Презумпция взаимности (гет)

Зря я шапку не надела… Здесь холоднее, чем у нас. По тёмно-серому асфальту вьётся позёмка, морозным вихрем обдаёт ноги.

Сжимаю пальцы Серёжи, чтобы не задубеть вконец. Подошвы сапог то и дело скользят по гладкой наледи, мы едва держимся на ногах. А наш препод шагает, как ни в чём не бывало.

Наконец-то метро. Я с облегчением выдыхаю, ослабляю шарф.

— От вещей ни на шаг, — командует Ягуар, найдя укромное место за колонной. — Я за жетонами.

Очередь жуткая, как и всегда на «Павелецкой». Что вы хотите — вокзал.

…Съезжая вниз, я, чтобы не заснуть на Серёжином плече, читаю рекламу на стенах.

«Окна Алюпласт — зимой и летом одним цветом». Чушь какая… А это что? «Автосервис «Волчок». Мы посадим вас на колёса!»

Пихаю Серёжу под руку.

— Глянь, пропаганда наркотиков среди бела дня.

У него глаза слипаются, он что-то неразборчиво бурчит в ответ. Зато Вышинский фыркает.

— А ты на них в суд подай.

Легкомысленно передёргиваю плечами.

— Почему бы и нет?

Покосившись на всякий случай на схему метро, касаюсь его рукава:

— Юрий Андреевич, а разве нам на кольцевую?

— Нет, на зелёную ветку.

— Так зачем спускаться вниз?

Досадливо скривившись, он повернул налево, и мы кое-как протолкались обратно к платформе.

— Овчаренко, ты что, дрыхнешь на ходу? Гляди, не свались.

Подхватив Серёжу под руку, я помогла ему отступить от белой линии, что было делом нелёгким: толпа сдавила, как сельдей в бочке. Потянуло ветерком, в тоннеле загорелся жёлтый свет.

Кое-как впихнувшись в поезд, я без сил привалилась к стене. Теперь уже Овчаренко повис на мне. С боков подпирали внушительного вида кавказцы, и перед глазами невольно вставала картина Ходынского поля. Хорошо бы у нас обошлось без жертв.

— Следующая — «Аэропорт», — прохрипел Вышинский. — Давайте к дверям.

Помятые, зато целые, мы вывалились наружу.

— Вы не знаете, далеко до этой общаги?

Я честно постаралась, чтобы вопрос прозвучал не слишком жалобно, хотя плечо протестующе заныло, в очередной раз ощутив тяжесть сумки.

— Минут пятнадцать.

Нахмурившись, он добавил:

— Если бегом.

* * *

Стыдно признаться, но от холода и усталости у меня все мысли застыли в голове, и я надеялся только, что это не слишком заметно со стороны. Когда мы переступили порог общаги и я наконец скинул рюкзак, немного отпустило. Уже можно было не моргать каждые полминуты без риска рухнуть в сон.

Общага эта, я слышал, уже лет десять как была переделана в университетскую гостиницу для иногородних делегаций, но вслух называли её по-старому. И потрескавшиеся обои, и мутно-зелёные пятна на потолке, и заклеенные бумагой деревянные рамы отдавали самой что ни на есть общагой.

— Мы из НГГУ, — пояснял наш преподаватель блондиночке за стойкой. — Энский государственный гуманитарный университет. На нас должны быть три комнаты.

— Одну минуточку.

Она защёлкала кнопками компьютера, рядом с которым первый мобильник показался бы чудом современности. Этот звероящер загудел, запыхтел и наконец выдал ей загадочного вида таблицу.

— Прошу извинения, — она опечаленно покачала головой. — Наверное, какая-то ошибка. Вам оставлены всего две комнаты.

Что-то глухо бухнуло и заскрежетало у меня в груди.

— А вы можете созвониться с нашим деканом и выделить нам ещё одну? — ровным тоном, почти скрывшим раздражение, поинтересовался он.

— Боюсь, что нет. Вы же понимаете, конференция…

Юрий Андреевич покосился на Машку с явной досадой.

— Ладно, пишите: одну — Моховой, другую — Вышинскому и Овчаренко.

Вот тут я почувствовал, как стискивает горло железный ошейник. Три дня наедине? Ёлки-моталки, да я свихнусь!

От счастья, не иначе.

* * *

Комната Моховой оказалась в противоположном конце коридора, но, думаю, это не повод для беспокойства. Девка она взрослая, свою голову на плечах пора иметь — вряд ли попрётся куда посреди ночи. Куда хуже то, что я вынужден ютится в одной норе с Овчаренко. Ни тебе матом загнуть, ни вещи по комнате раскидать — будь добр, веди себя перед студентом как пай-мальчик, не то уже завтра о твоих похождениях будет известно вконтакте — или где ещё они там тусуются.

Пока Овчаренко отмокал в душе, я растянулся на кровати и попытался вытряхнуть из головы намётки будущего доклада, вопросы для дискуссии и вообще всё, что я когда-либо знал об уголовном праве. Надо хоть немного отдохнуть: выспаться удастся ещё очень нескоро.

— Я всё.

Замотанный в халат Овчаренко змеёй скользнул мимо меня и принялся распаковывать вещи. Захватив с собой мыло «Душечка» (ужас! где мне такое подсунули?), шорты и футболку, я закинул полотенце на плечо и зашагал в душ.

Разумеется, окно было разбито. Не так основательно, чтобы опасаться внезапных осколочных ранений, но достаточно, чтобы по ногам бил зверский холод. Вдобавок запах у мыла «Душечка» оказался похлеще, чем у иного химического оружия — в комнату я вернулся, благоухая ароматом «Взрыв на кондитерской фабрике».

— Пойди скажи Маше или напиши ей, что через полчаса мы встречаемся у дверей. В десять начинается регистрация.

— Хорошо.

Переведя взгляд с его лица на уляпанную плакатами стену, я наткнулся на чудище, достойное, как минимум, Кунсткамеры: бледное, как мел, лицо, ярко-алые губы, обведённые чёрным карандашом, длиннющие ресницы. И кольцо в носу, как у бодливого быка — хотя внешне этот задохлик в кожаных лосинах ничем на быка не походил.

— Это парень или девушка? — сам не знаю зачем осведомился я.

Овчаренко повернул голову.

— Парень, — с какой-то тоскливой обречённостью выдохнул он.

— Гомик, что ли?

— Бисексуал.

Я не мог не скривиться. Развели тут…

— Лучше бы Мадонну повесили.

* * *

В девять тридцать у дверей. Интересно, мы так все три дня строем ходить будем? По-моему, Вышинский держит нас за какой-то ясли-сад на выезде.

Набросив поверх белой блузки ярко-алый пиджак, я чуть-чуть подкрасила глаза и закинула тени в сумку. Пора бежать. Быть растерзанной за трёхминутное опоздание мне совсем не хочется.

Разумеется, внизу никого. Выглянула на улицу — вдруг они решили практиковать закаливание по методу Порфирия Иванова? Тоже ни души. А время идёт.

Подошла к зеркалу, так и сяк повертела шапку. Достала блеск для губ — тоже дело не лишнее. Он с витаминами, а на таком морозе кожа легко трескается.

— Некогда красоваться, — бросил подошедший Вышинский. — Вперёд.

— Что ж вы так долго-то? — поинтересовалась я.

— Дверь заклинило, — охотно пояснил Серёжа. — Минут десять выбраться не могли.

Он ещё что-то добавил, но я уже не расслышала за воем ветра.

Пока добирались до станции, чувствовала себя героиней Джека Лондона. «Как тени, шли они в Белом Безмолвии, каждую секунду рискуя упасть и более не подняться».

Один раз я и вправду поскользнулась — выручил Вышинский, попутно обругав меня криволапой. У меня мозги уже настолько смёрзлись, что я не смогла как следует обидеться.

Зато в метро народ уже рассосался, на платформе, считай, никого не было. Серёжа развернул было схему, но Ягуар сориентировался и без неё.

— Высаживаемся на «Театральной» и переходим на красную ветку. Едем до «Университета».

— Юрий Андреевич, а вы были раньше у них на юрфаке? — полюбопытствовал Серёжа.

Тот усмехнулся:

— Не раз.

Ну ещё бы, он же у нас светило науки. Только лаврового венка не хватает.

В вагоне, откровенно скучая, прислушиваюсь к объявлениям.

«Уважаемые пассажиры, покупая с рук сомнительную продукцию, вы поощряете нелегальную торговлю. Будьте бдительны!»

Блондиночка в белом пальто, сидевшая рядом со мной, тоже навострила уши. С улыбкой повернулась ко мне:

— Кошмар, правда?

Я не успела ответить: поднявшись, она подхватила стоявший у её ног пакет, набитый резиновыми утятами, и заголосила:

— Для детей и взрослых! Уникальная игрушка пускает пузыри и создаёт в вашей ванной эффект джакузи! Торопитесь — только у нас!

* * *

Москвичи — странные люди. Встав у пешеходного перехода, они не ждут, пока загорится зелёный. Как только наберётся толпа человек в двадцать, они идут прямо наперерез потоку машин, а те вынуждены ждать. Интересно, не отсюда ли ноги у пробок растут?

Вниз и вниз ведёт нас дорога вдоль витой изгороди. Нырнув наконец в калитку, попадаем в какое-то царство хрустальных деревьев и высоченных сугробов.

Машка хлопает меня по плечу:

— Глянь.

Вон оно, главное здание МГУ — помпезное, с высоченное башней.

— Юрий Андреевич, нам туда?

— Не-а, направо.

Там, за поворотом, тоже очень красивое здание с золотистыми колоннами. А рядом, наверное, общага: серая, обшарпанная, похожая на наш городской травмпункт.

— Вот сюда. — Вышинский показывает прямо на тяжёлую дверь «общаги».

— Какие у вас всегда забавные шутки, Юрий Андреевич, — фыркает Маша и тут же осекается: мы уже подошли достаточно близко, чтобы разглядеть табличку с надписью «Юридический факультет».

— Даа, — разводит руками она. — А я ещё собиралась сюда поступать.

* * *

Отчего-то всю дорогу меня не оставляло ощущение, что и здесь нам подложат какую-нибудь свинью. В списки не внесут, например. Или фамилии перепутают. Но нет, всё оказалась в ажуре, и миловидная брюнетка в ярко-розовой блузке торжественно выдала нам три пакета с ручками, блокнотами и прочей мишурой.

Мохова тут же кинулась к зеркалу.

— Серёж, ты не поможешь мне с бейджиком?

Он покорно склонился над ней, а свой убрал в карман.

— Подожду пока. — По губам его пробежала смущённая улыбка. — А то эти таблички на груди наводят меня на мысль о рабском торге.

Покосившись на часы, он вопросительно взглянул на меня:

— Теперь, наверное, будет торжественная часть?

— Вчера была. На лишний день командировки наш декан не раскошелился, — фыркнул я.

Овчаренко аж икнул. Мохова опустила ресницы, под которыми мне почудились озорные смешинки.

— Здесь всё сказано. — Я развернул программу. — Вам сейчас в двести сорок восьмую аудиторию — секция уголовной политики. А мне на пятый этаж.

И наконец-то мы друг от друга отдохнём. А то ещё немного, и я себя наседкой почувствую.

— А если мы раньше закончим, можно к вам прийти, послушать? — спросил Сергей.

Я устало выдохнул:

— Ну, вы уж совсем… Боитесь, на вашу долю науки не хватит?

Он как-то сразу стушевался, отступил на шаг, и я махнул рукой:

— Да приходите, конечно. Какие проблемы? Просто я бы на вашем месте по столице, например, погулял.

— Погуляешь в такой мороз, — хмыкнула Мохова. — Лучше сразу признайтесь, Юрий Андреевич, что вы не хотите перед нами выступать.

Осадить? А в сущности, зачем?

Съёжился, прижал руки к груди:

— Ой, боюсь-боюсь-боюсь!

Маша прыснула. Следом за ней, прижав ладонь ко рту, негромко рассмеялся Сергей.

— Идите уж, учёные.

Рука об руку они зашагали к лестнице.

* * *

Я думала устроиться где-нибудь в середине аудитории, но Серёжа, недолго думая, плюхнулся за первую парту у окна. Не могла же я оставить его наедине с бесчисленными искушениями в виде длинноногих блондинок, снующих между рядами.

Глаза смежались. И чего меня понесло на эту конференцию? Валялась бы сейчас дома на диване. Даром что среда, пары начинаются в полвторого.

— Устала? — участливо спросил Серёжа. Я тряхнула головой, улыбнулась:

— Пустяки.

— Нельзя ли к вам присоединиться, господа? — раздался над ухом на удивление бодрый и жизнерадостный голос. Повернувшись, я увидела рыжеволосого соседа из поезда. Несмотря на строгий чёрный костюм и идеально сидящую на нём светло-голубую рубашку, он казался рок-музыкантом, случайно забредшим на концерт Шостаковича.

— Садитесь, конечно. — Я придвинулась ближе к Серёже, и рыжий опустился рядом со мной на скамью.

— Мы ведь с вами ещё не познакомились. Меня Арсений зовут.

— Маша.

— Очень приятно, — он церемонно склонил голову. — А знаете, Маша, вы потрясающе выглядите.

Я аж не сразу нашлась с ответом: давно мне никто такого не говорил. Даже покосилась, не смеётся ли? Но светло-синие глаза под медными стрелами ресниц смотрели спокойно и серьёзно.

— Спасибо. Вы тоже, кстати.

Он махнул рукой:

— Я давно свыкся, что на этих академических сборищах на меня смотрят, как на белую ворону. Люди есть люди, верно? Им надо о чём-то судачить.

— Хотел бы я так легко относиться к чужому мнению, — чуть смущённо улыбнулся Сергей. — Вечно думаю, что обо мне скажут.

— Да ладно вам! — глаза соседа весело блеснули. — Что, у нас папарацци под окнами сидят? Кому мы с вами нужны?

— Тоже верно, — вздохнул он.

— Кстати, что это мы всё на Вы, точно сборище академиков? Предлагаю перейти к более непринуждённой беседе.

Поднявшаяся на трибуну полная дама в светло-малиновом платье негромко кашлянула, требуя внимания, и мы лишь покивали Арсению.

— Уважаемые участники конференции! Мы рады приветствовать вас в этих стенах. Наша конференция «Уголовное право и криминология: проблемы, суждения, выводы» проводится уже восьмой год, и за это время…

Мне вновь захотелось улечься на парту и закрыть глаза. Такая речь лучше всякой колыбельной.

— Товарищ, выше голову! — шепнул Арсений. — Обычно она говорит не больше десяти минут.

— А потом?

— Потом начинаются доклады. И, к моему вящему удовольствию, обычно они идут по алфавиту.

Закончив на высокой ноте своё торжественное приветствие, дама набрала воздуха в грудь и выдохнула:

— А сейчас со своим видением путей реформации пенитенциарной системы нас ознакомит Агапов Арсений Петрович из Эмской юридической академии. Итак, «Экономические санкции — альтернатива лишению свободы».

— Это как? — послышался шёпот позади нас.

— Как-как, — пробурчал другой голос. — Гони бабло — и не посадят.

* * *

— Ты просто шарлатан, — смеялась Машка, отгоняя назойливую муху от лица Арсения толстой тетрадью. — Весь твой доклад — сплошное запудривание мозгов. То же самое можно было сказать в три раза проще.

— Можно, но зачем? Чем непонятнее, тем более крутым учёным ты выглядишь.

— А вот и неправда, — глаза её сверкнули торжеством. — Наш Вышинский никогда не выражается мудрёно, а на лекции к нему даже по второму разу приходят.

— Вышинский? — Арсений с грохотом придвинулся на стуле ближе к нам. — Так этот ваш сопровождающий — сам Вышинский?

Я отвернулся, не зная, куда деваться. Дико не люблю, когда Юрия Андреевича обсуждают при мне. А Машка загорелась любопытством:

— Откуда ты его знаешь?

— Наш декан его пуще смерти ненавидит. Кажется, они здорово поцапались на защите диссертации какого-то декановского ученика: из-за Вышинского его тогда завернули. Вообще, учёный мир — тот ещё гадюшник…

Так бы и вмазал ему сейчас. Чтобы аккуратнее рот раскрывал.

Маша успокаивающе треплет меня по руке.

— Не знаю, как у вас, а у нас его очень ценят.

— Да кто ж спорит? — Арсений пожал плечами. — Читал я его работы, талантливый мужик. Вот только самые талантливые обычно и самые сволочные.

Я поднялся. Щёки горели.

— Пойду в аудиторию. Что-то голова болит.

— Да ладно, посиди с нами. — Потянувшись смахнуть с моего плеча пылинку, Маша шепнула:

— Не слушай ты его! Ничего не соображает, вот и болтает почём зря.

Дышать стало полегче, кровь уже не так лихорадочно била в затылок. Я вновь присел:

— Как хочешь.

* * *

В метро было душно, и я расстегнул молнию воротника. Голова гудела от споров, возражений, попыток что-то доказать. Собственно, я и предполагал, что, высказав давно назревавшую идею, разворошу осиное гнездо, но одно дело — представлять укусы, и совсем другое — когда тебя жалят по-настоящему.

Сейчас бы посидеть в баре, отдохнуть хорошенько. Я позвонил Женьке Шаронову, а он, оказалось, в Варшаву укатил. А Слава Поляков на дежурстве. Одному глупо надираться — пришлось ехать домой.

Вон впереди мелькнула серая куртка, растрёпанные светлые волосы. Ба, да это, походу, Овчаренко.

Спустившись на пару ступенек вниз, я проронил:

— Какие люди — и без охраны…

Вздрогнув, он поспешно обернулся. Пальцы крепче сжали поручень.

— Здрасьте, Юрий Андреевич.

— С почином тебя. Как всё прошло?

— Нормально. Ну, поначалу голос срывался, конечно, а потом пошло легче. Мне вопросы задавали — особенно насчёт повторности преступлений.

— Ну и как, пояснил нашу позицию?

По лицу его расплылась счастливая улыбка.

— Ещё как!

— Молодец. А Мохову где потерял?

— Она с Арсением гулять пошла.

Я с трудом сдержал вздох досады. Естественно, мне глубоко плевать на её похождения, но вот так шляться по темноте с первым встречным…

— А у вас как день прошёл?

— Весело. Пришлось порядком постараться, чтобы пояснить кое-кому, что гуманизация уголовного права — это не разрушение всех тюрем и перевоспитание добрым словом.

Овчаренко нерешительно переступил с ноги на ногу:

— А разве тюрьма может хоть кого-то перевоспитать?

— Воспитывать надо дома, — отмахнулся я. — С рождения до пятнадцати лет. А потом уже хоть кол на голове теши — ничего не вобьёшь.

— Так и я о чём, — радостно тряхнул он головой, так что шапка съехала на вихрастый затылок. — Нет, получается, пользы от лишения свободы.

Двери вагона разъехались перед нами. Людей на сей раз почти не было, и мы с комфортом устроились на кожаном сиденье.

— Да зря ты прикидываешься наивнее, чем ты есть, — я слегка повысил голос, чтобы слова не потонули в стуке колёс. — Найди мне хоть десяток людей, которым небезразлично, исправится преступник или нет. Кара, воздаяние — вот что важно.

— Кровь за кровь? — Овчаренко приподнял бровь. — Так было в Древнем Вавилоне, вообще-то.

— Так было, есть и будет. Лучше называть вещи своими именами: меньше шансов запутаться.

Порозовевший от волнения студент раскрыл было рот, чтобы озвучить ещё какое-то возражение, и я поморщился, не собираясь скрывать досаду:

— Если хочешь, с Моховой по этому поводу подискутируй. А меня в сон клонит дико.

— Так подремлите, — на полном серьёзе предложил Овчаренко. — Как будет наша станция, я вас разбужу.

Я фыркнул:

— Может, ещё своё плечо предложишь вместо подушки?

В кармане куртки звякнул телефон. Мохова, кто же ещё.

* * *

Щёлкнув крышкой мобильника, я убрала его в сумочку и вернулась к дегустации пирожных: вон то, крайнее слева, со смородинкой, так и манило.

Стрелки уже подползали к девяти, но торопиться не хотелось: в кафешке было так тепло и уютно, а за окном всё никак не успокаивался снежный ветер.

— Отчиталась перед начальством? — понимающе усмехнулся Арсений.

Его даже мысленно хотелось называть полным именем. Простое, незамысловатое «Сеня» никак не лепилось к высоким скулам, к ухоженным белым пальцам, к гриве рыжих волос.

— Ягуар пошипел и угомонился. В конце концов, мне не пятнадцать — сама за себя отвечаю. Жаль, что Серёжка с нами не пошёл.

— По-видимому, он очень дорожит мнением своего научного руководителя, — задумчиво обронил Арсений.

— Отличник, что поделаешь.

— А ты?

— А у меня в зачётке ассортимент на любой вкус.

Он кивнул, чуть придвинулся. Кончики пальцев слегка задели моё запястье.

— Совершенство — это скучно, правда?

— Странно слышать такое от художника.

— Маша-Мария, — в синих глазах блеснули искорки, — ты права: живопись — вечный поиск гармонии. Но гармонию эту можно найти лишь в диссонансе. Вот, скажем, — его ладонь слегка коснулась моих волос, отводя их ото лба, — лица. Где ты встретишь по-настоящему красивые черты? Да и нужно ли их искать? Ты попробуй, разгляди проблеск неповторимости в первом встречном. Передай его на холст. Так, чтобы все заглядывались, чтобы портрет неизвестного человека надолго врезался в память.

— Меня бы ты так смог нарисовать?

Заговорщически подмигнув, Арсений запустил руку в карман пиджака и аккуратно извлёк оттуда свёрнутый вчетверо клетчатый листок.

— Это так, собственно, баловство…

Ничего себе, баловство! В резких штрихах синей шариковой ручке на бумаге, как в зеркале, проступало моё лицо — бесшабашное, нахально-любопытное. А из-за моего плеча украдкой выглядывал Овчаренко, поразительно напоминающий нежных Рафаэлевых ангелов.

* * *

…Поверх халата наброшена шерстяная кофточка, руки сложены на груди. Да, Машка, как же я тебя понимаю. Мне самому в голову не приходило, что здесь может быть настолько хреново с отоплением.

— Завтра семинар, — тараторит она, — надо решить, кто будет задавать вопросы, а кому отвечать.

— Да по ходу разберёмся, — пожимаю плечами.

Кажется, днём было теплее. Намного.

— Серый, — Машка слазит с подоконника, подходит ближе, шаркая шлёпанцами. — Серый, ты чего?.. Ещё целых два дня.

— Два дня, — фыркаю. — Да я к нему и за два года не подберусь. Мы сегодня вместе домой ехали, вместе пили чай, болтали. Он смотрел куда-то сквозь меня, точь-в-точь как на лекции. Всё равно что меня нет. Меня вообще нет для него.

Машка, ну возрази же, скажи, что я болван. Что у меня всё обязательно получится.

— Не всё так просто, — она задумчиво потирает ладонью щёку. — Мало ли, что там у Вышинского с личной жизнью? Может, он пока просто не готов к новым отношениям.

— Ага, и к резкой смене ориентации, — я досадливо пинаю ногой завернувшийся край линолеума. — Как я умудрился вбить себе в голову, что могу его привлечь?

— Вот только без хандры давай обойдёмся, — крепкие, удивительно тёплые пальцы сжимаются на моём запястье. — Послезавтра у нас что?

— Как — что? Вручение грамот.

— А потом?

— Потом фуршет.

Облокотившись на подоконник, Машка задумчиво барабанит пальцами по колену.

— Как думаешь, рискнёт Вышинский при нас напиваться? Я что-то сомневаюсь. Но и трезвенника он из себя изображать вряд ли станет.

Я неуверенно киваю: не похож Юрий Андреевич, при всех его достоинствах, на противника употребления алкоголя.

— Это шанс, — шёпот обжигает мою щёку. — Ягуар размякнет и станет добродушным. Тут ты ему и признаешься.

Дрожь прошибает меня под лопатками:

— Как — признаюсь?!

— Да не во всём сразу, — посмеивается Машка. — Проникновенным, чуть севшим от волнения голосом скажешь, что глубоко восхищаешься его интеллектом, знаниями и преподавательским талантом. Поведаешь, что он для тебя самый главный авторитет в науке и в жизни. Ягуара проймёт, не сомневайся: люди любят, когда им говорят хорошие слова. И вот от этого плацдарма, — рука в шерстяном рукаве описывает широкую дугу и едва не попадает мне по носу, — мы начнём новое наступление.

— Машка…

Мне хочется сказать ей, какая она классная, как я благодарен ей за спасение моих надежд, но слова на ум не идут, и я поднимаю её на руки, кружу в воздухе:

— Ну вот что бы я без тебя делал?

— Серый, пусти! — хохочет она, цепляясь за мою шею. Мягкие пушистые волосы тычутся мне в лицо — щекотно, вот-вот чихну.

Короткий, резкий стук от двери заставляет меня шатнуться и едва не уронить Машу.

— Это вы, Юрий Андреевич? — руку с моего плеча она не убирает. — Заходите.

Взлохмаченная голова Вышинского заглядывает к нам. Я отступаю к окну, из которого плещет сквозь тюлевую штору море огоньков.

— Завтра в десять-тридцать встречаемся внизу. А сейчас — спокойной ночи, молодые люди, я ложусь. Не вздумай дверью греметь, Овчаренко, когда вернёшься. Разбудишь меня посреди ночи — прибью.

— Я тоже спать пойду, — поспешно направляюсь к двери. — До завтра, Маш.

Усмешка, которой она награждает меня, выходит какой-то кривой:

— Счастливо.