В тихом Омуте (джен)

Сознание возвращается.

Он открывает глаза — свет бьёт по ним так резко, что даже голова слегка кружится — и, после того, как всё-таки удаётся сфокусироваться, обнаруживает себя согнувшимся за столом, с подложенной под голову стопкой исписанных пергаментов. Уснул за работой, что ли? — думает он, медленно и осторожно разминая затёкшие предплечья и шею — чтобы не усугубить ситуацию.

Уснуть за работой — самый очевидный вариант. Он наверняка часто так делает: трудится до поздней ночи, а затем, чтобы не идти в кровать, засыпает прямо в лаборатории, даже не пытаясь устроиться поудобнее. И потому после пробуждения мучается от боли в теле, которую уже не снимают никакие зелья и целительские чары.

Пока он просто пытается встать. Выходит только попытки с пятой — ноги тоже здорово затекли. Всё-таки спать надо по-человечески, в кровати, чтобы не было таких вот мучений. Если бы он ещё вспомнил об этой, несомненно, мудрой мысли перед сном…

Наконец ему удаётся, уцепившись за стол, подняться на ноги. И в груди сразу начинает покалывать — как ни странно, он знает, что это значит: сердце измучено долгой жизнью, поэтому его надо поддерживать. Это значит, он пьёт ежедневно как минимум одно зелье — то, которое помогает его сердцу биться ещё некоторое время.

Осознание сваливается только сейчас, слишком поздно — здоровенным комом, будто и правда имеющим вес. Он берёт со стола в руки случайный тёмный вычурный флакон с зельем — и не знает, что за зелье внутри, хотя варил его наверняка сам. Он смотрит на тяжёлые шкафы и стеллажи из тёмного дерева, прижатые к стенам лаборатории — и понятия не имеет, что лежит на их полках. В котле рядом со столом остывает что-то серебристое, но об этом в голове тем более нет ни дюйма информации. Память абсолютно точно ещё при нём, иначе было бы совсем плохо, но как будто не вся — лишь самые нужные для существования отрывки.

Он собирается позвать кого-нибудь на помощь. Нет, правда, собирается. Вот только в голове почему-то ни единой части паззла из области, связанной с его семьёй… ну, или хотя бы соседями по дому. Не может же он жить здесь совершенно один — с такими-то проблемами.

К счастью, всё решается само собой раньше, чем он начинает пытаться что-то сделать.

— Хозяин? — пищит появившийся домовик, подобострастно заглядывая ему в глаза. — Хозяин сказал Кинли привести…

Он рассеянно кивает — и смотрит, как из-за услужливо придерживаемой домовиком двери лаборатории заглядывает, а затем входит внутрь комнаты молодая женщина. Он уже слишком стар для того, чтобы оценить её по достоинству, но она, определённо, красива. И держится уверенно, спокойно — это почти стопроцентный признак чистоты её крови. Полукровки сейчас боятся быть обнаруженными, поэтому никогда особенно не высовываются.

Он окидывает её взглядом снова — теперь пытаясь понять, зачем она вообще сюда пришла. Что такой женщине может быть от него нужно? Не работает же он на неё, в конце концов. Он вообще не уверен, что работает на кого-то. Хотя, с другой стороны, вполне мог бы — лаборатория явно используется не только для домашних экспериментов.

Она не торопит его. Только быстро поворачивает голову — вниз и левее, чтобы укоризненно посмотреть на домовика. Такой характерный жест.

И вдруг его как молнией прошибает.

Этот момент. Он видел его раньше. Много раз.

Он не может сейчас вспомнить, кто она такая. Но он уверен, что знает. Вот только это знание очень тяжело поймать — оно будто рассыпается на крошечные шарики внутри головы, ускользает, не позволяя даже сфокусироваться.

Так сложно. Даже для ума, явно привыкшего к тяжёлой работе.

Вот только к этому старость, кажется, не имеет никакого отношения.

Он просто вдумчиво смотрит на эту женщину. Долго-долго смотрит. Пока ей наконец не надоедает, и тогда она нервно говорит:

— Папа, зачем ты позвал меня? Я была занята, ты же знаешь…

Ага. Вот оно. Это просто его дочь. Его замечательная дочь, которая пришла, потому что он сам некоторое время назад позвал её сюда. Позвал, чтобы…

Вот только ответить на её вопрос он не может. Потому что не знает этого, самого главного, зачем. Потому что даже не помнит, кто такой он сам и чем здесь занимался.

Кажется, это замешательство очень заметно. Потому что его дочь осторожно подходит и заглядывает ему в глаза, будто ищет в них что-то. У неё тёмные глаза. Как будто радужка действительно чёрная.

И в глубине этих радужек читается что-то… какое-то чувство… как же оно называется?

Такое дурацкое слово.

Тревога, почти незаметно подсказывает подсознание. Ей тревожно — и потому, наверное, страшно. Он не первый раз делает это, судя по всему — чем бы он тут ни занимался до того, как очнулся. Но тогда она должна быть готова? Или это и вправду первый раз — с подобным исходом?

Голова пухнет. Он садится снова, откидывается на спинку обитого тонкой черной кожей кресла и закрывает глаза. Женщина — в смысле, конечно, его дочь, вот только он до сих пор не знает её имени — короткими рублеными фразами объясняет что-то домовику, чтобы спустя мгновение он растворился в воздухе. Он отлично знает все эти слова, но совершенно не хочет их слышать или понимать. Потому что они наполнены тревогой и ещё чем-то, отчаянно холодным и таким же рассыпчатым, как его мысли.

* * *

Уборка в доме не может иметь точного расписания. Это хаос, сметающий любые преграды. Особенно если это уборка в полученном в наследство доме, который, к тому же, ещё и пустовал последние лет пять.

Домовика не видно уже примерно с полчаса. Не знаю, сколько ещё его не будет — но, в любом случае, надеюсь, достаточно долго. Потому что дом был необитаем, один Мерлин знает, что тут завелось за время отсутствия людей — а я отлично помню, где в родительских хоромах винный погреб, и что в шкафу у отца в кабинете всегда стоит бутылка огневиски, а то и несколько.

Собственно, туда я сейчас и направляюсь, благо, отлично помню дорогу без всякой помощи. Кабинет на первом этаже, в просторной и светлой — даже, на мой взгляд, излишне — комнате. Здесь либо уже проводилась уборка, либо просто наложены какие-нибудь сдерживающие пыль чары — отец любил изобретать новое, такое было бы вполне в его духе — потому что, когда дверь открывается, ни одна пылинка не поднимается в воздух от сквозняка.

На кабинет мне плевать, поэтому я сразу направляюсь к искомому и кладу ладонь на прохладную чёрную металлическую ручку. Шкаф, что необычно, не заперт. То ли отец не успел это сделать, то ли там просто нет ничего важного. Заглядывая внутрь, я понимаю, что всё-таки второе — полки, которые, на моей памяти, всегда ломились от свитков и разнобразной памятной ерунды, теперь пусты.

Правда, бутылка огневиски на месте. Беру её в руки — и тут же едва не роняю, когда в воздухе из-за спины раздаётся лёгкий хлопок. Чёрт бы побрал этого эльфа, но я и правда не ожидал, что он справится так быстро. Я-то рассчитывал сейчас вооружиться бутылкой и посидеть на примеченном кресле в главной гостиной.

— Ты уже всё? — удивления скрыть всё-таки не удаётся.

— Кинли всё сделал, но хозяин должен сам разобрать бумаги, — лопочет домовик, дергая себя за уши. — Кинли не может трогать бумаги хозяина!

— Какие ещё бумаги? — морщусь я. Этого только не хватало — с первого же дня нагрузить себя чем-то подобным. Всегда ненавидел свитки и всё, с ними связанное.

— Бумаги, которые оставила хозяйка, — всё в той же манере поясняет домовик. — У хозяйки Джунии было много разных важных бумаг, и она сделала так, чтобы Кинли ничего не смог с ними сделать. Но молодой хозяин сможет, да!

Джуния… Моя мать, значит. И какие у неё вообще могут быть бумаги? Ведь поместье-то отцу принадлежало, это я с детства усвоил. Но разбираться в любом случае надо, поэтому я со вздохом ставлю бутылку на стол и снова поворачиваюсь к двери, кивая ему: веди.

Дорогу наверх домовик выбирает, верно, самую длинную — судя по тому, сколько времени мы добираемся до нужной комнаты по всем этим лестницам и коридорам. Впрочем, сейчас это приходится кстати: я могу как следует рассмотреть дом. Подумать только, я ведь тут почти десять лет не был. Хотя хороших воспоминаний о нём меньше, чем плохих — это тоже накладывает свой отпечаток на то, с какими чувствами я заглядываю в то или иное место.

Наконец мы добираемся до двери. Домовик открывает её передо мной, но сам почему-то остаётся на пороге. Да ну и чёрт с ним, намного важнее и интереснее сейчас то, что я впервые в жизни нахожусь на территории матери без угрозы наказания за это. Раньше она никогда меня сюда не пускала — да я и сам особенно не рвался, если уж признаваться честно.

В комнате явно преобладает зелёный цвет. Моя мать, как и я, училась в Хогвартсе и была слизеринкой, так что верна своим привычкам… ну, точнее, была верна… до последнего. А ещё здесь всё лежит и стоит так, будто она вышла ненадолго и вот-вот вернётся — ну, если не считать слоя пыли, конечно. У стола приоткрыт верхний ящик, на полированной столешнице лежит чистый пергамент с пером — собиралась что-то написать и не успела? — и у ножки стула валяется крышечка от чернильницы, будто неосторожно сбитая на пол локтем в спешке.

Вообще всё это очень похоже на неё. У каждой вещи есть место, но в общей картине прослеживается лёгкая небрежность — как будто правила и идеалы можно игнорировать так же легко, как, например, оставить кровать незаправленной. Она стоит за большой массивной ширмой, но я всё равно вижу, как скомкана подушка и край плотного одеяла касается ковра, будто пытается облизать.

Ладно, как говорится, перед смертью не надышишься. Я осторожно подхожу к столу, окидывая взглядом разложенные стопками свитки — судя по толщине стопок, работы здесь непочатый край. Остаётся только приказать домовику принести сюда немного еды — я ведь даже не завтракал — устроиться поудобнее и погрузиться в чтение.

* * *

Она явно хочет что-то сказать, но не успевает. Потому что в этот момент из коридора раздаётся громкое «Джуния, где ты?» — а затем в дверь лаборатории, всё ещё приоткрытую, быстро входит молодой волшебник. Правда, рядом с ней он, даже если не вглядываться как следует, смотрится неотёсанным чучелом. Кажется, на воспитание дочери было потрачено немало сил — это приятно.

Он сразу отмечает, как теплеет её взгляд при появлении «чучела». И внутри, в продолжающем неприятно колоться под ребрами сердце вскипает какое-то странное чувство: как будто ему хочется её защитить — может быть, даже от этого парня. Но этому чувству на смену вспышкой приходит множество других, когда «чучело» наконец поворачивает голову, замечает его и в том же тоне спрашивает:

— Что это вы тут снова устроили, Ллойд?

Значит, вот как звучит его имя. На первый взгляд оно ему даже нравится — не самый плохой вариант. Но сосредотачиваться на этом он не собирается, потому что в этот самый момент его дочь, его девочка — он даже будто бы знает, какой волной отзываются внутри отцовские чувства — неуверенно говорит:

— Он нас не помнит.

Вот так просто. Не помнит — и в глазах «чучела» мелькает что-то среднее между страхом и сочувствием. И, может быть, пониманием. Кажется, нет ни капли удивления — может быть, этого исхода он ожидал.

Правда, возникает ещё кое-что. Теперь становится действительно интересно, что здесь происходит.

— Ллойд, вы знаете, кто я? — серьёзно спрашивает «чучело», заглядывая ему в глаза. Они что, сговорились? Он качает головой, решив, что сказать правду сейчас проще, чем и дальше делать вид, что ничего не произошло. Во всяком случае, наверное, отрицание произошедшего — или самого факта, что что-то произошло — не поможет ему вернуть в голову всё то, что должно там быть.

«Чучело» тем временем вздыхает и протягивает ему ладонь:

— Рудольф. Будем знакомы… ещё раз.

И бросает быстрый взгляд на Джунию. И она опускает голову — наверное, чтобы скрыть, что по поводу всего этого думает. А вот Рудольф не собирается скромничать — обходит лабораторию, заглядывая во все доступные углы, и на исходе круга останавливается у котла. И смотрит в него с неподдельным интересом, когда серебристые блики, отражая слабый свет, с мерцанием падают ему на лицо.

— Что это такое?

Ллойд может только пожать плечами в ответ. Он бы и сам очень хотел это узнать.

Весь день и половину ночи я то бесцельно брожу по дому, то сажусь и пытаюсь сосредоточиться на чтении. В конце концов лень и усталость пересиливают — и из-за стола я в итоге встаю, только когда за окном уже начинает светать. В общем, удивительно, что на всём этом архиве не лежит никаких чар — раз уж я спокойно могу прочитать и не лишаюсь глаз или не покрываюсь волдырями с головы до ног. Глаза, правда, сами по себе немилосердно болят, а голова пухнет так, будто на неё неизвестное науке заклятие наложили — так много новой информации в ней появилось за последние сутки.

Ну, а на осознание всего этого мне явно много времени понадобится. Начать хоть с того, что мать, оказывается, работала в Аврорате. А я-то полагал, туда женщин вообще не берут. Причём она там была такая не одна — как минимум с напарницей, вот уж прогрессивное общество. Правда, её рабочие отчёты, которые занимают большую часть бумаг, я подробно не читаю, только пробегаюсь глазами, удивляясь количеству. Может, конечно, она не все из них хранила дома — но за последний год перед её исчезновением этих отчётов едва ли не больше, чем за несколько предыдущих лет вместе взятых. Хотя как раз это не очень-то удивляет — время сейчас неспокойное: после ряда неудач Инквизиция набрала людей, наточила зубы, и вот теперь волшебному сообществу, и без того разрозненному, приходится совсем непросто.

Ещё я с удивлением узнаю, что Аврорат — вернее, отдельные его группы — последние несколько лет, оказывается, плотно заняты созданием единой системы для защиты волшебников, в первую очередь чистокровных, разумеется. Но об этом я и так догадываюсь — защита необходима, потому что кровь в этом случае почти ничего не значит. И потому что нет никакой гарантии, что какой-нибудь сраный инквизитор не застанет тебя врасплох, будь ты хоть Мерлином.

Мне вдруг становится весело. Знать то, о чём не все авроры догадываются, будучи бесконечно далёким от их работы, обладать настолько важной информацией лишь потому, что случайно засунул, как ребёнок, нос в места, в которые было когда-то запрещено ходить… Вся моя семья училась в Слизерине, но сейчас, в этот момент осознания, я чувствую себя гриффиндорцем — так сильно, как, может быть, никто из учеников этого факультета.

Времени на то, чтобы вникнуть в текст, у меня бесконечное количество. Так что в конце концов картинка начинает вырисовываться. В целом, концепт будущей организации довольно неплох — ну, насколько я, как один из объектов защиты, могу его оценить. На нескольких листках пергамента даже набросаны какие-то малопонятные без уточнений пункты правил. Листки лежат вперемешку, но в конце концов я нахожу первый — где все эти пункты коротко озаглавлены: «Статут о секретности».

Вот это уже интересно. Я принимаюсь читать, и чем дальше, тем сильнее удивляюсь: сначала сама идея контроля показалась мне несколько идиотской, но здесь даже есть проблеск разума. Например, пункт о запрете применения волшебных палочек и зелий с моментальным заметным эффектом действия в присутствии магглов и подозрительных личностей. То есть, по сути, тех же магглов. Конечно, это ограничивает нашу свободу, но о какой свободе может идти речь, если жизнь на кону?

После того, как удаётся поспать — всего, правда, часов шесть, но и то хорошо — я наконец завершаю обход моих новых владений. Дом тоже преподносит много сюрпризов. Например, на косяке двери в сад обнаруживаются зарубки, отмечающие рост, которые я оставлял каждый год до одиннадцати лет. Ну, пока в школу не уехал. Странно, а я-то полагал, что родители избавятся от них так же легко, как и о любом другом воспоминании обо мне — всё-таки отношения у нас были среднего уровня паршивости.

В целом, пребывание здесь не доставляет мне дискомфорта. Каким бы он ни был, это всё-таки мой дом — а значит, навредить мне он точно не сможет. С остальным можно справиться. Остаётся только выбрать себе комнату — моя бывшая детская выглядит по-идиотски, а ещё там слишком маленькая кровать, и мне абсолютно не хочется возиться с этим.

Я иду по коридорам, заглядывая в каждую дверь. Поскольку все комнаты теперь пусты, я, в принципе, могу занять любую. Вот только большинство из них мне не нравятся: даже старательно убранные, они как будто несут запах затхлости и одиночества. Меня воротит даже при мысли о том, что у меня никого не осталось — ни друзей (мне двадцать один год — у взрослых вообще есть друзья?), ни семьи, один только домовик, мозгов которого, наверное, и на разговор о погоде не хватит.

За одной из дверей, с виду не отличающихся от остальных, обнаруживается библиотека — весьма немалых размеров. Раньше она была этажом выше и намного меньше — ну, по крайней мере, мне так казалось. Правда, читать что-то ещё я сейчас не то что не хочу, а чисто физически не смогу, потому просто закрываю дверь, мысленно отмечая её среди остальных.

Дверь, запрятанную за лестницей на чердак, я сперва даже не замечаю — так она неудобно расположена. Да и дверь отличается: вместо тёмных деревянных, с врезанными в них медными табличками, эта полностью из меди — по крайней мере, сверху — а причудливые узоры металла будто завораживают. Кажется, будто это одна линия, свивающаяся в бесконечные спирали и будто постоянно меняющая общий узор — в те моменты, когда я не могу окинуть взглядом всё полотно и сосредоточиться на нём. Но так хочется рассмотреть каждую деталь…

— Хозяин хочет войти внутрь? — раздаётся из-за спины резкий тонкий голос домовика, и тогда я вздрагиваю и отрываюсь от рассматривания. Интересно, сколько простоял?.. — Хозяин должен знать, что это комната старого хозяина Ллойда.

Ну, хорошо. И к чему он это сказал?

— Старый хозяин не очень любил, когда в его комнату входят. Поэтому он наложил на неё чары…

Да что ж такое, везде чары. Впрочем, не удивительно, врагов у моей семейки наверняка было многовато для того, чтобы совсем всё открытым оставлять.

— … так что комната старого хозяина Ллойда впускает только его родственников.

Я смотрю на домовика, как будто увидел его впервые. Ну разумеется, он же моей семье уже лет двести служит — небось всё знает, что обсуждалось в его присутствии.

— Как мне открыть дверь?

— Хозяин должен положить руку туда, — на тон тише отвечает домовик. — Кинли не знает, что случится, но старый хозяин открывал дверь так.

В принципе, не доверять домовику у меня причин нет. Поэтому я всматриваюсь туда, куда он указал, и через некоторое время наконец нахожу это: крошечная замочная скважина в сердце узора практически незаметна, если не знать, где именно искать. Правда, прижимая к ней ладонь, я чувствую себя практически идиотом.

Ровно до тех пор, пока руку не разрывает резкой болью. Я отдёргиваю её, и на пол срывается капля крови — а место, которое я трогал, и вовсе ею измазано. Но возмутиться не успеваю: рана на ладони перестаёт пульсировать, а внутри двери что-то щёлкает. Повинуясь неясному инстинкту, я нажимаю на ручку. И она просто открывается.

В первую минуту мне хочется кричать и ругаться — пока я стою, пялясь на приоткрытую дверь и залечивая ладонь. Но потом на смену агрессии приходит смех. Дед, конечно, тот ещё шутник, но ведь мера безопасности и вправду хорошая — со своими минусами, конечно, но куда без них.

Внутрь входить немного страшно, но больше, видимо, никаких чар нет. Так что я останавливаюсь посреди комнаты, не зная, на что смотреть — широкая кровать без балдахина, просто стоящая в углу, пара кресел, удобный стол для работы, заваленные всяким, на первый взгляд, хламом стеллажи — и, самое главное, аккуратный камин и плотные шторы на единственном окне. Место, где я совершенно точно хочу остаться — будто идеально подобранное под мои вкусы.

В животе урчит. Я сперва недоумеваю, но вспоминаю, когда в последний раз нормально ел, и едва не хлопаю себя по лбу: болван, не мог заранее приказать приготовить обед? Впрочем, было не до него. Да и сейчас не до него. Домовик приносит перекус, и я устраиваюсь с тарелкой и остальными листками прямо в кресле. Ох, видел бы меня сейчас кто — наверняка подумали бы, что я вырос неотёсанным болваном.

* * *

Они всё ещё стоят там — в его лаборатории, почти бесконечно долгое время. Ллойд привык к тишине, у него всегда тихо: звуки, особенно громкие и повторяющиеся, мешают сосредоточиться, а это вредит работе. Но эта парочка, судя по тому, с каким нетерпением они начинают переминаться с ноги на ногу, к тишине и ничегонеделанию никаким боком не относится.

— Присядете? — Ллойд небрежным жестом указывает на два кресла у дальней стены. Они могли бы и сами их заметить, если бы не пялились на него всё проведённое здесь время.

Они идут к креслам. Конечно, они идут. Не потому, что и вправду хотят сесть — Ллойд с удивлением отмечает, что они боятся. Неужели его, потерявшего память старика? Это интересно. Но сейчас несколько не то время, чтобы об этом размышлять.

— Почему он так спокоен? — шёпотом спрашивает Рудольф, недоумённо хмурясь — думает, наверное, что Ллойд его не слышит. Это немного обидно. Он ведь сохранил и слух, и зрение в полном порядке. Недооценивать стариков — первое, чему теперь учат молодёжь?

Ллойд не собирается ничего говорить. Ему ведь правда всё равно. Но «чучело» вдруг вызывает у него такой приступ раздражения, что поневоле вырывается:

— Это весьма невежливо, молодой человек, — говорить о присутствующих в третьем лице.

Рудольф тут же смущается, почти краснеет, и слегка приоткрывает рот — будто хочет извиниться. Это действие совершенно автоматическое, всех учат ему ещё в детстве, потому Ллойда забавляет смотреть на то, как «чучело» пытается пересилить себя. В конце концов он справляется с этим, навешивает на лицо маску холодного безразличия и говорит:

— Я всего лишь хотел узнать у Джунии, часто ли вы остаётесь невозмутимы после таких негативных результатов.

Ллойд смотрит на него неоправданно долгое количество времени и затем просто смеётся. Искренне смеётся — и с удовольствием отмечает, как вытягиваются лица их обоих. О, это правда, они совсем ничего не понимают. Ллойду двести пятьдесят четыре года — это у него в голове ещё осталось. И, вдобавок к цифрам, определённо есть лёгкое безразличие к инстинкту самосохранения. Потому что когда, если не теперь, можно рисковать так, как не позволял себе в молодости?

Он не собирается ничего им объяснять. Только легко и спокойно улыбается в ответ. Но улыбка сразу же пропадает, когда Джуния извиняющимся тоном говорит:

— Я отправила домовика вызвать целителя, наверняка он уже здесь. Не мог бы ты подняться в гостиную, пожалуйста?

Вот теперь Ллойдово спокойствие и вправду даёт сбой.

Нет, серьёзно, что такого он делал, чтобы ему понадобилась дочь? Для чего — похвастаться результатом или, в ожидании как раз случившегося варианта, для помощи? Сейчас он ненавидит себя предыдущего. Потому что сейчас не сможет объяснить ни ей, ни незнакомому целителю, что ему жизненно важно остаться сейчас здесь — закончить. Может быть, даже получится вернуть всё назад — он в любом случае должен попытаться, как они только не понимают?

Но Джуния берёт прохладной ладонью его руку — и он, вздыхая, делает шаг за ней. С этим, думает Ллойд, мы ещё повоюем.

* * *

Я уже даже не помню, что планировал делать перед тем, как сюда приехал. Да и вспоминать не хочу. Не то чтобы раскапывать семейные тайны так уж интересно, но я почему-то чувствую, что это важно. Потому что это моя семья, какими бы они ни были.

Ещё в вещах матери, в одном из закрытых ящиков стола, я нахожу дневник — её дневник. Сначала долго колеблюсь: всё же читать настолько личные записи некрасиво даже в том случае, если она и правда умерла. Но обтянутая кожей книжка легко открывается обычной Алохоморой, так что…

Я не должен. Это же попросто грубо и мерзко.

Но в то же время гложет любопытство: чего ещё я не знаю? О чем она бы никогда мне не рассказала?

Много времени, чтобы решиться, мне не нужно — тем более, что я уговаривал себя именно остановиться, а не наоборот пойти на это.

Под обложку вложен рисунок. Даже, скорее, набросок. Правда, профиль лица на нём я узнаю сразу же, потому что не раз видел его на портретах, тут и там висящих в доме. Это мой дед по линии матери. О нем даже написано в нескольких книгах — я их не видел, но родители говорили, дед многое изобрел для нашего мира. Но здесь-то он при чём?

Первые страницы дневника оказываются заполненными какой-то ерундой. Как будто она оставляла себе лишь якоря для размышлений — ни одной целой записи, только отдельные слова или предложения, совершенно непонятные. Мне скучно, и я уже было собираюсь закрыть дневник, когда переворачиваю страницу и выхватываю взглядом сплошной текст.

«Папа серьёзно болен, — писала она, и чернила размазаны по страницам так, будто слёзы капали на листы. — Сегодня он отправил своего домовика, чтобы позвать меня, но стоило мне прийти — и он будто бы не знал, кто я. И не узнавал ничего вокруг. Рудольф настоял на вызове целителя, но и тот только развёл руками: дело сложное, и в пять минут его не решить.»

По спине ползут мурашки. Я не знал деда, он умер незадолго до моего рождения, и дома эта тема никогда не поднималась. А здесь она сваливается без предупреждения. Но черта с два я струшу и остановлюсь.

«Целитель запретил папе работать дальше над чем-либо, пока они не определят, что случилось. Папа не особенно расстроен — наверное, думал, что сможет обойти это. Вот, правда, запрет входить в лабораторию принимать отказался. Целителю пришлось вызвать подмогу, и вместе они поместили лабораторию в стазис и запечатали её. Одно радует — никакие из его ингредиентов и разработок не испортятся. Всё-таки для него это важно, а значит, и для меня.»

Голова гудит. Такое ощущение, что все слова, знакомые по отдельности, в сумме образуют непонятную белиберду. Значит, где-то есть фамильная лаборатория, да ещё и наполненная ингредиентами, по сути, бесплатными для меня — а мне об этом ни в детстве, ни сейчас никто не сообщил? Ладно, пожалуй, стоит успокоиться, сейчас-то и сообщить некому. Тем не менее, всё равно несколько обидно: я, может, до уровня гениальности деда в зельеварении никогда не поднимусь, но в школе был в этом, по словам преподавателей, чертовски хорош на фоне однокурсников…

Ладно. Что у нас там дальше? Страницы снова пестрят якорями, правда, теперь мне кажется, будто я улавливаю смысл: почти все они либо связаны с дедом, либо обозначают названия целительских зелий и заклинаний. Значит, она тоже искала способ ему помочь? Я, правда, пока не очень понимаю, почему он лишился памяти, но ведь и целитель как будто не понял, а я от колдомедицины довольно далёк.

Следующий абзац сплошного текста, совсем короткий, заставляет моё сердце болезненно сжаться.

«Целитель прислал сову — видно, не решился сказать мне это в лицо. Отец впал в буйство, несколько дней ходил по палате и постоянно что-то бормотал. Всё, что они смогли сделать — наложить на него Усыпляющие чары. А утром он просто не проснулся.»

Я ненавижу слово «смерть». Я рад, что не вижу его на этой странице. Но всё-таки внутри, в груди поднимает голову холодная ярость: если этот ублюдок, по недоразумению считающийся целителем, не смог спасти даже человека, о котором знал, наверное, любой взрослый волшебник в стране — какое он имеет право лечить кого бы то ни было вообще?

Я вскакиваю и принимаюсь ходить по комнате, не в силах сдержать кипящую внутри энергию. Нет, всё-таки любопытство — порок, и ещё какой. Не влезь я в это, сейчас бы наверняка закатывал шумные пирушки на полученные в наследство деньги и вообще всячески развлекался, как и полагается молодому осиротевшему наследнику рода и едва-едва выпускнику магической школы. В конце-то концов, десять лет там провёл без единой поездки домой, есть что отметить.

Но теперь этот вариант кажется мне максимально глупым. Я просто не могу заниматься чем-то, когда здесь имеется такой запутанный клубок разнообразных тайн. Правда, и что делать с ними, я тоже не знаю — но, наверное, рано или поздно произойдёт что-нибудь, с этим связанное?

Всё-таки такое долгое время, проведённое вне дома, не пошло на пользу: я попросту теряю хватку и расслабляюсь, думая, что уж родовое-то поместье не сможет мне навредить. Не знаю насчёт вреда кому-либо вообще, но умереть от испуга тут, при наличии слабой нервной системы, вполне реально. Просто в какой-то момент я собираюсь поправить одеяло на кровати матери — понятия не имею, зачем, но, наверное, ей бы хотелось видеть, что я достаточно обучен манерам. Вот только, стоит мне его коснуться, в комнате раздаётся громкий хлопок — и я чувствую мощную волну магии, обтекающую моё тело, пощипывающую лицо и кончики пальцев. Нет, ну сколько можно-то, в самом деле?

Палочка оказывается в руке раньше, чем я успеваю это понять — всё-таки десять лет учился, в том числе и рефлексы совершенствовал. Но ничего не происходит. Ничто не пытается убить меня, ранить или хотя бы обездвижить. Было очень похоже на Сигнальные чары, но, может, это просто снова какие-нибудь штучки для защиты семейного имущества от чужаков. Разбираться с этим мне решительно не хочется. Впрочем, сейчас я поднимался сюда исключительно для того, чтобы собрать бумаги и перенести в — свою теперь — комнату. Так всё же намного удобнее, чем каждый раз приходить к ней.

Свитков оказывается больше, чем мне сперва казалось. Настолько, что я даже жалею о запрете для домовика касаться их. Всё-таки с ним было бы намного удобнее — и быстрее, конечно же, хоть и торопиться мне совершенно некуда. В конце концов я справляюсь сам, левитируя последнюю стопку от одного стола до другого, двумя этажами ниже, и рассеянно трогаю кончиками пальцев шероховатые края пергамента. Сегодня у меня нет времени для них, но приятно осознавать, что впереди ещё много всего любопытного.

Сегодня у меня в планах важное дело — и даже придётся покидать поместье и лететь в Лондон (Мерлин, зачем им там такое огромное количество антиаппарационных барьеров?), но чего не сделаешь ради этого. Это старая традиция. После окончания школы волшебник покупает себе новую палочку — соответствующую полученным знаниям и опыту, идеально подходящую, в отличие от той, первой. Можно, конечно, было заказывать новую каждый школьный год, но это не имеет никакого смысла — для обучения подходит любая палочка. Разве что с неподходящей может быть немного тяжелее. Но так даже лучше: потом, когда волшебник и новая палочка найдут друг друга, ему будет в разы проще. Есть в этом какая-то романтика.

В Лондоне есть много разных мест, где можно что-то купить. Есть даже специальный рынок для зельеваров — всегда хотел туда попасть, но сейчас лишних мест лучше не посещать. В общем, купить можно всё, что нужно, а если чего-то не будет, за пару галеонов это сделают на заказ; единственное исключение — волшебные палочки можно приобрести всего в одном месте. И здесь, в отличие от любых других, никогда не будут пресмыкаться, предлагая привезти всё необходимое на дом.

И само место особенное. Почти у всех остальных есть только убогие лавчонки в случайных уголках города. Но старик Олливандер ценит комфорт и статус — он попросту отвёл под магазин первый этаж и террасу собственного дома в Косом переулке, обустроившись с комфортом на фоне остальных коллег. Впрочем, место не очень-то статусное, но ему простительно. По правде сказать, это странно: у их семейной династии денег столько, что, небось, хватило бы, чтобы скупить все дома магической части Лондона. Остаётся только радоваться, что им на это, в сущности, наплевать — как и на всё, что не касается волшебных палочек. Поговаривают даже, что много поколений назад именно предок Олливандеров создал самую первую волшебную палочку. Привирают, наверное.

Как бы то ни было, волшебные палочки он делает самые лучшие. И потому на протяжении всего пути в его дом у меня внутри что-то восторженно клокочет — как будто выражение бурной радости не укладывается в рамки воспитания.

Домовик Олливандеров выглядит несколько опрятнее, чем мой. И держится увереннее: никаких пресмыканий, конечно же, только чинное спокойствие. Двери, правда, всё равно придерживает, но на то он и домовик. Не скажу, чтобы меня это особенно удивляло — это ведь тоже правило, а к правилам Олливандер относится с лёгким пренебрежением.

Он ждёт меня в гостиной. Я вхожу и, после его кивка, сажусь в кресло напротив, украдкой оглядываясь. Это не остаётся без внимания.

— Смотрите на здоровье, мистер Ходжес, — с лёгкой улыбкой говорит хозяин, которому явно польстил мой интерес. — Насколько я помню, в детстве вы не проявляли особенного внимания к моим работам.

— Честно сказать, вы помните моё детство лучше, чем я сам, — рассеянно отвечаю я, не в силах отвести взгляд от обстановки.

У самой гостиной нет особенного шика. Но одна из её стен, самая длинная, до потолка занята узкими ячейками с вложенными в них футлярами из чёрной кожи. Это волшебные палочки. Многие из его работ наверняка никогда не найдут хозяина, но Джерейнт явно не торопится их распродавать. Как будто делает не для продажи, а ради… искусства, что ли?

— Именно так, — подтверждает хозяин, и я понимаю, что последнюю фразу сказал вслух. — Магия — это в первую очередь искусство, мистер Ходжес. Искусство убивать, искусство лечить, искусство защищаться. Волшебная палочка, как вы знаете, только инструмент, но для того, чтобы магия стала этим искусством, нужен идеальный инструмент. Я знаю, некоторые из моих коллег делают очень мощные и дорогие палочки, не подходящие их владельцам. Но я предлагаю вам выбрать её. И ей — вас.

Ох, вот это сильно было. Настолько, что я потрясённо молчу всё то время, пока домовик носит мне футляры и достаёт из них разнообразные палочки. А они и правда потрясающие. Цейлон, эбеновое дерево, акация, виноградная лоза, ива… Некоторые из них будто отзываются слабой дрожью в моих руках, но Джерейнт только качает головой. Я и сам чувствую, что это не то. Собственно, всё предвкушение и вся прелесть этого момента — когда нужная палочка окажется в руках, это нельзя будет спутать ни с чем. Уникальное ощущение.

Чем дольше я здесь сижу, тем мрачнее становлюсь, наверное. Ну не может же быть такого, чтобы ни одна палочка не подошла? В конце концов Олливандер жестом останавливает домовика и как будто задумывается: смотрит в пространство за окном так долго, что в комнате будто прохладнее становится.

— Принеси палочку из моего кабинета, — наконец приказывает он домовику, и тот испаряется, чтобы через мгновение вернуться с футляром.

Этот футляр не из чёрной кожи. Он вообще не из кожи. Крышка напоминает мозаику из отдельных крошечных кусочков дерева, сливающуюся в красивый, но не очень понятный узор. Узнать дерево я не смог бы при всём желании, поэтому Олливандер коротко и нетерпеливо уточняет:

— Кипарис⁽¹⁾. Возьмите палочку.

Я снимаю крышку. Палочка внутри футляра не отличается особенной вычурностью: я бы сказал, внешне она самая простая среди остальных, встреченных мной сегодня. Но эта семья вообще не делает обычных палочек. Поэтому я касаюсь её пальцами.

Если это не было молнией, то что это такое было? Потому что мою руку будто простреливает молнией, не больно, но мощно, и по остальному телу прокатывается волна магии. Или это была просто дрожь?.. В любом случае, ощущения такие, что у меня вряд ли найдутся слова их описать. Как будто в груди появилось второе сердце. Как будто я родился заново. И только вполне ощутимые ледяные мурашки на загривке дают понять, что это всё мне ни капельки не привиделось. Так вот что это такое — найти свою палочку, да?

Я наконец поднимаю голову и встречаюсь взглядом с хозяином дома. Он смотрит на меня так, будто я распотрошённая для зелья жаба, внезапно ожившая у него на ладони. Мне немного не по себе. Что в этом такого?

— Знаете, мистер Ходжес, — начинает Олливандер и тут же осекается: — Впрочем, нет, ничего. Надеюсь, ваша палочка поможет вам стать искусным волшебником.

* * *

Я возвращаюсь в дом — домой — и долго стою в тёмном холле, сжимая новую палочку. Свечи можно зажечь одним её взмахом, но первое заклинание не может быть таким простым. Это как будто дань уважения: палочке, которую выбрал сам, и новому этапу своей жизни.

В это мгновение входная дверь бесшумно открывается, хотя никто не стучал. И, наверное, я всё ещё в шоке — потому что не пытаюсь обезопасить свою жизнь сразу же, только прижимаюсь к стене и вцепляюсь в палочку так, будто она мой единственный путь к спасению. Впрочем, в каком-то смысле так и есть — кто бы там ни был, маггл или волшебник, не кухонной же утварью в него кидаться.

Под его ногами едва слышно скрипит рассохшийся без должного ухода деревянный пол. Странно, вроде бы подо мной не скрипел. Ну или я был слишком занят, чтобы обращать на это внимание. Всё-таки и то время, которое дом провёл без людей, сказалось довольно сильно. Мерлин, о чём я вообще думаю? Меня, может, убьют сейчас.

— Джуния? — свистящим шёпотом говорит вошедший, и я наконец осмеливаюсь вдохнуть. И посмотреть за угол — буквально на треть дюйма высунуться, чтобы только был виден холл и дверь. И сразу же расслабляюсь: мантия, конечно, скрывает очертания тела, но эти длинные чёрные волосы, заплетённые почему-то в простую косу, вряд ли могли принадлежать мужчине.

Кажется, что-то она всё же слышит. Потому что я оказываюсь прижат к стене раньше, чем успеваю уловить хоть какое-то движение. И ослеплён Люмосом, конечно.

— Где Джун? — почти рычит она — с виду совсем девчонка, едва ли старше меня — невольно вжимаясь своим телом в моё. Ну конечно, вдруг я злобный маггл и не стану использовать эту близость, чтобы просто её чем-нибудь немагическим проткнуть. — Что ты делаешь в её доме, сраный идиот?

Я лихорадочно соображаю. Получается, если честно, плохо. Пока я не знаю, кто она такая и что здесь делает, говорить что-либо вообще не стоит. Ещё бы выбор был…

— Живу, — в конце концов выдаю я единственный адекватный — и безопасный, надо заметить — вариант. То есть правду. Соврать всё равно не получится — слишком мало времени, чтобы придумать убедительную легенду.

— А о том, что дом находится под контролем Аврората, ты в курсе?

Она ухмыляется — как будто злобно, но, скорее, торжествующе. Как будто она этого ждала. Поймать кого-нибудь, в смысле.

— Но она мне ничего перед отъездом об этом не говорила, — бормочу я. Нет, правда, ненавижу не знать чего-либо, что непосредственно касается моей жизни и её сохранности. — И никто не говорил, собственно.

— А почему она должна… — вскипает аврорка, и вдруг осекается, расширяя глаза: — О, так ты Алан?

Я уже не удивляюсь. Просто молча киваю и сверлю её взглядом, пока она наконец не отлипает от меня. Всё-таки это просто неприлично — находиться на таком близком расстоянии, даже не будучи знакомыми.

Сердце перестаёт колотиться, и шум в ушах немного стихает. Судя по всему, убивать меня никто не собирается — во всяком случае, не прямо сейчас. Правда, вопросов от этого ещё больше: почему дом, отслеживаемый Авроратом, не опечатан хотя бы элементарными заклинаниями вроде щита или Сигнальных чар, при срабатывании которых сюда примчался бы целый отряд? Да и к чему Аврорату, занимающемуся непосредственно защитой волшебников от не-волшебников, предъявлять какие-либо претензии моей семье, когда у нас даже полукровок в роду не было? Чёрти-что творится, Мерлин их заколдуй.

— Как ты узнала, что здесь кто-то есть?

— Сигнальные чары, — самодовольно поясняет девчонка, чуть улыбаясь краем рта. — Наложила их, когда обыскивала её дом после пропажи.

О, ну, хотя бы это она сделала… Было бы чем гордиться. Правда, надеюсь, моя мать никогда об этом не узнает — это разобьёт ей сердце. Думаю, девчонке и удалось-то это только потому, что матери дома не было.

— Но я здесь уже больше суток, и они сработали… о, подожди… Сигнальные чары на кровать? — несмотря на серьёзность ситуации, меня разбирает смех. Это, пожалуй, самое идиотское место для Сигнальных чар, какое только можно придумать. — И это было ещё утром, почему ты здесь только сейчас появилась?

— Я подумала, что, если она вернётся, обязательно захочет спать рано или поздно, — поясняет аврорка уже менее уверенным тоном. — И утром я была на задании… так что… как только освободилась, сразу же аппарировала.

Мне сперва хочется съязвить — хотя бы о количестве кроватей в доме, любую из которых можно использовать для сна. Но я молчу. Почему-то в её адрес язвить кажется немного… неправильным, что ли. Но мне некогда думать, почему. Впрочем, и к ней у меня есть вопросы. Хотя заваливать её ими сразу не имеет смысла — вряд ли ответит хоть на один, но вот начать с главного я, пожалуй, всё-таки имею право.

— Ты, кстати говоря, кто?

— Астра Дакота Принц, Аврорат, — представляется она (ну и имечко!) и без перехода сразу же выпаливает, переходя отчего-то на официальный тон: — Видите ли, мистер Ходжес, у Джунии были бы большие проблемы, окажись она сейчас здесь. Вы знаете хоть что-нибудь о том, чем она занималась до исчезновения?

Я молчу и пытаюсь сообразить, стоит ли давать ей понять, что я видел бумаги матери. В конце концов, меня-то в этой цепочке вообще быть не должно, поэтому, выходит, и информацию эту я бы получил исключительно в том случае, когда она уже перестала бы быть тайной. То есть, очевидно, весьма нескоро. А вот вариант, где Аврорат стирает мне память из-за обладания этой самой информацией, крайне очевиден и совершенно мне не нравится.

Поэтому я навешиваю на лицо выражение самого искреннего отчаяния и делаю шаг к этой аврорке:

— Мама что-то натворила? — нет, пожалуй, с этим переборщил — тон, как у двенадцатилетки. Впрочем, кажется, она ничего не заметила. — Я недавно вернулся из школы и ни о чём не знал. Но очень хочу помочь!

Нет, если она на это поведётся — моё мнение о ней можно будет со дна колодца доставать, разве что.

Астра кусает губы — видимо, как и я минуту назад, размышляет, стоит ли показывать свою осведомлённость. Видно, она и правда мне поверила, потому как в конце концов, понизив голос до минимума, признаётся:

— Есть некоторые… сведения… что Джуния пыталась лоббировать наши интересы в отношении магглорожденных волшебников для их защиты. Вы что-нибудь об этом знаете?

— Грязнокровок? — неприязненно бросаю я прежде, чем понимаю, что, наверное, не стоило. Её коробит это слово. Она едва заметно кривит губы, и взгляд становится намного холоднее. Почему-то это неприятно.

— Да, мистер Ходжес. Для защиты, как вы метко, — снова кривит губы, — выразились — грязнокровок. В общем-то, вздумай она сама пытаться им помогать, никто бы и слова не сказал. Но здесь, на таком уровне…

Я делаю глубокий вдох. И такой же глубокий выдох. Вот кто бы мне заранее сказал, что сразу после окончания школы свалится столько проблем — я бы остался там насовсем. Но я здесь, а это значит, что придётся разбираться — самому, в одиночку.

Поэтому следующим, что я говорю, оказывается фраза, которую я ненавижу больше всего:

— Может быть, пройдём в гостиную и обсудим всё подробнее?

1) Джерейнт Олливандер особенно отмечал кипарис, как древесину для изготовления палочки. Он писал, что для него всегда было честью подобрать владельца кипарисовой палочке, поскольку он знал, что встретил волшебницу или волшебника, которому суждено умереть смертью героя. (ц) ПоттерВики

Вернуться к тексту

Дом отзывается незнакомой и жутковатой гулкой пустотой, хотя ничего, по сути, не изменилось. Джунии нигде нет. Рудольф долго бродит по пустым незапертым помещениям, прежде чем находит её в комнате отца — комнате, куда она при нём ни разу не заходила. И блестящие дорожки на её щеках не оставляют вариантов того, что именно она тут делает.

Он точно знает, что не сможет понять, каково ей сейчас. Его родители всё ещё живы и даже вполне здоровы — а у неё был только отец, а теперь никого не осталось. Только огромный пустой дом, их фамильный дом. В этом обществе не принято переезжать к девушке после свадьбы, но им обоим, и особенно Ллойду, всегда было плевать на правила. В общем-то, только из уважения к Ллойду на них с Джунией не смотрели косо. Хотя об этом теперь наверняка мало кто узнает — уж они постараются.

Он чувствует холодную волну на загривке, и волосы будто встают дыбом. Успокоить Джунию сейчас не получится. Он и сам не сможет успокоиться ещё некоторое время — несмотря на, в каком-то смысле, не слишком хорошие отношения с Ллойдом, они всё-таки уважали друг друга, в определённом смысле. И единственная мысль, оставшаяся у Рудольфа в голове — какого чёрта едва ли не лучший лондонский целитель ничего не мог с его — ну, то есть, их — проблемой сделать.

Он решительно делает шаг к столу, изо всех сил надеясь, что паркет не заскрипит. И ещё один. И отсюда уже хорошо видно, как под ладонями Джунии лежат сшитые грубой вощёной нитью листы. «Ллойд Августус Дамайон Милтон» — написано на первом. И ещё что-то, отсюда не прочитать. Почерк не Джунии — у неё буквы округлые, а эти похожи на частокол: острые углы, резкие росчерки. Очень колючий почерк, обычно чертовски верно характеризующий человека.

«Джуния Элизабет Милтон» — звучало красиво, думает он зачем-то. Впрочем, понятно, зачем — чтобы хоть на что-нибудь отвлечься. Он ведь уже делал этот вывод — давно, до того, как на ней женился. Сейчас Рудольф пытается думать о чём угодно, кроме смерти, но получается, если честно, плохо. Это первая смерть, которая случилась рядом с ним за двадцать шесть лет его жизни. Но редкого и потому чертовски дорогого фестрала, имеющегося в домашнем зоопарке его отца, Рудольф всё равно видеть не будет. Потому что он не был рядом с Ллойдом, когда это случилось… И снова мысли о ерунде. Куда бы их деть?

— Я хотел сказать, что они… сняли с лаборатории почти всё, — говорит он, и голос его слегка дрожит. — Теперь там только стазис.

— Мне всё равно, — резко бросает Джуния, даже головы не повернув. — Я туда даже заходить не собираюсь. Можешь пользоваться, если хочешь.

Рудольфа даже слегка передёргивает. С того, какой у неё тон — она никогда раньше такой не была, но это объяснимо. И с предложения. Ему нравится варить зелья, но не думает же Джуния, что он вот так просто будет делать это в лаборатории её отца? Даже если забыть про потерю памяти невесть от чего, тем более, не лишённого временем своих свойств.

— Хорошо, — бросает он неизвестно зачем.

И остаётся стоять. Потому что ни уйти, ни приблизиться к ней не кажется такой уж хорошей идеей. А ещё потому, что он ни малейшего понятия не имеет о том, что теперь делать.

* * *

Иметь дело с Астрой оказывается не так сложно, как мне сначала показалось. Особенно после того, как я узнаю, что она-то и была напарницей моей матери — когда мать пропала, Астре было всего двадцать два, первый год работы в Аврорате, первые полгода — после обучения. Ума не приложу, зачем она вываливает мне такую кучу бесполезной для меня информации, но слушать её приятно.

— Знаете, а я ведь уже была здесь раньше, — вдруг говорит она, чуть улыбаясь. — Давно, ещё до… ну, до того, как всё это случилось.

— О, ну… хорошо… — мямлю я, не зная, что на это ответить. Астра смотрит на это и смеётся:

— Не волнуйтесь, мистер Ходжес. Это ни к чему вас не обязывает.

Да не волнуюсь я. Мне тут, между прочим, только что сообщили, что моя мать, на минуточку, практически государственная преступница. Чего она после этого от меня ждёт — что я бал в честь этой новости устрою? А если серьёзно, я даже принять данный факт не могу как следует. Мать не всегда соблюдала правила — это у нас, судя по всему, семейное — но защищать тех, кто и так, по сути, на стороне идеологического противника… Бррр. Зачем ей эти грязнокровки вообще сдались.

Астра не перестаёт болтать ни на секунду. Не могу сказать, что меня это отвлекает от размышлений — я научился не слушать собеседника ещё в школе, это чертовски полезный навык. Правда, в этом случае в какой-то момент я ловлю себя на мысли, что сосредотачиваюсь исключительно на голосе, не обращая внимания на слова. Нет, всё-таки она не такой уж здоровенный минус, как мне показалось. Болтает — значит, не видит во мне опасности, и это, несомненно, хорошо. Вот только…

— Мистер Ходжес? — вдруг намного громче говорит Астра, и я будто просыпаюсь. — Мистер Ходжес, вы слышали, что я сейчас сказала?

— Извините… задумался, — бормочу я, отводя взгляд.

Ну, строго говоря, не то, чтобы и вправду задумался. Просто пытаюсь понять, как её взяли на работу, если она столько болтает с почти незнакомым человеком. То есть мне это, конечно, только на руку, но ведь если брать это свойство вне контекста выгодной для меня ситуации — выходит, что она не помогает, а вредит только.

Астра смотрит мне в глаза так, будто пытается там что-то высмотреть. Я не отвожу взгляд, чтобы не вызывать ненужных подозрений, но становится немного некомфортно.

— Я говорила о том, что Джуния могла перед отъездом — исчезновением, называйте как хотите — к чему-то готовиться. Может быть, она спускалась в лабораторию? Или изучала какие-то новые для неё заклинания? Она ничего не говорила вам об этом?

— Не говорила, я же в школе был, — пожимаю я плечами, и даже слегка расслабляюсь (школа — отличный аргумент на почти любой из её вопросов), и вдруг в голове словно молот гудит — не буквально, конечно. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не хлопнуть себя по лбу.

Спускалась в лабораторию, говоришь?

Я-то полагал, что лаборатория у деда была как минимум в Лондоне, поближе к местам, где продаются ингредиенты и инструменты. А она всё это время располагалась прямо в доме, и я, с детства знающий каждую его досочку, даже не догадался просто её поискать? Вроде ни разу за собой не замечал, что был идиотом, а тут за три дня сразу раз двадцать этот факт выяснился.

Сидеть на месте и делать заинтересованное лицо сразу становится в разы сложнее. Вообще-то мне почти никогда это не удавалось, и даже тот факт, что мне приятно её слушать, ни капельки не помогает. Как бы её теперь спровадить, чтобы не обиделась. Не врать же про срочную поездку — сейчас никто из дома без необходимости не высовывается, если жизнь дорога. Правда, кажется, она и сама что-то понимает, потому что быстро говорит:

— Я не обещаю, что больше не появлюсь здесь, мистер Ходжес. Вы должны понимать. Но я постараюсь сделать так, чтобы о вашем возвращении узнали нужные люди. Чтобы вас никто не побеспокоил.

И на том спасибо. Правда, слова про нужных людей меня слегка смущают — надо бы держать это в голове, пока не прояснится ситуация — но девчонка хотя бы уйдёт прямо сейчас и даст мне время уложить в голове всё то, что в ней никак не укладывается.

Астра легко поднимается с кресла. Я собираюсь встать следом, чтобы проводить её, и вдруг в воздухе, до того воняющем пылью и каким-то тлением, возникает лёгкий терпкий аромат хвои и мяты. Это очень неожиданно. Это похоже на весенний лес после дождя. И уж это выбивает моё напряжение из-за ситуации из колеи так быстро и резко, что вместо того, чтобы сказать дежурные фразы на прощание, я просто стою и пялюсь в пустоту, пытаясь поймать последние нотки этого аромата. Блин, она меня точно за идиота приняла, галеон ставлю — мог бы даже не притворяться.

Когда мне наконец удаётся очнуться, её шаги уже перестают звучать в холле. И, когда за ней с тихим ударом закрывается дверь, в моей груди словно взрывается сосуд с едким зельем.

* * *

Наверное, надо подняться наверх, снять ещё слегка влажную мантию, приказать домовику приготовить ужин с чем-нибудь горячим… Есть хочется. И выпить тоже — чего-нибудь покрепче, может, того же огневиски, до которого так и не удалось добраться. Но я просто сижу в неудобном кресле, не шевелясь, хотя ноги давным-давно уже затекли.

Всё это непросто принять. Вообще всё, что случилось с минуты, когда я переступил порог дома. Чёрт, да за эти дни больше всего произошло, чем за предыдущие десять лет! Не считая, конечно, того факта, что в семнадцать меня поцеловала Патриция Стивенсон. Но это всё-таки другого уровня событие. А тут — Аврорат, новые законы, внезапная информация о родителях, и всё настолько резко и вперемешку, что я себя чувствую, как когда случайно полную бочку на голову уронил.

И Астра. Не могу понять, что она вообще такое. Ну и кем я рядом с ней становлюсь, конечно. Просто поразительно, каким идиотом можно стать, если в радиусе двух метров оказывается девчонка. Не могу относиться к ней серьёзно, хоть она и старше, и явно опытнее. Балбес. И она такая же.

Я трясу головой, пытаясь отвлечься. Это не важно. Вообще ничто сейчас не важно настолько, как информация о лаборатории. В заметках матери ничего о ней не было — но подвал не так уж и велик, вот только никакой двери я там не помню. Винный погреб помню. И каменную темницу с решётками — ума не приложу, зачем она нашему поместью, но Мерлин знает, что там было в головах у моих предков. И несколько тупиковых коридоров, половина из которых заросла плесенью так, что там и пройти не получится.

Я стягиваю мантию и поднимаюсь с кресла, разминая затёкшие мышцы. В детстве мне в подвал ходить запрещали — едва ли не угрозой оставить без еды на месяц. Всё равно, конечно, ходил. Но сейчас, когда мне уже никто не может запретить в этом доме что-нибудь сделать, становится как будто ещё страшнее, чем в детстве. Потому что раньше можно было позвать папу. А теперь я отвечаю за себя сам. И, если что-нибудь случится — вряд ли в родном доме, но и этого стоит ожидать — мне совсем никто не поможет.

Лестница не скрипит — она каменная. Но шаги отдаются эхом, которое становится всё громче и протяжнее с каждой ступенькой. Или это мне только кажется? А ещё первым заклинанием новой палочки, как ни грустно, оказывается обычный Люмос — в темноту я не сунусь ни за какие богатства. Чем ниже я спускаюсь, тем темнее становится. Хочется взяться за перила для иллюзии безопасности, но, осветив их, я понимаю, что к горлу подкатывает тошнота: на зелёном граните с серебристыми прожилками растеклись пятна какой-то невообразимо мерзкой субстанции. И зачем мне домовик, если он это ещё в первый день не убрал? Впрочем, потом разберусь.

Пять лет — серьёзный срок для подобного рода гадости. Ей только волю дай. Надо было домовика не при себе в школе держать, а здесь оставить — может, не останься дом совсем пустым, он бы не стал таким чужим для меня. Сейчас здесь действительно некомфортно. С последней ступеньки лестницы, на которой я замираю на долгие секунды, чёрный провал коридора впереди кажется кошмарным сном.

— Люмос Максима, — шепчу я. Громко говорить не получается. Но эхо всё равно отдаётся от гранитных стен, раскатываясь по коридору, будто сотни крошечных существ шепчут эти слова. Умом-то я понимаю, что здесь никого нет, но сердце просто так не успокоишь.

Первая дверь ведёт в винный погреб. Там никаких потайных проходов точно нет — стены заставлены стеллажами, и пыль на бутылках лежит ровным толстым слоем. Конечно, если двадцать лет не трогать потайной проход, будет так же, но что-то сомневаюсь, чтобы дед выбрал себе место под лабораторию по дороге через вина. Так и спиться недолго, а зельевару всё-таки трезвый ум нужен. Так что я просто освещаю помещение, убедившись, что ничего с детства не изменилось, и иду дальше.

Ну, в клетки соваться тоже нет резона. Это даже смешно было бы — запереть себя в прямом и переносном смысле. К тому же, где-то в той стороне гулко капает вода, а я не хочу мокнуть ещё сильнее. Остаётся искать здесь: среди странно выпирающих стен, тупиковых ответвлений и луж с чем-то, напоминающим водоросли. Блики от палочки пляшут по мокрым стенам, добавляя абсурда в ситуацию. И почему ему не захотелось сделать лабораторию на чердаке? Там хотя бы всего этого нет, максимум — пауки.

С другой стороны, вряд ли дверь будет достаточно серьёзно скрыта. Ему ведь нужно было не испытывать неудобств при попадании внутрь — даже в старости. Не могу понять, почему всё это так важно для меня, но сейчас мне действительно хочется понять. Узнать его и его мотивы, мысли. В конце концов, мой дед был великим человеком, а я даже не знал его. Впрочем, наверное, это просто остатки детского любопытства.

Я брожу по полу — под ногами хлюпает — и внимательно разглядываю стены. Эх, надо было в его комнате осмотреться как следует — может, там нашлись бы какие-то подсказки. Ещё бы мне научиться думать прежде, чем делать, и можно считать себя успешно получившим образование… Каменные плиты подогнаны настолько плотно, что в щель и лист не просунешь. Но в какой-то момент мне начинает казаться, будто блики остаются дольше, чем должны, когда я отвожу палочку от одной из стен. Преодолевая брезгливость, я прикасаюсь к ней пальцами. Ну, стена как стена. Показалось, наве…

Между плит совершенно точно что-то светится — в самом уголке, на стыке четырёх кусков. Всматриваться не очень-то удобно, но в конце концов мне удаётся увидеть: крошечная, но глубокая щель в углублении как будто похожа на замочную скважину. Конечно, это может быть самовнушением, но я уверен. Вот только для того, чтобы открыть её, что логично, понадобится ключ, а я никаких ключей ещё как будто не находил.

Нет, конечно, есть ещё один способ — первый, приходящий в голову. Но это не сработает — просто не может сработать. Потому что слишком просто. А простота явно не была стилем моего деда. Я вообще не могу быть уверен, что лаборатория не заперта тысячами разнообразных защитных заклинаний — остаётся только надеяться, что у себя дома он не ждал подвоха. Впрочем, никто не мешает попробовать — хотя бы нет свидетелей, и стыдно мне будет потом только перед самим собой.

— Алохомора!

И тогда дверь просто открывается, озаряя тёмный коридор мягким голубым сиянием. И я чувствую себя так, будто за моей спиной внезапно выросли крылья.