Черные крылья синего неба (джен)

Черный остров

Рийк

Оук опять перекинулся. Было плохо. Из него огонь так и брызнул, вся комната изнутри выгорела, от боли он страшно выл. Эти ждали, пока у него приступ не пройдет, и только потом вытащили — а у него пена изо рта капает, глаза закатились и кожа обгоревшая лоскутами висит. Обратно его не вернули: наверно, умер. Теперь из девятерых в нашем крыле осталось трое, и то Лаак не в счет: он уже меньше, чем половина, и говорить совсем не может.

Зато Суул может и говорит-говорит-говорит. Он слишком близко ко мне, в соседней комнате. Его безумный непрекращающийся шепот стал моим кошмаром, таким, от которого хочется проткнуть себе уши и выжечь мозг. Поэтому сегодня все время до прихода Ин-хе я сижу в углу, сжавшись в комок.

Он пришел и окутал все вокруг своим спокойствием. Стражи недовольно хмурятся: им не нравится, когда кто-то из нас покидает крыло не в связи с исследованиями, но Ин-хе умеет договариваться, он слишком полезен, ему можно все.

Он выводит меня на улицу из барака. И я начинаю дышать, быстро и глубоко, чтобы впрок набрать в легкие свежего воздуха, соленого и влажного. Мы выходим за территорию лагеря и садимся на камни у самого моря. Он всегда проводит занятия здесь.

— Ты ел сегодня? — Ин-хе вынимает из принесенной с собой сумки пару бутербродов.

Я не был голоден, но отказываться не стал: в бараке кормят куда как хуже. Пока я жевал, он достал свои инструменты и осмотрел меня. Ин-хе никогда не причиняет мне боль, в отличие от других. Может, потому, что он из орьявит, единственный на острове. Возможно, они все такие мягкие и улыбчивые, я не знаю. Среди нас нет ни одного с их генами, и говорят, это потому, что они способны скрещиваться с кем угодно, и потомки таких союзов всегда рождаются полноценными представителями расы. Даже с людьми это срабатывает.

— Ин, когда я смогу вернуться в общину? Ты же видишь, я не такой, как они. Я тут умру.

Он тяжело вздохнул.

— Рийк, как твои приступы?

— Стали сильнее и чаще, но это оттого, что я в бараке обреченных. Мне страшно — страх переходит в боль. Но ведь я не опасен, только себе плохо делаю. Ты обещал, что позаботишься об этом.

— Не все так просто, Рийк. Ты поел? Покажи мне, как у тебя сегодня с техникой.

Я становлюсь в стойку, пальцы начинают нагреваться. Я ненавижу огонь, но он течет в моих жилах — непрошеный подарок от расы моей матери. У меня не получается полностью подчинить его, как всем чистокровным миин’ах, а еще у меня нет их пророческого дара.

Я недосущество, выродок. Но пока я находился в общине, все было не так уж плохо. Там я был изгоем среди таких же изгоев, нас растили, неплохо учили, за нами наблюдали. Иногда я замечал в глазах Этих, работавших с нами, отвращение, но они никогда не позволяли проявляться ему в словах. Но рано или поздно общину покидали все: кто в шесть, кто в десять, а кто в восемнадцать лет. Умирали и отправлялись на кладбище, заболевали и переезжали в лазареты или начинали перекидываться, и тогда одна дорога — в барак обреченных. Перекинуться — значит потерять контроль над собой, подчиниться силе, уничтожающей все вокруг, или впасть в безумие. В моем случае это проявилось приступами боли, настолько сильной, что, не помня себя, я катаюсь по полу и вою. Эти решили, что рано или поздно вместе с болью из меня вырвется огонь или, что хуже, доставшееся от крови отца къерго. И в результате я живу в комнате с прозрачными стенами и мягким полом, мое тело постоянно исследуют. Эти не спускают с меня глаз, контролируют каждый вздох. Чистый ад. Ин-хе обещал мне, что сможет вернуть меня обратно. Я не очень-то в это верю, но все равно спасибо ему. Вот уж не думал, что единственное существо, которое мне захочется назвать другом, встречу в таком поганом месте.

Жжение в ладонях стало нестерпимым, с кончиков пальцев сорвался крохотный огонек, и тут же плечо скрутило приступом боли. Я выпал из стойки и, опустившись на землю, стал растирать сведенные мышцы.

— Все лучше и лучше, — Ин улыбнулся, ласково прищурившись. Когда он особенно доволен, его уши начинают мелко подрагивать, как сейчас. — Мальчик, ты меня радуешь.

— Та искорка, что возникла у меня в ладони, так тебя впечатлила?

— Искорка — только начало. Она говорит о том, что ты научился выпускать силу, а это прорыв, и я рад, что он наступил. Уже скоро ты сможешь контролировать себя, и тогда я поговорю с остальными. Возможно, тебе разрешат вернуться не только в общину, но даже в какой-нибудь из аркхов. Я бы смог забрать тебя с собой.

— Я умру раньше. Поговори сейчас — я не могу больше здесь! Мне не нужны аркхи, мне не нужна община, помоги мне уйти хотя бы в Мертвые земли.

Он печально покачал головой.

— Ты не знаешь, чего просишь. Там тебя не ждет ничего, кроме смерти. Мой Дом единственный, кто осмеливается забираться туда, и поверь: к каждому походу мы готовимся очень тщательно.

— Там смерть и тут смерть. Не все ли равно?

Засмеявшись, он обнял меня за плечи.

— Выше нос! Я обещал позаботиться о тебе, и я это сделаю. Тебе нужно только потерпеть, а главное — научиться управлять собой. Все опасаются твоих приступов, но как только с ними удастся справиться, отношение к тебе изменится.

От него так хорошо пахло покоем, медом и теплым хлебом. Я не мог не верить ему. Ин сказал как-то, что у орьявит есть специальные железы, выделяющие определенный запах. Он помогает им охотиться, успокаивая и привлекая добычу. Это остаток с прежних времен, еще до перехода. Говорят, на Сель возможности представителей каждого Дома были во много раз больше, чем здесь, на Земле.

Мне наплевать, откуда исходит его магия. Мне просто становится хорошо, и так хочется подольше в этом «хорошо» оставаться и не возвращаться в повседневное «дерьмово». Он прекрасно это понимал и не отстранялся довольно долго, позволяя мне купаться в своем ароматном тепле. Но все хорошее рано или поздно заканчивается.

— Рийк, нам пора идти.

Ин-хе поднялся и помог встать мне. После занятий с огнем мое тело стало слабым и вялым, как тряпка, так что я с трудом ковылял обратно.

Это место называется Черный остров, но для меня это материк, земля без конца и края. Разве где-то может быть иначе — без этого серого неба, сизого моря и пронизывающего ветра? Здесь четыре сектора, в двух из которых я никогда не был и не побываю. Синий сектор — людской, там находятся шахты и каменоломни. Охраны там мало: человек не может открыть врата, да и бежать некуда, вокруг Сеть, сквозь которую не пройти. В Золотом секторе заключены Эти, совершившие серьезные преступления. Работать их не заставляют, а охраняют очень тщательно. В Зеленом находится несколько общин, он для таких, как я. Нас там не запирали вовсе, только наблюдали: ведь мы тоже не способны сами оттуда выбраться. И наконец, Серый — тот, в котором живу теперь. Здесь много Этих, много тех, кто изучает, и тех, кто стережет. Не от нас оберегают свободу, но нас стерегут от самих себя и от того вреда, который можем принести окружающим. Большую часть того, что знаю об этом месте и о мире, я узнал здесь от Ин-хе. Он всегда отвечает на все мои вопросы, и он единственный, кто действительно пытается научить меня чему-то полезному. Он единственный, кому я доверяю.

Мы попрощались с ним у входа в барак. Один из стражей забрал меня и увел в комнату. Щелкнул замок, и я опять оказался наедине с собой. Суул тих — это значит, его только что вернули после беседы с Ними. Они умеют забираться в голову и ненадолго возвращать ему разум. Правда, периоды от безумия до безумия становятся все короче. Суул частью миин’ах, как и я, а вторая часть генов у него от Дома Тьёрто. Мы росли в разных общинах, так что первый раз я увидел его здесь, уже во власти сумасшествия. Он притягивал меня и отталкивал вплоть до отвращения. Он пугал меня, заселив мои сны своим бормотанием и рожденными этим бормотанием страшными образами. Но когда он бывал в сознании, как сейчас, был очень умен, и его стоило слушать, хотя порой он говорил странные вещи, пугающие больше ночных кошмаров.

Поймав мой изучающий взгляд, Суул улыбнулся жалобно и жутко и, приблизившись вплотную к стеклу, зашептал:

— Малыш, не стоит им верить. Ты водишь дружбу с одним из Этих, он обещает помочь, и ты ему веришь. Напрасно.

— Откуда ты знаешь?

— Я многое вижу и многое знаю, я везде. Знаешь, как страшно быть везде? Я каждый камень на этом острове и каждая чайка, что кружит над ним.

Он начал смеяться и тут же зашелся в приступе кашля. Отдышавшись, продолжил:

— Что Они тебе говорили? Что твоя мать скрывала тебя и не хотела отдавать и что ты плод любви, пусть запретной, но все же любви? Именно такую историю слышал я о своем рождении. Ты никогда не думал, что это глупо и смешно? Закрытые аркхи, почти не контактирующие с друг другом, и при этом так много запретных плодов от внезапно вспыхнувшей страсти.

— Есть Черный остров и несколько других мест, где представители разных Домов очень тесно общаются. Так что все может быть, — возразил я ему.

— Я тоже так думал прежде, но именно сейчас меня осенило. Между прочим, глядя на тебя. Я могу поверить в страсть между Этими из разных Домов, любых, кроме къерго. Ты, наверно, их не видел, а у нас в общину наведывался один. Более сволочную и агрессивною тварь сложно представить. И остальные его боялись и ненавидели. К тому же они очень древние, они не потомки, но те самые къерго, которые пришли с Сель, и их осталось мало, очень мало. Говорят, их женщины не смогли перейти и погибли. Люди не могут выносить их дитя, они умирают еще в течение беременности. Знаешь, насколько важно для них найти способ продлить свой род? Сколько малышей с их генами было в твоей общине? В моей было двадцать восемь. Десять не дожили до двух лет, остальные умерли до десяти. Ты первый почти взрослый, которого я вижу. У остальных рас тоже с рождаемостью не слишком хорошо: Земля отвергает их. Исключение — орьявит, но они всего лишь слуги, их не очень-то ценят — по крайне мере, так было раньше на Сель.

— Не слишком ли поспешные выводы? — Мне были неприятны его слова, но я не мог заставить себя перестать слушать.

— Когда один из них проникает мне в голову и пытается подлатать разум, я чувствую отголоски его мыслей, образов. Они тоже очень древние — много знают, много помнят. А я умею сопоставлять разрозненные факты и видения. Они говорят нам, что те, кто были нашими родителями, совершили проступок, но это было во имя любви и мы были желанны. А теперь Они, хорошие и сочувствующие, пытаются найти способ помочь нам, исцелить. Мы не наказаны, мы всего лишь на лечении, а сторожа и замки — ради нашего блага. Но все это вранье: мы просто подопытные, результаты неудачных экспериментов. Тебе нравится быть мышкой, белой мышкой из клетки с железными прутьями?

— Зачем ты говоришь мне все это? Именно мне.

— Ну, во-первых, больше здесь говорить уже не с кем. А во-вторых… Ты думаешь, они всесильны — в этом тебя убедил твой милый друг с пушистыми ушами, их пес, их слуга. Это такая же ложь, как и все остальное. Тебя никогда не исследовали тьерто, не так ли? Потому что они не могут залезть в твои мысли. Змеелюды бессильны, в тебе слишком много от отца. Къерго не восприимчивы к магии других Домов. А это значит, на тебя не наложены запреты, глубоко-глубоко, в самую подкорку. Ты хозяин себе: захочешь — сможешь сбежать.

Суул прижался лицом к стеклу, впечатался в него. Глаза его горели лихорадочным светом. Говоря, он беспрестанно облизывал пересохшие губы узким раздвоенным языком.

— Бежать? — Я хмыкнул. — Куда? Мне не пройти врата, не добраться до Сети.

— Думай, малыш. Неужели я должен все тебе разжевывать, преподнести свободу на блюдечке?

Он снова засмеялся, хрипло и страшно. Этот смех колоколом загрохотал в моей голове, взрывая ее изнутри. Я чувствовал наступление приступа и не мог совладать с его приближением. Это дело нескольких секунд: вот я сижу и слушаю и говорю, а вот уже катаюсь по полу, и весь мир сузился до пределов собственного маленького Я, ослепительно красного и пожираемого болью. Я не слышу своего крика, только чувствую, как раззевается мой рот и напрягаются связки — так становится легче, не намного, но легче.

Очнулся я глубокой ночью. На полу стояла миска с остывшей едой, на которую я с жадностью накинулся. Все тело саднило. Тринадцать дней, всего лишь тринадцать дней прошло с предыдущего приступа. А когда они только начались, промежуток между ними составлял около трех месяцев. С мыслью, что такими темпами уже через пару лет вся моя жизнь превратиться в один сплошной припадок, я заснул. Бормотания бредящего Суула окрашивали мои сны в мерзкие трупные тона. В таком же примерно настроении я и проснулся на следующее утро. И тут же уткнулся взглядом в незнакомца, сидевшего на корточках напротив моей комнаты и пристально меня рассматривавшего. Он был из Дома Гельма, как и все они, тонкокостный и пепельноволосый. Жадное, почти плотоядное любопытство на его лице вызвало у меня очередной приступ отвращения. Так не смотрят на ровню, но только на какую-нибудь тварь из Мертвых земель — незнакомую, мерзкую, но притягательную.

— Мне сказали, что у тебя вчера был приступ. Как жаль, что я пропустил! Я художник, ищу здесь вдохновение. А ты, верно, очень интересно выглядишь, когда корчишься и катаешься по полу.

— Я не экспонат, — бросил я сквозь зубы.

Этот усмехнулся.

— Не хотел обидеть тебя, не сердись. Ты милаха. У меня разрешение есть — могу забрать тебя позировать.

— Забрать куда? В свой аркх?

Он опять засмеялся.

— Нет, всего лишь в мои покои в здешнем пристанище. Но поверь, там гораздо лучше, чем здесь. Так что у тебя будет парочка более-менее приятных вечеров. Я зайду за тобой ближе к ночи. Никак не получается рисовать при свете дня.

Он ушел, не посчитав нужным даже назвать свое имя.

Весь день я чувствовал себя мерзко и тоскливо. Я все думал над тем, что говорил Суул, и чем больше я думал, тем сильнее убеждался в его правоте. Возможно, пока мы жили в общине, нас воспринимали если не как равных, то как потенциальное будущее, надежду. Неплохо учили, давали определенную свободу. Но здесь мы только бракованный отработанный материал, изучая который, они обращают внимание на ошибки, чтобы в следующий раз избежать их.

Ин-хе почему-то сегодня не приходил, что тоже не могло улучшить моего настроения. К вечеру я издергал себя до такого состояния, что даже стал с нетерпением ждать, когда меня заберет слащавая сволочь из гельмы. Я не часто сталкивался с представителями этого Дома. Да и что интриганам, творцам и неженкам из солнечного аркха Гонолулу делать на холодном и грязном Черном острове, полном грубых заключенных и безумных полукровок?

Естественно, сам он прийти не удосужился — один из стражей забрал меня в полночь.

Я уже бывал в местном пристанище: Ин-хе брал меня к себе, когда на улице стояла слишком уж пакостная погода. Мне нравилась его светлая просторная комната. Ничего лишнего: только пушистая куча шкур на полу и светлое дерево, пахнущее смолой и солнцем.

Теперь меня повели в другое крыло, да и обстановка в номере, в который я вошел, разительно отличалась. Стоило мне открыть дверь (стражник остался снаружи), и меня тут же оглушило, ослепило и одурманило.

Вся комната была затянута шелком и бархатом, тяжелые шторы наглухо отрезали ее от уличных огней — вместо них повсюду висели бледно-желтые шары-светильники. Было тепло, даже душно. Запах благовоний и масляных красок был настолько силен, что я чихнул. Везде были раскиданы какие-то тряпки, блюда с едой и бутылки стояли прямо на полу. Хозяин этого бардака полулежал в кресле, рассматривая холст на мольберте, стоявшем посередине комнаты. Его лицо кривилось в раздраженной гримасе. Он покусывал кончики пальцев и хмурился. На мое появление художник никак не прореагировал, так что, не зная, что предпринять, я топтался у дверей.

Говорят, дети Дома Гельма похожи на ядовитые цветы. Стоит обмануться их внешней хрупкостью и красотой, как тут же падешь жертвой отравленной сердцевины. Не мужчины, а вечные мальчики, не женщины, а тонкие, неоформленные подростки с пепельными кудрями и пылающими глазами. В общине нам читали старые людские сказки. Эльфы, фигурирующие в некоторых из них, могли бы быть прообразами этой расы. Только если эльфы были чисты и открыты, то гельма рождает распутных, холодных и дьявольски расчетливых созданий.

Он был похож на лунный свет. Алый шелковый халат, наброшенный на обнаженное тело, оттенял белизну кожи, сиреневые глаза, тонкие и неестественно яркие, подведенные губы. Я поймал себя на мысли, что мне отчаянно хочется погладить его по голове, утешить, отогнать раздраженно-обиженное выражение с его лица и вернуть на него улыбку. Что за дурман?.. С трудом подавив этот безумный порыв, я уставился в противоположный угол комнаты, чувствуя, как по лбу заструился пот. Раздался смешок. Сделав пару глубоких вдохов, я перевел взгляд обратно — на хозяина комнаты.

— Мальчик, разве ты не знаешь, что нельзя долго смотреть на таких, как я? — Он добродушно скалился, а я обозлился. Злость начисто вытеснила наваждение.

— Я не мальчик!

— Да, конечно, ты не мальчик — ты большой и серьезный мужчина, способный напугать кого угодно, даже меня.

Он легко вскочил и, сорвав холст с мольберта, разломал его каркас об колено.

— К Хаосу все! Если не выходит сразу, шедевра не получится, так что вместо того, чтобы напрасно мучить себя и холст, лучше начать заново.

Парой легких шагов он преодолел расстояние, разделявшее нас. Ухватив двумя пальцами за подбородок, стал выворачивать мое лицо так и эдак. Роста мы были примерно одинакового, но от этих его действий я почувствовал себя беззащитным и маленьким. Результатом осмотра творец остался доволен. Еще раз улыбнувшись, он кивнул мне на единственный свободный от хлама стул.

— Садись! Хочешь чего-нибудь съесть или выпить?

Я отрицательно покачал головой. Еще чего не хватало. Даже такому оторванному от мира существу, как я, было известно, что Дом Гельма знаменит своими наркотическими и одурманивающими зельями.

— Да расслабься! Стану я еще на тебя всякие дорогостоящие штуки переводить.

Видимо, мое лицо выражало такую гамму эмоций, что он расхохотался.

— Нет, я не читаю твои мысли, не бойся. Просто у тебя плохо получается контролировать свои опасения и эмоции — все видно невооруженным глазом.

Он сунул мне в руки яблоко и подмигнул.

— Ешь-ешь, не трусь.

Не то чтобы мне стало спокойнее, но яблоко я откусил: фруктами нас баловали не часто.

— Ты ведь Рийк, не так ли? А меня можешь звать Таль — сомневаюсь, что мое полное родовое имя ты сможешь запомнить. А вот теперь замри и не шевелись, ладно? Я, кажется, нашел потрясающий ракурс. — Он суетился, смешивал краски, доставал кисти, при этом безостановочно болтая. Когда я попытался встрять в его речь, он отрицательно повел головой. — Помолчи, ладно? Ты не очень смотришься с открытым ртом. Давай, чтобы ты не заскучал, я буду рассказывать разные истории и сплетни, а ты просто слушай. В конце концов, когда еще тебе удастся узнать последние новости?

Он велел слушать и молчать, и я покорно слушал. В эту ночь я узнал тысячу абсолютно бесполезных сведений и сотню незнакомых имен. К утру я осознал, что от переизбытка информации у меня адски болит голова, и если Таль скажет еще хоть слово, я его растерзаю. Ощутив мое настроение, он отложил палитру и, тут же потеряв ко мне интерес, бросил будничным тоном:

— Пожалуй, на сегодня хватит. Можешь возвращаться к себе. Если хочешь, прихвати с собой что-нибудь съедобное — ты заслужил. Только, пожалуйста, уходи быстрее, я смертельно устал. Не выношу долго видеть одно и то же.

Я мстительно, с нарочитой медлительностью опустошал тарелки, используя скинутую рубашку вместо мешка. Наконец, когда демонстративное фырканье Таля стало совсем уж угрожающим, покинул комнату.

Вместо привычного молчаливого стража за дверью меня ждал Ин-хе, серьезный и печальный.

— Ты, наверно, жутко хочешь спать, Рийк. Прости, не могу тебя пока отпустить — нужно поговорить.

Он снова привел меня на берег моря, и мы долго стояли, всматриваясь в суровые серые просторы. Я боялся нарушить молчание, догадываясь, что он хочет сказать. Наконец, когда тишина стала совсем уж гнетущей, он заговорил.

— Я сегодня уезжаю, Рийк. Меня временно отстранили и настойчиво рекомендуют вернуться в родной аркх.

— Почему?

— А ты не догадываешься? Я слишком сблизился с тобой, а это недопустимо.

— Неужели пленникам даже друзей иметь запрещено?

— Не в этом дело. — Он нахмурился. — Какой у тебя был последний промежуток между приступами?

— Тринадцать дней. Но при чем тут это?

Он снова молчит, а я задаю вопрос, который при иных обстоятельствах обязательно придержал бы.

— Ин, а правда все мы здесь всего лишь неудачные эксперименты?

Он присаживается на круглый валун.

— Эксперименты не могут быть удачными или нет. Они просто дают результаты — рано или поздно, так или иначе. Из всех полукровок къерго ты живешь дольше всех. Никто до тебя не дотягивал даже до двенадцати лет. Их женщины не смогли перейти на землю, потому их род обречен. Они, конечно, способны жить долго, очень долго, но не бесконечно.

— Слабое утешение для меня — быть для кого-то возможностью и, тем более, возможностью несостоявшейся. Скажи хотя бы, были ли у меня родители? Женщина, что вынесла, мужчина, что зачал?

— Я не знаю. Мне очень жаль, но я никогда не интересовался таким далеким прошлым моих подопечных. Странный у нас сегодня разговор, Рийк. На днях должны привезти новеньких, и я очень не хочу, чтобы ты обсуждал это с ними.

— Не буду. Ради них, а не ради вашей тайны.

Я отвернулся от него. На сердце было тошно и тоскливо.

— Можно я пойду обратно? Я действительно устал.

— Да, Таль может кого угодно измотать. Будь осторожен рядом с ним: он далеко не такой простой, каким хочет казаться.

— Вы знакомы?

— О, я знаком с очень многими созданиями, практически со всем миром. — Ин встал, потянулся всем телом и обнял меня. От него так и веяло нежностью и пониманием, этакой всепоглощающей любовью в самом хорошем и светлом ее значении. Я не выдержал и заревел, уткнувшись лбом в его плечо, а он ласково и успокаивающе потрепал меня по затылку. Словно я маленький ребенок, а он мой старший брат. Устыдившись, я отстранился.

— Ты еще вернешься?

— Да, приблизительно через год.

— Почему не точно?

Тень пробежала по его лицу.

— Это зависит не от меня.

Я вернулся в барак с мыслью, что остался совсем один. Ни Лаака, ни Суула не было, и что-то мне подсказывало, что я их уже не увижу. Тем более что и все их вещи исчезли.

Я позировал Талю уже четыре дня. Каждый раз все происходило одинаково: он много болтал ни о чем, а под утро выгонял меня с выражением смертельной усталости и скуки на лице. Но когда сегодня я открыл его дверь, мне показалось, что на этот раз будет иначе. Наконец-то я увидел в этом помещении некое подобие порядка. Глаза Таля горели лихорадочным блеском, он то и дело прикладывался к бутылке, стоявшей на столе рядом с мольбертом.

— А, это ты, малыш. Садись скорее! Я почти закончил. Сегодня буду колдовать, так что тебе повезло: рискуешь увидеть нечто особенное.

Я покорно уселся и уставился в одну точку. Прошел час, за ним еще один. Таль не трепался, но лишь сосредоточенно рисовал. Никого колдовства я не замечал, и в скором времени начал клевать носом. Из сонного забытья меня вывел его раздраженный голос.

— Да, ладно, неужели ты ничего не видишь? Я знал, что къерго абсолютно не восприимчивы к чарам, но ты ведь полукровка. Может, ты подсознательно боишься меня? Отключи страх, расслабься — я не причиню вреда. Постарайся увидеть — это того стоит.

Я покорно завертел головой.

— Куда хоть смотреть?

— Куда угодно — оно повсюду.

Я был заинтригован и потому действительно постарался расслабиться, закрыл глаза, глубоко вздохнул и вновь открыл их. И я увидел… Сначала взгляд мой натолкнулся на пятно красок, витающее в воздухе. Я моргнул, и вот уже это не пятно вовсе, а огромная пестрокрылая бабочка, усевшаяся на спинку кресла. Нет, не кресла, но лежавшего на полу поваленного дерева, увитого лианами. Комната отступала, а вместо нее возник цветастый тропический лес. Иллюзия была настолько совершенна, что я услышал крики попугаев и почувствовал аромат незнакомых цветов. Надо ли говорить, что я задохнулся от восторга.

— Ты увидел. Здорово, правда? Я настоящий мастер. На Сель мы могли творить настоящую жизнь, удивительную и реальную. Здесь не так. Как ни грустно, чары вот-вот спадут — у меня не хватает сил их долго поддерживать.

— Ты был на Сель? Сколько же тебе лет?

— Нет, что ты, я рожден здесь. Один из двенадцати детей Дома Гельма, рожденных на Земле. Просто мои учителя умели так хорошо рассказывать о нашей родине, что мне кажется, я там бывал.

Иллюзия начала таять, сквозь нее проступали очертания мебели, стен и потолка, кажущиеся теперь унылыми и лишенными цвета. Я не смог сдержать горестного вздоха.

— Ты был хорошим мальчиком и очень помог мне. Хочешь посмотреть, что у меня получилось?

Я пожал плечами, пытаясь казаться равнодушным, но любопытство взяло верх. Подойдя к мольберту, заглянул художнику через плечо и во второй раз за сегодняшнюю ночь испытал потрясение. Я знал, что гельма искусные творцы, но и представить не мог, что они способны на такое.

Это был я, и в то же время не совсем я. Что-то такое, что я всеми силами старался скрыть и спрятать. Таль изобразил меня заключенным в клетку. Железную клетку посреди полного жизни леса, и эта клетка была настолько узкой, что прутья сдавливали мне грудь. Неимоверная тоска и боль были в нарисованном лице и во всей позе. Я с трудом оторвал глаза от картины и отвернулся.

— Это моя работа. Дипломная работа в институте искусств. Как думаешь, я сдам?

— Она совершенна. Но неужели я и впрямь так уныло смотрюсь?

— Ты птица в клетке, а я не люблю клетки и люблю птиц. Так что как увидел, так и нарисовал. Жаль, что тебе так мало осталось. Ты правда милаха.

— О чем ты?

— Разве твой пушистый друг тебе не рассказал? Он так хлопотал за тебя. Был совет, и тебя признали бесперспективным. Значит, исследовать и пытаться лечить больше не будут. Когда приступы станут ежедневными, просто отправят в Белый сектор.

Кровь прилила к моему лицу, а крошечные волоски на шее встали дыбом.

— Что еще за Белый сектор?

— Как, ты и этого не знаешь?

Он сделал глоток из уже почти пустой бутылки.

— Хотя, быть может, это тайна? А, неважно. Я делал там зарисовки, могу показать.

Я кивнул.

Таль достал с кровати увесистую папку с рисунками и протянул мне. Я открыл ее и стал перебирать листки, чувствуя, что внутри становится все холоднее и холоднее. С набросков на меня смотрели измученные пустые существа, совершенно безумные или бьющиеся в агонии боли.

— Белый сектор — это место, где вас изучают, когда уже понятно, что все прочие ступени пройдены. Либо тотальное сумасшествие, либо неизлечимые болезни. Они не дадут тебе умереть до последнего, поскольку что-то в твоем организме может помочь в дальнейшем изучении репродукции высших.

От каждого его слова лед внутри становился все крепче. Мне с трудом удавалось дышать, проталкивая воздух, ставший обжигающим, в скованные холодом легкие. В мозгу билась всего одна мысль: «Зачем, зачем, во имя Хаоса, он все это мне рассказывает? Я не должен, я не хочу этого знать!» Но непослушные губы разжались, и я задал еще один вопрос:

— И сколько мне осталось? На этом совете наверняка обсуждались прогнозы.

— Год максимум.

Он сделал еще один глоток и с сожалением потряс опустевший сосуд.

— Может, чуть меньше или чуть больше. Точно сказать сложно.

Клянусь, в этот момент я услышал щелчок у себя в голове — с таким в головоломке последняя деталь становится на место. Слова Ин-Хе «я вернусь где-то через год, точнее не знаю, не от меня зависит» означали, что он предатель. Он все знал и скрыл от меня, сбежал, как трус. А ведь мог хотя бы убить — это несравненно лучше, чем доживать в виде подопытного овоща. Ярость и ненависть еще одним ледяным кирпичиком легли мне на грудь. Я заставил себя отложить папку с рисунками и сказал, стараясь, чтобы голос был спокойным и ровным:

— Я так понимаю, что больше тебе не нужен. Я бы хотел вернуться в барак.

— Подожди!

Таль наклонился ко мне — от него пахло вином и пряностями.

 — Ты мне не нужен как натурщик, но ты можешь остаться в другом качестве.

Я все еще осмысливал предыдущую информацию, так что не вполне понимал, что он говорит.

— В каком качестве?

— Есть немало способов прекрасно провести остаток этой ночи. В твоей жизни было не слишком много наслаждений, а я знаю в них толк. Думаю, это будет хорошей платой за твою помощь.

Он коснулся моей щеки и прочертил по ней дорожку пальцем.

Я наконец осознал, что мне предлагают, и это стало последней каплей. Лед во мне лопнул, и в одно мгновение все затопило рокочущее пламя. Руки раскалились, словно вся ненависть, переполнившая меня, сконцентрировалась в кончиках пальцев. Я крепко схватил его за плечи. Халат под моими ладонями задымился, а лицо Таля исказилось от боли. Я отшвырнул его вместе со столом. С жалобным звоном разбились стоявшие на нем бокалы. Таль медленно поднялся на ноги. Теперь он не улыбался, а скалился, зло и весело.

— Ты пожалеешь, ублюдок, что причинил мне боль.

Честно говоря, я уже жалел. Гельма хоть и средненькие бойцы, но его учителя явно были лучше моих сверстников, с которыми мы вступали в шуточные потасовки в общине. Он двигался очень медленно, не сводя с меня гипнотизирующих фиалковых глаз. Я присел и, схватив с пола осколок стекла, сжал его в ладони. И тут он прыгнул, ткнув меня лицом в ковер. Мою кожу на щеке пропороло стекло. Не глядя, я нанес удар рукой с зажатым в ней осколком, и он зашипел, как разъяренный кот. Ухватив мою руку, Таль заломил ее назад — так, что она хрустнула, и пальцы разжались. Кровь заливала мне лицо, а изо лба, кажется, торчал кусок стекла. Когда кровь достигла губ, щекоча их, я машинально облизнулся. Таль крепко держал меня в абсолютно беспомощном положении, второй рукой при этом ища что-то на полу. Может, кинжал, чтобы перерезать мне горло — говорят, это излюбленное оружие «пепельных птиц».

И тут мне невыносимо захотелось кричать. Точнее, петь. Я открыл рот и выпустил песню-крик на волю. Красная пелена затопила мне глаза, в ушах заложило, голова закружилась. Таль скатился с меня с жалобным воем. Со звоном разлетелись окна, затянутые занавесками, и в комнату ворвался холодный морской ветер. Мой голос все набирал обороты, я уже не мог его контролировать. И тогда, чувствуя себя полнейшим идиотом, я зажал рот руками. Звук прекратился. Неимоверным усилием воли я сомкнул челюсти и поднялся. Казалось, по комнате прошел ураган. Не осталось ни одной целой вещи, кроме мольберта с картиной, который почему-то совсем не пострадал.

Таль лежал на спине. Шею его прорезала глубокая царапина, а из ушей и глаз текли струйки крови. Первая моя мысль была такой: «Я убил высшего! Чистокровного высшего! Теперь мне точно конец». Вторая была более позитивной: «Ну, конец, но это же здорово. Зато никакого Белого сектора, все решится здесь и скоро». Именно на этой ноте я увидел, как слегка подымается и опускается грудь моего врага. И меня осенила идея. Абсолютно безумная, но выбор у меня был невелик.

Кое-как я взвалил на себя бесчувственное тело. Хорошо, он был стройным и легким — крупного мужчину я вряд ли сумел бы поднять. Выходя, вернее, вываливаясь из комнаты, я очень надеялся встретить кого-нибудь из Этих. Голос, рожденный глотком собственной крови все еще бушевал во мне, и очень хотелось применить его снова. Он разъедал гортань, словно кислота, но в коридоре, как назло, было пусто.

Врата в этом секторе стояли прямо посередине единственной площади между зданиями бараков и Пристанищем. Я миллион раз проходил здесь, гуляя с Ин-хе. Сейчас здесь было пустынно. Предрассветный час — самое проблемное время для высших, они не любят появляться на улице в эту пору.

Я скинул Таля на землю и с трудом разогнулся. Спина болела ужасно. И вот тут мне стало, наконец, по-настоящему страшно. Я не знал, что мне делать. Сила вот-вот уйдет, как отомкнуть врата, я понятия не имел — да если бы справился каким-то чудом, куда они меня вынесут, тоже неясно. Тысячи мыслей бесились и метались в моей голове. «А что если поплыть и попробовать прорвать Сеть, расстилающуюся недалеко от берега? Ага, как же: а потом подохнуть где-нибудь в открытом море, мертвом море, полном неведомых тварей». «А может, напиться собственной крови до одурения и уничтожить всех высших, а потом… Да, вот с „потом” не выходит, да и вообще, что-то мне подсказывает, что не со всеми будет так же легко совладать, как с юнцом из гельмы».

За моей спиной раздался стон, и я вынужден был прервать размышления и обратить внимание на своего пленника. Таль пришел в себя. Он уже полусидел, но, кажется, еще не совсем осознавал действительность: взгляд был рассеянным и отрешенным. Не давая ему опомниться, я подхватил его и, поставив на ноги, зашептал в ухо (я не очень-то доверял своему голосу, так что старался говорить максимально тихо):

— Ты откроешь мне врата. Ты сейчас сделаешь это для меня, и тогда я не убью тебя.

Постепенно лицо его приобретало осмысленное выражение. Страха на нем заметно не было, зато ненависти хоть ложкой хлебай.

— Ты мне угрожаешь? Что ты творишь, безумец? Если сейчас одумаешься, я буду просить тех, кто будет тебя судить, обойтись только телесным наказанием.

— Замолчи!

Я лишь слегка повысил голос, но этого было достаточно, чтобы лицо Теля свело судорогой.

— Я не хочу болтать тут с тобой. Мне только нужно, чтобы ты дал мне возможность уйти.

— И куда ты уйдешь? Я ставлю на то, что тебя найдут через день максимум.

— Я не спрашивал твоего мнения. Просто открой мне врата.

Таль небрежным движением высвободился из моего захвата и шагнул к вратам.

— Открыть? Запросто. Только вот куда ты хочешь направиться? Они универсальны, а значит, могут привести в любой из шести аркхов. Гонолулу тебя устроит? Думаю, мой Дом примет тебя с распростертыми объятьями после покушения на мою жизнь. Или, может, в Кабул, к папаше?

Он провел рукой по камню, называемому Ключом, и тот засиял зеленым. Воздух в арке врат заискрился.

— Ну, ты готов назвать пункт назначения?

— Мне все равно, лишь бы подальше отсюда.

Таль расхохотался, громко и ядовито.

— Мог бы и не тащить меня сюда силой, не напрягать свой голосок. Помочь приятному мальчику в его стремлении к самоубийству — что может быть романтичнее? Готов заниматься такими вещами дни напролет. Что ж, пусть камень сам решает — я понятия не имею, куда тебя вынесет. Надеюсь, что ты не замерзнешь. В Норильске сейчас, к примеру, лютые морозы.

Врата открылись. Вместо рассветного серого неба за ними была почти полная темнота. Я вздрогнул и перевел взгляд на Таля.

— Размышляешь о том, что со мной делать? У тебя есть минута — потом они закроются и уже не сможешь пройти.

Хотя думал я совершенно о другом, он был прав: я не мог просто уйти, оставив его. Несмотря на его слова, я был уверен, что он прекрасно знал, куда я попаду. Значит, помешать ему позвать стражей сразу после моего ухода могло только одно: я должен был убить его. Эту мысль я воспринял на удивление спокойно.

Я открыл рот, и смертельная песня уже рванулась наружу, но тут я вновь воочию увидел тропические джунгли и живой портрет, полный боли и тоски. Сдержать крик уже не смог, лишь слегка ослабил его, но и этого хватило, чтобы Таля отнесло от меня на пять метров и швырнуло о камни. Повернувшись к нему спиной, я шагнул в темное, незнакомое мне место.

Обернувшись, я успел увидеть, как дрожит, постепенно выцветая, кусочек площади Черного острова. Таль, приподнявшись на четвереньки (ну и крепкий же гад!), не отрываясь, смотрел на меня. Из глубин расчерченного кровавыми подтеками лица выплывала улыбка, но ни следа злобы или ненависти на нем не было. Мне вспомнились слова Ин-хе: «Он не такой простой, каким пытается казаться». Изображение померкло и спустя пару секунд исчезло совсем. Песня внутри меня затихла.

Я огляделся и прислушался к своим ощущениям. Было тепло — гораздо теплее, чем на острове. Стояла глубокая ночь. Совсем рядом, в каких-то паре сотен шагов простиралась Сеть. Интересно, случайно ли Таль закинул меня именно сюда? Жаль, никогда не доведется этого узнать.

Я готов был плясать от радости. Мертвые земли — моя цель, мое спасенье — так близко. Нужно лишь отойти подальше от врат: если меня будут искать, то рядом с ними разрыв обнаружат слишком быстро и, возможно, решат войти туда следом за мной.

Я шел вдоль упругой и мерцающей стены Сети. Где-то приходилось продираться сквозь заросли и густые кусты, в других местах надо было лезть по руинам каких-то строений, находящихся в разной степени разрухи. Наконец, когда я окончательно измотался, нашел подходящее место. Два высоких и почти целых дома стояли вплотную к стене, между ними был крошечный уютный закуток — сложно представить что-то лучше.

Я замер и постарался максимально сосредоточиться. Песнь къерго помочь сейчас не могла: мне нужен был огонь миин’ах, а чтобы с ним договориться, требуется куда больше усилий. Я глубоко и ровно дышал, и с каждым выдохом мои руки наливались жаром — сначала лишь кончики пальцев, затем все выше и дальше. Когда все пространство кожи до локтей раскалилось, я шагнул вперед и коснулся кончиками пальцев мерцающих ячеек. Они зашипели и начали медленно деформироваться. Значит, огонь работает.

Не прошло и получаса, как мне удалось выжечь дыру подходящего размера. Я отступил, придирчиво осматривая результат своих трудов. Жар покидал мои руки, и вместе с ним уходили последние силы. Даже для того, чтобы просто стоять, приходилось опираться рукой о стену дома. О том же, чтобы покорять в таком состоянии Мертвые земли, не могло быть и речи. С великим трудом, заваливаясь через каждые пару шагов, я дотащился до ближайших руин. Последним усилием втянул тело сквозь проем внутрь здания и тут же рухнул. И почти мгновенно провалился в нечто среднее между сном и глубоким обмороком.

Проснулся я оттого, что лучи жаркого летнего солнца, перевалившего за соседнюю крышу, обжигали мне щеки. Чувствовал я себя сносно, только на душе было погано, и от радостного предвкушения свободы не осталось и следа. Размяв закостеневшие мышцы, я осторожно выглянул наружу.

Кажется, мое везение закончилось. Нет, преследователей видно не было, но возле созданного мной разрыва Сети сидела на корточках какая-то фигура. Характерных особенностей высших я в ней не усмотрел, так что, скорее всего, это был обычный человек. Нищий оборванец с увлечением копошился в траве, дыра в Мертвые земли его, по-видимому, совсем не пугала и не интересовала. Я решил подождать, пока он уйдет, не показывая своего присутствия. Он что-то то ли бормотал, то ли напевал — с такого расстояния слов разобрать я не мог — выдергивая из земли какие-то корешки и складывая их в подол рваной рубахи.

Я наблюдал за ним несколько минут, но картинка не менялась. Чтобы не тратить зря времени, решил порыскать по своему временному убежищу в поисках чего-нибудь полезного. Помещением явно иногда пользовались: повсюду лежал мусор и кучи грязного тряпья. Прямо под провалом в крыше находилось старое кострище. Разворошив его ногой, я стал обладателем обгоревшей дубинки с торчащими из нее гвоздями. Нагнувшись, чтобы поднять находку, я услышал короткий, полный боли вопль. Стараясь двигаться как можно тише, я вернулся к моему наблюдательному посту.

Сначала я даже не понял, что произошло. Вместо оборванца в траве копошилась большая уродливая собака. Приглядевшись, я осознал, что на собаку эта тварь похожа лишь отдаленно, и роется она вовсе не в траве. Под мощными когтистыми лапами лежало тело давешнего мужчины, от которого отрывались и жадно заглатывались большие куски. Казалось, я даже разглядел наслаждение на заляпанной кровью морде.

Я сделал шаг назад, стараясь не дышать. И тут в глубине дома что-то упало с разрывающим уши грохотом. Зверюга подняла голову и уставилась на меня. Парализованный ужасом, я не мог отвести от нее взгляда. Подобравшись, тварь прыгнула. Оцепенение, наконец, спало, и я попятился, но тут же споткнулся и рухнул. Злобно скалящаяся морда появилась в проломе. Я поудобнее перехватил дубинку и, стоило зверю в два прыжка настичь меня, со всей силы ударил его по голове. Запястье вывернулось.

Зверь отшатнулся, вырвав из моих рук единственное оружие. В бурой клочковатой шкуре застряли гвозди. Он осоловело замотал башкой, пытаясь избавиться от неожиданной помехи. Отползая все дальше, я в то же время старался сотворить хоть что-то путное. Сосредотачиваться не требовалось: адреналин — прекрасный спусковой рычаг для моих способностей. Но вот огонек, сорвавшийся у меня с пальцев, был столь крохотным, что мог навредить разве что таракану. Тварь его даже не заметила, она как раз закончила разбираться с дубинкой и снова прыгнула.

Мне ничего не оставалось, кроме как открыть ей объятия. Сцепившись, мы покатились по полу. Зверюга, жалобно скуля, пыталась вырваться из кольца моих раскаленных рук. Кривые когти вспарывали мои плечи, кровавая слюна из пасти падала мне на лоб и щеки. Тварь резко мотала головой. Один из ее рогов воткнулся мне в щеку и застрял в ней, а когда я рванулся, половину черепа затопило сокрушительной болью, а левый глаз погрузился во тьму.

Я плохо помню детали последующей схватки. В какой-то момент подо мной провалился пол, и я рухнул вниз, а тварь осталась на краю. Я ждал, когда она спрыгнет за мной, но она лишь шипела, не отрывая от меня горящих глаз. Потом ее глаза стали остывать и остекленели: зверюга сдохла. Лишь после этого я отполз подальше и разрешил себе скулить от боли.

У меня не было ни малейших сомнений, что я скоро умру. Да еще в этом чужом и мусорном месте. Было ужасно обидно за напрасно потраченные усилия, за порушенные надежды, и жалко себя до слез.

Дважды я пытался заставить себя встать и попытаться выбраться (куда? зачем?), но не мог даже приподняться. Я то проваливался в горячее липкое забытье, то выныривал из него в полную ослепительной боли реальность.

Как-то незаметно стемнело, еще одна ночь опустилась на мир. А потом я услышал шаги, осторожные и тихие, и мягкий свет коснулся моего тела.