Два момента (гет)

Голуби гадили на асфальт. Один важный голубь неторопливо ковылял на своих лапках, изредка останавливался, вертел головкой и надменно кудахтал. Или гулькал… Или что еще голуби делают? Маленький мальчик подбежал и вспугнул голубей, они взлетели в воздух, отчаянно и красиво размахивая крыльями. Грустное уходящее солнце жгло пространство, и где-то слышался смех прохожих — жизнь продолжалась, там, за окном она шла своим чередом и завораживала своей яркостью. Я словно во сне осторожно протянула руку и коснулась стекла, мучительно понимая, что рука дрожит. Я коснулась стекла, безумно боясь, что разрушу эту ослепительную жизнь за окном. Словно в насмешку мир был невыносимо прекрасен в этот миг. Прекрасен и… так далек. Последнее солнышко в этом году — в череде непрекращающихся осенних ливней — глупое солнышко, милое, доверчивое солнышко… Как же неизмеримо страшно и пусто. Страх липкой склизкой змеей пронизывал внутренности, он душил, наполнял всю меня до краев, неотступно сжигал в медленной пытке.

Почему? Почему я? Почему он? Почему — мы… Ответов на вопросы не было. Времени не было тоже. А сказать хотелось так много, но слова не умещались в секунды, секунды не помещались в минуты, минут вообще больше не существовало. И потому я молчала. Время словно билось в истерике и оглушало нас с каждым ударом старых часов на стене. Такие смешные часы с кукушкой, нам подарил их мой отец. Они напоминали ему о матери, он не мог выносить их глухого стука, а я любила эти часы с детства… О чем я думаю, Господи.

— Ты должна…

Я знала, что он это скажет. И я обернулась и посмотрела ему в глаза — словно каждым атомом тела вбирая в себя все его существо. Всего его… Пытаясь запомнить, получше запомнить, навсегда, навечно, вечно помнить… Мой молодой муж. Мальчишка, черные вихры, как же я их люблю, просто сил нет. Мой муж. Жизнь моя, мое дыхание, мое сердце, отец моего ребенка. Муж мой…

— Ты должна бежать! Ты должна, должна, должна!!!

Я должна… Эхом отдается в моей внутренней пустоте — гулкой и вязкой. Мальчишка, любимый мальчишка, какие у тебя глаза… Единственные на всем дрянном целом свете.

У нас впереди была жизнь, такая яркая, радужная и огромная. Была. В двадцать один год у всех только все начинается. В двадцать один — смертельно не хочется умирать. Если бы все было хорошо, если бы можно было открыто дышать и смеяться, если бы мы были просто счастливыми и молодыми влюбленными дураками, если бы… В этот пронизанный солнцем вечер мы бы пили чай на светлой кухне, а потом пошли гулять под осенним безмятежным небом, а потом отвезли сына к родителям и совершенно случайно завалились бы в кино, и целовались бы на заднем ряду, словно обезумевшие от страсти подростки. Если бы. Но… Всегда есть это «если». И умирать в двадцать один — страшно.

— Ради себя, слышишь? Ради меня… Ради него! Ты должна сейчас же бежать, — слова как будто причиняли ему невыносимую боль, с трудом вырываясь из его плотно сжатых губ.

А мне только хотелось их целовать без остановки и без возможности вдыхать воздух. Оглушительно ярко и безнадежно перед глазами не к месту встало воспоминание: мой семнадцатилетний будущий муж целует меня под радостный и ликующий рев студенческой пестрой толпы. Лица кругом светятся такой радостью, что, кажется, весь мир сойдет с орбит от этого всеобъемлющего счастья. Лица, уверенные до чертиков в непреложности вечных истин. В семнадцать Жизнь кажется бесконечной, Справедливость обязательной, а Любовь — Великой.

Выпускной, конечно же… Мы целовались так, словно тогда и был наш последний день в жизни.

Тихо… Так тихо, что больно вдыхать воздух. Мне кажется, что я уже не дышу. Тихо… Только удары часов, словно биение сердца. Почему я не могу произнести ни слова?

Мой муж тяжко и обессилено опускается на стул возле кроватки сына. Я смотрю на него, а он — на меня. Наше маленькое чудо мирно и безмятежно посапывает на белой пуховой перинке, и ему, наверное, снятся самые счастливые сны… Боженька, пусть он не просыпается.

Я чувствую, что Он здесь. Мы оба чувствуем. Сейчас… Но как же… Хочется. Жить. Как же хочется. Джеймс вдруг резко дернул меня за руку на себя и сгреб в охапку. Я вжалась в него, скорчилась, будто в агонии, у него на коленях, а он до боли стиснул мои запястья, зарылся лицом в волосы… Мне стало страшно, так страшно, страшно... Я не могла представить, что через несколько чудовищных минут он отпустит меня и больше никогда не сожмет мою руку, не вдохнет мой запах, не прикоснется ко мне.

— Я люблю тебя. Жутко… — вдруг глухо и хрипло сказал он.

— Только не отпускай меня.

Так мы и сидели — одни в этой смертельной тишине.

А я вспомнила, как он кружил меня весной возле маленького костела на окраине Лондона… Словно белое невесомое облако. Моя фата была длинной и путалась под ногами, а белый шифон разлетался во все стороны, но он кружил и кружил меня без остановки, и смеялся. А позже вечером они с Сириусом и Фрэнком Лонгботтомом напились до бесчувствия и танцевали под Майкла Джексона у всего Ордена на глазах, а мы с Алисой сидели в углу, обнимались и плакали на пару. От неизмеримости своего счастья. Это было так давно, одной безумной весной.

И в горе, и в радости… И в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Навсегда. Какое страшное слово.

На секунду мне показалось, что мир вокруг — всего лишь больной сон, что все это ошибка. Обман, потому что этого просто не может быть. Этого не может быть со мной! Как же так, ну зачем?! Со мной, с нами, ведь я так хочу жить!... Я хочу жить и видеть синее небо, я хочу встречать весну и радоваться, я хочу видеть, как растет мой сын, как он делает первые шажочки и говорит первые слова, я хочу…! Ведь не может же быть, чтобы все закончилось — так. Я еще так много не успела.

Но жизнь за окном становилась еще прекраснее, а болью и смертью пахло все явственней. И ничего больше не существовало — только я и он, слившиеся вместе, и наш ребенок, улыбающийся во сне, и обреченность, расползающаяся над нашими головами. Конец.

Я ничего не поняла, только Джеймс резко оттолкнул меня и вскочил, яростно и судорожно сжав кулаки. Он бросился к двери и обернулся — в последний раз. Наши взгляды схлестнулись и потухли.

— До конца, — тихо сказал он. — А тебя умоляю — беги.

До конца… Он будет защищать нас — до конца. Не уходи! Я хотела это крикнуть, заорать, удержать его — все что угодно. Но он хлопнул дверью комнаты и исчез, а мне остался только его последний взгляд — до конца…И даже после смерти, ведь ей не под силу отделить нас друг от друга. Я так хотела сказать ему, но не успела. Я ни-че-го не успела сказать.

Как странно… В последние минуты, когда нужно было действительно бежать, спасать себя и сына, хотя бы пытаться, но… Мне захотелось просто открыть окно. И я распахнула створки и вдохнула в себя ветер. Он был таким теплым и ласковым, совсем не октябрьским, и горько пахло кострами, и тополем, росшим у окна. И это было так хорошо и спокойно, и совсем не думалось о смерти, потому что я вдыхала жизнь и… улыбалась. В носу защипало, как в детстве. Когда мама не приходила забрать меня от родственников, потому что они с папой задерживались в командировке — у меня щипало в носу. И когда они оставляли меня на ночь в темной комнате, потому что я жутко боялась темноты… И когда я разбила коленку, упав с новенького самоката — тоже. И когда получила первое «удовлетворительно» по трансфигурации. Когда умер мой любимый пес, и я не могла представить, что его нет больше. И когда меня впервые назвал «грязнокровкой» самый родной друг… Друг. Враг мой.

Джеймс, ты же совсем не знаешь, ты совсем… Ты думаешь, я сильная, «лучшая из Ордена»… Ты думаешь, я могу взять и убежать, думаешь — я справлюсь. Ты совсем не знаешь, какая я на самом деле неуклюжая плакса. Только один человек на свете знает это. Враг мой. Друг… Но он никому не расскажет — это я тоже знаю точно. Он никогда не сдавал меня.

Я снова улыбнулась и подошла к сыну. Частичка меня… Моя любовь. Реснички трепещут во сне, маленькие ручонки подрагивают. Так важно сопит, смешной такой и серьезный. Я почувствовала, как меня заполняет болезненная и сумасшедшая волна любви к этому маленькому существу, которое было со мной одним целым… Я дышала с ним в такт, баюкала, когда он плакал, и смеялась вместе, когда он радовался. Теперь больше никогда.

Внезапно и снова не к месту вспомнился мой щенок, которого мне подарили родители на день рождения. Я тогда чувствовала вот такую же волну всепоглощающей любви и нежности, когда гладила его шелковые ушки. Пусть мне было всего семь лет, но это — первое создание, за которое я почувствовала себя ответственной. Я назвала его Ральфом. Вспомнилось, как Северус испуганно и робко тянул худую руку к головке щенка и боялся его погладить. Я смеялась — щенок был таким добрым, он любил всех. Северус никогда потом мне не признавался, но я знала, что он обожал Ральфа еще больше, чем я. Я просто помню его глаза, когда он увидел меня плачущую возле маленького холмика земли на пустыре за домами… Нашего такого веселого, ласкового, любимого Ральфа сбила машина. Это случилось летом после пятого курса, мы с Северусом уже не разговаривали. Но в тот день мы сидели рядом на прогретой июльской земле, отвернувшись друг от друга, и думали о маленьком комочке, каким был Ральф, когда только появился у меня дома… Мы молчали, и нельзя было сказать ни слова, потому что мы уже несколько месяцев были — недруги. Но это — только наши с ним воспоминания, наше с ним детство, наше счастье, и отнять его никто у нас не мог, даже все Темные Силы, вместе взятые. Я плакала, не стесняясь и не притворяясь — потому что с ним не нужно было притворяться. И нельзя было разговаривать… Совсем нельзя. Но держаться за руки не запрещал никто, и поэтому Северус держал мою руку в своей и… и молчал тоже. Мы были так близки, и так далеки одновременно, и между нами уже бушевали будущие грозы и ветра… И предстоящие годы непонимания и тяжких предрассудков, смертной обиды и непростительных ошибок уже разделяли нас с каждой прожитой секундой все больше.

Это было шесть лет назад, а кажется — целую вечность. Я вдруг осознала, что птицы за окном больше не поют. Все резко стихло. Не понимая, что делаю, я медленно и уверенно подошла к старому комоду в углу комнаты и сняла трубку с рычага.

Джеймс надо мной тогда смеялся, как помешанный. Вешал шторы в этой необжитой еще комнате, и чуть не скатился со стула от смеха, когда увидел старый магловский телефон в моих руках.

«Ты ненормальная! Зачем тебе этот сомнительный агрегат? С сестрицей пере… как это там у вас? Перезваниваться?»

«Дурак ты, Джеймс Поттер!», — я водрузила телефон на комод и принялась колдовать над его подключением.

Так как в деревне было электричество, сделать это оказалось не так уж и сложно.

«Не, ну а что? У наших ни у кого такой штуки нет. Да нам сейчас и нельзя ни с кем выходить на связь… У твоего отца теперь нет аппарата: я знаю, потому что это — его, остается только ненаглядная сестрица!»

«Поттер, ты невыносим…»

В действительности я сама не знала, зачем, переезжая в Годрикову Впадину, забрала с собой обычный телефон из старого дома родителей. С Петуньей мы не созванивались лет пять. Может быть, по той же самой причине, что и часы с кукушкой?... А, может быть, я всегда знала, что однажды сделаю это… Наберу этот номер. Я знала эти цифры наизусть с семи лет, они ведь не изменились, просто не могли измениться. Просто — не могли. Я знала — он тоже до сих пор не избавился от «сомнительного агрегата» отца. Просто — не мог избавиться. Не мог.

Все так же медленно и размеренно я набрала несколько заветных цифр и вслушалась в тишину. Бесчисленные токи и сигналы летели за тысячи километров, связывая меня незримыми путами с другим концом Англии, с провинцией, с крошечной квартиркой на Спиннет-энд, где в пыльных заплатанных занавесках на грязных окнах запуталось навсегда наше чистое детство…

Он никогда не любил маггловские приспособления в своем убогом тесном доме, где жил с родителями. Где был так несчастен. Но с того момента, как мы познакомились — он полюбил телефон. Телефон остался в доме Снейпов от прежних хозяев, и почти всегда был отключен за неуплату. Он не говорил об этом, но я знала, что каждый месяц он отдавал специально накопленные маггловские деньги за оплату телефона. Иногда воровал у отца, тот бил его за это, ведь часто средств у них не хватало даже на еду, но все страдания не стоили и минуты наших с ним разговоров… Наверное, я была эгоистична, но каждое утро на каникулах я звонила ему, и мы разговаривали обо всем на свете. Я звонила, потому что очень часто отец запирал его в комнате, и мы не могли поиграть на улице. Северус радовался совсем как ребенок, когда я подносила трубку к мордочке Ральфа, и тот лаял, как-будто понимал, кто слушает его на другом конце провода.

С тех пор прошло много лет, и у меня не было никакого повода думать, что Северус сохранил свой телефон. Я даже не была уверена, что он сейчас в своем ненавистном доме на Спиннет-энд, что он вообще еще бывает там. И даже если так — я не имела права звонить, никакого права… Мы были враги. Мы были — по разные стороны света и тьмы. Но все это было так неважно.

Длинные тяжкие гудки давили, заставляли снова и снова вспоминать. Я чувствовала их своим нутром, и мне казалось — я состою из этих гудков. Сколько раз после окончания школы мне хотелось набрать этот номер… Хотелось разделить свою радость, и горе — тоже разделить, как раньше. Но я не могла. Или не имела права. Сейчас я слушала гудки, и эти размеренные протяжные звуки уносили меня туда — в безмятежное детство. Где все было счастливым, и ничего плохого не могло произойти.

Я очень любила, когда мама перед сном целовала меня в макушку и называла меня «доченькой». Я любила, как пахли ее руки — молоком. Я любила ее пончики по утрам… Северус тоже любил их. Он иногда приходил к нам по воскресениям, если его отца не бывало дома. Мамины пончики были восхитительны!.. Мы с Северусом накидывались на них, словно оголодавшие зверята, а мама в синем переднике стояла, прислонившись спиной к раковине, и смеялась над нами. Я так любила, когда мама смеялась.

— Да…

Это сухое безжизненное «Да» вместило в себя всю жизнь. Тысячи километров в одну секунду перестали иметь значение. Годы непримиримой обиды перестали существовать. Остались только растерянная я, несколько минут до смерти и глухой голос в телефонной трубке. Я вздрогнула всем телом.

— Говорите.

Но я молчала. Вдруг мучительно захотелось крикнуть, как я не хочу умирать, и попросить о помощи… Нет, хотелось закричать, как я скучаю. Постоянно. Нет, хотелось попросить его взять меня за руку — как тогда. Как всегда. Это было невозможно. Как невозможно вместить в несколько последних, оставшихся у меня минут, все, что не было сказано за шесть лет. Я не имела права звонить и не имела права отвечать на его еле слышный голос, вдруг ставший таким безнадежным. В нем проскользнула какая-то убийственная дикая тоска… Догадался?

Я не могла сказать… Ведь сказать нужно было столько… еще больше, чем Джеймсу.

Когда умерла мать, мне было девятнадцать лет. Я помню холод и пустоту, оглушающую пустоту внутри — я стояла посреди ее комнаты и не могла пошевелиться… Даже двинуть рукой не могла. Сводящая с ума боль застряла в горле, а я не могла плакать. Впервые в жизни я не плакала. Мы с Джеймсом только поженились, но он не мог мне ничем помочь, в то время он находился в Шотландии по заданию Ордена. Он мог только говорить мне из камина, как он меня любит, и что он со мной. Мне было все равно. Петунья билась в истерике, не подпуская к себе никого. А отец… Мне казалось, что отец вообще помешался, он сидел и смотрел в одну точку. В его глаза мне заглядывать было жутко — они были мертвы. Как у абсолютно мертвого человека. Остановившийся взгляд. Такого одиночества, как в те страшные дни, я не чувствовала никогда.

На похороны собралось очень много людей, приехали старинные подруги и однокурсницы матери из Лондона, папин лучший друг — дядя Фрэнк — из Парижа, тетушки из Ирландии, и весь наш городок присутствовал тоже. Помню, как я стояла возле свежей разрытой ямы и не могла понять, кто все эти люди, окружающие меня… Я натягивала вуаль на лицо и, почему-то, отстраненно, где-то краем сознания мечтала, что бы меня вообще никто не узнал и не заметил. Но меня узнали и заметили сотни глаз. Черное платье было затянуто на мне так туго, как полагается английской леди, так туго, что я не могла дышать. Быть может, я не дышала из-за боли, разрывающей горло. Мои каблуки проваливались в мягкую сырую землю, а мне хотелось, чтобы я вся оказалась там, а не только каблуки. Петунья бросалась в яму, падала на колени и кричала. Ее оттаскивал от вырытой темной могилы жених, а я смотрела на это и пыталась вспомнить его имя — жениха. Не знаю, почему я тогда об этом думала. И как-то так выходило, что они все, вместе взятые — там, а я одна — здесь… По другую сторону разрытой земляной пропасти. Пропасти, куда уходила от меня моя мама. Пропасти, откуда нет и не будет возврата, и даже все мои сверхъестественные возможности не могли помочь мне вернуть человека, без которого я не мыслила жизни. Я стояла с одной стороны от могилы, а все собравшиеся люди, и Петунья, и отец — с другой. Почему так вышло…

Ко мне даже старались не подходить. Может быть, я неподобающе вела себя — держала спину прямо, даже как-то равнодушно, и глаза были совершенно сухи, а быть может, все разом припомнили слухи о моей агрессивной шизофрении, которые на протяжении нескольких лет распускала сестра. Кто знает. Но мне хотелось выть волком от безысходности, а даже плакать я не могла.

Я не поняла, когда он появился. Он подошел, как обычный человек, опустился у гроба и положил на грудь матери белые лилии. А потом просто встал рядом. Встал рядом со мной — как незыблемая скала рядом с тонким ломающимся деревцем. И в бескрайнем море горя и отчаяния, где я уже захлебывалась, я вдруг почувствовала его холодную руку. Опору, без которой мне бы не выжить. Это было мне нужно больше всего на свете тогда. И он знал это. Мы словно оказались вдвоем против всего горя. Петунья широко распахнула красные глаза и хотела что-то выкрикнуть, но встретилась со мной взглядом и промолчала. Он стоял рядом, и не было в этом зыбком мире ничего важнее его ледяной руки, крепко сжимающей мою ладонь. И вот тогда я поняла — я не одна. Не имело значения, что мы — враги. Что он — тьма. Что если мы встретимся в схватке с его господином — мы будем по разные стороны. Возможно, он предал волшебный мир, но… Меня он не предавал. И не предаст никогда.

И наше детство, и все, что мы пережили вместе — тоже.

Он был рядом со мной сейчас, держал меня за руку — это было важнее всех слов, которые мы не сказали друг другу с пятого курса школы. Я видела тогда его в первый раз после выпуска, но я не могла знать, что в последний… Спокойный и невозмутимый взгляд, лицо, не выражающее никаких эмоций, собранное и темное, синяки под глазами, длинные волосы, серый маггловский костюм. Я смотрела на него, а он не смотрел на меня. Я запоминала его всего, навсегда запоминала.

Я подошла и поцеловала мать в лоб — в последний раз. И не выпускала его руку, ни за что бы не выпустила, потому что знала — иначе не переживу. Когда все мое существо пронизал звук забиваемых гвоздей, он почти до хруста сжал мои пальцы, потому что знал — иначе я не переживу. А потом я услышала его надтреснутый голос.

«Она была чудесной женщиной» — тихо сказал он. А я поразилась боли, прозвучавшей в этом голосе… Мне стало жутко при мысли, что когда умирала его мать — меня не было рядом с ним. И я до сих пор не могу простить себя за это. Первые комья земли упали на крышку гроба. Раздирающий всю меня на части комок в горле стал невыносим. Мне хотелось только одного — закрыть глаза, и чтобы весь окружающий меня кошмар исчез, растворился. И смеющаяся мама в синем переднике принесла бы нам горячие пончики…

«Лили…»

Как давно он не называл меня по имени. Целую вечность. Я схватилась за его голос, чтобы не сойти с ума от боли, затопившей мой разум. Мое сердце. Петунья плакала, отца уводил дядя Фрэнк, люди осуждающе косились на меня и демонстративно отворачивались, мамы больше не было, но у меня была его рука… И я не сошла с ума и не умерла. Когда все закончилось, люди стали медленно разбредаться. Я стояла и не могла сдвинуться с места. Не зная, зачем это делаю, я осторожно приподняла рукав его пиджака и закатала рубашку на его левой руке. Быть может, хотела ошибиться. Он горько усмехнулся. Я закрыла ладонью страшное изображение и взглянула в черные глаза.

«Ничего уже не исправишь», — словно прочел мои мысли он.

«Всегда есть выбор».

«У меня — нет».

«У тебя же был выбор приходить сюда или нет…».

Он внимательно посмотрел на меня.

«Лил… Ты такая глупая. Ты так и не поняла, что с тобой — мне не нужно выбирать. И сегодня у меня тоже… не было выбора. Он просто мне был не нужен»

Просто. Как просто. И как тяжко. Я отстранила свою руку и вгляделась в живое изображение змеи. Мне не хватало тебя, Северус. Как же мне тебя не хватает… Всегда. Ты и представить не можешь. Потом я отвернулась и присела возле свежей могилы. Дышать стало трудно.

«Маленькая Лил. Плакать сегодня — это не стыдно. Ты же плакса, Лил… Помнишь самокат? Ты так ревела, что мне казалось — нас слышат даже в Лондоне».

«Ты смеялся надо мной…».

«Я смеялся, а сейчас не смеюсь. Плачь, Лили Эванс! — он снова усмехнулся. — Не бойся, я не скажу вашему «Ордену», кто на самом деле их лучший аврор».

Я улыбнулась:

«Ты никогда меня не сдавал».

И тогда комок в горле прорвался… Я опустилась в грязь, закрывающую от меня навсегда мою маму, и заплакала. Я плакала долго, и сквозь пелену слез не видела, как он исчез. Исчез навсегда. А когда я оглянулась — его уже не было. Я помню, как я вскочила на ноги, размазывая слезы с грязью по щекам и надрывно крича одно слово.

«Северус!»

Но его уже не было. Да, ничто не исправить. Да, у него — своя дорога, а у меня… своя.

— Говорите! Кто это?!

Его голос вернул меня в действительность, и в этой действительности я не могла сказать ни слова. Я услышала, как ужасающий порыв нереального ветра распахнул дверь нашего дома, услышала, как что-то кричит внизу Джеймс. Тучи затягивали небо за окном, наступала ночь — непроглядная и темная, а шесть лет было не уместить в одно слово. Я хотела попросить прощения. «Прости меня…» Но я так этого и не сказала. Что это изменит? Не нужно было звонить, нельзя, я не имела права. Его хозяин здесь, я скоро умру, но я не хочу, чтобы умер он.

Выбор есть всегда.

Я в последний раз вслушалась в отчаянное «Говорите!» и… повесила трубку. Прощай, Северус. Друг мой. Враг.

И вдруг такой леденящий ужас завладел мной, и так захотелось жить, что не отдавая себе отчета, я кинулась к кроватке, схватила сына на руки и… Аппарировать, сейчас же, Джеймс ведь просил, ради нас, ради Гарри, жить… Жить!..

— Лили!... — это ведь Джеймс.

Тяжкий стук по лестнице. Тяжкий стук мертвого тела. Мой муж… Мертв. Навсегда.

Все кончено. И я осталась стоять на месте. Мой порыв был напрасным, сумасшедшим, невозможным. Убийца поднимался по ступенькам. Медленно, каждая ступенька… Знает, что никуда мне не убежать. Я в его руках. Сын — в его руках. Ненависть, поднимающуюся в моей душе, нельзя было описать словами. Ненависть. Я почти видела, как он переступает через тело моего мужа… Еще минуту назад мой муж был жив, он дышал, смеялся, любил. И я любила его. Люблю. Люблю…

Джеймс умер, но я еще есть. И у меня есть за что бороться, что защищать. Так будь же ты проклят, убийца.

Скрип двери. Сколько раз я просила Джеймса, чтобы смазал петли…

— О, юная Лили. Прекрасная Лили.

Какие у него глаза… В них нет ничего человеческого. А я вдруг подумала, как ужасно и тяжело, наверное, было ему жить на этом свете.

— Ну что же ты, прекрасная Лили, молчишь? Твой глупый муж ни на что не годился. На что же годишься ты?

Сын проснулся и начал кричать. Белое змеиное лицо перед моими глазами скривилось.

— Ты не против, Лили, если я заткну это создание? Обещаю, если будешь послушной, я не сделаю тебе ничего плохого. Мне нужен только твой выродок. Ты ведь хочешь жить?

Страх куда-то испарился... Словно в заторможенной съемке, не сводя с Тома Реддла глаз, я медленно шагнула к нему. Наверное, он не ожидал такого, потому что в его взгляде мелькнуло даже некоторое изумление. Ты думал, я буду умолять о пощаде? Мне нечего терять, но мне есть ради чего жить… Даже несколько последних секунд.

— Если бы ты хотя бы имел представление о тех вещах, которыми живу я, и все те, кого я люблю, ты бы не задавал мне таких глупых вопросов.

Ярость раскаленной молнией сверкнула в черных ужасных глазах.

— Да как ты смеешь, девчонка?!! Ты знаешь — с кем ты сейчас разговариваешь?! Немытая грязнокровка! Вонючее магловское отродье! Ты и твой выродок! Вы умрете сейчас.

Он расхохотался. Я в ответ улыбнулась.

— Ты до сих пор считаешь, что это самое страшное, что может случиться? Мне жаль тебя. Тебя ведь никто никогда, наверное, не любил… И никто не называл тебя «сыночком». И не отдавал за тебя жизнь.

Он хлестнул по мне заклинанием. Я прикрыла собой сына, увернулась и хрипло, на последнем дыхании выкрикнула ему в лицо:

— Том, смерть — ничто, но тебе не понять! Мой муж лежит мертвым на лестнице нашего дома, но неужели ты думаешь, что разлучил нас с ним? Он погиб, защищая тех, кто ему дорог. Ты думаешь, что в твоей власти убить нас? Ты уничтожишь меня, и моего сына, но всего, что нас связывает, ты не уничтожишь никогда. Это и есть настоящее бессмертие, Том!.. Всего лишь.

— Девчонка, как ты неизмеримо глупа. Авада…

Я кинула сына в кроватку и заслонила его собой, в упор глядя на убийцу.

Вот и все. Все. Все…

Ярко и быстро, ошеломляя меня отчетливостью, перед глазами мелькнули воспоминания. В конце концов, в мире существуют незыблемые вещи — они неизменны, они всегда остаются с тобой. И где бы ты ни был, они — самое главное, что есть у тебя на свете. Мы умираем, но все, что мы любили когда-то — вечно. В пространстве — сквозь время и смерть.

Мама, целующая меня в головку перед сном, тарелка пончиков и смеющиеся глаза Северуса, синий мамин передник; сирень — росшая перед крыльцом нашего дома, мы так любили с Северусом есть пятицветики и загадывать желания; папа, возвращающийся с рыбалки, как всегда без улова — расстроенный и уставший, смеется и прижимает нас с мамой и Петуньей к себе; веселый ликующий визг маленького Ральфа, лижущего Северусу нос и щеки; письмо из Хогвартса — самое главное письмо в жизни; наши мечты с Северусом о школе, где чудо и волшебство живут вместе с нами; платформа 9 и ¾, удивление и совершенно детская радость в глазах родителей; мерцающие огни огромного замка и восторженный вздох моего единственного друга… Зимний Хогсмид — я запустила снежок, и попала за воротничок Северусу. Он в отместку опрокинул меня в сугроб.

Любовь, опровергающая законы бытия, Святочный бал, омела, теплые губы Джеймса, белые кружева, белые розы, весенний Лондон, сверкающая Темза, шампанское, огневиски, друзья, хохочущий красавец Сириус, милый Питер, Алиса, Фрэнк…

Ледяная рука Северуса — такая родная, такая моя, единственная на свете... Мой друг.

Первый крик сына — и его малюсенькие беспомощные реснички. Первый взгляд на моего маленького сыночка, любовь, которую невозможно представить…

Ты можешь уничтожить меня, но все это… ты забрать у меня не в силах. Это мое навсегда. И это то, что постигнуть тебе не дано.

— … Кедавра!

Какой зеленый свет — нет, это неправда, это не конец. Умирая, я улыбалась: я почувствовала запах костра с улицы, а это значит, что сейчас осень, а скоро будет зима. А потом весна, и снова лето, и все это так чудесно, что хочется плакать, не правда ли?..

Много долгих нескончаемо тянущихся секунд, минут, дней и лет я всегда вспоминал тот день. Не было ни одного утра, чтобы я о нем не думал. Ни одной ночи, чтобы я не видел его во сне. Человеческая натура устроена абсурдно — мы всегда гадаем и строим теории: «А что было бы, если…». Я извожу себя этими рассуждениями вот уже… Столько лет. Вечность. И сколько бы я ни вспоминал, изменить тот день я не в силах. Он просто случился… И жизнь моя кончилась.

Но люди — странные существа. И все равно, открывая глаза в свете нового дня, я понимаю, что все могло быть по-другому. В моей жизни было слишком много этих «если». Слишком — для одного человека. Если бы отец не пил, если бы любил маму, если бы моя мама была жива. Если бы на моей руке не извивалась змея. Если бы я не сказал Ей тогда то, что сказал, если бы я не слышал пророчества, если бы знал последствия, если бы Она меня любила…

Если бы Она меня любила. Черт, все эти возможные «если» моей жизни — незаживающие, гниющие, сочащиеся слизью рубцы на сердце. Но… Тот день. Я согласен на все, на то, чтобы все было так, как было, но только бы вернуться в тот день. И ни за что на свете его не повторить. Пусть все мои «если» останутся, но только бы исправить один лишь день. Не важно, что Она никогда меня не любила. За одну возможность знать, что Она — есть на этом свете, я бы продал душу. Хотя моей души давно уже не осталось.

В душных влажных подземельях, когда тянутся нескончаемые часы занятий, я снова и снова возвращаюсь в своей памяти в прошлое.

Ночь тогда была невозможной. Темной, длинной, убивающей. А рассвет все никак не наступал, и дышать становилось все труднее, и мысли путались, и не хватало сил дожить до рассвета. Вот уже восемь суток, как мы не спали, даже не смыкали глаз. Война достигла ужасающей точки, и людских смертей я видел каждый день столько, что мне стало казаться — я сам мертв. Все трудней было носить свою маску, исполнять свою роль, что я делал на протяжении последнего года. Я балансировал на острие ножа, и каждый миг мог сорваться в пропасть.

Но рассвет все же наступил, не мог не наступить. Есть в этом мире незыблемые вещи, изменить которые мы не в силах. В то утро я уже себя не контролировал, ноги не слушались, а мозг отказывался работать. Если бы хоть чуть-чуть поспать… Хоть минуту. Я не мог думать больше ни о чем. Люциус превратился в ходячее привидение, я ощущал себя почти так же. Рассвет принес первые робкие голоса птиц, росу на траве, трепещущие доверчивые лучи солнца… Чертов мир был в своем репертуаре, и не верилось, что где то война и смерть. А солнце вставало — солнце… впервые за столько дней. Теплое и совсем не верящее в боль и страдание.

«Дождя сегодня не будет», — тихо сказал кто-то.

«Сколько же нам еще здесь торчать?..», — обратился в пустоту Люциус.

Никто не знал. Как же хотелось спать… И с первыми лучами солнца наши метки взорвались болью. Он звал. Наконец-то. Усталая вымученная улыбка озарила лицо Малфоя. Через секунду мы стояли в гостиной поместья — я, Люциус и еще четверо.

Сколько раз я потом понимал, что судьба в тот день каждую минуту давала мне подсказки, она кричала мне в лицо, звала и … не могла до меня достучаться. И как в плохом фильме, я ничего не замечал. Усталость и измождение было такими, что я чувствовал, как кровь во мне останавливается.

Я опустился в мягкое кресло в гостиной и прикрыл глаза. Когда же это закончится… Как хотелось спать — чудовищно, и больше ничего не нужно было в жизни. А судьба издевалась. Корчилась, кривлялась и давала надежду. А я не видел ее проклятых игрищ, не видел.

С лестницы спустился Андрэ. Он сказал, что Он нас ждет. Мы с Люциусом долго и утомительно отчитывались, а я сквозь непреодолимую усталость заметил, что Лорд почти нас не слушает. Наш отчет был не столь важен, как занимающие его мысли. Я разозлился: мы угробили восемь дней на его задание, и это его не интересует. Вдруг Лорд с усмешкой посмотрел на меня, а потом отпустил. И дал всем нам день отдыха. Это было почти нереально, но я не стал задумываться. В голове билась лишь одна мысль — спать. Домой — спать. Малфой выглядел счастливым от одной мысли о сне.

Мы медленно спустились вниз, и он предложил нам выпить. Я упал в кресло и подумал: «А почему бы и нет?». Когда полчаса спустя я и еще четверо напарников вышли на улицу, солнце уже ослепляло. Оно било в глаза и заставляло щуриться. Такое ликующее солнце… Мне было плевать.

Я вдруг вспомнил, что забыл мантию в поместье, в гостиной. Судьба расхохоталась. Я попрощался с Пожирателями и вернулся... Люциус сидел в кресле и смотрел в одну точку. На втором этаже мелькнула странная маленькая фигура в черном, направляющаяся в кабинет к Лорду. Она показалась мне смутно знакомой. Люциус небрежно бросил мне мантию и вышел со мной на крыльцо.

«Заметил, что Он сегодня в особо благодушном настроении?»

«Да?», — переспросил я, не особо вслушиваясь в слова Люциуса.

Мне было плевать, хотелось только побыстрее очутиться дома и рухнуть спать. Сегодня меня точно не интересовало поведение Лорда.

«Эта «вонючая предательская псина», видно, принесла какую-то ценную информацию. Не сравнить с нашей», — в голосе Люциуса прозвучала досада.

«Какая псина?», — на автомате снова переспросил я.

«Ну, ты же ведь знаешь, что он переметнулся на нашу сторону?»

Ну вот, еще кто-то. Сколько их таких за последнее время… Вонючих предательских псин. А ведь, если поразмыслить, я тоже в некотором роде — «предательская псина». Все относительно, конечно. Внезапно я почувствовал, как алкоголь, наконец, ударил в голову, и понял, что скоро совсем свалюсь, если в следующую же секунду не аппарирую на Спиннет-энд.

«Конечно, знаю, — решил я не показывать неосведомленность о новых «перебежчиках». — До свиданья, Люциус, мне пора».

Нужно будет, кстати, потом выяснить, кто этот предатель, и сообщить Туда. Но не сейчас — сейчас нет сил, да и перед Люциусом незачем проявлять особую заинтересованность. И почему Малфой знает, а я нет?.. Что-то упустил, но Люциусу об этом знать не стоит, а то загордится. Я усмехнулся и аппарировал. Все — потом, а сейчас только спать… В конце концов, что такое один день?

Родной «милый» дом встретил меня запустением, пылью, отвратительным запахом помоев. Ненавижу это место. Наплевать. Я вытащил из грязного шкафа бутылку, плеснул в сомнительного вида стакан огневиски и завалился на диван.

Судьба билась в истерике, поднимая старую пыль и вороша запах воспоминаний. Я закрыл глаза, чувствуя обжигающее тепло, растекающееся по венам. Усталость навалилась на меня, безмерная усталость — словно все горести мира обрушились на мои плечи. Я отставил стакан и провалился в сон.

Странно, мне казалось, что я буду спать очень крепко и без сновидений. Но тот сон был беспокойным, душным, доводящим до исступления… Я помню его каждой своей жилкой, каждой клеткой, помню — как сейчас.

Кругом меня окружало болото, насколько хватало глаз. Я стоял и смотрел на него. И хоть я понимал, что ни в коем случае не должен шагать в трясину, выбора мне было не дано. Я отчаянно сопротивлялся, но в то же время все шел и шел вперед. А болото засасывало, сдавливало ребра, все глубже и глубже, и уже нечем дышать… Я погибал, и не мог проснуться. Я медленно умирал во сне. И это было жутко.

По кромке болота, по грязи и оврагам, спотыкаясь и падая, раздирая руки в кровь, бежала маленькая Лили. И это было еще страшней — потому что Лили мне никогда не снилась. Я редко вижу сны, и даже в своих редких снах я всегда сохраняю разум, сознаю, что я сплю, и что все происходящее — не более чем галлюцинация, нереальность. И тогда я это тоже сознавал, но от этого мне делалось дурно, тошнота подступала к горлу. Лили смотрела на меня, утопающего в трясине, и все бежала вдоль берега, не слова не говоря. Все лицо ее было рассечено в кровь, и колени, и руки, а она все бежала, продираясь сквозь серые ветви, крепко сжав губы и… не плача.

Бесслезная Лили. Я изо всех сил пытался прокричать ее имя, но голос у меня пропал. И я не мог выбраться из болота, а ведь так нужно, нужно было дойти до берега, во что бы то ни стало!.. Я тогда увижу Лили, я коснусь ее, я сотру кровь с ее лица. Все мое тело разрывалось от боли, и я не мог сказать ни слова, а так нужно было… Хотя бы назвать ее по имени.

Лили остановилась на противоположном краю болота и упала на колени. Она смотрела на меня во все глаза и молчала. А меня засасывала трясина, и я понял — еще секунда, и больше я никогда не увижу ее глаз. Она была так далеко от меня, а мне казалось, что я вижу вечно юный июнь ее взгляда. Склизкая грязь залилась мне в рот, и воздуха больше не стало. И тогда я умер. Глотая слизь болота и вместе с вечным летом в душе.

Умирать во сне еще ужасней, чем в реальности. Я очнулся в холодном поту, с трясущимися руками. В комнате было невыносимо душно и пахло затхлостью. Я ничего не понимал, и отчего-то сильно болела левая сторона груди. Я встал, допил залпом огневиски и уставился в одну точку. Судьба затихла, она больше не кривлялась, не корчилась, а просто смотрела на меня вечно июньскими глазами.

Внезапно вспыхнул зелеными брызгами камин, и в нем появилось лицо очень крепко пьяного Эйвери. Я ничем не выдал своего раздражения. Странно это было, потому как никто в здравом уме не стал бы меня беспокоить в моем тухлом жилище. Но Эйвери был пьян, и я решил, что не стоит искать рациональное объяснение его появлению в закопченном камине. Подойдя поближе, я равнодушно поинтересовался, что он здесь забыл. «Снейп, дружище, — пробормотал заплетающимся языком Эйвери. — Почему ты такой нудный?»

Я сдержался, чтобы его не послать, и повторил свой вопрос.

«Не хочешь ли ты к нам присоединиться? Все ребята решили развлечься, к тому же сегодня День Всех Святых. Давай, Снейп, хватит тебе бычиться, мы отменно повеселимся! Мы собираемся на Примроуз-хилл в Лондоне с наступлением сумерек, — Эйвери громко икнул, потом рыгнул и продолжил: — Бедные магглы запомнят хорошенько эту ночь!»

Я слушал пьяное гоготание Эйвери, а в висках настойчиво пульсировала одна единственная мысль — как бы не запустить пустой бутылкой в камин. Прямо в ухмыляющуюся морду этого алкоголика.

«Эйвери, у Господина сегодня нет для меня распоряжений, так что я бы был очень благодарен, если бы все оставили меня в покое», — сквозь зубы процедил я.

Эйвери еще раз икнул и непонимающе уставился на меня, с трудом пытаясь сфокусировать взгляд обоих глаз:

«Снейп, у Господина ни для кого сегодня нет распоряжений, вот мы и решили…»

«Разговор окончен! — рявкнул я. — Убирайся, я не намерен сегодня развлекаться с магглами!»

«Я намерен в одиночестве напиться и спать», — закончил я про себя, уже успокоившись.

«Как знаешь, Снейп», — ничуть не обидевшись, прохрипела голова Эйвери.

Потом он подумал и добавил, прежде чем исчезнуть:

«Угрюмый индюк-одиночка», — и с пьяным гоготом растворился в снопе искр.

Я все-таки запустил бутылку в камин, но Эйвери, конечно, уже этого не видел. Потом я встал и побрел в ванную, сунул горячую голову под струю воды и простоял так минуту. Мне полегчало. Тяжкое утробное чувство, вызванное сном, ушло, и я снова завалился прямо с мокрой головой на диван, чтобы тут же крепко заснуть. На этот раз без сновидений — спокойно и умиротворенно.

Я не знаю, сколько спал, кажется, очень долго. Меня выдернул из столь долгожданного состояния странный звук, взрезающий подкорку моего мозга и раздражающий до умопомрачения. Я резко проснулся и лежал с закрытыми глазами, пытаясь осознать природу этого гадкого пронзительного звука. Он был похож на свист маггловского чайника, когда тот кипит. Или на далекий гудок паровоза… Или… И вот тут меня подбросило на диване, как ошпаренного.

Время тихо отсчитывало секунды. Тучи затягивали сумеречное небо — гасили неверный призрачный свет трепещущих звезд. Судьба смеялась. Оглушающе капала вода из не завернутого до конца крана на кухне. Я сидел на диване, тупо моргая глазами. Пронизывая меня насквозь непонятной тоской… звонил телефон.

Мой обычный телефон. Не знаю, почему я до сих пор не вышвырнул его из своей квартиры. И почему каждый месяц платил за него маггловские деньги — не знаю тоже. Мне некому было звонить, и я уж точно не нашел бы ни одного живого существа, которому мог бы понадобиться мой звонок. Тогда почему я сидел и не мог пошевелиться? Почему странной тяжестью налились вдруг ноги, почему во мне что-то билось с перебоями, и всю грудь сковали тиски?..

И почему вдруг я вскочил и, сметая все на своем пути, опрокинув стул и разбив какую-ту старую вазу, бросился в соседнюю комнату, где трещал несчастный аппарат? Я кинулся к нему, словно это было самым важнейшим на свете сейчас. Словно если бы не снял трубку — не смог бы дышать.

Потому что это было неправдой — насчет «ни одного живого существа». Потому что только один человек знал этот номер.

Ведь это, в принципе, мог быть кто угодно: реклама каких-нибудь товаров, организация, предлагающая свои новые разработки, какой-нибудь социальный опрос, в конце концов.

Я схватил трубку, больше всего страшась, что опоздал.

«Да..».

Мне в тот момент вдруг показалось, что если я сейчас услышу Ее голос — умру прямо на месте. И это будет самым счастливым в моей жизни.

Но тишина сочилась сквозь пальцы, время будто застыло, а в трубке молчали. Я до боли вслушивался в это молчание по ту сторону и не мог выдавить из себя ни слова. Меня сковало тяжкое гнетущее чувство, и не было в мире сил, чтобы преодолеть его. Я знал, не мог не знать — там, в плавящейся тишине за тысячи километров от меня, по другую сторону невозможных расстояний, опутанных сетью телефонных кабелей, стояла, жила и дышала Она. Я видел Ее так отчетливо и ясно, что самому становилось страшно, — как Она сжимает тонкими пальцами трубку, закрыв глаза и кусая губы, и молчит. Она была так далеко, как-будто на другом конце земного шара, но она была от меня даже еще дальше — нас разделяли миллиарды несказанных слов. Невысказанность прикосновений, боль разлуки, обида, горести и предательства всего мира. И война.

Лил, ну что же ты молчишь…

«Да, я вас слушаю. Говорите»

Я вовсе не это хотел сказать. Я как сумасшедший идиот хотел выкрикнуть ее имя, сказать то самое главное, единственное, сокровенное, что билось во мне, сводило с ума, не давало дышать. То, почему я до сих пор не выкинул чертов телефон. То, почему так болело сердце долгими сырыми английскими ночами.

Черт знает, о чем я тогда думал и почему решил, что это именно тот момент — все сказать.

Лил, ну почему… почему же ты молчишь?..

«Говорите! Кто это?»

С тех пор прошло столько лет, а я до сих пор помню отчаянное чувство невозможности ничего изменить, что владело мной в тот момент. Невозможности сказать Ей, что каждый день, каждую секунду я ждал всегда только одного — быть может, вот этого Ее звонка. Ее молчания по ту сторону трубки. Я бы отдал бы сейчас все на свете, чтобы вернуть тот упущенный миг Ее тишины и моей слабости.

Пожалуйста, хоть слово… Лили.

Я ведь так ничего и не сказал, не назвал Ее по имени, не крикнул тех слов, что так рвались из меня. Я просто повторял:

«Говорите…».

Родная, любимая, далекая, почему же ты молчала?..

И вот тогда леденящий ужас стал подниматься от ног все выше — к сердцу. Судьба уже не смеялась, она тихонько печально плакала в углу. Еще до конца не осознав, не сопоставив, я понял — происходит непоправимое.

«Лили!!!...»

Я выкрикнул ее имя, и мне казалось, что сейчас весь мир, вся ось мироздания обрушится на меня.

Слишком поздно. Это было слишком поздно. Короткие гудки заполнили пространство, а ужас разрастался и охватывал меня целиком: правда обожгла глаза и заставила меня затрястись всем телом. Я упустил самое главное, что кричала мне Судьба, я упустил, не понял, опоздал!.. Оно случилось. Непоправимое. Безнадежное. Безвозвратное.

Нет!... Не может быть.

Мозг заработал со скоростью в несколько световых лет, перед глазами вставали картины, обрывки фраз.

«Ты заметил в каком Он сегодня благодушном настроении?»

«Эта «вонючая предательская псина», видно, принесла сегодня какую-то ценную информацию. Не сравнить с нашей»

«Какая псина?»

«Ну, ты же ведь знаешь, что он переметнулся на нашу сторону?»

… Смутно знакомая мне фигура, направляющаяся в кабинет к Лорду.

«Вонючая предательская псина». Предательская… Предательская. Псина, псина, псина…

Озарение было столь жестоким, что меня сотрясла судорога. Я не мог понять, как я — я! — с моей чуткостью, осторожностью, проницательностью, с моим нюхом на поведение Лорда, способностью к легилименции — как я мог быть так слеп! Ослепнуть в один миг.

«Мы собираемся на Примроуз-хилл в Лондоне с наступлением сумерек. Бедные маглы запомнят хорошенько эту ночь! У Господина ни для кого сегодня нет распоряжений, вот мы и решили…»

Ни для кого нет распоряжений. Нет. Распоряжений. Нет. Нет, нет, нет…

Звонок Лил. Я думал о чем угодно, но ни разу не задал себе вопрос: а почему она позвонила? Почему?!!!!! Поз — во — ни — ла!!!! По-маггловски…

И вот тогда мой ступор прошел. Ее предали. Она позвонила… Она может в эту секунду умереть.

Лили. Умереть. Лили.

Кто-то закричал. В глазах моих потемнело. А еще через секунду я понял, что кричу — это я. Я бежал как ополоумевший по переулку, стискивая в кулаке палочку так, что побелели костяшки пальцев, и кричал, уже хрипел, и не мог остановиться…

«Мерлин, что ж я делаю…»

И тогда я упал на колени в уличную пыль и истерично расхохотался: секунды улетали сквозь пальцы, а я бежал, как идиот. Я пробежал два квартала как маггл, даже не задумавшись. Впоследствии меня часто терзал вопрос — почему? И до сих пор эта моя страшная глупость вызывает у меня нервную судорогу. Я не знаю, почему в тот момент я бежал как потерявшийся в лабиринтах отчаяния обыкновенный человек.

Мои руки тряслись, но я сильнее сжал палочку, и аппарировал, продолжая истерично смеяться.

Особняк возвышался черной громадиной — постылой, ненавистной, уродливой. Кажется, кто-то пытался меня остановить — я не замечал, я видел только двери. Моя цель была — там, за ними.

Бледное лицо Нарциссы перекосилось, когда я ворвался в их светлую вылизанную гостиную. Люциус выронил чашку чая, его светлые брови поползли наверх, но он не успел опомниться, как я схватил его за грудки.

«Куда?!!!!» — я еле выдавил из себя слова, горло стянуло невыносимым узлом.

«Снейп…»

«Куда отправился Господин?!!!!! Куда, куда?!»

«Я… Снейп, да ты не в себе!»

Я отпустил его и прошипел:

«Я убью тебя, если не скажешь. Я знаю, Господин куда-то отправился один, никого не взял с собой. Малфой, ты знаешь?!!!!!»

«Как ты смеешь угрожать мне в моем же собственном доме, вонючий …» — Люциус отступил от меня на шаг, побагровел и покрылся испариной.

Малфой знал. Подслушал или разнюхал, не в этом суть. Он решил показать, что ему тоже доверена важная информация — я читал это в его вдруг сделавшимся самодовольным лице.

«Я убью тебя, я не шучу!», — в глазах у меня потемнело.

Семь минут. С момента, как Лили положила трубку, прошло семь минут. Вечность.

«Я ничего тебе не скажу, Снейп! — взвизгнул вдруг Люциус. — Как ты себя веде…»

Он не договорил, потому что я выхватил палочку и в упор наставил на него. Меня трясло, и в оглушающей вдруг наступившей тишине, я услышал хриплое испуганное дыхание Малфоя. Он боялся, боялся меня, он не знал, чего ожидать. Но он молчал, и, клянусь Тьмой, еще секунда — и я бы действительно его убил…

«Господин отправился в Годрикову Впадину…, — дрожащий голос Нарциссы взрезал яростную дребезжащую тишину. — Северус, я прошу тебя, опусти палочку… Все, что угодно, только уходи. Уходи!!!»

В Годрикову Впадину?.. Так вот где… Но… Девять минут. Десять. Одиннадцать. Моя рука безвольно повисла. Малфой судорожно сглотнул, воспользовался секундой замешательства и набросился на меня, повалив на пол, заломив мои руки за спину.

— Ублюдок, вонючий ублюдок, ты поплатишься мне за это! В моем же доме… Оружие — на меня…

— Люциус! — закричала Нарцисса, прижав руки к груди.

Как же я их всех ненавижу… Малфой был сильнее меня физически, но невербальными заклинаниями владел слишком плохо. Каждая потерянная секунда болью, чудовищной болью взрывалась у меня в голове. Люциус отлетел силой моей мысли, Нарцисса снова завопила. Я вскочил на ноги, тяжело дыша, и посмотрел ей прямо в глаза.

— Как вы могли отпустить его одного, предатели…, — и я исчез из их выбеленного чистого дома.

Сейчас мне даже интересно, как я тогда умудрился сказать эту фразу, спасшую меня тринадцать лет спустя...

…

…

Ночь была теплой, совсем не осенней. Совсем как десять лет назад. Душной, мягкой и обволакивающей. Из окна — ярко и отчетливо ослепляла яростным светом Большая Медведица. Редко бывает, чтобы звезды горели так близко и ярко...

Еще ярче, пронзая полутьму комнаты своим светом, напротив меня улыбалась Лили. Лили сказала, что в южном море тоже есть звезды — и иногда по ночам они так же таинственно светятся в волнах. Нужно занырнуть поглубже и тогда открыть глаза: звезды будут вокруг тебя… Я поверил ей на слово — потому что никогда в жизни не видел ни южного моря, ни тем более «звезд» в море. Мы сидели в моей комнате: Лили забралась ко мне через окно, а за стенкой мои родители опять кричали друг на друга. Мы сидели на полу возле окна, прижавшись к грязной батарее, и смотрели на небо. Вернее, это Лили смотрела на небо, а я смотрел на Лили. Она не могла знать, что она лучше любых звезд, вместе взятых — и небесных, и тех, которые в море.

Сегодня ночь была такой же не осенней. И так же разрывали светом небо ополоумевшие звезды над моей головой. Почему то крыши в доме не было… А комната была. И так же, как десять лет назад, прямо передо мной мне улыбалась моя Лили. Я улыбнулся ей в ответ. Надо же, Лили, я слышу звук волн: ваш дом совсем рядом с морем, ты же так его любишь… Где-то играла тихая счастливая музыка, раздавались веселые голоса людей, шумело море, а прямо напротив меня мне улыбалась… мертвая Лили.

Почему вокруг разбросано столько вещей, и почему так навязчиво в подкорку моего мозга проникает какой-то звук?

— Пожалуйста, Лили, скажи мне хоть слово… Только не молчи. Скажи мне снова — расскажи про морские звезды, только не молчи. Не улыбайся так!

Что я говорю? Я — говорю???

Мертвая Лили. Улыбающаяся Лили. Я прижался к ней всем своим телом, впитывая холод ее рук, губ, волос, до кончиков пальцев впитывая ее любовь. Любовь, неистовая и безудержная, пропитывала все пространство комнаты, витала над нами, растворялась во мне, в воздухе, во всем… Лили была мертва, но она — была живая. Я больше никуда не уйду. Мне не нужно никуда спешить. Я лежал и смотрел прямо в небо, и Лили лежала рядом со мной и тоже смотрела на звезды, и я чувствовал ее тело совсем близко, она — теперь совсем моя, совсем не так, как десять лет назад. А еще — она совсем мертвая. Совсем ледяная.

Я не успел. Я потерял самое дорогое, что у меня было. И это не Том Реддл, нет, вовсе нет, это я убил ее. Я!..

Небо стало розоветь. И звезды пропадали. Я никуда не уйду, Лил, теперь — никуда. Как же ты только могла подумать, что я уйду? Я не оставлю тебя одну. Я умру вместе с тобой.

И вот тогда разрывающий мою голову звук достиг своего апогея. Это кричал ребенок. Этот истошный детский крик словно выволок меня на поверхность, вдохнул в мои легкие воздух.

Откуда здесь ребенок? Ребенок…

Ребенок Джеймса Поттера. Ребенок… Лил.

Я не знаю, почему мне вдруг невыносимо захотелось взглянуть на него. На причину всех несчастий. Наверное, я ненавидел его. Люто, страшно, безнадежно. Я выпустил руку Лили, заставил себя встать на ноги и заглянул в колыбель. И… отшатнулся.

На меня смотрела — юной весной, вечным июнем — маленькая Лили. Беззащитно тянула ко мне свои ручонки. И не могла сказать ни слова — как в моем страшном сне. Но я был ей нужен. Доверчиво смотрела на меня Лили. И тогда… да, именно тогда, ни после, ни по прошествии многих лет, только тогда и ни секундой позже — я понял, что не смогу ненавидеть его. Никогда не смогу. Это был не ребенок Поттера, для меня он — сын Лили. Моей Лили.

Я никому никогда не был нужен. Ни родителям, погрязшим в своих разборках, несчастьях и неудавшихся жизнях, ни друзьям, ни школе, никому. Только Лили. Я знал это точно. Только Лили и… ему. Ему, так наивно и отчаянно тянувшемуся ко мне крохотными пальчиками.

И я заплакал. Тогда я плакал в последний раз в своей жизни. Я плакал и оттого, что теперь буду жить. Как бы мне ни хотелось обратного — буду жить, несмотря ни на что. Чтобы жила Лили… Ее маленькая частичка.

Тихо звучат шаги в глубинах подземелий. Тихо и гулко отражаются от сводов потолка. Я размеренно шагаю и прислушиваюсь. И вспоминаю тот день. Рана затянулась, запеклась кровью, но никто не властен над болью. И даже время не властно над моей болью.

Так же медленно поднимаюсь из подземелий к директорскому кабинету. Внезапно слышу странный звук, и сердце замирает… Я останавливаюсь и слушаю. И нет звука прекрасней во всем чертовом мире. Совсем так же… Совсем так же, с надрывом и тоской, маленькая Лили Эванс плакала, свалившись с самоката. Она всего лишь разбила коленку, а плакала так, словно это и было самым непоправимым горем на свете. Я заглядываю за стену, совершенно бесшумно, и вижу там… его. Он сидит на холодных плитах, вжавшись спиной в камень, и плачет. Я никогда не думал, что он может плакать. Но он плачет совсем как мать. Он думает, его никто не видит. А его никто и не видит, кроме меня. Он плачет, потому что впервые узнал горечь потерь. Это тяжело — пусть плачет. Тихо усмехнувшись, я растворяюсь в темноте коридоров. В конце концов, я никогда никому не говорил, какая Лил плакса. Не сдавал ее.

Это хорошо, что ты плачешь, мальчик. Что у тебя еще остались слезы.