Если есть лишь зима (джен)

Идет третий декабрь после окончания войны, и Гермиона Грейнджер снимает квартиру в магловском Лондоне, потому что иногда лучший способ исчезнуть — это вернуться к своим корням.

Она смотрит в окно и считает в уме снежинки. Знает, что ледяные кристаллы имеют форму правильного шестиугольника. Кроме того ей известно, что в 1998 году Расмуссен опубликовал работу, в которой рассказал, что интенсивность снегопада нельзя определить на глаз — необходимо учитывать тип снега и время суток.

Сейчас вечер, пятнадцать минут восьмого, и снег валит сплошной пеленой. Едва Гермиона досчитывает до двести тридцать шестой снежинки, как за ее окном, прорезая гущу снега и темноту ночи, вниз летит темная фигура человека. Гермиона заворачивается в самый теплый халат, сбегает по лестнице и вскоре растерянно смотрит на бледного светловолосого парня, который распластался на земле, запутавшись в гирлянде, и теперь потирает копчик и яростно, но приглушенно ругается. Точно трепещущие складки ледяного плаща, вокруг него кружат снежинки.

Это тысячная спокойная ночь после войны, а Драко Малфой только что выпал из окна магловского дома, потому что иногда лучший способ исчезнуть — это отправиться туда, где ты никогда не был.

*

Он дрожит, стоя в ее скромных размеров гостиной. В волосах у него тают снежинки. Гермиона водит вдоль его тела палочкой и шепчет слова согревающего заклинания.

Малфой застыл, но она замечает, какими глазами он провожает ее руку. Кошка, которая наблюдает за мышкой, или пойманная птица, что стремится в небо? Гермиона не знает, какая из аналогий подходит больше, поэтому выбирает непринужденный тон, который точно его разозлит:

— Как проходит испытательный срок?

— Чудесно, — рявкает он. — Ты-то откуда здесь?

— Отпуск, — беззаботно отвечает она. — А ты вешал за окном гирлянду в самую метель, потому что?..

Его взгляд с палочки соскальзывает на пол.

— Просто... — невнятное бормотание, — ...и все.

— Что?

— Мне было нечего делать, ясно? — в его голосе слышны жалоба и раздражение. — Я без палочки уже полтора года, я схожу с ума!

Гермиона смеется. Когда ты в Риме...

*

Драко продолжает сражаться с Рождеством — чем весьма смешит Гермиону. Однажды днем, возвращая соседу потерявшегося пуделя (и с нежностью вспоминая поиски лягушки в поезде, что были, кажется, сто лет назад), она чует, как что-то горит в квартире точно над ней.

Драко открывает дверь с седьмого удара. В холл вываливаются клубы дыма.

— А ты отчаянный, — иронизирует она, вытаскивая из духовки противень. Пряничные человечки больше напоминают угли.

Сложив руки на груди и прислонившись к кухонному острову, Малфой сверлит ее взглядом. Даже его поза непостижимым образом пышет негодованием.

— Я решил, что здесь как с зельями.

— Так и есть. Отмеряешь и смешиваешь. Просто ты еще не освоил таймер.

Неясное бормотание и...

— ...дурацкие магловские штучки.

Поджав губы, Гермиона обозревает сваленные в кучу ингредиенты, плошки, а потом — ответственного за этот беспорядок человека. Обычно уложенные волосы торчат под странными углами, а на щеке у него след от муки.

— Ты похож на сумасшедшего ученого.

Его взгляд становится еще мрачнее.

— Видимо, я уже свихнулся.

— Это просто черта характера. Ты увлеченный человек. Чем бы ты ни занимался, ты отдаешь всего себя.

— Уж кто бы говорил.

Гермиона закатывает рукава, и вот тогда он с неприкрытой паникой в голосе спрашивает, какого черта она задумала. Наверное, решил, что она вновь его ударит, как на третьем курсе. Гермиона помнит, как вложила в тот удар всю душу.

И улыбается до ушей.

— Я научу тебя печь пряничных человечков.

*

И, кто бы мог подумать, Драко возвращают палочку за две недели до Рождества. Какой-то шутник из Министерства даже прицепил к посылке праздничный бант.

Они в ее квартире. Гермиона украшает елку, а Драко разлегся на диване и заколдовывает все, что попадается ему на глаза. Заставляет предметы исчезнуть, левитирует, трансфигурирует. На холодном выражении его лица написана привычная скука, которую Гермиона назвала «Драко Малфой отдыхает», но линия губ расслаблена, поэтому ей не хватает решимости сказать, чтобы он прекратил издеваться над ее гостиной.

Терпения хватает до того момента, как прозрачная фигурка маминого трубящего ангела взмывает в воздух, совершает круг у головы Гермионы и с ювелирной точностью опускается на верхушку елки.

— Нет, — ее голосом можно резать стекло. — Игрушки не трогай.

Она не смотрит на Драко, но чувствует его взгляд.

— Почему?

Война меняет людей. Старая Гермиона Грейнджер никогда бы не доверилась Драко Малфою, не смеялась бы над его шутками, не учила бы делать эгг-ног, не поспособствовала бы его сомнительному знакомству со «Звездными войнами: Праздничным спецвыпуском». Старая Гермиона Грейнджер в принципе не спряталась бы в этой страшной квартирке, променяв на нее ужины в «Норе», встречи с друзьями и обмен подарками на работе.

Но эта Гермиона Грейнджер однажды провела канун Рождества на кладбище и шла по следам живого трупа. Эта Гермиона Грейнджер чуть не купила подарки людям, которых больше никогда не увидит. Эта Гермиона Грейнджер смотрела на лица собравшихся за столом или у камина и мысленно заштриховывала пустые места, где должны были быть столь многие.

Она все-таки подбирает слова, вытаскивая их из глубины.

— В детстве вот это все, — ее взгляд замер на лежащем на ладони блестящем украшении в виде леденца, — гирлянды, пряничные человечки, елка... это была моя единственная магия.

Драко Малфой не издевается, даже не улыбается. Война меняет людей. Гермиона не успевает даже моргнуть, как он оказывается рядом, молчаливый и напряженный, тянется к коробке с украшениями и вытаскивает красную упряжку с золотыми колесами.

— И куда это вешать? — ворчит он.

Гермиона склоняет голову, изучая профиль Драко на фоне еловых веток. Пахнет пылью, блестками, хвоей и им.

— Пока не знаю, — бормочет она. — Давай подумаем вместе.

Примечания:

https://kylorenvevo.tumblr.com/post/140766166021/i-feel-like-i-hit-you-with-my-car-and-was-the

— Между прочим, — замечает Гермиона, — я сбила тебя не специально.

— Как скажешь, — слетает с губ Драко. — Не особо верится, но ладно.

— Если бы я хотела тебя убить, у меня получилось бы.

— Аккуратнее, Грейнджер. В суде такие заявления не любят.

— Ты не подашь на меня в суд.

— Почему бы нет?

— Потому что в магических законах нет положений, которые регулируют автомобильные аварии, — торжествующе заявляет она. — Я проверяла.

Он закатывает глаза.

— Ну еще бы.

Гермиона барабанит пальцами по металлическим подлокотникам самого неудобного стула в мире. Изучает лицо Малфоя с узким подбородком, которое почти что сливается с белым постельным бельем.

— Зачем вообще ты аппарировал на крутой поворот на глухой дороге?

— А зачем ты гнала на глухой дороге, как сумасшедшая? — парирует он.

— Просто ответь на вопрос, Малфой, — рявкает Гермиона.

— Ответь на мой.

Когда ни одна сторона не хочет уступить, это называется тупиком. Но воскресенье, которое ты проводишь в больничной палате бывшего одноклассника, с кем после выпускной церемонии, проведенной лишь для половины изначального состава, надеялась больше никогда не пересекаться, можно охарактеризовать и множеством других слов. Например, жестоким поворотом судьбы или неблагоприятным стечением обстоятельств, сопровождаемых злорадным смехом вселенной. Ведь в итоге Гермиона Грейнджер сверлит взглядом Драко Малфоя, сидя на стуле, который перетащила от края кровати к подножию, чтобы установить между ними просто-таки невероятное расстояние. А вот это уже называется инстинктом самосохранения. Здравым смыслом.

Военной тактикой.

— Выглядишь лучше, — выдает Гермиона через какое-то время. Драко еще бледнее обычного, но уже не такого мертвенного оттенка, каким был два дня назад, когда Гермиона доставила его в Мунго без сознания, истекающего кровью.

Он ухмыляется.

— Разочарована?

— Немного.

Искренность, заключенная в этом слове, ее пугает. Синяки на его руках сошли под влиянием мази — на ребрах, под широкой больничной рубашкой, надо полагать, тоже не осталось следов. Разные зелья, которые регулярно заливают ему в горло, восстанавливают внутренние органы и кости левой ноги. Странно. Гермиона не думала, что он такой хрупкий, пусть даже под натиском ее кулака его челюсть хрустнула, а позже она видела, как в него попадали заклинания, как он сходил с ума и тонул в огне.

— Раз уж мы выяснили, что ты не убила меня, несмотря на все усилия... — и Драко указывает на дверь. Завершение разговора в стиле чистокровных, сплошное изящество и ледяное презрение.

Гермиона не решается подняться. По-хорошему, нужно уйти, но что-то в этой комнате не дает ей покоя, и только осмотревшись, она понимает, в чем дело. Пустота. Ни приторно пахнущих букетов, ни гор сладостей, ни даже открытки с пожеланиями поправляться.

— Я отправила им сову, — вырывается у нее. Гермиона не смогла заставить себя послать записку Люциусу в Азкабан и понятия не имела, как связаться со ставшей затворницей Нарциссой, но... — Панси, Блейзу, Гойлу... сказала, что ты попал в аварию.

Драко кривит губы.

— Готов поспорить, они уже бегут ко мне на всех парах. А теперь вали отсюда.

Внезапная вспышка ярости значит, что затронута больная тема, что в свою очередь значит: Гермионе пора и честь знать. Вот только название этому — бегство, пусть даже непонятно, что здесь такого, от чего, спрашивается, бежать да и какое ей дело, что личная жизнь Малфоя скатилась на самое дно...

— За последние десять секунд ты вдруг разучилась воспринимать английский? — скалится он.

И вот какое дело — Гермиона готова биться об заклад, что в тишине и неподвижности прошло именно десять секунд. Разум Драко похож на ее: зависимость от чисел, одержимость измерениями, бесконечное кружение мыслей. Она считала все: от ингредиентов для зелий и задач по арифмантике до количества выходов в любой известной комнате, и, даже пока Беллатриса вырезала на ее руке буквы, Гермиона, лежа на полу в Малфой-мэноре, отсчитывала каждое движение ножа на пальцах другой руки. Г-Р-Я...

— За городом я всегда вожу быстро, — слышит она сама себя. — Иногда езжу, только чтобы на скорости влететь в крутой поворот.

В серых глазах вспыхивает изумление, сменяющееся... ненавистью. Гермиона уверена, что это ненависть и его бесит, что из тупика их вывела именно она, что из них двоих она повела себя взрослее. И, наверное, так будет всегда.

— Зачем? — вопрос падает с губ, словно лопается струна. — Никогда не думал, что ты помешана на адреналине.

Она пожимает плечами.

— Может, мне нравится провоцировать Бога.

Драко всматривается ей в глаза, взгляд у него пристальный, цепкий. Наконец, он выдыхает, длинно и осторожно, будто выпускает несметное множество осколков.

— А знаешь что? Да, могу представить, — размышляет он. — Вполне в твоем духе.

— Ничего подобного.

— Да ну? — деланно смеется Драко. — Ты, Гермиона Грейнджер, творишь лютую дичь, как только доходишь до точки. Как с лапшой. Помнишь?

«Я все помню», — мелькает мысль, но остается неозвученной. Это случилось в Хогвартсе, когда они вернулись после войны доучиться, на безрадостном, тоскливом празднике по случаю Хэллоуина. Гермионе, уже свыкшейся со случившимся, приходится сознательным усилием воскресить в памяти, как это было. Стало меньше студентов. Больше призраков. Они еще не приняли явную форму, как профессор Бинс или Почти Безголовый Ник, а мелькали перед глазами, потерявшиеся в боли, страхе и непонимании последних мгновений жизни, представляя собой лишь туман и вспышки лиц, которые Гермиона, возможно, знала.

Лапша была сделана из гречневой крупы, смешана с фиолетовой капустой, приправлена солью и перцем. Безумно вкусная, и поэтому Гермиона сорвалась. Она стояла у гигантских фонарей из тыквы, вела бессодержательную беседу с Невиллом и Луной, держала тарелку с лапшой, а потом поднесла ко рту вилку и...

— Ты уронила тарелку. Или она выскользнула. Не знаю, — шепчет Драко. — А потом ты заревела. Завыла на виду у Большого зала.

— Я первый раз за много месяцев различила вкус еды, — говорит Гермиона. — После Выручай-комнаты мне постоянно чудился на языке пепел. Месяц за месяцем. И... и лучше бы так и оставалось. — Ее ладонь прижимается к подлокотнику. Кожу жжет холодный металл. — Пока я не относилась к способности ощущать вкус пищи как к чему-то само собой разумеющемуся, я могла хоть чуть-чуть нести наказание.

— Наказание? — резко повторяет Драко. На секунду на его лицо находит тень воспоминаний о месяце в Азкабане.

— За то, что я живу, а другие — нет.

— Грейнджер, — фыркает он, возрождая в себе школьного обидчика, чтобы защититься от мужчины с Темной меткой, навеки втравленной в предплечье. — Без обид, но из нас двоих именно у меня монополия на вину выжившего.

— Это не соревнование, Малфой, — обрывает Гермиона. — Я попробовала ту лапшу, а показалось, что отпустила войну.

— Только этот момент и помню отчетливо, — продолжает Драко, будто бы в трансе, из его взгляда, подобно гаснущему свету, уходит злобная насмешка. — Последний год в Хогвартсе... все дни слились, выделяются только фонари, привидения, упавшая тарелка с лапшой. И ты в Большом зале рыдаешь взахлеб, — он хмурится. — Почему я запомнил именно тебя?

Сказать на это можно лишь «Я не знаю, что тебе ответить». Поэтому Гермиона не говорит ничего, и на палату опускается тяжелая пелена тишины, которая напоминает, как же сильно Гермиона ненавидит молчание, как сильно оно напоминает о временах, когда приходилось скрываться и ждать очередного нападения.

Она не знает, разделяет ли Малфой ее ощущения или просто любит слушать свой голос. В любом случае, слова исходят от него.

— Я собирался на могилу Крэбба, — сообщает Драко. — Та глухая дорога проходит недалеко от их фамильного поместья. Я всегда аппарирую на тот крутой поворот.

— Зачем?

— Ты знаешь ответ.

Знает. По той же причине она вжимает педаль газа в пол, и сердце заходится, подлетая к горлу. Иногда просто хочется подразнить мироздание и проверить, кто будет смеяться последним. Иногда хочется вынудить Бога сделать то, что не смогла сотворить война. Здесь к месту слова: «Я жива». Здесь к месту: «Заготовил для меня что-нибудь еще?». Здесь к месту: «потерянное поколение».

В палату заглядывает целитель, вежливо сообщает Гермионе, что часы посещения вот-вот закончатся, и закрывает дверь. Гермиона поднимается. Ножки стула царапают кафель.

— Ладно, я просто хотела проверить, как у тебя дела, — от резкости в своем голосе Гермиона едва не вздрагивает. — Видимо, завтра тебя выпишут.

Драко смотрит на нее с возмутительным спокойствием.

— Вот и все?

— Да, — кивает Гермиона. — Пока, Малфой.

*

На следующий день она появляется в холле Святого Мунго тогда, когда Драко направляется на выход. Завидев друг друга, они оба тут же останавливаются.

— Я тоже помню тебя лучше всего, — без предисловий заявляет Гермиона. — Последний год в Хогвартсе, вечером после выпуска... они рассадили нас по лодкам, и мы поплыли от замка. — Это назвали «торжественным завершением», а еще — «злой шуткой». — Лодок было гораздо меньше, чем на первом курсе. Из окон за нами наблюдали призраки. И ты... ты не обернулся. Ни разу, — Гермиона глубоко вдыхает. — Вот это я помню лучше всего.

Драко вдумчиво кивает.

— Да, — хрипло отзывается он. — Да, так и надо.

Больницу они покидают вместе.

Открывшийся в Уилтшире парк для волшебников произвел бы должное впечатление на обычного шестилетнего ребенка — ароматными фонтанами, сказочными огнями и высокими изгородями, — но Драко Малфой к своим годам вдыхал запахи приятнее (в Венеции), видел огни ярче (в Париже), и изгороди над ним возвышались сильнее здешних (в собственном поместье). Умирая от скуки, он улизнул от матери и через десять минут пожалел об этом, заблудившись в лабиринте.

Драко бродил по дорожкам, убеждая себя не волноваться — в самом-то деле, ничего трудного здесь не было, ведь он привык, что нервничать из-за него — забота других. Поплутав по лабиринту, он вышел к участку, усыпанному первыми опавшими листьями осени.

Дожидаясь спасения, Драко развлекал себя, заклиная эти самые листья. У него не было осмысленного плана действий, лишь смутная мысль о воздухе и небесах, о полетах, и в ответ на его подсознательные желания несколько листиков взмыли, невысоко зависнув над землей.

Драко улыбнулся. Из него выйдет блестящий волшебник — скорее бы получить собственную палочку.

— Я тоже так умею, — прозвучало самоуверенное заявление. Со спины к нему подкралась девчонка примерно такого же возраста и с упоением наблюдала за его действиями. Она смогла зайти в парк, носила магловскую одежду, а значит, была волшебницей, но — неправильной.

— Смотри, — приказала она, сосредоточилась на ковре из листьев, и в воздух поднялись еще несколько.

— Я могу лучше, — заносчиво заявил Драко. Его не обойдет какая-то маглорожденная!

Девчонка прищурила карие глаза.

— Докажи.

Следующие несколько минут они соревновались, кто выше поднимет листья. Несмотря на сосредоточенность ребят, листья каждый раз опадали на землю багряным дождем.

— По-моему, магия истощается на уровне семи футов, — отметила девчонка.

Драко нахмурился.

— Ты знаешь, что это магия?

— Я это так называю, — пробормотала она, пожав плечами. — Поднимаю предметы в воздух, вижу парки, которые никто не видит... думала, я одна такая. — Девчонка повернулась к Драко с робкой надеждой на лице: — Так это правда? Это — настоящая магия?

«Через пять лет ты получишь письмо», — хотелось ответить ему, а листья кружили, хрустели под ногами. «Через пять лет тебе скажут, что ты волшебница. Через пять лет я снова тебя увижу».

Но он промолчал. Девчонка несла в себе неправильную магию, а потому — не годилась в друзья. Драко ушел, а она не позвала вернуться, но, сворачивая за угол, он чувствовал спиной ее взгляд.

*

После войны Драко вернулся в парк в Уилтшире. Тот сильно пострадал во время ожесточенного сражения, но лабиринт сохранился.

Драко бродил меж рядами изумрудных изгородей, заколдованных так, чтобы не блекнуть даже в конце октября, и вскоре оказался в той части, где однажды далеким-предалеким днем мечтал о небе.

Здесь же оказалась и бледная Гермиона Грейнджер в черной мантии, а вокруг нее водоворотом крутились хрупкие красно-желтые листья. Они медленно плыли по воздуху, иногда путаясь в ее непослушных волосах, и, увидев его, она едва ли удивилась.

— Это ведь ты был? — голос у нее оказался тусклый, с хрипотцой — какой-то Пожиратель совсем недавно пытался задушить ее во время Битвы за Хогвартс. — Ты левитировал со мной листья, когда я еще не знала, что волшебница.

Не доверяя голосу, Драко кивнул. В глубине души он всегда знал, что она была той девчонкой из лабиринта.

— Ты меня тут бросил, — пробормотала Грейнджер. — Я сто лет выход искала. Родители были вне себя. Я рассказала им про парк и про тебя, но они видели только сорняки и бурелом.

Его мать тоже рассердилась из-за того, что он удрал. Драко помнил, что его отправили в кровать, лишив ужина. Много лет подряд тот побег был его самым страшным грехом.

— Магия сильно меня пугала, — добавила Грейнджер. Подчиняясь движению ее руки, в воздухе выписывали дорожки листья. — Я и так считала себя странной, а еще страннее было оттого, что меня очаровывали и магия, и мои способности. А потом тот день. Мы встретились, и я... — она затихла, беспомощно пожав плечами. Драко знал ее плечи, помнил их очертания, когда рука Грейнджер взлетала вверх на занятиях, как они двигались, когда она лихорадочно заполняла пергаменты на экзаменах, как содрогались, когда она лежала на полу его дома.

— Ты поняла, что магия может быть прекрасна, — закончил за нее Драко. — Я видел твое лицо: страх и восхищение.

— Да.

Листья опустились на землю окончательно и бесповоротно.

Драко больше не мог отправить их в полет. Ему определили испытательный срок, забрали палочку, а мышление уже не было столь гибким, как в детстве.

— Я выступлю, когда тебя будут судить, — сообщила Грейнджер. — Скажу Визенгамоту, что Волдеморт угрожал убить твою семью и что ты не выдал нас Беллатрисе.

— Обойдусь без одолжений, — огрызнулся Драко.

Грейнджер грустно улыбнулась:

— Пока, Малфой.

Прозвучал громкий хлопок аппарации. Драко уставился на пустое место, откуда она исчезла, а затем пешком покинул парк. Перед его мысленным взором двое детей стояли в лабиринте, их руки были чисты, а вокруг под серым небом кружились багряные листья.

«Выше!» — кричала каждая косточка в теле, подгоняя листья, в разгар той пропавшей осени. «Выше!»