машинально поигрывая бровями — «домик», «волна», «линия». Громкая связь причудливым эхом озвучивала все сказанное вслух. — Можешь или не можешь, а они будут тут сидеть. И мы с твоей матерью не обязаны отчитываться за тебя...

... Потом Галка звонила домой начальнику охраны. Уже через трубку и при закрытых дверях. Борисов сам занялся кухонными хлопотами, присматривая за обеими дамами. Пока кипятился чайник, он, ни спрашиваясь ни у кого, закурил и молча стоял с сигаретой, стряхивая пепел на бортик мойки.

Молчание нарушила вошедшая Галина.

— Придет. А то может...— она быстро взглянула на мужа и быстро, с какой-то полувопросительностью: — ... встретить?

Борисов отрицательно пожмурился, туша сигарету об мойку, и вдруг подал голос, вымучивая шутку:

— Да, балаган начинает представление. На арене не хватает звезды манежа, клоуна Борисова-младшего.

Так, ни к кому не обращаясь, но в основном глядя на Танечку, которая сидела тише кафедральной мышки Промокашки — впрочем, как и всегда на лекциях. Студентка угодливо улыбнулась, но Галина взрыкнула как медведица:

— Балаган?! А кто этих фокусниц сюда привел, директор цирка?

Борисов взорвался:

— Я этого сам понять не могу! Адреса не давал, телефона тоже... — потом набросился на обеих дам: — И вообще, извините за любопытство, откуда вы его знаете? Где вы его выведали — в деканате? В отделе кадров? А, Шерлок Холмс и Доктор Ватсон?

Дама уже было открыла рот, чтобы изречь благопристойную и великомудрую сентенцию как вдруг зардевшаяся Танечка с подкупающе честным видом выпалила:

— Олег Иванович, я по базе данных смотрела...

— Дмитрий потерял личную карточку, — спешно вставила дама, полезши в свою замечательную сумочку-портмоне.

Вытащила карточку и протянула ее Борисову. Тот уставился в листок и с озадаченным видом поскреб свободной рукой загривок: «нестыковочка получается» — на карточке была только фотография, ФИО и эмблема «Торгового».

— Ну и где тут адрес, телефон? — Вдруг с хитринкой и подозрительностью прищурился на дам: — А мало ли по всей Москве Дим Борисовых, пусть даже и Олеговичей? Тем более что в базах пишут квартиросъемщика... А квартира-то записана на меня, не на Димку.

— А у нас милицейская, там про всю семью... — защебетала Танечка. — Хорошая программа, там по месту работы можно искать.

Борисов передал бумажку Галине: жена повертела ее в руках, и усмехаясь, переглянулась с мужем: «уж мы с тобой про все секреты милиции сами знаем». Конечно, чушь — такой навороченной программы не существовало.

Димка пришел сам, но зато с каким видом. Будто делает пребо-ольшое такое одолжение. Потоптался на пороге, грохая ботинками, шмякнул под ноги форменную каскетку... С тем же видом преогромнейшего одолжения важно завалился на отцовский диван, даже не переодеваясь.

— Да я этим бабам ничего не делал. Чё хотите, то и делайте! — однако чересчур холодно переглянулся с Танечкой. — Плевать я на вас хотел...

Дама же плевать ни на кого не хотела, и вовсю тормошила наглого бегемота. Тот порол ей в глаза все что думал — в своей неподражаемой манере, с напористым гонором:

— ... Сама выпрашивала! Так что ко мне — никаких претензий.

— Клевета! — зашипела дама к злорадному удовольствию Галины.

Борисову быстро надоело слушать куриный базар, в котором Таня не принимала никакого участия. Молча сидела в дальнем углу, сложив руки внизу живота, не очень-то и заметного. Борисов, повелев «всем бабам заткнуться» (это также относилось и к сыну), начал расспрашивать юную даму. Стараясь не показать своей неловкости — почему-то вспомнилось, что ему еще принимать у нее экзамен, и уже скоро. Какую оценку ни поставь, все равно ее мать (да и она сама) довольна не будет и найдет способ сообщить о своем мнении. «Ладно, черт, пусть Алова с ней колупается...»

— Танечка, что же ты молчишь? — Борисов доверительно заглянул в скромно полуприкрытые серые глаза студентки. — Расскажи нам сама, хорошо?

Таня подняла на него взгляд, моментально покраснела и залилась слезами. В голос, навзрыд.

— Я не могу!.. Я второй раз... мне так тяжело!.. Скотина!..

Дама сгребла дочь в охапку и приказным тоном потребовала «успокоительного для ребенка». Галина ухмылялась — «Артистки!» — но лекарство все-таки принесла. Кое-как утихомирившись, «пострадавшая» принялась рассказывать происшедшее на удивление связно... «Вот он и прокол номер два. Ничего, подрастет — всему научится.» — попутно отмечал Борисов, отсаживаясь от нее подальше, в ногах Димки.

В конце апреля второй курс рассчитался не то с лабораторками, не то с семинарами у Аллы Сергеевны, что само по себе могло считаться событием — за свою строгость преподавательница давно нажила полунепечатное прозвище — гибрид из матерщины и слова «оптика». Таня Соколова, совершенно серенькая студентка, сдала разнесчастный зачет едва ли не позже всех и с горсткой таких же недалеких «утюгов» в тот же день отправилась праздновать событие в клуб на Преображенке. То, что «утром это институт, вечером это ‘Аякс’», знал даже Борисов — в основном благодаря Громовой. Оставшаяся же часть публики состояла из «местной» безмозглой закормленной шпаны — от Сокольников до Балашихи. Борисову было даже почти приятно, что там изредка тусуется и Димка.

— ... Девчата затащили, я не хотела... — лепетала Таня, скорее всего достоверно утверждая свою версию для матери (при которой, как и на людях, ей хотелось бы оставаться добродетельной девушкой). Пока что это чувствовалось отчетливо. — Привязался детина в камуфляжке, приставал... Мне он сразу не понравился... Я от него в туалет спряталась, а он за мной вломился!..

Таня снова расплакалась, но уже намного тише.

— Между прочим, она — сама ко мне приставала, — вдруг вставил этот детина, с диванчика указуя на Таньку. — Ну, познакомились, как белые люди, пивка попили. В сортир пошел, а она за мной... Ну, достукалась, я тоже не железный, мать вашу...

Олег Иванович отметил про себя, что тут старый врун Димка скорее всего прав: в тихом омуте соколовских глазищ он давно подозревал кучу чертей и сейчас убеждался в их существовании. Версия сына выглядела намного более правдиво: если уж и прихвастнул где лишнего, так это бывает. Уж как объяснить, что в клуб он прилетел прямиком с дневной смены, не переодеваясь — конечно, чтобы покрасоваться камуфляжем перед женским полом, погордиться собственной персоной... А между Димкой и Таней завязался странный диалог-перебранка, в котором оппоненты называли друг друга в третьем лице:

— Он меня напоить хотел, он в пиво что-то подбросил... Я весь стакан в раковину вылила! — верещала Соколова, бешено сверкая заплаканными глазищами.

— Да наркоманка она сама, вы что, не видите?! — бухтел Димка, пялясь на Людмилу Алексеевну, ворочаясь толстым кулем. — «Косяки» курила, как паровоз. Батя мой ... задохнется и тот...

Борисов облегченно вздохнул: хорошо хоть не стал позорить перед этими змеями — узнай они о его невинной шалости, такую бы сплетню наворотили... Вдруг осадил расшумевшуюся молодежь — спокойно, как на работе:

— Тише, ребята. Таня, как ты узнала мой телефон? — сообразив, что телефон могла дать ей староста, сразу сменил вопрос: — Как ты узнала, что Димка — мой сын?

Таня замялась, не зная что и ответить, но на помощь пришел сам Димка:

— Да нас Ксюха познакомила, сестра одного из наших... У деда учится... ну ты вот все его проклинаешь всегда, фамилия такая горелая...

— Погорельцев? — догадался Борисов и поспешил загладить острый край. — Не проклинаю, напутал ты, наверное.

-... Неважно. Телефон я ей давал, как белый человек. Обзвонилась, падла. В гости напросилась. «Ксиву» мою стащила, по твоим фоткам рылась... Я ей ничего не говорил, сама догадалась.

«Как в сериале, по родинке» — про себя съерничал Борисов, потирая пятнышко на верхней губе — даже обидно, что у сына на лице есть что-то похожее.

— И это называется «ходить на лекции»? — ужасалась дама, видя подозрительно стыдливое замешательство дочери. «Потом она ей устроит!»

Галка ехидничала и злорадствовала:

— Между прочим, Люся, радуйтесь: наш Дима действительно добрейший мальчик. В гости догадался пригласить. Все гигиенично! А вы говорите «под кустом» изнасиловал, «на унитазе»...

— Ха-ха! Отымел! Да она и не девочка вовсе: видел бы ты, батя, как она тут вертелась, сам бы захотел! — гаркнул сынок, бухнув кулаком в ящик отцовского дивана.

От резкого выкрика у Борисова больно зашлось сердце. Несколько секунд сопел, пытаясь уравновесить дыхание и нашаривая таблетки в кармане (хорошо, вовремя успел всунуть, запасся, блин!). Отдышавшись, выругался — мол, криком одним угробишь — и пасмурно задал вопрос:

— Дим, а ты знал, что Таня — моя студентка?

Теперь настала димкина очередь промолчать. Вместо этого подала голос Людмила Алексеевна, не менее смурная, чем Борисов:

— Сейчас это не имеет значения. Дмитрий виноват, и поэтому считаю его моральным долгом оплатить хотя бы прерывание беременности, — она машинально поскребла ногтями по тисненой кожице сумочки-портмоне, будто обозначая процесс аборта.

— Лично я не дам ни копейки, — сухо заявил Борисов, прислонившись к стене и расползаясь в не самую приличную позу. — Пусть это решает Димка. Сам. Дети детей наделали, вот пусть сами и разбираются.

Дитя Борисовых снова заворочалось и провозгласило:

— Батя, разуй глаза — да она уже хотела на меня свой приплод повесить. Я ее тогда послал и сейчас пошлю. Теперь, батя, она и до тебя добралась.

— Что ж ты молчал?! — набросился Борисов.

— А у меня профессия такая — сначала лапшу на уши вешать, а потом правду говорить. Как-никак, при торговле. — Сынок покрутил обеими руками около башки, будто вкручивая пару невидимых лампочек.

Дама снова перебила семейную разборку:

— Если не дадите денег на аборт — ничего, будете 18 лет алименты платить. Уголовное дело я вам обещаю: «генетическая экспертиза на предмет установления отцовства», — про «изнасилование» она уже не заикалась. — Привлеку, по судам затаскаю.

— Все равно это не мое... — буркнул Димка.

— Намухлюете с три короба, — поддакнул Борисов.

— Ни черта у вас не получиться. Мы-то с милицией дружим, и в законах разбираемся, — съязвила Галина. — На первой неувязке погорите. И так кучу наделали. Вам их посчитать?

Все пятеро неожиданно замолкли, уставившись кто на кого и переваривая информацию. Деятельная Галка властно узурпировала инициативу и, подшагнув к дамам, приказала не терпящим возражений тоном:

— Танечка, пойдемте в спальню.

— Зачем? — всполошилась Людмила Алексеевна.

— Экспертизу проводить, — подмигнула мадам Борисова, хватая Соколову-младшую за руку. Та упиралась.

— У нее срок — всего месяц, — противилась дама. — Да и вы ведь, наверняка не врач!

— Да. Зато — женщина и мать. Без пяти минут бабушка, если вам так угодно.

Минут десять из-за двери спальни раздавалась невнятная возня и возмущенные визги юной соблазнительницы: «Отпустите меня... уберите от меня свои руки... что же вы делаете... Холодно!.. Щекотно!..» Первой из комнаты вылезла скалящаяся Галина, неся перед собой толстенький кукиш:

— Вот! Никакая она не беременная, Людмила Батьковна. Для начала бы хоть к гинекологу сводили, а потом шумели.

Дама порывалась что-то возразить, но мадам Борисова все издевалась:

— Нечего меня попусту бабушкой присватывать!

Выставив гостий, Галка вертелась по квартире, убирая разор после нашествия и возмущенно комментировала:

— Стервы... Уж если б врали, так по-честному. У этой Таньки — пузо на все три месяца. Куда она смотрела, не понимаю...

— Тогда точно не мое! — искренне просиял сынок, услышав материно заключение, и облегченно скрылся в своей комнате.

Борисов сидел в кухне, скорчившись за столом. Когда Галина наконец завозилась поблизости, негромко сказал куда-то в пространство:

— Чудно даже... — естественно, с ударением на «о». — Знаешь, Галк, а я бы хотел стать дедом... Только по-настоящему, по-хорошему...

Спать они отправились рано, но заснуть не могли оба. Измотанный Олег, укутавшись в одеяло, полусидел в уголке обширной софы, глядя в жидкие сумерки. Знобило. За те два — два с половиной часа разговора умудрился выжрать целую пачку таблеток. Неотвязный сладковато-ментоловый привкус превратился в какую-то гадкую кислятину, будто весь день жевал алюминиевую стружку. Главное, теперь бы не разболеться... Жена принесла ему большую кружку чая с травами и покорно лежала под боком огромным настороженным калачиком, придерживая блюдечко, чтобы капли не стекали на постель.

— Не волнуйся, всухую отмазались, Олежка... — негромко ворковала она.

— Парня жалко. Неприкаянный ходит, — вяло возражал Борисов, зябко обхватывая кружку.

— Ничего. Половинку найти непросто. Я тебе всегда говорила — пусть меняет, пусть ищет... Помнишь, «усреднение по выборке из множества...»? Такие вещи сразу не решить. Мало ли что случиться...

«А попутно обрюхатить еще пару-тройку. Или подцепить...» Но ссориться уже не хотелось.

— Но ведь я-то нашел тебя сразу?

— У нас было другое время.

Ага, хороша парочка — дочь сталинского офицера Свешникова и нищий сын работяги. Хоть и с красным дипломом. Шипели оба семейства.

Все равно мысли съезжали на Соколовых. Три месяца, говоришь... Кстати, теперь-то у Борисова уложилось в голове труднообъяснимое поведение студентки за последнее время. Чаще всего на лекциях ее не было, а уж если и была, то полностью отсутствовала. Неприметная возня сменялась резкими приступами раздражительности; правда, через силу сдерживаемой. Знакомый не то с истории, не то с философии в качестве курьеза посетовал, что Соколова «окнами на лекции хлопала.» Правильно, чуть ли не весь факультет в аудитории, духота — видать, дурно стало...

Ладно, а куда же она раньше смотрела? Настоящий папочка бросил, так лопуха искала, на чьи бы средства аборт сделать? Да вроде, не бедные... Лучше бы уж группой скинулись, вроде дружная группа у «утюгов»... Мамаша явно до сих пор ничего не знала. Видно, хотела без нее провернуть, да Димка хоть раз с головой поступил — рогами уперся. И мамашу же науськала, думала — поможет. Без нее, небось, скандалец уже на всю округу. Вот уж и Юрик прав. «Институт у нас — большая деревня: все про всех знают, и обижаются, когда не здороваешься!» Ксюха еще какая-то с ПР-5... И все, главное, Гольяново. Пол-института Гольяново и Сокольники, а половина — это все остальные.

— Галк, а меня, кажется, на весь Восточный округ ославили, — невесело пытался иронизировать Борисов. — Надо бы теперь детских слухов послушать, что там лепечут... Ох, черти-паразиты, что с моей репутацией делают?!

Галка отзывалась на грустную шутку серьезно:

— А что такого? У некоторых сыновья — воры в законе, их то от тюрьмы откупают по сотне миллионов, то сухари сушат. Ты-то всего машины лишился...

— Ага, и здоровья, — язвил Борисов, шаря рукой по левой стороне груди. — Нервы каждый раз мотает, позорит меня на весь свет, мало?

— Комплекс у тебя по поводу репутации. Раз в гадюшнике работаешь, так и целуйся со своими кобрами, а на сплетни — плюй почаще, проще будет, -наставляла жена.

А может и правда, комплекс? До идиотизма дошло один раз. Давно еще — Димке десяти точно не было, в начальной школе где-то. После достопамятного конкурса Петька опять угодил в какую-то заваруху, а ему, Олегу, пришлось его выволакивать, или они оба проехали с халтурой? Неважно. Главное, Галка потом ярилась и всыпала ему чертей прямо при Димке: «Да? За репутацию, значит, трясешься, а денег в дом нести не хочешь? Такому лопуху и репутацию-то испортить не жалко.» Сынок слушал во все уши, а потом, не обремененный особенной эрудицией, брякнул:

— Мам, а что такое «репутация»?

Галка моментально истолковала суть:

— Ну, сыночек, это когда все тебя любят или не любят.

— А как ее «портят»?

— Либо ты сам себя дурачком выставляешь — это «себе испортил», либо другого... Тогда — «ему испортил».

После этого юный философ надолго задумался, будто совершая для себя мировое научное открытие.

... Только вот интересно, знал ли этот мыслитель, что Таня Соколова учится у него на ПР-6 или просто поддавался инстинкту? Сейчас уже сказать трудно. Может, что-то знал, а что-то как всегда недопонял. Тем более, что Ксюха — подружка Тани, вероятно... Наверняка не обошлось без самобахвальства проиметь в ее лице «весь батин институт». Но уж Соколова-то точно морально трахалась исключительно с воображаемыми деньгами заведующего кафедрой... Вот уж правда — районный гадюшник.

Убаюканный травами, воспоминаниями и размышлениями, Борисов даже задремал, более или менее ровно засопев, но напоследок как-то вскинулся от обжигающей гаденькой мыслишки: «А вот по фотографиям она лазила — нехорошо.» За один снимок он дрожал: как раз из той серии, что нашел утром в «бане», то есть «портрет с эпидиаскопом». Это Алла пыталась запечатлеть всех своих мужичков, но Палевич предусмотрительно вылез из кадра, оставив только краешек бока да руку Олимпова, пытавшегося придержать товарища. В итоге в кадре остался только Борисов. Динамично вышло. Алла даже в журнал посылала. Снимок лежал под стеклом на письменном столе; многие на него зарились, но он отшучивался: «Фигушки, лишь на столбе повесить и разрешу... Если только не уволюсь раньше, конечно.»

Гадко и противно, когда посторонние роются в самом дорогом, самом личном. Будто облапала по лицу дорожной грязью. «Ладно, хоть не уперла ничего.»

И на том спасибо...

Женьке вдруг вспомнилось, как однажды она начудила с Палевичем. Весь день попадалась ему на глаза, сначала осознанно, а потом уже ненамеренно, совершенно случайно.

Кажется, это был день зарплаты. Последний раз осознанно навестив его в очереди — он стоял третьим или четвертым, а сонная кассирша тормозила с выплатой, так что живой человеческий хвост двигаться не собирался. Понимая, что Палевич застрянет надолго, спокойно пошла разыскивать Алову, томительно дожидавшуюся денег в преподавательской. Код кафедральной двери был известен ей от Колобка, к которому она периодически шмыгала, и провожатые для проникновения на ПР-6 ей были не нужны.

Каково же было ее удивление, когда через 15 минут она бесшумно расхлобыстнула дверь и… Это была немая сцена похлеще гоголевского «Ревизора». В комнате сидели трое: спины Рязанова и Петра Валерьяновича (уж кого-кого, а Олимпова ей меньше всего хотелось видеть) и — о ужас, самое удивительное! — Палевич, Бархатный Сашок, лицом к сидящим.

Далее все происходило как на пленке с замедленным воспроизведением кадров: Женька, заметив Олимпова, (благо, что Палевич сидел спиной, уткнувшись в ведомость), остолбенела и бесшумно (осторожность!!!) в замешательстве встала в дверях. В полном ступоре оглядывала троицу, в глубине души смущаясь перед Палевичем.

Самое же интересное творилось именно с ним: краем глаза видя, что открылась дверь, поднял глаза и… Стал постепенно вытягиваться навстречу осточертевшей за день Женьке. Вытягиваться всем телом, как бы приподнимаясь над стулом. Голова его вместе с плечами вытягивалась (правда, оставаясь при этом привычно ссутуленными), полная мордочка тоже вытягивалась в буквальном смысле, отвешивая челюсть. Вернее, это челюсть оставалась на месте, а все остальное лицо ехало вверх. Даже очки у него, казалось, приподнялись над физиономией.

При этом рука Палевича продолжала механически отсчитывать монеты (он наверняка уже сбился со счета, не глядя в деньги), а когда его остолбенение дошло уже до предела, монеты со звоном попадали с размеренными звонкими щелчками на стол и посыпались вниз с беспорядочным глухим звоном.

Первой очнулась Женька — впрочем, все происходило в считанные секунды (хотя из одного этого можно было сделать отличный клип длиной в целую минуту) — и резко закрыла дверь, дабы не смущать Пушистого Сашу. Благо, что заикнуться об Аловой она не успела дабы не вскрываться перед Олимповым.

Палевич стоял под козырьком-навесом над лестницей в подвал. Протянул руку, коротко позвонил. Звонок был резкий и противный. Палевич слегка поморщился. Через долгие несколько секунд тяжелая дверь отворилась, едва не задев его по лицу. В дверях появилась длинноволосая каштановая головка с пухлявым, почти девичьим личиком и грустными карими глазами.

— Привет, Сашенька. Проходи.

Палевич плавно проскользнул в дверной проем, стараясь не испачкать крепкую черную сумку на плече. Очутившись в темном узком коридоре лаборатории, ссутулился в полупоклоне, одной рукой ловя дверь, а другой обхватывая миниатюрную фигурку хозяйки. Она прижалась к его лицу, и он загудел ей прямо на ушко:

— Привет, мышонок. Ты одна?

— Нет, теперь мы вдвоем, — прошептала в ответ она, потираясь о крупную полную щеку Палевича. — Бородавчатый уехал на кафедру, я его выпроводила. При ком-то еще я бы себе такого не позволила!

— Тогда почему мы, двое взрослых солидных людей, шепчемся посреди коридора, как последние школьники? — мягко рассмеялся он, продолжая гудеть вполголоса и роясь носом в прическе у женщины.

Та напряглась и съежилась в нервный комок.

— Детский сад у вас, а не кафедра. Или палата № 6.

Палевич осторожно отлепился от нее и, отстранившись, но не выпуская ее плеч из огромных мягких рук, пристально вгляделся в ее беспокойное лицо:

— Полина, глупая, что с тобой?

Она потянулась к его лицу миниатюрными ладошками и уцепилась за его крепкую шею:

— Саша... Я больше так не могу, я устала... Меня ваш третий курс скоро сведет с ума... Они тоже считают меня либо школьницей, либо полной дурочкой.

— Что случилось?

Полина нахмурилась, упрямо встряхнула челкой, а в глазах заблестела глухая обида:

— Ничего. Просто их староста распустился. До неприличия. Сегодня была последняя капля. С утра посылаю его за мелом, а этот гаденыш возвращается с протянутыми кулаками. И улыбается: «Полина Владимировна, угадайте, в какой руке мел?» Я слова не смогла вымолвить. Этот... — она запнулась, дрогнув всей шеей и головкой, — мне тут же заявляет: «А вот и не угадали, он лежит у меня в кармашке.» Я просто в ужасе, Саша... Будто я им — студентка-первокурсница. Да я...

— Ну и ты, наверное, поставила ему двойку, отправила в угол, пригрозила вызвать родителей, а сама убежала к Погорельцеву и долго-долго плакала на его пушистый серый свитер? — Саша снова привлек ее к себе и мягко гладил по спине, по крупной вязке ажурного жилета-накидки, трогая теплыми губами ее лоб и челку.

Полина нехотя улыбнулась.

— Ты неисправим. Тебе легко...

— Полина, ты и вправду глупая первокурсница. Серьезная девочка. Не стоит так расстраиваться по пустякам... Наш шеф, например, уже позеленел от своих треволнений. — Он продолжал нежно баюкать молодую женщину в своих объятиях. — Я ему, кстати, передам, что рязановские от рук отбились...

— Так их, оказывается, Рязанов курирует? — почти разочаровалась она. — Теперь понятно.

— Не хочу я никаких рязановых, борисовых, погорельцевых, и твой третий курс. Я хочу тебя, мышонок.

Он едва заметно переменил свой хват руками, и Полина неожиданно для себя очутилась у Палевича на руках.

— Итак, куда прикажете, Принцесса?

— Как всегда.

Она куснула его за круглое ярко-розовое ухо.

— Тише, очки не урони. А то я споткнусь и... уроню тебя, а потом рухну сверху, — ровно урчал он, плавно пробираясь по знакомому пути.

— Подожди, ты это успеешь. Тогда и очки тебе не понадобятся.

— А про меня еще в школе говорили: «Он и спит в очках, и моется...»

— Почему же ты не носишь контактных линз? У тебя такие удивительные глаза.

— Привык. И потом, чтобы носить линзы — глаза нужно иметь здоровые.

Полина покосилась на лицо Палевича, обводя взглядом знакомые, почти родные черты. Вот чуть выше лба, среди плеши островком торчит редкий, но длинный песочно-рыжий чубчик. Она дотронулась до любимой пряди, огладила ее пальцами, не отнимая ладони от теплой, покрытой крупными капельками пота лысины. Палевич мягко опустился на колено перед разлапистым креслом. Обивка которого уже потеряла какой бы то ни было цвет и выглядела серо-зеленой. Так и не снятая сумка коснулась пола, и ремень сполз с плеча.

— Все, приехали. Слазь, — в шутку заворчал он, водрузив даму на импровизированное ложе. — А то последние выдерешь.

Полина подобрала ноги и уселась коричневым пушистым комочком, тяжело опираясь на подлокотник, и положила пухлое личико на кулачок:

— Саш, тебя накормить?

— Спасибо, я в столовой уже отравился, — голос его прозвучал даже недовольно. Он поднялся, отряхнул брюки. Поднял сумку, отряхнул ее и поставил на стол, рядом с зачехленным прибором.

— Возьми ключи, запри дверь, — напомнила она.

Палевич протянул огромную руку и ловко подцепил маленькую связку на брелке в виде серой мыши с мохнатым хвостом, лежавшую у телефона.

— Ты со мной нянчишься, как с ребенком.

— Я хочу о тебе позаботиться.

Палевич, позвякивая ключами, прошел в коридор. Тихий, но сильный голос внятно раздавался в тишине, прерываемой мягкими щелчками замка:

— Не надо. Я справляюсь сам. И мать обихаживаю.

— Но ведь без жены тебе тяжело.

— У тебя есть свой муж, Полина.

— Ей, наверное, не понравилась твоя независимость?

Он снова появился на пороге уютного лабораторного зала, раскинув крупные плотные руки и шутливо выговаривая:

— Дожидаешься, что я заткну тебе кое-чем твою мерзкую пасть?

Только глаза за уже начавшими светлеть стеклами «хамелеонов» оставались серьезными.

— Начинай! — будто не заметив Сашиных глаз, игриво раскинулась на спинке кресла Полина, смыкая веки, приоткрывая алый ротик и выставив вперед изящные ручки в свободных рукавах тонкой белой блузки.

— Гоголевская панночка в роли спящей царевны, — прокомментировал Палевич, в два шага плавно и бесшумно очутившись возле кресла.

Полина хитро приоткрыла один глаз:

— Тогда ты — огромный откормленный Кот В... Сандалетах.

Палевич комично зарычал, расставляя пальцы как когти и плавно нырнул вниз, попутно ловким отточенным движением снимая и откладывая уже сложенные очки. Полина исчезла за мощной спиной, плотно обтянутой в белую футболку с черными рукавами. Только красные лаковые коготки ерошили выгоревшие песочные уже отросшие завитки, превращающиеся в локоны, касались капелек пота на раскрасневшейся оголенной коже. Палевич, почесав одну ногу другой, плавно опустился, уперся коленями в пол; серые брюки плотно обтянули крупные ягодицы. Кресло скрипнуло под тяжестью двух тел.

По двору бродила одинокая фигура в бежевой ветровке, болтая белым целлофановым пакетом. Хмуро ткнулась в дверь полуподвала одного из домов — заперто. Побрела обратно. Она буквально терялась в небольшом пространстве грязного дворика, заставленного непонятными полуразрушенными пристройками к обветшалым, но пока еще не потерявшим своей величавости, жилым домам времен повальной коммунизации населения. Двор чем-то напоминал исконно ленинградские «колодцы» — может, виной тому была красная потрепанная кирпичная крепость, изогнутая углом, и обхватывающая дворик как крыльями? Вот они, навесные стеклянные тоннели лифтов, расхлябанные двери подъездов и козырьки входов в полуподвалы.

Из соседнего коричневого дома, прямо из окна первого этажа ловко вылез бойкий малыш лет шести в измаранной одежде с невзрачной игрушкой в руках. И энергично поскакал к лавочке-столику-беседке посреди двора. Где сидела фигура с раскрытой ученической тетрадкой и что-то выводила на листке.

...Руки в мужских часах на скользком железном браслете (все-таки эти руки слишком грубы для девушки, но для взрослого юноши маловаты!) — угловатым, но уверенным движением вырвали лист из тетрадки. Левая рука, та, что в часах, лениво свесилась вниз, к основанию столика, и, немного пошарив по земле, подняла небольшой, но увесистый осколок кирпича. Смачно завернув кирпич в бумагу, фигура уверенным шагом направилась к первому от угла козырьку-крыльцу.

Тому, куда незадолго до того вошел Палевич.

И с размаху шмякнула об длинное и узкое окошко подвала, буквально лежащее на земле.

... Коротко и глухо звякнуло стекло. Что-то тупо воткнулось в железный корпус прибора.

Палевич крупно вздрогнул и сжался в огромный ком, подрагивая напряженными ягодицами. Маленький кулачок больно ударил его в покатый бок:

— Пусти, задушишь!

Палевич неловко приподнялся на руках, с недоумением оглядываясь по сторонам:

— Что здесь за хулиганство, вашу мать? — негромко, но жестко рыкнул он, стараясь отдышаться.

Вскочил, заправляя футболку в брюки и пытаясь застегнуть последние. Растрепанная Полина в расстегнутой блузке стыдливо прикрылась вязаной накидкой, только что небрежно сползавшей с кресла, и беспокойно завозилась под своим покрывалом:

— Саша, что случилось?

— Окно... Я пойду разберусь, — хрипло буркнул он, выскальзывая из зальчика.

Тяжело грохнул внутренний засов, через несколько секунд хлопнула внешняя дверь — в окошко были хорошо видны сурово топчущиеся ноги в серых брюках и насмерть разношенных сандалиях.

И еще голос, напряженно бросающий:

— Что, в милицию захотелось? Выходи, я это устрою...

Потоптавшись еще, ноги исчезли.

Палевич ворвался обратно.

— Не успел...

Полина, сгорбившаяся на ручке кресла, перебила:

— ...Посмотри, что они натворили... — в ее голосе дрожали подступающие слезы.

Палевич потянулся за очками, свободной рукой тронув плечико женщины. Она сидела в полной прострации, никак на это не отреагировав. Палевич тихо шагнул к прибору. Почти незаметно поглядывая на женщину, стал осторожно разбирать стекляшки и складывать их в аккуратную горочку. «Нехорошо как», — думал он, разворачивая скомканную и прорванную бумажку. Прочитал. Осклабился.

— Что ты нашел? — без голоса прошептала Полина, уже стоявшая у него за спиной.

— Записка. Похоже, для меня. Хочешь — посмотри.

Он протянул ей листок. Она приняла его, промокнув пальчиком влажные глаза.

— Саша, это просто ужас!.. Они теперь добрались до нас! — слезы уже потекли, размывая уже и без того расплывшуюся тушь. — Это все они. Я просто уверена.

— Кто «они»?

Полина еле слышно прошептала:

— Мои рязановцы... — и резко бросила внезапно появившимся голосом. — Немедленно звони в милицию!..

Палевич обхватил ладонями ее щеки, и приподняв ей лицо, заставил посмотреть себе в глаза:

— Полина, мы еще успеем... Я сам выясню, кто это сделал. Да, студенты явно. Ты узнала почерк?

Она продолжала всхлипывать и лепетала:

— ... Мало того, теперь еще и погром...

Палевич прижал ее к плечу, обхватив рукой ее головку, но говорил все так же суховато:

— Ты уверена? Здесь дело серьезное. Надо решать умом, а не эмоциями.

Женщина начала вырываться:

— Ты такой же черствый, как мой Владик! Я знаю — ты хочешь сказать, что у меня галлюцинации...

— У тебя и вправду — галлюцинации! — Палевич отпустил руки.

Подошел к своей сумке, порылся в ее карманах. Достал складной стаканчик и отправился к умывальнику за водой, продолжая спокойным и отчетливым тоном:

— Смотри не наделай глупостей, слышишь? Если не можешь узнать почерк — сходи к Пете Олимпову. Он у нас главный почерковед. Когда вычислим того гаденыша — вызывай кого угодно...

— А если девушка? — Полина откинула с зареванного лица намокшие от слез прядки волос. — Тебе такое в голову не приходило?

— Девушка? — переспросил Палевич. — Даже если девушка... Отчислим. Только сами, без этих «органов». Кто бы то ни был, ему такие шутки с рук не сойдут.

— «Ему»? «Такие шутки»? — Полина как зверь вцепилась в сумку Палевича. — «Ей», Сашенька, «ей»! Той маленькой проститутке, которой ты даешь повод так шутить. Как и остальным... А какими глазищами она на тебя смотрит! Может ты с ней... тоже?

Сумка, грубо отшвырнутая, шлепнулась Палевичу под ноги. Он едва не уронил стакан. Искренне удивился:

— Ты... чего? Ты о ком?

— А ты слепой? Вот, собирай вещички и проваливай. К ней!

Палевич недоуменно пожал плечами. Но на всякий случай записку отобрал.

На этот раз обошлось. Плюнув на все, Борисов слинял к Светке на дачу и пару недель пекся на летнем солнышке в компании подполковника, набирался сил для сессионной нервотрепки. Всю работу перевалил на Рязанова — в том числе, последнюю лекцию и зачет для "утюгов" ("Поразвлекай их там полтора часа, да в зачетках распишись"). Конечно, были и дела поважнее, но здоровье дороже. Ничего, пусть поработает, пока другие отдыхать будут. Справится.

Галя сидела дома с Димкой, опасаясь, как бы чего нового он не вытворил. Приехала только раз, да и то без ночевки. Зато сам названивал ей едва ли не каждый вечер, шутливо обвиняя ее в супружеской неверности и живописуя такой же воображаемый разврат, который якобы вытворял на лоне природы. Скучал по Рязанову. В свое время он даже мечтал пригласить его в гости, только без баб, в уютную мужскую компанию "на троих" с подполковником. Думал, все равно бы надрались так, что уже не разобрать, кто из них пьянее. После юркиного визита к ним домой отказался. Мало ли, светкины соседки-гадюки нашипят, опозорят... В этот раз все равно позвонил, пригласил на выходные. Так, для проформы. Юрику было лень:

— Да ну, сам, считай, на даче живу...

Правильно, из Подлипок чесать до Каширского шоссе и туда, под аэродром... Букет причин: машину забросил (еще бы, такого алкаша только за руль!), да и вообще... Липу он почуял. Может даже и хорошо, что отказался. Зато хоть потрепались.

— ... Я сейчас тебе такую сплетню расскажу! Тут Вшивый Санька мышь какую-то раздавил, так Кожин на него взъелся. Крысой смотрит. Мне от двоих досталось...

— Мышь? Какую? — вскинулся Борисов. — Промокашку, что ли?

— Уж не знаю, промокашка это или чернильница... Мышонок еще ушастый был, — шуточно-рисованным горем убивался Юрий.

— Ладно, ты-то здесь при чем? — недоумевал Борисов.

— Ох, Олежка Иваныч, не разнимай собак, обе покусают!

Врет, как мерин. Потом посмотрим. Только вот мышку жалко.

Благообразие отдыха, вполне естественным для себя образом, нарушила Галина. Поначалу Борисов вообразил, что его снова домогается Людмила Алексеевна, однако все оказалось проще: звонила миротворец Алова и раскудахталась, что, дескать, "Саша влип и Юрочке тоже накатают". Причем, какая была связь между ними обоими, было непонятно, как и в случае убиенной Промокашки.

— За мышь дохлую подрались?.. Нет, ну чего она от меня хочет? Чтоб я вот так, в плавках и шлепанцах дул к Сашке домой, утирать сопли и гладить по макушке? — давясь от хохота, ворчал он на жену.

Честно говоря, он был слегка навеселе, и поэтому своя же собственная идея ему страшно понравилась. Развлекало то, что Палевич жил в двух шагах от Каширки. Хотя, будь у него такие же отношения, как и с Юрой, — может быть, он бы так и сделал. Разве что позвонить? Домой — практически нет смысла, все равно они с Петей протирают штаны в «бане» едва ли не до полуночи, а дозвониться туда просто нереально. Даже если получиться, нужную информацию опять придется упорно выпытывать.

Борисов скис и принялся названивать Алле. У той была настолько поганая АТС, что набранный номер уже на пятой цифре постоянно срывался на короткие гудки. Вышло довольно забавно: только взял в руки телефон — и вдруг звонок. Палевич.

— Борисова можно к телефону? — голос раздатчика был сухим.

— Слушаю, Саш, — таким же тоном сухого недовольства отозвался Борисов.

«Интересно, что же все-таки такое у них стряслось?» Конечно, он не удержался от того, чтобы не схулиганить: не меняя серьезности интонаций, подколол:

— Что там у вас? Потоп вроде был. Теперь что — в институте пожар или землетрясение?

— Да хоть еврейский погром, мне-то без разницы. — Было слышно, что Палевич улыбнулся.

«Откуда он только телефон знает? Галку же просил никому не давать.» Кроме жены, конечно, это знал только Рязанов, а при Петре даже дачи-то как таковой еще в помине не было.

— Заседание кафедры у нас будет?

— Нет, я болен и сижу на больничном, — принялся выговаривать шеф, раздражаясь неожиданной перемене в интонациях Палевича. — Пока не выпишусь, никаких заседаний. Разве Рязанов неясно выражается? Не по-русски? И я предупреждал...

Вообще-то, больничного как такового и не было — Борисов просто сбежал от забот, наплевав даже на общественный распорядок под предлогом вполне правдивого недомогания. Единственное, чего он не хотел — чтобы заседание проводили без него. Не доверял он Юрику.

— Гос-споди! Да что вы там взбеленились-то сегодня? Сначала Юрка, теперь ты... — возмущался Борисов. — Аловой еще непонятно чего надо...

— Так она звонила? — почти разочаровался раздатчик.

— Ага, с`ча-зз! — по-молодежному съязвил шеф. — Сижу вот и названиваю.

Палевич утробно мурлыкнул. Он определенно издевался. «Да, сейчас опять просвещать начнет, златоуст.» Борисов перебил его, не дав даже начать:

— Телефон ты где взял, признавайся?

Вероятно, Палевичу это было только на руку:

— Я много чего знаю, чего даже вы не знаете.

Чудеса: обычно Палевич обращался к нему «на вы» только в случае каких-либо трений, однако сегодня тон его был подозрительно мягок.

— ... Мы-то про больничный помним. Тризов всех на ноги перебаламутил. Говорит, внеочередного хочется.

— А вы его больше слушайте! Он вам еще не такого наговорит. Его самого бы пора «тряхануть»! — не выдержал Борисов.

— Изолента, например? Тоже ничего, — Палевич опять расплылся.

-Ладно, и в чем дело? — снова перебил Олег Иванович. Играть в кошки-мышки с раздатчиком как-то не вписывалось в ни в настроение, ни в их отношения.

— Непорядок просто. На Рязанова вашего опять нарекают. — Вероятно, Палевич даже глумливо поскалился. — Помните лабораторку 23-го мая?

— Ну? Плохо стало человеку. Чай, не мальчик.

— И это тоже, — согласился Палевич. — Алова и пострадала.

«Интересно, а Галка с ее слов ничего не напутала?» — подумал шеф, но промолчал.

Оказалось еще интереснее: тогда, 23-го, Юрий согнал на лабу не задолженников, а УКП, да сразу 70 человек в один день. Точно, дотянул до последнего и выкручивался. Тесновато, наверное, было. Как там ворочался Кожин, неизвестно. Насписывались УКПшники явно от души. Подписать выполнение работы — это Дима мог запросто.

— ... А чего же он молчал? — обиделся Борисов.

— Наверное, расстраивать не хотел. А потом забыл из-за «потопа», — умным серьезным тоном высказал соображение Палевич.

«Куда уж больше!»

Дальше — хлестче. Защищать несчастную лабу они приперлись тоже в один день всей же компанией. Наверное, вид этой оравы вызывал в Рязанове настолько болезненные воспоминания, что подписывать защиту он отказался. Кожин такое, естественно, позволить себе не мог, о чем тут же и сообщил Юрию Александровичу.

— ... Хоть Кожин и завлаб, да аспирант. Тоже непорядок. Я бы не разрешил.

Вот тебе и весь Палевич: «непорядок». Конечно, аспиранты просто права не имеют расписываться за защиту лабораторок. Рязанов, вразумленный Кожиным, тут же нашел выход, перепоручив дело Аловой. Что касалось коллег, она была женщиной покладистой. Кого-то приняла сразу, над кем-то как всегда поиздевалась. Пришлось съездить даже на УКП. Впрочем, история происходила уже без Борисова.

— А почему столько молчали? — скучно спросил тот, утомленный неожиданными излияниями Палевича.

— Думали, дождемся. Раз. Во-вторых, я это сам только сегодня узнал. — Палевич вздохнул.

— Ну что, убедился? — вяло злорадствовал Олег Иванович. Попытался пошутить, но вышло плохо — слишком серьезно: — Теперь без премии оставить разрешишь?

Палевич молчал и тихонько посапывал в трубку. Все, выговорился. Как обычно, никаких подробностей, только суть. Либо лирические отступления. Создавалось впечатление, что он наполовину завис в прострации.

— Что-нибудь хорошее ты сегодня скажешь? — продолжал вымучивать иронию шеф. — Промокашка моя как?

— Сдохла сегодня. Под моим столом. — Вероятно, Палевич невесело пожмурился, мигнув обоими глазами поверх очков. Снова вздохнул и дал отбой.

Странное поведение Палевича вполне естественным образом передалось и Борисову. «Расстроенный какой-то. Будто сказать чего хотел.» Настроение размышлять и переосмысливать, разгадывая коллегу как вечную головоломку.

Что весьма не подпадало под некстати компанейское состояние подполковника.

Подполковник бурчал и весь изошелся колкостями по поводу Борисова, пристывшего к телефону. Ему было невмоготу. Он посылал всех его подчиненных провалиться в различные инстанции, приказывал наплевать и грозил “собрать все книги бы да сжечь, с институтами в придачу!” Олег прекрасно понимал хозяина дачи и всячески его уговаривал:

— Не могу я на них наплевать. Чего-то у них не то.

— Вот и проваливай в Москву разбираться, нечерта на моем телефоне висеть, — самодовольно громыхал чин, желая, впрочем только просто попрепираться.

Борисов был куда серьезней:

— Никуда я не поеду. — Он прикрыл глаза и совершенно ненарочно стал похож на медитирующего буддийского божка. — Буду я еще из-за всякой ерунды туда-сюда мотаться.

— Как знаешь.

Подполковник с превеликой неохотой, но все же согласился. Видимо, ему помогло только иноверное божество.

Под вздохи изнывающего чина, шпынявшего по огороду соседских котов, Борисов наконец дозвонился до Аллы. Настроение этой собеседницы было намного энергичнее. Даже подполковнику, охотившемуся с рыболовным сачком вокруг домика, через приоткрытое окно было слышно, как изменился тон разговора: Борисов живо заигрывал в манере старой болтушки-сплетницы. Не без желчности, конечно.

— ... Какая вас там муха перекусала? С ума, что ли, сошли: в начале июня заседать... Ладно, Юрик опять уделался, а Сашке с Шуриком чего неймется? Во что он там вляпался?...

В окрестностях туалета-скворечника раздался адский грохот, а через минуту в дверь веранды влетел обезумевший всклокоченный жирный кот и с шипением бросился на Борисова. Забился под стул и злобно уставился в сторону порога. Над порогом в тот же момент появилась заблажившаяся физиономия хозяина дачи. Борисов как ни в чем ни бывало продолжал обсуждать новости:

— ...Нет, ну если дело уже до Погорельцева дошло, конечно выезжаю! — Борисов взглянул на чина, тупо хлопавшего глазами, и оборвал разговор: — Ладно, пока. Завтра из дома позвоню, если что.

Чин продолжал таращиться на приятеля:

— Ты это... чего?! Куда это собрался? Как это понимать... сам же сказал — "никуда не поеду", а теперь...

Олег, моментально скопировав подобное тугодумие, передразнил:

— Чего-чего, ехать надо. Башку одному из наших пробили, другого сожрали поедом. Перессорились они все без няньки. — Глянул под стул: кот съежился и снова зашипел. — И животное не дразни, укусит еще.

К вечеру подполковник полностью скис. Борисов собрано и деловито хлопотал об утреннем отъезде: названивал жене и Светке, собирал шмотки и инспектировал машину. Хозяин же продолжал вяло сопротивляться. Протухшим тоном очевидной бесполезности предлагал задержаться: "приличия ради". Все это более напоминало лень и нежелание столь скоропостижных сборов, нежели гостеприимство.

А дела были — дрянь.

На Юрия, оказывается, налетели всей кучей. Первым на ноги вскочил главинженер Тризов, мелкий воришка и безбожный жалобщик. Собственно, таких полоумных субъектов надо было еще поискать. Тризов, обкуренно-хиппующий дядя их же лет, вечно молодящийся “волосатик”. Второй такой на весь институт был, пожалуй, только полудурок Савицкий с ПР5. Не то завлаб, не то главный инженер (как и Шурик). Тощий как тростинка, с доброй полудюжиной разномастных и разнокалиберных бородавок на физиономии. Что удивительно, как раз они оба и дружили. Единственно, Савицкий был несколько поплюгавей волосом и более безобиден.

Тризов же имел способность раздувать из любой мелочи гигантскую помойку, за счет чего он только и держался на кафедре. Уволить совсем его не решался ни неповоротливый Вагнер, ни тем более Борисов; его опасались как провокатора и компроматчика. Особой страстью главинженера были выступления на заседаниях.

"Нюх у него на скандалы, вот и не выкинешь. Идиот чертов." Однако Борисову удалось его разжаловать малой кровью, да и то потому, что тот оплошался с многострадальной "баней" перед АХРом.

На этот раз Тризов прилетел на кафедру с явным желанием потешить свою персону. Его просто распирало от одной только ему известной новости и намерения поведать ее остальным.

— Борисов внеочередное собирает! Скандал, едрит-твою навыворот...

В общем, юлил и нагнетал. На него смотрели сквозь пальцы, но Рязанов проформы ради стал вполне справедливо доказывать, что "во время сессии устраивать заседания — большой маразм. Кому только такая дурь в голову пришла? ." Главинженер тут же моментально разорался, что заместитель завкафедрой сам "с рыльцем в пушку" и теперь выкручивается. Затем следовало объяснение, что он, Тризов, видел, как Рязанова стошнило в лаборатории и далее до конца — ту историю "Али-Баба и 70 УКПшников". Рязанов сидел как оплеванный, однако петушился: мол, "прежде чем брякнуть, надо подумать."

Алова и Петр не обращали на них внимания, Кожин с Колобком посмеивались в кулак, но явившийся смурным Палевич не выдержал, вмешался и стал унимать Тризова. Решение было соломоновским: разыскать Борисова и подтвердить или опровергнуть факт сбора заседания. Стали дозваниваться — звонили домой и Галине на работу. Та долго к телефону не подходила, "и все, естес-ственно, разволновались." Наверняка, больше всех постаралась сама Алова. Петю, независимого эксперта по чете Борисовых, усадили на дозвон. (Теперь понятно, откуда у Палевича дачный номер подполковника!) Сам же раздатчик, "дотошный белорус", пытал Алову.

Бедная "непечатная оптика", по ее же собственным словам, признаваться не хотела, чтобы не лишний раз не ввязывать Палевича в дела Юры и Борисова. Как не хотела вообще сообщать Борисову об УКПшниках — пожалела старого "язвенника" Юрика. Сама же потом на больничный "грохнется", будет попрекать... Вот Тризову почему-то проболталась, "посетовала Шурочке без задних мыслей". "Тоже мне благодетельница. Кожин-то правильно смолчал. Не его собачье дело пока лезть, когда старшие бранятся. Но Алла, взрослая баба... " Конечно же, могла бы и сообщить — может, сам бы и Юрку пристыдил, и ей бы материально помог. Правильно — главное, только бы Палевич поменьше знал. Здоровенного дерьмодава Петьку никто почему-то не "попросил", и все потому же.

Конфликт разрешился вполне заурядно — Палевич слегка натопотал на Рязанова. Ничего особенного, ограничился устным выговором да пригрозил "довести до сведения Борисова". Потом добавил: "Если с Олегом Ивановичем что-то серьезное, буду принимать меры сам." То есть при новой жалобе. Как-никак, ученый секретарь кафедры. Рязанов, расклеванный в пух, окончательно расстроился.

Когда основные страсти улеглись, а озабоченный Палевич и вся компания занялись своими делами, Юрий исподтишка выкинул фортель: придушил Промокашку и подбросил трупик ему под стол. Жутко дальнозоркая Алова, имеющая две пары очков и постоянно одну из них теряющая, в очередной раз пустилась искать пропажу и застала Рязанова за этим делом. Из-за паршивого зрения ей сначала почудилось, будто Юрочка вынес из завкафского кабинета клочок мусора. Только вернувшийся Палевич смог моментально опознать в этом "мусоре" издохшего грызуна. Даже узнал "в лицо". Можно представить, с каким удовольствием он выкинул в урну мышиную тушку. Впрочем, равно как и реакцию Кожина.

Ну вот, Юрик как всегда наприукрашивал. Мышь доконали? Ну и черт бы с ней, в конце концов... Хуже было другое: то, что он лазит к нему в кабинет в его отсутствие. Просто вдруг представилось, как Рязанов шмыгает за проворным зверьком от стола до дивана или холодильника и шарит перед собой, например, веником... Впрочем, Борисов сам не решился нарушить старую традицию Петровича — обедать с заместителем вместе, за одним столом в кабинете. Вот и результат.

Первым делом по возвращении домой Борисов принялся тормошить кафедру. На самой кафедре, то бишь в институте, мало кто был. В основном ребята — лаборанты-аспиранты. В общем, кто угодно, только не те, которые в данный момент его интересовал. Тризов, на которого Олег Иванович был зол паче остальных, по всей видимости, пропадал у Савицкого и политически проститутствовал. Палевича и Олимпова вообще никто не видел ни в головном здании, ни в "бане". Оставалось под вечер только сделать накачку домочадцам всех участников, а самому ждать до следующего утра. Да объясняться с Галиной, которая уже прекрасно знала о том, что кафедра ПР-6 устроила на него облаву.

На работу выскочил как ошпаренный. Слава богу, троллейбус был не битком, да идиллию портила только какая-то пьяная харя на пару сидений впереди. Ехал, то тупо пялясь в спину этой "харе", то внимательно разглядывая резко поновевший старый, порой до чертиков надоедающий маршрут и все еще не переставал про себя усмехаться.

"Слушай, Сашка с такой шишкой пришел!" Пришепетывающая Алова и почти классическая логопедическая поговорка. Вот он во что так "вляпался". Вот оно что за «еврейский погром» устроили гарному белорусско-украинскому хлопцу Палевичу. Неужели и правда Полькин муж до него добрался, но ведь все равно ни в какие ворота не лезет... Это частично объясняло "нереальность" благопристойного Палевича. Например, то, что он позволил Тризову вслух поливать Юрия и наверное Аллу, что он сам из-за такого мелочного повода по-тризовски осмелился побеспокоить совершенно постороннего человека (а ведь к телефону подойти мог и сам подполковник).

Тризов, конечно, гриб еще тот. Глух не по годам, а туда же... И знает же, к кому как подобраться. Уж если Алова любит в полушутку преувеличивать разнообразные травмы и мелкие ранения — нате. А дальше — "испорченный телефон". Пересказывая новости, "непечатная оптика" просто взбурлила причудливой смесью искреннего сочувствия и восторга, что поначалу даже он, сбитый с толку Борисов, решил, что оба Александра — старый хулиган Тризов и взвешeнно спокойный Палевич — подрались между собой в "бане". А уж лучше бы действительно так и было.

А не Тризов ли это сам выкинул? Взрослым и относительно воспитанным людям доходить до рукоприкладства, да еще окна ломать... ("...от этого убыток казне" — отозвалось древней школьно-зазубренной истиной). Ладно, с Тризовым все равно придется разбираться отдельно, прополоскать этого "Македонского".

Борисов, вдруг рассмеялся. Про себя, но веселость его неосторожным фырканьем просочилась наружу — так, что девушка на соседнем сидении подозрительно на него покосилась. Да, было одно дельце... Галка даже, наверное, уже "в положении" была. А они с бравым Олимпычем не менее браво поступали в аспирантуру. Петя, злодей, накликал на себя пару "маменькино-папенькиных сынов". "Сыны", узнав, что Олегу Борисову и Петру Олимпову надо получить у них бланки, сначала дали требуемое, но в тот же вечер отобрали, не дав даже перепечатать. Додумались же намылить парадную лестницу жиром, а они, два щеголя на каблучищах (и Петро ведь носил когда-то!) с грохотом навернулись. Дальше следовало нападение, в итоге коего ему, Олегу, прокусили кожу на затылке, а Петька сломал ребро и одну балясину из шикарного парапета.

Напридумывали про них тогда не меньшую дрянь, будто драку затеяли они, а не "сыны", и прямо в отделе аспирантуры, присовокупив туда еще ученый совет, на который якобы пошел не то зав.каф, не то глава сектора аспирантуры. Комсомольская ячейка как-то удивительно смолчала под видом того, что провинившиеся юноши — уже не студенты, но до полновесных сотрудников им пока рановато. Спихивали то в студенческий отдел, то во "взрослый".

Выручил тот дед, которому они же потом писали тот вонючий отчет 78-го года. Да Рязанов. В итоге же они мирно отучились все вчетвером, но Петьке защититься не дали. Вот уж точно, "взрослые люди".

Борисов вскинулся и отвернулся от девушки. Вообще уставился в окно. Подъезжали к кинотеатру "Севастополь".

Склон холма, за которым собственно и кособочился кинотеатр, был перепахан и завален свежей землей. А посреди него копошилась горстка работяг, высевая газон да высаживая чахоточную белесую ботву на фигурные грядки в жестяных рамках. Которые, по всей вероятности, должны были обозначать фразу "Москве 850 лет". "Ну, посмотрим, что у вас к сентябрю вырастет!" Наверное, ничего — останется такое же белое и паршивое. Куда нам! На реальные строения денег нет, а украшать — тоже руки не оттуда растут.

Последний раз что-то приличное наблюдалось не позже 80-го года. Или клумбы не было, а только живое табло на стадионе? А также нашествие Мишек со всех витрин и футболок. Даже у Палевича была такая. На что задразненный Петька раз взревел, что она ему "нужнее, потому что фамильная". Олимпов смертным боем выпросил у Вшивого Саньки вторую такую же, хотя в первый же день моментально прокурил в ней дырку.

Нет, всё, разбираться к черт-товой перебабушке! Ежели заблажилось вам "внеочередного" — кушайте.

...А двумя сиденьями раньше пьяный мужик пел «Интернационал». Без слов — «ла-ла-ла». Громко, на весь салон троллейбуса. В куплете неожиданно напирал на фразу, пропевая с особенным удовольствием: «...А паразиты — никогда!», и опять — без слов, но с потрясающей для нетрезвого человека точностью в мелодии и ритмичностью — припев.

...Это есть наш последний

И решительный бой...

На остановке «Преображенская площадь» — запел «Гимн Советского Союза».

На следующей — Борисов вышел.

"Да, шишек будет много."

Как всегда, появился на работе раньше всех — тут же напоролся на достославную Людмилу Алексеевну. Выряженная в глистоподобное платье-сарафан, дама сновала между деканатом и медпунктом, продлевая сессию для дочери. Упросила подмахнуть извечное «не возражаю» на танином заявлении. Любопытства ради заглянул в справку — «разрыв полипов толстой кишки». Замечательно.

Да, Аловой надо не забыть напомнить про экзамен. И другое тоже.

Как она там выразилась? …"Слушай, Сашка с такой шишкой пришел!" Пришепетывающая Алла и почти классическая логопедическая поговорка.

"Да, шишек будет много."

На кафедре — пустота. Только Кожин в завлабской за компьютером. Вот, кстати, уже что-то новенькое, перестановочки. Поздоровались, но разговаривать не стал, сразу прошел к себе калякать на машине.

— Хорошо тут у тебя, тихо. Такую тишину и портить не хочется, — мягко прокомментировал Борисов, минутно залюбовавшись увлеченным Кожиным. Будто тот сейчас — и есть хозяин кафедры, а он, «Борисов О.И.», всего лишь гость.

Засел в кабинет. Поставил чайник, достал из стола пересохшие конфеты и разложил модную кожаную записную книжку. Напомнить… проверить… Подхлестнуть приемную комиссию… прожевать новых аспирантов… Господи, еще же лаборатория, «баня», либо ремонтировать основательно, либо уж сносить.. Откинулся на спинку стула и сидел, закрыв лицо руками. Собирался с мыслями и нервами. Если хоть половина услышанного правда — главная проблема все же Погорельцев.

Проблема материализовалась сама собой с надрывным ревом звонка, облаченная в джинсовую куртку. Хорошо, хоть не в свитере.

— На ваших студентов Полина Владимировна жалуется, — проскрипел джинсовый Погорельцев.

Кафедральные междоусобица тянулась если не со времен Кабаргина, то вся сладость войны Алой и Белой розы расцвела при воцарении именно Адриана Георгиевича. Дело было не в том, что он умудрялся настраивать всех против себя, хотя и это было немаловажным. Война Алой и Белой розы вошла в цвет при появлении в преподавательском составе выпускницы пятой кафедры Полины Сахаровой.

Эта Поля, бывшая аспирантка Погорельцева, на ПР6 была притчей во языцех, поскольку их роман с Палевичем продолжал тянуться до сих пор вот уже в течении трех лет. За это время молодая ученая жена успела защитить кандидатскую и повиснуть на работе как на соплях. У белоруса Сашки творилось тоже не бог весть что: начала одолевать его бывшая супруга, с которой они развелись году в 85-м, заболела мать. Не менялось одно — отношения оставались вполне реальными, здравыми и, что самое важное, вполне серьезными. Дерьмом исходили обе кафедры — как "жениха", так и "невесты". Каждый поворот служебного романа вызывал всплеск эмоций. Над парочкой иронизировали, шпионили, возмущались, домысливали... Как студенты над своими ненаглядными неразлучниками Герштанскими. Яду, правда, было побольше.

Оказывается, в конце прошлой недели Полина приходила к Рязанову с жалобой на третий курс. Вернее, на ту группу, подотчетную ПР-6 и лично Рязанову, у которых она читала физоптику, как и Алова. Ребятам явно не повезло — эту самую доблестную из трех специальностей надумал еще Вагнер, дабы соответствовать велениям моды. Первый набор пришелся как раз на год ухода Николая Петровича, так что все проблемы с необкатанной программой свалились прямиком на Борисова. Группа оказалась шустрая, бойкая, но только не в учебе. По слухам, Полина преподавательским талантом также не блистала, и только мучилась со своими балбесами. Кто ее поддерживал, было очевидно.

На этот раз Полина явилась с едва ли не официальной докладной на имя Борисова. Что группа-де «занимается систематическим оскорблением личного достоинства преподавателя, граничащим с сексуальными домогательствами», а также «совершила акт вандализма», разбив в лаборатории окно. Также к этому заявлению прилагалась некая записка с текстом издевательского характера. Естественно, Рязанов казнить самого себя не мог и разбираться не стал. «При живой жене вторую не заводят. Идите к Борисову.» Перл юркиного остроумия чем-то расстроил Полину.

Если все это было правдой, то дело тянуло уже на масштаб деканата или, того хуже, на проректора по воспитательной работе. Ежели бы Погорельцев хотел, то лучшего способа разделаться с ПР-6 у него не было.

Хотя, вполне вероятно, что Адриан Георгиевич, так же как и Борисов, еще не в курсе. Полина явно что-то замалчивала. Тризов торжествовал. На кафедре обычно редко появлялся, но, заварив очередную кашу, пропадал здесь пропадом, боясь пропустить хоть малость.

Внимательно выслушав Погорельцева, Борисов велел вызвать саму Полину, а не играть в 'глухой телефон'. Благо, сам кафедральный аппарат не был оккупирован Громовой. Коротко и сухо позвонил в "баню" в поисках Рязанова (по правде сказать, забыл, что Юрий Саныч вообще не должен был приходить на работу.) Зато вызвался вездесущий, но обычно незаметный Палевич, пообещав прихватить с собой и Олимпова. Ну, бешенная собака Тризов наверняка в дороге. Этому семь вёрст не крюк. Хорошо бы до его приезда потолковать. В ЦУП — а Рязанов, оказывается, должен был именно там, звонить без толку. Главное, разобраться, в чём дело. Старосту, что ли допросить? Да где же найдешь его концов-то?..

…В середине дня Адриан снова навестил своих оппонентов, уже прихватив свою 'девочку Полечку'. Однако, вместе с нею не удалось избежать приезда Тризова. Пришлось переместиться в преподавательскую. Борисов занял место за столом Рязанова.

Ввалился безмолвный Олимпов, а чуть погодя, явился Палевич, смурый и расстроенный. Никакой такой диковинной "шишки" — ссадина как ссадина, только может, чуть более заметная на бледной лысине.

— Да в выходные я на антресоли лазил, Чижика матери доставал. — Это был волнистый попугай, любимец Олимпова, чьи бесчисленные фотографии висели по всей кафедре. В принципе, Палевич покупал его для детей, но бывшая жена выставила Сашку вместе с пичугой, сославшись на аллергию. Добрая бабушка приютила птичку; и все бы ничего, но во время каждой очередной уборки в клетке, Чижик умудрялся удрать и забиться под потолком. Палевичу эта крылатая шушера была обузой.

Что ж, по глазам было видно, что Палевич не лжет. …А вот пребывать в смурном состоянии духа основания у Палевича были. При виде Полины, с которой дурно обошелся и Рязанов, сын чистокровного белоруса и солнечной украинки насторожился. Началось же все, по сути дела, даже не с Рязанова.

Тризов же поведал, что якобы перед выходными Палевич снова наведывался к Полине в подвал «разводить шашни», а кое-кто из этой самой «третьей группы» подбросил в окно классический кирпич с запиской, разбив прибор и задев по голове Палевича. («Ужас-то! Он вообще чуть не погиб!» — вклинилась со своими комментариями Алова.) Судя по записке, кто-то объяснялся ему в любви, а Полина учинила жуткую «семейную» сцену своему любовнику.

К тому же к истории также приплели и «тайное мщение» полининого мужа, но скорее всего последнее было чушью. Откуда, собственно, взялась подобная информация? Да оттуда… Погорельцев признался, что в его отсутствие Перед выходными на ПР-5 совершился "погром", о чем в первую очередь узнал завлаб ПР-5 Савицкий, проболтался дружку Тризову. Просидели весь вечер, напиваясь в лаборатории и не даже не приступив к починке разбитого окна и спектрофотометра.

«Алкаши!» — горько вздохнул про себя Борисов. Из-за таких вот друзей ПР-5 и ПР-6 соревновались еще и на кубок института по литроболу. Лидировали с попеременным успехом, хотя могли бы вдвоем разделить первое место.

— Это хорошо, что Виталик еще ничего починить не успел, — подал дребезжащий тенорок Адриан. — Можете поехать удостовериться. Ничего не убрано, все сохранено.

— Безусловно, могу. Но хотелось бы посмотреть доказательства вещественные, ежли у кого-то они на руках имеются, — резюмировал Борисов. Подсознательно в его интонацию шаловливо вкрались судейские нотки. Вероятно, аудитория начала уставать от нудного и серьезного разговора. Сейчас могла последовать разрядка.

Полина и Палевич, переглянувшись, одновременно достали по одинаковому целлофановому пакетику, сомкнутому на рубец наподобие крепления «ласточкин хвост». В руках у девушки красовался камень, а у Саши — рваная бумажка с признаками рукописи длиной в одну строчку. Олег Иванович бережно принял оба подарочка, но булыган молча отложил и принялся за записку.

— «Сашенька, бархатная моя лысинка, я тебя люблю», — с чувством продекламировал он, оглашая секретик.

— Дай-ка поглядеть, — с любопытством потянулся к бумажке Олимпов, изнывавший от любопытства аж с самого момента пробуждения сейсмоактивности Тризова, но принудительно удерживаемый в неведении взвешенным Палевичем.

Пять пар глаз устремились на Петра Валерьяновича.

Явных половых признаков почерк не имел.

— Лычкова! — констатировал Петя. — Лычкова Евгения… мм… Викторовна, год рождения 1977й.

Пять ртов синхронно выдохнули.

А потом все как-то разом загомонили, да так, что нельзя было разобрать ни слова. Полина торжествующе поглядела на Палевича, но тот и бровью не повел. Погорельцев не то набычился, не то насычился. Борисов, почти улыбаясь, разыгрывая из себя мирового судью, оборотился к бывшему сокурснику и повелел:

— Товарищ Олимпов, потрудитесь подтвердить ваши голословные утверждения!

Ошпаренный Петя вскочил, лихорадочно ринулся к своей гигантоманской сумке, врылся в нее, откладывая запчасти для компьютера, откидывая толстенные тетради на кольцах, вылопачивая папки для бумаг. Наконец он извлек полузамусоленную пояснительную записку от курсового. С видом ожидающего похвалы первоклассника сложил вместе титульный лист и бумажку в пакетике и передал Борисову. Борисов кивнул, подтверждая свою похвалу, и церемонно принял поданное. Бегло осмотрел, кивнул еще раз и передал Палевичу. Через плечо показал Полине. Передал Аловой. Та было хотела отдать это вытянувшему шею Тризову, но после упреждающего жеста Александра Павловича передала Адриану Георгиевичу.

Насыченный Погорельцев долго и по-стариковски вглядывался попеременно, то в писульку, то в пояснительную записку. Мусолил пальцы и с мышиным шуршанием перелистывал подшивку листов, сопел и шмыгал носом. «Вот-вот поковыряется», — с пренебрежением отметил Борисов. Кажется, Полина тоже заметила и поспешила прервать это безобразие.

— Ну что теперь, милицию? — с надеждой пролепетала она, зыркая то на Борисова, то на Погорельцева.

Олег Иванович неспешно поднялся, отнял бумаги у Погорельцева и властно заявил:

— Лычкову — ко мне на ковер. Чем быстрее, тем лучше.

«Можете расходиться, господа.»

Однако никто даже ухом не повел, все остались сидеть на своих местах. Видимо, такая скорая развязка оказалась ни к чему. Ожесточенно принялись ругаться по поводу третей группы. Через три минуты гомона, Борисов уже готов был орать едва ли не в полный голос, пытаясь перекричать собравшихся. Каждое слово отдавалось в груди болезненным толчком. Ерунда, конечно, всего лишь погладить больное место рукой и все пройдет.

— …Да это же полный идиотизм! — повысил голос он, стараясь выглядеть естественно и не демонстрировать Погорельцеву своего недомогания.

Машинально, сам того не желая, приложил ладонь к больному месту, будто придерживая колко стучавшееся сердце. Погорельцев заворчал, конечно, поскольку резко сменить интонацию не мог:

— Подумаешь, молодой человек. Было и мне лет сорок, так вот все сразу и заболело — и сердце, и почки. — Адриан встал и направился к двери, но неожиданно смягчился, с мерзенькой такой искоркой в глазах: — Добро дать? На здоровье. Курсовые работы третьего курса принесет Ольга. Правда. лаборанты, также как и большое начальство, о своем присутствии не отчитываются.

«Что, рожа у меня побелела, человеколюб хреновый» — не менее ядовито подумал Борисов. Зарабатывать уступки юродством и выставлением напоказ своих болячек было выше его гордости.

— Да, да спасибо. Я был уверен, что вы все-таки со мной согласитесь.

Сам Борисов на уступку уже не надеялся — хотелось просто выговориться и уйти, хлопнув дверью. Прислонился к дверному косяку, протирая слепящиеся глаза и массируя виски…

— … Не надо волноваться! Не надо смотреть телевизор, не надо ходить на кафедры. Я после каждой кафедры болею… — доносилось из преподавательской голосом Погорельцева. Видимо начал утешать замороченную Алову. И что его здесь черти держат, нарочно что ли?

— ... ему и в рыло иногда нужно дать! — видимо, Палевич имел в виду Тризова.

— … подумаешь, какая Кирья-Вирья нашлась…— к чему относился экспрессивный возглас Тризова, Борисов уже перестал понимать.

Пошел проведать свой ящик с мусором и старыми фотографиями — перебрать, что ли? Забрал и заперся в кабинете. Лежавший поверх всех портрет Палевича с эпидиаскопом отсутствовал. Они тогда все снимаись в лаборатории для рекламного стенда, — ящик с хламом и фотокарточками при недавнем ремонте выволокли из помещения. Многие из сников были попорчены, а потому держал у Димы в завлабской. Видимо, сам герой портрета нашел испорченный кадр и выбросил. Или обиделся на всех в свете последних событий.

Вдобавок к институтским сварам грянули и домашние. Они начались, когда в спальне Олега испортился телефон. Ничего страшного, если бы барахлил аппарат или розетка. Перепроверял как мог: и на тестере, и на осциллографе. Черта-с-два. Линия. Пробит кабель. Ничего хорошего, мышка за кошку, кошка за жучку…

Только этого и не хватало. А прозвонить провод — невозможно. Спасибо Свешникову. Боже, хоть бы до отпуска дотянуть, ведь телефон — это его руки. А потом — срочный ремонт, генеральный. Потихоньку сдвинуть захламленные шкафы, вскрыть все плинтуса, и переложить кабель по-человечески во всей квартире.

Когда Николаю уже перевалило за 60, он выхлопотал для молодых отдельную квартиру в новостройке, а по дому уже полным ходом шла телефонизация. Моментально приобрели номер, да только вот в квартире провод положили бездарно — под плинтус. По настоянию обоих Свешниковых. Скорее всего, сказывалось именно их соседство с такими же ушибленными офицерами, которые только и баловались, перекусывая проводки по кабинетам. Ну и дома, наверное. Полоумный идиот Свешников, обустраивая молодым — да, Олегу и Галке! — новую квартиру, в приказном порядке заставил их положить кабель под плинтус. Потому что «по-человечески» «а — некрасиво, б — небезопасно». Иван Борисов, изолированный от свата и, соответственно, ремонта в новой квартире, с тоской слушал о закидонах Николая Дмитриевича, и экспрессивно комментировал: «Чердак у дядьки прохудился: разве он так себя обезопасит? Вон, в общий стояк «жучок» ввинтил — и прослушивай». Ну, прохудился, наверное. Хотя для вождения автомобиля это было неважным.

Вынимать кабель из-под плинтусов решились еще в прошлый ремонт, в 84-м. Галка уже была согласна, но в дело вмешалась упрямица Элина Викторовна. Шпионила, карга. Бабку пришлось не дразнить. Под новый год примчался Свешников, первым делом полез осматривать плинтуса — получил перелом шейки бедра. Оправдываясь тем, что «Колюшке уже 71», Элина сплавила его в интернат для инвалидов, не забыв, однако, припомнить ему и «Мересьева» — Ивана Тимофеевича.

Впрочем, кроме спальни телефоны стояли едва ли не в каждой комнате: у Димки в "берлогове", да еще старый дисковый рыдван у Галки на кухне. Причем Димка охотно позволял матери пользоваться своим, но... Тихо блеющий звонок не был слышен за шумом домашних дел, и ей пришлось поставить свой "громоотвод".

Олег пробовал брать димкину "трубку" но вполне закономерно встретил сопротивление. Сын издевался над батей, как мог: то устанавливал динамик "базы" на полную мощь, так что разговор из-за древнего дефекта становился достоянием всей квартиры, то пододвигал "базу" к телевизору или магнитофону.

Для Олега, впрочем, хватило и пары подобных штучек ленивого переростка. Стал уходить на кухню, к Галке. Та ворчала, дескать, ей тесно и так далее. Самым мирным и шуточным ее заявлением было то, что она "когда-нибудь сварит суп" из его записной книжки. Вообще складывалось впечатление, будто семья ополчилась на него в лучших традициях его института. Видимо, ради починки той самой паршивой розетки. Хотя Олег уже зарекся прикасаться к димкиной "трубке", изобретательный сынок стал запирать свою "игрушку" в тумбочке. Письменный стол сына Борисовы продали, как только тот закончил школу. Олег отговаривал жену — нехорошо, мол, может, себе заберешь? Только Галка, сочтя его стол полной рухлядью, спихнула его в комиссионку. Еще бы, первое, что перевез на новую квартиру Олег, был именно этот стол, которым обладал аж еще с 57-го года. Нынешний его стол подарил на свадьбу тесть. Даже, как показалось, от души.

Приложила ли Галина руку к сокрытию телефона, Борисов даже и разбираться не хотел. Ему уже почти начинало нравиться запираться с дисковым "громо-фоном" в ванной или туалете, протягивая через весь коридор витой аксельбант шнура. Особенно хорошо было именно в туалете: если разговор выдавался долгим, то можно было мирно курить в унитаз, как в большую пепельницу.

Галка не могла стерпеть, что муж будто не понимает ее намеков. Тогда она впивала в него свои когти:

— Тоже мне, электроник, кандидат плесневых наук, а розетку починить не может!

Олег парировал с утрированной сухой серьезностью, с какой даже лекций не читал:

— Ах, "электроник"? Между прочим, слышу от такого же точно электроника.

Да, конечно, "электроник" уже двадцать лет подряд считает чужую зарплату в магазине. Ну и бог с ним. Да, вся семья спотыкается о провод. Да, в туалете поселился "ученый совет", дым коромыслом и вся семья совершает отправления в ванной. Претензии, претензии, претензии… Гос-споди, если бы все они только были правдой…

— … Ну хоть бы на работе отмотал, раз уж у вас там ремонт какой-то! — ревела Галя.

— Да, даже главинженера могу послать, он тебе целую бобину принесет!!! — склабился Олег. — А еще лучше сама в электротовары сходи, Валька услужит.

Жаль, но он не помнил, кто же на самом деле "это" Валя — мужик или женщина.

Отмотал. И розетку принес. Спрятал в столе и стал ждать. Разыграть, повоспитывать? Глупо. Договориться по-хорошему, не строя ненужных и надуманных козней? Доверительно отдохнуть, наконец? Невозможно. Слишком уж болезненная тема, не первое поколение из-за него ссорится.

Поэтому дома тоже приходилось притворяться, паясничать и черепашьими ходами играть в бесконечные пешки. Выслушивать бесконечно надоевшее вранье о том, как они спотыкаются и облегчаются в ванной. Тянуть время. Иногда умасливать. Словом, абсолютно все, как на работе. Очередной филиал института. На дому. Впрочем, слышать галкин крик с какой-то стороны было спокойней. То есть привычней. Намного хуже выслушивать ее напряженное молчание, когда она бегала с поднятыми ушами. В любой момент готовая сорваться. Или, того хуже, упорно заталкивала недовольство или беспокойство внутрь; тогда, казалось, никакими силами не выманишь ее из себя. Шумному Олегу всегда было необходимо сбросить пар и остыть. Галка тоже скорее воображала себя человеком спокойным и сдержанным, чем была таковым на самом деле. Особенно последние года три ее повадки стали отдавать какой-то взгальностью. Понятно, возраст уже не тот.

Тем не менее, если она так вот настороженно уходила в себя, молчание следовало либо вскрыть, либо дать ему перегореть до конца. Потому что могло взорваться самым неприятнейшим образом. С ее стороны. Когда Олег признавал ее правоту — соответственно, ждал, пока «перегорит». Когда ему начинало казаться, что галино отношение к предмету ссор потихоньку переходит в беспечность, пусть пока и не лишенную некоей натужности — тогда и въедался сам. Или просто потому, что у самого было неспокойно на душе, а когда и элементарно нездоровилось.

Иногда не выдерживал, начиная ворошить старое белье.

Переходя на пониженный тон — вполголоса, по застойной привычке, и подвигаясь ближе к жене — говорил: мол, кто, какой идиот научил тебя телефонный кабель класть под плинтус? Если у отца в девятом управлении телефон по кабинетам резали, то институт еще до этого не докатился.

— ... Хотя, знаешь ли, стоит попробовать. Надо же кому-то начинать?! — снова бодренько и фальшиво повышал голос Олег, изображая философское размышление. — Вперед, на кубок имени Шуры Тризова!

Получал удовольствие, если Галку удавалось заставить оплевывать его коллег по кафедре.

Чаще же начинала она. Сценарий был прост до невозможности. «Ты мужик, ты и чини!..» — «Не могу, некогда, сил нет, неважно себя чувствую, подожди до отпуска, скоро ведь 5-го июля пойду…» И так целой обоймой. «Я до твоего отпуска спотыкаться не намерена. То ли лоб себе расшибу, то ли задницу.» С тоской глядел на Галкины габариты. «Если не хочешь ждать, поди договорись с кем-нибудь.» И финал:

— Какого лешего по чужим ходить? Где у тебя руки-то? Ведь у отца какие золотые были, по 20 часов у станка. А где у тебя руки, где? Нету разве?

Когда мог, переводил все это в шутку:

— Именно потому и нету, что "ручки-то доделать" ему времени и не хватило!

Чаще всего не выдерживал. «А ради чего Иван Борисов так вкалывал? Чтобы штабная крыса Николай Свешников водку жрал и баб лапал?»

-... А мы с тобой разве не по столько же сидим, глаза компьютером прожигаем? Вот, посмотри, мне эта наука уже плешь проела! — Борисов с начинающимся раздражением поклонялся, предъявляя редеющий затылок. — Кафедра сожрала!

Нет, дома тоже надо демонстрировать гордость, чтобы Галка не дай бог не подумала, что он сдался. Потому что все равно по-человечески обидно. Устроить "итальянскую забастовку", исполняя не дух, а букву пожеланий: раскурочить все, да заморозить работы к чертовой бабушке?

Чтобы не идти на прямой конфликт, стал запираться в ванной. Галка не замедлила это отметить:

— Нет, и что он только не делает, лишь бы только ничего не делать! Вы что, там все на кафедре такие?

Олег взорвался:

— Какая кафедра, Галя?! Этих бездельников — полон институт. Только глотки друг другу грызть и умеют. — Голос дрогнул. — Меня Погорельцев… с ума скоро сведет. Ты уж хоть меня в покое оставь…

Галка притворялась, будто не понимает:

— Нет уж, я вас сейчас работать научу.

— Да на, пожалуйста! Становись проректором АХР, да греби, — Борисов вытащил моток шнура и со всей мыслимой для себя ехидностью выбросил его жене под ноги, — Димку с собой прихвати… И перебери, наконец, шкаф, а то в твоем тряпье скоро крысы заведутся!

Не давая ей опомниться, распахнул гардероб и с удовольствием выпотрошил из него добрую половину белья, свитеров, свертков с кроем и лоскутами…

— Все это — в мусоропровод!

— Олег, моль! — рванулась Галка, подхватив пакет с меховой шапкой.

Борисов демонстративно измученно осел среди разворошенной кучи тряпья, картинно схватившись за голову.

Приехали. До конца вечера они вдвоем перебирали шкаф. Галка перетряхивала каждый лоскуток, держа наготове флакон дихлофоса. Изредка спрыскивала тряпье и бранилась.

Борисов вынужденно сидел рядом, раскладывая вещи по стопочкам, то и дело чихал от тошнотворного запаха. И прикидывал в уме варианты.

-… Один я его не сдвину, учти. Либо ты подключаешь Димку, либо жди, когда Костю позову.

Тем более, что сыном занималась в основном жена или теща. От тещи вообще ничего хорошего ждать не приходилось, настолько рьяно она защищала свой «свешниковский аристократизм». Бразды правления внуком она особенно прибрала к рукам уже в 78-м, после той достопамятной стычки. К доводам против Олега прибавился еще один аргумент: «жестокое обращение с детьми». Протокольщина какая-то.

Положение могла бы исправить олегова мать, но из-за того, что Иван не ужился со сватом, вынуждена была переехать в Ленинград едва ли не после рождения Димки.

Раздоров между кланами Борисовых и Свешниковых не могло не быть в принципе. Уж больно разными были социальные группы, к которым принадлежали эти семейки. Как и все страна после войны, обе они жили по коммуналкам. Борисовы жили в глуши Сокольников, дружной коммунальной ордой впристенок с захудалыми, но взбалмошными не то актерами, не то музыкантами. Телефон? Да, кажется, был. И, конечно, слоники на комоде — жуткие глиняные уродцы, больше похожие на ушастых и носатых поросят. Иван Тимофеевич — отец семейства — инвалид, колченогий на левую ступню. Впрочем, ногу он потерял еще в 40-м, на заводе — плюсну раздробило какой-то болванкой. Или это было в мастерской при аэроклубе? Факт тот, что стопу отняли по самую голень, опасаясь генерального заражения. Всю войну просидел в тылу за токарным станком, по 20 часов в сутки, с детьми и женщинами. Может, и хорошо, что не воевал? Правда, Свешникова всегда старался уколоть и нагло врал, что был ранен при обороне Ленинграда. Обвиняя в этом, естественно, «тыловую крысу Свешникова». Свешников, естественно, моментально изобличал Борисова-старшего. Про свои же доблестные заслуги помалкивал в тряпочку.

На сочувствие Иван обижался: «Если б не нога, меня бы взяли в летную часть.» Потом, естественно, авиазавод, фрезеровщиком-«ювелиром».

Перед свадьбой Олега и Гали (то есть, уже тогда, когда обе родители пары поняли, что женитьба неотвратима), сватья много трепались за вынужденно дружественной рюмкой водки. Иван мужественно порошил мозги Николаю Свешникову героической басней про подбитый самолет, падение и гангрену. Естественно, каждый раз путаясь в географии и хронологии событий. Николай Дмитриевич столь же мужественно терпел, благодарно поддакивая, но на самой свадьбе не выдержал и вежливо, но очень язвительно заметил:

— А не тот ли вы случайно Маресьев, который “Бориса Полевого” написал?

Был ли это сарказм или подхмельная оговорка, но уже здорово поддатые гости пустились потешаться. Мудрая олегова мать сочла должным не реагировать, а обиженный Иван уже угрожающе потянулся за костылем, готовясь к длинному и неблагозвучному ответу.

Олег сообразил, что отца надо отвлечь, и заметно напрягся, нависнув над столом. Положение спасла молодая жена, бесстрашно заклеймившая себя фамилией Борисова.

— Что ты, папа, Мересьев был… без обеих ног, и вот по сюда! — Галочка очень элегантно показала это на себе, элегантно обтянув платьем бедро. Нетрезвый новобрачный патриотизм.

— По-моему, хорошая детская книжка! — радостно выпалил Олег, вскочив и потягиваясь к Галочке, чтобы утопить ссору в криках «горько».

Иван пить не стал, а сразу же — в чем был, без протеза и в одном шлепанце — уковылял на улицу. Только кличка «Маресьев» прочно приросла, пережив даже его самого.

После стычки Иван отсутствовал пол суток, чтобы дать всем гостям проспаться и разбрестись. Вслед за растрепанным Иваном, потихоньку испарилась и Клавдия. Далеко уйти он не мог, зато начудить — с три короба. Пока обошлось. Сидел на скамейке около подъезда и молчал, как тощая всклокоченная сова. Клавдия сидела рядом и почти шепотом ворковала ему протяжные речитативы.

Олег наблюдал за родителями из окна, беспокоился и фальшиво притворялся веселящимся, но все равно выбегал к ним. Мать отправляла его:

— Негоже это на собственной свадьбе с нами стариками сидеть. Иди, развлекайся.

То есть: "Не будет отец с тобой разговаривать." Выбегала даже Галка, справиться о самочувствии Ивана Тимофеевича. Совершенно ни к чему. Взбесился еще больше.

— А ты, девочка не в свое собачье дело не лезь! — когда невестка ушла, погрозил костлявым кулаком на этаж, продолжая ссориться со сватом — Ты, штабная крыса, твоя кошелка наверняка и с твоим отцом жила, а ты куда смотрел? — Неужели и мне похвалиться нечем? Сами вон врут, что… это… Элина эта… Какая ж она «Элина»? Да я, уж если на то пошло, и то больше «Мересьев»… Она ж натуральная… Лена…это, по колено!

Когда Иван начинал распаляться, то речь его перемалывалась внезапно появляющимся заиканием вперемешку с примитивной, но часто повторяющейся нецензурщиной. «Это... по колено!» на литературном языке значило «опущение матки». А сама Свешникова была действительно по паспорту простая Елена. «Элину», наверное, придумал Николай.

Ночевать ушел все равно к соседям. Основной "разбор полетов" состоялся позже.

Был ли в этом бардаке Петька? Был, конечно, был. Даже не спал. Нализаться он успел еще во дворце бракосочетаний, и во время застолья уже то дремал, то пытался есть. Пару раз ходил пугать унитаз. Хорошо, хоть ему хватило ума не наброситься на многочисленных галкиных троюродных сестриц. Только такого родственничка и не хватало. Наверное, тошнота и ударный номер с «Маресьевым» сыграли свою роль, надолго вызвав отвращение к женитьбе. Сам он женился поздно, уже при Сашке. На одной дуре из его знакомых. Тоже, вроде бы, типа Галки, но Петька успел сделаться «несъедобным». Да, впрочем, он и не был съедобным никогда.

Галочка Свешникова вообще попала в институт сомнительным образом. Если Олег мог помнить аж студгородок МГУ и даже вполне действующую баню в здании нынешней лаборатории, то она о существовании такого вуза и слыхом не слыхивала. Пока Николай Дмитриевич не пришел и не объявил, что она-де теперь будет учиться там на инженера-оптика.

Олег же оказался на студенческой скамье вполне закономерным образом, последовательно побредив всем, чем только можно: отцовскими самолетами, космонавтами и запрещенными бардами-физиками. Учиться было не в тягость, благо что мать, библиотекарша, могла достать практически любые книги. Был старостой, взвалил на себя комсомольскую работу. Сначала комсоргом была Галя, но подобная общественная нагрузка была ей в тягость. Выдержала лишь семестр. Между прочим, отец изо всех сил старался удержать ее при деле, даже звонил и писал жалобы в комсомольскую ячейку вуза, но без толку. Более интересным ей казалось занятие профорга — считать у себя в руках общественную казну группы.

Комсоргом тут же заделался пламенный сын ветерана труда Олежка Борисов.

А почвы для нетерпимости к Свешниковым было хоть отбавляй. Если бы Ивана покалечило на войне, то наверняка бы он слег с какой-нибудь болячкой сразу же после олеговой помолвки.

Свешниковы тоже вроде бы жили в коммуналке, но каждый при своих дверях на паре замков и с телефоном в каждой комнате. Наверняка, хозяйки гадили друг другу в чайники — если уж не в прямом, то в переносном смысле, а мужья норовили перекусить телефонный провод у соперника. Две семьи кремлевских офицеров из 9-го управления. О своем военном прошлом Николай не распространялся. Разве что, глядя на завравшегося и зарвавшегося Ивана Борисова, брехнул, якобы Сам собственноручно подарил ему какой-то канцелярский пустяк типа шариковой (!) самописки.

Тонконогие фарфоровые красавцы-слоники на шкафу — «горке», по-военному равняющиеся на невидимую святыню. Впрочем, выйдя из моды, они тотчас же перекочевали в антресоль. Элина Викторовна, жена его, собралась было вынести их на свалку, но Николай, запасливый скопидомец, запретил. Нрава он был, в общем-то, тихого и незлобивого, но по вопросам принципиальным любил и хлопнуть кулаком по столу. Например, в вопросе деторождения. Снося все капризы и самодурства жены, не мог простить ей того, что она вечно была «слегка беременной» и тайком бегала по «запрещенным врачам». Родить ребенка он заставил ее обманом и силой, изолировав на полгода под присмотром собственной родни.

После неспокойного 53-го управление уволили в запас, а офицерскую квартиру ликвидировали. Дочь росла, а в доме не переводился шоколад, коньяк, дорогие игрушки и детские вещи. И Свешниковы тоже покушали прелестей остро стоящего квартирного вопроса. Они еще четыре года мыкались в престижном дачном поселке, таская все свои многочисленные шмотки (и слоников в коробке!) за собой. Пока отец семейства не получил квартиру от Военторга. Куда, собственно и устроился после увольнения из Кремля.

На семилетие Галочка наконец получила вынутых из забвения слоников, на которых зарилась с тех пор, когда начала себя помнить. Потому что в доме дисциплина была военной, а разделение вещей было строжайшим.

Другое дело, что у Борисовых с соседями царил полный коммунизм, и семьи, бывало, одалживали друг у друга то продукты, то какую-нибудь домашнюю утварь. Клавдия Борисова была частенько вынуждена присматривать за вечно чумазой соседской тройней, пока их родители полуночничали на работе. Олег вообще по малости лет считал их своими братьями.

Олегу было уже лет 10, когда не то музыканты, не то актеры съехали. Ивану удалось отсудить две пустующие комнатушки. Родители наконец устроили себе гостиную, а для Олега выделили собственную спальню-кабинет.

А вот Галка явно пошла своим темпераментом в мать. Холеная ретивица Элина могла себе позволить вдоволь побарахтаться с «Колюшкой», а Борисовы-старшие жили полуголодными и воздержанными спартанцами. Молодого и внешне моложавого Ивана рано состарила нога; Клавдию — воспитала война, не давая ей задумываться над собственной женственностью.

С появлением в борисовском доме Галки, Иван и Клавдия, переживали второй медовый месяц. Явно прослушиваемые брачные звуки раздавались то у молодых, то у стариков.

— «Надо» — это когда «приспичило», — смеялся Олег.

— Нет, «надо» — это когда «супружеский долг»! — хитро грозила пальчиком мохнатая Галка.

То, что Галка жила с Петькой как с мужем, Олег знал, и даже однажды позволил им у себя поселиться, пока его родители ездили в санаторий. Молча завидовал и читал книжки под вовсю орущий телевизор.

Вообще триумвират «Борисов — Свешникова — Олимпов» стоял на весьма запутанных отношениях. И виновником этой путаницы был именно Олимпыч.

С одной стороны, Петька, как ровня по уму, характеру и достатку сдружился с Олегом. Заодно, не избегая возможности где-нибудь сачкануть, питался олеговыми книгами и мозгами. Сам фонтанировал идеями, но, зная результат уже на середине, мгновенно остывал. Например, пока учился играть на вечно модной гитаре — обленился, моментально выучив самые сложные аккорды, и надоедал в компании запинающимся, но звучным бренчанием.

С другой стороны, тот же Петька ухлестывал за сверхпопулярной Галкой Свешниковой. Или за ее военторговской квартирой, где в иные вечера собиралась вся группа. Галка, дуреющая от студенческого статуса, одно время таким образом устраивала родителям декларацию независимости. Удивительно же, однако, совмещался ее породистый отцовский прагматизм и материнская взбалмошная романтично-увлекающаяся натура. Олег тоже появлялся на этих посиделках. Так, хвостиком за Олимповым. Тоска, конечно — Олег мог найти занятие и повеселее, но считал посещение этого вертепа частью своей общественной работы. Тем более, что там блистала юная хозяйка. Невысокая, достающая Олимпу только чуть выше пояса, полноватая, неторопливая, с огромной бархатистой каштановой прической. Именно той, слегка устаревающей «бабеттой».

Остальные девчата злословили, что в волосы она подсовывает… консервную банку, для пышности. На самом деле их бесило то, что Галочка выглядела несколько старше и солиднее своих лет, чем они — стриженные или хиппо-патлатые папиросные поскакушки, худущие как спички. На посиделках косился больше на Галку, нежели на всех этих стрижено-патлатых папиросниц, принимая их пьяные ласки. Возможно, они тоже бредили кем-то другим, а Олега использовали как двойника и «заместителя» того другого.

Петька иногда забегал просто так, обменяться какими-то пустяками с Галкой: то тетрадкой, то книжкой… Свешниковы, увидев Олимпова несколько раз, решили, что коллективно спятили. Вечно нечесаный, замусоленный, вечно слегка оборванный… В общем, «беден, неряшлив, своеволен, и к тому же у него непомерное самомнение» — без лишних любезностей высказалась Элина. Олега они еще терпели, но только лишь как официального визитера (к великому его удовольствию, Петька произвел его в личные посыльные). Тоже ненамного богаче, однако аккуратен, подтянут, выстиран и свежевыглажен. Вообще Олег старался лишний раз подзаработать, дабы купить новую вещь или покорно перешивал с матерью какое-то старое барахлище. А уж перед походом к Галке урывал момент даже мазнуться жутковатой «Красной Москвой».

Галке родители подсовывали каких-то военизированных женихов, но она убивалась по Петьке: только его кобелиные анатомические подробности и могли выдержать конкуренцию с ее хищным темпераментом. Женихам она интеллигентно хамила, так что они разбегались, как тараканы.

Олимпов же вырыл себе яму сам, нахвалившись по пьяни, что его друг — Борисов — может достать та-акие книги! Галка стала зыркивать в сторону Олега. Ему, конечно, было очень приятно быть использованным ею. Иногда они встречались тайком от Петьки. Галка, которую с одной стороны баловала и развращала мать, а с другой — муштровал отец, быстро научилась лавировать между двумя огнями. Так что крутить мозги она умела.

И поначалу они правда занимались с ней общественно-экономической и общественно-политической работой группы. (Олег, дабы произвести на Галку впечатление, подобрал брошенную на ветер комсомольскую деятельность.) Потом — той же «работой», но все более и более в кавычках… Доводить же эту «работу» до конца он опасался, стыдясь друга.

— Женись на мне, женись! — шуточно упадал на колени молодой Борисов, предусмотрительно расстелив газетку. А потом изображал жеманную барышню.

После совместного житья-бытья Бравого Триумвирата, Галка совсем расплевалась с Петром. Еще бы. Хозяин квартиры — скромненькой, но ухоженной халабудки — был им другом, а также отцом и матерью. Вынужден был их кормить, поить (кстати, Петр проявил свое беспробудное пьянство во всей красе), вовремя поднимать и делать им уроки к ближайшей сессии. Также попутно учил избалованную Галку тому что: обувь моют после прихода домой; вещи не расшвыривают по комнате, а складывают стопочками в шкафу и на этажерках; порванное — зашивают… И еще хвастался, что настоящие мужчины должны брить подмышки.

Такая хозяйственность Галочку устраивала больше.

Втайне от Олега она потихоньку изгнала Петьку. Вернее, устроила небольшой экзамен на верность, высказав ему свои «подозрения о беременности». Так, якобы к врачу она еще не ходила, но уже думает, что «в положении». Несомненно, от Пети же.

Навыдумывала дезинформации, конечно, чтобы его «разогреть» и посмотреть на его реакцию.

Олимпов, оправдал ее подозрения: струсил, поверив в ее вымысел, и сбежал. Не выдержал. Не готов он был к ответственности. Не такая уж велика любовь оказалась, не надо даже военторговской квартиры. Испарился по возможности культурно, благо что особой мстительностью пока не страдал. От расстройства нажаловался Ивану Тимофеевичу. Признался, что Олег влюблен в одну девушку из офицерской семьи, причем взаимно. Что у них обоих на лбу это одно и написано, и вообще они скоро поженятся, наверное. Где-то правду сказал, а где так, напривирал и «попал в точку». Отец отреагировал спокойно, но сильно скис — Петьке он почему-то доверял и симпатизировал. Олег, не веривший своему счастью, признался честно:

— Мы пока не обсуждали. Дай мне подумать до диплома. Нам. Я дать ей… нам обоим… защититься. Потом и поговорим.

Отец взвился:

— Ты это… брось! Не думай и не обсуждай,.. и вообще лучше к ней надух не подходи. Если она чего… это, тебе же головы не сносить. Она-то защитится в любом случае, а ты… это, ВЫЛЕТИШЬ!

— Пап, знаешь, у меня с ней по-мужски и не было пока ничего…

— И забудь!..

До диплома оставалось год или полтора, а Олег сомневался. Галку он считал неприкосновенной, а теперь… мог и жениться? Подпакостили те самые курюшки-хиппушки, моментально сосватав молодого Борисова и Галку. Слышавши историю не из первых уст, они моментально доложили Николаю и Элине, что Галка жила с Борисовым на петькиной квартире, что от Олега она зачала, а Петька ее из ревности выгнал, потому что сам от нее ничего не получил.

Олимпов, узнав о сплетне, обиделся и искромсал этой девице-сплетнице волосы. Что ж, вполне по-джентльменски.

Ошибку допустили родители, запрещая молодым людям видеться в неформальной обстановке. Галку затаскали по врачам, но те никаких отклонений не нашли. Зато, побеседовав с ее родителями, поняли все. И постарались внушить им, что пора бы уже прекратить воспитывать дочь и предоставить ей самостоятельность. Ну и, естественно, для пущей убедительности посолив и поперчив свои речи мудреными терминами. Упрямая Галка только утвердилась в желании выйти за Олега. Впику родителям.

На что они будут жить с мужем — особо не задумывалась. Мол, родители все равно смирятся и помогут сначала, а потом — семью будет содержать Олег. Оказалась права ровно наполовину.

После скандала институтские пьянки перебрались к Олегу на дом. Отца, «на всякий пож» потихоньку сплавляли на футбол, поненавидеть Яшина. Благо что тот еще играл.

Как бы то ни было, но у Олега и Гали было две свадьбы — комсомольская и обыкновенная. Комсомольскую свадьбу затеял Юрий Александрович, дипломный руководитель Борисова. «Поплавки» и «корочки» начали обмывать на кафедре, а закончили, естественно, в «бане». Дошло даже до шуточного венчания, причем вместо венцов использовали наспех вымытые кастрюльки. И все это засняли петькиным «Соколом», пущенным по рукам.

Борисов сидел на краю ванны в протертых домашних коричневых вельветках, держа на коленях модную кожаную записную книжку и накручивал диск старенького телефона, поставленного на край раковины. Оборот диска — далекое блеяние импортного телефона в комнате сына. В такт им — тяжелые капли из протекающего крана. Борисов снова что-то бормочет под нос, нажимает на рычаг и опять набирает номер. Опять гудки. Наконец в трубке раздается хрипловатый заспанный голос Андрея:

— Здравствуйте.

— Андрей, ты спал?

— Нет, только что пришел с подработки.

— Извини, я ненадолго. Только что звонил Дима. Он срочно куда-то уезжает. Отпросился на три дня. Его-то я отпустил, но сам знаешь... Там у нас с лабораторией — хлопот полон рот.

— Наконец-то закрываете!

— Да, завтра приходит машина за техникой. Пожалуйста, уж подмени Диму. Я тебе отдельно заплачу за то, что вне графика.

— Что ж он мне с утра ничего не сказал?

— Его самого только после обеда куда-то вызвали. «По семейным обстоятельствам».

— А машина?

Борисов мягко улыбнулся:

— Андрюш, знаешь, чем я весь вечер напролет занимаюсь?

Уловив игривый тон начальника, лаборант изобразил из своего голоса полное непонимание и удивление:

— Чем же, Олег Иванович?

— Знаешь, звоню разным людям и спрашиваю у них разные вещи. А они мне говорят другие разные вещи. Или сами звонят мне, чтобы спросить или сказать третьи разные вещи... — и добавил уже деловым тоном. — Я битый час потратил, чтобы выпросить эту машину именно на завтра, и вот на тебе — Дима.

— А вы уверены, что завтра и пришлют?

— Мы с директором конторы уже поскандалили по этому поводу. Будет. Выручи.

— Хорошо, Олег Иванович. Ради вас, — на какое-то мгновение Андрей смолк и после паузы спросил. — А если бы я все-таки отказался, что бы вы сказали в этом случае?

Борисов задумался. Правда, что? Мысли были не самыми приятными. Не изменившись в голосе, он без дальнейших заминок ответил, продолжая размышлять про себя:

— Знаешь, я слишком хорошо тебя знаю. Просто так — без уважительной причины — ты бы этого не сделал. В любом случае, я бы промолчал. И попросил бы кого-нибудь другого. Герштанских, например.

Андрей буркнул с какой-то неуловимой грустью:

— Спасибо, что вы меня так цените... Не могли бы вы сделать для меня кое-что.

— Что, Андрюша?

— ...Я про этот... случай у Погорельцева на кафедре.

— Смею заверить, Александр Павлович не пострадал, но в ужасе, — отшутился Борисов в духе Аловой.

— Можете не стараться, Олег Иванович. Я эту историю знаю не хуже вас. И с другой стороны.

— Я тебя не совсем понимаю. — Молодежь отстранили от этого закрытого и неофициального "внеочередного" заседания-слушания. Даже на случай экстренной необходимости протоколирования вместо Громовой дежурила Алова. Однако шила в мешке не утаишь, на что уж Кожин да Кореев одна сатана. — Что тебе нужно?

Андрей вздохнул.

— Эта девушка — моя знакомая. Хорошая знакомая. Я хочу помочь ей. Вы это сделать можете.

— Что именно?

— Если в ближайшие дни увидите Погорельцева — намекните ему, что Женю еще рано отчислять.

— Андрюш, — Борисов был снисходителен и ласков, — я хочу узнать, что за человек твоя Женя. Пригласи ее ко мне. Желательно поскорее.

— Вас понял. Главное, чтоб она сама же и не струхнула... Впрочем, вы ее видели. «Этому лаборанту куклы играть надо», помните?

— Да, было такое, — машинально подтвердил шеф. Пародист Кожин перевирал очередной старый советский фильм... Ах ты черт, надо же — забыл! а память же с дырой, он ее видел-таки один раз воочию: она приходила к нему потолковать о трудоустройстве. Что-то было в ее облике такое светлое, лучистое, беззащитное, детское… не по годам, может быть детское. Взъерошенный воробышек. Пришлось отказать наотрез. Да сослаться, что последнюю штатную единицу ("ну хоть полставочки!") забрал Палевич. Борисов позволил себе поделиться соображениями: — Месть за отказ? Что-то не вяжется. Ладно, поглядим.

— Спасибо.

— Всего доброго.

— До свидания, Олег Иванович.

Борисов медленно положил трубку. Из-за закрытой двери гаркнул сын:

— Хватит трепаться, батя! Мать ужинать зовет.

Борисов недовольно откинул шпингалет, приоткрыл дверь, высунулся и, с интересом нюхнув воздух, снова спрятался в ванной.

— Ну? — сын распахнул дверь и уставился на то, как отец, отвернувшись от него, подбирает петли серого телефонного провода.

— Что смотришь? Уже иду. И учти — не смей разговаривать со мной в таком тоне, — спокойно отчитывал его Борисов, подхватив телефон и волоча его на кухню. — Я же не отгоняю тебя от телефона, когда ты три часа беседуешь с барышнями. А у меня — уж извини, это моя работа.

— Работа? — подала голос жена, разворачиваясь от плиты с дымящейся кастрюлей в руках. — Да разве это работа? Если б ты хоть раз принес домой столько же денег, сколько ты на телефоне просидел — мы бы не были такими нищими.

Кастрюля тяжело грохнулась на стол.

— Галя! — с укором посмотрел на нее Олег Иванович, наблюдая, как она раскладывает картошку по тарелкам. — Побойся бога. Это раз. А во-вторых, мне что, из дому уходить, чтоб позвонить кому-нибудь? К соседям, например? Я и так не знаю, куда от вас спрятаться. То Димка со своей музыкой — бум, бум, бум, то ты — с моралями.

— А с Димой ты мог бы и поговорить. Заняться его воспитанием, как-никак — сын все-таки.

— Поздно, Гал. Двадцать три — уже и своих детей можно заводить... Кстати, куда он пропал?

— Телевизор ушел смотреть. Схватил чего-то и ускакал, — вздохнула Галя. — Ты лучше помолчи и поешь.

...Итак, придумка Шурика Тризова лопнула как мыльный пузырь. Чуть более следовало бы поволноваться, коли случилось таковое в "бане". Да и то, не сильнее. Ну, окоротили бы хулиганку, и дело с концом. Зато было бы даже на руку — докурочить руками Кожина-Кореева, а потом поплакаться в АХР на хорошую жизнь. Впрочем, скаредный Адриан тоже не дурачок. Натворит ещё не того. Правда, Савицкий — безрук, а Рыжая Ольга, хоть и томми-бой, а всё же девушка. Ну да и ладно, как сказал дядюшка Клима Самгина, "Карфаген должно разрушать." А Тризова — уволить, как бы он не сутяжился.

…Если еще вчера утром он намеревался раздавать Лычковой тумаки, то после слов Кореева будто заноза засела. И ведь натыкался на каждом шагу, и у Погорельцева около Рыжей Ольги, и у себя на кафедре подле знаменитого тандема-тянитолкая, и просто в здании с Ольгой же в компании третьей девучшки-мальчишки, такого же гавроша как и они сами, и любовался этими гардемаринками… и не помнил ни черта, ни имени ни фамилии. И не уследил.

Вот оно — не взял, «не уследил». Да что я, твою мать, БОГАДЕЛЬНЯ?!!

…А вот и пришел, прилетел наш воробушек, вот и снова вошёл сюда, бряцнув тяжелыми часами. Уже не рюкзак на спине, папочка под мышкой. Грустный-грустный воробышек с огромными зрачками потухших глаз. Вот-вот встрепенётся, вскрикнув, и спорхнет. Да на ней же лица нет.

— Здравствуй, Женя. — Борисов обхватил ее плечо дружеским и покровительственным жестом. Благо на кафедре никого, мужики в «бане», женщины разбрелись. Жалко, был бы Кожин, он бы хоть ее в чувство привел перед разговором — глядишь, из кармана резак достанет да по венам полоснет еще чего доброго. Заботливо склонил голову к плечу: — Еще не отчислили?

Лычкова помотала головой, не подымая глаз.

Прошагали в кабинет.

— Хочешь, чаю налью, валерьянки дам?

Молчит. Да топни ты ногой, накричи. Отпустил. Налил и того, и другого. Непедагогично, конечно. Да что поделать. Воткнул в руки кружку. Понюхала. Ухмыльнулась.

— Я значит, вам так, а вы мне чаю, да еще с вареньем? — Конечно, это будущий сарказм, только очень вялый. Пьет.

— Ну что ты, ты же наш соискатель, без пяти минут сотрудник… Я помню. — Хотел добавить «…Тризова уволим-с, и после виртуозных шахматных перестановок ты наш новый лаборант на одну целую ставку». Передумал. Переигрывает он, ишь как посмотрела.

Ладно, давай жестче.

— На Юрия Александровича докладную написали, а потом…? — Взял бумажку в пакетике в два пальца, помахал: — Ну вот кто тебя надоумил на это? Эта, рыжая?

Нет.

— Да как это тебе в голову-то пришло, ты что — пьёшь, куришь, колешься?... — он осторожно повысил голос. — И не молчи тут. Стоишь, как обдолбанная?!

Кружка с размаху полетела на пол. Молодец.

— Это — правда! — тоненький перст взметнулся к записке. Мальчиковый стан даже передернуло. — А жалобу на Рязанова я не подписывала…

Ну, конечно, правда. Иначе бы с чего твоей подписи не было на этой докладной, хотя она могла (да должна была!) там быть. И не пацанячьи твои подростковые амбиции вели тебя в штат, ты не карьеристка. Может быть, если бы ты хотела уравняться с подругой, ты бы до сих пор осаждала Погорельцева. И знаешь, когда я понял, что это — и есть правда? Да вот когда ты вошла сюда без звонка, опухшая от слез. Доверчивый комочек нервов. Хотя признание твое было больше похоже на злую дразнилку. Потому-то я и сомневался.

Теперь можно и сбавить коэффициент жесткости.

— …А ради чего? — каменюка мягко лег на открытой ладони. Борисов плавно, потихоньку перемещался к двери, отрезая ей путь к бегству. — На что ты рассчитывала? Неужели ты не понимаешь, что Александр Павлович — взрослый мужчина. Что никакими вот такими вот «оружиями пролетариата» настоящие отношения и красивую пару не разбить. Ты не сможешь заменить ему его любимую.

— Я знаю. Да и мне этого не надо. — Лычкова на глазах превращалась в знакомую ему по первой встрече задиру, звонко чеканящую слова. — Зато все это…

Кивок головой в сторону его руки:

-… куд-да более настоящее.

Ах, вот оно что… «Любовь ради любви». Петрарка. Сердце твое только учится любить, сердце твое было глухо в положенные семнадцать. Твоя голова только и витала в играх и науках — впрочем, это тоже игры, игры разума, — а сердце молчало в безграничной трезвости. Да и честность твоя дорого стоит. Чтобы сказать все то, что ты произнесла сейчас, нужно мужество, честность и твоя неотъемлемая трезвость. А ведь многие не понимают и поскальзываются, и запутываются.

А ты умница.

-…и куда более настоящее, чем все эти ксюхи-танюхи-соколовы.

В повороте презрительно плюющих, сощуренных по-мальчишечьи глаз протекла такая невероятная женственность, что диво. Только вот невнимательному наблюдателю заметна твоя пестрая воробьиная оболочка. Да кто же зорок, в двадцать-то лет!

Борисов постарался пробудить себя от завороженной солоноватой прочувствованности, совсем будничным голосом объявил:

— Посуду битую убери, Женёк. — Поглядел на Лычкову. Ага, довольная. — Ну хоть в ведро черепки побросай, лужа-то сама высохнет.

Придерживая папку, Женёк одноруко потянулась к осколкам кружки.

Ну, теперь-то Погорельцев ее не съест.

Все разрешилось с невероятной простотой и легкостью на душе. Надо было только услышать в гомоне стихийного заседания голоса женщин, Сахаровой и Аловой. А ведь и такую версию выдвигали. Да только кто их, куриц, слушал. Разве что в исламском суде показания двух баб равны свидетельству одного мужика.

Оттоптать Погорельцева — тоже не впервой. Писать против ветра и бояться брызг?! Плоховато только, что Адриан — «медведь», никогда не поймешь, что замышляет. Хорошо бы попасть на период мыслительного полураспада, эдакого паралича и недолгой прострации вакуумного соплежевания, предшествующей любому из его решений.

Главное, не сглупила бы теперь Евгения-м-м-м-Викторовна.

Заскочил в деканат, потолковал с замдеканшей, чтобы не пропускали никаких увольнительных на имя Лычковой Е.В., а ежели силой заставят взять — взять и потерять. Тянуть время до осени. Ближе к сентябрю перемозгуем получше. А пока Взять, что ли, Лычкову к себе на практику, в «Новую Баню»? Посмотрит с месяцок на своего разлюбезного Палевича до тошноты, да прозреет. Как бы это более педагогично оформить — тоже бы неплохо помозговать. Типа, штрафбат?

В коридоре наскочил на старушку электротехнику, которую считал своей однофамилицей, но каждый раз с досадой обнаруживал, что она Барсова.

На кафедре ПР-5 обнаружил Полину, которая начала спекулировать на произошедшем, добавляя новые, доселе неслыханные подробности. Пригрозил Адриану. В ответ Погорельцев громко хлопнул по столу тяжеловесным фолиантом чьей-то диссертации. Так, что обломилась закладка — рыбий скелетик. Ну-ну.

Как бы только за Рязановым проследить, дабы не бухал с Тризовым и Савицким…

В конце концов забурился в столовку прикупить винца — домашнего лимонного сидра, коим торговала из-под полы одна из кухарок. Нет, вишь, кончился. Новый замес созреет только к пятнице. Заказал две бутылки — себе и замдеканше. Еще чего лакомого прикупить и ладушки.

Сманил Костю на дачу, морально разлагаться в тени деревьев и кустарников. Не торчать же в пыльной Москве в такую жару. К тому же, после вереницы нудных и тягучих пустяков, ради которых выдрали из тёплого гнёздышка... Не потревожат. Благо у Кости — односторонний автомат за околицей. И бесплатно.

В пятницу пополудни заскочили с Костей в институт, все больше ради дивного винца. Сквозь стеклянный тамбур-аквариум проскочил прямо во внутренний двор и пошагал прямиком в столовую. Над портиком крыльца приемной комиссии распахнулось окно и вылетел расшнурованный башмак. Точнее — кроссовка. Четвертый этаж, кафедра Погорельцева. Перепились, что ли, с радости после аспирантских вступительных?

И вдруг на подоконник взлетела знакомая фигурка, босая на одну ногу.

Борисов бегом рванулся к приемной комиссии, крича во весь голос:

— Лычкова, не дури! Стой на месте! Ноги переломаешь!

Женька ткнула в сторону Олега Ивановича вздернутым средним пальцем и немедленно сиганула вниз. При прыжке у нее подвернулась необутая нога, и девушка шмякнулась на боковину двускатной крыши. Хорошо еще, не на рубчатый конек, неаккуратно заклепанный местными строителями, вскормленными на институтских хлебах. Вскрикнула, скатилась вниз и рухнула на газон. Хорошо еще, не на асфальтовую дорожку. Затихла.

Тетя Сима, с разинутым ртом замершая у помойных контейнеров, с полувывороченным мешком в руках, пронзительно и протяжно заверещала на весь двор:

— Уби-и-и-ился!..

Из крыльца пулей вылетел Савицкий и как баран встал на пороге. Потихоньку стала стекаться толпа ротозеев, причитающая и причитающаяся в таких случаях.

— … а ведь не парень, девочка…

-… как навернулась-то, аж тапки слетели… хана…

— …да ну тебя, она ж его сама токашто выкинула…

Над толпой грохнула еще одна рама, и разнесся хриплый, икающее-ломкий голос Погорельцева, будто престарелый слон затрубил фальцетом. До половины свесившийся в окно (ага, сейчас и этот полетит!)

— Виталик!.. Да шевелись же ты, полудурок бородавчатый!..

Переглянувшись, Борисов с Савицким стали расшвыривать зевак, раздавая подзатыльники и бубня: «…а ну, разойдись…», «…ничего здесь не продают…». Расчистив доступ к пострадавшей, Олег рванул Виталика за грудки (да что они там, на ПР-5, обалдели — летом в свитерах поголовно?) и коротко приказал:

— В здравпункт!

…Дальше все завертелось, как по маслу — санчасть, «скорая», санитары-носилки. У Женьки — множественные переломы, сотрясение мозга... в общем, девочка не рассчитала. До самого приезда врачей Олег Иванович сидел на траве, держа ладонь на спине девушки, охраняя ее от непрошенных глаз. Просто счастье, что сегодня дежурила не Тамара, а Нина Ефимовна. И противошок сделала, и ему ватку нашатырную подсунула. И бригаду потом уговорила жизнь девочке не портить. В сопроводной листок вписали, дескать, мыла раму, поскользнулась на тряпке и слетела. Только стоило намекнуть. Кабы Тамара была, так по всей милости бы и отвесила, да с прибавком. А ведь как санчасть не вызвать? Первая помощь, жизнь-то дороже.

После того, как пострадавшую увезли и всё успокоилось, образовалась какая-то пустота, присущая развязкам подобных событий. Вроде как ждёшь чего-то ещё, и не понимаешь, чего именно. То ли надо сказать чего-то, то ли сделать. Разочарованная горстка ненасытных ротозеев с недовольным жужжанием разбредалась восвояси, дабы на досуге возместить недоданное домыслами; Савицкий топтался около примятого газона, мутный и отсутствующий. Нудно курил и говорил с пустотой:

— ...И вот чё хошь делай: хули дверь вскрывай, хули теперь без милиции и не лезь...

Кабы там не Костя стоял (да какой тут Костя! уехал вже наверняка), а подполковник...

— ... Да ведь не насмерть же, — возразил он самому себе. Задрал голову, поглядел на покачивающуюся раму. — Эх, кабы вот сейчас отсюда, да через окно...

— Пошли ломать. — Приказал Борисов со странной смесью дружеской примирительности и начальственного повеления. За эти сорок минут совместного дела он проникся к Савицкому сиюминутной симпатией сотрудничества. А потом, чтобы стряхнуть её до конца, пожесточал: — ИДИ, и ЛОМАЙ, кому говорят.

Савицкий безразлично и невнимательно выпустил сигарету из рук, так и не затушил, развернулся и тупо потопал в портик. Борисов последовал за ним, давая ему фору в полметра, но угрожающе выставив дипломат, словно конвоировал.

Еще 15 минут назад он сам бы включился бы в физический труд да с ловкостью заправского столяра сковырнул бы паршивую защелку на пару с инженером... только вот чувство дивного единения уже прошло, перед ним торчал обыкновенный вечноофонаревший "полудурок Савицкий". Да и в присутствие Погорельцева особой раскованности не ощущалось. Вот и встали они с Адрианом над душой, как два вертухая, а Савицкий с пустотой в глазах бесполезно тюкал молотком по стамеске, рассыпая щепки, коротко и отрывисто блякая да огребая ссадины-занозы.

Дверь в лабораторию подалась и распахнулась. Потянуло приятным сквознячком. Все трое жадно вперились в пустую аудиторию. В принципе, абсолютно никакого погрома, только на преподавательском столе — ученическая папка, до боли щемящая одиночеством, а на ней — новая записка. Завкафедры как подорванные ринулись с места, соревнуясь теперь в беге на15 метров по захламлённой аудитории, оттирая друг друга к боковым столам со скамьями, будто готовые свирепо сцепиться пасть в пасть и упасть замертво со сведёнными скулами, если вдруг придут к финишу одновременно. Борисов выиграл этот спотыкач и властно наложил лапу на грустную добычу. Не отнимая руки от папки, будто боясь, что Адриан схватит и проглотит её сию же секунду, выдернул записку.

"В моей смерти винить Борисова О.И. и Палевича А.П." И роспись лихая-залихватская, как у Палыча.

Чем же я тебя оскорбил, девочка моя?

Погорельцев, хищным клювом совая под руки, улучил момент и выхватил листок из рук Борисова, едва не порвав бумагу. Пробежался по строчкам лучистыми не по годам глазками, осклабился, похихикал. Свернул пополам и запихнул в карман рубашки под свитер.

— В чем дело, Адриан Георгиевич?

Вопроса можно было не задавать, просто чтоб вспороть эту звериную сопяще-хрюкающую тишину-немоту, вернуть собравшихся к нормальной человеческой речи.

— Отчислили мы её, да отчихвостили, — хвалился Адриан, молодцевато вступая в словесный пинг-понг. Кто бы сомневался. — Как вы велели, так мы и сделали.

— ...И как только она ключи стянула, не уследили, — подал маетной и отсутствующий стон Савицкий, безмозгло куря в дверях.

"Ты-то уследишь."

— Это так, значит, у вас пожелания исполняются? — отсёк Борисов, сгребая незастёгнутую папку. — Или инвертер в голове какой...

— А вот папочку бы оставили, молодой человек! — взвизгнул Погорельцев. — Перлюстрировать надобно. Может, еще чего обнаружится.

Конечно, подложите.

— А вот папочку бы и родителям передать… — в тон ему передразнил Борисов. Из незастегнутой папки что-то упало. Глянул. Конечно, штангенциркуль. Не зеркальце же.

— Стыдно, молодой человек! — Адриан посерьезнел, головой покачал. — Сначала Лену Громову прислали, а теперь гуманизмом исходите.

Даже в сторону окна кивнул. Да, наблюдал явно с усердием.

— Какую Лену Громову? Когда? — Олег Иванович и не пытался скрыть удивления.

— Так вчера вечером и прислали.

— Так вчера вечером меня и в Москве-то вообще не было! — вызверился Борисов, но поспешил сбавить обороты. — И что вам Лена Громова, ректор? Бог из царствия небесного? Что она знает, что она может…

— Ну, служебную записку принести может, — ехидничал Адриан. — От шефа.

— Какую?!..

— Да вы в деканат зайдите, увидите,.. — бесцветно отмахнулся Савицкий, забросил окурок внутрь, и утопал в соседнее помещение, бурча под нос: — …ну ничего не помнит… гипертоник полоумный…

Наскоро застегнув папку, забросил ее в дипломат, оставленный без присмотра на пороге и поспешно драпанул — побыстрее и подальше отсюда, из этого очага зловонного сумасшествия.

«И точно, из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним

И в нем рассудком уцелеет…»

Телефон Лычковой переписал, просмотрев ее личное дело в деканате. Хорошо, что обоих замдеканов уже не было. Абы хоть до вечера без расспросов обойтись. Потом еще с матерью женькиной объясняйся. Жаль, Нину Ефимовну не попросил — уж она как специалист бы лучше растолковала. Да и куда б мы дозвонились с этой Ниной Ефимовной? …Нет, в личном деле только приказ ректора об отчислении. На основании записки проректора Мишина. Молодежный профком, значит-ца. А товарищ Мишин на каком основании? Сунулся к Мишину — заперто. Если дубликата в канцелярии нет, то только к проректору по кадрам, а точнее — к ее секретарше. Девочка шустрая, смышленая, все время с ректорской секретуткой вертится. Глядишь, добудет.

Благо, не пришлось.

В канцелярии ему выдали огромный фолиант, в который он с ненавязчивым видом перелистывал, сидя подле канцелярши. Даже печенюшку пососать ухватил, для форсу и пущей небрежности. А ладони мигом посолонели, зажирились. Не наставить бы пятен на бумаге. Да и черт с ним, все равно жара на улице.

Вот. Оно, кажися.

"Проректору по общественно-гуманитарной

работе и молодежной политике

Мишину А.В

от заведующего кафедрой ПР-6

"Оптика", Борисова О.И.

Служебная записка.

Ввиду хулиганских действий студентки 3-го курса кафедры Пр-5 Лычковой Е.В.. направленных на нанесения материального ущерба кафедре, преднамеренной порче помещения кафедры и лабораторного оборудования. В ходе воспитательной работы была проведена беседа, в течение которой выяснилось, что Лычкова Е.В. предлагала преподавателю кафедры Палевичу А.П. вступить в аморальную связь, и будучи в этом уличенной, предлагала мне как руководителю подразделения, взятку в иностранной валюте США. На основании вышеуказанного, прошу отчислить Лычкову Е.В. без обращения в органы охраны государственного правопорядка.

Копию письма, содержащего оскорбление личности в адрес Палевича А.П., прилагаю.

Дата, подпись.

ЕГО подпись. И записка — с признанием в любви к Палычу. Точнее, ксерокопия.

Черт, чертовщина какая-то. Написал, передал с Громовой Адриану, да к тому же не покидая Малаховки. И не помню. Чай, инопланетяне загипнотизировали.

Как шлея под хвост после этих свитерастых полудурков попала; даже сам удивился, что в такой момент он еще может издеваться, иронизировать. А что еще оставалось?

На компьютере набито, как мало у кого. Хотя, впрочем, в ИВЦ сходить, натолкать, да еще там пара кафедр айбиэм-писи-рована.

Палевич, едрит-твою навыворот! Ну кому еще в голову придет, кому здесь надо больше всех… Вшивый-вшивый Санька, да талантлив по своему, гениален: за тринадцать лет раздачи зарплат так подписи подрисовывать насобачился, что блеск. Сам бывало не отличишь.

Так вот чего тебе, девочка, показали... дулю в кармане. А ты, глупышка, и поверила.

А тебе, вшивый, тебе-то я вошек пересчитаю.

А ее матери все равно пришлось звонить, слово в слово повторить то, что говорил санитарам. Бедная женщина напросилась на встречу. Поглядеть на участливого человека. Отговаривал, не смог. А все равно в понедельник пришла. Ох, уж эти горе-понедельники!

— Простите, здесь работает товарищ Павелецкий?.. То есть Палевый?..

— Павелецкий — вокзал, гражданочка, а фамилия вашего палевого — Палевич, — как можно мягче и дружелюбнее поправило он.

И сама в больницу к дочери торопилась, и Борисова перед ученым советом извела. О здоровье поговорили женькином. Прооперировали, сказала, по поводу разрыва селезенки. На руку сломанную скобу пришлось ставить, а так все по большей части ребра подавлены. После ее-то сотрясения, да наркоза, еще в забытьи. Врачи ободряют. Да, обязательно перезвоню, когда пробудится. Поблагодарила за спасительную ложь, дальше скоропомощного фельдшера правда не пошла. Сама-то сразу неладное почуяла, а потом успокоилась, что хоть в психушку не упекут. Впрочем, тут все зависит от женькинго благоразумия. Да, сам еле опомнился — собственно, едва не забыл папку женькину вернуть. Так вот и проносил бы собой. И еще денег подкинул — на штраф для Адриана. Будто индульгенцию покупал.

— …Все говорила про него: «Сашок, Сашок». «Вот сегодня Сашок такое вытворил…» С языка не сходил. Я-то, дура старая, думала — мальчик. «Возьми да в гости его приведи» — так ей и ляпнула. Она только посмеялась. А потом как стала его рисовать, так я все и поняла.

Альберта Игоревна вытащила из сумки рулон и положила его Борисову на колени. Какой-то нещадно исчерканный чертеж. Борисов хмуро развернул плотную бумагу, распяливая ее на четырех пальцах. На обороте ватмана, с полустертой рамкой чертежного штампа красовался холеный Палевич. Какой-то художественный жировой карандаш, в которых Борисов ровным счетом ничего не смыслил, хотя сам малевал отличные шаржи и почти мультипликационных персонажей. Рисунок отдаленно напоминал то старое фото в «бане». Однако руки натурщика были сложены не то «шариком» с распущенными пальцами, не то «домиком», словно у известного политика, не так давно баллотировавшегося в президенты. Только портреты вот уже год как бездомно красовались на шоссе.

Сухо заметил:

— Да, у Александра есть такая привычка.

И надо было думать, куда пропала эта фотография. Вот оно, твое «настоящее». Только вот объект твой подкачал, это доминошное «пусто-пусто», которого ты одухотворила сама для себя. Собой.

…А тут, как назло, и ученый совет подоспел. Подводить итоги года. Бездумно рисовал своих котов, а у самого кошки на душе скребли, утренний разговор из головы не шел. И рисунок, в несколько газет запакованный, на кафедре стоит. В шкафу, подальше от глаз. Все вроде бы ничего, да под конец поднялся Мишин и давай бурбулить об отстранении его, Борисова, от занимаемой руководящей должности. Да так, надо сказать, закрутили… И припомнили, что в деканат прочили и.о. замдекана; и покровитель Громовой проректор по АХР возопил «Крыша течет, пол проваливается! А ему только новые площади подавай!». А уж какие трели да рулады Адриан выводил дуэтом с этим самым Мишиным… Дескать, уже покойная Лычкова пострадала по ложному обвинению, втянутая в скандал со стороны, просто оказавшись «на месте пьяного дебоша старшего преподавателя Александра Палевича, который погромил часть лабораторного практикума в периферийной лаборатории параллельной кафедры…» Может, оно бы и хорошо было Палыча приласкать, да сор-то из избы выносить не следует.

— Любовница у него там! — развязно крикнул кто-то из задних рядов.

— … Очень хорошо. То есть на глазах у молодежи является пример аморального поведения, — не моргнув глазом, встроился Мишин.

— Все они — аморальные! — надрывался тот же безымянный на галерке. Подсадная утка, разумеется. Но кто?

— …А лаборант Скрипникова Ольга Аркадьевна утверждает, что в ходе этой так называемой «воспитательной беседы», пострадавшая подверглась сексуальному домогательству со стороны Борисова. Если не более… — в струю чеканил Погорельцев. На ходу, наверное, вымыслил. Хотя связность в мыслях необыкновенная.

«Да как ему в голову-то пришло, дураку? На Женьку надавил, али подслушал кто наш разговор?»

И телегой этой инопланетного происхождения потрясли, и записками обоими, старой и новой.

-… Обе фамилии аморалов указаны в предсмертной записке, — подтвердил Мишин.

Ага, и эту употребили. Ну уж это мой промах. Лучше бы порвалась в руках.

В эстафете «спотыкач» проигрывает победитель.

— Однозначно, душегуб! — снова проректор по АХР. — К вашему сведению, его с позволения сказать подвиги еще тридцать лет назад начались… Он ведь учителя своего доконал!

— Так точно, был такой — Кабаргин Валентин Ильич, основатель кафедры, — Мишин явно смаковал имена и регалии.

И, наверное, попросили бы дополнительного времени на заседание, кабы не вмешался председатель совета:

— Спокойно, товарищи! Отстраним и уволим. Дайте человеку хоть отпуск отгулять, а пока займемся подбором подходящей кандидатуры. Так что вопрос остается открытым до осени. Заседание окончено.

Да и ну ее к черту, эту кафедру. Был он доцентом и еще побудет. Это все сгоряча. Отыграется Погорельцев, остынет, а обыкновенный преподаватель ему не нужен. Пусть уж с преемником моим погрызется. Вот аккурат с самым Палевичем. Давно, гнида, поджидал, так пусть и подавится…

Так вот ненависть и набухала, душила его под горло, только слезы никак не приходили. Или какая-то спасительная мелочь, на которую можно было бы стравить злость. Искал и не находил. Ни от кого не стал прятаться, ломанулся прямо к себе.

В кабинет.

А там, за его письменным столом, нажирался Олимпов. Нет, не рюмочки пропускал, просто обедал. Ладно бы, был бы на его месте Рязанов, который сохраняя барские привилегии, по традиции кушал вместе с начальником. И имел неограниченный доступ к барскому же холодильнику. Повелось так еще со времен Вагнера и противиться воле безвременно уехавшего было не след. И к тому же, по большей части всегда доставляло несказанную приязнь.

Может и Юрию бы сегодня досталось горяченького, да с подливочкой, подзатыльником в седую башку. Но сейчас тут восседала незваная челядь, да еще в компании не раз уже за сегодня помянутого и, вероятно, должного обыкаться Палевича. Незваного. Впрочем, понятно… холодильник был давней и пресловутой проблемой ПР-6. Когда-то на кафедре было два холодильника, но второй, стоявший в преподавательской, преставился еще во времена правления Вагнера. И вся кафедра хранила еду у Борисова, которую он всемилостиво выдавал где-то в около четырех пополудни. И люди обедали у себя, в «людской», сиречь преподавательской или уходили в столовую… Всех такой распорядок устраивал. И только выскочка Палевич заикался о покупке второго. А на какие шиши…

И Борисов взорвался:

— А нечего за моим столом жрать! И лазить в мой холодильник тоже не смей! — дернул его изо всех сил, пытаясь сдвинуть его с места. Потом ожесточенно пнул ногой: — Да забери ты эту «чайку», провались с ней… только чтоб глаза мои тебя больше здесь не видели! И сброд сюда больше не води…

Палевич попытался приостановить приступ ярости.

— Олег, не психуй. На вон, лучше водички выпей, — Палыч протянул ему пластиковый стаканчик прохладного лимонада.

Олег Иванович с силой стиснул стаканчик, едва не выплеснув воду на многострадальный пол, огненно и злорадно зыркнул в сторону раздатчика:

— Ага, отпаивать взялись.… А вот сейчас назло тебе... возьму... и выпью! — И одним махом опрокинул в рот. Ухмыльнулся. — Что, помогло мне, доктор?

Жгучая злость как-то резко сменилась злостью холодной.

И Борисов, с выступающими слезами на глазах, сосредоточенно забрал из «чайки» пару бутылок водки. Больше ничего. Даже дверь в кабинете не притворил, ушел.

Напиваться.

«Тридцать лет назад — да какой черт знает, что было тридцать лет назад!..»

Тогда, в далеком 68-м, еще юный староста первокурсников Олежка Борисов вел вполне рядовую «войну не на жизнь, а на смерть» с преподавателем. Ничего особенного — как все обычные первокурсники, пока что не оттаявшие на вольных хлебах от неисправимой школьной зубрежки — за зачет. Преподаватель, досрочно отчитав курс, решил так же досрочно принять у студентов и экзамен. Однако начались странные вещи: преподаватель назначал дату и время, и трясущиеся, еще не обстрелянные как следует, студенты рвались в бой. Только преподаватель не являлся. Первый раз это можно было объяснить каким-то чрезвычайным обстоятельством, но отнюдь не остальные неудавшиеся встречи. Те, кто со скрипом сдавал ему зачет в первом семестре, строили предположения, ссылаясь на спесь и полную непредсказуемость, многозначительно добавляя: «Ну как же, заведующий!» Причем справедливо — у него был скверный характер.

Через три недели неугомонный Олег опасливо пришел выяснять отношения, потому как все это время группа общалась с преподавателем только посредством записок у расписания. Юноше сразу бросилось в глаза, что обычно надменный Валентин Ильич заметно помрачнел, однако как-то потух. Почти что сник.

— Валентин Ильич, я пришел узнать насчет нашего экзамена...

— Вы какой курс? — устало поинтересовался преподаватель, с привычными ворчливыми нотками в голосе.

— Первый. Первая группа. «Введение в специальность».

— А, досрочные...

Весь разговор был серым, невнятным — собственно, каких будет еще целых пять лет: Борисов сухо просил, а ему маловразумительно отвечали.

— ... Что вы хотите, у меня семейные обстоятельства, — натужно ворчал Валентин Ильич. Отсутствующе всунул листок студенту. — Вот мой телефон. Звоните ближе к сроку, уточним.

Олег насторожился, но преподаватель привычно повысил голос:

— На этот раз обещаю.

То есть «уже идите». Однако молодой Борисов удостоверился, что Ильич не так страшен, как пытался себя показать.

Но снова ничего не получалось. Олег звонил ему, договаривался, выслушивал священные заверения, но... Почти через месяц после той встречи худощавая фигурка в невзрачном, еще школьном костюме снова торчала под дверью завкафского кабинета. Уже с более серьезными намерениями.

Валентин Ильич на этот раз среагировал живее, в характерной колкой манере:

— А, Борисов! Помню-помню. Проходите, присаживайтесь...

Олег присел к столу начальника.

— Последний раз я даже не смог дозвониться. В чем дело?

Валентин Ильич молчал.

— Объясните, в чем дело? Я устал. — Олег сам не мог понять, что подстегивает его говорить в таких выражениях.

— Устали? От чего? — в тоне преподавателя сквозило невнятное раздражение.

— Помимо всего прочего, я еще и секретарь комсомольской парт ячейки, — спокойно объяснил Олег. — И отвечаю за успеваемость в группе...

— При чем здесь я? — непонимающе сложил ручки Валентин Ильич.

-... Мы взяли обязательство сдать сессию без троек. Нам просто надо сдать этот экзамен досрочно, чтобы подготовиться к другим, более сложным и важным.

— Важнее, чем «специальность»? — встрепенулся преподаватель, но тут же осадил сам себя. — Хорошо. Собирайте группу — проведу консультацию. Решим по поводу ведомостей, срока...

Олег не сдержался:

— Опять «решим»? Я вам, видимо, уже надоел, но повторюсь: я сам устал от этой истории. Поймите, я не один, за мной — двадцать человек, которые требуют. Не у вас — пока что у меня, — в него просто вселился какой-то черт. — Половина из которых ездит из глухого Подмосковья. На электричках, расписание которых не всегда совпадает с расписанием вашей консультации! Извините, но вы который раз назначаете дату и не можете вразумительно объяснить причину вашего отсутствия!

— Ну все, хватит! — Валентин Ильич хлопнул по столу тяжелой папкой и вскочил вслед за поднявшимся Олегом. В один момент последнему даже показалось, что их завкаф распустит руки. — Неужели вы не можете понять, что такое «семейные обстоятельства»? Вам нужно рыться в грязном белье?

Валентин Ильич сверлил взглядом восемнадцатилетнего юнца, независимо стоявшего перед ним, откинув голову к правому плечу.

— С какой стати я должен отчитываться перед каким-то первокурсником? Вот, молодой человек, доростите хотя бы до старшего преподавателя, вот тогда и командуйте, не раньше... Нет! Хотел бы я посмотреть на вас на моем месте — кто же будет отчитываться перед вами, а перед кем будете отчитываться вы!..

Преподаватель на несколько секунд заткнулся, даже замер, глухо закашлялся и хрипло бросил внезапно севшим голосом:

— Вон отсюда... Я сделаю все возможное, чтобы вы до диплома не доучились.

Олег Борисов резко развернулся и ушел, негромко, но отчетливо хлопнув дверью.

Да, после этого разговора Валентина Ильича не стало. Скоропостижно. Кто-то говорил, сердце, кто-то — «задохнулся от астмы».

Главное, что только после его смерти Борисов и его группа узнали истинные «семейные обстоятельства» их преподавателя: у него стремительно умирал парализованный отец. Естественно, что Валентин Ильич не мог строить определенных планов, а потрепанные нервы подрывали здоровье...

Борисов еще долго пребывал в страшной растерянности и недоумении, почти в шоке: он не мог понять, почему же учитель так старательно молчал.

Среди ночи почувствовал себя препохабно — помимо всего набора хронических недомоганий еще и похмелье. Непривычное состояние для в общем-то непьющего мужика. Полежать бы дома, да где уж тут покоя найдешь? Обворочался до самого утра и вскочил (какое там! еле встал) гораздо раньше обычного. С трескучей головой поднялся и, нахлебавшись каких только возможно лекарств, отчалил так и не побрившись. Не помышляя о поездке на троллейбусе, заглянул к Косте, перебудив его домашних и едва упросил его подбросить до Сокольников.

Заснул на работе на своем замечательном диванчике. Разбудил вломившийся в дверь Юрик в дверь. Борисов лениво поднял голову на звон ключей:

— Что, жрать захотел?

Юрик помотал всклокоченной башкой:

— Кожин пришел, подписать чего-то просит.

— Впусти, — завкафедрой с трудом поднялся с дивана, и вперевалку перебрался за стол. Завлаб шагнул через порог.

— Доброе утро, Олег Иванович.

— Ну что, Дмитрий Владимирович, с чем пожаловали-сс?

Кожин замялся, указуя на начальника парой писчих листов, свернутых в трубочку:

— Вот жена на сносях, родить должна, и денег нет и новая работа… «Прошу освободить меня от занимаемой должности» и вообще… в академический отпуск на годик.

— А диссер?

— Нет, тоже не могу. Не могу. Отдохнуть надо.

В переводе на искренний это означало «не хочу», уж Борисов-то знал своего завлаба как облупленного. Вероятно, все это было обдумано заранее, но все равно начал уламывать продолжать:

— Отчего же? Такой хороший специалист, столько стараний, на заочное переведись, защитишься обязательно… Может, в МИФИ? Там и стипендия аспирантская повыше, и к грантам поближе... Как-никак, Леонова. Я бы и сам там одной ногой. Да и целиком бы ушел, кабы не кафедра.

— Да я и не навечно ухожу, я еще вернусь — вот улажу, вот родится, вернусь.

«Эге, да похоже я сам здесь не вечный, может тоже уволюсь вскорости. Или права лишат аспирантов курировать.»

— Ну а если не подпишу и все? На кого же лаборатория останется?

— А Корееев? Он, по-моему, не хуже меня… Я все понимаю, Олег Иванович, мне самому было здесь хорошо, но вы сами знаете, что уволиться я смогу и без вас… — Дима хотел добавить еще что-то многословно-высоковежливое, какое-то чужое-официальное, но потом словно перечеркнул все вышесказанное искренним — А мне, если вы не сделаете, Рязанов подпишет…

«Этот-то подпишет, ему пофигу!»

Борисов смешался. Тянул время, взялся искать ручку (убогий двойник того самого утерянного паркера), все перещупал, пошарил по столу, по себе — подвигал ящиками стола. Заодно вытащил блистер лекарства. Бормотал и приговаривал: «Ручка потерялась, куда-то я её сунул…» Съёрничал: «Вот, подписать нечем, не увольняйся… хоть к Юрию Санычу иди, хоть меня жди. Или…»

Дима внутренне улыбнулся наивной хитрости шефа. Улыбнулся насмешливо в усы:

— Ручку ищете, Олег Иванович?

В нагрудном кармане у него золотился тот самый паркер. Узнав о пропаже талисмана, бросился искать вторую по всем магазинам. Случайно увидел ручку у жадной до дорогих цацок ректорской секретарши. Всеми правдами и неправдами вызволил. Долго таскал ее с собой, дожидаясь удобного случая, ловил момент, дабы вручить ее в максимально торжественной обстановке, как новообретенную реликвию.

Вынул и прицепил клипсой к рулону бумаги.

Борисов подал голос в ответ:

— Вот что, Дима, поставь-ка чайничек. Чайку попьем, потолкуем.

Кожин отложил писанину на тумбочку и отвернулся к холодильнику, сверху которого громоздился нелепый алюминиевый горшок с носиком. На коротком, не единожды горевшем и чиненном электрошнуре, укорачивавшемся с каждой починкой. Эх, электроники — горе луковое, полна кафедра людей, а шнур заменить — так ручек нету… И сам хорош. Вот подпишет Иваныч, да подремонтирую на прощанье.

Борисов покосился на копошащегося Кожина, на тумбочку, и сосредоточенно вылущил таблетку из блистера. Пока грелся чайник, Борисов вытащил конфеты, потихоньку освободил уже без того растянутый узел галстука, расстегнул еще пару пуговиц на сорочке — так, что в вороте проглядывала белая вискозная майка и сивый пушок на груди. Продолжал заговаривать зубы Кожину:

— А вообще что по поводу ребенка? Кого ждете? Знаете ли его пол?

Кожин, намеренный переупрямить шефа, поддержал болтовню и непринужденно подложил шефу авторучку. Борисов мысленно ужаснулся и удивился авторучке — да, та же самая, со всеми знакомыми вмятинами, только вот пружинка защелки стала слегка заедать.

— Ну, пол ребенка мы и знать не хотим, пусть это будет сюрпризом, а так ждем мальчика…

Борисов попытался сострить:

— А если и правда мальчик, как назовете? «Олегом» — ни в коем случае, уши надеру.

Кожин хитро прищурился:

— А если «Борисом»?

Завкафедрой не сразу осмыслил иронию, но отозвался:

-А… с такого боку заходишь. Будешь себя хорошо вести, то разрешаю.

Кожин чинно обернулся за парой замызганных кружек с черной жижей внутри, обстоятельно налил вскипевший чай на письменном столе. Неторопливо отставил чайник на подоконник. Открыто и приглащающе посмотрел в лицо шефу — Борисов сидел обмякнув, упираясь висками в нетвердо подставленные руки. Скисший и позеленевший.

— Олег Иванович, вы в порядке?

— Честно говоря, неважнец, — чуть слышно пробурчал он. На секунду замолк и, вложив в слова побольше голоса, произнес: — Ничего, прилягу — все пройдет.

Встрепенулся и порывисто встал из-за стола. Пасмурно и слепо шагнул в сторону. По пути к дивану потерял равновесие и завалился на бок, уцепившись за Кожина. Кожин, не ожидавший такого поворота, утянутый вниз судорожными руками, упал на Борисова. Выдернул штанину из хватки и легонько вскочил, стараясь не залеживаться на упавшем. Встряхнув долгими рукавами, оголяя руки, мускулисто подхватил шефа за подмышки и кое-как затащил на диван, сорвал уже и без того донельзя разболтанный галстук и расколупал ремень. Уложил начальника так, чтобы голова оказалась как можно ниже.

— Да слышу я… не вижу ничего… не тормоши… — отрывисто прохрипел шеф.— Яконову позови…

Кожин рванулся к телефону.

— Не звони... бесполезно… сбегай…

— Я вас одного не оставлю.

— Колобо-ок! — неспокойный, но сохраняющий самообладание, Кожин высунулся из дверей…

…Дальнейшее происходило без чрезмерной суеты. Ведомая Колобком, неспешно пришкандыбала дурочка Тамара; фельдшерскую укладку обеими руками нес перед собой Андрюша.

— Ну, что там еще у вас? — Тамара встала возле дивана, недовольно поковырялась ногтем в зубах. Ах, как некстати оторвали её от келейного обеда. Зыркнула на стол, нюхнула воздух. — Водку пили?

Кожин помотал головой:

— Приступ.

— Да тут уже не приступ, тут уже инфаркт.

Тамара хлестнула себя по бедру сложенным вдвое фонендоскопом.

— И это вы заявляете без осмотра? — скептически заметил Колобок. Не без сарказма — Яконова не умела прочесть кардиограмму; об этом знали все старики института.

— Чего смотреть-то, и так видно.

Тамара по-хозяйски уселась за стол и запустила лапу в конфеты. Смачно жуя, принялась накручивать телефон. Кожин и Колобок переглянулись.

— ... Двадцать вторая?.. — минут 10 следовала обыкновенная бабья болтовня. — Высылай БИТ, адрес знаешь...

Это она звонила прямо на подстанцию скорой, минуя 03. Когда-то она и сама там работала, но за нерасторопность и скверный труд её оттуда турнули. Пришлось пристроиться к институтскому здравпункту.

— Толку-то... Знал бы, чего вколоть, сам бы вколол, — в голос прошипел Андрей, так, чтоб было слышно и Яконовой, и призывно покачал укладкой...

— Да иду, иду, — отозвалась Тамара.

Бригаде скорой делать было почти нечего — разве что упаковать спящее тело после беглого осмотра. Больше времени отняло заполнение бумажек и переговоры с Тамарой и Кожиным. Во время разговоров пока еще не уволенный завлаб дорывал паршивое заявление. Главное, дождаться, удостоверится в том, что Борисов поправился, а пока что последить за событиями на кафедре самому. Второпях забросил авторучку начальнику в стол. Потом надо будет переложить.

Подгонял врачей. Впрочем, он еще умудрился увязаться вместе с машиной в больницу, для начала вспомществовав волочь больного на ручных носилках — толстом зеленом гамаке-матраце с четырьмя брезентовыми ручками. Как раз не хватало четвертого носильщика. Кабинет он запер и приказал Колобку никого туда не впускать. Все, что можно было оставить, он там и оставил.

Вернувшись из больницы, долго сидел за столом Борисова, перебирая его вещи. Звонил на фирму, отпросился до конца дня. Прикидывал, как будет объясняться с женой Борисова. Галину он видел пару раз, когда заходил к ним домой, но в основном знал ее по случайно услышанным разговорам Борисова с Рязановым. "Непредсказуемая женщина с базарным характером!"

Вечером ввалился к ней домой без звонка. Напоролся на борисовского сына. Получил приветствие в виде порции словесных плевков.

— Димка, твой отец в больницу попал.

Хорошо, хоть в глаз не съездил. Пришлось сводить его в палатку, купить пива. Вроде успокоился.

Пришедшая позже Галина отреагировала более нормально. Увидев разнюнившегося сына в объятиях мальчика с олеговой работы, конечно набросилась было на последнего... Мол, что он делает здесь, почему у него вещи Олега, и где, собственно, сам Олег.

— Ничего страшного, Борисов в больнице. Плох, конечно — отек легких небольшой, зато стабилен, — бойко рапортовал Кожин, обнимая коленями дипломат шефа.

— В сознании?

— Нет, проснется не раньше завтрашнего утра. Вещи почти все здесь, — Кожин выпотрошил из полиэтиленовой сумки пиджак, галстук, ботинки в мешочке. — Только вот остальное пришлось в химчистку сдать, уж больно оно... х-мм... обгажено.

Кожин скорчил одну из своих лучезарных рож, насколько это было прилично в данный момент. Галина, соответственно, предпочла не замечать, а уткнулась в мужнин дипломат и квитанцию — проверять, как бы чего не пропало.

-... И рубашка?!. Паразит несчастный, не мог дома посидеть. Перед людьми стыдно.

"Так что, мол, никто не просил вас вмешиваться в личную, можно даже сказать интимную жизнь шефа", — мысленно декламировал Кожин, отправляясь слоняться между кухней и прихожей.

— По-моему, логично, — подал голос из кухни Димка Борисов. — Если б дома его так хватило, вряд ли бы врачи доехали.

— Да-да, у нас там подстанция скорой на Преображенке, — бросился заминать бестактность Кожин, видя как Галина грозно зыркает в сторону сына.

Кожин засиделся у Борисовых надолго, обсуждая завтрашнюю поездку к больному, наводя справки о лекарствах по ночным аптекам... Просто болтая — о болезнях, врачах, кафедре Олега, о жизни...

Кое-что Борисова действительно не могла сделать без Димы-завлаба, но в остальном пыталась тактично его отстранить. На что тот невозмутимо парировал:

— Да что вы, Галина Николаевна, — ничего более неприличного, чем сегодня, мне уже и делать не придется!

Олимпов с Полиною стояли во дворе института возле крыльца приемной комиссии и разговаривали. Со стороны они смотрелись как идеальная пара: высокий смуглолицый мужчина неопределенных лет в клетчатой рубахе с закатанными как всегда выше локтей рукавами, скрестив сильные руки на груди, стоял на широко расставленных ногах с гордо, даже слегка неестественно, выпрямленной шеей — как, впрочем, и всегда. Она — миниатюрная, качая каштановой головкой, плавно, но уверенно показывала на воздухе им двоим понятные фигуры, растопырив пальцы на одной руке, а другой — сжимая пачку «LM». Она была преисполнена серьезности, а он понимающе улыбался, изредка кивая ей в ответ вихрастой головой.

Идиллию прервал адский грохот из недр приемной комиссии. Под эту какофонию из-под козырька крыльца выскочила долговязая размалеванная девица.

— Вот, Полин, посмотри на вашу сестру. Какая маленькая, а сколько шуму, — задорно прокомментировал Олимпов.

— А студенты что: в голове шум, а они-то думают, что ум, — отрезала Полина, явно кого-то цитируя.

Крышу козырька над крыльцом никто сразу не отремонтировал. Только подкрасили силами ПР-5. На жестяных листах так и остались вмятины от того падения. Навесят ли это на несчастную абитуру?

Студентка прошла мимо них, но грохот не прекратился. Наконец в поле зрения появился его источник. Два паренька-первокурсника волоком тащили раскуроченные стенды списанного лабораторного оборудования. На свалку металлолома в другой конец двора. Железо ядовито скрипело об асфальт.

— Да не вези ты по асфальту. Слушать тошно, — посоветовал первый паренек.

Второй лишь кивнул, но с гордым видом продолжал скрипеть, греметь и барабанить железной рамой, свисающей на тонких проводах от основного блока и прыгающей по дорожке. Тогда как его товарищ бодро топал по газону, бороздя своей рамою жидкую травку.

Все-таки Олимпов — не Палевич.

А Палевич ходил мимо нее, не здороваясь и даже не не выказывал никакой реакции — он пытался отвлечься, занимая себя помощью Галине, да лечением Олега. Вменил в практику скидываться с каждой зарплаты на дорогостоящие лекарства. Пытался раскачать кафедру, чтобы ее члены проявили в этом вопросе больше энтузиазма. Убеждал, что "одно дело человека из комы вытащить, а продолжать лечение до выздоровления — уже другое". До Борисова не было дела никому: естественно, Рязанову, Петру, и, что наиболее удивительно, даже Аловой. Никто не верил, что он поднимется, уж больно мрачные прогнозы делала Яконова. Деньги сдавали так, с безразличием, лишь бы только Александр Павлович отвязался. "Лучше уж на венок скинуться один раз, чем пенсию по инвалидности платить!" — острословил Юрий Саныч, извиваясь за столом в "бане", отягощенный очередным пивопитием.

Только Кожин и лез из всех своих кож — то бегал дежурить в больницу, то рыскал по аптекам в тягомотных поисках, уже и на кафедру заскакивать перестал. Мечется парень. Галина Николаевна рассказывала: для того, чтобы его пропускали в реанимацию, пришлось объявить Кожина сыном олеговой сводной сестры из Ленинграда. Что-то рассказывал про нее такое Олег — вроде как, после его защиты кандидатской родители переехали в Питер, Иван Степанович то ли погиб, то ли покончил с собой. Овдовевшая Клавдия вышла замуж за какого-то разведенца со взрослой дочерью. Эта олегова сестра так и жила в безвестности и одиночестве, нисколько не тяготясь венцом безбрачия и бездетностью.

Борисов не мог выйти из коллапса еще три недели, но выкарабкался.

За это время Кожин, вдоволь притворяющийся племянником Олега, успел расположить к себе Димку Борисова (называет его Кузен, а сам получил прозвище Шкуркин) и старался приобщить его к уходу за больным отцом. Только его Димка Борисов и слушался, Галка только диву давалась. После пробуждения Борисова Кожин-Шкуркин не захотел появляться в больнице, дабы не смущать начальника тем, что выносил за ним горшок. И вообще отказался напоминать ему о своем существовании.

Первым делом по пробуждении, Борисов подорвался на работу -"подписать заявление Кожина" — работа уже давно вошла ему в "пунктик". Благо соседи по палате реанимации сообщили, что сейчас он в Остроумовской больнице и что "отсутствовал" 3 недели. Примчавшаяся Галина также успокаивает Олега тем, что Кожину заявления подписал Рязанов.

Зря, наверное, только человека расстроила.

В сознательном состоянии Борисов просто не мог мириться с больницей. Взаимно. После коллапса он успел побыть там всего считанные дни, пока Галина поднимала на рога врачебную администрацию. При встрече с ней бурчал:

— Грязища, сплошное хамство да тараканы. Гиблое место, Галк.

Правда, сам же он и провоцировал скандалы. Вызывали психоневролога. Тот наговорил тысячу объяснений: длительный коллапс, побочные действия лекарств, нарушения в работе мозга… А лечащий врач все равно жаловался. Галина отговаривалась: мол, докторов ненавидит, лечиться не любит. Настоящую причину знала — Кабаргин. Про его смерть долго судачили студенты — старшекурсников она беспокоила по вполне понятным причинам, первачки ребячились. Городилось бессчетное число версий и слухов, но Олег к ним внимательно прислушивался. Среди них была и такая: будто завкаф умер во дворе 33-й больницы около приемного отделения, потому что пришел своим ходом.

…К концу августа Остроумовская от Борисова отказалась. Проявила, так сказать, номинальное остроумие, сослав залежавшегося пациента в его районную больницу. Логично: положенные на рядовой инфаркт 21 день он провалялся в одной только реанимации. Даже машины для перевозки не дали. Галка, способная сгнобить и разжалобить кого угодно, не смогла выхлопотать. Впрочем, задерживаться в 33-й он и не желал.

Лишь во время отъезда позволила себе пошутить, уже во дворе:

— Ильич тебе еще не являлся?

— Являлся, знаешь ли, вон на той лавке до сих пор сидит, — разобиделся Олег.

Единственно верным ему казалось только объяснение Олимпова.

Вместо санитарной машины пригнала старого и безотказного подполковника. Ну и черт с ним, лишь бы убраться поскорее. У порога ждал неизменный подполковник на побегушках, при форме и на новенькой лакированной иномарке.

— Здравствуй, братец, — язвительно и правдоподобно дружелюбно улыбнулся Борисов. «Сгнобыш ты несчастный!» — Неужели ты «полковника» получил?

— Так же как и ты — «профессора», — угрюмо буркнул тот.

«Понятно, Галка заездила. Шведская семья у нас получается: у Галки — два мужа, чтоб ими командовать, а у тебя, братец, две жены: родная и моя. Хорошо, хоть у меня на твою Светку иммунитет.» Потом вспомнил свои же недавние рассуждения по поводу Галки — то, что она якобы изменяет ему с милицейским чином, — и углубился в мрачные думы и чувствования, пытаясь погасить паршивую мыслишку.

От Остроумовской до Черкизовского холма плелись минут сорок — дворами, аккуратно сторонясь сравнительно комфортабельного шоссе. «Какая дурь!» — мысленно издевался Борисов, однако лицо его было совсем нешуточное. Всякая положительная эмоция была настолько слаба, что отыграть ее мимически было невозможно.

— Эй, мусорок, а ты действительно уверен, что я околею, увидев институт? — с таким же нешуточно постным лицом травил Борисов.

Травимый подполковник пропускал издевки мимо ушей, будто показывая собственным видом, что приятель его находится временно не в себе. Галка тоже игнорировала мужнины выходки и только блекло возмущалась наглости остроумовцев. Лишь бы сбежать оттуда, да подальше, да побыстрее… Возможно, даже объясняла браваду Олега теми же эмоциями, разве что только не оправдывая его поведение. По всему видно, что Олег снова в депрессии: по природе общительный, он ведет себя на людях также, как дома — замкнулся в себе и общением себя не утруждает.

В обустройстве Борисова на новом месте принимал свое авторитарное участие даже подполковник, грозно сверкая погонами. Только когда супруги остались наедине — во время формального мытья в местной душевой — Галка все-таки упрекнула мужа:

— Олежка, ну зачем ты так с человеком? Наверняка ведь обиделся.

Борисов только отмахнулся:

— Брось. Я-то с ним общий язык нашел. А тебя, видимо, волнует, чтоб Светка его защищать не кинулась. Не так ли?

А что еще отвечать? Что вместо благополучной иномарки он (вполне для себя логично) ожидал увидеть боевой подрёбанный «Москвич», на котором еще в начале лета колбасились-колесили вокруг городка Домодедово? Чушь.

Вдвойне чушь: не «Москвич» бы увидеть, а родную «копейку» с сыном Димой… тем Димой, который по недоразумению родился не у него, а у неведомых ему Кожиных. Зато вполне мог бы быть его родным. Вот что. «Воистину, чего уж тут не взбредет в больную голову, щедро споенную нитроглицерином. — А потом другая мыслишка: — Родного Димку надо было… можно было воспитать порядочным человеком.»

— … Галк, а Колобка нельзя было попросить?

— Кого, зачем? — включилась она.

— Ну, Андрюшу Кореева… вместо нашего старого «мусорёнка»?

— А ты… В отпуск пошел неделю назад, к Диме в деревню уехал, — ласково ворковала жена, вороша голову мужа некогда неприкосновенным махровым полотенцем.

Ага, а еще эта трусливая манера что-то привирать и замалчивать… для людей с его болезнью.

Новое место понравилось больше. Огромная палата на 10 рыл, сверхъестественное отсутствие коек в коридоре… и дико храпящий по ночам пузатый сосед по палате. Кстати, храпели практически все, только большинство либо мучалось бессонницей, либо отличались тихим голосом и похрапывали не столь громко. Во всяком случае, пузатого ненавидели все лютой ненавистью. Поскольку его воткнули сюда с какой-то ерундой на обследование, он оказался самым молодым и здоровым из всех, поэтому он как будто каторгу отбывал. И только надоедал беспросветной жеребятиной, от которой даже у Олега тихонько вяли уши. Две темы — подробности спальни, и достоинства жены, которая воткнула его подлечиться. Вроде бы ничего, если бы храпун не старался выпытывать то же самое у остальных, сравнивая с ними себя.

Борисов не смог с ним не поссориться в первый же день, задетый такими аналогиями:

— В Остроумовской тебя, жаль, не было. За день бы сгнил.

Храпун смолчал, но за него ответили:

— А ты как думал, почему она битком? Таких вон на Потешную, да в Гиляровку пора… вас обоих, д`Артаньянов хреновых… Только по разным боксам, чтоб не дрались.

«Когда ж ты только выпишешься, подлец?!» После эдакого знакомства, Борисов стал вести себя не столь вызывающе, но не гнушался лишний раз воткнуть в него шпильку. Пузатый шутками это считал и обиды вовсе не чувствовал.

Была ночь, но Борисову не спалось. Одному из восьмерых обитателей общей палаты. Он долго и сосредоточенно ворочался под одеялом, с раздражением вслушиваясь в храп пузатого молодчика с соседней койки, стоявшей у самого окна. Наконец он не выдержал. Сел на кровати спиной к храпуну, расставив худые волосатые ноги. Тупо смотрел в пол, машинально комкая угол одеяла, лежащий на коленях. Поднялся, взглянув через плечо в окно, где на лысом небе висела желчно-оранжевая луна. Натянул брюки и шерстяную куртку от спортивного костюма. Слегка шаркая тапками без задников, вышел в коридор. Стараясь не шлепать подошвами, тихо, по стеночке, пробрел по полутемному «аппендиксу» к более освещенному коридору, пристроенному перпендикулярно. Туда, где находился пост медсестры. Постовая сестра дремала, разложив на дерматиновом диванчике тощую постель, прямо при теплом свете настольной лампы. Улыбнулся, бросив взгляд на спокойное спящее лицо женщины, тихо прошел мимо импровизированной постели, к безжизненной, освещенной ядовитыми галогенками, лестнице. Вышел на площадку, оперся на красные перила. Стоял, смотрел вниз.

Сверху послышались осторожные, приглушенные шаги. Тяжелые, истинно больничные. Борисов поднял голову и вполголоса спросил:

— Кто там?

В висящей тишине вопрос получился громче, чем хотелось бы.

Шаги стихли на пролете над головой мужчины. Потом стали пугливо приближаться. Борисов тоже стал подниматься. На верхнем марше лестницы он увидел худенькую девушку, почти девочку, лет, наверное, пятнадцати, в огромной, как халат, байковой рубахе.

— Здравствуйте, девушка! — поприветствовал он. — Тоже не спится?

— Да, — хлопнула огромными ресницами она.

Было видно, что она довольна приветствием, но все же стесняется продолжать разговор.

— Вы — девушка порядочная и по ночам с незнакомыми мужчинами не разговариваете, я угадал? — пытался растормошить ее Борисов, коробясь от того, что его голос звучит слишком громко и резко. — Откуда путь держите?

— Хирургия, — вяло, но не без гордости отрекомендовалась она. — С пятого. Всех непорядочных кладут сюда.

Тонкий палец показывал на жирную красную надпись: «4 этаж — гинекология».

Борисов поднялся еще на несколько шагов. Девушка попятилась на шаг, он посмотрел снизу вверх, комично запрокинув голову:

— Да что же вы, девушка. Не бойтесь, я вас не укушу.

Голова все-таки закружилась. Он медленно опустил ее, стараясь удержать равновесие, вцепившись одной рукой в перила. Девушка с недоумением косилась вниз, полагая, что что-то не в порядке, хотя неожиданный ночной собеседник старался выглядеть как можно естественнее — он стоял и тер крепко сожмуренные глаза свободной ладонью характерным мужским жестом. Девушка вопросительно глядела на него, не решаясь подойти, в каком-то замешательстве. Борисов из-под руки хитро покосился на девушку и, перехватив этот внимательный взгляд, улыбнулся, как бы оправдываясь за момент своей внутренней беспомощности.

— Не волнуйтесь, вот так бывает: внезапно потемнеет в глазах.

— А вы из какого отделения? — поинтересовалась девушка.

— Снизу, с третьего.

— Кардиология? — девушка оживилась и осторожно навалилась на перила. По ее лицу было видно, что она собирается ляпнуть какую-нибудь глупость. — А это правда, что там у вас ползают вот такие тараканы?

Прозрачная худенькая рука показывала в воздухе пятисантиметровый отрезок, означавший тараканий рост.

— Кто говорит? — тоном комического бюрократа ответил вопросом на вопрос Борисов.

— Дедок из соседней палаты. Говорит, «вот такие «эсминцы».

— Не верьте — это пустые домыслы! — тот же самый комический пафос.

Девушка тихо, как бы шепотом, засмеялась. Вдруг осеклась, схватилась за бок. Теперь пришла ее очередь извиняться:

— Лучше не смешите меня. Мы все там в хирургии резаные.

— Ничего. Где ж в больнице можно найти здорового человека?

— Вы давно здесь лежите?

Борисов что-то прикинул в уме:

— Месяца два, наверное.

Девушка удивилась.

— Неужели так плохо?

Борисов кивнул.

— Что вы хотите. Вот они, издержки нашего возраста...

— Знаете, я недавно поняла, чем определяется возраст: когда может запросто схватить сердце или случиться обморок — просто так, от нервов... Когда это превратится в нормальное «досадное недоразумение» в порядке вещей, а не будет ужасной противоестественной несправедливостью — значит, детство кончилось, начинается взрослая жизнь...

— Мрачное замечание. Но отчасти верное.

Девушка наконец спустилась на последние несколько ступенек и снова оперлась о перила, но уже рядом с Борисовым. Видя, что его ночная собеседница убегать не собирается, предложил:

— Пойдемте вниз, к нам. В коридоре есть пара свободных стульев.

Она согласилась. Он подал ей было руку, но она, изящно фыркнув, увернулась и все же побрела за ним. Борисов на ходу заметил:

— Странно. Остальных девушек презираете, а мужчин — все же боитесь.

Он пристально взглянул на нее — она только пожала плечами. Милый гибрид женской грации и детской непосредственности: гладкие крылья длинных пшеничных волос на гибкой шее и широко распахнутые внимательные глаза в пол-лица.

— На вас, наверное, больница давит? Тоскливо здесь, среди стариков?

— Откуда вы это взяли?

— Я же вижу: по ночам не спите, мысли мрачные в голову лезут. Может, я вам сейчас надоедаю.

— Нет, что вы! Вы мне даже понравились. Со взрослыми мне разговаривать и интереснее, и проще.

— «Период великой вселенской скорби»? — улыбнулся Борисов.

— ?

— Это из психологии. Такое есть состояние, присущее подросткам, когда они воспринимают мир исключительно трагически. Может, вы просто слишком умны. Для своего возраста. И в классе вас никто не понимает. Но учитесь вы хорошо. Я прав?

Девушка молча кивнула, о чем-то задумавшись. Борисов тихо смотрел на ее съежившуюся фигурку. Она вдруг встрепенулась, метнув взгляд на него:

— Вот я тут сижу, а время идет.

Борисов почувствовал, что ночная незнакомка имеет в виду не просто потерю времени за бесцельными разговорами, а нечто большее.

— ... Скоро первое сентября, а я... Меня выписывают только третьего.

— Не волнуйтесь, девушка, — стал успокаивать ее Борисов. — Ничего страшного вы не пропустите. Обычные школьные организационные вопросы.

— Вот именно, «организационные»! Только не в школе. Мое «первое сентября» в институте! Даже нет, собрание первокурсников — уже тридцать первого.

Борисов был несколько удивлен:

— Институт? Я думал, вам пятнадцать...

— Просто я так выгляжу.

— И какой же институт?

Девушка ответила с напускной небрежностью, но все-таки сияя от здоровой гордости:

— Недалеко отсюда — какая-то глухомань между Сокольниками и Преображенкой.

Борисов ласково улыбнулся, поддаваясь подростковому оптимизму, только к его гордости примешивалась еще и горечь. Но ответил все равно с иронией:

— Главное, с учебой не перестараться — чтоб никаких кандидатских! Диплом в руки и драть оттуда в перегреб. Тем более в "какой-то глухомани между Сокольниками и Преображенкой."

Кстати, интересно, что же там, в "глухомани" сейчас творится? Попытался представить: дерганный, но никак не могущий раскачаться Юрик на кафедре или в "бане" с Петькой, а Палевич наверняка снова со своей душечкой. Андрюша с Димою драят лаборатории... черт, какой Дима, он же уволился! Надо бы позвонить ему, да и Юрке, сколько уже собирался.

— Уходите? — скосилась девушка, слегка насупившись.

Видимо, он вздрогнул или рванулся, не замечая сам. Ну и ладно.

— Послушайте, а спать-то вам не пора? — В ответ на моментальный отрицательный взмах челки Борисов устало пожмурился: — А вот я, честно говоря, уже почти задремал. Заходите, до третьего у нас будет еще уйма времени.

Из-под локтя указал аккуратно выставленной ладонью на все еще спящую медсестру. Из олеговой палаты вылез внезапно пробудившийся пузатый храпун во всем своем затрапезии — в туалет. Да, ну и зрелище.

Байковая больничная фея поспешила тактично усквозить, стараясь не держаться за больной бок.

Ну и ночка! Храпун даже не пытался угомониться, а потащил Борисова угощаться сигаретами из тайника. Как обычно, порол всевозможную жеребятину, от которой даже у Олега тихонько вяли уши. Впрочем, храпун лежал здесь с какой-то ерундой на обследовании, и, будучи самым здоровым из всех, переживал натуральное заточение. Хваткая жена пузатого умудрилась впихнуть его сюда из переполненной терапии, благо что здесь было на удивление мало народа. Храпун хвастался своей женой, и всякими подробностями спальни.

— ... И вообще, иди-ка ты похрапи, — расплылся недовольным оскалом Борисов. — Может, дядь Ваню поднимешь. Он-то тебя точно, "с начесом"…

«Когда же ты только выпишешься, подлец?» С такой черезкрайней жизнерадостностью храпун явно не вмещался в тихое баюкаемое состояние. Так же как и девушка — но уже со своей сердечной наивностью. Потому-то он с такой легкостью и разогнал обоих. Лучше бы вместо храпуна поднялась медсестра. А может, и хорошо, что она спит? Просто сидеть рядом и слушать «хлопок одной ладони». И молчаливо разговаривать с безмятежным и бесшумным здоровым сном. Вот она, настоящая нежность.

Несмотря ни на что, Борисов рвался на работу. Прекрасно понимая, что его там уже ничего не ждет. Привычный круг вещей развалился. Не то, чтобы работа потеряла для него смысл — нет, не то. Так же как люди, проработав 20 лет в одном слаженном Коллективе, продолжают ради чего-то (чего? — неизвестно) ходить на работу, даже если за это им давно ничего не платят. В каком-то отношении ему было лучше — деньги платились невеликие, но и немалые, и на регулярность зарплаты можно было не жаловаться. Только Борисов чувствовал, что его там уже ничего не ждет. Коллектив распался, потихоньку отмирая, как сухие ветви от дерева. И, вероятно, уже давно. Только он почему-то этого не замечал — или не хотел замечать, скрываясь за кипучей энергией «золотой кафедральной молодежи»?

Даже когда добрые заботливые руки кинулись поднимать его на ноги, это было уже не то. Борисов чувствовал себя непрошеным гостем на собственных поминках. Зачем они поднимают на ноги? Разве такой он им нужен — больной и обессилевший? «Да нет, — орал он сам себе — никогда ты не был им нужен, даже когда был молод и здоров. Никогда!» Почему «был»? 47 — невеликая цифра, а то, что ноет в левом плече…

Был здоров и энергичен, но бессилен. Не смог удержать их едином кулаке. «Просто потому, что ты выпал из времени, брат.» Наверное, так мог бы сказать Саша Палевич. Или подумать, если уж его сдержанность и рациональность не позволит ему высказать это вслух. Все ведь приспособились, даже Петя Олимпов — и тот приспособился, а ты нет, брат. Чего ты ждешь?»

…То что ноет и набухает в левом плече, так это сердце. Умные врачи говорят мудреные фразы — «некроз тканей». Черта с два! Никакой это не «некроз» — просто очень больно отдирать от себя то, к чему ты давно прикипел. Выдирая с корнями, с клочьями…

Просто еще не отболело.

Девочка, только не влюбись, чтобы не оказаться в таком же глухом колодце.

Он заклинал и сам же рвался туда — просто потому, что не рваться не мог. Так же как рвался в свой институт на учебу. Так же, как наверное будет рваться эта милая и смешная девочка. Над ним насмехались — зубрила, как теперь говорят, «ботаник», не пропускающий ни одной лекции. Не то. Просто он не мог просидеть и дня, чтобы не иметь цели — рано поутру поднимать себя и тащить куда-то, где все имеет определенный смысл. Как он любил эту ясность — и когда учился, и когда позже стал работать.

А теперь? Надо было привыкать к мысли, что вместо ясности — пустота.

— Скромно, но не без вкуса. Душевное место.

Он захотел бросить ей небрежное: «Смотри, не влюбись в этого красавца», но не смог. Побоялся, что юмор изменит ему, и своей надменной серьезностью он спугнет эту напряженную фигурку. Вместо этого буркнул что-то скомканное:

— Главное, не перестарайся…

Неудивительно, что девушка сосредоточенно, но недопонимающе уставилась на него. Да он и сам не понял, что сказал ей.

Они уже распрощались, а он все еще мысленно перебирал в уме эту часть разговора. Будто взвешивал, сравнивая то, что хотел сказать и то, что почему-то сказал. Как застревает человек, не сказавший что-то важное для себя.

«Не перестарайся», «не влюбись» — какая разница, какая, в сущности, ерунда…

После диплома — беспробудная полугодовалая пьянка вперемешку с работой. Свадьба, экзамены в аспирантуру, ремонт в отдельной квартире. Поздравления со вступлением, новоселье, скандалы… Петька, лаборатория. Жена, наконец. Нет, кстати, новоселье было в 73-м. Значит дольше — год. Удивительно, почему Димка родился здоровым. Да вот с головой у него сильно не в порядке, хотя и не скажешь, чтоб сильнее, чем у остальных Свешниковых. Настоящий Свешников the Самый Младший. Дать бы Галке развод, да этого шлюховоза с ней оставить, фамилии лишить? Поздно, велик. Да и куда сейчас разводиться, с одной-то рукой? На молоке, разве что и разводиться.

С институтом что-то надо поделать. Уволиться, к чертушке? А дальше — МИФИ, Леонова? К матери в Ленингад — ЛИТМО-СПИТМО, на ЛОМО инженером? А дальше, как папка. Логичнее как этот, «друг», из 301-й который. Головой в Яузу, конечно, больший героизм. Позор.

Что же там было-то за душой? Чертежи до полуночи, заполночь, пока не начинаешь спать прямо за столом. И снятся тебе мохнатые диффуры, сладкоголосые интегралы, и урчат они, целуются и трутся о бока теплыми грудками с мягкими сосками…

«Галка, свет моих очей, мне же спать всего часа два, ты чего!» А она щекочет, щекочет, смеется… Или спит она совсем рядышком, на софе у стола, десятый сон видит под твое шаманское бормотание над калькулятором, да только вот что-то добротность у колебательного контура низкая, а полоса пропускания соответственно… Нет, не идет. Встало. Вот он, контур колебательный на софе лежит, сейчас заколеблется. Правда, тоже сначала — кулачком по морде спросонья…

…— Проснитесь, Борисов! — молодой женский голос прозвучал резко и гневно, как у суровой учительницы. А, постовая сестра. Шарит рукой за шиворотом, сонную артерию ищет?

Борисов нехотя разлепил окаменевший глаз: ага, уснул… под столом, как алкаш. Удивился сам: как это он умудрился сползти с кресла и не почувствовать. Так и спал, закинув голову на сиденье. Вот уж храпел, наверное.

— Алкоголь употребляли? — допрашивала медсестрица, помогая ему подняться.

Борисов нечленораздельно замычал, неловко упираясь в стол, а потом буркнул:

— Да пошла ты к чертовой матушке!

И побрел в палату, додремывать.

— Псих! — ругнулась вдогонку постовая сестра.

«Не влюбляйся, короче. А то достукаешься, как я!»

Борисов сидел в коридоре на диванчике возле поста медсестры, совершенно разбитый после очередной бессонной ночи. Взгляд его беспорядочно блуждал по опротивевшему желтому коридору — он дремал с открытыми глазами, оперевшись головой на кулак правой руки. Все звуки — городской шум за окном, вялое послеобеденное шарканье больных по коридору, бормотанье из открытых дверей палат — сливались в какое-то вялое шуршащее гудение. Вдруг среди этого беспорядочного гула он отчетливо расслышал густой низкий баритон, ровно, с удивительной мягкостью роняющий слова:

— Что вы, Галя, вот мать моя недавно лежала — действительно клоака.

«Палевич. Интересно, как там на работе?» — абсолютно безо всякого удивления подумал Борисов. Поднялся, не решаясь первым поднять руку — все-таки Палевич слыл если не врагом, то приличным его недругом, которому сам Борисов втайне завидовал и даже побаивался. Теперь он был откровенно рад этой плешивой залетной ласточке с работы. Но даже в таком состоянии он оставался Начальником, и по привычке боролся с естественным искушением.

Палевич был проницательным — еще одно качество, за что, в общем-то, его недолюбливал начальник — и, видя колебания Борисова, не давая ему опомниться, сгреб его в широкие объятья своими плотными руками.

— Привет, Иваныч!

— Привет, привет, Палыч! — бормотал Борисов, хлопая по округлым плечам раздатчика здоровой рукой (вторая, непослушная, неловко цеплялась где-то за бок) — Ты только по спине меня не так колоти — все ж побаливает под лопаткою.

Палевич как бы нехотя отлепился от больного:

— Ничего, до свадь... развода заживет! Ты-то как сам?

— Плохо, — Борисов сунул руки в карманы, чтоб не была так заметна разница в их подвижности. — Руки по утрам немеют. Нога левая отекает...

Палевич молча кивнул.

-...Спать не сплю по ночам. Надоело здесь. Лучше б дома уж отлежался, быстрей бы поправился.

— Тебя тут хоть лечат как-нибудь?

— Покойникам они припарки делают, а не лечат. С утра и под вечер давление померят, уколы только по голодному пайку... Дай-ка лучше закурить, — Борисов потихоньку ткнул гостя в бок, не отрывая взгляда от пачки "ПЕТР I". Палевич округлил глаза, будто вопрошая "А можно?", но Олег даже не дал себе возразить: — У нас тут даже пьют. Вчера один из триста первой помер — после уколов вздумал пьянствовать. Не откачали.

Палевич вынул пачку и воровато переложил ее в штаны начальнику.

Черт, — мягко рассмеялся Борисов, — докатился: начальство, а стою с протянутой рукой, как на паперти... Лучше рассказывай, что у нас на работе творится.

Палевич закинул ногу на ногу. Серые брюки, обтягивающие плотные бедра, затрещали.

— Новость сезона: Петя ухлестнул за Полиной. Пять лет в одной приемной комиссии сидели, и тут — на тебе.

— Ты-то как ее отпустил?

— Выгнала. Что-то у нас после погорельцевского подвала треснуло.

— Оконная рама, Саш. Наверное, на Женьку перебросился?

Палевич рассмеялся гулким баритоном:

— Вот Полина именно это и посоветовала! Неужели я себе бабу не найду? Да они на меня...

На самом-то деле именно Полина, из гордости покинув Палевича, пристроилась к его лучшему другу — Пете Олимпову. Тот просто себе самому не верил, как это ему досталось такое сокровище и надолго. "Ничего, главное — натешится успею" — мысленно уговаривал себя Валерьяныч.

— А Димка, небось, всего себя изъел из-за меня?

— Заходил ко мне на кафедру. О твоем здоровье справлялся. А я что могу... Сам ничего не знаю.

— Теперь скажешь: «лапы ломит и хвост отваливается» — фальшиво и натянуто улыбнулся Борисов. — Он чем занимается?

— Устроился где-то. Работает, деньги получает... Не нищенствует, как мы.

— Не смеши, Саш. Ты всегда лопатами греб. Под себя. А сколько пропил — смотреть жалко.

Палевич попытался обратить это в шутку:

— А на баб прогулял — еще больше! Я себе все-таки купил компьютер. «Pentium» с мультимедиа... Полторы тысячи «гринов» вбухал...

— Ага, «и теперь побираюсь на институтской паперти», — язвительно докончил за него Борисов.

Палевич пропустил это мимо ушей.

— Кореев ушел.

— Как?! — крупные карие глаза Борисова округлились еще сильнее.

— Понимаю, некрасиво получилось. А представь, тебе бы и с Кореевым объясняться пришлось? Ждал до самого 1-го сентября…Он все равно после Кожина собирался уходить. Никто из нас не предполагал, что ты так отреагируешь.

— Это не я... Рано или поздно — все равно бы случилось, — махнул рукой Борисов.

Насчет ухода Колобка все было ясно: в штаны наложил. Жалко. Олег мечтал наконец-таки расправиться с Тризовым, и возвысить учебного мастера Андрюшу до главинженера кафедры. Под стать энергичному и молодому завлабу. Куда уж яснее — побоялся, что на него всю лабораторию навесят, и «Борисов замучит его своей ностальгией». Палевич лишь умолчал, что Андрей Кореев вообще задумывал уход вместе с Кожиным. А когда Борисов слег, только утвердился в своем желании — диплом ему уже вряд ли кто испортит, а с опальным Борисовым лучше не связываться, раз даже Кожин «рвет когти». Да приврал, ибо на деле Колобок сбежал сразу же, как подписали заявление Кожина. И о том, что Дима сунулся со своей писулькой к Юрий Санычу лишь тогда, когда Борисов наконец пришел в сознание.

Естественно, Александр также соблюдал просьбу самого Кожина «не болтать».

— Плохо лишь то, что Колобок о дипломе не подумал. — Кисло выдавал Борисов, вымучивая иронию. Впрочем, получалось уже сносно. — А если я ему диплом стравлю? Балл снижу?

Так, сотрясал воздух. Медленно откинул голову к левому плечу и, по-собачьи усмехаясь, критически снизу вверх поглядел на раздатчика. «Не похоже это на тебя, Александр.» — говорили усталые глаза, а с губ слетало:

— Ладно, бог с ним, с Кореевым, с Кожиным... С глаз долой — из сердца вон, — резкая отмашка кистью от груди. В стенах больничного коридора отдельная фраза приобретала второй, нехороший смысл. — Юрик как?

— Пьет, — Палевич извлек из кармана маленькую красненькую расчесочку и держал ее в полу расслабленной ладони, слегка покачивая.

— Ему ж нельзя, у него желудок...

— Тебе бы и курить не следовало, Рязанову так же на себя наплевать.

— Как он с работой справляется?

— Плохо. Я ему помогаю.

С укором качая головой:

— Ну вот, самого главного не рассказываешь... Алкаши несчастные. Запустите кафедру. Стыдно небось, вот и не является... — Борисов уже злился.

Палевич небрежно, даже слишком лениво, чтобы быть естественным, принялся чесать расчесочкой, почти не видной в его руке, остатки волос, начав с левого бока.

— Пойми, Олег. Я сплетником никогда не был, только как выйдешь на работу — с Юриком поосторожнее.

Борисов помрачнел до угрюмости и напрягся, заметно ссутулившись. Палевич принялся за второй бок, безо всякого выражения поблескивая искаженно мелкими глазками за толстыми коричневыми стеклами очков.

— Спивается мужик. Чудить уже начал, если уж на то пошло.

О чудотворстве Рязанова, Палыч рассказал больше — кабинет перенес в более укромное место. В суеверия вдарился — место, говорит, нехорошее. Как он только в ректорате да в АХРе расшаркивался… Служебку накатал уморительную: «Всвязи с коренным переустройством организации лабораторного практикума, с целью оптимизации учебного процесса и объединения практических занятий одного курса в едином помещении…»

— «С точки зрения банальной эрудиции…», — подытожил Борисов. Поворчал, поддакнул. Зря, конечно, не посоветовались, но ничего, удобней будет. Место тихое, в коридоре. Опять же, с «тамбуром». ИО завлаба — опять стал Тризов, это после ухода Кореева. Впрочем, это тоже ненадолго. Инженером тянут какого-то Сеню Вайссмана, своих что ли мало? Диван твой разобрали на доски, а подушки сожгли на свалке… «Баню» снесли до последнего кирпичика, котлован уже роют. Леонову, скупердяйку чертову, сняли за взятки, рвет и мечет. Красиво получилось…

— Сам помогал? — оживился Олег Иванович.

Палевич только загадочно поулыбался. А дальше словесный понос: их — Палевича с Петькой — мини-морозильник из «бани» раздавили при перевозке; пришлось вывозить кафедральную «чайку», Юрик упирался до последнего… или сам приказал?..

— Тебе теперь ДВА холодильника покупать, — не забыл напомнить Борисов.

Палыч расхохотался:

— Ой, забыл!..

… Громову, которую Борисов планировал защитить в сентябре, а до этого передать ее научному консультанту, т.к. его собственный вес в ученом совете был подорван, кое-как защитил Рязанов; так, второпях дал защититься бедненькой аспирантке. Возмутительно, однако — хотя научным руководителем был Борисов, куш за успешно защитившегося диссертанта сорвал Юрка. Ну и черт с ней, остолопкой чертовой. От греха подальше.

Олимпов в очередной раз перессорился с женой, Полина его утешает… почти доволен. Двое дураков: из-за пустячных принципов упустить — скорее, прогнать — свою половинку? Это относилось именно к Палевичу, столь бодро пересказывавшему новости. Подумаешь, дочь, муж… мать, из дома не вылезающая. Счастливы были. А Петька — ну право, докатился: сам стал чужие объедки подбирать. Всегда Сашке завидовал, и теперь, получив желаемое (Полину) воображает себя героем и победителем? Закрывая себе же глаза на явный финт с ее стороны. А она? Наверняка тоже искренне делает вид, будто все так и должно было закончиться… Дразнит, мстит, из ложной гордости… Дура потому что. Ну кто ее просил лезь к нему — Борисову, к Погорельцеву, стравливать. Кое-что рассказал Палевичу из своей истории женитьбы на Галке, про Петьку.

— Жалко мне тебя, Сашка.

Палевич бодрился:

— Ты ее ненавидеть должен, Полину.

...Палевич и Галя шли мимо пруда, на остановку троллейбуса. Крупный рослый плешивый блондин в очках и приземистая располневшая брюнетка с пучком на голове, почти не достающая до его плеч, с парой полупустых сумок. Шум ветра прерывал даже мощный голос Палевича:

— ...Надо на работе порядок навести.

Так же отрывисто звучал и резковатый жены Борисова:

— Саша, спасибо тебе большое за Олежку.

— Что вы, Галя. В первую очередь спасибо скажите Диме. Я и вся кафедра — это уже потом.

Август он встретил и провел в больнице. В основном помногу сидел у окна и думал о том, как уже начинается беготня в предвкушении нового учебного года. На носу Большой Совет… это тебе не 20 ученых котов. Вот, небось, в колодцеобразном дворике снова соберется невпроедно-бесконечная толпа народу, любопытные и счастливые первачки-“козероги”, снова вместе с ректором будут высаживать чахлые саженцы. Девушка вот эта из хирургии — надо бы спросить, на какую кафедру собралась… Кто-то снова будет скучать под тягомотный концерт самодеятельности. Только не он..

Галина не стала размениваться по мелочам в ненавистной Олегу Остроумовской, поскольку активно готовилась, пристраивая мужа в санаторий. Не бог весть, конечно, «Удельная», зато удобно. Вот и переехали в сентябре. Опять-таки подполковник, черт его дери.

Тут еще и День Города подоспел. Юбилей 850-летие. Санаторные пациенты бодрились, любопытничали, делились воспоминаниями о прошлых юбилейных днях Города. Только Олегу, было это не в радость.

И не потому, что общаться стал в основном с древними дедами, постепенно обезображивался в своем облике. Несмотря на то, что он уже был вполне в состоянии самостоятельно следить за своим внешним видом, стремился превратить себя в заросшее и патлатое взлохмаченное чудовище. Мылся нечасто, все норовил банный день пропустить. Стричься отказался самого начала, покуда не отросли эти самые жуткие патлы, брился раз в неделю, хотя на бритье уже давно стало хватать сил. И станок Галка ему принесла, и электробритву. А он не хотел. Кому он нужен? Никому. Как и отец. Видимо, подсознательно копировал его поведение. Галка неоднократно упрекала его:

— Превращаешься в собственного отца. Ах, жизнь не удалась, сын пропал, любимый преемник — тоже… Брось. У нас с тобой другая жизнь. Ну и черт с ней, с кафедрой. Работай себе потихонечку. Быть бы живу.

«…сколько денег в тебя вбухали!» — мысленно передразнивал ее Олег. Хотя прежняя натура Галины Николаевны как будто и вовсе не давала о себе знать. То ли Галка смирилась с поведением мужа, то ли после его болезни что-то в ней то ли надломилось, то ли она перестала скрывать доброе к нему отношение.

Теле-трансляцию народных гуляний и мероприятий на праздник — смотреть не пожелал, тошно. О Преображенке и на дух слышать не хотел, но о клумбе вспоминал практически ежедневно.

— Да, а интересно, что будет на 900-летие?

-Москва напьется так, что дома будут ходуном ходить! — пророчествовали оптимисты.

— В гробу мы будем гнить, — лаконично добавил Борисов, а потом поправил: — Точнее, уже сгнием.

“А плакаты праздничные все еще висеть будут, самих себя радовать. Как Черномырдин.”

Звонил Лычковым — Альберта Игоревна порадовала, что Женька уже поднялась — сотрясение мозга сошло с рук. Борисов даже пытался продумывать варианты с переводом Лычковой в другой вуз. Ну, так в виде обещаний, дабы ободрить женщину; что он теперь-то мог, ничего. Звонить Рязанову решился только один раз — да и то попросил местного приятеля подозвать Юру. Как мальчишка, право слово. Подошла юркина жена и в весьма доходчивых выражениях заметила, что Юрий пьян, уже спит и подойти не может. Общался исключительно с Палевичем. Почему-то было очень удобно, как года три назад с Вагнером. Временами даже казалось, что выйди он сейчас на работу — и все пойдет по-старому. Обманчиво.

— Давай я Николаю Петровичу по Интернету напишу? Может, поможет чем? — учтиво осведомлялся Вшивый Санька.

Борисов отказывался:

— Позориться перед человеком? Нет уж, перебьюсь.

Все равно плешивый упрямец приволок распечатанную на компьютере открытку, с узнаваемо дубовым, вечно не по-русски писаным посланием и подписью старой картофелины. Здоровья пожелал, паразит.

— Больше ничего не налепил? — ощерился Борисов вместо благодарности, имя в виду исходное письмо Палевича.

От добра добра… Если в больнице Палевич старался не нервировать Олега Ивановича дурными новостями, то сейчас потихоньку вводил его в реальный курс дела. Но все равно острые углы смягчал. Жалел. Даже в хорошие-то времена препираясь с Борисовым по деловым мелочам, Палевич испытывал к нему в общем-то симпатию. Когда Николай Петрович настаивал на передаче кафедры ему, Сашке, тот вместо себя предложил другую кандидатуру: «И мне спокойнее, и Олег всех знает как облупленных. И с Рязановым срастется, не в пример мне.» А вот зря тогда Рязанова на пенсию не проводили, было б лучше.

Черт бы с ним, что он Кожина за зачет попросил паркер юбилейный купить да отгравировать, это ерунда. Другое дело, что Юрий Саныч подделал визу на этой телеге по поводу отчисления Женьки. Но об этом умалчивать не стал. Сомневался, сомневался до последнего, а потом плюнул: пусть лучше от меня... А дело было, собственно проще простого: после того объединенного круглого стола между воинственными ПР-5 и ПР-6, а особенно после разговора Борисова с Погорельцевым, Полина места себе не находила. Извести пьяную троицу Савицкого в обрамлении Тризова и Рязанова труда не стоило. Под предводительством Юрика, все четверо прошествовали в компьютерный зал, с веселым воодушевлением сострокали донос, и придумали расписаться под ним рукой Борисова. Мужики мучительно пробовали подделать роспись, копируя ее с первого попавшегося распоряжения, но дело не клеилось. Кто-то вспомнил о Палевиче. И тут, Полина, неоднократно наблюдавшая сашины каллиграфические экзерсиции, решила попробовать самолично. Надо понимать, получилось у нее на славу. Ну и записку, разумеется, она экспроприировала тоже.

Оставаться в таком гадюшнике нечего. Даже простым доцентом.

О своем решении уходить c кафедры Борисов сообщил только Галке.

Борисов вышел на работу. Хорошо, Костя подбросил, в Сокольники мотался. Он явился туда все тем же лощеным Олегом Ивановичем. Бледноват, конечно, но все с тем же устало-добродушным снисходительным выражением на лице. Узел галстука растянут чуть более, чем это допускалось этикетом, дипломат против обыкновения — в правой руке. Левая — ненавязчиво, с умело скрываемой бережностью — чуть заложена за спину. Как и слегка заметная хромота — все это могло быть заметно только очень наблюдательному собеседнику, подобному непосредственной и восторженной художнице Лычковой. Разве что будут поздравлять «с выздоровленьицем», кто-нибудь из девушек намекнет, что пора бы подтянуть галстук (или полезут поправлять сами). Чтобы не вызывать излишне сочувственных взглядов на руку, предусмотрительно повязал на запястье ниточку из красной шерсти — мол, «сустав растянул».

Не пригодилось. Более всех внимания обратила на него тетя Сима. Борисов всегда любил ее дежурства: старушка истовой осторожности, но вместе с тем обаятельнейшей непосредственности. Как всегда, нашла за что пожурить.

Первым делом тронулся на кафедру. Посмотреть на рязановские перестановки. Или так, по привычке? Поднялся наверх. Второй этаж. Постоял на площадке около дверей, обнимая дипломат ногами. Тупо погремел ключами в кармане брюк. Нижний замок оказался незаперт. Привычно пощелкал кнопками на кодовой панельке, торопливо дернул кольцо. Дверь подалась, но открывать ее не спешил. «Хорошо, хоть код не стали менять.» Мялся.

Не включая свет, привычно по-хозяйски оглядел «тамбур». Те же тумбочки, те же стенды, та же мура на стендах. Тот же косой жестяной ящик с огнетушителем, о который не спотыкался только ленивый… или Палевич. По привычке потянулся к распределительному щитку и педальке сигнализации. Привычно ударился коленом об ящик. Чертыхнулся. Увидел табличку: «Ответственный за противопожарную безопасность — Кожин Д.В.». Отколупнул бумажку ногтем. Хотел выбросить, но потом зачем-то аккуратно сложил пополам и сунул в нагрудный карман.

На двери завлабской красовалась наскоро намалеванная бумажка: «И.О. завлабораторией Тризов А.И.». Надолго ли? Рядом — такая же позорная и неприметная — «оптическая лаборатория». Не хотел видеть, а бросилась. С любопытством отпер, мельком глянул вовнутрь — не то склад, не то мастерская, однако учебные установки уже выставлены как подобает. Поскорее захлопнул.

Болтая ключом от бывшего кабинета (еще дома отвязал на веревочку), прошел в преподавательскую, как и прежде расхлябанную. Преподавательская стояла пустынной, безголосой без шуточек Колобка и Кожина. Практически идеальная пустота. Ни тебе сумок на столах, ни обаятельной гадючной бумажной кучи Рязанова. «Теперь и новый кабинет вот так же засеет-загадит.» Борисов положил дипломат на нынешний стол Олимпова. На девятом, «заседательном» столе — стопка аккуратно напечатанных синих табличек. Те, которые ставят домиком перед каждым участником порядочной конференции. Классические фамилия-имя-отчество, звание и должность. Тупо полистал. Мура. «Рязанов Ю.А. — доцент, заведующий кафедрой», «Вайссман Семен Адольфович, — к.т.н., заместитель заведующего кафедрой»… Это еще кто, как черт из-под печи? Фамилия знакомая, а кто? Из юркиных приятелей, что ли? Ох, любит же Юрка всяких немцев. То Вагнер, теперь Вайссман. Неужели свое разгильдяйство немецким педантизмом прикрывает? Доприкрывается.

— «Уж если Цукерман, то обязательно… НЕМЕЦ какой-нибудь!» — Борисов почти вслух процитировал рязановскую побасенку.

Как ни обидно это выглядело, но на кафедре знали — как будто ждали, что Борисов уволится. Откуда только? Но и не удивлялся: Палевичу ни слова ни сказал, но… куда от нее денешься, от логики?

Вошел в новым кабинет, потомптался в махоньком, темненьком таком тамбуре без лампочки. Ничего, пререборол себя и распахнул дверь. Юрик, возюкавшийся за несгораемым сейфом (наверное, теперь вместо холодильника), и пивной запах по всему кабинету. Старикан Рязанов вместо приветствия только поухмылялся:

— Что, делишки доделывать пришел, циклы внимания завершать? Очень хорошо, катись, нам инвалиды не нужны.

— Ну, инвалид. — А что, Галка мне еле 2-ю группу выбила. Рабочую, конечно. И ту давать не хотели. Говорят: «Здоров как бык». А какой я к черту здоровый — однорукий Джон Сильвер.

— Джон Сильвер был одноногим.

— А, один черт. Левая рука вообще не ворочается. По утрам особенно. Даже кулак сжать не могу. -Показал руку. Тяжело и неловко поднял согнутую в локте руку и попытался сжать кисть: онемевшие пальцы, негнущиеся в фалангах, резким неловким рывком подломились у своего основания, словно у игрушечного механического робота. — Закурить-то можно?

Носком ботинка Юрка вытолкнул из-под стола письменный прибор Борисова, девушку-комсомолку с космическим спутником на вытянутой руке, набитую пеплом и окурками.

— На, кури. Только учти, у нас теперь кроме Аловой и Шуры Тризова никто не курит.

— А Вши…кх,.. Палевич разве не курит? — Борисов по привычке замахнулся на старые интонации, но взглянув на сухо-официального Рязанова, резко сменил тон. — В августе только его с сигаретами видел.

Закурил сам, с неприязнью глядя на бывшую подставку для бумаг и авторучек, замусоренную донельзя. Продолжал засыпать вопросами:

— А Петр?

— Э, Петр Валерьянович тоже бросил. Задыхаться уже стал. Испугался. «Нет-нет, — говорит, — нафиг-нафиг, старый я уже стал. Вдруг и меня чего хватит?» А Павлович — на него глядя.

— А я разве что месяц не курил, за последние-то 30 лет. Пока в реанимации отсыпался. — Борисов от души улыбнулся, откашливая дым.

Рязанов сидел с поднятыми ушами, дожидаясь, пока Олегу надоест рассуждать о курении. Вдруг хлопнул ладонью по столу:

— Ты мне зубы не заговаривай! К тебе что, Павлыч ходил? — за пивной краснотой лица проглядывало гаденькое любопытство. Тут же сдал назад: — Чего ж ты мне раньше-то не сказал? Я б тоже. Или б ты позвонил, а то звоним тебе, дозвониться не можем. До вчерашнего дня не знал, живой ли ты там или нет. Уж думали, не выкарабкаешься…

Похоже, Рязанов выпил уже более чем достаточно. "Не умеешь ты себя в руках держать, Юрка…"

— Эх, Юрий Саныч! Ты, брат, в кабинете не больно часто запирайся. Чего случись — не вылезешь. Поджелудочная, она брат, тоже не дремлет! — Борисов скалился веселым смешком, вальяжно откинувшись в кресле и роняя пепел прямо на пол. Подался к столу, навис, не спуская с лица довольной улыбки, оперся о край обоими локтями. — Нет, Юр, у нас завкафедры либо мрут, либо увольняются!

Нужные слова он подчеркнул выпущенным вверх указательным пальцем. Юрик окаменел, как каменеет тетеря, не знающая, как ей реагировать. С выражением не то гадливости, не то сверхсосредоточенности подвигал ящиком стола, выудил из самого тонкого непонятно что и метким рывком хлопнул посередине стола.

— Молодец, дарю! — Юрий Александрович убрал ладонь. "Parker". Борисов тронул его пальцем, привычно подкрутив, а потом таким же броском сгреб себе. Вот она, те же самые вмятинки, царапинки и "Поздравляем с сорокалетием". Полюбовался, отпахнул левый борт пиджака и уютно угнездил ее в кармашке. На что Рязанов наставительно заметил: — А я гляжу, с рукой у тебя все в порядке. Все к себе.

Борисов осклабился, стараясь придать улыбке наиболее естественное выражение.

Когда пришла Герштанская поговорить о дипломе и пресек всякие попытки с собой пощебетать:

— Видите, мы с Юрием Александровичем заняты. Вымойте пепельницу.

Мол, я еще пока здесь начальник. Вымыла, умница. Спровадил без разговоров. Попросил Юру налить еще пивка. Пока тот рюхался в сейфе, незаметно сунул письменный прибор в дипломат. посерьезнел еще более и выложил заявления на стол.

— ...А Тризова настоятельно советую убрать. Лучше Вайссмана своего на его место. Или Олимпова, коли ты Палыча не любиль. —

Уходя домой, снова застрял на открытой площадке парадной лестницы. Постоял, опираясь о колонну с телефоном-автоматом, подышал. После беседы с Юриком устал, конечно. Главное, никто с кафедры бы не заметил. "Ну их, этих ректоров-проректоров-отделов-кадров, пусть Юрка бегает, раз такой молодой. Ничего, еще в другой раз приеду. А то и Галка трудовую заберет." Посмотрел в урну, подумал, не выбросить ли эту пакостную ручку. Пощупал ее в кармане. "Нет, не дождетесь."

Вышел на остановку, сел. Слизнул пару таблеток. Пропустил пару троллейбусов — битком. Автобус задерживался. Сидел, нюхал дождливую октябрьскую сырость. Освежался. До метро пешком? Можно, но как-то лень. По улице ехать намного легче. Попутку? А, черт, денег мало. Поглядел на плакаты: еще, глядишь, лет пять будут висеть, пока о них вовсе не забудут. Как и Черномырдин после недавних выборов.

…Автобус заглох где-то в районе Халтуринской. Водитель долго матюгался, бегая вокруг машины, а потом — объявил, что все, приехали. Борисов покинул салон последним. Следующего ждать не стал. Ушел пешком до остановки автобуса, колесящего по всей вонючей промзоне и выкатывающегося прямиком к родному дому. Не торопясь, вчувствованно разглядывая Преображенку во всем ее осеннем великолепии. "Утром" не успел. Костя, шебутной черт, умудрился проскочить трассу за 10 минут. К тому же безумолчно лялякая.

Листва еще стоит. Влажная, набухшая. Неплохо для середины октября, правда? Попрощаться сейчас, когда более всего жалко расставаться. Потом — будет некогда, потом будет беготня между "здесь" и МИФИ. МИФИ, Каширка. Конечно, на нее угрохано не столько, как здесь — 30 лет жизни, 25 лет педстажа. МИФИ. Странно как-то МИФИ — без Леоновой. Ну что ж, на нее тоже управа нашлась. Не без Сашкиного участия, наверняка. Ничего, без нее кафедра не развалится, даже наоборот. "А наша… наша — зачахла. За 4 месяца — 3 увольнения: Кожин, Кореев... И я теперь."

Борисов резко пробудился от мыслей, от этой сладко-солоноватой, но щемящей убаюканности. Вытер повлажневшие глаза.

Вернулось здравое, бодро-поджарое состояние, при котором окружающие предметы снова кажутся твердыми, совершенно непрозрачными, крепко стоящими на земле и зрительно осязаемыми. Снова включилась привычная бытовая словомешалка. На склоне холма возле храма и кинотеатра "Севастополь" — клумба. "Москве 850 лет". Сочно-оранжевые, красные с желтым и опять сочно-оранжевые гряды. Яркие махровые бархатные хризантемы. Или еще хрен знает что.

"Ого. Наросло чего-то. Зря, конечно, праздник проворонил."Москве 850 лет"

Борисов поставил дипломат на асфальт, сунул руки в штаны и бодренько засвистал, выглядывая автобус:

...А паразиты — никогда…

...Это есть наш последний

И решительный бой...

Замелькали кадры семейной фотохроники: вот они, дипломники 1972 года, обмывающие свои «корочки» и «поплавки». Вместе с тем это — комсомольская свадьба Галочки и Олега. Вот второй, уже настоящая регистрация: Галина в фате, усердно расписывающаяся в журнале, а Олег, прикусив губу, смущенно поглядывает на молодую супругу; на заднем плане — Петька в сбившейся и скомканной перевязи свидетеля… И наконец третий — уже сильно повзрослевший Олег, разгоряченный, вскинувшийся всем корпусом над столиком с эпидиаскопом. Лицо, энергично развернутое в три четверти; широкая открытая сияющая улыбка с родинкой на верхней губе; брови, в летящем порыве вскинутые домиком… Аккуратно обрезанный кадр, чтобы вытеснить из него чужие руки — только Олег.

Самая яркая, самая красивая фотография Олега.

В неизбывной классической черной рамке.

На ватманском листе подпись — “26 мая 1950 — 16 октября 1997”. А далее — классический набор фраз, видоизменяющийся только в некоторых деталях. Ничего особенного: «безвременно… после тяжелой болезни... выдающийся деятель... коллектив кафедры... глубокие соболезнования...»

Под столбом — с истовой скорбью копошащаяся тетя Сима, поправляющая букет из черных и белых роз в стеклянном графине.

А вокруг — ни на минуту не прекращающаяся бурлящая толчея, с усмешкой сухо сплевывающая сквозь зубы.

Очень просто: посреди ночи ушел спать в большую комнату, полувслух проклинал всех, кого только смог вспомнить. Долго не спал, двигая коробки с фотографиями. Клацал распоркой фрамуги, то приоткрывая, то притворяя окно. Изодрал в крошки пачку сигарет. Раздавил зажигалку. Бурчал.

Успокоился только под утро.

И только два голоса, как закадровый подстрочник разговаривающие с вечностью, глядя в лицо ее будничности.

Звонок.

Полувопросительное: "Да?"

"Дима, это ты?"

"Конечно." Немного встревоженное: "Галина Николаевна, Олег Иванович... с ним все в порядке?"

"Дима. Нашего Олега больше нет. Он умер." Бесслезный, внятный, но абсолютно продрогший голос.

"Как?"

"Просто не проснулся. Дима нашел его только утром. Уткнувшегося лицом в подушку. Скорее всего, был новый приступ, и... просто не смог перевернуться."

Задохнулся. Нелепо.

"Как Кузен?"

"Расстроился. Кричал матом на всю квартиру, а теперь заперся и молчит. Приезжай."

Кричал на мать. Не в первый раз. В первый раз получил от нее выволочку.

"Как чувствовал." И дальше, словно катастрофически невпопад, но нестерпимо важное. Не только для себя. "Дочку выписали. Только заберу и приеду."

Значит, уже назвали. Зарегистрировали. За нее Олег, наверное, переживал больше самого Димы. Вот, и не успел.

"Назвали?"

"Ольга. Как чувствовал. Екнуло что-то, да и ляпнул — Ольга."

Перед лицом вечности не так уж важно.

15 апреля 1997 — 1 июня 2007

Список сокращений, принятых в тексте

УМО — учебно-методический отдел;

АХР — (отдел) по Административно-хозяйственой работе;

ИВЦ — Информационно-вычислительный центр;

ЦУП — Центр управления полётами;

ВАК — Всесоюзная (ныне всероссийская) Аттестационная Комиссия — контрольный орган защиты диссертационных работ;

УКП -Учебно-контрольный пункт, т.е. филиальная площадка вуза;

ИОФАН — Институт Общей Физики Академии Наук;

БИТ— бригада интенсивной терапии, реанимация;

ЛИТМО — Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики;

Август он встретил и провел в больнице. В основном помногу сидел у окна и думал о том, как уже начинается беготня в предвкушении нового учебного года. На носу Большой Совет… это тебе не 20 ученых котов. Вот, небось, в колодцеобразном дворике снова соберется невпроедно-бесконечная толпа народу, любопытные и счастливые первачки-“козероги”, снова вместе с ректором будут высаживать чахлые саженцы. Девушка вот эта из хирургии — надо бы спросить, на какую кафедру собралась… Кто-то снова будет скучать под тягомотный концерт самодеятельности. Только не он..

Галина не стала размениваться по мелочам в ненавистной Олегу Остроумовской, поскольку активно готовилась, пристраивая мужа в санаторий. Не бог весть, конечно, «Удельная», зато удобно. Вот и переехали в сентябре. Опять-таки подполковник, черт его дери.

Тут еще и День Города подоспел. Юбилей 850-летие. Санаторные пациенты бодрились, любопытничали, делились воспоминаниями о прошлых юбилейных днях Города. Только Олегу, было это не в радость.

И не потому, что общаться стал в основном с древними дедами, постепенно обезображивался в своем облике. Несмотря на то, что он уже был вполне в состоянии самостоятельно следить за своим внешним видом, стремился превратить себя в заросшее и патлатое взлохмаченное чудовище. Мылся нечасто, все норовил банный день пропустить. Стричься отказался самого начала, покуда не отросли эти самые жуткие патлы, брился раз в неделю, хотя на бритье уже давно стало хватать сил. И станок Галка ему принесла, и электробритву. А он не хотел. Кому он нужен? Никому. Как и отец. Видимо, подсознательно копировал его поведение. Галка неоднократно упрекала его:

— Превращаешься в собственного отца. Ах, жизнь не удалась, сын пропал, любимый преемник — тоже… Брось. У нас с тобой другая жизнь. Ну и черт с ней, с кафедрой. Работай себе потихонечку. Быть бы живу.

«…сколько денег в тебя вбухали!» — мысленно передразнивал ее Олег. Хотя прежняя натура Галины Николаевны как будто и вовсе не давала о себе знать. То ли Галка смирилась с поведением мужа, то ли после его болезни что-то в ней то ли надломилось, то ли она перестала скрывать доброе к нему отношение.

Теле-трансляцию народных гуляний и мероприятий на праздник — смотреть не пожелал, тошно. О Преображенке и на дух слышать не хотел, но о клумбе вспоминал практически ежедневно.

— Да, а интересно, что будет на 900-летие?

-Москва напьется так, что дома будут ходуном ходить! — пророчествовали оптимисты.

— В гробу мы будем гнить, — лаконично добавил Борисов, а потом поправил: — Точнее, уже сгнием.

“А плакаты праздничные все еще висеть будут, самих себя радовать. Как Черномырдин.”

Звонил Лычковым — Альберта Игоревна порадовала, что Женька уже поднялась — сотрясение мозга сошло с рук. Борисов даже пытался продумывать варианты с переводом Лычковой в другой вуз. Ну, так в виде обещаний, дабы ободрить женщину; что он теперь-то мог, ничего. Звонить Рязанову решился только один раз — да и то попросил местного приятеля подозвать Юру. Как мальчишка, право слово. Подошла юркина жена и в весьма доходчивых выражениях заметила, что Юрий пьян, уже спит и подойти не может. Общался исключительно с Палевичем. Почему-то было очень удобно, как года три назад с Вагнером. Временами даже казалось, что выйди он сейчас на работу — и все пойдет по-старому. Обманчиво.

— Давай я Николаю Петровичу по Интернету напишу? Может, поможет чем? — учтиво осведомлялся Вшивый Санька.

Борисов отказывался:

— Позориться перед человеком? Нет уж, перебьюсь.

Все равно плешивый упрямец приволок распечатанную на компьютере открытку, с узнаваемо дубовым, вечно не по-русски писаным посланием и подписью старой картофелины. Здоровья пожелал, паразит.

— Больше ничего не налепил? — ощерился Борисов вместо благодарности, имя в виду исходное письмо Палевича.

От добра добра… Если в больнице Палевич старался не нервировать Олега Ивановича дурными новостями, то сейчас потихоньку вводил его в реальный курс дела. Но все равно острые углы смягчал. Жалел. Даже в хорошие-то времена препираясь с Борисовым по деловым мелочам, Палевич испытывал к нему в общем-то симпатию. Когда Николай Петрович настаивал на передаче кафедры ему, Сашке, тот вместо себя предложил другую кандидатуру: «И мне спокойнее, и Олег всех знает как облупленных. И с Рязановым срастется, не в пример мне.» А вот зря тогда Рязанова на пенсию не проводили, было б лучше.

Черт бы с ним, что он Кожина за зачет попросил паркер юбилейный купить да отгравировать, это ерунда. Другое дело, что Юрий Саныч подделал визу на этой телеге по поводу отчисления Женьки. Но об этом умалчивать не стал. Сомневался, сомневался до последнего, а потом плюнул: пусть лучше от меня... А дело было, собственно проще простого: после того объединенного круглого стола между воинственными ПР-5 и ПР-6, а особенно после разговора Борисова с Погорельцевым, Полина места себе не находила. Извести пьяную троицу Савицкого в обрамлении Тризова и Рязанова труда не стоило. Под предводительством Юрика, все четверо прошествовали в компьютерный зал, с веселым воодушевлением сострокали донос, и придумали расписаться под ним рукой Борисова. Мужики мучительно пробовали подделать роспись, копируя ее с первого попавшегося распоряжения, но дело не клеилось. Кто-то вспомнил о Палевиче. И тут, Полина, неоднократно наблюдавшая сашины каллиграфические экзерсиции, решила попробовать самолично. Надо понимать, получилось у нее на славу. Ну и записку, разумеется, она экспроприировала тоже.

Оставаться в таком гадюшнике нечего. Даже простым доцентом.

О своем решении уходить c кафедры Борисов сообщил только Галке.

Борисов вышел на работу. Хорошо, Костя подбросил, в Сокольники мотался. Он явился туда все тем же лощеным Олегом Ивановичем. Бледноват, конечно, но все с тем же устало-добродушным снисходительным выражением на лице. Узел галстука растянут чуть более, чем это допускалось этикетом, дипломат против обыкновения — в правой руке. Левая — ненавязчиво, с умело скрываемой бережностью — чуть заложена за спину. Как и слегка заметная хромота — все это могло быть заметно только очень наблюдательному собеседнику, подобному непосредственной и восторженной художнице Лычковой. Разве что будут поздравлять «с выздоровленьицем», кто-нибудь из девушек намекнет, что пора бы подтянуть галстук (или полезут поправлять сами). Чтобы не вызывать излишне сочувственных взглядов на руку, предусмотрительно повязал на запястье ниточку из красной шерсти — мол, «сустав растянул».

Не пригодилось. Более всех внимания обратила на него тетя Сима. Борисов всегда любил ее дежурства: старушка истовой осторожности, но вместе с тем обаятельнейшей непосредственности. Как всегда, нашла за что пожурить.

Первым делом тронулся на кафедру. Посмотреть на рязановские перестановки. Или так, по привычке? Поднялся наверх. Второй этаж. Постоял на площадке около дверей, обнимая дипломат ногами. Тупо погремел ключами в кармане брюк. Нижний замок оказался незаперт. Привычно пощелкал кнопками на кодовой панельке, торопливо дернул кольцо. Дверь подалась, но открывать ее не спешил. «Хорошо, хоть код не стали менять.» Мялся.

Не включая свет, привычно по-хозяйски оглядел «тамбур». Те же тумбочки, те же стенды, та же мура на стендах. Тот же косой жестяной ящик с огнетушителем, о который не спотыкался только ленивый… или Палевич. По привычке потянулся к распределительному щитку и педальке сигнализации. Привычно ударился коленом об ящик. Чертыхнулся. Увидел табличку: «Ответственный за противопожарную безопасность — Кожин Д.В.». Отколупнул бумажку ногтем. Хотел выбросить, но потом зачем-то аккуратно сложил пополам и сунул в нагрудный карман.

На двери завлабской красовалась наскоро намалеванная бумажка: «И.О. завлабораторией Тризов А.И.». Надолго ли? Рядом — такая же позорная и неприметная — «оптическая лаборатория». Не хотел видеть, а бросилась. С любопытством отпер, мельком глянул вовнутрь — не то склад, не то мастерская, однако учебные установки уже выставлены как подобает. Поскорее захлопнул.

Болтая ключом от бывшего кабинета (еще дома отвязал на веревочку), прошел в преподавательскую, как и прежде расхлябанную. Преподавательская стояла пустынной, безголосой без шуточек Колобка и Кожина. Практически идеальная пустота. Ни тебе сумок на столах, ни обаятельной гадючной бумажной кучи Рязанова. «Теперь и новый кабинет вот так же засеет-загадит.» Борисов положил дипломат на нынешний стол Олимпова. На девятом, «заседательном» столе — стопка аккуратно напечатанных синих табличек. Те, которые ставят домиком перед каждым участником порядочной конференции. Классические фамилия-имя-отчество, звание и должность. Тупо полистал. Мура. «Рязанов Ю.А. — доцент, заведующий кафедрой», «Вайссман Семен Адольфович, — к.т.н., заместитель заведующего кафедрой»… Это еще кто, как черт из-под печи? Фамилия знакомая, а кто? Из юркиных приятелей, что ли? Ох, любит же Юрка всяких немцев. То Вагнер, теперь Вайссман. Неужели свое разгильдяйство немецким педантизмом прикрывает? Доприкрывается.

— «Уж если Цукерман, то обязательно… НЕМЕЦ какой-нибудь!» — Борисов почти вслух процитировал рязановскую побасенку.

Как ни обидно это выглядело, но на кафедре знали — как будто ждали, что Борисов уволится. Откуда только? Но и не удивлялся: Палевичу ни слова ни сказал, но… куда от нее денешься, от логики?

Вошел в новым кабинет, потомптался в махоньком, темненьком таком тамбуре без лампочки. Ничего, пререборол себя и распахнул дверь. Юрик, возюкавшийся за несгораемым сейфом (наверное, теперь вместо холодильника), и пивной запах по всему кабинету. Старикан Рязанов вместо приветствия только поухмылялся:

— Что, делишки доделывать пришел, циклы внимания завершать? Очень хорошо, катись, нам инвалиды не нужны.

— Ну, инвалид. — А что, Галка мне еле 2-ю группу выбила. Рабочую, конечно. И ту давать не хотели. Говорят: «Здоров как бык». А какой я к черту здоровый — однорукий Джон Сильвер.

— Джон Сильвер был одноногим.

— А, один черт. Левая рука вообще не ворочается. По утрам особенно. Даже кулак сжать не могу. -Показал руку. Тяжело и неловко поднял согнутую в локте руку и попытался сжать кисть: онемевшие пальцы, негнущиеся в фалангах, резким неловким рывком подломились у своего основания, словно у игрушечного механического робота. — Закурить-то можно?

Носком ботинка Юрка вытолкнул из-под стола письменный прибор Борисова, девушку-комсомолку с космическим спутником на вытянутой руке, набитую пеплом и окурками.

— На, кури. Только учти, у нас теперь кроме Аловой и Шуры Тризова никто не курит.

— А Вши…кх,.. Палевич разве не курит? — Борисов по привычке замахнулся на старые интонации, но взглянув на сухо-официального Рязанова, резко сменил тон. — В августе только его с сигаретами видел.

Закурил сам, с неприязнью глядя на бывшую подставку для бумаг и авторучек, замусоренную донельзя. Продолжал засыпать вопросами:

— А Петр?

— Э, Петр Валерьянович тоже бросил. Задыхаться уже стал. Испугался. «Нет-нет, — говорит, — нафиг-нафиг, старый я уже стал. Вдруг и меня чего хватит?» А Павлович — на него глядя.

— А я разве что месяц не курил, за последние-то 30 лет. Пока в реанимации отсыпался. — Борисов от души улыбнулся, откашливая дым.

Рязанов сидел с поднятыми ушами, дожидаясь, пока Олегу надоест рассуждать о курении. Вдруг хлопнул ладонью по столу:

— Ты мне зубы не заговаривай! К тебе что, Павлыч ходил? — за пивной краснотой лица проглядывало гаденькое любопытство. Тут же сдал назад: — Чего ж ты мне раньше-то не сказал? Я б тоже. Или б ты позвонил, а то звоним тебе, дозвониться не можем. До вчерашнего дня не знал, живой ли ты там или нет. Уж думали, не выкарабкаешься…

Похоже, Рязанов выпил уже более чем достаточно. "Не умеешь ты себя в руках держать, Юрка…"

— Эх, Юрий Саныч! Ты, брат, в кабинете не больно часто запирайся. Чего случись — не вылезешь. Поджелудочная, она брат, тоже не дремлет! — Борисов скалился веселым смешком, вальяжно откинувшись в кресле и роняя пепел прямо на пол. Подался к столу, навис, не спуская с лица довольной улыбки, оперся о край обоими локтями. — Нет, Юр, у нас завкафедры либо мрут, либо увольняются!

Нужные слова он подчеркнул выпущенным вверх указательным пальцем. Юрик окаменел, как каменеет тетеря, не знающая, как ей реагировать. С выражением не то гадливости, не то сверхсосредоточенности подвигал ящиком стола, выудил из самого тонкого непонятно что и метким рывком хлопнул посередине стола.

— Молодец, дарю! — Юрий Александрович убрал ладонь. "Parker". Борисов тронул его пальцем, привычно подкрутив, а потом таким же броском сгреб себе. Вот она, те же самые вмятинки, царапинки и "Поздравляем с сорокалетием". Полюбовался, отпахнул левый борт пиджака и уютно угнездил ее в кармашке. На что Рязанов наставительно заметил: — А я гляжу, с рукой у тебя все в порядке. Все к себе.

Борисов осклабился, стараясь придать улыбке наиболее естественное выражение.

Когда пришла Герштанская поговорить о дипломе и пресек всякие попытки с собой пощебетать:

— Видите, мы с Юрием Александровичем заняты. Вымойте пепельницу.

Мол, я еще пока здесь начальник. Вымыла, умница. Спровадил без разговоров. Попросил Юру налить еще пивка. Пока тот рюхался в сейфе, незаметно сунул письменный прибор в дипломат. посерьезнел еще более и выложил заявления на стол.

— ...А Тризова настоятельно советую убрать. Лучше Вайссмана своего на его место. Или Олимпова, коли ты Палыча не любиль. —

Уходя домой, снова застрял на открытой площадке парадной лестницы. Постоял, опираясь о колонну с телефоном-автоматом, подышал. После беседы с Юриком устал, конечно. Главное, никто с кафедры бы не заметил. "Ну их, этих ректоров-проректоров-отделов-кадров, пусть Юрка бегает, раз такой молодой. Ничего, еще в другой раз приеду. А то и Галка трудовую заберет." Посмотрел в урну, подумал, не выбросить ли эту пакостную ручку. Пощупал ее в кармане. "Нет, не дождетесь."

Вышел на остановку, сел. Слизнул пару таблеток. Пропустил пару троллейбусов — битком. Автобус задерживался. Сидел, нюхал дождливую октябрьскую сырость. Освежался. До метро пешком? Можно, но как-то лень. По улице ехать намного легче. Попутку? А, черт, денег мало. Поглядел на плакаты: еще, глядишь, лет пять будут висеть, пока о них вовсе не забудут. Как и Черномырдин после недавних выборов.

…Автобус заглох где-то в районе Халтуринской. Водитель долго матюгался, бегая вокруг машины, а потом — объявил, что все, приехали. Борисов покинул салон последним. Следующего ждать не стал. Ушел пешком до остановки автобуса, колесящего по всей вонючей промзоне и выкатывающегося прямиком к родному дому. Не торопясь, вчувствованно разглядывая Преображенку во всем ее осеннем великолепии. "Утром" не успел. Костя, шебутной черт, умудрился проскочить трассу за 10 минут. К тому же безумолчно лялякая.

Листва еще стоит. Влажная, набухшая. Неплохо для середины октября, правда? Попрощаться сейчас, когда более всего жалко расставаться. Потом — будет некогда, потом будет беготня между "здесь" и МИФИ. МИФИ, Каширка. Конечно, на нее угрохано не столько, как здесь — 30 лет жизни, 25 лет педстажа. МИФИ. Странно как-то МИФИ — без Леоновой. Ну что ж, на нее тоже управа нашлась. Не без Сашкиного участия, наверняка. Ничего, без нее кафедра не развалится, даже наоборот. "А наша… наша — зачахла. За 4 месяца — 3 увольнения: Кожин, Кореев... И я теперь."

Борисов резко пробудился от мыслей, от этой сладко-солоноватой, но щемящей убаюканности. Вытер повлажневшие глаза.

Вернулось здравое, бодро-поджарое состояние, при котором окружающие предметы снова кажутся твердыми, совершенно непрозрачными, крепко стоящими на земле и зрительно осязаемыми. Снова включилась привычная бытовая словомешалка. На склоне холма возле храма и кинотеатра "Севастополь" — клумба. "Москве 850 лет". Сочно-оранжевые, красные с желтым и опять сочно-оранжевые гряды. Яркие махровые бархатные хризантемы. Или еще хрен знает что.

"Ого. Наросло чего-то. Зря, конечно, праздник проворонил."Москве 850 лет"

Борисов поставил дипломат на асфальт, сунул руки в штаны и бодренько засвистал, выглядывая автобус:

...А паразиты — никогда…

...Это есть наш последний

И решительный бой...

Замелькали кадры семейной фотохроники: вот они, дипломники 1972 года, обмывающие свои «корочки» и «поплавки». Вместе с тем это — комсомольская свадьба Галочки и Олега. Вот второй, уже настоящая регистрация: Галина в фате, усердно расписывающаяся в журнале, а Олег, прикусив губу, смущенно поглядывает на молодую супругу; на заднем плане — Петька в сбившейся и скомканной перевязи свидетеля… И наконец третий — уже сильно повзрослевший Олег, разгоряченный, вскинувшийся всем корпусом над столиком с эпидиаскопом. Лицо, энергично развернутое в три четверти; широкая открытая сияющая улыбка с родинкой на верхней губе; брови, в летящем порыве вскинутые домиком… Аккуратно обрезанный кадр, чтобы вытеснить из него чужие руки — только Олег.

Самая яркая, самая красивая фотография Олега.

В неизбывной классической черной рамке.

На ватманском листе подпись — “26 мая 1950 — 16 октября 1997”. А далее — классический набор фраз, видоизменяющийся только в некоторых деталях. Ничего особенного: «безвременно… после тяжелой болезни... выдающийся деятель... коллектив кафедры... глубокие соболезнования...»

Под столбом — с истовой скорбью копошащаяся тетя Сима, поправляющая букет из черных и белых роз в стеклянном графине.

А вокруг — ни на минуту не прекращающаяся бурлящая толчея, с усмешкой сухо сплевывающая сквозь зубы.

Очень просто: посреди ночи ушел спать в большую комнату, полувслух проклинал всех, кого только смог вспомнить. Долго не спал, двигая коробки с фотографиями. Клацал распоркой фрамуги, то приоткрывая, то притворяя окно. Изодрал в крошки пачку сигарет. Раздавил зажигалку. Бурчал.

Успокоился только под утро.

И только два голоса, как закадровый подстрочник разговаривающие с вечностью, глядя в лицо ее будничности.

Звонок.

Полувопросительное: "Да?"

"Дима, это ты?"

"Конечно." Немного встревоженное: "Галина Николаевна, Олег Иванович... с ним все в порядке?"

"Дима. Нашего Олега больше нет. Он умер." Бесслезный, внятный, но абсолютно продрогший голос.

"Как?"

"Просто не проснулся. Дима нашел его только утром. Уткнувшегося лицом в подушку. Скорее всего, был новый приступ, и... просто не смог перевернуться."

Задохнулся. Нелепо.

"Как Кузен?"

"Расстроился. Кричал матом на всю квартиру, а теперь заперся и молчит. Приезжай."

Кричал на мать. Не в первый раз. В первый раз получил от нее выволочку.

"Как чувствовал." И дальше, словно катастрофически невпопад, но нестерпимо важное. Не только для себя. "Дочку выписали. Только заберу и приеду."

Значит, уже назвали. Зарегистрировали. За нее Олег, наверное, переживал больше самого Димы. Вот, и не успел.

"Назвали?"

"Ольга. Как чувствовал. Екнуло что-то, да и ляпнул — Ольга."

Перед лицом вечности не так уж важно.

15 апреля 1997 — 1 июня 2007

Список сокращений, принятых в тексте

УМО — учебно-методический отдел;

АХР — (отдел) по Административно-хозяйственой работе;

ИВЦ — Информационно-вычислительный центр;

ЦУП — Центр управления полётами;

ВАК — Всесоюзная (ныне всероссийская) Аттестационная Комиссия — контрольный орган защиты диссертационных работ;

УКП -Учебно-контрольный пункт, т.е. филиальная площадка вуза;

ИОФАН — Институт Общей Физики Академии Наук;

БИТ— бригада интенсивной терапии, реанимация;

ЛИТМО — Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики;