Разговоры с мертвецами (джен)

i had all planned out before you met me

was gonna leave early and so swiftly

maybe in a fire or crash of a ravine

people would weep

how tragic, so early

sylvan esso — die young

Криста Ленц улыбается — широко и ярко, так, что невозможно не задержать взгляд на секунду-другую, невозможно не влюбиться. Криста Ленц — самая солнечная девушка кадетского корпуса, та, что протянет руку помощи, встанет на сторону слабого и, если понадобится — умрет.

Понадобится, обязательно понадобится, — думает Хистория и рвется в бой. Смерть не кажется Хистории чем-то ужасным. Нет, ей было страшно, когда пала первая из стен, ее охватывал ужас, скручивая желудок рвотными позывами, когда на ее глазах титаны отрывали головы ее товарищам из кадетского корпуса и заглатывали тех целиком, она захлебывалась слезами вполне искренне, когда командиры устанавливали могильные камни над пустыми могилами, а Имир крепко держала ее за плечи. Но смерть — чужая и своя — имеет для нее разное значение. Других есть, кому оплакивать, других, думает Хистория, проверяя крепления упм перед учениями, есть, кому любить. Она же — другое дело. Внутри нее, под кружевом имени Кристы Ленц, дробится пустота. Имя Хистория Рейсс могло значить многое, но не значит ровным счетом ничего. А Хистории так хочется значить хоть что-то.

Ее товарищи получают письма и посылки из дома, и даже Жан, напоказ стыдящийся своей матери, выглядит обласканным любовью ребенком, что Хисторию берет злость на него: как можно стыдиться любви, какой бы она ни была? Хистория не знала никакой. Ее собственная мать, прежде чем захлебнуться кровью из вспоротого горла, сказала: я бы хотела, чтобы ты никогда не рождалась. Было бы лучше, если бы ты умерла. Иногда Хистории кажется, что это были единственные слова, что она слышала от матери. И единственный раз, когда та смотрела прямо на нее, а не мазала взглядом мимо, всматриваясь вдаль. Мне всего лишь нужно было умереть, — поняла Хистория, — чтобы меня полюбили. И приняла на веру.

В кратких передышках между тренировками, разламывая поджаренный на костре хлеб на равное количество частей, каждый из них роняет мимоходом пару фраз: о детстве, о семье, о младших и старших братьях и сестрах. Они все говорят об этом так буднично и обыденно. Хистория молчит. И с жадностью блуждавшего в одиночестве долгие месяцы за стенами ловит каждое слово: собирает их на собственном языке, голодная, как хлебные крошки, и пробует на вкус.

“Криста такая замечательная!”, “Хотел бы я такую девушку себе в жены”, — взгляды, направленные на нее, не греют. Все равно что тусклый свет мертвых звезд. Хистории, кутающейся в личину Кристы Ленц (девочки, которую обязаны любить), темно и холодно.

Тот, кто любит тебя, видит тебя. Но он взгляда Имир Хистории не по себе. Та видит не то, что Хистория так старательно показывает миру: какая она добрая, какая она хорошая, самая лучшая — та, что уж точно заслуживает любви. “Ты лицемерна”, — говорит Имир. “Ты дура, почему ты так стремишься умереть?” — Имир нет смысла задавать этот вопрос, та уже знает ответ. Фальшивая солнечная улыбка Кристы Ленц кислотой разъедает губы.

Нормальные люди бегут от смерти, нормальные люди стремятся укрыться за стеной Сина, докуда уж точно не доберутся титаны (как Энни, Имир или Жан, метящие в военную полицию). Хистория же радостно бежит смерти навстречу. Ведь если я умру, — думает Хистория, то кто-то же, хоть кто-то обронит слезу по ней: как плакала сама она над списками погибших кадетов, с которыми перебрасывалась едва ли парой слов, как плакала по мертвым офицерам разведкорпуса, которые вряд ли знали ее саму хотя бы по имени.

Но ее спасают: раз за разом, порой ценой десятков, а то и сотен жизней. “Зачем?!” — Хистории хочется закричать, Хистории хочется их ударить: зачем они мешают ей стать достойной любви?

Хистория не знает, что такое любовь, знает только, что та существует в этом мире и ей никогда не заслужить этого чувства. Ее любили когда-то, но память об этом ее любящая сестра ласковым движением скальпеля выскребла из черепной коробки. Внутри Хистории — черная дыра. И, кажется, теперь ей всегда будет мало.

Воспоминания возвращаются: вспышками света, не греющими — жалящими, прожигающими сознание. Так вот, — думает Хистория, — как оно было. Как оно должно было быть. Но это не приносит ей облегчения: Хистория чувствует себя больной. Она чувствует себя калекой. Пустота внутри зияет все шире, и в ней, как щепки разбитого корабля в бушующем море (которое где-то далеко-далеко, за стенами), полощутся осколки сестринской любви. И царапают изнутри.