Последствия (джен)

— Что? — переспросил я отца.

— Говорю… если тебе плохо из-за того, что ты вспоминаешь, ну, того человека, мы могли бы сходить к психологу, — он звучал так же, как выглядел, — жалко и неуверенно. Убого.

— Зачем?

Я не хотел ни к кому идти и говорить о Якове, я вообще вспоминать о нём не хочу, но, видимо, в последний раз отговорка показалась отцу огромной проблемой. Словно Яков преследует меня до сих пор и мучает, что я страдаю от него.

— Мы можем все вместе сходить, — напирал отец, — с мамой, тебе нечего бояться.

Когда отец упомянул мать, я остыл. Они снова пытаются играть в семью, проявлять заботу и опеку. Не удивлюсь, если отец рассказал матери о том, что я придумал о Якове, и для них это показалось «звоночком».

Я вздохнул. Накрыл лоб ладонью. Меня раздувало. Надо что-то придумать.

— Всё хорошо, — я не хотел верить, что занимаюсь утешением отца, — это… не особо имеет значения. Может, я вспоминаю его, но не всё время. Не надо никуда тащить меня, — а под конец не сдержался.

— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, — не похоже, что он понимал, — но, может, стоит попробовать? Знаешь, если выговориться, тебе станет легче.

Мне не было особо легче, когда я говорил с полицейскими, когда вскользь упоминал о событиях января Сане и Вере, мне было легче всего, когда я забывал о нём.

— Тогда я могу и один сходить, — не то чтобы я действительно мог «сходить», но могу обойтись и без родителей. — Зачем вам там быть?

Отец хотел сказать, но не решался. Он смотрел на меня, потом прятал глаза, я же не отводил взгляда и до последнего давил на него. Раз он начал тему, он должен её завершить. Хоть что-то сделать так, как я того хочу.

— Илья, понимаешь, мы же с мамой… беспокоимся о тебе, и… мы абсолютно ничего не знаем, что там с тобою было. Может, если узнаем, сможем чуть больше помочь тебе.

Всё та же вина, всё то же сожаление. Он не спросит, нужно ли мне чуть больше их помощи. Он не подумает, зачем ему знать то, что делал со мной Яков. Узнает и что дальше? Пожалеет ещё больше? Ещё больше начнёт винить себя, а потом кричать, если я укажу на промах?

Наверное, нет смысла разбираться в том, о чём родители сами не подумали.

Я усмехнулся и посмотрел на отца. На его лице кое-как собралось выражение обречённой надежды: он хочет, чтобы, как в настоящей семье, на него можно было положиться, и сын мог поделиться с ним секретом, хочет, чтобы я согласился и принял подачку, хочет показать свою хорошую сторону, но также он понимает или хотя бы догадывается, что строить нам отношения не на чём, основа шаткая и хлипкая, в самом отце нет того, что подтолкнуло бы меня обратиться к нему за помощью, он чувствует моё нерасположение и предвидит отказ.

Однако, если меня оставят в покое, то попробовать можно. Необязательно рассказывать всё, не нужно вспоминать каждый день, можно не пытаться быть мягче с родителями.

— Один раз, больше я туда не пойду.

Отец просиял, будто согласие непременно обозначало то, что между нами зародились доверие и близость.

Он и мать всё усложняли, мы могли поговорить и без психолога, но они не представляли себе такого варианта. Наверное, думали, что без него я не заговорю. Но суть не в лишнем человеке, а в них.

Через неделю мы втроём сидели в одном кабинете, мать и отец на диване, я в своём кресле. Мне предлагали пересесть, но я отказался. Напротив нас сидела женщина-психолог, имени которой я не запомнил. Она что-то рассказала о себе, я покивал, что-то рассказали родители, и я тоже покивал, а потом надо было представиться мне. Мать хотела сказать за меня, но психолог остановила её и повторила вопрос, обращаясь ко мне. Говорил я примерно так же, как слушал, — не вдаваясь в подробности, ведь больше появляться здесь не планировал. Мне это не нужно.

Психолог покивала и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь. Возможно, о «чём-нибудь» она сама знала от родителей, если они встречались с ней до того, как я присоединился к ним.

Я сделал вид, что задумался, будто что-то, кроме семейной игры, мучало и доставало меня. Я уже определился, что буду говорить о Якове, чтобы ещё поиграть на чувствах родителей. Мне интересно, как они себя тогда поведут, сколько ещё вбросят денег в моё обеспечение, чтобы загладить вину, и сколько эта вина будет их преследовать. Когда она вообще к ним привязалась.

Я посмотрел на мать и отца, они поймали мой взгляд, и мне захотелось отгородиться, поэтому я посмотрел на психолога и заговорил.

Только тогда я осознал, сколько неведомо моим родителям. Они знают только то, что меня похитил какой-то полоумный чувак, удерживал, отрубил ноги, и это всё. Всё из того, что я пережил в том доме. В своём доме.

У меня задёргался правый глаз, а пальцы рук похолодели.

Это нехорошо. Я вспоминаю то, что делает только хуже, но, если этого будет достаточно, чтобы родители отстали, я расскажу. Немного, сколько смогу.

Я сглотнул и еле открыл рот:

— Несколько месяцев назад меня похитил один… один ненормальный. И где-то с месяц удерживал, — я сцепил пальцы рук и посмотрел на запястья. Синяки так и не рассосались. Остались гадким напоминанием о тотальной беспомощности. — Я почти всё время был связанным, чтобы не смог убежать. Он развязывал меня только тогда, когда… ох, массировал мышцы, чтобы ничего не произошло. А всё, что касалось меня, он делал сам, — мне стало ещё холоднее, а веко глаза продолжало дёргаться, — ну, кормил меня, — я потёр глаз, — чистил зубы, раздевал, мыл, следил за всем, что я делал, — я ощутил дикую усталость и с каждым словом, с каждым воспоминанием, я детальнее видел перед собой комнату: белые шероховатые стены, жёлтое пятно на потолке, пустое окно с огромными сугробами и Якова: его бледный образ, тупую восторженную улыбку, трепетные прикосновения, успокаивающие слова… И всё это я ненавидел сильнее чем прежде. — То есть, понимаете, всё. Для него это было нормальным, будто так надо, будто он может позволить себе трогать меня, где угодно, и в этом нет ничего такого. — Не мог я прямо сказать, что он домогался меня. — Он всегда был со мной, никогда не оставлял одного, спал, прижавшись ко мне. Не знаю, — почему-то я подумал об этом, — может, не будь он евнухом, он бы меня насиловал, — если он считал свои действиями верными, то и секс мог попасть под его норму, — сложно сказать, что я рад этому. Тому, что он был евнухом… всё равно он был больным…

И я вспомнил, как этот больной умер, каким обезображенным стало его лицо, покрытое кровью и ссадинами, сколько я лупил его и смеялся над ним и каким чудом удалось убежать от него, и мне полегчало. Я наконец-то вздохнул и расцепил пальцы. Глаз перестал дёргаться.

Я услышал всхлип и посмотрел на родителей. Мать плакала, а отец с нахмуренным, загруженным лицом положил свою руку на её плечо.

— Боже, боже, — повторяла она, утирая платком глаза, — Илья… боже.

Наверное, я должен был растрогаться, моя мать так переживала обо мне, но её слёзы, как и её забота и забота отца, откликались во мне жёстким цинизмом. Почему она ревёт, когда всё это пережил я? Потому что её не было со мной? Потому что она, как и отец, кинула меня?

Это я должен реветь и рассказывать, как ныл каждую ночь от страха и безысходности в кровати с Яковом, как жгло глаза и кожу от слёз, как я заставлял себя держаться, когда Яков спускал с меня штаны и трусы и подставлял бутылку, как я думал, что сойду с ума и разобью череп о стену, как невыносимо было, когда он рубил мне ноги, сколько после я страдал и надеялся, надеялся, что я, мать его, действительно умру и всё закончится.

Я положил руку на глаза, чтобы ничего не видеть. Чтобы всё забыть и больше не вспоминать.

Но о чём больше всего я хотел рассказать, так это о том, как паршиво и одиноко мне было, когда я остался один, сколько плакал, когда возвращался домой, и знал, что ещё долго буду один, сколько раз я проклинал решение родителей и мысленно хотел, что всё вернулось на круги своя.

Но я знаю, чтобы я ни сказал, уже ничего не будет прежним. Никогда.

Сколько бы сил человек ни прикладывал, а в прошлое вернуться нельзя.

Мы сидели молча, пока мать успокаивалась. Когда она закончила и попросила прощения, я сказал, что, похоже, ещё не готов об этом говорить. Женщина-психолог кивнула и сказала что-то в заключение.

Сеанс прошёл как белый шум.

Когда мы вышли из кабинета, мать на чувствах обняла меня. Её мокрая щека касалась моей. Она снова плакала и с каждым всхлипом крепче сжимала. Я ощущал её едва тёплое тело и не мог пошевелиться. Она продолжала просить прощения, а я ждал, когда она отпустит, стискивая подлокотники.

После похода к психологу отец не сразу заговорил со мной, его девушка вела себя под стать ему, и я наконец-то ощутил спокойствие.

Меня не трогали и не тревожили банальными утешениями, большую часть времени я был предоставлен самому себе и чувствовал в этом лёгкость. Теперь я мог посвятить своё время подготовке к занятиям с Толей и не захламлять его заедающими мыслями.

На деле я мог и не готовиться, все задания были у Марины Семёновны, но я хотел самостоятельно найти материал, изучить его, выбрать подходящее и в лучшем состоянии встретиться с Толей. И он отмечал изменения во мне: сначала удивлением, потом улыбкой.

Как он был рад моим подвижкам, так и я радовался тому, что могу быть с ним. Что могу отплатить за всё хорошее и могу дать ему такую же поддержку, которую получил я.