Перстень царицы Ульяны (джен)

Утром после завтрака я вызвал из сеней Митьку и поставил перед ним боевую задачу: выдвигаемся на собачье кладбище. Наш младший сотрудник попытался было симулировать обморок, но я резко пресёк этот спектакль — не до того.

— Никита Иваныч, побойтесь Бога, пожалейте сироту! Боюсь я туда идти, а ну как звери из могил подниматься начнут!

— Отставить панику! Митька, не валяй дурака. Девять утра, солнце светит, мы идём, считай, на прогулку в лес, а ты мне тут комедию ломаешь. Шли бы ночью — тут я ещё понял бы, да и то ты б не отвертелся, но утром-то чего?

— Так а мало ли… — поджал губы наш увалень. Для парня двухметрового роста и богатырского сложения получилось ну очень жалостливо, я проникся. — Восстанет собачья армия, да и порвёт нас в мелкие лоскуты, в каком тогда виде меня маменьке на деревню повезут? Один ведь я у неё, кровиночка-а…

Дальше я не стал слушать, махнул рукой и вышел во двор. Митька, продолжая причитать, увязался следом. Я-то, наивный, надеялся, что его страх перед мертвецами распространяется только на людей и исключительно в тёмное время суток, но, оказывается, не всё так просто. Солнечным утром в сторону леса, где находили свой последний приют домашние животные, наш младший сотрудник шагал так скорбно, словно мы шли по меньшей мере на его собственные похороны.

Пешком до окраины города было около часа. Торопиться мне было некуда, поэтому я не стал просить Митьку запрягать телегу и решил прогуляться, тем более что погода по-прежнему радовала. Птицы на деревьях заливались совершенно непередаваемыми трелями. Вот почему, скажите на милость, я просыпаюсь не от слаженного соловьиного хора, а от резкого, противного до судорог кукареканья нашего петуха?

На Овражной улице на чурбачке у забора сидели две девушки с охапкой одуванчиков и сосредоточенно плели из них венки. При виде нас девицы залились краской и смущённо захихикали, прикрывшись платочками. Я приветственно кивнул им, не сбавляя шагу, а наш младший сотрудник в ответ на такое внимание выпятил грудь колесом и прошествовал мимо с поистине генеральским видом.

— Жениться тебе, Митя, надо, — буднично бросил я. Он аж споткнулся.

— Почто обижаете, Никита Иваныч? Меня, сироту несчастного, под хомут толкаете? Молод я ещё, чтобы браком себя губить!

— А что тут такого? И почему именно губить? Вон даже Горох женился и счастлив.

— Так то государь! — значимо поднял палец Митька. — Ему наследник нужен, дабы было кому страну оставить в случае чего. А мне зачем? У меня всего наследства-то — лапти да оглобля, зачем мне жена?

— Для духовной и физической радости. Вот представь, приходишь ты после трудового дня домой, а там тебя девица-краса встречает, ужин подаёт, улыбается. Ты ей про дела наши милицейские рассказываешь…

— Да побойтесь Бога, батюшка участковый! Днём, значит, я от вас да бабули подзатыльники взахлёб огребаю, а вечером ещё и жена добавит? А отдыхать-то когда?

— Митька, ты чего городишь-то? — я изумлённо поднял брови. — Можно подумать, мы с Ягой тебя каждый день вот просто так, без повода кочергой лупим. Окстись, что люди про нас подумают!

— Да ну, Никита Иваныч, как можно! — мигом пошёл на попятную наш младший сотрудник. — Я от вас да от бабушки, чтоб ей не кашлялось, слова худого ни разу не слышал! Всё токмо по делу вы меня, сироту, учите. А что в облике животин разных мне отрабатывать приходилось — так то исключительно в интересах следствия, по долгу службы милицейской!

Вот так, коротая время за ничего не значащей болтовнёй, мы приближались к городской стене. Митька рассказывал мне деревенские байки, я слушай вполуха. Пригревало солнце, земля была тёплой и влажной. Приятное чувство всеобщего пробуждения, рождения новой жизни наполняло меня беззаботной радостью. И я радовался — безоглядно и беззастенчиво, так, как никогда не позволял себе в моём мире. А что там будет дальше — да разберёмся, не впервой.

Городская стена опоясывает всё Лукошкино. Она появилась в незапамятные времена в качестве защитного рубежа против набегов диких кочевников. Едва заметив на горизонте облако пыли, поднимаемое копытами шамаханских коней, лукошкинцы бросали работы в поле и скрывались за воротами. Все входы в город закрывались, и попасть в него становилось невозможно. Ни разу, кстати, за всю историю враги не брали столицу. С течением времени мощь государства росла, шамаханские орды оттеснили на дальние границы, но стена осталась — мало ли. Да я и сам успел убедиться, что она по-прежнему отлично справляется с оборонительными функциями.

Основных ворот в ней четыре — по сторонам света. Открываются они не каждый день и лишь для больших процессий вроде купеческих караванов или посольских делегаций. Чтобы получить право пройти именно через ворота, гости должны заранее предупредить охранных стрельцов. Словом, там не всё так просто, но оно и правильно: Лукошкино — большой город, поток приезжих — огромный, а безопасность на должном уровне поддерживать необходимо. Для отдельных же граждан, вроде нас с Митькой, стрельцы открывали отдельный проход в стене рядом с воротами. Через него же впускали и выпускали всадников, крестьян на телегах и прочий люд.

Мы приблизились к западным воротам. Здесь, кстати, служил в охране младший, четвёртый сын боярина Тихомирова, одного из немногочисленных представителей прогрессивной фракции думы. Как я уже говорил, встречались среди них и нормальные, но больше половины думы всё равно составляли упёртые консерваторы под руководством Бодрова. Тихомировых я знал — и самого боярина, и жену его, и всех шестерых детей видеть доводилось, приятные люди. Младший сын, Афанасий, кстати, сегодня дежурил.

— Здорóво, Никита Иваныч! — он спрыгнул со своего поста на лестнице у ворот. — По делу к нам али так, от скуки проведать решил?

— По делу, Афанасий Ильич, — мы обменялись рукопожатиями. — Пройти мне надо.

— А далеко ль ты? — больше для поддержания разговора спросил боярский сын. Вся охрана городской стены ещё в самом начале моей деятельности здесь получила строгий наказ от государя: если участковый за ворота намылился, выпускать беспрекословно, милиция своё дело знает. Я, кстати, не так уж часто из города выходил.

— Да так, прогуляюсь тут у вас в окрестностях. Часа полтора, не больше. Как тут у вас в целом, спокойно? Враги не досаждают?

— Да ну какие враги, участковый, кто сюда сунется? — хмыкнул Тихомиров-младший. — Лет пять назад рыцари тевтонские под стену припёрлись, так мы с ребятами кипяточком-то их со стены и отпотчевали, да маслицем потом добавили. Латы им смазали, так сказать, не скрипели дабы. Так гости дорогие так отсюда удирали, что мы и опомниться не успели. Спокойно тут, Никита Иваныч, в карты вон режемся, на лестнице сидячи. Давай с нами, как дела справишь?

— Спасибо, времени нет. Служба зовёт!

Я хотел ещё добавить про недопустимость азартных игр, но передумал: во-первых, стрельцы обычно играют не на деньги, а на щелбаны, а это в принципе безвредно. Ну и во-вторых, а что им тут ещё делать-то? Он прав, тихо здесь, скучно. Хорошо хоть погода радует, милое дело — на солнышке погреться.

— Семён, открой Никите Иванычу калитку! — крикнул боярский сын здоровенному бородатому мужику у ворот. Тот кивнул, выудил из-за пазухи связку ключей и пошёл открывать. — Участковый, а слыхал ли, ляхи к нам толпой едут, Лариску Бодрову сватать? Через наши ворота пойдут, кабы не крестным ходом! Вроде через три дня записаны, я выходной, а всё равно приду поглазеть. Любопытно ж! Не каждый день наших девок за границу замуж отдают.

— Слышал, государь вчера сообщил, — кивнул я.

— Отец говорит, Бодров совсем кукушкой того — с ляхами дружбу водить, от них же слова правдивого не дождёшься. Нешто среди наших Лариске жениха не сыскал?

Я пожал плечами: моё ли это дело? У милиции и так забот по горло, государь со своими боярами сам разберётся. Вот начнут польские гости правопорядок нарушать — тогда и подключимся, а пока это не в нашей компетенции. Бодров, как отец, может девицу хоть за чёрта лысого выдавать. Хотя в отношении умственных способностей этого чудесного человека я с Тихомировым-старшим был абсолютно согласен. Погодите-ка…

— А ты сам, что ли, к ней сватался? — поддел я. Афанасий лишь усмехнулся.

— Куда мне! Бодров Лариску в короне видеть хочет, а я что? Мы в думе-то совсем недавно, всего четыре поколения, Бодровым не ровня.

— Так ведь и Казимир этот не король пока, — напомнил я.

— Так в том-то и дело, что пока, — заметил боярский сын. — Мало ли что случиться может. Ну бывай, Никита Иваныч, пойду я, ребята ждут, — он ещё раз пожал мне руку и взобрался по лестнице наверх. Похоже, его ждала неоконченная партия в карты.

Я поманил Митьку, и мы вышли за городскую стену. Стрельцы сверху помахали нам шапками, я помахал в ответ.

— Ну что, Митя, пойдём службу править.

— Ох Никита Иваныч, безмерной вы храбрости человек, — восхитился наш младший сотрудник и от души перекрестился.

Яга не ошиблась, примерно через полкилометра от стены начинался лес. Деревья там росли на некотором расстоянии друг от друга, и потому он был насквозь пронизан солнечным светом. Я прислушался: лёгкий ветер едва шевелил ветви деревьев, шелестела молодая листва. На опушке мы с Митькой огляделись и, никого вокруг не обнаружив, направились вглубь леса.

— Ты знаешь, куда идти?

— Да тут просто всё, Никита Иваныч. Оградка скоро будет низенькая, а за ней оно и есть — собачье кладбище, стало быть.

— А сторож тут какой-нибудь имеется?

— Откуда ж мне знать, батюшка участковый, я ведь, слава Богу, не хожу сюда, нужды нет. А вы не боитесь? А ну как пробудятся звери…

— Митька! — прикрикнул я. — Забодал уже!

— Да я что, — прогудел наш младший сотрудник, начиная лихорадочно креститься, но всё же безропотно топая следом. Было, заметьте, часов одиннадцать, солнечные лучи насквозь пронизывали лес, а он всё равно боялся так, будто на нас сейчас рота упырей выскочит.

Низкую плетёную оградку мы нашли быстро. Избушку смотрителя, кстати, тоже — стояла впритык к огромному дубу. Мы перешагнули заборчик и неспешно направились к ней. До избы нам оставалось ещё метра три, когда дверь распахнулась и наружу выглянул сухонький старичок.

— Доброго здоровьичка, батюшка сыскной воевода! — поприветствовал он. — Какое дело милицейское вас сюда привело?

— Здравствуйте, дедушка. Вы здесь сторож, правильно?

— Истинно, — подтвердил дедок и вышел из избы. Он был невысокого роста, с бородой по пояс, одет скромно, но чисто. — Евлампий я. Уж почитай лет восемь живу здесь, покой зверей почивших охраняю. Тоже ведь творения Божьи, сна вечного в спокойствии заслуживают.

— И как здесь обстановка в целом?

— Да побойтесь Бога, Никита Иваныч! — всплеснул руками дед. — Горожане сюда зверей своих в последний путь относят, навещают их, могилки прибирают. Супостатов ни единого разу здесь не видел, нешто мы нехристи какие? Я, собственно, не для охраны здесь, какой из меня охранник? Моё дело простое — за порядком следить. Листву прибираю али от снега дорожки чищу, где ветка какая упала — подниму. Заблудился кто, опять же, спросит меня — к нужной могилке отведу. Тихое это место, Никита Иваныч, тихое и очень печальное. Звери — они ж ведь твари Божьи бессловесные, их смерть не меньше людской трогает.

— Здесь собаки в основном, да? — вспомнил я вчерашний рассказ Яги. Дед кивнул:

— Истинно. Коты есть, но мало очень, кот — животина древняя и силой колдовской наделённая. Уходят они, а уж где и как умирают — про то мне не ведомо, может, и не умирают, а сразу перерождаются. А вот собаки да… собака Господом создана, дабы при человеке находиться, верным другом ему быть. Рядом с людьми они умирают. Несут их сюда хозяева, а уж я утешаю как могу. Особливо детки малые убиваются, ну так для них я завсегда доброе слово найду, говорю, что, нового пса заведши али с улицы подобравши, откроют они почившему врата в Рай собачий. Да вы пройдите, батюшка участковый, посмотрите, как здесь всё устроено, а уж потом вопросы свои милицейские зададите.

Я кивнул. Дед медленно повёл меня по дорожке между могил. Он был прав: тихое место, напоённое невыразимой тоской. Людские кладбища не вызывали у меня таких эмоций. Да, грустно, но все мы смертны. А здесь как-то иначе. Думаю, потому, что с животными не сразу поймёшь, что у них болит, а когда поймёшь — уже и поздно может быть. Не могут они объяснить, самим догадываться приходится. Я тяжело вздохнул.

Собачьи могилы были небольшие, на расстоянии друг от друга. Почти все ухоженные, прибранные, кое-где на земле лежали букетики первоцветов. Под деревьями цвели ландыши, их одуряющий запах плыл вокруг. Россыпи белых колокольчиков издалека напоминали запоздалый снег. Крестов на могилах не было — всё ж таки животные, зато стояли таблички с именами. Некоторые были подписаны корявым детским почерком. Я сглотнул комок в горле. Наверно, я сам никогда не заведу животное — вот именно поэтому. Они умирают, когда ты ничего не можешь сделать.

— На прошлой неделе священник сюда пса приносил — помните ли?

— Помню, как не помнить, — кивнул дед. — Отец Онуфрий в Лукошкине человек новый, приехал, почитай, с месяц как и пса своего привёз. А пса-то и отравили лихие люди… ну да Бог всё видит, каждому воздастся по делам его. Вас пёс этот интересует?

— Да. Проводите, пожалуйста.

Старик молча двинулся вдоль могил, мы с Митькой — следом. У самой окраины кладбища сторож остановился, немного постоял, затем обернулся ко мне.

— Вот здесь сей пёс лежит. Как упокоился в минулую пятницу, так отец Онуфрий его и принёс. Видите, даже табличка есть.

Дед указывал на небольшой холмик у самой оградки. Земля сырая, чёрная, аккуратно разровнена. Обычная могила, не разорённая, снизу никто не выкапывался. Митька на всякий случай перекрестился.

— Скажите, а в чём его закопали? Ну, гроб или что…

— В рогожке святой отец его принёс. Я сам помогал могилку рыть, а пёс вот туточки лежал. Ох, Никита Иваныч, тяжки грехи наши…

Я сел на берёзовый чурбак у оградки, снял фуражку и вытер ладонью вспотевший лоб. Мне предстояло решить, что делать дальше. Передо мной — могила собаки, не отмеченная никакими признаками вандализма или колдовства. То есть, если отбросить любые мои домыслы, выходило, что с вечера пятницы этот пёс находится под слоем земли, завёрнутый в рогожку. Могилу никто не трогал, не вскрывал, земля лежит аккуратно — да сюда, судя по отсутствию свежих следов, вообще никто не подходил. Но! Не далее как вчера утром я видел этого пса и лично жал ему лапу, причём его хозяин утверждает, что его питомец неведомым образом воскрес. То есть выбрался из земли, закопал за собой могилу и прямой наводкой отправился домой.

А если это не та собака? Тогда настоящий Барбос сейчас в земле.

А если он был жив и действительно выбрался — но тогда кто так старательно закопал за ним могилу, сформировав холмик? Ведь не сам же он за собой!

Признаться, мне очень хотелось схватиться за голову. Нужно было срочно что-то придумать. Выяснить, там этот злосчастный пёс или нет, и при этом не выставить себя идиотом. Я лихорадочно соображал.

— В милицию поступило сообщение о том, что кто-то разоряет могилы животных. Возможно, вновь шамаханы.

— Вот же ж нехристи! — ахнул дед. — Креста на них нет! А токмо, батюшка, я всё время здесь, ни единого супостата не видел.

— Это могло случиться, пока вы спали. Я пообещал отцу Онуфрию проверить.

— Да как же, Никита Иваныч, как проверишь-то? — засуетился дед. Я пожал плечами.

— Мне будет достаточно увидеть кончик хвоста или лапу — словом, совсем малую часть, чтобы доложить отцу Онуфрию, что всё в порядке. Он очень беспокоится.

— Да по-христиански ли это — покой вечный нарушать?

— Так вот я и хочу выяснить, в покое вечном этот пёс, или племя кощеево до него добралось. Лопата у вас есть, надеюсь?

— Есть, а как же! Да токмо…

— Несите, — прервал я причитания сторожа. — Митька, ты слышал, нужно просто убедиться, что пёс там, а не откапывать его всего. И сразу закопаешь обратно. Понял?

— П-п-п… — он стучал зубами и торопливо крестился, пока дед возвращался к нам с лопатой в руках. Ну что ж, я и так не сомневался, что наш младший сотрудник боится мертвецов в любых их проявлениях. Хотя я, признаться, и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Нет, я не боялся, но… мне было невыносимо грустно, хотелось бросить всё и уйти. Я не хотел вскрывать могилу собаки, не хотел иметь с этим делом ничего общего. Светило солнце, пьяняще пахли ландыши, а на меня вдруг навалилась такая тоска, что я чуть не взвыл. Я же видел этого пса, я держал его за лапу — а если он там? А если это не он? Стараясь отвлечься, я отвернулся и принялся следить за птичкой, прыгавшей по стволу дерева.

Митька поплевал на ладони и взялся за лопату. Он непрерывно стучал зубами, но работал споро и так увлёкся, что, несмотря на мои предупреждения, за пару минут раскидал холмик и углубился вниз едва ли не на полметра.

— Господи, спаси нас и помилуй… — свистящий шёпот старика вывел меня из тягостных размышлений. Я обернулся. Митька и сторож, оба с белыми, как полотно, лицами смотрели в раскрытую могилу. Я встал с чурбака, подошёл и тоже взглянул вниз.

Пса в могиле не было.

Я нервно сглотнул. Митька отбросил лопату и вновь принялся креститься, бормоча, кажется, «Отче наш». Мы со стариком переглянулись.

— А… где ж он, батюшка? — тупо спросил сторож. Я развёл руками:

— Нет его.

Мы вновь замолчали. Мысли мои кружились бешеным хороводом, и я изо всех сил старался сосредоточиться. Бесспорным был один-единственный факт: где бы сейчас ни был этот пёс, но он не здесь. Рогожка на месте, а тела нет. Сам ли ушёл, помог ли ему кто — сейчас не столь важно. А важно то, что дело это из невнятных домыслов превращается в нечто более-менее осязаемое. К могиле никто не приближался, но пёс неведомым образом исчез.

— Всё, Митя, я видел достаточно. Закапывай обратно, — распорядился я. — Скажите, дедушка, он точно мёртвый был? Сам уйти не мог?

— Точно, Никита Иванович, я ж святому отцу помогал его в яму опустить. Вот вам крест, точно пёс сей к праотцам отправился.

— Внешний вид пса описать можете?

Старик развёл руками:

— Обычный он… дворняга, таких много. Чёрно-рыжий, роста был вот такого примерно, — он показал ладонью где-то на уровне колен. — Уши торчком. Глаз не видел, закрыты были. Батюшка участковый, да что ж это такое приключилось-то? С каких таких пор в Лукошкине собак почивших похищают?

— Вот с этим нам и предстоит разобраться, — вздохнул я. Честно говоря, даже не знаю, какого варианта развития событий я бы хотел: увидеть пса в могиле или не увидеть. Первое свидетельствовало бы в пользу того, что к отцу Онуфрию пришёл не его Барбос. Но пса-то не было! Мне срочно нужно было посоветоваться с Ягой. — Митя, ты закончил?

— Так точно, батюшка воевода.

— Тогда идём. Спасибо за содействие, дедушка, будем вести расследование дальше.

— С Богом, — кивнул старик. — Вот ведь нехристи! — похоже, мою байку о шамаханах он проглотил на раз. — Ты уж разберись там, Никита Иваныч, мыслимое ли дело — над собакой почившей надругаться!

— Разберусь, — кивнул я. — Выход мы найдём, не провожайте.

Уходили мы быстро — куда быстрее, чем пришли. Я всеми силами старался запретить себе думать о том, что увидел, до разговора с Ягой. Едва миновав ворота, мы поймали попутную телегу — сосед возвращался из деревни и радостно вызвался нас подвезти. Было около полудня, солнце припекало совсем по-летнему.

— А что, Никита Иваныч, по какому следственному делу вы в собачий лес ездили? — немедленно прицепился разговорчивый мужик. Я даже не удивился: здесь это действительно в порядке вещей, и нужно уметь реагировать, иначе даже твоё молчание так истолкуют, что мама не горюй. Я пока не особенно хорошо умею, но стараюсь.

— Да так, проверить кое-что… — неопределённо ответствовал я, устроившись в мягком сене и вытянув ноги. Зато Митька включился от души:

— Батюшке участковому секретность тайную соблюдать надобно! Понял ты, голова еловая? Доручил нам государь дело зело важное, о каковом не токмо сказывать не велено, а и помыслить страшно!

— Понял, как не понять! Храни, Господи, милицию! Участковый-то наш от тайн государственных исхудал совсем, на девок красных не смотрит, вина не потребляет… — вот как будто меня здесь нет. Я хотел возмутиться, но наш младший сотрудник меня опередил:

— Тайны государевы мы пуще глаза бережём! Я на том лично стоять буду, аки полки македонские супротив персов! — а это ещё откуда? Я тихо присвистнул: метафоры у Митьки всё красочнее и красочнее. Представляю, какие сплетни теперь наш водитель по своей улице пустит. Впрочем, какая разница? Мы уже приехали. Я поблагодарил мужика, и мы вошли во двор.

Яга как раз закончила кормить кур. Митьку она перехватила у самых ворот и отправила его топить баню, а меня поманила в терем. Я не сомневался, что по выражению моего лица она сделает правильные выводы.

— Не было пса в землице, да, Никитушка?

— Не было, — подтвердил я. Плюхнулся на лавку и схватился за голову. Всякие дела у нас были, но чтобы собака воскресла!

— Ну вот и ладненько, — бабка успокаивающе обняла меня за плечи, и я уткнулся носом в её цветастую душегрейку. На сердце стало немного легче. — Я-то, признаться, вот только ты ушёл — а уже поняла, что его там не будет. Но проверить надобно было. А теперь обскажи-ка мне всё как есть. Вдруг чего угляжу в твоих словах, что поможет делу милицейскому.

И она, будто ребёнку, сунула мне в руки ватрушку. Начало этого дела не нагнетало страх, как в случае с теми же упырями, но оно было невыразимо печальным. Я словно по-прежнему стоял над разрытой могилой собаки. Я же видел его, Господи! Он смотрел мне в глаза и вилял хвостом. Он не должен был ни умирать, тем более от яда, ни воскресать, управляемый каким-то колдовством, — он мог бы спокойно дожить до глубокой старости. Как утопающий за соломинку, я цеплялся за мысль, что закопали его живым.

— Знаю, Никитушка, тяжко это. Животина безвинная муки сии ни за что терпит. А токмо дело наше — следствие вести. Держись, Никитушка, нет опергруппе пути назад.

— Спасибо, бабуль, — я вздохнул и отложил ватрушку в сторону. — Позже съем. Вы правы, тяжело это. Не было у нас ещё дел с животными. Так только, косвенно, когда шамахана в Филькином доме брали, да Кощей со своими кошками — но оно всё как-то походя, а тут…

— Не мы, участковый, дела выбираем, — они нас.

— И то верно. Ладно, что-то я и правда расклеился. Давайте работать.

Яга кивнула и села напротив. Я раскрыл блокнот, чтобы делать заметки по ходу обсуждения. Обычно это помогало.

— Мы встретили кладбищенского сторожа, ветхий такой дедушка. Помнит, как отец Онуфрий принёс пса, и сам помогал ему копать могилу. Уверяет, что пёс к тому моменту уже действительно был мёртв. Я склонен ему верить, всё-таки он при собачьем кладбище уже восемь лет, отличить мёртвого от живого, думаю, способен. Я попросил Митьку раскопать совсем немного, чтобы увидеть хвост там или лапу… часть пса, короче, — этого было бы достаточно.

— Но Митенька наш во рвении служебном на метр в землю ушёл? — хмыкнула бабка. Я тоже улыбнулся.

— Примерно. Я и опомниться не успел, а он уже…

— И пёс сей в землице обнаружен не был.

— Точно. Ни пёс, ни кот, ни хомяк какой-нибудь. Никого там не было. Старик Евлампий утверждает, что выкопаться и убежать Барбос не мог, да и тогда следы были бы совсем другие — как минимум холм разрыт.

— Ну… — бабка призадумалась. — Вот как его из земли незаметно достали — не ведаю. На то сила великая нужна, нет в Лукошкине таких колдунов.

— А Кощей?

— Да дался тебе Кощей, — отмахнулась бабка. — Сказано же, не выезжал никуда отец Кондрат, нет в город входа злодею проклятому. Он, может, и мог бы, но токмо сам, подручным его такое не под силу. И потом, Никитушка, ну ведь собака ж это! Да рази ж Кощей на такую мелочь силы тратить станет? Нет, не его рука здесь ворожила. Но вот чья…

Я тоже задумался. Других вариантов у меня не было.

— И ведь дело-то вроде доброе! Пёс вернулся к хозяину, все радуются — чем плохо? А всё ж таки дурь какая-то получается — пёс воскрес.

— Бабуль, а если… просто в качестве догадки. Мы вцепились в этого пса, как в ключевое звено. А вдруг дело-то не в нём? Вдруг он был просто пробным шагом нашего таинственного врага? Давайте смотреть шире.

— Рада бы, Никитушка, но нам и смотреть-то больше не на что. Пёс — наша единственная зацепка в этом деле. Ох, боюсь, кабы не пришлось нам его на экспертизу брать.

— Это как?

— Как с зубом да каплей кровяной, али забыл уже? Возьмём от пса частицу малую, да и обследуем старательно. Авось и доведаемся чего.

— А расшифруем как? — что-то меня эта идея не вдохновила. — Собака ведь, бабуль, с неё какую частицу ни возьми — только лаять и будет. Или кот ваш по-собачьи понимает?

— Побойся Бога, участковый, Васеньке лай собачий слушать! Прав ты, не скумекаем мы ничего. Не интре…пре… не поймём, короче. А токмо тогда я и не знаю, что делать.

Я тоже не знал. На этом моменте решили пока сделать небольшой перерыв. Подводя итог: пёс взаправду воскрес, да ещё и очень странным образом — перенёсся непосредственно из могилы в место, где над ним ворожили, не нарушив при этом насыпанный холмик земли. Дела-а… И как прикажете это расследовать?

— А не пошёл бы ты в баню, Никитушка? — после недолгого молчания подала голос Яга.

— Послали так послали, — хмыкнул я, но спорить не стал. Митька у нас в банном деле непревзойдённый мастер, обработает меня веником от души — а ну как здравые мысли в голову придут? Пока я чувствовал, что мы безрезультатно зациклились на воскресшей собаке. Кто его поднял, зачем, почему… а, потом! Сначала баня.

«Пообогреть начальство веничком» наш младший сотрудник был всегда рад. Он едва не сломал об меня веник — только берёзовые листья летели во все стороны.

— Митька, аккуратнее! Мне ж работать ещё!

— Да я ж вас со всем старанием, батюшка Никита Иваныч, аки маменьку родную!

Я только войлочную шапку на нос надвинул. Бесполезно. А потом он ещё и окатил меня едва ли не крутым кипятком.

— Вот и ладненько, Никита Иваныч, пятьдесят лет скинете да сто проживёте!

Я едва не рассмеялся от столь альтернативной математики.

— А проследуйте в предбанничек, бабуля нам уже и чаю поставила, угоститься дабы.

Я сполз с лавки и посмотрел на остатки берёзового веника. Ух… как я жив-то остался? Тело было настолько лёгким, что, казалось, я сейчас воспарю к потолку.

— Пошли, Митька, там и на твою долю чаю хватит.

— Рад стараться, батюшка участковый!

Мы уселись в предбаннике за самоваром. Идти никуда не хотелось, будь моя воля — я бы и уснул тут.

— Никита Иваныч, а я вот всё в толк не возьму…

— А?

— Что ж за бедствие беззаконное с псом приключилось? Куда он поделся-то из землицы сырой, нешто опять шамаханы, как вы и сказывали?

— Ну, куда он поделся — это мне, положим, известно. Вернулся к своему законному владельцу, отцу Онуфрию в храм Ивана Воина. А вот кто ему в том помог — это нам и предстоит выяснить. Не сам же ведь он справился. Яга говорит, колдовство на то нужно сильное.

Что-то ещё не давало мне покоя. Я помолчал, пытаясь ухватить мысль. Есть! Все известные мне здешние маги более-менее приличного уровня колдуют как? Гром, взрывы, чёрные тучи, пожар на полгорода… демона призвать, зелье наркотическое сварить. Короче, колдуют впечатляюще и со спецэффектами. И сразу ясно, где враг. А в этом деле не так. Автор и идейный вдохновитель дела о воскресшей собаке озаботился даже тем, чтобы замаскировать мощную магию под ничего не значащий пустяк. Барбос исчез из земли и появился в другом месте — живой, здоровый, могила не разорена, а бабка, наш опытнейший эксперт-криминалист, не видит ничего, кроме некого невнятного, едва заметного следа, витающего над ним. Повторюсь, над псом, который воскрес! Да от него чужой магией за версту разить должно!

Интересно, с кем мы имеем дело…

Да, и вот ещё что. Отец Онуфрий, безвременно потерявший любимца, озадачен таким развитием событий, но наверняка радуется, нам не составит труда убедить его в том, что пёс был похоронен живым и выбрался. Нужно ли вообще копать это дело? Пса не берёт святая вода, хозяин доволен — так и где ж тут нарушение правопорядка?

Я оделся во всё чистое, вышел из бани и направился в терем. Яга уже накрывала на стол.

— А я уж и заждалась тебя, касатик. Митенька-то наш в банном деле равных не имеет.

— Он меня чуть не убил этим веником! — пожаловался я.

— Ну так не убил же! — хмыкнула Яга. — Вот когда убьёт, тогда и будешь расследовать. Ох ты ж грехи наши тяжкие, кого это к нам несёт? — она отодвинула кружевную занавеску и высунула свой впечатляющий нос в приоткрытое окно. — Занят участковый! Обедают!

Стрелец, поставленный сегодня докладывать о посетителях, виновато развёл руками.

— Бояр Крынкиных холоп верный с поклонами принять просют!

— Пущай пока во дворе кланяется, а Никите Иванычу откушать время. Он и так вона худой какой, а всё из-за таких вот… холопов! — и Яга с треском захлопнула ставни. Я наворачивал рулет из свинины, запивая квасом. После чая в парной — самое то. — Ты ешь, ешь, Никитушка, и так покою от них нет. Подождёт.

* * *

— Чего могло Крынкину от нас понадобиться? — кое-как прожевав, в пространство поинтересовался я. Бабка что-то двигала ухватом в печи. Судя по тому, как активно она при этом гремела чугунками, наша домохозяйка была крайне недовольна.

— Да мало ли… Крынкин — он ведь, старый охальник, всё по молодым юбкам шарит, небось какая из девок ложечку золотую грудями притырила, найти потребует. Ты шли его в пень, Никитушка, ещё дела его срамные разбирать! Не до него.

Тут бабка была права на все сто. Белке в глаз, как здесь говорят. С Крынкиным я лично не сталкивался, но слухи про него ходили… ой-ёй. В моём первом здесь деле фигурировал боярин Мышкин, у которого была молодая и вечно охочая до мужской ласки супруга. Вот в случае с Крынкиным всё было с точностью до наоборот. Боярыня его была уже в годах, родила и воспитала троих детей, двое из которых — сыновья, а потому считала свой супружеский долг не просто выполненным, а перевыполненным. На том и распрощалась с супругом, съехав на постоянное проживание аж в Италию. И Евстафий Крынкин пошёл вразнос. Сенные девки, актрисы из его личной театральной труппы и прочие фаворитки менялись едва ли не каждый день.

— Прелюбодей египетский! — подтвердила мои мысли Яга. Я доел рулет и отодвинул тарелку.

— Спасибо, бабуль. В жизни ничего вкуснее не ел.

Яга забрала у меня тарелку и придвинула плошку клюквенного киселя.

— Вот как откушаешь — тогда и покличем.

Под её бдительным взглядом я откушал и кисель. Освежающий вкус кислых ягод приятно бодрил. Бабка клевала по одной всё ту же клюкву из миски.

Я закончил есть, и боярского посланца наконец поставили пред мои светлые очи.

— Здравствуйте, гражданин. По какому делу пожаловали?

— Ох, не вели казнить, батюшка участковый! Хозяин мой, Евстафий Петров сын Крынкин, прислали меня к тебе по делу зело важному. Просят проехать со мной на подворье боярское.

— Зачем? — спокойно поинтересовался я. Тоже мне, нашли выездную бригаду.

Боярский посланец беспомощно развёл руками.

— Да вы сами увидите, батюшка. Забор подворья боярского кто-то неведомый под покровом ночи словами срамными исписал!

Мы с Ягой переглянулись. Дубль два.

— Ехать ли, бабуль?

— Да уж поезжай, мало ли. Вдруг новое что.

— Слова новые? Так мне вроде хватает.

— Да ну тебя, Никитка! Следствие продолжать надобно. А то ведь смотри, второй случай уже. А ну как этот писарь заборный и до государевых палат доберётся? Поймал бы ты его — и дело к стороне.

— Поймаю, никуда не денется, — я встал из-за стола. — Сейчас переоденусь, и можем ехать.

Наш посетитель воодушевлённо кивнул. Я поднялся на второй этаж, быстро сменил домашнюю одежду на чистый комплект формы, надел фуражку и вернулся в горницу. Мужик поклонился Яге на прощание и резво дунул за дверь. Я неспешно вышел следом.

— Ты уж там осторожней, Никитушка, — заботливо напутствовала бабка. — А вечером и обмозгуем, что нового для следствия принесёшь.

Стрельцы вывели мне коня. Терпеть не могу передвигаться по городу верхом — да не очень и умею, честно говоря, но никакого экипажа Крынкин за нами не прислал. А жил он на северной окраине Лукошкина, где отгрохал себе целый посёлок. Далеко это, пешком часа два тащиться. Выхода у меня не было. Хорошо хоть конь был смирный, как раз для недоучек вроде меня. Я вскарабкался в седло, и мы выехали. Охрана у ворот махала мне вслед шапками.

Мне показалось, что в конце улицы мелькнула тощая долговязая фигура дьяка Филимона. Впрочем, я не был уверен — слишком далеко, и в целом, что ему от нас могло понадобиться? Фильку Груздева в милицию калачом не заманишь, да и нужен он нам тут, как коту лапти. Я на незначительном отдалении следовал за боярским посыльным. За полтора года, что я здесь, я успел неплохо изучить город, благо он не такой большой, каким кажется на первый взгляд, но имениями наших думцев никогда не интересовался. У некоторых я был — у Мышкина, например, по ходу следствия. Мышкин, кстати, уже год как в деревне срок отбывает, ему ещё лет пять вход в столицу закрыт. У Кашкина был в гостях, с ним у нас сложились тёплые приятельские отношения. Бодровское подворье только издалека видел — этот в самом центре, чуть ли не напротив государева терема. Теперь вот интересы следствия вели меня к Крынкину. Я бы и рад ограничить своё взаимодействие с боярской думой, да всё никак.

Наконец мы дотащились до северных окраин. Имение боярина почти примыкало к городской стене. В отличие от первого случая нецензурных заборных художеств, здесь фронт работ был больше в несколько раз. Чтобы расписать весь забор, окружавший владения боярина, потребовался бы не один час, поэтому наш неведомый преступник, видимо, решил не рисковать и отметился на самом видном месте — у ворот. Я рассмотрел несколько нацарапанных углём частушек, а также надпись, начертанную здоровенными буквами: «Верни награбленное!». Я едва не расхохотался. Робин Гуд какой-то, честное слово. Да этот лозунг на воротах всей думы писать надо.

Сам Крынкин не появлялся, но его дворня выстроилась передо мной, как на плацу. Я прошёлся вдоль шеренги боярской прислуги и задал уже ставший привычным вопрос:

— Кто-то что-то видел?

— Я видела, батюшка участковый, — вперёд, смущаясь, шагнула совсем юная барышня в дорогом парчовом платье. Дочь, что ли? Я думал, здесь только слуги. Под моим непонимающим взглядом девушка совсем стушевалась. — Агапка я, Евстафия Петровича подавальщица полотенец.

Что, простите? Я постарался сохранить невозмутимое выражение лица. Подавальщица полотенец?! Да ещё в таком наряде… а, хотя понятно. Я жестом велел девушке подойти ближе.

— Кстати, а ворота охраняются?

— Охрану с ворот Евстафий Петрович на конюшню отправил, в наказание за провинность порке подвергнутыми быть, — доложил какой-то мужик. — Как поутру боярин проснулся, да как доложили ему, что ворота его центральные опохаблены — так и прогневались Евстафий Петрович.

Я хотел было высказаться относительно недопустимости телесных наказаний прислуги, но передумал. Моё мнение ничего не изменит, милиция и боярская дума никаких точек взаимного влияния не имеют. К тому же, если мне так уж хочется нести просвещение в массы, действовать следует через государя. Но не сегодня — и так дел по горло.

— Кхм… как закончат — охрану с ворот ко мне, я допросить их должен.

— Слушаемся, батюшка участковый!

Боярские слуги начали расходиться. Я обернулся к девушке.

— Простите, Агапка — это полное имя?

— В книге у попа записана Агафьею… — пролепетала она, не смея поднять на меня глаза. Я кивнул.

— Хорошо. Скажите, Агафья, где у вас тут можно побеседовать, чтобы без лишних ушей?

— Вы наедине хотите? Так про то у Евстафия Петровича спрашивать надобно… он от гостей такие вещи зело не любит.

Тьфу ты, прости Господи! Я не сразу понял, что она имеет в виду.

— Я хочу просто задать вам несколько вопросов. Если считаете нужным, уточните у боярина сами, но он вряд ли станет противиться. Полномочия милиции определены самим царём. За сопротивление следствию государь лично с него спросит.

Она смерила меня долгим испытующим взглядом и, видимо, решив, что мне можно верить, кивнула на резную лавку у крыльца.

— Вот здесь можете вопросы следственные задать. Никто не помешает, а всё ж мы на виду. Боярин не осерчает.

Ну, допустим, боярского гнева я не боялся. Мышкин, с которым мне довелось иметь дело в первые недели моего пребывания здесь, по знатности рода и значимости в думе был где-то в первой десятке — и всё же нам, фигурально выражаясь, удалось его свалить. И это я ещё спас боярина от почти неминуемой казни, государь собирался отрубить ему голову. Крынкин был всё же рыбой помельче. И кстати, почему я рассуждаю о нём, как о преступнике? Ну, то, что вся дума наперебой ворует из казны, к делу не относится, сейчас он — потерпевший, свидетель, в общем, кто угодно, но не подозреваемый.

Девушка села на лавку первой, расправила тяжёлые складки платья. Я искоса её рассматривал. Совсем юная, лет семнадцати максимум, причёсана тщательно, по моде, но платье парчовое носить не умеет, постоянно в нём спотыкается. По всей видимости, подавальщица полотенец допущена в барскую постель не так давно, не успела ещё с ролью фаворитки свыкнуться.

Мне уже доводилось иметь дело с господскими любовницами. Вспомнилась покойная Ксюша Сухарева, погибшая совершенно безвинно. Уж не знаю, любил ли её Горох, но жалел — это точно. Много на милицейском пути встречается безвременных смертей. Плюс пёс ещё этот… Так, отставить пса! Я пришёл не по этому делу.

— Скажите, Агафья, что вы видели сегодня ночью? Постарайтесь припомнить в подробностях.

Она вытянула из рукава кружевной платочек и принялась его теребить.

— Батюшка Евстафий Петрович ныне поздно легли, около двух было. Уснуть не мог долго, меня призвал. А уж опосля, перед тем как уснуть, пошла я на кухню воды испить. Видите, коридор стеклянный, — она обернулась и указала на длинный балкон на третьем этаже, тянущийся вдоль половины дома. Нетипичная, кстати, деталь для здешней архитектуры, я ни у кого такого не видел. — Вот по нему я и шла, ночь была глубокая. Тепло так, иду и думаю, как хорошо, соловьи заливаются, букашки жужжат…

— Во сколько примерно это было?

Девушка задумалась.

— Часа в четыре, не раньше. Боярин долго уснуть не могли, я неотлучно при нём была.

— Я понял, здесь подробностей не надо.

— И вот иду я, да и вижу, у ворот фигура незнакомая трётся. Вроде бы высокий, в балахоне каком-то али в рясе и с бородёнкой козлиной. Темно было, Никита Иванович, да и третий этаж, я и не разглядела ничего боле. Кричать хотела, но забоялась — проснётся боярин, сама вниз побегла. Бегу к воротам, а там охранники наши с открытыми глазами спят. Я уж их трясти, а того типа и след простыл. Я назад, а они уж опосля фонарь зажгли, да и увидели, чего он там понаписал. И ведь как ладно сработал-то, Никита Иванович! Ровно привидение какое, ни шумом единым. Охрана-то спит ночью, бывает такое, но токмо чутко они спят, ветка где хрустнет — у них уже ни в одном глазу. А утром-то уж боярину и доложили… Более ничего не видела, Никита Иванович. Вот похабника этого долговязого — и того издалека. Простите, — она опустила голову. Я ободряюще улыбнулся.

— Вы очень помогли следствию. Если хотите, я могу сказать боярину, что вы ценный свидетель.

— Ой нет, Никита Иванович! — девушка аж руками всплеснула. — Евстафий Петрович подумают, что я вам тут чего непристойного свидетельствовать изволила! А у меня маменька в деревне, я все подарки боярина, что он золотом даёт, ей отсылаю.

Лезть в их отношения я не стал, не моё это дело. Уж если сам государь до недавних пор всех дворовых девок перещупал, то почему бояре должны отказывать себе в удовольствии.

— Как скажете. А теперь проводите меня к боярину.

— Слушаюсь, — и юная подавальщица полотенец заспешила в терем. Я пошёл за ней.

Боярина Крынкина мы застали в трапезной. Перед ним стояла тарелка с блинами и миска с чёрной икрой.

— Батюшка Евстафий Петрович, участковый с вами перемолвиться хотят о деле ночном, — поклонилась девушка. Крынкин лениво махнул рукой с жирными от масла пальцами.

— Поди прочь, Агапка. Водки нам с участковым да закусь какую, распорядись.

— На службе не пью. Здравствуйте, — я без приглашения плюхнулся на резной стул и в упор уставился на хозяина.

— И тебе не хворать, змей в погонах. Что ж это, мне забор разукрашивают, а твоя милиция мышей не ловит? Так и на кой хрен вас вообще сформировали? Толку от вас, как кобыле от мерина.

— Посажу за оскорбление должностного лица, — невозмутимо ответствовал я.

— Да посмеешь ли? — боярин отправил в рот ложку икры и закусил блином. — На боярах вся власть государственная держится, вся страна испокон веку помеж нами поделена, а царь-то во главе нами и поставлен.

— Вы это Мышкину скажите, — хмыкнул я. Меня начинала утомлять его наглость. В конце концов, это он меня вызвал, я не сам пришёл.

— Мышкин — старый боров и оборонить себя не сумел. К тому же рази ж он мужик, коли баба его со стрельцами молодыми чего там ни есть вытворяла?

— Не уходите от темы.

В трапезную бесшумно скользнули двое слуг и поставили на стол запотевший графин водки и разделённый на секции заграничный поднос с закусками. Икра, колбасы трёх видов, перепелиные яйца.

— Вы сами меня вызвали — вот и рассказывайте.

— Агапка!

Девушка подбежала к боярину и протянула ему расшитое узорами полотенце. Крынкин вытер руки, жестом отослал фаворитку прочь и взялся за графин.

— Будешь?

— Нет.

— Ну и подавись, — и боярин от души набулькал себе полный стакан. — Чего рассказывать-то? Спал я, часов с трёх до полудня. А утром — вона чо, доложили, не поленились. Ну я охранничков моих на конюшню да в батога, чтоб неповадно было на посту дрыхнуть.

Боярин Крынкин был по думским меркам совсем молодым — ему и шестьдесят-то ещё не исполнилось. Не столько толстый, сколько просто крупный и широкий в плечах, в полном боярском облачении и меховой шапке он наверняка здорово смахивал на медведя. В думу он вошёл вскоре после того, как умер его отец, и с тех пор являлся одним из наиболее лояльных последователей Бодрова, из чего я делал вывод, что ум или его отсутствие от возраста не зависят. Вон Кашкину под восемьдесят — а как прогрессивно мыслит!

— Сами ничего не видели?

— Сказано тебе, спал я!

— Ну мало ли…

— А это уже не твоё дело! — завёлся Крынкин. — Охрану мою допрашивай, пока я им языки не вырвал, а со мной не сметь таким тоном разговаривать! Кто ты такой вообще супротив бояр?!

— Я представитель власти, и задача моя — охрана правопорядка в городе, — напомнил я. — За ваше дело я берусь лишь потому, что у нас оно в этой серии не первое, а преступника найти нужно. Всего хорошего.

Я уже давно перестал реагировать на агрессию местной знати в мою сторону. Горох прав, я им здесь поперёк горла. Раньше ж ведь как было? У кого род древнее и золота больше — тот и прав, простых людей вообще в расчёт не брали. А теперь так нельзя — милиция! Вот они и бесятся.

Агапка с поклонами проводила меня до дверей.

— Евстафий Петрович не в духе сегодня, — извиняясь за грубость боярина, прошептала она. — Не принимайте близко к сердцу, Никита Иванович.

От охранников я тоже ничего не добился — они честно признались, что на какое-то время заснули. Меня это, конечно, не обрадовало, но, с другой стороны, от боярина они своё уже получили. Мне же оставалось довольствоваться свидетельством Агапки. Я скрупулёзно занёс в блокнот приметы предполагаемого преступника: высокий, худой, с козлиной бородкой. Кого-то мне это напоминает…

Нет, стоп! Самое страшное в работе милиции — это поспешные выводы. Я даже головой помотал, убеждая себя в том, что никаких выводов не сделал. Срочно в терем к Яге для краткого совещания.

На обратный путь Крынкин распорядился предоставить мне кучера и телегу. И на том спасибо. Я устроился в телеге на пёстром ковре, раскрыл блокнот и принялся записывать свои мысли по ходу следствия. Дело, признаюсь, до сих пор казалось мне смешным, но работать надо: всё же неизвестный писатель посягает на частную собственность, а это уже вандализм, и задача милиции — такое пресекать незамедлительно. Проблема состояла в том, что я не мог знать, кто станет следующей жертвой, а моё дело — не допустить повторения ситуации. Но долговязый субъект в рясе действовал, похоже, без всякой логики. Сначала ремесленник, потом боярин, причём не из мелких. А следом кто, царь? Ну нет! Если Гороху поутру доложат, что его забор расписан похабными куплетами, он всю охрану на кол пересажает, да и мне несладко придётся.

Боярский кучер повёз меня через центр. Мы едва миновали Червонную площадь, как я услышал сзади торопливый топот конских копыт.

— Погоди, участковый! Вертай взад! Фома Силыч тебя… к себе зовёт, — к нам подлетел запыхавшийся всадник, в котором я узнал одного из еремеевских стрельцов. — Беда у него великая!

Я недоумённо воззрился на стрельца.

— Что случилось? — вот только Фомы мне не хватало! Уж у него-то, я надеялся, всё нормально. — Еремеева ограбили? Опять воскрес кто-то? Забор ему разукрасили?

Мне резко стало не смешно.

— Не… не ему. Езжай, участковый, Фома Силыч очень просил. Я к вам галопом, а тут смотрю — ты едешь, насилу догнал!

Дубль три.

Я повернулся к боярскому кучеру.

— Отвезёшь меня к Еремееву — и свободен. Дорогу я покажу. А ты, парень, езжай первым, скажешь Фоме Силычу, что я скоро буду.

Стрелец кивнул и умчался — только пыль взметнулась под копытами его коня. Мы двинулись следом. Фома жил недалеко от терема Яги, и мы часто ходили друг к другу в гости. На улице, где располагался дом сотника, царило странное оживление, народ возбуждённо что-то обсуждал. Я спрыгнул с телеги возле соседнего дома и к еремеевским воротам подошёл пешком. Господи, ну вот только не Фома! Как не вовремя всё…

Еремеев встретил меня у ворот. За его спиной маячила заплаканная женщина лет сорока. Её я раньше не видел.

— Что тут у тебя такого срочного случилось? — я пожал сотнику руку. — Не пожар вроде, чего твой гонец так переполошился?

— Ты откуда ехал? — вместо ответа спросил Фома.

— От Крынкина. Ему тоже забор разрисовали.

— Ух ты, и боярину досталось, — присвистнул Еремеев.

— Так а у тебя-то что? Я думал, и тебе посчастливилось.

— Неа, не мне. Вона, смотри, участковый, — и он махнул рукой в сторону дома напротив. Я обернулся и от удивления едва не сел на землю. Потом, опомнившись, просто привалился к забору.

— Едрёна кочерыжка…

Нет, на этот раз были не частушки. Теперь наш творец пошёл дальше и изобразил на воротах голую бабу с достоинствами впечатляющих размеров. Я едва сдержал нервный смешок. Женщина за спиной Еремеева вновь залилась слезами. Я недоумённо кивнул на неё сотнику.

— Это её дом, — пояснил тот. — Калина — портниха наша, почитай, всю улицу обшивает. Вдова она, ни в чём худом не замечена, с чего ей такой позор на воротах намалевали, ровно порченой невесте? Не, ты как хочешь, Никита Иваныч, а ловить нам надо этого охальника, оглоблю ему в жо… прости, Калина, я не хотел.

Женщина улыбнулась сквозь слёзы.

— Вы видели что-нибудь? — обратился я к ней. Однако портниха лишь покачала головой:

— Никого, батюшка участковый, спала я. Умаялась за день.

— Я видел, — встрял Еремеев. — Часа в два ночи на крыльцо выходил, смотрю, тип какой-то там отирается — то ли в рясе, то ли в платье бабьем. Тощий такой, с бородёнкой. Темно было, боле ничего и не разглядел. Хотел выйти да в рыло ему двинуть, а он усвистал уже. Так я и не успел, спать лёг. А утром вона чо…

— Почему сразу не доложил?

— Так не видел я. Я утром на службу с заднего двора выезжаю, на кой мне крюк по улице давать? Вот тока почитай час как вернулся, обстановку криминальную оценил, да сразу за тобой и послал. Пока ты там у бояр прохлаждался.

— Да если бы прохлаждался, — вздохнул я. — Ещё один неадекват на мою голову.

— Крынкин?

— А то. Потом расскажу. А вы, гражданка, не переживайте так, найдём мы этого субъекта и стрясём с него моральную компенсацию.

— Люди мимо ходят, — вздохнула женщина. — Смеются, пальцем тычут. Ровно я виновная в чём.

Я задумался.

— У вас есть в городе подруги? Может быть, переедете к кому-то из них на время? Поймите, я очень сожалею, что вы стали жертвой подобного преступления, но пока попросил бы вас не закрашивать. Когда мы поймаем преступника, нам будут нужны доказательства.

— Я понимаю, — кивнула она. — Есть сестра, могу поехать к ней. Но, Никита Иванович… а если не поймаете? Слухи ходят, что не токмо меня и Егоровых так опозорили, а и до бояр добрались. А бояре — они ж… они не как мы, на боярах…

— … вся власть государственная держится, — с улыбкой продолжил я. — Это я уже слышал. Но перед законом все равны, я одинаково тщательно расследую все три случая. Если вас задевает, что кто-то смеётся над этой картинкой, поезжайте к сестре и ни о чём не беспокойтесь. Милиция ведёт следствие. Фома, пойдём рассмотрим поближе.

— Да я уж рассмотрел. Малёвано углём обычным да руками кривыми, а породил сие мозг зело озабоченный. Эвона какие… дыни ей обеспечил. Кто б мог непотребство такое нацарапать?

Потерпевшая между тем ушла, по-видимому, собираться, и мы остались одни.

— Знаешь, Фома, один вариант в голову лезет. Но уж очень очевидный. Долговязый, в рясе, с козлиной бородкой… Любовница Крынкина, кстати, описала того же субъекта. Приметы сходятся. Тебе никого это описание не напоминает?

— Напоминает! — аж просиял доблестный Еремеев. — Ща ребят кликну — они нам его мигом завернут и сюда доставят.

— Не смей!

— Это чего ж? Он, волдырь долгорясый, честной бабе будет похабщину на заборе малевать, хоть носа из дому не кажи, а я — не смей?!

— Фома, уймись! У нас презумпция невиновности! Мы не можем по такому размытому описанию хватать граждан. Нас самих засмеют же. И нам же потом, если ошибёмся, извиняться придётся. Оно тебе надо?

Еремеев задумался, потом помотал бородой.

— Ну вот и я о чём. Ладно, если ты свободен, пошли к нам, посоветуемся. Яга уже заждалась, наверно.

* * *

Однако продуктивного обсуждения не получилось. Едва мы уселись за стол, примчались гонцы от государя:

— Сыскного воеводу и бабушку Ягу экспертизную Его Величество ко двору требуют, ответ на боярском собрании держать!

Мы переглянулись. Крынкин, больше некому. Поднял на уши царя и думу, и теперь нам предстоит слушать обвинения в бездействии. А то как же, на боярское имущество покусились! Как будто мы тут целый день только и делаем, что воробушкам кукиши показываем. Устал я от дипломатических игр Гороха, а что делать — придётся ехать. Государь нам, конечно, верит, но и бояр игнорировать не может. Связан он думой по рукам и ногам. Прилюдно он может таскать их за бороды, орать на них и грозить острогом и каторгой, но… прав был Крынкин, это я уже успел понять. Власть государева держится на них.

— Фома, ты с нами?

— Так меня не звали вроде, — хмыкнул сотник. — Оно мне надо, на Бодрова со свитой любоваться? У меня и другие дела есть.

— Дезертир несчастный, — беззлобно отозвался я. — Нет бы поддержать.

— Иди-иди, Никита Иваныч, потом расскажешь, кто кого за бороду таскал.

Яга неспешно собралась, повязала на голову платок. Мне же и одеваться не нужно было — только что, считай, с улицы. Мы с бабкой вышли во двор, я помог ей залезть в присланную за нами государеву коляску и запрыгнул следом. Фома помахал нам на прощание и направился к дежурившим у ворот стрельцам. Что-то я Митьку, кстати, не видел. Ох не к добру это…

— Да, Никитушка, — вдруг опомнилась Яга. — Абрам Моисеич опять заходил, тебя спрашивал. Нету, говорю, участкового, мне расскажи, я передам. А он стоит и эдак таинственно пейсы подкручивает, аспид! «Инфог’мацию имею и г’асстанусь с ней за умег’енную плату», — передразнила бабка. — Так и не раскололся, подлец! Ох и оберну я его в ухват в следующий раз.

— Бабуля! Не смейте мне тут граждан заколдовывать! Мы милиция, наше дело расследовать, а не самосуд учинять.

— Да знаю я, Никитушка, потому и не стала. Но ежели опять припрётся…

— Разберёмся, — я успокаивающе похлопал её по руке. Для беседы с боярской думой нам понадобится весь наш запас терпения.

На собраниях думы я уже бывал неоднократно и потому дальнейшее развитие событий в принципе представлял. Сначала они будут полчаса рассаживаться, потом обвинять нас во всех смертных грехах, дальше переругаются, начнут мутузить друг друга посохами и таскать за бороды. На этом моменте бояре обычно забывали обо мне и о государе, а потому мы мирно считали ворон или тихо вели неспешную беседу. Заканчивалось всё тем, что побитых выносили, помятые выходили сами, а Бодров созывал особо приближённых и шёл с ними в трапезную. В общем, не впервой, прорвёмся.

Однако я ошибался. Мы с бабкой поднимались по лестнице, когда до нас донеслись крики, ругань и какая-то возня. В коридоре у зала заседаний что-то происходило. Я бы запрыгал через две ступеньки, но Ягу бросить не мог. Видя моё нетерпение, бабка захромала быстрее.

— Пойдём уж, Никитушка, пока не убили никого. А то помимо воскресшего пса у нас в деле ещё и труп будет.

— И то верно.

А у дверей зала заседаний творилось такое… Я чуть не расхохотался, честное слово. Устыдился лишь под взглядом Яги. Боярин Крынкин тряс растянувшегося на ковре дьяка Филимона, периодически от души прикладывая того лопатками в пол. Тщедушный дьяк вертелся ужом и плевался на полметра вверх, но сбросить с себя боярина не мог. Разъярённый Крынкин и впрямь был здорово похож на медведя. Щуплое теловычитание дьяка он поднимал, словно пушинку, одной рукой, другой твёрдо намереваясь выбить из Груздева душу. Столпившиеся вокруг думцы активно болели.

— Что здесь происходит, граждане? — я сунулся в толпу как раз в тот момент, когда кто-то из бояр заботливо сунул Крынкину резной посох. Нет, у дьяка в любом случае не было шансов, боярин задушил бы его голыми руками, но эти доброхоты… жаль, я не видел, кто конкретно снабдил Крынкина столь грозным оружием, иначе непременно взял бы на заметку.

— Поди прочь, участковый, не до тебя.

— А ну прекратить! — рявкнул я и, прорвавшись сквозь кольцо бояр, попытался оттащить Крынкина от дьяка. Глаза боярина налились кровью, он замахнулся посохом — если бы он попал, я отлетел бы обратно, но реакция, натренированная московской школой милиции, меня спасла. Я выбил посох из его руки и подсечкой повалил боярина на ковёр. Ну как на ковёр — на Филимона, который чуть не задохнулся под весом, раза в три превышающим его собственный. Бояре поражённо примолкли. Это напоминало затишье перед бурей.

— Что случилось? — спокойно повторил я. Крынкин сел на ковре, напоследок дав дьяку затрещину. Один глаз Филимона Митрофановича уже начинал багроветь свежим фонарём.

— Я тебя, участковый, зачем вызывал? — угрожающе повернулся ко мне боярин. — Чтобы ты преступника поймал, который мне ворота опоганил. А ты?

— Следствие ведётся.

— Ты, Никита, Иваныч, не обессудь, но хлеб государев ты задарма жрёшь, а толку от тебя никакого, — Крынкин поднял свой посох и медленно встал. Он был выше меня на голову, не меньше. — Как ты ушёл, Агапка мне всё и обсказала, как есть. Про злодея долгорясого с бородой козлиной.

Ах вот оно что. Крынкин сделал те же выводы, что и я сам, но, будучи куда менее сдержанным, немедленно попёрся учинять расправу над дьяком.

— И что? — я попытался изобразить непонимание. Боярин ткнул Груздева носком сапога в бок, и дьяк в отместку плюнул ему на полу кафтана.

— А то, что вот этот хрен собачий как раз тому описанию зело подходит! Пока ты балду пинаешь, я сам следствие вершить буду!

— Это самосуд. Карается арестом на пятнадцать суток, — напомнил я. — Вы не имели права. Немедленно принесите гражданину Груздеву извинения.

— А дулю с маслом не хочешь? — Крынкин впечатал посох в ковёр с такой силой, что, казалось, пробьёт паркет. — Мы, бояре, здесь закон — не ты, участковый.

Я не сразу заметил, что кольцо окруживших нас думцев расступилось. Со стороны лестницы к нам приближался Бодров с двумя боярами помоложе.

— Что здесь происходит? А, Никита Иваныч, и ты здесь… ты всегда кстати, как чирей на пояснице.

Бодров сообразил, в чём дело, и недовольно поморщился.

— Евстафий, ты другого места не нашёл, чтобы этому вот голову свернуть? Чтобы он потом из ковра государева зубы свои гнилые выковыривал? И за что ты его, кстати?

— Это он на моих воротах художества разводил!

— Не я! — визгливо воспротивился Филимон Митрофанович и тоже встал. — Не причастен к сему и муки адовы принимаю безвинно!

Я с удовольствием вызвал бы обоих в отделение, взял показания, а потом оформил Крынкина как минимум под домашний арест. Я всё ещё надеялся однажды донести до здешнего общества, что закон един для всех. Но сейчас у нас хватало своих проблем, чтобы разбираться ещё и с боярами.

Дальнейшее развитие событий было прервано — нас пригласили в зал заседаний. Пока думцы рассаживались, я успел перекинуться парой фраз с Горохом. Яга всё это время молча стояла в сторонке. В плане наблюдательности нашей бабке равных нет. Когда весь этот цирк закончится, она непременно расскажет мне что-нибудь интересное.

— Ты, Никита Иваныч, не серчай, они ща как обычно балаган устроят да грозить тебе станут. Вишь дело какое, на боярское имущество злодей покусился.

— Знаю, Ваше Величество. Я не в обиде.

— Ну вот и отлично. Зайдёте ко мне потом оба? Успокоения нервов ради и принять не грех.

— Я на службе. Но зайдём с радостью.

В боярской думе было человек пятьдесят. Исключительно мужчины, кстати. Большинство — толстопузые, степенные, все в парадном облачении, высоких шапках и с резными посохами. Кстати, в ближнем бою крайне неприятное оружие — во время битвы с шамаханами за государев трон мне пару раз прилетело, не пушинка, я вам скажу. Некоторые, особо умные, с одного конца их ещё и затачивают, получается вообще чёрт знает что. Но Горох говорит, это традиция, боярин без посоха — как самурай без меча.

Усаживались думцы по фракциям, если можно так выразиться. Бодров и его свита занимали всю правую сторону. Я нашёл взглядом седобородого боярина Кашкина, он сочувственно мне улыбнулся. Я был один против этой толпы. Нет, со мной, конечно, бабка и царь, но в основном боярский гнев будет направлен на меня. Государю так вообще не позавидуешь, он между двух огней.

— Знать желаю, для чего бояре мои верные срочное заседание собрать затребовали, — громогласно объявил Горох. Позади трона стояли два писца и фиксировали на бумагу государевы речи. На правой стороне пошептались, Бодров кому-то покивал, и со скамьи поднялся седой боярин с бородой по пояс. Я его не знал.

— Государь, мы, как ты сам сказал, слуги твои верные. Мы служили тебе, а до этого — батюшке твоему, живота своего не жалеючи. В лихую годину дума боярская завсегда тебя поддержит ради спокойствия во владениях твоих. Через нас ты управляешь своими землями.

— Так какого ж, скажи, рожна, — это Бодров. Началось, — имущество слуг твоих верных порче подвергают бесстыдно, а их самих — оскорблениям и клевете? Ты создал милицию — мы молчали. Ты дал приходню без рода и звания следствия в городе вершить, на честь нашу посягать и свои порядки устанавливать!

Я видел, как уши Гороха медленно багровеют. Но царь пока молчал. Я тоже — пусть выскажется.

— Но когда на слуг твоих обвинения позорные возводят и заборы им размалёвывают, ровно порченой невесте, — он будто не видит! Так кого ж должна защищать твоя милиция? Крестьян, рабочий люд да девок падших? А о нас кто подумает? Так вот не выйдет, государь, потому как мы сами о себе подумаем! Слово боярское нерушимо, и стоять ему, аки стене каменной.

— Ты, Павел Игнатьич, всё сказал? — обманчиво ласково уточнил Горох. — Тогда слушай. Все слушайте. О деле боярина Крынкина мне доложить успели, в курсе я. Ворота покрась, охрану выстави и боле время моё не отнимай. А токмо не сметь мне тут возводить поклёп на милицию! В управлении страной я совета вашего всегда спрошу, ибо такова традиция. Но следствие вести я повелел Никите Иванычу, потому как перед участковым все равны — что плотник, что боярин, ибо справедливо сие. Тех же, кто противиться моему слову будет, сей же час велю на кол посадить! Ишь чего мне удумали, революцию вершить! Я вам дам революцию! По моему слову здесь дела творятся, ибо я над вами всеми Господом Богом поставлен. А лично ты, Павел Игнатьич, опосля ко мне зайдёшь да доложишь, как так получилось, что ты за моей спиной с католиками польскими дружбу завёл.

— Я благословения для дочери у тебя спросил.

— Ты позволения моего не спросил, а за то кара суровая полагается, коли пыл не убавишь да продолжишь на милицию голос повышать. Подумай над этим на досуге, коли хочешь на Ларискиной свадьбе за молодых выпить.

Толпа загудела.

— Государь, твоя милиция дело ведёт недбайно да косно, а меж тем на боярина покусились! Понимаешь ты, ирод участковый?! — это уже мне. — Имущество боярское свято охраняемо повинно быть! А не то мы сами себя обороним, но тогда и ты городу без надобности!

— Перед следствием все потерпевшие равны, — я тоже был вынужден повысить голос, чтобы они меня хотя бы услышали. — Случай боярина Крынкина ничуть не важнее двух других.

— Да ты что несёшь, участковый?! — чуть ли не хором взвыли они. — Ты ж думай, с кем бояр равняешь! Мы веками при царе стояли!

— При казне вы веками стояли, — огрызнулся я. — И тянули оттуда кто мешками, кто сундуками. Сказано вам, следствие ведётся.

Господи, как с ними было тяжело. Я жалобно взглянул на государя: может, пора заканчивать? Горох молчал, бояре обсуждали мою персону друг с другом, и до нас им пока дела не было. И кстати…

— Довожу до вашего сведения, что любые попытки физического воздействия на предполагаемых участников дела будут караться арестом.

— Ты, Никита Иваныч, хоть раз за всё время пользу принеси, а то пока от тебя честному боярству вред один. Коли за три дня не сыщешь преступника, мы сами следствие да суд вершить пойдём, — это дед, который толкал вступление. Почему, кстати, через три дня, а не сейчас или завтра, к примеру? Потом я вспомнил: на четвёртый день в Лукошкино приезжают поляки. Дума готовится к Ларискиному венчанию, сейчас им не до поисков заборного вредителя. А вот уж после свадьбы… То есть по-хорошему к сроку можно накинуть ещё столько же, но это уже будет нечестно. Я и сам понимал, что вредителя искать надо.

— Быть посему, — решил Горох. — Даю тебе, участковый, три дня. Супостата найдёшь да к суду представишь — награжу. А не сумеешь… на каторгу, конечно, не сошлю, но в отставку отправлю, ибо не оправдал доверия царского. Теперь, слуги мои верные, ступайте с Богом. А ты, Павел Игнатьич, помни: густую кашу ты заварил — не подавись токмо, как расхлёбывать будешь.

Бодров что-то буркнул в ответ, но мы не расслышали, а громче он повторять не стал. Да мы и не настаивали. Горох вышел через боковые двери, мы выдвинулись следом. Бояре тоже начали расходиться. Сейчас они от души поужинают за государственный счёт, а потом с чувством выполненного долга разъедутся по домам.

Царь привёл нас в свой кабинет, повелел подать туда ужин и жестом пригласил нас садиться.

— Ещё раз прости, Никита Иваныч, что тебе всё это слушать пришлось. Бояре мои последнее время совсем из ума выжили, да плюс дело такое… странное больно. Что за преступление такое — ворота разрисовывать? Добро бы там убили кого или ограбили, но частушки да картинки срамные? Ну несерьёзно это, согласись.

— Соглашусь, а толку? Искать-то надо, иначе ваша дума нас с вами сожрёт и не подавится. Ваше Величество, но ведь можно ж их разделить как-то? Созывать по отдельности, я не знаю…

— Шустрый ты человек, участковый. Как их созовёшь по отдельности, коли они между собой общаются? Кого не пригласишь — так ему другие доложат, он и припрётся. Разумею я, о чём ты толкуешь, мне самому бодровские прихлебатели уже в печёнках сидят.

— Но ведь царь-то вы!

— Я. Ты пойми, Никита Иваныч, я могу их прижать, но ведь и они молчать не будут. Я стрельцов, они — рекрутов из деревень. А это кровь, участковый. Я ж жить потом с этим не смогу.

— Понимаю… — я кивнул. И впрямь не подумал, в конце концов, он своих бояр лучше знает, я-то куда с советами лезу?

— Ты лучше скажи, участковый, с чего это вдруг Крынкин Фильке Груздеву рыло чистить полез? Али тот к бабам его с чем непристойным приставал?

Я фыркнул, представив облезлого дьяка под ручку с красавицей Агапкой.

— Да если бы. На самом деле проще всё. На основании свидетельств очевидцев последних двух случаев я составил портрет предполагаемого преступника. Это человек тщедушной комплекции, в балахоне или в рясе и с бородкой.

— Козлиной, — уточнила бабка. Царь помолчал.

— Слушайте, под такое дело каждого десятого хватать можно, а тока одно рыло мне в башку лезет, — наконец задумчиво изрёк он. — Невже ж Филька Груздев?

— Вот и мы так подумали. И Крынкин, заметьте, тоже так подумал. Образ-то ведь очень размытый, но почему-то все представляют именно Филимона Митрофановича.

— Что значит «почему-то»? — немедленно отреагировал Горох. — А то ты забыл, как этот жёлудь сушёный меня при всей думе «бугаем непроизводительным» и иными ругательствами крыл? Да кто ж ещё на такое способен!

— Вы, Ваше Величество, не единственный. У нас с бабулей, у Еремеева и, как выяснилось, у боярина описанный образ ассоциируется с Груздевым не только внешне, но ещё и по составу преступления. Человек в рясе и с козлиной бородкой ходит по городу и по ночам пишет на заборах пошлые частушки. Согласитесь, ну кто ещё-то?

— Так а чего ж ты Крынкину мешать удумал?!

Ну вы подумайте, и этот туда же!

— Расправа без суда ведёт к анархии, — терпеливо объяснил я. — Это противозаконно.

— Ну так и чего ж, коли он виновен?

— Он невиновен, — вновь подала голос Яга. — Не врал Филька, не он это. Но чую я, что-то он знает. Надо нам, Никитушка, на допрос его вызвать.

— Вызовем, раз вы так считаете, — кивнул я. — К тому же мне показалось, что я сегодня его на нашей улице видел. Не мог он сам к нам идти?

— Чего б не мог? Мог, — пожала плечами бабка. — Напиши ему повестку, Никитушка, Митька завтречка поутру и отнесёт. И сопроводит, коли надо. Вдруг бояре опять удумают харю дьякову разукрасить?

— Надеюсь, не удумают. Так что вы не думайте, Ваше Величество, мы работаем не покладая. Какое бы ни было это дело несуразное, но раскрыть мы его обязаны.

— Повыдергаем супостату бороду и заставим ею заборы красить! — Яга стукнула по столу сухоньким кулачком. — Бог с ним, с Крынкиным, но вдову-то почто? Ей же теперь хоть из дому не выходи, такое похабство намалевал!

— Вдова к сестре на время переехала, пока всё не уляжется. А там поймаем мы этого типа и заставим ей всё возместить.

— Ну и с Богом, Никита Иваныч. А теперь, опергруппа моя разлюбезная, давайте-ка откушаем да выпьем за конец трудового дня. Ты, Никита Иваныч, дело своё правь, как считаешь нужным, до Ларискиной свадьбы тебе сроку. Но об этом завтра уже, сегодня я отдыхать изволю.

На том и порешили.