Горшочек, вари... горшочек, не вари! (джен)

Гвала лежал на подстилке из выскребанных шкур, прижимался к тёплому боку Мири и почёсывал живот от удовольствия. За всю свою недолгую жизнь он не мог припомнить более счастливого мгновения. Хотя нет, видеть, как Гот сучит ножками и машет кулачками, отгоняя пляшущих по лицу солнечных зайчиков, было весело, а наблюдать за тем, как он, сосредоточенно и серьёзно насыщаясь, сосёт материнскую грудь, — ещё веселее. И зря Мири всегда гнала его, опасаясь, что он попытается отнять еду у младенца, — Гвала никогда бы этого не сделал.

Гвала заёрзал на подстилке — воспоминания о недавно умершем ребёнке были болезненными, и душа вождя требовала утешения: полежать на чём-то мягком и кого-нибудь погладить. Накрытая провонявшими от пота тряпками Мири тяжело дышала рядом, и Гвала сбросил драные покрывала, чтобы добраться до тела. Женщина недовольно застонала, но не стала гнать его, и вождь сам застыл, внезапно вспомнив о том, что она больна, и прошлый рассвет уже мог стать для неё последним. Чувство сытости заставило его позабыть об этом. Мири откликнулась на ласку, приподнялась и потёрлась носом о его нос — неловко, но нежно — и Гвала осторожно прижался к выпуклому животу женщины.

Нет, прошедший день что-то определённо изменил к лучшему.

Мири уже давно не позволяла притрагиваться к себе, заходясь надрывным воплем от боли и затихая только от слабости. Гвала подумывал уже отправиться за утешением к другой женщине, но терпел, ведь с Мири всегда было теплее и удобнее, может быть, даже проще: Гвала хребтом чувствовал, когда она повернётся, когда обнимет, когда поцелует, а когда — ударит… Впрочем, кто их разберёт, этих женщин, — Мири тоже вела себя непредсказуемо, а Гвала знал только, что ей отчего-то очень тяжело. Обнажённая мягкая нежная кожа женщины проваливалась под прикосновениями, и пальцы оставляли на ней долго не проходящий след — Гвала прекрасно понимал, что это не нормально, и объяснял слабость Мири её привычкой смывать грязь.

— Воды мало, глупая, она только для того, чтобы пить, а не намываться. От того и болеешь, — сколько раз уже он в последний миг отбивал свою женщину у зверья, когда та ходила к водопою. Впрочем, и пила Мири много, и ела, а напиться и наесться никак не могла. — Есть? Пить? — спросил Гвала, прижавшись к щеке Мири, она покорно отказалась. Гвала сполз ниже, пристроил свою голову между её грудей — и тепло, и мягко: там внутри у Мири что-то тихо, размерено, убаюкивающе постукивало — и Гвалу быстро разморил сон.

Разбудило вождя солнце и чувство опасности — прежде он никогда не позволял себе спать так беспечно. Прежде… но за прошедшую ночь что-то изменилось…

Гвала выполз из шалаша и огляделся — несколько мужчин его племени возились в игравшем бликами в восходящем солнце горшке, и вождь поспешил присоединиться к стихийному завтраку с мыслью: «Всё, небось, сожрали уже оглоеды!» — еда имела обыкновение заканчиваться быстрее, чем все его соплеменники могли насытиться, и вождь впервые рисковал оказаться опоздавшим.

В руках сородичей он заметил странные деревянные приспособления, которыми они зачерпывали кашицу, напоминавшую по вкусу верхний прожаренный на углях край мяса. Гвала оттолкнул приникшего к кормушке голозадого пацанёнка и со словами: «Вырежи ещё», — выхватил щепку из его рук и подтолкнул мальца к частоколу. Пацанёнок покрутился за спиной и, не найдя себе места между сомкнувшимися мужскими спинами, с криком «Мама!» поспешил в палатку.

— Так удобнее. Кто придумал? — спросил он у ближайшего соседа.

— Кшит, — последовал ответ, — вырезал с рассвета.

Кшит, длинный, худой как хворостина слабак, уже давно был списан со счетов как не способный к охоте, но сейчас жизнь мозгляка стала казаться вождю важной.

— Где сам-то? Чего не ест? — вопрошал пространство Гвала.

— Поел уже. Там стоит. Говорит, что караулит.

— Убрать бы зазубрины с этих ложек…

Глоток за глотком… тёплая вкусная кашица, проникая внутрь, рождала в душе Гвалы не свойственные ему, охотнику, покой и умиротворение, всё нутро согревалось, отзываясь еде, и стянутые узлом от напряжения внутренности расслабились.

— Принеси воды! — лениво приказал вождь одному из соплеменников, но тот в нарушение субординации указал Гвале на странный нарост на поверхности горшка, к которому по очереди подходили прочие насытившиеся.

Гвала повторил их действия, привычно опередив очередь, и невольно выпучил глаза от удивления — в рот полилась чистейшая, прохладная, вкусная вода.

— Хватит жрать! — прикрикнул вождь на сородичей и, издав вздох удовлетворения, отёр рот ладонью. — Ты матери отнеси, а ты — женщине.

Подкрепляя свои слова личным примером, Гвала набрал полный черпак кашицы и полный рот воды и, отчаянно стараясь не сглатывать, направился к хижине, в которой лежала Мири, но был остановлен ударом кулака в лицо.

— Почему моего сына прогнал? — Хвамка, здоровенная баба, всегда била прежде, чем спрашивала, и на этот не решилась изменить привычке. Драгоценная, припасённая для Мири влага вылилась у Гвалы изо рта, а сам вождь повалился на спину, только благодаря жизненной сноровке не растеряв еду из черпака.

— Да, чего ты, женщина?!

— Зачем сына моего прогнал? — сколько раз тупица повторит эти слова, прежде чем от неё можно будет дождаться членораздельных объяснений, вождь не знал — его сейчас больше волновала подмоченная на глазах у соплеменников репутация.

Гвала вскочил на ноги так резко, что мозг ухнул молотом в черепной коробке, и заорал:

— Я великий охотник, который добывает мясо…

— По что сына моего прогнал? — Хвамка нависла над ним — она была на голову выше — а её здоровенные кулаки ходили по сторонам тела, точно молоты на подвесах…

— Я добываю мясо, а твой сын…

— Мясо, — проговорила женщина и указала на призывно игравший серебристыми боками в лучах солнца горшок. — Много мяса. Не надо охотиться. Зачем сына моего прогнал?

Гвала застыл на месте, сраженный этой мыслью: да, за прошедший день что-то изменилось. Теперь у них было достаточно пищи, и маячившая на горизонте мучительная голодная смерть отступила — это подтверждалось податливостью и ласками Мири; теперь у них было много мяса, за которое не надо было бороться, — и вождь-охотник потерял свою значимость для племени.

— Кошки! — этот крик остановил перепалку, и огромная Хвамка первая, тонко вереща, кинулась к частоколу.

Кшит на своих тонких, как веточки, длинных ногах бежал к лагерю, а сзади уже показалась огромная кошка с по-собачьему вытянутой мордой: один укус её челюстей с двумя рядами острых зубов и о новых черпаках для каши можно забыть.

«Быстрее! Быстрее!» — приговаривал про себя Гвала, но Кшит нырнул лбом в песок, а ближайшая к нему кошка изготовилась к прыжку. Мгновение — и Гвала уже нёсся навстречу опасности — со скоростью бегуна-олимпийца заложил вираж, чтобы кинуться наперерез. Прыжок… И вождь, подцепив горе-мозгляка под живот, откатился вместе с ним в сторону, — кошка промахнулась, — но сцепившиеся в объятиях люди угодили прямо под ноги другому хищнику. Вместо того, чтобы воспользоваться моментом и разорвать добычу когтями, животное подпрыгнуло от неожиданности, и Гвала резанул нежный, покрытый светлой чистой шерстью живот хищника каменным ножом — чрево разорвалось, выпустив кишки, Гвалу окатило тёплой кровью, а кошка билась на нём в предсмертных конвульсиях: где-то над головой клацали челюсти, когти на беспорядочно дёргавшихся лапах грозили перерубить тело вождя; Кшит мёртвым грузом висел на плечах; а Гвале оставалось только отчаянно цепляться за свисавшие кишки в попытке спрятать своё тело глубже в живот умирающего хищника.

* * *

Гвала и Кшит были конечно же обречены, и сейчас, вспоминая свой поступок, вождь никак не мог понять, что же толкнуло его на такое безрассудство. Мозгляк сидел в углу, мотал сопли на кулак, посматривал с благодарностью, виноватился и чем-то тёр ложки для каши.

— Чтобы у каждого была своя к рассвету! И чтобы больше никаких караулов, пока караулить не научишься! — бросил Гвала, проходя мимо, и Кшит мгновенно подобрался.

Гвала отвернулся и с трудом подавил усмешку, — вождь был счастлив: сыт, обласкан и даже вымыт — в конце концов, и он сейчас признавал, что быть чистым не так уж неприятно, в особенности, когда за дело помывки берётся Мири. Она искромсала на тонкие полоски одну из кожаных подстилок, смачивала их в воде, принесённой из дальнего источника, тёрла его тело, а когда это приспособление не справлялось, слизывала кровь кошки языком. В благодарность Гвала вывел свою женщину из хижины, и сейчас она нежилась в лучах уходящего солнца: стянутые грубыми обрезками шкуры плохо прикрывали её необычно светлое среди других сородичей тело, и Гвала невольно любовался налившимися грудями, выпуклым животом, полными ногами Мири и думал о том, как же приятно и мягко будет ему спать на ней.

Лагерь наполнялся дразнившими обоняние запахами жарящегося на углях мяса, — не самое нежное, довольно жилистое мясо кошки всё же тоже еда, чтобы просто выбросить⁽¹⁾. Да, за прошедшее с появления того сияющего существа время, что-то действительно изменилось к лучшему. Оставленный пришельцем горшок сейчас играл своими удивительно гладкими боками в свете факелов, но огненной стены было недостаточно, чтобы защитить кормильца.

— Слушай меня! — Гвала прочистил горло, но все были заняты своими делами и на него не обратили внимания. — Слушай! — Гхвала повысил голос, мысль о том, что без соплеменников он погиб бы сегодня; мысль о том, что каким бы ловким и сильным он не был — никак не сможет прокормиться в одиночку, заставляла его искать внимания окружающих⁽²⁾. А они, те самые, которые совсем недавно рисковали собой, чтобы с копьями отбить его у двух разъярённых голодом и запахом крови огромных кошек, сейчас не обращали на него никакого внимания. — Слушайте меня! — Гвала почти кричал.

— Вождь хочет говорить. Вождь говорить хочет, — его Мири боком, на полусогнутых, почти ползком, поддерживая себя под спину, обходила собравшихся вокруг костров соплеменников и, прикасаясь то к плечу, то к руке одного-другого просила оставить свои занятия и обратить внимание на вождя. Её огромный живот и налитые груди колебались под выдолбленными шкурами. Кшит подошёл ближе, присел рядом, заискивающе посмотрел в глаза и протянул вождю абсолютно гладкую на ощупь деревяшку: приспособление для еды имело выпуклость с одного конца, а к другому истончалась, превращаясь в прутик.

Гвала гладил полученную от мозгляка ложку и думал о Мири, усилиями которой на него смотрели уже сотни глаз, пожалуй, стоит попросить Кшита вырезать, вот также как эту ложку, её фигуру из дерева⁽³⁾, чтобы женщина оберегала его везде, даже далеко от лагеря, на охоте…

— Вождь хочет говорить! — показавшийся внезапным выкрик Кшита заставил Гвалу вздрогнуть. Мозгляк⁽⁴⁾ обладал поистине трубным гласом, а вождь, добившись желаемого, теперь не знал с чего начать.

— У нас теперь много мяса! — начал было Гвала, и его голос внезапно потонул в общем гуле, — его соплеменники в едином порыве одобрительно голосили, топали ногами, бряцали копьями, скакали вокруг костров и улюлюкали.

— Вождь хочет говорить! — на этот раз окрик мозгляка оказался кстати, соплеменники притихли на мгновение, и Гвала посмотрел в лицо Мири, которая одобрительно ему улыбнулась в ответ.

— За эту пищу не надо бороться!

— Да-а-а-а! — новая фраза вождя послужила поводом для продолжения беснования, — откуда только силы брались у этих людей, которые сутки назад собирались умирать страшной голодной смертью, — Гвала махал руками, призывно открывал рот, но всё было бесполезно: его охотники затеяли танец вокруг самого большого костра, потрясали копьями, затейливо перебирали ногами и издавали странные грудные звуки.

Гвала разозлился, подошёл к ближайшему дикарю, схватил за плечо и выдернул из круга — охотник не устоял на ногах и повалился навзничь.

— Всем слушать меня! Я говорю! Я вождь! У нас теперь есть еда и вода, но, если мы не защитим её, как сегодня, у нас её скоро не будет.

В лагере повисла напряжённая тишина: соплеменники переглядывались и перешёптывались, потрескивали угли в костре, с шипением капал жир с жарящегося мяса.

— Мы должны защитить еду! — произнесла Мири срывающимся голосом.

— Мы должны защитить еду от больших кошек! — заорал Кшит. — Если не защитим, то погибнем!

— Мы должны защитить еду… Защитить еду… — доносилось с разных сторон лагеря. Будто загипнотизированные люди повторяли эту фразу — родители шептали её в уши малым детям, а те повторяли в ответ.

— Что нужно сделать, чтобы защитить еду? — спросил Гвала.

— Что делать, чтобы защитить еду? Что делать, чтобы защитить еду? — толпа эхом повторяла его слова и не давала ответа.

— Съесть её! — закричал кто-то, и толпа удивлённо затихла…

— Если съесть еду, то её не будет! — прокомментировал высказывание Кшит.

— Если съесть еду, то она закончится…

— Если съесть всю еду…

— Люди, можно достроить частокол или занести горшок внутрь частокола, — в голосе толпы уже слышались панические нотки, и Гвала постарался на корню ликвидировать спровоцированные им панические настроения.

— Занести горшок?

— Достроить частокол?

Охотники рванули к горшку, а Кшит — к частоколу…

* * *

Ещё никогда Мири не была столь щедра на ласки, как этой ночью, и ещё никогда Гвала не спал так беспокойно — его мучили мысли. Как ни старались, но ни один из охотников не смог даже приподнять горшок, и вождь всю ночь грезил о новом частоколе: тонкие чёрные ветви сплетались колючками в сплошную стену, но эта стена осыпалась пеплом, стоило кошкам подойти и прикоснуться лапой; в небеса вздымались заточенные кверху колья в два обхвата, но кошки царапали их когтями и грызли, пока те не истончались настолько, что хищники проходили насквозь; уложенные друг на друга каменные блоки казались неприступными, но хищники лезли по камням вверх — не один, не два, их было много — смертоносным дождём они сбрасывали себя со стен и всегда приземлялись на лапы, — ничто не могло удержать врагов, и вождь просыпался на руках у своей женщины от собственного крика в холодном поту. Лишь с рассветом Гвале удалось как-то забыться, но даже и тогда звуки доносящейся снаружи перебранки вскоре разбудили его.

— Да, куда ты лезешь, женщина!

— Я раньше проснулась, пусти меня напиться!

— Ты женщина, а я охотник. Не будет меня — не будет мяса. Не будет меня — некому будет защищать мясо. Не будет тебя — что изменится?

— Не будет меня, придурок, — не будет твоего сына, будущего охотника. Не будет охотника — не будет мяса.

— Да, что за чушь ты городишь, женщина?!

— Чушь говоришь?!

Разъярённая женщина лишь немногим отличалась от хищной кошки: размеры, количество зубов и длина когтей, — в остальном даже о нападении предупреждала также — утробным рыком, а, чтобы разозлить её требовалось значительно меньше усилий. Соплеменники Гвалы сбились в единый клубок, катающийся по земле и надрывно голосящий.

— Прекратить! Прекратить!

Гхвала во второй раз стоял перед сородичами и теперь не видел на их лицах прежнего счастливого выражения: побитые виновато поглядывали на вождя, а Кшит, уйдя в себя, сидел в ногах и чертил что-то палочкой на песке.

— Для того, чтобы защитить мясо, — Гвала точно не был уверен в том, что защищает: мясо от людей или людей от мяса, — мы должны установить очерёдность подхода к горшку⁽⁵⁾. — Соплеменники никак не отреагировали на слова вождя, только понуро потупились, и Гхвала продолжал, не получая одобрения. — Первым к горшку должен подходить вождь, так как он является главным из тех, кто защищает горшок от хищников. Вторым к горшку будут подходить те, кто больше всех помогают вождю. Второй будет Мири, а третьим Кшит. После Кшита к горшку будут подходить охотники, очерёдность их подхода будет определяться числом убитых зверей. После охотников к горшку будут подходить женщины, и очерёдность их подхода будет определяться количеством рождённых детей. Затем к горшку будут подходить прочие по возрасту.

— Почему второй к горшку будет подходить женщина, у которой детей нет?

— Мири помогает мне…

— Мири — женщина, у которой нет детей!

— У Мири был сын…

— А теперь нет у неё сына.

Гвала поднял руку, и гвалт спорщиков стих.

— Каждый из подошедших может дважды посетить горшок, и во второй раз взять что-то для других.

Несмотря на все усилия вождя, ссоры в лагере не прекращались: Гвала всеми средствами внушал соплеменникам правила хорошего тона, но они отказывались подчиняться, и ложки яростно стучали одна о другую каждый раз во время трапезы.

Постоянные драки привели к тому, что горшок слегка завалился набок, и теперь каждую ночь издавал странные звуки и светился огнями, а усилий Мири было недостаточно, чтобы успокоить Гвалу. Вождь часто поднимался ночью, сидел рядом с горшком, закрывал и открывал крышку, смотрел на небо…

После недели таких мучений, в очередной раз увещевая подравшихся из-за еды соплеменников и наблюдая за рисующим палочкой по песку Кшитом, Гвала внезапно для себя решил проблему:

— Отныне и впредь порядок подхода к горшку будет записан на доске⁽⁶⁾. Кшит вырежет ваши фигурки. Вы будете подходить к горшку и есть кашу, а Кшит будет ставить палочку на песке напротив вашей фигурки.

Нет, горшок определённо изменил жизнь племени — в этом не было сомнения. И жизнь Гвалы тоже изменилась: вождь теперь, опираясь на тяжёлое копьё, часто сидел возле подарка ночью, вспоминал сияющую фигуру того существа, рисовал на песке и глядел на небо. Гвала отчего-то был уверен, что именно там обитает пришелец⁽⁷⁾ — ждал чего-то, сам не понимая чего, и замечал, что грунт рядом с горшком меняет цвет, и кормилец всё глубже уходит под землю…

1) Авторы уверены, что долго голодавшие люди, даже наевшись, не перестанут создавать запасы. Авторы имели подтверждение этому постулату в реальной жизни

Вернуться к тексту

2) Аллюзия на первый митинг или первое собрание. Аллюзия на тему «роль личности в истории».

Вернуться к тексту

3) Намёк на найденную в Костёнках фигурку женщины.

Вернуться к тексту

4) Аллюзия на «серого кардинала»

Вернуться к тексту

5) Аллюзия на первый закон.

Вернуться к тексту

6) Аллюзия на письменность.

Вернуться к тексту

7) Аллюзия на Бога.

Вернуться к тексту