Зло со вкусом апельсинов (джен)

Происходящее с ней утром трудно было назвать пробуждением. То, что она делала ночью, не казалось сном, равно как и то, что вытворял с ней незнакомец, не казалось жестом доброй воли. Когда стало слишком больно, она потеряла сознание, а когда очнулась — впала в беспамятство до утра.

Мысли редко всплывали в голове. Она все еще будто спала, ведь не испытывала совершенно никаких эмоций и не могла себе позволить движение. Было тяжело дышать то ли оттого, что в комнате царила плотная духота, то ли оттого, что ночью ее душили. Так или иначе, она все еще чувствовала, как шею что-то сдавливает, хоть перед прикрытыми глазами больше не наблюдалось огромной безжалостной туши.

Дрожь ушла, но она была уверена, что все вернется, как только ей вздумается пошевелиться. Она еще не понимала, что произошло, и было ли что-то на самом деле. Хотелось верить, что все оказалось ужаснейшим кошмаром, прижаться к маме и навсегда забыть о худшей ночи в ее жизни. Но мамы рядом не было.

Если бы незнакомец подошел к ней в первые часы ее пробуждения, она бы никак не среагировала на него. К счастью, он не явился и тогда, когда она начала ощущать и осознавать происходящее вокруг нее.

Облизала обсохшие губы, тяжело моргая. Видеть что-либо перед собой было затруднительно, а помимо чувства удушья, она испытала изъедающую горло жажду. В нос ударил запах крови и пота; во рту же она ощущала вкус слюны незнакомца. Выдыхала она с трудом, будто на грудь что-то давило не менее сильно, чем на шею. Но ничто ее не сковывало, кроме собственной боли.

Бросило в жар, и она закашлялась, изнемогая от жажды. Сильнее было только желание стереть себя из этого мира. Голова раскалывалась, словно ее не раз стукнули о стену ночью. Теперь она понимала, что и такой вариант не был исключен. Не могла вспомнить, сопротивлялась ли, когда все только начиналось. Лицо жгли слезы, на нем наверняка темнел синяк и багровели царапины, оставленные его ногтями.

Но эта крохотная жгучая боль меркла по сравнению с тем, что ощущалось ниже пояса. Словно прошлись острым кинжалом от щиколоток до самых бедер. А между ног сделали это с огромнейшим упорством и усердием. Будто у бедер его вовсе вогнали внутрь до самого живота, и не удосужились даже вытащить наутро. Она очень хотела надеяться на то, что эта резкая боль была простым отголоском чего-то несерьезного, что на самом деле с ней ничего не сделали. Что никакого кинжала не было, как и рук, сжимающих горло. Но когда тяжелая голова с мутными мыслями и будто жжеными волосами поднялась, пытаясь игнорировать давящую боль, она увидела, как простынь под ее крохотным телом покрыта застывшей кровью.

В горле зашевелился уже будто прописавшийся там ком. Она заскулила, и даже не поняла от чего больше: страха, неожиданности или отчаяния. В ужасе она отползла к изголовью кровати, чувствуя, что ноги ее тяжелее камня и столь же неподвижны. Словно их вовсе отрубили от тела, а потом надежно приклеили. Она подтянула их поближе к животу, обнимая себя и захлебываясь в рыданиях. Страха не было, но от этого не становилось легче. Не боялась кричать и быть услышанной жутким незнакомцем. Не боялась, что он снова начнет играть с ней, обижая и делая больно, задорно усмехаясь при этом. Она была готова отдать это тело ему на растерзание. Еще никогда оно не было ей настолько противно. Обычно неуклюжее и хрупкое, теперь оно было грязно и смердело кровью и позором.

Сглотнула слезы вместе с чувством собственного достоинства. Хотелось навсегда запереть в себе крик о том, что ей больно и страшно. Никогда никого это не волновало, и теперь она получила доказательств этому сполна. Теперь никогда нельзя будет отмыться от отвращения к собственному телу. Оно клеймом впечаталось ей в душу, как сгусток крови, прилипший к левому бедру.

Закрыла лицо руками, не в силах отвернуться от кровавого пятна под ногами. Омерзение жгло изнутри, и она старалась криками заглушить нескончаемую боль. Не в силах управлять собой, заставить себя остановиться, она начала биться затылком об стену, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в мягкую кожу сильнее, чем вчера это делал незнакомец. Ноги не подчинялись ей, и ее это злило. Несколько раз она ударила себя по бедру кулаком, заливаясь слезами и задыхаясь от вновь поразившего ее кашля. Как только он отступил, она снова взвыла от отчаяния, не в силах остановить собственную панику.

Она кусала себя за руку, чтобы эта боль хотя бы немного отрезвила ее, но и это не помогло. Не выходило заставить себя думать, как спастись — слишком одурманивающими были эмоции. Заныло сердце, не выдержав вчерашнего давления на грудь, и сегодняшних истязаний.

Она вздрогнула. По спине прошли мурашки, а вскоре и вся она покрылась ими. Ее пробил озноб, хотя всего несколько минут назад была выпрыгнуть в окно, чтобы было не так душно и жарко. Сильнее сжалась в комок. Незнакомец не оставил ей одеяло. Из того, что он оставил ей навсегда, в целом было мало приятного.

Неизвестно, сколько прошло времени с ее пробуждения. Те малые силы, данные ей пережитыми эмоциями, иссякли. Ослабленная истязаниями, она прижала к груди грязные колени, коснувшись их головой, и так и затихла, хоть ни на секунду не перестала плакать; временами все же всхлипывала и постанывала. Она захлебнулась в собственном отвращении, и теперь снова погружалась в липкое и темное беспамятство, чтобы восстановить силы и сделать хоть что-то ради спасения.

Из забытья ее вырвал едкий смешок над ухом. Она открыла глаза, нехотя поворачивая голову в его сторону. Незнакомец Уоррен склонился над ней и лучезарно улыбался. Выглядел он все так же до отвращения порядочно: прилично одетый, бритый и будто прилизанный, только лицо выдавало в нем животное. Теперь незнакомец напоминал ей откормленную свинью; такой же наглый и требовательный.

Он мягко провел рукой по ее лицу, всматриваясь в каждую царапину, словно властитель пытался объять одной ладонью на карте все свои владения. Она хотела что-то сказать, но губы дрогнули, машинально поджавшись. Не придумала, что сказать, чтобы он остановился.

— Бедная, — сдержанно начал незнакомец Уоррен, — тебе было очень неприятно. Но, знаешь, я тоже не того ожидал от тебя. Надеюсь, сегодня будет лучше и мне, и тебе.

Задыхаясь от возмущения, она шумно всхлипнула. Сердце екнуло от обиды, а глаза застлал гнев, но отнюдь не страх. Сама не понимая, что делает, она отчаянно вцепилась зубами в ладонь, так бесцеремонно гладящую ее личико. Она не стремилась всматриваться в эти властные глаза орехового цвета, но разглядела в них недоумение, а мигом после ее оглушил пронзительный вопль незнакомца.

Будто скакалка, хлестнувшая по запястью, хлопнула пощечина. Жгучая боль растекалась под кожей; покраснела щека, отчего кровавые царапины стали не так заметны. Но спутанные волосы поспешно закрыли собой ее глаза, из которых вскоре поползли слезы.

Она сжалась в комочек, надеясь, что ее не тронут, только это не волновало незнакомца. Он схватил ее за руку, чуть приподнимая, после чего пренебрежительно отшвырнул ее от себя. Удар пришелся на затылок. Не сдержавшись, громко всхлипнула, дрожа и пытаясь сдерживать слезы, непослушно стекающие на грудь.

— Вы мне противны, — прошептала она, хоть внутри эта фраза разрывала все ее сознание.

Он мрачно усмехнулся, подаваясь ближе, забираясь с ногами на кровать. Подбираясь все ближе, он скалился, и она предчувствовала, как ее снова побьют или накричат, а может и то, и другое. Но вместо этого он обеими руками схватил ее за шею, давя так сильно, что она невольно издала жалобный хрип. Глаза ее вылезали из орбит, а ноги не смели и шелохнуться, чтобы хотя бы попытаться оттолкнуть незнакомца от себя.

— Тише… Я хочу ненавидеть тебя, когда ты выдаешь такие громкие фразы. Не заставляй меня причинять тебе больше боли, чем я хочу. Ведь ты не плохая девочка и не хочешь, чтобы я, например, пришел к твоей маме и сделал с ней то же, что и с тобой. Или я в чем-то не прав?

Он грязно улыбнулся, ослабляя хватку, а после и вовсе убирая руки от шеи. Вместо этого одними только кончиками пальцев незнакомец коснулся ее правой щеки, не пострадавшей от пощечины, и бережно стер слезу, касаясь губами нежной кожи. Он ласково прильнул к ее груди, вслушиваясь в бешеное биение сердце и всхлипы, которые она не могла больше сдерживать.

После этого она мало что воспринимала, ведь вскоре боль резко усилилась. В попытках докричаться до незнакомца, вырваться из его беспощадных объятий, она сорвала голос. Захлебываясь в слезах, она умоляла его остановиться. Но в какой-то момент детский мозг не выдержал всех издевательств, что произошли за этот день, и она потеряла сознание.

* * *

Все смешалось в одну непрерывную череду страданий и унижений. В моменты, когда незнакомец приставал к ней, она теряла ощущение настоящего, прошлого и будущего. Ее мозг словно выключался в моменты тесного контакта с ним, хоть каждый раз она до последнего сопротивлялась. Страх прочно переплелся с ненавистью к незнакомцу Уоррену и отвращением к своему телу. И эта разрывающая ее сознание на куски смесь въелась в ее жизнь, словно змея впилась зубами в кролика, точно зная, что не отступит, пока не поглотит с головой.

И даже испытывая эти чувства почти каждый день, она так и не смогла привыкнуть к ним. Будто вгоняли иглу под ноготь и вводили их насильно, как только действие прекращалось. Да так быстро, что она даже не замечала, что в какой-то миг не испытывала ни страха, ни ненависти, ни отвращения. Она боролась, будто дикая кошка рвалась на свободу, ломая ногти на руках до крови об одежду незнакомца как о камни. И все так же бесполезно, ведь сколько не рвись — не скроешься.

Ей оставалось только биться в судорогах в углу, покрывая кожу на лице пеной изо рта и слезами, которые вырывались из нее вместе с сдавленным криком, прочь из истерзанной собственными и чужими руками груди. Отчаяние рвалось наружу, и как только овладевало всем ее сознанием, она переставала быть человеком.

Всякий в такие моменты похож больше на зверя, нежели на разумное существо. В моменты испытания этих чувств она была похожа на беглеца: каждая мышца ее тела оставалась напряжена, а более всего старалось сердце, колотящееся так, будто никогда уже не представится возможность стучать. И ощущения проникали в ее душу так, словно она проживала последний день в жизни, и изменить это можно было бы, только если она вцепилась бы в эту жалкую жизнь зубами, да так сильно, что из слабых десен весенним ручьем полилась бы кровь. И нельзя было ни в коем случае ослаблять хватку, ведь если на миг отвлечешься, тебя подстрелят, как ничтожного кролика, и жаркое из тебя выйдет не первой свежести.

А после этого она не испытывала ничего, кроме усталости. Все силы уходили на сопротивление незнакомцу, крики и попытки не потерять рассудок от скопления ненавистных ей эмоций. После того, как мужчина оставлял ее тело в покое, она сжималась в комок и молила в пустоту о том, чтобы это прекратилось. Дни и ночи смешались в одну длинную пытку, и оттого она не понимала, сколько времени прошло с тех пор, когда в последний раз она видела родителей. Но в тот миг, когда только закрадывалась мысль о том, что теперь испытывала мама, она начинала рыдать с новой силой.

Если бы только страх и отчаяние не были так сильны, она бы нескончаемо выла от тоски по матери и ее теплым объятиям. Но сил больше не осталось молить вернуть ее домой. Незнакомец часто смеялся над рвениями маленького ребенка вернуться туда, откуда он ее «вытащил». И ни разу сам не начинал разговор на эту тему. По правде говоря, Уоррен почти не разговаривал с ней, только если сама провоцировала его. Или ему хотелось поиздеваться. Но она даже не сомневалась, что незнакомцу нужны от нее далеко не разговоры.

Из состояния полного отсутствия сознания ее вытаскивали его омерзительные прикосновения. Но последние несколько дней у него уже не выходило заставить ее одним только поглаживанием по щеке или бедру оживленно хлопать ресницами, испуганно дергать головой и покрываться мурашками от хищного повелительного взгляда. Она слабела с каждым днем, и незнакомец понимал это. Но только сильнее злился, когда она не реагировала.

В тот день ему пришлось пнуть ее ногой в спину, чтобы она зашевелилась, издав сдавленный хрип и всхлипнув. До этого незнакомец Уоррен уже бил ее, пытаясь заставить вымаливать прощение за свои неприемлемые слова в его адрес. Но в этот раз она не ждала удара. В этот раз она сумела убедить себя уснуть.

Тело непослушно задрожало, когда ее, сонную и ослабленную настолько, что не было сил шевелиться, потащили по полу прочь из душной комнаты. Она уже знала, где скоро окажется. Все эти дни Уоррен носил ее туда, чтобы избавить ее тело от испражнений и гноя, скопившегося у нее между ног. Любое его прикосновение было пыткой, хоть она и плохо помнила, что происходило в такие моменты, что он говорил и как трогал. Между ног все адски жгло, и эти промывания, хоть и причиняли боль, позднее дарили хотя бы временное облегчение. Но можно ли было это назвать жестом доброй воли со стороны незнакомца Уоррена? Она и не смела задумываться о том, что таилось в голове этого человека. Буквально каждое мгновение она испытывала на себе последствия его злого умысла. И этого ей казалось достаточным.

Теперь незнакомец сжимал ее руку так крепко, что, будь запястье шеей, на нем наверняка остались бы следы удушья. Уоррен был особенно молчалив уже некоторое время. Все чаще его полуулыбка стала напоминать оскал дикого зверя, а глаза все чаще наливались кровью от гнева. Она нисколько не сомневалась, что злит его. Но не понимала, чем именно.

С того случая, когда он душил ее из-за признания в неприязни, она не могла вырываться и кричать так же громко, как раньше. А теперь и вовсе почти не сопротивлялась, только плакала и изредка стонала от боли. Возможно, незнакомцу было этого мало, и оттого его ярость стала ядовитее любой, даже самой коварной и бесчеловечной усмешки.

В глазах все мутнело, и она с трудом могла различить то, что окружало ее. Она чувствовала холод пола, который обжигал ей ноги и видела тонкую полосу света. В ушах бил неприятный гул воды, он становился все громче, а полоса света шире и ярче. И в какой-то момент стало настолько громко и ярко, что она невольно зажмурилась, стискивая зубы. Голова разболелась мгновенно, этот звук был невыносим. Лицо все еще горело от незаживших и изъеденных слезами царапин. Она слабо закашлялась, и в груди сразу что-то сжалось.

Незнакомец наконец освободил ее руку из хватки, и она мягко шлепнулась на пол. Боли от столкновения она почти не почувствовала, зато на миг словно потеряла сознание. Когда осмелилась чуть приоткрыть глаза, поняла, что его руки снова нагло шастают по ее голому телу. Уоррен хотел поднять ее, но, казалось, что-то его остановило. Возможно, его внимание привлекли темнеющие синяки.

Так или иначе, вскоре она согнулась от неожиданности. Ее опустили в холодную, как показалось ей в тот миг, воду. Хотелось закричать, взвизгнуть, но голоса не было уже несколько дней. Она безуспешно дернулась. А когда поняла, что не сможет вырваться, попыталась обнять себя, сжаться в комок, но незнакомец не позволил ей даже коснуться своего измученного тела. Почти сразу же, как только она погрузилась в воду, он начал тереть ее мочалкой.

Возможно, она не была жесткой, но от каждого прикосновения малышка чувствовала, как кожа сдирается, будто ее трут наждачкой. Тихо скульнула от боли, закусив губу.

— Не нравится? — не скрывая омерзение, огрызнулся сверху незнакомец. Одной рукой он обхватил ее и, чуть приподняв, начал тереть спину, — так скажи мне об этом, грязная тварь. Больше не просишь вернуть тебя обратно, ха? Признаюсь честно, ты нравилась мне больше, когда в тебе был хоть какой-то характер.

Его резкие движения были пропитаны грубостью. От его слов она начала всхлипывать громче и чаще. Она снова чувствовала, как задыхается. Наружу вырвался кашель, и незнакомец выругался под нос, но вновь повысил голос, когда ей стало легче.

— Может, я просто тебя переоценил? И ты только с виду была такой миленькой. Я надеялся, ты будешь приносить мне хоть немного удовольствия, но вместо этого ты решила прикинуться мертвой. С неподвижным куском дерьма иметь дело приятнее, чем с тобой, признаюсь тебе.

Он добрался до ее ног, и теперь столь же грубо проводил мочалкой по ним, не обращая никакого внимания на стоны, вырывающиеся от каждого прикосновения с синяком. Она не сдерживала слез, и только изредка дергалась, чтобы случайно не разозлить его еще сильнее. Слова незнакомца долетали до ее ушей, но все было пустым звуком, так безжалостно давящим на ее голову, без того страдающую от назойливого шума.

— Но скажи ты хоть что-нибудь, мелкая ты дрянь!

Бросая почти законченное дело, он швырнул ее обратно в воду. Потянув сперва за волосы, он запрокинул ее голову назад, заглядывая в полуоткрытые глаза и так бесчеловечно скалясь. Но смотрел в них недолго. Вскоре ее полупустой взгляд стал ему противен, и он, вырывая руку из рыжей копны волос, чуть разрывая спутавшиеся в клоки волны, схватил ее за плечи и как следует надавил так, что детское тело полностью погрузилось в воду.

Из последних сил она старалась держать голову, глубоко дыша, но тогда он только клацнул зубами, ухватил ее за лоб и резко опустил под воду. На поверхность поднялись пузыри воздуха, и она зашевелилась, ощущая, как захлебывается. Волосы лезли ей в лицо, они были везде, будто почувствовали свободу и занимали все возможное пространство. Она вертела головой, пытаясь избавиться от руки незнакомца, дергалась и в отчаянии билась ногой об ванну, чтобы хоть как-то показать, что не может больше терпеть это издевательство.

И тогда он отпустил. Уоррену не нужно было еще более аморфное тело, хотя для нее не оставалось сомнений в том, что ее смерть только обрадовала бы его. Только она очутилась на воздухе, сразу же начала жадно глотать его губами, но грудь ее по-прежнему была словно зажата в тиски, а горло не покидало ощущение удушья. Но она была счастлива, что холодный воздух ласково щекотал ей язык, проникал глубоко-глубоко внутрь, и хоть немного облегчал ее состояние.

Не смела открыть глаза. Знала, что ничего хорошего ее не ждет. Закашлялась, но в этот раз громко, надрывисто. Вода все же проникла в легкие, хотя в них и без того было слишком мало места. Волосы вновь стали одной огромной рыжей копной и даже липли к лицу. Незнакомец в отвращении хмыкнул, поднимая ее из ванны и опуская на холодную плитку.

Она старалась не шевелиться, но не могла совладать с дрожью. Воздух был приятен, когда его так не хватало, но теперь из-за него она сидела на коленях, прижав к ним голову и обняв себя руками, чтобы хоть как-то сохранить остатки тепла. Вода немного отрезвила ее, как и в прошлые разы, и она чувствовала, что ощущает настоящее как никогда с тех пор, как попала сюда. В осознании произошедшего с ней, она впилась ногтями в покрытую мурашками кожу, точно желая содрать ее. Не могла заставить себя прекратить дышать так глубоко и прерывисто. И оттого это слышалось громко, хотя ее зубы стискивались так сильно, что казалось, что они сейчас покрошат друг друга.

Высоко над головой послышался странный шелест, а мгновением спустя Уоррен накинул на побитую спину девочки полотенце. Наклонившись, он крепко вцепился в нее, поднимая и прижимая к словно облитой одеколоном одежде на груди. Незнакомец молчал, но напряжение внутри него было прекрасно уловимо. Но, не осмеливаясь шевельнуться, она не подняла головы, не взглянула на его лицо снизу вверх. Ей не нужно было подтверждение ненависти к себе. Ей было достаточно понимания того, что их ненависть взаимна.

Уоррен принес ее в комнату тихо и уверенно. Она перестала дрожать, холод отступил. Не понимала, почему не испытывает страха и не плачет. Внутри будто все замерзло, и только когда незнакомец опустил ее на кровать, где совсем недавно издевался над ней, где-то глубоко в душе зашевелилось омерзение. Он успел снять простыню, где навеки застыл ее позор словно печать. Уоррен заменил белье на чистое, и с виду не осталось и следа с той первой ночи. И только то, что скопилось внутри нее огромным комом боли, заставляло ее помнить об этом каждую секунду своего существования здесь.

Окинув комнату взглядом, она поняла, что помимо кровати в ней разместился еще и небольшой шкаф. Наверняка именно в нем Уоррен хранил свои вещи. Окно было закрыто, но на подоконник вполне можно было бы забраться и открыть его, а после и выпрыгнуть, не взирая на высоту. Не хватало только сил сделать это. Ноги все так же страшно дрожали от любой осознанной попытки встать на них.

Уоррен ушел, позволив ее пустому взгляду ненадолго устремиться в белое небесное полотно, возвышающееся за окном. Она всегда находила забавным, что в таком виде оно невероятно походило на молоко, покрытое тонкой пенкой. А если где-то встречалось потемневшее пятно, то оно было сравнимо с плесенью. И таким странным казалось сейчас, что даже на небе не осталось черной плесени, а внутри так быстро прижилась и уже разрослась до настолько громадных размеров, что вытеснила даже желание жить.

Когда Уоррен вошел в комнату, она словно отошла от оцепенения. Незнакомец сел рядом и коснулся детской ноги, после чуть проведя по ней своей чистой рукой. Он привлекал ее внимание. И тогда она послушно повернула голову в его сторону, но взгляд ее остался так же пуст, хоть осмысление в глазах стало чуть более уловимо. Мельком оглядела его. Лицо было угрюмо, а тело напряжено, как если бы на него в этот миг осуждающе смотрел весь мир. В свободной руке он держал тарелку, и от того, что в ней лежало, вверх вздымался пар, игриво касаясь шеи незнакомца, и после исчезал, разбиваясь об его подбородок.

Он убрал руку от детской ноги, но только для того, чтобы ухватиться ею за ложку, головой опущенную в тарелку. Непонимание вскоре сменилось любопытством, и она приподнялась, опирая спину о подушку. Уоррен подобрался поближе, когда она поджала ноги к себе, пытаясь сесть.

Он поднес к ее лицу ложку, полную ароматного риса, при этом смотря на нее не менее угрюмо и выжидающе, чуть исподлобья. Эта настороженность напугала ее, и она не сразу решилась отреагировать. Глубоко в груди от незабытого, но приглушенного отвращением и ненавистью, страха колотилось ее маленькое сердечко. Она осторожно подалась вперед, не отрываясь глядя на незнакомца. Пошевелись Уоррен сейчас, она бы непременно дернулась назад, словно зашуганный охотником лисенок. Но ничего не произошло, и она, будто обезумев, впилась зубками в ложку, да так резко, что до ушей донеслось клацанье о металл. Верхнее нёбо неприятно обожглось рисом.

Разум забил тревогу, позволяя тошноте подступать все ближе к горлу и приказывая ее выплюнуть долгожданную еду. В непринятии она зажмурилась, отстраняясь от ложки. Но попыталась прожевать рис. Вкус был ярче, чем себе представляла, и, только проглотив пищу, сразу же захотела еще. Рвотные позывы не отступили, и из-за этого она долго еще не решалась наклониться вперед. Нисколько не сомневаясь в собственном голоде, не понимала, почему сознание даже сейчас противится. На миг даже подумалось, что оно специально хочет сделать ей больно и неприятно, будто мстило. И оттого стало еще более противно от себя.

На уровне ее лица уже ждала протянутая ложка, и она, хоть машинально поморщилась от ноющей тошноты, вновь потянулась ей навстречу, с таким наслаждением впиваясь в нее зубами, повторяя это снова и снова, пока омерзение не настигло своего апогея, и она в бессилии не опустилась головой на подушку, закрыв глаза.

Все закружилось, и она будто на мгновение обрела блаженный покой, но сознание кричало о том, как отвратительно ему понимать всю плачевность ситуации. Принимать еду от человека, причинившего столько боли, — это ли не по-настоящему тошно? Чувствовать, что только от него зависит, что ты испытаешь через мгновение, минуту, час, день, неделю, вечность? От такого жестокого и властного человека, смеющегося над ее стонами и криками? Хоть в самом нем не было ни капли сострадания, она почувствовала, как, должно быть, гадко просыпаться мерзавцем и таким же мерзавцем засыпать; довольствоваться муками маленького ребенка и видеть себя ее полноправным владыкой, а спустя секунду метать в ее сторону искры гнева за то, что она не так вдохнула. Мысленно улыбнулась, приоткрыв глаза. Именно таким ей вспомнился отец.

— Папа еще работает с вами?.. — с такой неуверенностью спросила она, будто каждое слово было шагом по тонкой корочке льда, и от любого такого шага он мог разломиться, а то и вовсе раскрошиться на сотни осколков.

Некоторое время Уоррен молчал. Он положил ложку обратно в тарелку и застыл, задумчиво опустив голову. Она с тревогой вглядывалась в его профиль, надеясь увидеть в нем ответ. Но оно источало отстраненность и спокойствие.

— Мм, да. Поручил ему одно дело. Твой папаша, хоть и алкаш редкостный, еще не совсем загублен. Не должен разочаровать, — слегка повернул голову, сверкнув глазами.

— А он… спрашивал у вас что-нибудь обо мне?.. — она незаметно дрогнула, поджимая губы. Она чувствовала, что любой ответ причинит ей боль.

Однако ответом стала тишина. По его лицу скользнула мрачная ухмылка, а сам Уоррен чуть согнулся. Какое-то время он смотрел сквозь нее, но в один миг дернул головой и, усмехнувшись, отвернулся. Она почувствовала, как глаза становятся влажными сами собой, и начала моргать чаще. Ком вновь подступил к горлу, и на грудь снова что-то будто бы давило. Устремив взгляд в простыню, она поднесла кулак к глазу, чтобы стереть навернувшуюся слезу, но, не в силах совладать с собой, шумно всхлипнула и, сжавшись в комок, расплакалась.

Внезапно ее спины что-то коснулась, и она дрогнула, но головы не подняла. А миг спустя, незнакомец обеими руками обхватил ее крохотное побитое тело и прижал к себе, громко вздыхая. С каждой секундой ей становилось все более тошно от этих удушающих объятий. Сглотнув, она отняла ладонь от лица, машинально уткнувшись в его шею, обжигая ее своими слезами. Каждое прикосновение Уоррена причиняло ей глубокую боль и вызывало одну лишь только ненависть к нему. Но теперь все ее тело было обвито им, дышало им, сливалось с ним. Она вдыхала его попытки казаться заботливым, но только они достигали легких, тут же отравлялись ее омерзением. В отвращении она отпрянула от его груди, вырвалась из объятий и плюхнулась на подушку. Глянула диким зверем, но тут же осеклась; это вызвало бы его ярость. И, пока Уоррен, растерянно смотрящий на нее, не разозлился, она поспешила скрыть свою неприязнь.

Однако от последствий скрыться не удалось. Незнакомец оскалился, ругнувшись про себя, задышал так тяжело и неровно. Она увидела, как его ладони сжимаются в кулаки, а сам он дрожит от напряжения. Бросил взгляд на тарелку, где оставалось еще немного риса, и в порыве гнева с размаху швырнул ее в стену. Ложка со звоном полетела на пол; фарфор рассыпался на тысячи осколков и, сохраняя на себе остатки каши, упокоился там же, где и ложка. В голове вновь промелькнуло воспоминание об отце.

— Почему, почему ты никак не можешь понять, что там тебе будет хуже?! — сорвавшись на крик, произнес Уоррен и вскочил на ноги, дрожа от злобы, — Просто скажи мне, почему я должен вернуть тебя, зная, что там тебя больше не ждут?!

Сердце бешено колотилось, и она, не скрывая ужаса, смотрела на перекошенное в ярости лицо. Слезы стояли в ее глазах, но не смела больше шевельнуться. Страх пригвоздил ее к кровати, и она, едва ли разборчиво промямлила:

— Мама л-любит меня… ей н-наверняка плохо без м-меня, — голова кружилась от волнения. Дышала резкими вдохами и выдохами, и понимала, что воздух не добирается до легких. Уоррен немного успокоился, видя боязнь малышки, и чуть убавил пыл.

— А с тобой ей, значит, было хорошо? Не хочу говорить тебе таких очевидных вещей. Надеюсь, до тебя наконец дойдет, что ты была только лишним грузом. И ты наконец поймешь, что ты бы не мучилась, если бы ты просто делала то, что я хочу.

В бессилии опустился на кровать. В попытках перевести дух он старался не смотреть на нее, чтобы вновь не разгореться гневом. Незнакомец страшно покраснел и даже вспотел. Сцепив руки в замок, он что-то бубнил себе под нос, но она боялась пытаться разобрать его слова. Была бледна от страха, но чувствовала, что скоро ее щеки воспылают от стыда.

Вскоре слова Уоррена стали громче, и теперь она при всем желании не могла отстраниться от них. Внимала каждому слову, поджимая губы и закрывая глаза. Уши ее покраснели.

— Но, с другой стороны, чего еще ожидать от глупой девчонки. Никогда не признает, что я сделал больше, чем вся ее блядская родня. Что я хочу быть добрым, но она заставляет меня злиться.

Вздохнув, незнакомец посмотрел на нее. В глазах смешалось презрение и странная жалость. Он перестал дрожать, а голос его стал чуть спокойнее и тише.

— Это ты вынуждаешь меня быть таким. Объясни, почему нельзя просто меня слушать? Ты просто маленькая капризная идиотка, раз считаешь, что только маме можно гладить тебя по волосам и лицу. Я забочусь о тебе в сотни раз лучше, чем твоя семья. Так почему ты так жестока?

Он не ждал ответа на свои вопросы, а она не знала, что ответить. Чувствовала, как из нее всеми силами пытаются выжать сожаление, но испытывала только странное оцепенение. Все мысли разом затихли, и даже отвращение в выжидании замерло внутри. Губы ее дрожали, то ли от страха, то ли в желании произнести что-то. По лицу скатилась последняя слеза, и после этого ее замыленному взгляду ничего не мешало глядеть, как Уоррен, согнувшись, думает о чем-то.

Так они провели неизвестно сколько времени. За окном постепенно темнело. Она находилась в состоянии полудремы, когда незнакомец сорвался с места и, вытащив из шкафа одежду, вышел, практически выбежал из комнаты, поспешно закрыв дверь с другой стороны. Она вздрогнула, но не шелохнулась. Чувствуя холод подушки под исцарапанной щекой, она немного расслабилась, и вскоре окончательно уснула.

* * *

Однако спала она недолго. Ее разбудил оживленный говор за дверью. Сперва он раздавался назойливым бубнежом, от которого хотелось прикрыться подушкой. За окном уже стояла глубокая ночь. Снаружи наверняка пахло свежестью, но, к сожалению, ей вряд ли удалось бы узнать это. Сон ушел окончательно, когда она поняла, что жажда жестоко дерет горло. Потерла опухшие глаза. Тело страшно ныло, а ноги и вовсе отказывались шевелиться. При любом их движении противилась спина, отдаваясь гулкой болью.

Поежившись, обняла себя, чтобы попытаться усмирить нахлынувшую тоску. Она вспомнила, что случилось до того, как уснула. Ярость Уоррена и его грубые слова. С какой уверенностью он твердил, что ее никто не ждал и он заботился лучше. Вздохнула от усталости. Он не мог быть прав. Мама всегда любила ее больше всего на свете и опекала так, как только могла себе позволить. А Уоррен… Никогда еще ее тело не страдало так сильно. Никогда еще она не подвергалась такому унижению и издевательству со стороны взрослого. Даже папа, когда бил маму, а следом и ее, не был так жесток и безнравственен.

Папа… От одной только мысли о нем глаза заслезились, а в груди защемило. Она могла простить ему многое. Даже тогда, когда в душу закрадывалась тихая радость о том, что отца не будет дома еще несколько дней, она верила, что все еще изменится. И не прогадала. Все стало гораздо хуже. Но и сейчас, когда все, что ей оставалось, — обнимать себя и скулить от боли и тоски, она верила и скучала, страшно скучала по тому дивному времени, когда папа любил свою семью.

Голоса на кухне что-то серьезно обсуждали. Она вытерла слезы, тихо всхлипнув, и попыталась вслушаться в их разговор. Никогда еще ей не приходилось слышать Уоррена таким обеспокоенным и осторожным. Он словно с опаской и предельной внимательностью подбирал слова и выражения. Второй голос было сложно понять. Он был намного тише. Сердце ее взволнованно заколотилось. В голове пронеслась страшная мысль. В задумчивости она пролежала еще некоторое время, с закрытыми глазами пыталась разобрать хоть какие-то слова. Надеялась, что догадка ее ложна и глупа.

В кончиках пальцев будто что-то закололо, и она сжала ладони в кулаки, чтобы это прекратить. Закрыла глаза и вжала голову в плечи. Все не могло быть так, как представила себе она. Но мысль насмешливо извивалась в сознании, не позволяя думать ни о чем другом. Тело съежилось от страха и волнения, а сердце заколотилось сильнее. В попытках успокоиться, она застыла. И только когда мысль окончательно взяла над ней верх, она смирилась и подчинилась.

Шумно вздохнув, медленно села. Ночь никогда не пугала ее, но именно сегодня вызывала тревогу в душе. Встала на колени, а после и на четвереньки. Спина больно кольнула, а ноги взмолились, дрожа. Сглотнула, вдохнула воздуха; он был так тяжел и душен, что вскружилась голова. Подползла к противоположной стороне кровати и затихла. Уоррен теперь звучал немного спокойнее, хоть голос чуть подрагивал. Мысль изъела ей всю голову, а в животе будто что-то всколыхнулось и защекотало. Дыхание сделалось прерывистым и громким. Она отчаянно старалась уловить колебания волнения во втором голосе. Закрыв глаза, попыталась успокоиться. Легла на бок и прижала руки к груди, отсчитывая биение сердца. Нельзя было паниковать. Вдруг это всего лишь страшная ошибка.

Обхватив руками колени, она сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Это был его голос, такой родной и спокойный. Не могло просто чудиться. Сердце бешено колотилось и отказывалось входить в ее положение. Сознание кричало о том, что нужно действовать. А сама она шептала, захлебываясь в собственном неверии:

— Папочка… Забери меня отсюда, пожалуйста.

Отчего-то ей казалось, что люди за дверью усмехаются. Уоррен наверняка обманывал ее, а теперь обманывал и папу. Говорил, что она никому не нужна… А папа просто думал, что так спасет ее. Ведь он сам видел, что стал опасен для семьи. А Уоррен притворялся перед ним таким великодушным и праведным. Дал папе работу, купил ей лекарства, когда болезнь одержала над ней верх. И убедил отца, что сможет лучше позаботиться, если заберет ее к себе.

Осознание разрывало ее изнутри, и она слегка приподнялась. Не могла понять, почему только сейчас дошло, что папу просто обманули. Неужели нужно было услышать его приглушенный стенами голос, чтобы принять это? Он бы не поступил так жестоко… Он злился только от чувства безысходности. А потом наверняка стыдился, и поэтому решил отдать ее тому, кто, как папа считал, позаботится лучше. Издала стон и обхватила голову руками. Мысли слишком сильно давили со всех сторон, а тяжелый воздух все только осложнял. Снова будто очутилась в вакууме и задыхалась. Нужно было выйти и сказать папе, что она прощает, что просто хочет домой, и готова терпеть даже побои, лишь бы только снова оказаться рядом с ним и мамой.

Свесив ноги с кровати, она велела себе не думать о плохом, прикрыв лицо руками и слегка надавив на виски. Волнение весенней рекой разливалось в груди, а льдинами, хоть и активно тающими, оставались страхи. Столько всего могло пойти не так. Больше всего она боялась, что Уоррен не позволит ей спастись. Папа выглядел таким беспомощным, когда ее забирали из дома. Ему пришлось подчиниться, ведь зло было слишком могущественно. Зло, более не имеющее вкус апельсинов, но все так же плотно окружающее все ее существо.

Глубоко и шумно вздохнула, сложив губы трубочкой, словно во рту было слишком остро. Ноги взвыли от боли, как только маленькое тельце встало на холодный пол. В то же мгновение и сама она заскулила, но сделала шаг. Одной рукой она оперлась о стену, другой подняла левую ногу. В ступню впился небольшой осколок, да так глубоко вошел, что снаружи остался только крохотный краешек. Правая нога в то же время изнывала и подкашивалась. Сил оказалось меньше, чем могло бы быть.

Стиснув зубы и подавив желание разрыдаться, она сделала еще шаг. Будь ее воля, она прошла бы до двери на одних только носочках, но страх упасть и привлечь внимание раньше времени овладел ее сознанием. Она чувствовала, что, если повалится на пол — уже не встанет. Похрамывая, пошла дальше, однако стоило ей вновь ступить левой ногой, как в глазах тут же посыпались искры. Рука тут же зажала рот, но взвизг все равно получился внушительным. По ноге словно прошло электричество. Простонала что-то невнятное, зажмурившись. Сделала еще один шаг.

Как только изнывающая от острой боли ступня вновь коснулась пола, она оттолкнулась рукой от стены и бросилась к двери. Не в силах была терпеть и дальше это мучение. Чудом не расшибла лоб, успев опереться обеими ладонями. Встала на мыски. Пальцы сами скользнули к ручке двери, и наполовину безжизненное тело надавило из последних сил на себя в попытках открыть выход. Безуспешно. Паника обхватила своими призрачными руками горло. Горячо выдохнула и с ужасом обнаружила, что не может вдохнуть. Застучали зубы, а ногти хаотично шкрябали дверь, хотя с большим энтузиазмом бы сейчас впились в ее собственную плоть.

Ничтожные попытки привести себя в чувства довели до того, что стиснутые зубы прокусили губу. В рот словно ядом милосердия потекла кровь. Взвыв от отчаяния, она сделала все возможное, чтобы закричать, однако голос ее нещадно хрипел и надрывался. Вышло громко, однако внутри горло будто что-то изрезало и щедро посыпало перцем и солью. Из последних сил стукнула ладонью по двери. В руке словно разлилось нечто очень горячее и извивающееся, но быстро исчезло, рассыпаясь на осколки, оставив после себя тупую ноющую боль.

Лицо расплылось в странной улыбке. Сквозь зубы она старалась вдохнуть воздух, но тот только щекотал гланды, не доходя до легких. Две слезинки каплями упали на пол, разлетевшись в разные стороны и впитавшись в пыль. Тряслась в отчаянии, опускаясь на пятки и тут же взвизгивая.

— П-папа… Пожалуйста, — захлебываясь, прошептала под нос.

Резкий толчок оттолкнул ее прочь, и она полетела в проем между стеной и кроватью. От неожиданности закрыла глаза, к счастью, не напрасно; несколько осколков чуть не впилось в лицо. Ударившись головой об пол, на какое-то время словно отключилась от реальности. Когда пришла в себя, ощутила, как живот обжигает холод и свежие царапины. Не нашла в себе сил, чтобы произнести хоть звук. Все ее тело покрылось мурашками. Подле нее так же безжизненно лежала жирная полоса света, однако часть ее была абсолютно бесформенна и искажена тенью.

Тряслась в изнеможении, но более всего дрожали губы. Руки беспомощно распластались у головы, больная нога изогнулась, а другая не шелохнулась, оставаясь лежать ровно. Если бы только позволили силы, она бы тут же сжалась в комок от стыда и страха. Тень зашевелилась, и сзади тут же послышался скрип половиц. Все стихло, и только ее всхлипывании колебали устоявшееся в воздухе напряжение.

— Черт, не надо, — за спиной извивался в волнении и разочаровании голос Уоррена.

Но это не возымело эффекта на шедшего к ней. Почувствовала, как горят уши.

Над ней нагнулись и какое-то время не шевелились. Но ей было достаточно видеть его лицо, в тот миг полное растерянности, чтобы с ужасом и мучительной досадой понять: это не папа. Беспомощно всхлипнула, зажмуриваясь. Не папа. Кто-то такой же чужой и леденяще пугающий. Раскалывалась от боли голова, а сознание затуманивалось с каждым мигом все сильнее.

Сердце в страхе заколотилось, когда незнакомый человек обхватил ее битую талию обеими руками. Всего мгновение в воздухе обернулось для нее словно нескончаемой петлей ужаса. Хоть почти сразу ее измученное тело оказалось на кровати, ощутила это она нескоро.

Чужие пальцы потянулись к левой пятке. Она застыла, и только в узкие щели между воспаленными веками глядела за действиями человека. Обхватив кончиками двух пальцев выглядывающий кусок осколка, рывком вытащил его. Почувствовала, как наружу обжигающе кожу вытекает кровь. В ногу будто вогнали спицу и обложили со всех сторон камнями, заставив застыть.

Человек ушел, не произнося ни единого слова. Знаком он позвал Уоррена с собой, и тот безоговорочно подчинился. Дверь осталась незакрытой, и теперь в лицо беспрепятственно бил свет. Было больно смотреть, и потому она отвернула голову, зажмурившись. Однако вскоре вновь послышались подступающие шаги и даже вздрогнула. Незнакомец сел на край кровати, большим пальцем одной руки прижав к свежей ране кусок ваты. Уоррен остался смотреть у двери. Его ступор был прекрасен. Впервые его состояние приносило ей хоть какое-то удовлетворение.

Боялась хоть как-то реагировать, хватало того, что они видели, как сильно она трясется. Перестала всхлипывать, слезы застыли в уставших глазах. Тело требовало покоя, и сознание постепенно погружалось в сон, когда человек поднялся с места и скованно направился на кухню. Уоррен хотел было что-то сказать, но незнакомец повел его за собой. Они ушли, а следом за ними закрылась дверь. Потухающее сознание воспроизводило мысли об отце, а детское лицо распухало от новых жгущих слез. Она постепенно засыпала, даря телу необходимое спокойствие.

* * *

Ночной воздух дул ему в спину. Кругом было тихо — этот район славился своей запущенностью и оттого мало кто осмелился бы прогуливаться по нему в такое позднее время. Птицы, о наличии которых судить он никак не мог, следовали примеру людей и не высовывались. Стоял подле дерева, обхватив правой рукой предплечье левой руки, и курил. Сегодня ему было о чем подумать.

Незадолго после того, как пепел с сигареты упал во второй раз, он услышал чуть шаркающие шаги позади себя, но виду не подал. Даже когда почувствовал тяжелый взгляд в затылок, ничего в нем не колыхнулось. Затянулся дымом, чуть прикрыв глаза. И вновь стряхнул пепел.

— Я не хочу, чтобы это маленькое недоразумение смешало нам все карты, — достаточно звонко раздалось позади. Голос показался ему слегка неуверенным несмотря на то, что человек позади старался звучать как можно убедительнее. Это был Уоррен.

Шумно выдохнул, стиснув зубы. Этот разговор был совершенно не к месту.

— И вправду. Маленькое, — заключил он, поднося сигарету к губам. Однако на секунду замер, добавляя, — Сколько ей? Пять?

— Семь, надо полагать, — задумчиво протянул Уоррен.

А после оживился: решительно обошел его слева и встал напротив. Захотелось плюнуть в лицо, но вместо этого он в последний раз затянулся и, опустив голову, выдохнул дым без остатка. Жаль, нельзя было проделать то же самое со всеми ругательствами, что пришли на ум за этот вечер. Бросил окурок и затушил, вдавливая его в асфальт.

— Послушай, я вовсе не хочу, чтобы мы ссорились из-за этого. Это не касается дела, и, я прошу, забудь, просто забудь, что ты ее видел. Я сам разберусь.

— Ты ее похитил? — не хватало только, чтобы на хвосте была полиция. Уоррен умел прекрасно привлекать к себе внимание. К сожалению, сегодня пришлось узнать еще один его недостаток.

— Сильно сказано. Папаша ее, конечно, не светился, когда я сказал, что хочу уехать с ней, — самодовольно улыбнулся Уоррен, словно во всех подробностях вспомнил лицо отца девочки, — но и не препятствовал. Даже помог провернуть все. Мамаша-то была против. Но ты на меня так не смотри! Ее жизни в семье не позавидуешь. Когда впервые ее увидел, подумал, что вот-вот испустит дух. Слишком уж слабой и больной показалась.

Он закрыл глаза, чтобы только не выдать собственного гнева. До чего горд собой был этот человек. И словно не было свежих синяков на теле у бедного ребенка и такого дикого забитого взгляда. Об отсутствии одежды он старался даже не задумываться, иначе совсем бы потерял самообладание.

— Вот как. Просто рыцарь в сияющих доспехах.

— Слушай. Не надо только читать мораль. В нашем с тобой деле нет места подобным сантиментам, а я уже не говорю, что девчонка — мое личное дело, которое тебя коснулось по чистой случайности. Никто из нас не хочет, чтобы завтра все сорвалось. Так чего на пустом месте разводить полемику?

Все же в чем-то Уоррен был прав. Действительно было бы лучше, если бы ему не открылась страшная правда о том, как его коллега проводит свое свободное время. Он немного отступил и отвернулся. Взглянул на окно, ведущее в комнату, где сейчас должна была лежать бедная девочка. В лицо ударил ветер, немного остужая пыл. Вздохнул и мысленно досчитал до десяти. Легче ему от этого не стало.

— Вернемся на кухню, — произнес он сухо.

Не стал дожидаться ответа и направился к входной двери. Однако, стоило ему взойти на крыльцо — единственное место, которое хотя бы тускло освещалось, что-то в нем забилось, застрекотало, задело за живое и поспешило выпорхнуть наружу. Он обернулся на Уоррена. Тот шел медленно и, заметив взгляд на себе, растерянно посмотрел на собеседника и даже приоткрыл рот, чтобы что-то спросить. Однако его опередили.

— Ты вернешь ее матери.

Уоррен так и захлопал глазами, пытаясь осознать столь, казалось бы, прямое высказывание. Даже хуже — это звучало как приказ. Как только он понял это, все, что скопилось внутри, загорелось как от спички. Уоррен сжал кулаки, решительно приближаясь к собеседнику. Только теперь тот увидел, насколько ярко горели его щеки. И наверняка Уоррен не чувствовал себя пристыженным.

Он тихо сглотнул слюну, но виду не подал. Взгляд его остался сосредоточенным на Уоррене.

— Знаешь, это уже переходит все границы! Не тебе решать, как мне распоряжаться своей жизнью и жизнью своих, хех, близких. А, уж поверь, эта девочка мне очень близка. Я, может, даже полюбил ее. И ты не смеешь решать за меня.

— Ты хоть знаешь, как ее зовут? — насмешливо произнес он, хоть состояние его было совершенно паршивое. Каждую клеточку его тела пронзило прескверное предчувствие.

— Я зову ее Тишей… — Уоррен хотел огрызнуться, не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять. Но что-то еще сдерживало его.

— Верни Тишу матери. Так будет лучше для всех.

В тот же миг Уоррен оскалился и резко приблизился практически вплотную к собеседнику. Он был ниже коллеги, и оттого ему пришлось чуть задрать голову, чтобы заглянуть в его чуть прищуренные глаза. Уоррен смотрел волком, стискивал зубы и, казалось, ничто больше не могло сдержать в нем ярость. Он глубоко и неровно дышал, а тело его дрожало от гнева. И все же Уоррен понимал, что придется выбирать выражения, чтобы не получить прямиком в челюсть.

— Нельзя быть таким упертым бараном, Ричи. Я, кажется, ясно выразился, что не собираюсь никого никому возвращать! — в попытках показаться угрожающим Уоррен напоминал «Ричи» хорька. Не будь последний так серьезен в тот момент, он бы непременно рассмеялся, — тем более вернуть ее и некому.

Он приподнял левую бровь. Уоррен чуть отступил, но выглядел так же угрюмо и взбешенно, и, как показалось коллеге, будто понял, что взболтнул лишнего. Под настырным взглядом собеседника Уоррен быстро сдался.

— Повесилась, — обронил он и, более не желая выслушивать никаких ответов, зашел, практически юркнул, в дом.

Собеседник последовал за ним. В голове его зрели опасные мысли.