Два момента (гет)

Много долгих нескончаемо тянущихся секунд, минут, дней и лет я всегда вспоминал тот день. Не было ни одного утра, чтобы я о нем не думал. Ни одной ночи, чтобы я не видел его во сне. Человеческая натура устроена абсурдно — мы всегда гадаем и строим теории: «А что было бы, если…». Я извожу себя этими рассуждениями вот уже… Столько лет. Вечность. И сколько бы я ни вспоминал, изменить тот день я не в силах. Он просто случился… И жизнь моя кончилась.

Но люди — странные существа. И все равно, открывая глаза в свете нового дня, я понимаю, что все могло быть по-другому. В моей жизни было слишком много этих «если». Слишком — для одного человека. Если бы отец не пил, если бы любил маму, если бы моя мама была жива. Если бы на моей руке не извивалась змея. Если бы я не сказал Ей тогда то, что сказал, если бы я не слышал пророчества, если бы знал последствия, если бы Она меня любила…

Если бы Она меня любила. Черт, все эти возможные «если» моей жизни — незаживающие, гниющие, сочащиеся слизью рубцы на сердце. Но… Тот день. Я согласен на все, на то, чтобы все было так, как было, но только бы вернуться в тот день. И ни за что на свете его не повторить. Пусть все мои «если» останутся, но только бы исправить один лишь день. Не важно, что Она никогда меня не любила. За одну возможность знать, что Она — есть на этом свете, я бы продал душу. Хотя моей души давно уже не осталось.

В душных влажных подземельях, когда тянутся нескончаемые часы занятий, я снова и снова возвращаюсь в своей памяти в прошлое.

Ночь тогда была невозможной. Темной, длинной, убивающей. А рассвет все никак не наступал, и дышать становилось все труднее, и мысли путались, и не хватало сил дожить до рассвета. Вот уже восемь суток, как мы не спали, даже не смыкали глаз. Война достигла ужасающей точки, и людских смертей я видел каждый день столько, что мне стало казаться — я сам мертв. Все трудней было носить свою маску, исполнять свою роль, что я делал на протяжении последнего года. Я балансировал на острие ножа, и каждый миг мог сорваться в пропасть.

Но рассвет все же наступил, не мог не наступить. Есть в этом мире незыблемые вещи, изменить которые мы не в силах. В то утро я уже себя не контролировал, ноги не слушались, а мозг отказывался работать. Если бы хоть чуть-чуть поспать… Хоть минуту. Я не мог думать больше ни о чем. Люциус превратился в ходячее привидение, я ощущал себя почти так же. Рассвет принес первые робкие голоса птиц, росу на траве, трепещущие доверчивые лучи солнца… Чертов мир был в своем репертуаре, и не верилось, что где то война и смерть. А солнце вставало — солнце… впервые за столько дней. Теплое и совсем не верящее в боль и страдание.

«Дождя сегодня не будет», — тихо сказал кто-то.

«Сколько же нам еще здесь торчать?..», — обратился в пустоту Люциус.

Никто не знал. Как же хотелось спать… И с первыми лучами солнца наши метки взорвались болью. Он звал. Наконец-то. Усталая вымученная улыбка озарила лицо Малфоя. Через секунду мы стояли в гостиной поместья — я, Люциус и еще четверо.

Сколько раз я потом понимал, что судьба в тот день каждую минуту давала мне подсказки, она кричала мне в лицо, звала и … не могла до меня достучаться. И как в плохом фильме, я ничего не замечал. Усталость и измождение было такими, что я чувствовал, как кровь во мне останавливается.

Я опустился в мягкое кресло в гостиной и прикрыл глаза. Когда же это закончится… Как хотелось спать — чудовищно, и больше ничего не нужно было в жизни. А судьба издевалась. Корчилась, кривлялась и давала надежду. А я не видел ее проклятых игрищ, не видел.

С лестницы спустился Андрэ. Он сказал, что Он нас ждет. Мы с Люциусом долго и утомительно отчитывались, а я сквозь непреодолимую усталость заметил, что Лорд почти нас не слушает. Наш отчет был не столь важен, как занимающие его мысли. Я разозлился: мы угробили восемь дней на его задание, и это его не интересует. Вдруг Лорд с усмешкой посмотрел на меня, а потом отпустил. И дал всем нам день отдыха. Это было почти нереально, но я не стал задумываться. В голове билась лишь одна мысль — спать. Домой — спать. Малфой выглядел счастливым от одной мысли о сне.

Мы медленно спустились вниз, и он предложил нам выпить. Я упал в кресло и подумал: «А почему бы и нет?». Когда полчаса спустя я и еще четверо напарников вышли на улицу, солнце уже ослепляло. Оно било в глаза и заставляло щуриться. Такое ликующее солнце… Мне было плевать.

Я вдруг вспомнил, что забыл мантию в поместье, в гостиной. Судьба расхохоталась. Я попрощался с Пожирателями и вернулся... Люциус сидел в кресле и смотрел в одну точку. На втором этаже мелькнула странная маленькая фигура в черном, направляющаяся в кабинет к Лорду. Она показалась мне смутно знакомой. Люциус небрежно бросил мне мантию и вышел со мной на крыльцо.

«Заметил, что Он сегодня в особо благодушном настроении?»

«Да?», — переспросил я, не особо вслушиваясь в слова Люциуса.

Мне было плевать, хотелось только побыстрее очутиться дома и рухнуть спать. Сегодня меня точно не интересовало поведение Лорда.

«Эта «вонючая предательская псина», видно, принесла какую-то ценную информацию. Не сравнить с нашей», — в голосе Люциуса прозвучала досада.

«Какая псина?», — на автомате снова переспросил я.

«Ну, ты же ведь знаешь, что он переметнулся на нашу сторону?»

Ну вот, еще кто-то. Сколько их таких за последнее время… Вонючих предательских псин. А ведь, если поразмыслить, я тоже в некотором роде — «предательская псина». Все относительно, конечно. Внезапно я почувствовал, как алкоголь, наконец, ударил в голову, и понял, что скоро совсем свалюсь, если в следующую же секунду не аппарирую на Спиннет-энд.

«Конечно, знаю, — решил я не показывать неосведомленность о новых «перебежчиках». — До свиданья, Люциус, мне пора».

Нужно будет, кстати, потом выяснить, кто этот предатель, и сообщить Туда. Но не сейчас — сейчас нет сил, да и перед Люциусом незачем проявлять особую заинтересованность. И почему Малфой знает, а я нет?.. Что-то упустил, но Люциусу об этом знать не стоит, а то загордится. Я усмехнулся и аппарировал. Все — потом, а сейчас только спать… В конце концов, что такое один день?

Родной «милый» дом встретил меня запустением, пылью, отвратительным запахом помоев. Ненавижу это место. Наплевать. Я вытащил из грязного шкафа бутылку, плеснул в сомнительного вида стакан огневиски и завалился на диван.

Судьба билась в истерике, поднимая старую пыль и вороша запах воспоминаний. Я закрыл глаза, чувствуя обжигающее тепло, растекающееся по венам. Усталость навалилась на меня, безмерная усталость — словно все горести мира обрушились на мои плечи. Я отставил стакан и провалился в сон.

Странно, мне казалось, что я буду спать очень крепко и без сновидений. Но тот сон был беспокойным, душным, доводящим до исступления… Я помню его каждой своей жилкой, каждой клеткой, помню — как сейчас.

Кругом меня окружало болото, насколько хватало глаз. Я стоял и смотрел на него. И хоть я понимал, что ни в коем случае не должен шагать в трясину, выбора мне было не дано. Я отчаянно сопротивлялся, но в то же время все шел и шел вперед. А болото засасывало, сдавливало ребра, все глубже и глубже, и уже нечем дышать… Я погибал, и не мог проснуться. Я медленно умирал во сне. И это было жутко.

По кромке болота, по грязи и оврагам, спотыкаясь и падая, раздирая руки в кровь, бежала маленькая Лили. И это было еще страшней — потому что Лили мне никогда не снилась. Я редко вижу сны, и даже в своих редких снах я всегда сохраняю разум, сознаю, что я сплю, и что все происходящее — не более чем галлюцинация, нереальность. И тогда я это тоже сознавал, но от этого мне делалось дурно, тошнота подступала к горлу. Лили смотрела на меня, утопающего в трясине, и все бежала вдоль берега, не слова не говоря. Все лицо ее было рассечено в кровь, и колени, и руки, а она все бежала, продираясь сквозь серые ветви, крепко сжав губы и… не плача.

Бесслезная Лили. Я изо всех сил пытался прокричать ее имя, но голос у меня пропал. И я не мог выбраться из болота, а ведь так нужно, нужно было дойти до берега, во что бы то ни стало!.. Я тогда увижу Лили, я коснусь ее, я сотру кровь с ее лица. Все мое тело разрывалось от боли, и я не мог сказать ни слова, а так нужно было… Хотя бы назвать ее по имени.

Лили остановилась на противоположном краю болота и упала на колени. Она смотрела на меня во все глаза и молчала. А меня засасывала трясина, и я понял — еще секунда, и больше я никогда не увижу ее глаз. Она была так далеко от меня, а мне казалось, что я вижу вечно юный июнь ее взгляда. Склизкая грязь залилась мне в рот, и воздуха больше не стало. И тогда я умер. Глотая слизь болота и вместе с вечным летом в душе.

Умирать во сне еще ужасней, чем в реальности. Я очнулся в холодном поту, с трясущимися руками. В комнате было невыносимо душно и пахло затхлостью. Я ничего не понимал, и отчего-то сильно болела левая сторона груди. Я встал, допил залпом огневиски и уставился в одну точку. Судьба затихла, она больше не кривлялась, не корчилась, а просто смотрела на меня вечно июньскими глазами.

Внезапно вспыхнул зелеными брызгами камин, и в нем появилось лицо очень крепко пьяного Эйвери. Я ничем не выдал своего раздражения. Странно это было, потому как никто в здравом уме не стал бы меня беспокоить в моем тухлом жилище. Но Эйвери был пьян, и я решил, что не стоит искать рациональное объяснение его появлению в закопченном камине. Подойдя поближе, я равнодушно поинтересовался, что он здесь забыл. «Снейп, дружище, — пробормотал заплетающимся языком Эйвери. — Почему ты такой нудный?»

Я сдержался, чтобы его не послать, и повторил свой вопрос.

«Не хочешь ли ты к нам присоединиться? Все ребята решили развлечься, к тому же сегодня День Всех Святых. Давай, Снейп, хватит тебе бычиться, мы отменно повеселимся! Мы собираемся на Примроуз-хилл в Лондоне с наступлением сумерек, — Эйвери громко икнул, потом рыгнул и продолжил: — Бедные магглы запомнят хорошенько эту ночь!»

Я слушал пьяное гоготание Эйвери, а в висках настойчиво пульсировала одна единственная мысль — как бы не запустить пустой бутылкой в камин. Прямо в ухмыляющуюся морду этого алкоголика.

«Эйвери, у Господина сегодня нет для меня распоряжений, так что я бы был очень благодарен, если бы все оставили меня в покое», — сквозь зубы процедил я.

Эйвери еще раз икнул и непонимающе уставился на меня, с трудом пытаясь сфокусировать взгляд обоих глаз:

«Снейп, у Господина ни для кого сегодня нет распоряжений, вот мы и решили…»

«Разговор окончен! — рявкнул я. — Убирайся, я не намерен сегодня развлекаться с магглами!»

«Я намерен в одиночестве напиться и спать», — закончил я про себя, уже успокоившись.

«Как знаешь, Снейп», — ничуть не обидевшись, прохрипела голова Эйвери.

Потом он подумал и добавил, прежде чем исчезнуть:

«Угрюмый индюк-одиночка», — и с пьяным гоготом растворился в снопе искр.

Я все-таки запустил бутылку в камин, но Эйвери, конечно, уже этого не видел. Потом я встал и побрел в ванную, сунул горячую голову под струю воды и простоял так минуту. Мне полегчало. Тяжкое утробное чувство, вызванное сном, ушло, и я снова завалился прямо с мокрой головой на диван, чтобы тут же крепко заснуть. На этот раз без сновидений — спокойно и умиротворенно.

Я не знаю, сколько спал, кажется, очень долго. Меня выдернул из столь долгожданного состояния странный звук, взрезающий подкорку моего мозга и раздражающий до умопомрачения. Я резко проснулся и лежал с закрытыми глазами, пытаясь осознать природу этого гадкого пронзительного звука. Он был похож на свист маггловского чайника, когда тот кипит. Или на далекий гудок паровоза… Или… И вот тут меня подбросило на диване, как ошпаренного.

Время тихо отсчитывало секунды. Тучи затягивали сумеречное небо — гасили неверный призрачный свет трепещущих звезд. Судьба смеялась. Оглушающе капала вода из не завернутого до конца крана на кухне. Я сидел на диване, тупо моргая глазами. Пронизывая меня насквозь непонятной тоской… звонил телефон.

Мой обычный телефон. Не знаю, почему я до сих пор не вышвырнул его из своей квартиры. И почему каждый месяц платил за него маггловские деньги — не знаю тоже. Мне некому было звонить, и я уж точно не нашел бы ни одного живого существа, которому мог бы понадобиться мой звонок. Тогда почему я сидел и не мог пошевелиться? Почему странной тяжестью налились вдруг ноги, почему во мне что-то билось с перебоями, и всю грудь сковали тиски?..

И почему вдруг я вскочил и, сметая все на своем пути, опрокинув стул и разбив какую-ту старую вазу, бросился в соседнюю комнату, где трещал несчастный аппарат? Я кинулся к нему, словно это было самым важнейшим на свете сейчас. Словно если бы не снял трубку — не смог бы дышать.

Потому что это было неправдой — насчет «ни одного живого существа». Потому что только один человек знал этот номер.

Ведь это, в принципе, мог быть кто угодно: реклама каких-нибудь товаров, организация, предлагающая свои новые разработки, какой-нибудь социальный опрос, в конце концов.

Я схватил трубку, больше всего страшась, что опоздал.

«Да..».

Мне в тот момент вдруг показалось, что если я сейчас услышу Ее голос — умру прямо на месте. И это будет самым счастливым в моей жизни.

Но тишина сочилась сквозь пальцы, время будто застыло, а в трубке молчали. Я до боли вслушивался в это молчание по ту сторону и не мог выдавить из себя ни слова. Меня сковало тяжкое гнетущее чувство, и не было в мире сил, чтобы преодолеть его. Я знал, не мог не знать — там, в плавящейся тишине за тысячи километров от меня, по другую сторону невозможных расстояний, опутанных сетью телефонных кабелей, стояла, жила и дышала Она. Я видел Ее так отчетливо и ясно, что самому становилось страшно, — как Она сжимает тонкими пальцами трубку, закрыв глаза и кусая губы, и молчит. Она была так далеко, как-будто на другом конце земного шара, но она была от меня даже еще дальше — нас разделяли миллиарды несказанных слов. Невысказанность прикосновений, боль разлуки, обида, горести и предательства всего мира. И война.

Лил, ну что же ты молчишь…

«Да, я вас слушаю. Говорите»

Я вовсе не это хотел сказать. Я как сумасшедший идиот хотел выкрикнуть ее имя, сказать то самое главное, единственное, сокровенное, что билось во мне, сводило с ума, не давало дышать. То, почему я до сих пор не выкинул чертов телефон. То, почему так болело сердце долгими сырыми английскими ночами.

Черт знает, о чем я тогда думал и почему решил, что это именно тот момент — все сказать.

Лил, ну почему… почему же ты молчишь?..

«Говорите! Кто это?»

С тех пор прошло столько лет, а я до сих пор помню отчаянное чувство невозможности ничего изменить, что владело мной в тот момент. Невозможности сказать Ей, что каждый день, каждую секунду я ждал всегда только одного — быть может, вот этого Ее звонка. Ее молчания по ту сторону трубки. Я бы отдал бы сейчас все на свете, чтобы вернуть тот упущенный миг Ее тишины и моей слабости.

Пожалуйста, хоть слово… Лили.

Я ведь так ничего и не сказал, не назвал Ее по имени, не крикнул тех слов, что так рвались из меня. Я просто повторял:

«Говорите…».

Родная, любимая, далекая, почему же ты молчала?..

И вот тогда леденящий ужас стал подниматься от ног все выше — к сердцу. Судьба уже не смеялась, она тихонько печально плакала в углу. Еще до конца не осознав, не сопоставив, я понял — происходит непоправимое.

«Лили!!!...»

Я выкрикнул ее имя, и мне казалось, что сейчас весь мир, вся ось мироздания обрушится на меня.

Слишком поздно. Это было слишком поздно. Короткие гудки заполнили пространство, а ужас разрастался и охватывал меня целиком: правда обожгла глаза и заставила меня затрястись всем телом. Я упустил самое главное, что кричала мне Судьба, я упустил, не понял, опоздал!.. Оно случилось. Непоправимое. Безнадежное. Безвозвратное.

Нет!... Не может быть.

Мозг заработал со скоростью в несколько световых лет, перед глазами вставали картины, обрывки фраз.

«Ты заметил в каком Он сегодня благодушном настроении?»

«Эта «вонючая предательская псина», видно, принесла сегодня какую-то ценную информацию. Не сравнить с нашей»

«Какая псина?»

«Ну, ты же ведь знаешь, что он переметнулся на нашу сторону?»

… Смутно знакомая мне фигура, направляющаяся в кабинет к Лорду.

«Вонючая предательская псина». Предательская… Предательская. Псина, псина, псина…

Озарение было столь жестоким, что меня сотрясла судорога. Я не мог понять, как я — я! — с моей чуткостью, осторожностью, проницательностью, с моим нюхом на поведение Лорда, способностью к легилименции — как я мог быть так слеп! Ослепнуть в один миг.

«Мы собираемся на Примроуз-хилл в Лондоне с наступлением сумерек. Бедные маглы запомнят хорошенько эту ночь! У Господина ни для кого сегодня нет распоряжений, вот мы и решили…»

Ни для кого нет распоряжений. Нет. Распоряжений. Нет. Нет, нет, нет…

Звонок Лил. Я думал о чем угодно, но ни разу не задал себе вопрос: а почему она позвонила? Почему?!!!!! Поз — во — ни — ла!!!! По-маггловски…

И вот тогда мой ступор прошел. Ее предали. Она позвонила… Она может в эту секунду умереть.

Лили. Умереть. Лили.

Кто-то закричал. В глазах моих потемнело. А еще через секунду я понял, что кричу — это я. Я бежал как ополоумевший по переулку, стискивая в кулаке палочку так, что побелели костяшки пальцев, и кричал, уже хрипел, и не мог остановиться…

«Мерлин, что ж я делаю…»

И тогда я упал на колени в уличную пыль и истерично расхохотался: секунды улетали сквозь пальцы, а я бежал, как идиот. Я пробежал два квартала как маггл, даже не задумавшись. Впоследствии меня часто терзал вопрос — почему? И до сих пор эта моя страшная глупость вызывает у меня нервную судорогу. Я не знаю, почему в тот момент я бежал как потерявшийся в лабиринтах отчаяния обыкновенный человек.

Мои руки тряслись, но я сильнее сжал палочку, и аппарировал, продолжая истерично смеяться.

Особняк возвышался черной громадиной — постылой, ненавистной, уродливой. Кажется, кто-то пытался меня остановить — я не замечал, я видел только двери. Моя цель была — там, за ними.

Бледное лицо Нарциссы перекосилось, когда я ворвался в их светлую вылизанную гостиную. Люциус выронил чашку чая, его светлые брови поползли наверх, но он не успел опомниться, как я схватил его за грудки.

«Куда?!!!!» — я еле выдавил из себя слова, горло стянуло невыносимым узлом.

«Снейп…»

«Куда отправился Господин?!!!!! Куда, куда?!»

«Я… Снейп, да ты не в себе!»

Я отпустил его и прошипел:

«Я убью тебя, если не скажешь. Я знаю, Господин куда-то отправился один, никого не взял с собой. Малфой, ты знаешь?!!!!!»

«Как ты смеешь угрожать мне в моем же собственном доме, вонючий …» — Люциус отступил от меня на шаг, побагровел и покрылся испариной.

Малфой знал. Подслушал или разнюхал, не в этом суть. Он решил показать, что ему тоже доверена важная информация — я читал это в его вдруг сделавшимся самодовольным лице.

«Я убью тебя, я не шучу!», — в глазах у меня потемнело.

Семь минут. С момента, как Лили положила трубку, прошло семь минут. Вечность.

«Я ничего тебе не скажу, Снейп! — взвизгнул вдруг Люциус. — Как ты себя веде…»

Он не договорил, потому что я выхватил палочку и в упор наставил на него. Меня трясло, и в оглушающей вдруг наступившей тишине, я услышал хриплое испуганное дыхание Малфоя. Он боялся, боялся меня, он не знал, чего ожидать. Но он молчал, и, клянусь Тьмой, еще секунда — и я бы действительно его убил…

«Господин отправился в Годрикову Впадину…, — дрожащий голос Нарциссы взрезал яростную дребезжащую тишину. — Северус, я прошу тебя, опусти палочку… Все, что угодно, только уходи. Уходи!!!»

В Годрикову Впадину?.. Так вот где… Но… Девять минут. Десять. Одиннадцать. Моя рука безвольно повисла. Малфой судорожно сглотнул, воспользовался секундой замешательства и набросился на меня, повалив на пол, заломив мои руки за спину.

— Ублюдок, вонючий ублюдок, ты поплатишься мне за это! В моем же доме… Оружие — на меня…

— Люциус! — закричала Нарцисса, прижав руки к груди.

Как же я их всех ненавижу… Малфой был сильнее меня физически, но невербальными заклинаниями владел слишком плохо. Каждая потерянная секунда болью, чудовищной болью взрывалась у меня в голове. Люциус отлетел силой моей мысли, Нарцисса снова завопила. Я вскочил на ноги, тяжело дыша, и посмотрел ей прямо в глаза.

— Как вы могли отпустить его одного, предатели…, — и я исчез из их выбеленного чистого дома.

Сейчас мне даже интересно, как я тогда умудрился сказать эту фразу, спасшую меня тринадцать лет спустя...

…

…

Ночь была теплой, совсем не осенней. Совсем как десять лет назад. Душной, мягкой и обволакивающей. Из окна — ярко и отчетливо ослепляла яростным светом Большая Медведица. Редко бывает, чтобы звезды горели так близко и ярко...

Еще ярче, пронзая полутьму комнаты своим светом, напротив меня улыбалась Лили. Лили сказала, что в южном море тоже есть звезды — и иногда по ночам они так же таинственно светятся в волнах. Нужно занырнуть поглубже и тогда открыть глаза: звезды будут вокруг тебя… Я поверил ей на слово — потому что никогда в жизни не видел ни южного моря, ни тем более «звезд» в море. Мы сидели в моей комнате: Лили забралась ко мне через окно, а за стенкой мои родители опять кричали друг на друга. Мы сидели на полу возле окна, прижавшись к грязной батарее, и смотрели на небо. Вернее, это Лили смотрела на небо, а я смотрел на Лили. Она не могла знать, что она лучше любых звезд, вместе взятых — и небесных, и тех, которые в море.

Сегодня ночь была такой же не осенней. И так же разрывали светом небо ополоумевшие звезды над моей головой. Почему то крыши в доме не было… А комната была. И так же, как десять лет назад, прямо передо мной мне улыбалась моя Лили. Я улыбнулся ей в ответ. Надо же, Лили, я слышу звук волн: ваш дом совсем рядом с морем, ты же так его любишь… Где-то играла тихая счастливая музыка, раздавались веселые голоса людей, шумело море, а прямо напротив меня мне улыбалась… мертвая Лили.

Почему вокруг разбросано столько вещей, и почему так навязчиво в подкорку моего мозга проникает какой-то звук?

— Пожалуйста, Лили, скажи мне хоть слово… Только не молчи. Скажи мне снова — расскажи про морские звезды, только не молчи. Не улыбайся так!

Что я говорю? Я — говорю???

Мертвая Лили. Улыбающаяся Лили. Я прижался к ней всем своим телом, впитывая холод ее рук, губ, волос, до кончиков пальцев впитывая ее любовь. Любовь, неистовая и безудержная, пропитывала все пространство комнаты, витала над нами, растворялась во мне, в воздухе, во всем… Лили была мертва, но она — была живая. Я больше никуда не уйду. Мне не нужно никуда спешить. Я лежал и смотрел прямо в небо, и Лили лежала рядом со мной и тоже смотрела на звезды, и я чувствовал ее тело совсем близко, она — теперь совсем моя, совсем не так, как десять лет назад. А еще — она совсем мертвая. Совсем ледяная.

Я не успел. Я потерял самое дорогое, что у меня было. И это не Том Реддл, нет, вовсе нет, это я убил ее. Я!..

Небо стало розоветь. И звезды пропадали. Я никуда не уйду, Лил, теперь — никуда. Как же ты только могла подумать, что я уйду? Я не оставлю тебя одну. Я умру вместе с тобой.

И вот тогда разрывающий мою голову звук достиг своего апогея. Это кричал ребенок. Этот истошный детский крик словно выволок меня на поверхность, вдохнул в мои легкие воздух.

Откуда здесь ребенок? Ребенок…

Ребенок Джеймса Поттера. Ребенок… Лил.

Я не знаю, почему мне вдруг невыносимо захотелось взглянуть на него. На причину всех несчастий. Наверное, я ненавидел его. Люто, страшно, безнадежно. Я выпустил руку Лили, заставил себя встать на ноги и заглянул в колыбель. И… отшатнулся.

На меня смотрела — юной весной, вечным июнем — маленькая Лили. Беззащитно тянула ко мне свои ручонки. И не могла сказать ни слова — как в моем страшном сне. Но я был ей нужен. Доверчиво смотрела на меня Лили. И тогда… да, именно тогда, ни после, ни по прошествии многих лет, только тогда и ни секундой позже — я понял, что не смогу ненавидеть его. Никогда не смогу. Это был не ребенок Поттера, для меня он — сын Лили. Моей Лили.

Я никому никогда не был нужен. Ни родителям, погрязшим в своих разборках, несчастьях и неудавшихся жизнях, ни друзьям, ни школе, никому. Только Лили. Я знал это точно. Только Лили и… ему. Ему, так наивно и отчаянно тянувшемуся ко мне крохотными пальчиками.

И я заплакал. Тогда я плакал в последний раз в своей жизни. Я плакал и оттого, что теперь буду жить. Как бы мне ни хотелось обратного — буду жить, несмотря ни на что. Чтобы жила Лили… Ее маленькая частичка.

Тихо звучат шаги в глубинах подземелий. Тихо и гулко отражаются от сводов потолка. Я размеренно шагаю и прислушиваюсь. И вспоминаю тот день. Рана затянулась, запеклась кровью, но никто не властен над болью. И даже время не властно над моей болью.

Так же медленно поднимаюсь из подземелий к директорскому кабинету. Внезапно слышу странный звук, и сердце замирает… Я останавливаюсь и слушаю. И нет звука прекрасней во всем чертовом мире. Совсем так же… Совсем так же, с надрывом и тоской, маленькая Лили Эванс плакала, свалившись с самоката. Она всего лишь разбила коленку, а плакала так, словно это и было самым непоправимым горем на свете. Я заглядываю за стену, совершенно бесшумно, и вижу там… его. Он сидит на холодных плитах, вжавшись спиной в камень, и плачет. Я никогда не думал, что он может плакать. Но он плачет совсем как мать. Он думает, его никто не видит. А его никто и не видит, кроме меня. Он плачет, потому что впервые узнал горечь потерь. Это тяжело — пусть плачет. Тихо усмехнувшись, я растворяюсь в темноте коридоров. В конце концов, я никогда никому не говорил, какая Лил плакса. Не сдавал ее.

Это хорошо, что ты плачешь, мальчик. Что у тебя еще остались слезы.