Ад пуст (джен)

Вдох. Глубокая затяжка.

Едкий дым проникал в лёгкие, обжигал полость рта, оседал на гортани и оставлял горечь и жжение на кончике языка. Отцовские сигареты. Она всегда их курила, когда ей хотелось кричать, но никто не хотел и не мог её услышать. Три года назад, когда её мир рухнул, у неё было двадцать пачек горьких, крепких, мужских сигарет. Сейчас у неё осталось всего девять штук.

— Видишь, пап? — она подняла взгляд на алое закатное небо, по которому лениво плыли редкие облака. — Я больше не кашляю, куря твои сигареты. Я молодец, да?

Её тихие слова развеял и похоронил в пустоте слабый ветер. Сжав губами сигарету, она вновь затянулась, позволяя тяжёлым слезам пролиться и упасть на каменное ограждение. Как же она это ненавидела. Ненавидела чувствовать себя такой слабой и беспомощной, ненавидела, когда эмоции брали над ней верх и кому-то приходилось быть их свидетелем. Лучше быть одной. Лучше не видеть в чужих глазах эту чёртову наигранную жалость. Лучше сбежать, спрятаться от всех, дать эмоциям выход, позволить боли в глубине сердца сгнить и как следует разъесть его мягкие ткани. А потом вернуться к людям. Вернуться и делать вид, что всё в порядке, что проблем не существует, что она вполне счастлива.

Докурив сигарету до фильтра, она выбросила окурок с крыши. Секунду, лишь одну секунду она надеялась, что он запутается в чьих-то пышных волосах, и они вспыхнут, наполняя осенний воздух криками и запахом палёных волос. Всего секунду. Окурок погас, упав на пыльный асфальт, никому не причинив вреда. Такой же маленький, жалкий и перегоревший, как и Никс Луана Макграт.

Никс утёрла слёзы. Теперь ей стало действительно легче. Теперь у неё появились силы, чтобы осуществить задуманное. Уже завтра это небо, эта крыша и даже сброшенный с этого места окурок превратятся в очередное воспоминание о счастливом прошлом, которого никогда не вернуть. Её ждёт новая жизнь, новый дом и новая любовь мамы… спустя всего три года после смерти папы.

Никс сбросила тяжёлый рюкзак на бетонную крышу. Жестяные баллончики с краской громко звякнули, ударившись друг о друга. Раньше ей никогда не приходилось рисовать в таких условиях, когда ветер может разбрызгать краску, когда нельзя было смешать цвета или использовать палитру. Никс было страшно использовать новый материал, как и любому художнику, который боится неосторожным движением испортить картину.

— Ладно, Макграт, — Никс глубоко вздохнула, сжав и разжав бледные, пахнущие табаком пальцы. — Последний арт в Сейлеме, штат Орегон. Сделай его таким, чтоб тебя помнили.

Она выбрала баллончик с красной краской и как следует его встряхнула, чтобы не оставить неаккуратных брызг. Никс не знала, как правильно рисовать граффити, она вообще редко делала что-либо правильно с первого раза. Лишь совершив тысячу ошибок, она придёт к простому и верному пути, на который её натолкнёт более опытный и знающий человек. И именно в такие моменты Никс, как это было всю её жизнь, почувствует себя тупиковой веткой человеческой эволюции. Единственное, до чего она додумалась — это натянуть на нос воротник толстовки, чтобы не вдыхать краску.

Она перестала видеть. Вернее, ничего не видела дальше своего огромного полотна и оставленных длинных, ведущих в никуда дорожек цвета. Когда она рисовала, время исчезало, растворялось в красках, мазках, штрихах и оседало тонкими слоями на холсте. Никс могла сидеть часами в мастерской отца в подвале, просматривая его старые работы, черновики, зарисовки. В каждом аккуратном мазке, в каждой линии Никс чувствовала часть души Джеральда Макграта, и каждый раз глядя на старые работы, замечая новые детали, она чувствовала, что папа рядом, что вновь открывает перед ней новый яркий мир, выдёргивая из серых клякс реальной жизни.

Вытерев пот со лба, она тяжело плюхнулась на пыльную крышу. Баллон белой краски выскользнул из её напряжённой руки и укатился к бетонному ограждению. Неплохая точка в её новой работе. Никс подняла взгляд на получившееся граффити. Ангел, расправивший крылья, раскрывший ладони, смело делающий шаг навстречу ясному небу. Он был белым, с глубокими чёрными теням на лице и теле, его правое крыло отбрасывало длинную сине-зелёную тень, его левое — красно-золотистую, и на его высоком лбу едва заметно проглядывали заметные только для Никс рога. Самым удачным в своей работе Никс считала глаза ангела — бледно-голубые, практически белые, сверкающие то ли святостью, то ли бешенством.

— Прощай, Сейлем, — Никс грустно улыбнулась, сдувая красные волосы, упавшие на лицо. — Никогда… никогда больше не возвращайся в мою жизнь.

Как бы Никс ни любила этот город, он отнял у неё дорогого ей человека и способен отнять и второго. Конечно, она осознавала, что обыкновенный город в буквальном смысле не способен никого убить, понимала, что папа умер от сердечного приступа в сорок шесть лет, почти как и его отец, и, скорее всего, Никс умрёт точно так же. И всё же в Сейлеме прошла вся её недолгая жизнь, все долгие и в то же время невероятно короткие почти семнадцать лет. Здесь прошло её беззаботное детство, здесь были её друзья, которые быстро отвернулись от неё, стоило Никс замкнуться в себе три года назад, и здесь случилось самое страшное. Никс понимала, что она одна, что некому её защитить, и что, несмотря на попытки матери встряхнуть её, жить ей совершенно не хочется. Она покрасила волосы в красный цвет, она начала курить, проколола нижнюю губу и, казалось, стала чувствовать себя немного легче от небольших попыток саморазрушения. На большее у неё не хватало духу. Все рисунки были для неё маленькой смертью, крохотным следом в жизни, доказательством того, что она, Никс Луана Макграт когда-то существовала.

Она неуклюже поднялась, отряхивая драные джинсы. Бросив последний взгляд на нарисованного ангела, она заметила, как он несовершенен, как плоско и неуклюже нарисованы его крылья, как смазано его лицо. И всё же, она его сфотографировала, а потом и себя на его фоне, стараясь сделать так, чтобы его плоские крылья вздымались вверх от её длинной тени. Собрав укатившиеся баллоны краски, Никс сунула их в рюкзак. Полиция не приехала, да и вряд ли кто-то задирает голову так высоко вверх, чтобы увидеть невысокое красное пятно, маячащее на крыше четвёртого этажа. Никто не увидит её ангела. Разве что те, кого одиночество и тоска загонят на невысокую крышу, те, кто прольёт здесь новые слёзы и будет любоваться кровавым закатом. Тогда ангел расправит для них крылья, ангел по имени…

— …Инфлекто.

Имя сорвалось с её губ, и Никс почувствовала, как от него повеяло холодом. Солнце лениво зашло за горизонт и Сейлем окутали прозрачные сине-фиолетовые сумерки. Никс накинула рюкзак на плечи и бросила прощальный взгляд на ангела. Среди сумеречных теней он выглядел более уместно, чем в свете алого солнца.

Никс спустилась с крыши по пожарной лестнице, медленно, еле волоча ноги, вернулась домой, где её ждали стерильные комнаты, в которых уже не было личных вещей. Чемоданы с одеждой загружены в багажник маминой машины, там же были все работы папы, техника, предметы быта и прочее, что собирало пыль, но казалось жизненно необходимым. Дом, который она любила, и в котором росла, будет продан, и в его стенах будет жить другая семья. Никс чувствовала ком в горле от одной этой мысли.

Мама сидела за обеденным столом, что-то скучающе просматривая в ноутбуке. Её длинные светлые волосы в бледном свете экрана были похожи на невестину фату. А что? Она достаточно молода, чтобы повторно вступить в брак. Ей всего тридцать шесть лет. Морщины ещё не избороздили её интеллигентное лицо, у неё полные губы, высокие скулы, прямой нос и спокойные тёмно-синие глаза, недоверчиво смотрящие на мир из-под хмурых бровей. Родственники говорили, что Никс очень похожа на маму, во что она ни капли не верила. Никс не могла быть такой обаятельной.

Она закрыла дверь, и мама с ног до головы обдала её вдумчивым взглядом.

— Уже поздно, — без злобы, спокойно проговорила она. — Ты попрощалась с одноклассниками, с друзьями?

— Нет, — Никс бросила на пол тяжёлый рюкзак и прошла в гостиную. — Не хочу.

— У тебя вся одежда в краске, — она едва заметно улыбнулась. — Покажешь мне свою новую работу?

— Нет, — Никс опустила взгляд на свою заляпанную чёрной краской ладонь. — Вышло паршиво.

Мама не стала донимать её с расспросами, видя, какое у Никс мрачное настроение. У входа она оставила кроссовки и только сейчас заметила, что они тоже заляпаны краской.

— Бросим грязную одежду в стирку в доме Ральфа, хорошо? — осторожно начала она.

— Ага.

— Никс, — подойдя, мама протянула руку к её лицу и убрала прядь красных волос за ухо. Никс почувствовала, как её глаза жжёт от слёз от этого нежного жеста. — Это просто переезд. Новый этап в жизни. Разве тебе неинтересно встретиться с новыми людьми, пожить на новом месте?..

По её лицу Джанет поняла, что дочь не в восторге от этой затеи.

— Никс, — она опустила руки на её плечи. — Я понимаю, ты ненавидишь меня. И, пожалуй, я бы тоже ненавидела мать за повторный брак, если бы у неё был первый и если бы она не бросила меня в аэропорту Сейлема.

Никс подняла на неё взгляд. О семье мама говорила редко и неохотно.

— Наверное, её безразличие и сделало меня такой равнодушной по отношению к жизни, — Джанет качнула головой в сторону обеденного стола. — Позволишь пригласить тебя на ужин?

— Если… продолжишь, — Никс моргнула и потёрла воспалённые глаза. — Я… не хочу сегодня слышать тишину в нашем доме.

— Конечно, — улыбнувшись, мама опустила ладонь ей между лопаток. — А ты покажешь мне свой новый рисунок?

— Ни в жизнь.

— О, не будь такой врединой, Никс, — Джанет грустно вздохнула.

Их ужин состоял из толстого, хорошо прожаренного стейка и спагетти с острым соусом. Из макарон Джанет любила выкладывать кружок, в центр которого добавляла яичный желток. Никс не чувствовала голода до этого самого момента. Стоило ей учуять аромат жаренного мяса, как желудок тут же громко заурчал, требуя пищи.

— Между прочим, у Ральфа есть сын, — мама игриво улыбнулась. — Он старше тебя на месяц и, между прочим, довольно симпатичный мальчик. Ты ведь не будешь с ним вредничать?

— Если он не даст мне повода.

— Он мог бы помочь тебе в учёбе. Между прочим, у него средний балл «А» и…

— Мам. Твоя семья…

По лицу Джанет пробежала тень. Никс смотрела ей в глаза — единственные глаза, в которые она могла смотреть и не отводить взгляд, — и понимала, что впервые видит маму по-настоящему злой. Ко всем выходкам Никс она относилась с терпением и пониманием и никогда, по-настоящему никогда, не срывала на ней свою злость.

— Я не знаю отца, — спокойно, твёрдым, как сталь, голосом, начала Джанет. — И не желаю знать. Мать любила быть в центре внимания, любила чувствовать свою власть над мужчинами, а они любили, когда женщина сверху, — она сжала губы в линию. — Полагаю, ты уже достаточно взрослая для подобных откровенностей.

— Мне не пять лет.

— У твоей бабки было много любовников, — Джанет скосила взгляд в сторону, скрестив руки на груди. — Чёрные, белые, азиаты, индийцы, индейцы, богатые, бедные, женатые, холостые… Их было много, и всё тут. Но из детей появилась только я. Мы жили в трейлере, скитались по мотелям, по её любимым ночным клубам. Когда мне было семь, всё изменилось. Мать полгода называла меня ведьмой, а потом решила избавиться.

— Что же ты сделала?

— Колдовала, как и положено любой ведьме, — она игриво улыбнулась. — И всё же… повзрослев, я тоже захотела ребёнка. Девочку, которая будет расти с папой, у которой будет всё то, чего не было у меня, у которой будет свой постоянный дом, сытая жизнь, учёба, друзья. И, конечно же, моя красота.

Никс угрюмо опустила взгляд, ковыряя вилкой в тарелке.

— Ты очень симпатичная, Никс. Я была бы счастлива, если бы ты позволила своему сводному брату увидеть это.

— Ты не закончила.

— А есть ли смысл продолжать? Детский приют, в котором я упорно училась, компания странных друзей…

— В каком смысле странных?

— Они были слегка безумны, — Джанет улыбнулась. — Любили скорость, драки и обожали крепкую выпивку. И все, как один, жили одним днём. Мы не боялись смерти, мы страшно боялись жить со знанием, что в мире есть чудовища пострашнее нас, семёрки взбесившихся бунтарей. Однажды самый жестокий из всех монстров всё-таки исчез…

Она замолчала, сжав губы в тонкую линию.

— Мам? — осторожно начала Никс. — Ты ведь… можешь спокойно называть вещи своими именами. Вы… убили кого-то?

Джанет удивлённо вскинула брови, глядя на неё.

— Ну что ты… мы боролись с опасным преступником, даже победили его, а в итоге… остались побеждёнными, и наши страхи никуда не исчезли.

— Преступника? Неужели вы ни капельки его не боялись?

— Мы были в ужасе, — Джанет подняла ладонь к потолку, через неё глядя на свет лампы. — Ему было плевать, убивает он или оставляет в живых. Важно было пламя. Огонь, уничтожающий даже самых сильных людей. Его нет уже двадцать один год, а мне до сих пор в кошмарах мерещится запах сожжённых тел…

Никс побледнела. Опустив взгляд на лежащий в тарелке остывший стейк, она почувствовала дурноту. Неужели маме в самом деле довелось пережить столько несчастий? Сначала мать-нимфоманка, потом свихнувшийся преступник, сжигающий людей заживо, смерть мужа и дочь с суицидальным психозом. Никс опустила взгляд на свои перепачканные руки. Разве была она вправе обижаться на маму за то, что она хочет обыкновенного человеческого счастья? Разве вправе она лишать её нормальной жизни только потому что замкнулась в себе и обижена на весь мир за смерть папы?

— Я… не рассказывала, потому что не хочу, чтобы моя история тебя к чему-то обязывала, — Джанет перевела на дочь печальный взгляд. — Я не хочу, чтобы ты была несчастлива. Со своей жизнью, Никс, ты вольна поступать так, как считаешь нужным. И я надеюсь, ты посчитаешь нужным закрутить роман со своим сводным братом.

— Ма-ам, — буркнула Никс.

— Ладно, поступай, как знаешь, — Джанет вновь спокойно улыбнулась, взяв вилку и подцепив остывший кусочек стейка. — Хоть мексиканца домой приведи — и слова не скажу.

Никс поковыряла вилкой в тарелке и заставила себя проглотить немного макарон, обмакнув их в яичный желток. Она хотела задать ещё один вопрос, но понимала, что не может этого сделать. Ей хотелось больше знать об убийце. Кто он, где он, каковы его мотивы и как сильно он испортил жизнь маме. Никс не хотела ему мстить, не собиралась вытаскивать из тюрьмы этого ублюдка, чтобы нашпиговать его тело пулями — нет. Ей хотелось получше узнать того, кого она уже ненавидит.

— Его зовут Зверь.

Джанет произнесла это тихо, без эмоций, и это имя отозвалось болезненным ударом в сердце Никс.