Если есть лишь зима (джен)

Примечания:

https://kylorenvevo.tumblr.com/post/140766166021/i-feel-like-i-hit-you-with-my-car-and-was-the

— Между прочим, — замечает Гермиона, — я сбила тебя не специально.

— Как скажешь, — слетает с губ Драко. — Не особо верится, но ладно.

— Если бы я хотела тебя убить, у меня получилось бы.

— Аккуратнее, Грейнджер. В суде такие заявления не любят.

— Ты не подашь на меня в суд.

— Почему бы нет?

— Потому что в магических законах нет положений, которые регулируют автомобильные аварии, — торжествующе заявляет она. — Я проверяла.

Он закатывает глаза.

— Ну еще бы.

Гермиона барабанит пальцами по металлическим подлокотникам самого неудобного стула в мире. Изучает лицо Малфоя с узким подбородком, которое почти что сливается с белым постельным бельем.

— Зачем вообще ты аппарировал на крутой поворот на глухой дороге?

— А зачем ты гнала на глухой дороге, как сумасшедшая? — парирует он.

— Просто ответь на вопрос, Малфой, — рявкает Гермиона.

— Ответь на мой.

Когда ни одна сторона не хочет уступить, это называется тупиком. Но воскресенье, которое ты проводишь в больничной палате бывшего одноклассника, с кем после выпускной церемонии, проведенной лишь для половины изначального состава, надеялась больше никогда не пересекаться, можно охарактеризовать и множеством других слов. Например, жестоким поворотом судьбы или неблагоприятным стечением обстоятельств, сопровождаемых злорадным смехом вселенной. Ведь в итоге Гермиона Грейнджер сверлит взглядом Драко Малфоя, сидя на стуле, который перетащила от края кровати к подножию, чтобы установить между ними просто-таки невероятное расстояние. А вот это уже называется инстинктом самосохранения. Здравым смыслом.

Военной тактикой.

— Выглядишь лучше, — выдает Гермиона через какое-то время. Драко еще бледнее обычного, но уже не такого мертвенного оттенка, каким был два дня назад, когда Гермиона доставила его в Мунго без сознания, истекающего кровью.

Он ухмыляется.

— Разочарована?

— Немного.

Искренность, заключенная в этом слове, ее пугает. Синяки на его руках сошли под влиянием мази — на ребрах, под широкой больничной рубашкой, надо полагать, тоже не осталось следов. Разные зелья, которые регулярно заливают ему в горло, восстанавливают внутренние органы и кости левой ноги. Странно. Гермиона не думала, что он такой хрупкий, пусть даже под натиском ее кулака его челюсть хрустнула, а позже она видела, как в него попадали заклинания, как он сходил с ума и тонул в огне.

— Раз уж мы выяснили, что ты не убила меня, несмотря на все усилия... — и Драко указывает на дверь. Завершение разговора в стиле чистокровных, сплошное изящество и ледяное презрение.

Гермиона не решается подняться. По-хорошему, нужно уйти, но что-то в этой комнате не дает ей покоя, и только осмотревшись, она понимает, в чем дело. Пустота. Ни приторно пахнущих букетов, ни гор сладостей, ни даже открытки с пожеланиями поправляться.

— Я отправила им сову, — вырывается у нее. Гермиона не смогла заставить себя послать записку Люциусу в Азкабан и понятия не имела, как связаться со ставшей затворницей Нарциссой, но... — Панси, Блейзу, Гойлу... сказала, что ты попал в аварию.

Драко кривит губы.

— Готов поспорить, они уже бегут ко мне на всех парах. А теперь вали отсюда.

Внезапная вспышка ярости значит, что затронута больная тема, что в свою очередь значит: Гермионе пора и честь знать. Вот только название этому — бегство, пусть даже непонятно, что здесь такого, от чего, спрашивается, бежать да и какое ей дело, что личная жизнь Малфоя скатилась на самое дно...

— За последние десять секунд ты вдруг разучилась воспринимать английский? — скалится он.

И вот какое дело — Гермиона готова биться об заклад, что в тишине и неподвижности прошло именно десять секунд. Разум Драко похож на ее: зависимость от чисел, одержимость измерениями, бесконечное кружение мыслей. Она считала все: от ингредиентов для зелий и задач по арифмантике до количества выходов в любой известной комнате, и, даже пока Беллатриса вырезала на ее руке буквы, Гермиона, лежа на полу в Малфой-мэноре, отсчитывала каждое движение ножа на пальцах другой руки. Г-Р-Я...

— За городом я всегда вожу быстро, — слышит она сама себя. — Иногда езжу, только чтобы на скорости влететь в крутой поворот.

В серых глазах вспыхивает изумление, сменяющееся... ненавистью. Гермиона уверена, что это ненависть и его бесит, что из тупика их вывела именно она, что из них двоих она повела себя взрослее. И, наверное, так будет всегда.

— Зачем? — вопрос падает с губ, словно лопается струна. — Никогда не думал, что ты помешана на адреналине.

Она пожимает плечами.

— Может, мне нравится провоцировать Бога.

Драко всматривается ей в глаза, взгляд у него пристальный, цепкий. Наконец, он выдыхает, длинно и осторожно, будто выпускает несметное множество осколков.

— А знаешь что? Да, могу представить, — размышляет он. — Вполне в твоем духе.

— Ничего подобного.

— Да ну? — деланно смеется Драко. — Ты, Гермиона Грейнджер, творишь лютую дичь, как только доходишь до точки. Как с лапшой. Помнишь?

«Я все помню», — мелькает мысль, но остается неозвученной. Это случилось в Хогвартсе, когда они вернулись после войны доучиться, на безрадостном, тоскливом празднике по случаю Хэллоуина. Гермионе, уже свыкшейся со случившимся, приходится сознательным усилием воскресить в памяти, как это было. Стало меньше студентов. Больше призраков. Они еще не приняли явную форму, как профессор Бинс или Почти Безголовый Ник, а мелькали перед глазами, потерявшиеся в боли, страхе и непонимании последних мгновений жизни, представляя собой лишь туман и вспышки лиц, которые Гермиона, возможно, знала.

Лапша была сделана из гречневой крупы, смешана с фиолетовой капустой, приправлена солью и перцем. Безумно вкусная, и поэтому Гермиона сорвалась. Она стояла у гигантских фонарей из тыквы, вела бессодержательную беседу с Невиллом и Луной, держала тарелку с лапшой, а потом поднесла ко рту вилку и...

— Ты уронила тарелку. Или она выскользнула. Не знаю, — шепчет Драко. — А потом ты заревела. Завыла на виду у Большого зала.

— Я первый раз за много месяцев различила вкус еды, — говорит Гермиона. — После Выручай-комнаты мне постоянно чудился на языке пепел. Месяц за месяцем. И... и лучше бы так и оставалось. — Ее ладонь прижимается к подлокотнику. Кожу жжет холодный металл. — Пока я не относилась к способности ощущать вкус пищи как к чему-то само собой разумеющемуся, я могла хоть чуть-чуть нести наказание.

— Наказание? — резко повторяет Драко. На секунду на его лицо находит тень воспоминаний о месяце в Азкабане.

— За то, что я живу, а другие — нет.

— Грейнджер, — фыркает он, возрождая в себе школьного обидчика, чтобы защититься от мужчины с Темной меткой, навеки втравленной в предплечье. — Без обид, но из нас двоих именно у меня монополия на вину выжившего.

— Это не соревнование, Малфой, — обрывает Гермиона. — Я попробовала ту лапшу, а показалось, что отпустила войну.

— Только этот момент и помню отчетливо, — продолжает Драко, будто бы в трансе, из его взгляда, подобно гаснущему свету, уходит злобная насмешка. — Последний год в Хогвартсе... все дни слились, выделяются только фонари, привидения, упавшая тарелка с лапшой. И ты в Большом зале рыдаешь взахлеб, — он хмурится. — Почему я запомнил именно тебя?

Сказать на это можно лишь «Я не знаю, что тебе ответить». Поэтому Гермиона не говорит ничего, и на палату опускается тяжелая пелена тишины, которая напоминает, как же сильно Гермиона ненавидит молчание, как сильно оно напоминает о временах, когда приходилось скрываться и ждать очередного нападения.

Она не знает, разделяет ли Малфой ее ощущения или просто любит слушать свой голос. В любом случае, слова исходят от него.

— Я собирался на могилу Крэбба, — сообщает Драко. — Та глухая дорога проходит недалеко от их фамильного поместья. Я всегда аппарирую на тот крутой поворот.

— Зачем?

— Ты знаешь ответ.

Знает. По той же причине она вжимает педаль газа в пол, и сердце заходится, подлетая к горлу. Иногда просто хочется подразнить мироздание и проверить, кто будет смеяться последним. Иногда хочется вынудить Бога сделать то, что не смогла сотворить война. Здесь к месту слова: «Я жива». Здесь к месту: «Заготовил для меня что-нибудь еще?». Здесь к месту: «потерянное поколение».

В палату заглядывает целитель, вежливо сообщает Гермионе, что часы посещения вот-вот закончатся, и закрывает дверь. Гермиона поднимается. Ножки стула царапают кафель.

— Ладно, я просто хотела проверить, как у тебя дела, — от резкости в своем голосе Гермиона едва не вздрагивает. — Видимо, завтра тебя выпишут.

Драко смотрит на нее с возмутительным спокойствием.

— Вот и все?

— Да, — кивает Гермиона. — Пока, Малфой.

*

На следующий день она появляется в холле Святого Мунго тогда, когда Драко направляется на выход. Завидев друг друга, они оба тут же останавливаются.

— Я тоже помню тебя лучше всего, — без предисловий заявляет Гермиона. — Последний год в Хогвартсе, вечером после выпуска... они рассадили нас по лодкам, и мы поплыли от замка. — Это назвали «торжественным завершением», а еще — «злой шуткой». — Лодок было гораздо меньше, чем на первом курсе. Из окон за нами наблюдали призраки. И ты... ты не обернулся. Ни разу, — Гермиона глубоко вдыхает. — Вот это я помню лучше всего.

Драко вдумчиво кивает.

— Да, — хрипло отзывается он. — Да, так и надо.

Больницу они покидают вместе.