без конца (гет)

Каждая его жизнь была похожей на предшествовавшую: он непременно рождался в Англии, в родовитой чистокровной семье и ровно в одиннадцать лет отправлялся в Хогвартс. Поначалу это было забавно: из раза в раз приезжать в это место, наблюдать, как от его Хогвартса остаются лишь заметные штрихи, и видеть, как с каждым новым поколением слава о нем приобретает темный окрас.

В первые пять раз он упорно старался что-то изменить в мире вокруг себя: участвовал в сражениях, массово продвигал свои взгляды, а потом создавал вместе с другими передовыми людьми своего времени Министерство, общественный институт, который должен был изменить Англию навсегда.

Он видел Геллерта Гриндевальда, приходил на его агитации и с прищуром досчитывал его дни. А потом с таким же вниманием наблюдал за своим наследником, новым Темным волшебником, — и, испытывая скуку, думал, как бы поскорее умереть. Но смерть — не была его покровительницей. Он не мог убить себя и всякий раз ожидал своего естественного конца: иногда он умирал в юном возрасте, иногда и вовсе в младенчестве, но случалось даже и так, что он проживал больше ста лет.

В ту двенадцатую жизнь он и прожил сто два года. Проводил в добрый путь одного из последних единокровных наследников и, наблюдая уже ослепшими глазами за тем, как преобразовывалась Англия после войны, он чувствовал себя потерянным. В эту двенадцатую жизнь он, как и во все прошлые, так и не встретил ее и так и не понял, что же было в его заклинании такого, из-за чего он совершенно не мог себя убить.

Эта была словно идея фикс. Искать ее в чужих женских лицах, бродить по миру в поисках этих шоколадных глаз и каждый раз сталкиваться с разочарованием. Хельги Хаффлпафф больше не существовало. Ее стерло время, и она жила только лишь в его воспоминаниях. Это было странно — странно скучать больше десяти веков по человеку, которого он намеренно оттолкнул, но еще более странным было вновь и вновь проживать эти однообразные жизни, не имея ни малейшей возможности оборвать этот порочный круг.

Когда, сидя в Подземельях, он думал о вечной жизни, едва ли ему приходило в голову, что вечность может быть такой… докучливой. Его одиночество возрастало от старой жизни к новой, и порой целые года он посвящал простому отшельничеству. Этот мир не интересовал его, вернее, перестал после шестого раза захвата власти и наведения порядка в родной Англии, и все, что жило потом в его душе — было скукой.

Он пытался. Пытался отменить заклинание, придумать антидот, выискать в каждом веке гениальных волшебников и заставить их помочь ему. Тщетно. Как бы кто не колдовал над ним, какие бы сам он не придумывал заклинания, у него не получалось умереть, уйти в забвение и, может, там, наконец, встретить ее.

В свою тринадцатую жизнь он почувствовал себя совершенно отравленным ядом, который скапливался в легких из-за прошлых разочарований и бессмысленно прожитых веков. Он опять родился в чертовой Англии, опять был носителем чистокровной фамилии и единственное отличие, которое заметно бросалось в глаза, было то, что теперь перед его фамилией не были открыты все двери и едва ли теперь можно было пробиться в иерархии только из-за своего происхождения.

Это все напоминало ему злую шутку: в своей самой первой жизни он гонялся за вечностью, за властью, за славой и признанием, мешая с презрением ее, а теперь он готов был отдать все это вместе взятое хотя бы за еще одну встречу с ней, чтобы вновь посмотреть в ее наполненные светлой печалью глаза и вдруг осознать, что он тоже ценен. Что и он для чего-то ведь был нужен.

Его жизни были напрасными. Он не чувствовал ни единого желания их проживать. Поэтому в тринадцатый раз ему захотелось хоть что-то изменить: в который раз видеть уже чужой Хогвартс было почти невыносимо, поэтому он с такой уверенностью отправился в совершенно другую страну.

В который раз блуждая по миру, он испытывал внутреннюю брешь, пустоту, незаполненность. У него больше не было надежды ни на свою смерть, ни на их встречу, и, сторонясь людей, прячась в глухих районах, он думал о том, как убить время этой новой жизни сейчас.

Он думал так ровно до тех пор, пока однажды не познакомился с одним человеком. Человеком, отчаянно напомнившим ему одного из них — из основателей. Эта встреча была случайной: ему уже было двадцать шесть лет, которые словно слились в одни временной промежуток, и, странствуя по миру, он часто любил гостить в пригородных кабаках. И вот, когда в который раз он мысленно воскресал рощу перед своими глазами, взгляд его зацепился за девушку — высокую, с каштановыми волосами и сухой улыбкой на лице.

Это была Ровена. Вернее то, кем она стала в этом мире. И право, это было так удивительно, что он почти поперхнулся: впервые за все двенадцать жизней ему удалось встретить настоящую реинкарнацию того, кого знал. И, внимательно вслушиваясь в то, что и как говорила она, он убеждался в этом все отчаянно сильнее: перед ним действительно была она.

И кто знает, может быть, Равенкло, как и тогда, могла… могла привести его к ней? Возможно ли это? Была ли хоть единственная призрачная надежда на это?

В этой жизни Ровену звали Розой, и, всматриваясь в ее хмурый взгляд, в легкую поступь и вскинутые брови, он не мог не находить очевидного сходства: она не изменилась. Не изменились даже ее взгляды на жизнь, поэтому ему совершенно не составляло труда влиться в ее компанию. Рядом с ней он ощущал лишь сильную горечь: воспоминания неминуемо будоражили его душу, и, следуя за ней попятам, он, втайне желал видеть в Розе свою путеводную нить к ней; с каждым днем испытывал, как тяжела и отвратительна его ноша. Как трудно было жить в тринадцатой жизни, обретя вдруг надежду на неосуществимое.

Потому что недели стремительно складывались в месяца, и с каждым новым бессмысленно прожитым днем, с каждой отчаянной попыткой оборвать эту жизнь, он испытывал ни с чем несравнимую злобу.

— Я уезжаю в Англию, Скорпиус, — перекинув мешающиеся пряди за волосы, сухо пробормотала Роза, но он едва ли понял смысл ее слов. — Поедешь со мной?

В тот день, выйдя на маггловскую улицу и встав посередине открытого шоссе, он внимательно смотрел в небо, ожидая своей смерти. Машины неслись с диким ревом, резко сворачивая в сторону, выворачивая руль и кроя его благим матом, и в какой-то момент он отчетливо ощутил удар по коленям. Вернее, должен был ощутить. Если бы он был человеком, наверное, умер бы сразу — хотя бы от того удара, который должен был произойти. Но он стоял, невредимый, даже не шелохнувшись, и, повернувшись резко, усмехнулся криво перепуганному водителю и махнул рукой.

Над ним не были подвластны законы природы, и он знал, что это уже не его проклятие — это был кто-то сверху, тот, кто властвовал над ним, и, сцепив свои пальцы в кулак, он думал о том, как бы достать это нечто и заставить его, черт побери, заставить наконец снять эти силки.

В тот день, стоя на шоссе, он думал о своем возвращение, и эти мысли были в стократ больнее любого удара: возвращаться всегда было трудно, потому что в Англии каждый день его бы манила та дикая чаща в Большом лесу и каждый день он бы просыпался и бродил по местам, которых более не узнавал.

Он приехал в Англию в пасмурное раннее утро. Когда Лондон еще спал и можно было спокойно и даже бессмысленно начать бродить по его мостовым. В этом безотрадном шествие он напоминал себе Хельгу, отчего тоска его смешивалась с лютой злобой: он, великий волшебник, о ком до сих пор гремела слава, становился жалким подобием своего величия. Тенью, которая бродит по этому миру нескончаемое количество лет и все никак не может найти свое пристанище.

Он устал. Устал так сильно, словно каждый день на его плечи накладывалась невыносимая ноша, и она росла, числилась в размерах, грозясь однажды полностью прогнуть его. Усталость приводила к внешнему унынию: он даже не помнил, когда в последний раз испытывал что-либо — радость или даже веселье. Его лицо было отточено из мрамора, и оно не выражало ничего. Может, поэтому он так понравился Ровене в этой жизни? Из-за того, что совершенно не принимал участие в их взаимодействие?

Она привела его в дом своих родителей без лишних слов: ему было все равно — какая разница, что он тут делал и кем его считали в этой семье? Плевать. Совершенно безразлично. И когда вечером дом расширился в размерах из-за того количества людей, что пришло сюда… лишь тогда он словно вышел из своего созерцания, чтобы оглядеться вокруг и замереть. В этом празднике жизни, наполненном смехом, печеньем, теплыми цветами и домашней обстановкой, он не видел ничего ценно для себя, кроме одного. Кроме нее.

Потому что на соседнем диване сидела Хельга Хаффлпафф. Низкая, сутулая Хельга, чью энергетику он бы ни спутал ни с кем и никогда.

— Ах, моя кузина Лили, — заметив, как замер он и как долго и пристально смотрит в сторону дивана, безразлично пробормотала Роза. — Как хорошо, что она есть в нашей семье. Сама судьба благословила нас на ее появление… нам не хватало такого человека.

— Какого? — скрежетнув зубами, чувствуя, как цепляются пальцы в кулак, бросил он тихо, чувствуя горечь во рту.

— Человека, который принимал бы всех.

История повторялась. Опять. Опять. Опять. Он слышал лишь стук своего сердца и не мог встать с места, взирая на нее так, словно мечтал впитать в себя каждый сантиметр ее лица.

Другая. Внешне она была совершенно другая: от русых кудрей не осталось и следа, их заменило настоящее пламя, которое искрилось на солнце ржавой медью и до которого так хотелось дотронуться, чтобы непременно обжечься. Ее рассеянный вид вызывал в нем чувство неизбежности собственного рока, и, когда она подняла свою голову, чуть дернув плечом, он наконец увидел ее глаза.

«Неказистая», — с невиданной тоской подумал он, едва ли чуть не сморщившись внешне. Ее глаза были такими же — наполненными светлой печалью, ласковые карие глаза, которые задержались на нем всего лишь с минуту и тут же переметнулись к чему-то другому, тому, чего, наверное, здесь даже не было.

Он опять делал это: следовал за ней незримой тенью, наблюдая издалека, подмечая изменения и очевидные сходства. В какой-то момент ему опротивело все, и ничего его не интересовало кроме ее тонкого профиля и хрупких рук.

В этой жизни она работала с тяжелобольными детьми, выхаживала их, улыбаясь грустно, а потом, идя по дороге домой, рыдала неслышно, стирая с щек все слезы, чтобы дома никто даже не догадался о ее маленькой слабости. Если же кто-то из ее маленьких подопечных смог выздороветь, то он улыбалась едва ли широко, но в этой легкой полуулыбке можно было найти больше радости, чем в самом широком оскале на свете.

Она была в точности такой же, как он запомнил ее много веков назад, и скользя по ней мрачным взглядом, он испытывал что-то странное: молчаливое созерцание, вновь повторявшееся, едва ли устраивало его, но и изменить хоть что-то он тоже не решался.

Потому что всякий раз, когда она ловила его взгляд на себя, то лицо ее лишь на секунду словно застывало то ли от страха, то ли от непонимания, и в светлой грусти ее глаз ему чудилось презрение, покрытое коричневой пленкой.

— Тебя так заинтересовала моя кузина? — без тени скандала начинала спокойно Роза, когда в очередной раз он вновь и вновь искал взглядом лишь ее профиль, вслушивался лишь в ее голос и видел перед собой лишь ее глаза. — Напрасно, Скорпиус. Лили почти замужем: она с Патриком уже больше пяти лет. Свадьба через месяц.

История повторялась? Едва ли. В той прошлой жизни у Хельги никогда никого не было — это он менял женщин, словно перчатки, и видел в глазах ее туман тоски. В той далекой жизни это он был тем, кто терзал это маленькое, доброе сердце, ведь знал же всегда, видел в ее глазах помимо грусти глупую влюбленность.

Виновен ли он был в ее смерти тогда? В свою первую жизнь ему не хотелось об этом думать, в пять последующих — он совершенно забыл об этом, и только лишь потом, когда вечность стала бременем, он впервые задумался над очевидным: не он ли довел ее до смерти? Не его ли была вина, что она, такая молодая и здоровая, погасла на глазах?

«Ли-ли», — растягивая мысленно, он беспристрастно смотрел в бледное лицо. Каждый вечер в доме семьи Розы давался с невыносимым трудом, но он приходил к ней из раза в раз лишь чтобы посмотреть на (не)знакомое печальное выражение лица, спрятанное за легкой улыбкой. С каждым своим немым созерцанием ему казалось, что он ловит на себе ее быстрые взгляды все чаще, а в какой-то из дней ему бросилось в глаза очевидное — Хельга или Лили, как звали ее теперь, никогда не подходила к нему близко, держа серьезную дистанцию.

Она сторонилась его, и было в этом что-то забавного. Может, она давно заметила, как следит он за ней всякий раз, стоило ей лишь попасться ему на глазах? А может, она просто не понимала значение этого глубокого, мрачного взгляда? Его это едва ли волновало или останавливало — ему было плевать, что о нем думали окружающие, как расценивали его поведение, потому что лишь одна мысль жила в его голове — и этой мыслью была она. Так рано ушедшая когда-то и так долго не возвращавшаяся к нему.

— Мне надоело, Скорпиус, — стиснув его руку с силой, пробормотала Роза, и тогда, лишь на секунду, он оторвал свой взгляд от хрупкой фигуры и взглянул на Ровену. — Я бросаю тебя. Дам лишь совет на прощание: перестань ты так смотреть на мою кузину. Это серьезно напрягает.

Дом Уизли был наполнен радостью, только-только испеченным печеньем и распустившимися ландышами. Здесь всегда было тепло и радостно, и, возможно, оцени он это, непременно держался бы за Розу и дальше, наплевав на маниакальную идею наблюдать за той, потерянной и так не возвращенной.

Но теперь все было закончено. У него не было причин здесь оставаться, а значит, не было и возможности почти легально наблюдать за ней. Огорчало ли это? Привносило ли бурю в душу? Выйдя на кухню и пойдя к открытому окну, за которым раскинулось звездное небо и объятая сумерками роща, он не мог понять своих чувств. Его сердце напоминало ржавый механизм, который так долго не использовался, что теперь уже совершенно не подлежал эксплуатации — не живой. Вечность сделала его ходячим мертвецом без чувств и эмоций, и даже ее долгожданное возвращение вместо нужной радости привнесло лишь боль. Он был отравлен. Вечностью или ею, но совершенно точно отравлен.

И вот, когда он подошел к двери, резким движением схватив висевшую мантию, то вдруг услышал тонкий голос, лишенный всякой робости, но вместо этого переполненный злополучной тоской:

— Зачем же вам уходить?

На секунду ему показалось, что он вновь стоит у подножия Хогвартса и, злясь на весь мир, крепко сжимает в пальцах палочку, с непередаваемой ненавистью вглядываясь в возведенные им же стены. И рядом с ним стоит, замерев от волнения и холода, босая Хельга и смотрит так преданно, так тоскливо, что у него вот-вот не останется сил просто стоять и что он, наплевав на все свои запреты, прижмет ее к себе крепко-крепко и словно на зло всей судьбы не отпустит никогда.

— Куда вы уйдете? Зачем?

Секунду расплавлялась в вечность, и когда он наконец смог отмереть и резко повернуть свою голову, ему показалось, что эта вечность обухом огрела его по голове. Потому что в ее глазах, наполненных дымкой грусти, отчетливо проступала то ли обида, то ли даже злость — хрупкая, безобидная злость, которая делала из нее скорее ребенка, чем разбушевавшегося врага. Лицо ее, искаженное маской обиды, на секунду словно искривилось еще сильней, а маленькая хрупкая ладонь сложилась в кулак. В своей злости она была столь прекрасной, что у него, право, на секунду отнялось всякое дыхание.

— Разве это возможно? — чеканя гласные, съедаемые ее сбившимся дыханием, продолжала она. — Вы действительно так просто оставите меня?

И, переведя на секунду дыхание, подойдя к нему на шаг ближе, из-за чего рыжие волосы взметнулись при ходьбе, она прошептала по-особенному злобно, схватив его резко за руку, и ее шершавые, теплые пальцы на его руке по-прежнему выглядели по-особенному чужеродно:

— Вы никогда не боролись за меня.

Длинные волосы хлестнули его на прощание, оставляя после себя дивный запах цветов, и, не сразу отмерев то ли от воспоминаний, то ли от того странного ощущения в груди, что появилось после ее слов, он лишь мотнул головой, громким хлопком прикрыв после себя дверь.

Он помнил. Помнил, как любил танцевать на баллах со всеми, кроме нее, намеренно оставляя несчастную Хельгу в стороне; помнил, как никогда не поздравлял ее ни с одним из праздников, оставляя все свои лучшие слова лишь для Ровены. Зачем он делал это? Что ему было с той печали, которая проявлялась в ее лице? Радовался ли он?

Нет. Ему хотелось привлечь ее внимание, заставить ее думать о нем, и тогда ничего в его поведении не казалось ему ни странным, ни противоречивым. Ему понадобилось каких-то двенадцать веков, чтобы осознать: каждым своим действием, каждым своим словом он причинял ей боль, хотя больше всего на свете хотел видеть ее улыбку вместо печальной дымки на лице.

Солнце заливало Запретный лес, когда он появился возле него вновь, и, не смотря по сторонам, он уверенно зашел в его дикую чащу. Что-то манило его сюда, в их место, которое по-прежнему было усеяно жесткой травой и которое от всех глаз скрывал вековой, могучий дуб

Он шел на автомате, не различая дороги, чувствуя, как редкие лучи солнца скользят по его щеке, оставляя красный след. В этой жизни он был слишком бледным и болезненным на вид, потому едва ли ему стоило появляться под ярким солнцем в открытую. Его удел — это тень, тенью же он и проскользнул на вершину небольшого вала, к дубу, под которым, словно ожившая картинка прошлого, уже стояла она.

Могучие кроны нагнулись, закрывая ее профиль от любого света, и вдалеке по-прежнему блестела гладь обмельчавшего озера. Ничего не изменилось. Только ее волосы отливали ржавой медью, а на ногах виднелись красивые, светло-бежевые лодочки.

Она оглянулась, подняла голову, скрепив за спиной пальцы рук, и посмотрела почти в упор. Не было ни прошлой злости, ни обиды, только лишь жесткое выражение лица, которое ей совершенно не шло — в нем не было милой Хельги, и, остановившись, он замер в пару метрах от нее. Дикая, родная чаща. Они вновь стояли здесь, овеянные тишью и полусветом, и ветер опять гудел в ушах, ломая хрупкие сухие кусты дикого можжевельника.

Ничего. Совершенно ничего не изменилось с тех пор.

— Как давно вы вспомнили меня? — холодно спросил он, и жесткое его выражение лица ни дрогнуло даже после того, как лишь на секунду опять исказилось в болевом припадке ее печальные глаза.

Она молчала. И, когда вздох сорвался с ее губ, он едва смог различить очевидное:

— А я никогда и не забывала.

Ветер загудел диким ревом, и ему почему-то показалось, что он точно смеялся над ним. Потому что, право, сейчас ему показалось, что именно тринадцатую свою жизнь он ненавидел больше всего.