В тихом Омуте (джен)

Весь день и половину ночи я то бесцельно брожу по дому, то сажусь и пытаюсь сосредоточиться на чтении. В конце концов лень и усталость пересиливают — и из-за стола я в итоге встаю, только когда за окном уже начинает светать. В общем, удивительно, что на всём этом архиве не лежит никаких чар — раз уж я спокойно могу прочитать и не лишаюсь глаз или не покрываюсь волдырями с головы до ног. Глаза, правда, сами по себе немилосердно болят, а голова пухнет так, будто на неё неизвестное науке заклятие наложили — так много новой информации в ней появилось за последние сутки.

Ну, а на осознание всего этого мне явно много времени понадобится. Начать хоть с того, что мать, оказывается, работала в Аврорате. А я-то полагал, туда женщин вообще не берут. Причём она там была такая не одна — как минимум с напарницей, вот уж прогрессивное общество. Правда, её рабочие отчёты, которые занимают большую часть бумаг, я подробно не читаю, только пробегаюсь глазами, удивляясь количеству. Может, конечно, она не все из них хранила дома — но за последний год перед её исчезновением этих отчётов едва ли не больше, чем за несколько предыдущих лет вместе взятых. Хотя как раз это не очень-то удивляет — время сейчас неспокойное: после ряда неудач Инквизиция набрала людей, наточила зубы, и вот теперь волшебному сообществу, и без того разрозненному, приходится совсем непросто.

Ещё я с удивлением узнаю, что Аврорат — вернее, отдельные его группы — последние несколько лет, оказывается, плотно заняты созданием единой системы для защиты волшебников, в первую очередь чистокровных, разумеется. Но об этом я и так догадываюсь — защита необходима, потому что кровь в этом случае почти ничего не значит. И потому что нет никакой гарантии, что какой-нибудь сраный инквизитор не застанет тебя врасплох, будь ты хоть Мерлином.

Мне вдруг становится весело. Знать то, о чём не все авроры догадываются, будучи бесконечно далёким от их работы, обладать настолько важной информацией лишь потому, что случайно засунул, как ребёнок, нос в места, в которые было когда-то запрещено ходить… Вся моя семья училась в Слизерине, но сейчас, в этот момент осознания, я чувствую себя гриффиндорцем — так сильно, как, может быть, никто из учеников этого факультета.

Времени на то, чтобы вникнуть в текст, у меня бесконечное количество. Так что в конце концов картинка начинает вырисовываться. В целом, концепт будущей организации довольно неплох — ну, насколько я, как один из объектов защиты, могу его оценить. На нескольких листках пергамента даже набросаны какие-то малопонятные без уточнений пункты правил. Листки лежат вперемешку, но в конце концов я нахожу первый — где все эти пункты коротко озаглавлены: «Статут о секретности».

Вот это уже интересно. Я принимаюсь читать, и чем дальше, тем сильнее удивляюсь: сначала сама идея контроля показалась мне несколько идиотской, но здесь даже есть проблеск разума. Например, пункт о запрете применения волшебных палочек и зелий с моментальным заметным эффектом действия в присутствии магглов и подозрительных личностей. То есть, по сути, тех же магглов. Конечно, это ограничивает нашу свободу, но о какой свободе может идти речь, если жизнь на кону?

После того, как удаётся поспать — всего, правда, часов шесть, но и то хорошо — я наконец завершаю обход моих новых владений. Дом тоже преподносит много сюрпризов. Например, на косяке двери в сад обнаруживаются зарубки, отмечающие рост, которые я оставлял каждый год до одиннадцати лет. Ну, пока в школу не уехал. Странно, а я-то полагал, что родители избавятся от них так же легко, как и о любом другом воспоминании обо мне — всё-таки отношения у нас были среднего уровня паршивости.

В целом, пребывание здесь не доставляет мне дискомфорта. Каким бы он ни был, это всё-таки мой дом — а значит, навредить мне он точно не сможет. С остальным можно справиться. Остаётся только выбрать себе комнату — моя бывшая детская выглядит по-идиотски, а ещё там слишком маленькая кровать, и мне абсолютно не хочется возиться с этим.

Я иду по коридорам, заглядывая в каждую дверь. Поскольку все комнаты теперь пусты, я, в принципе, могу занять любую. Вот только большинство из них мне не нравятся: даже старательно убранные, они как будто несут запах затхлости и одиночества. Меня воротит даже при мысли о том, что у меня никого не осталось — ни друзей (мне двадцать один год — у взрослых вообще есть друзья?), ни семьи, один только домовик, мозгов которого, наверное, и на разговор о погоде не хватит.

За одной из дверей, с виду не отличающихся от остальных, обнаруживается библиотека — весьма немалых размеров. Раньше она была этажом выше и намного меньше — ну, по крайней мере, мне так казалось. Правда, читать что-то ещё я сейчас не то что не хочу, а чисто физически не смогу, потому просто закрываю дверь, мысленно отмечая её среди остальных.

Дверь, запрятанную за лестницей на чердак, я сперва даже не замечаю — так она неудобно расположена. Да и дверь отличается: вместо тёмных деревянных, с врезанными в них медными табличками, эта полностью из меди — по крайней мере, сверху — а причудливые узоры металла будто завораживают. Кажется, будто это одна линия, свивающаяся в бесконечные спирали и будто постоянно меняющая общий узор — в те моменты, когда я не могу окинуть взглядом всё полотно и сосредоточиться на нём. Но так хочется рассмотреть каждую деталь…

— Хозяин хочет войти внутрь? — раздаётся из-за спины резкий тонкий голос домовика, и тогда я вздрагиваю и отрываюсь от рассматривания. Интересно, сколько простоял?.. — Хозяин должен знать, что это комната старого хозяина Ллойда.

Ну, хорошо. И к чему он это сказал?

— Старый хозяин не очень любил, когда в его комнату входят. Поэтому он наложил на неё чары…

Да что ж такое, везде чары. Впрочем, не удивительно, врагов у моей семейки наверняка было многовато для того, чтобы совсем всё открытым оставлять.

— … так что комната старого хозяина Ллойда впускает только его родственников.

Я смотрю на домовика, как будто увидел его впервые. Ну разумеется, он же моей семье уже лет двести служит — небось всё знает, что обсуждалось в его присутствии.

— Как мне открыть дверь?

— Хозяин должен положить руку туда, — на тон тише отвечает домовик. — Кинли не знает, что случится, но старый хозяин открывал дверь так.

В принципе, не доверять домовику у меня причин нет. Поэтому я всматриваюсь туда, куда он указал, и через некоторое время наконец нахожу это: крошечная замочная скважина в сердце узора практически незаметна, если не знать, где именно искать. Правда, прижимая к ней ладонь, я чувствую себя практически идиотом.

Ровно до тех пор, пока руку не разрывает резкой болью. Я отдёргиваю её, и на пол срывается капля крови — а место, которое я трогал, и вовсе ею измазано. Но возмутиться не успеваю: рана на ладони перестаёт пульсировать, а внутри двери что-то щёлкает. Повинуясь неясному инстинкту, я нажимаю на ручку. И она просто открывается.

В первую минуту мне хочется кричать и ругаться — пока я стою, пялясь на приоткрытую дверь и залечивая ладонь. Но потом на смену агрессии приходит смех. Дед, конечно, тот ещё шутник, но ведь мера безопасности и вправду хорошая — со своими минусами, конечно, но куда без них.

Внутрь входить немного страшно, но больше, видимо, никаких чар нет. Так что я останавливаюсь посреди комнаты, не зная, на что смотреть — широкая кровать без балдахина, просто стоящая в углу, пара кресел, удобный стол для работы, заваленные всяким, на первый взгляд, хламом стеллажи — и, самое главное, аккуратный камин и плотные шторы на единственном окне. Место, где я совершенно точно хочу остаться — будто идеально подобранное под мои вкусы.

В животе урчит. Я сперва недоумеваю, но вспоминаю, когда в последний раз нормально ел, и едва не хлопаю себя по лбу: болван, не мог заранее приказать приготовить обед? Впрочем, было не до него. Да и сейчас не до него. Домовик приносит перекус, и я устраиваюсь с тарелкой и остальными листками прямо в кресле. Ох, видел бы меня сейчас кто — наверняка подумали бы, что я вырос неотёсанным болваном.

* * *

Они всё ещё стоят там — в его лаборатории, почти бесконечно долгое время. Ллойд привык к тишине, у него всегда тихо: звуки, особенно громкие и повторяющиеся, мешают сосредоточиться, а это вредит работе. Но эта парочка, судя по тому, с каким нетерпением они начинают переминаться с ноги на ногу, к тишине и ничегонеделанию никаким боком не относится.

— Присядете? — Ллойд небрежным жестом указывает на два кресла у дальней стены. Они могли бы и сами их заметить, если бы не пялились на него всё проведённое здесь время.

Они идут к креслам. Конечно, они идут. Не потому, что и вправду хотят сесть — Ллойд с удивлением отмечает, что они боятся. Неужели его, потерявшего память старика? Это интересно. Но сейчас несколько не то время, чтобы об этом размышлять.

— Почему он так спокоен? — шёпотом спрашивает Рудольф, недоумённо хмурясь — думает, наверное, что Ллойд его не слышит. Это немного обидно. Он ведь сохранил и слух, и зрение в полном порядке. Недооценивать стариков — первое, чему теперь учат молодёжь?

Ллойд не собирается ничего говорить. Ему ведь правда всё равно. Но «чучело» вдруг вызывает у него такой приступ раздражения, что поневоле вырывается:

— Это весьма невежливо, молодой человек, — говорить о присутствующих в третьем лице.

Рудольф тут же смущается, почти краснеет, и слегка приоткрывает рот — будто хочет извиниться. Это действие совершенно автоматическое, всех учат ему ещё в детстве, потому Ллойда забавляет смотреть на то, как «чучело» пытается пересилить себя. В конце концов он справляется с этим, навешивает на лицо маску холодного безразличия и говорит:

— Я всего лишь хотел узнать у Джунии, часто ли вы остаётесь невозмутимы после таких негативных результатов.

Ллойд смотрит на него неоправданно долгое количество времени и затем просто смеётся. Искренне смеётся — и с удовольствием отмечает, как вытягиваются лица их обоих. О, это правда, они совсем ничего не понимают. Ллойду двести пятьдесят четыре года — это у него в голове ещё осталось. И, вдобавок к цифрам, определённо есть лёгкое безразличие к инстинкту самосохранения. Потому что когда, если не теперь, можно рисковать так, как не позволял себе в молодости?

Он не собирается ничего им объяснять. Только легко и спокойно улыбается в ответ. Но улыбка сразу же пропадает, когда Джуния извиняющимся тоном говорит:

— Я отправила домовика вызвать целителя, наверняка он уже здесь. Не мог бы ты подняться в гостиную, пожалуйста?

Вот теперь Ллойдово спокойствие и вправду даёт сбой.

Нет, серьёзно, что такого он делал, чтобы ему понадобилась дочь? Для чего — похвастаться результатом или, в ожидании как раз случившегося варианта, для помощи? Сейчас он ненавидит себя предыдущего. Потому что сейчас не сможет объяснить ни ей, ни незнакомому целителю, что ему жизненно важно остаться сейчас здесь — закончить. Может быть, даже получится вернуть всё назад — он в любом случае должен попытаться, как они только не понимают?

Но Джуния берёт прохладной ладонью его руку — и он, вздыхая, делает шаг за ней. С этим, думает Ллойд, мы ещё повоюем.

* * *

Я уже даже не помню, что планировал делать перед тем, как сюда приехал. Да и вспоминать не хочу. Не то чтобы раскапывать семейные тайны так уж интересно, но я почему-то чувствую, что это важно. Потому что это моя семья, какими бы они ни были.

Ещё в вещах матери, в одном из закрытых ящиков стола, я нахожу дневник — её дневник. Сначала долго колеблюсь: всё же читать настолько личные записи некрасиво даже в том случае, если она и правда умерла. Но обтянутая кожей книжка легко открывается обычной Алохоморой, так что…

Я не должен. Это же попросто грубо и мерзко.

Но в то же время гложет любопытство: чего ещё я не знаю? О чем она бы никогда мне не рассказала?

Много времени, чтобы решиться, мне не нужно — тем более, что я уговаривал себя именно остановиться, а не наоборот пойти на это.

Под обложку вложен рисунок. Даже, скорее, набросок. Правда, профиль лица на нём я узнаю сразу же, потому что не раз видел его на портретах, тут и там висящих в доме. Это мой дед по линии матери. О нем даже написано в нескольких книгах — я их не видел, но родители говорили, дед многое изобрел для нашего мира. Но здесь-то он при чём?

Первые страницы дневника оказываются заполненными какой-то ерундой. Как будто она оставляла себе лишь якоря для размышлений — ни одной целой записи, только отдельные слова или предложения, совершенно непонятные. Мне скучно, и я уже было собираюсь закрыть дневник, когда переворачиваю страницу и выхватываю взглядом сплошной текст.

«Папа серьёзно болен, — писала она, и чернила размазаны по страницам так, будто слёзы капали на листы. — Сегодня он отправил своего домовика, чтобы позвать меня, но стоило мне прийти — и он будто бы не знал, кто я. И не узнавал ничего вокруг. Рудольф настоял на вызове целителя, но и тот только развёл руками: дело сложное, и в пять минут его не решить.»

По спине ползут мурашки. Я не знал деда, он умер незадолго до моего рождения, и дома эта тема никогда не поднималась. А здесь она сваливается без предупреждения. Но черта с два я струшу и остановлюсь.

«Целитель запретил папе работать дальше над чем-либо, пока они не определят, что случилось. Папа не особенно расстроен — наверное, думал, что сможет обойти это. Вот, правда, запрет входить в лабораторию принимать отказался. Целителю пришлось вызвать подмогу, и вместе они поместили лабораторию в стазис и запечатали её. Одно радует — никакие из его ингредиентов и разработок не испортятся. Всё-таки для него это важно, а значит, и для меня.»

Голова гудит. Такое ощущение, что все слова, знакомые по отдельности, в сумме образуют непонятную белиберду. Значит, где-то есть фамильная лаборатория, да ещё и наполненная ингредиентами, по сути, бесплатными для меня — а мне об этом ни в детстве, ни сейчас никто не сообщил? Ладно, пожалуй, стоит успокоиться, сейчас-то и сообщить некому. Тем не менее, всё равно несколько обидно: я, может, до уровня гениальности деда в зельеварении никогда не поднимусь, но в школе был в этом, по словам преподавателей, чертовски хорош на фоне однокурсников…

Ладно. Что у нас там дальше? Страницы снова пестрят якорями, правда, теперь мне кажется, будто я улавливаю смысл: почти все они либо связаны с дедом, либо обозначают названия целительских зелий и заклинаний. Значит, она тоже искала способ ему помочь? Я, правда, пока не очень понимаю, почему он лишился памяти, но ведь и целитель как будто не понял, а я от колдомедицины довольно далёк.

Следующий абзац сплошного текста, совсем короткий, заставляет моё сердце болезненно сжаться.

«Целитель прислал сову — видно, не решился сказать мне это в лицо. Отец впал в буйство, несколько дней ходил по палате и постоянно что-то бормотал. Всё, что они смогли сделать — наложить на него Усыпляющие чары. А утром он просто не проснулся.»

Я ненавижу слово «смерть». Я рад, что не вижу его на этой странице. Но всё-таки внутри, в груди поднимает голову холодная ярость: если этот ублюдок, по недоразумению считающийся целителем, не смог спасти даже человека, о котором знал, наверное, любой взрослый волшебник в стране — какое он имеет право лечить кого бы то ни было вообще?

Я вскакиваю и принимаюсь ходить по комнате, не в силах сдержать кипящую внутри энергию. Нет, всё-таки любопытство — порок, и ещё какой. Не влезь я в это, сейчас бы наверняка закатывал шумные пирушки на полученные в наследство деньги и вообще всячески развлекался, как и полагается молодому осиротевшему наследнику рода и едва-едва выпускнику магической школы. В конце-то концов, десять лет там провёл без единой поездки домой, есть что отметить.

Но теперь этот вариант кажется мне максимально глупым. Я просто не могу заниматься чем-то, когда здесь имеется такой запутанный клубок разнообразных тайн. Правда, и что делать с ними, я тоже не знаю — но, наверное, рано или поздно произойдёт что-нибудь, с этим связанное?