Вопреки (гет)

«Я всё сделал правильно».

То, что он всё сделал правильно, стало ясно уже много лет назад. И ни разу в этом не было сомнений. Однако сегодня Люциус уже не первый раз повторял эту фразу. Да и вообще сегодня с ним творилось что-то странное. Не иначе, как из-за утреннего вопроса Гермионы…

Утро началось как обычно. Он одевался, стоя перед зеркалом, когда Гермиона, как всегда, подошла и обняла его сзади, прижавшись к спине. Затем, не размыкая объятья, скользнула вокруг него и встала перед ним, подняв голову и смотря взглядом, полным безграничной любви. Он прекрасно знал, что она чувствует в этот момент. Их брак, хоть и не был изначально их выбором, всё же предполагал, что вместе они проживут всю жизнь. Однако подействовавшее проклятье Арманда Малфоя показало, что ничего нерушимого в этом мире нет. Разлука, эта долгая пятилетняя разлука, ставшая самым тяжёлым испытанием для них обоих… О да, Люциус прекрасно понимал, что нужно Гермионе. Уверенность. Уверенность, что больше ничего похожего с ними не произойдёт. Уверенность, что тяжёлое бремя, если оно всё же выпадет им, она не будет нести в одиночестве. Уверенность, которую мог дать ей только он. И он давал ей её. Обнимая её в ответ. Целуя, когда она поднимала голову. Снова обнимая, когда она прижималась к его груди. И легко касаясь ладонью её щеки, когда она, наконец наполнившись уверенностью, что наступающий день не принесёт им нового испытания, отстранялась от него, чтобы вместе с ним спуститься к завтраку. Это действо было их ежедневным ритуалом на протяжении последних десяти лет.

Однако сегодня утром она вдруг отстранилась и, помогая расправить ему кружево жабо, спросила:

— Люциус, скажи, ты был счастлив? Со мной?

Вопрос оказался столь неожиданным, что он даже на пару секунд перестал поправлять воротник и не сразу нашёлся, что ответить. Возникшая заминка была успешно замаскирована сосредоточенностью на процессе надевания камзола. И лишь затем Люциус, усмехнувшись, ответил:

— Никогда не понимал, почему женщинам так хочется слышать признания. В юности — понятно. Но после десятилетий супружеской жизни? За это время другого человека узнаёшь не хуже, чем себя самого.

Напряжение в её взгляде исчезло. Но и смешинки, которая обычно появлялась после его шутливых ответов, в этот раз не было. Взгляд словно потух. Только это и выдало, что она расстроена отсутствием прямого ответа.

— Ты прав. Конечно, узнаёшь. Но иногда хочется просто услышать, — сказала Гермиона. И, стремясь скрыть своё состояние, улыбнулась: — В конце концов, я же женщина.

— Милая, ты не просто женщина, — насмешливо посмотрел на неё в ответ Люциус. — Ты красивая, умная, восхитительная женщина. Но самое главное: ты — моя. — Смешинка в её глазах всё же появилась, и, погладив её по щеке, он сказал: — Пойдём.

После завтрака он, как обычно, уединился в кабинете, чтобы заняться делами. Однако сегодня на делах сосредоточиться не удавалось.

Возможно, это возраст всё-таки берёт своё? Ему семьдесят восемь. Не молодость. Но по меркам волшебного мира он ещё далеко не старик. Да и может ли он чувствовать свой возраст, когда двое его младших детей ещё учатся в школе и так много ещё требуется сделать, чтобы без опаски позволить им строить свою жизнь самостоятельно? Когда рядом с ним... Многие сказали бы "молодая жена". Но в силу как раз возраста Люциус мог сказать правильно: любящая жена. Любящая жена, настолько достойно представлявшая их семью в обществе, словно она была урождённой Малфой. Любящая жена, подарившая ему большую и дружную семью, о какой он когда-то даже не мечтал. Любящая жена, в чьём каждом взгляде после того случая, когда она поняла происхождение надписи на гобелене, он видит любовь. Любящая женщина, чья любовь оказалась настолько сильна, что сумела разрушить проклятье.

Нет, дело не в возрасте.

Люциус подошёл к окну. Внизу, на скамье возле фонтана, Гермиона с Астреей читали книгу. Лайнус и Патрисия наперегонки летали вокруг не мётлах. Время от времени Гермиона бросала взгляд в сторону ворот.

Нет, дело не в возрасте. Дело в нынешнем дне. Именно в нём — в дне, когда тридцать лет назад состоялся их с Гермионой брачный обряд.

Сегодня мысли упорно возвращались к прошлому. К прошлому, которое он предпочитал не вспоминать.

* * *

Время после победы. Мучительное ожидание приговора. И — непереносимое ощущение, что он проиграл, хотя налицо были все признаки того, что он не просто выиграл, а выиграл главный приз. Сделка с Поттером была настолько выгодной, что и сделкой-то её называть не хотелось, ибо похожа она была больше на благотворительность со стороны Поттера. Нарцисса, Драко и даже он сам — они все были оправданы. По сравнению с этим обязательств Люциуса в виде пожертвований и финансирования различных проектов, можно сказать, и не было — если сравнивать с его обычными расходами между двумя пришествиями Волан-де-Морта. Чуть больше, чем он тратил раньше на благотворительность и подкуп нужных людей, но гораздо меньше, чем тратил на нужды Лорда. А оказание помощи в качестве эксперта по тёмной магии вообще можно было считать официальным разрешением заниматься тем, что ему нравилось. Ибо тёмная магия была многогранна и привлекала его в любой форме. Да, Люциус считал бы, что он выиграл — если бы в семье всё было как прежде. Драко — его любимый сын, всегда смотревший на него с восхищением — теперь словно бы не видел его. Люциус, обладавший настоящим даром убеждения, впервые почувствовал, что не может найти нужные аргументы. Ничто не могло вытащить Драко из той скорлупы, которой он окружил себя. И Нарцисса… Нарцисса, его нежный и стойкий ангел, Нарцисса, с которой они понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, Нарцисса, в которой Люциус был уверен так же, как в себе самом, Нарцисса в этот раз не поддержала его. Её правдивые слова больно хлестали. Настолько больно, что он не выдержал и единственный раз в жизни ударил её. Конечно, потом он корил себя за несдержанность, но вернуть прежние отношения уже не успел. Нарцисса умерла внезапно. Однажды почувствовав слабость, она прилегла — и уже больше не встала. Ни семейный колдомедик, ни целители Святого Мунго не смогли определить причину. У неё ничего не болело. Просто слабость, из-за которой она не могла ни стоять, ни даже сидеть. Все дни её недолгой и непонятной болезни он находился рядом с ней, отчаянно надеясь, что Нарцисса поправится, а уж потом он не остановится до тех пор, пока его семья не станет такой, как раньше. Но её последние слова, обращённые к нему, были о Драко. Она просила оставить сына в покое и позволить ему идти своим путём. А затем умерла, так и не простив ему ту пощёчину. И оставив его с ощущением, что она его предала — предала, оставив в тот момент, когда нужна была ему больше, чем раньше.

Невыносимое одиночество настигло Люциуса. Так много предстояло ещё сделать, чтобы реабилитировать их семью в глазах магического общества и занять место, которое Малфои всегда занимали. Но Нарциссы уже не было на этом свете. А Драко было всё безразлично. Люциус снова попытался вытащить сына из его скорлупы. Но все аргументы, которые приводил Люциус, разбивались о равнодушие сына. Драко оживал лишь тогда, когда колдовал в лаборатории. И в конце концов Люциус перестал настаивать на своём, продолжая только наблюдать за сыном и ждать, к чему приведёт это невмешательство.

Решение не вмешиваться было правильным — Люциус понял это, когда узнал, что Драко попытался зарегистрировать своё косметическое зелье. По крайней мере, сын сделал шаг из замкнутого мира, в котором находился последние годы. Тактика выжидания оказалась верной, и Люциус собирался придерживаться её и дальше. Однако и бездействовать он тоже не мог — из-за неудачи сын мог снова замкнуться в себе, а этого нельзя было допустить. Прямо предложить свою помощь ему было невозможно — он знал, что Драко от неё откажется. Сам бы Люциус на его месте точно отказался. Пришлось искать иной способ. Аптекарь Малпепер, к которому он обратился, согласился ему помочь. Их сделка была одной из тех, которые заключались очень быстро и не требовали особых усилий. Убедить Малпепера не составило труда: Люциус и так ежемесячно переводил на его счёт кругленькие суммы за ингредиенты, которые покупал Драко. А после того, как зелье было зарегистрировано, покупки Драко увеличились вдвое.

Люциус не помнил, что послужило причиной их ссоры с сыном в тот роковой день. Но как только в разговоре прозвучало имя Нарциссы, Люциус сразу направился к выходу: смерть жены по-прежнему была болевой точкой, и позволять затрагивать её кому-либо, а тем более сыну, он не собирался. Он знал: его отпрыск всё-таки скажет вслед ему то, что хочет, пока он, Люциус, будет на таком расстоянии, чтобы слышать его слова. Однако вместо обвинений послышался крик Драко: «Отец!» Крик, полный ужаса. Люциус резко развернулся и сам замер от ужаса: светящаяся руна висела прямо перед ним.

Светящаяся руна… Ни он сам, ни кто-либо из его предков не сталкивался с этим проявлением магии. Явление это было редким настолько, что считалось больше легендой, нежели действительным явлением.

Около двух недель он и Драко провели в семейной библиотеке, в прямом смысле пересмотрев все имеющиеся книги. И только в одной нашлось упоминание о руне. Информация была весьма и весьма скудной: явление это было парным и знаменовало собой связь с каким-то другим волшебником для выполнения магической задачи.

Появление руны считалось плохим предзнаменованием, и сейчас Люциус как никто был согласен с этим. Снова магическая связь. Снова какие-то обязательства. Сейчас, когда он — наконец-то! — стал свободен. После стольких лет, в течение которых вынужден был подчиняться Тёмному лорду, Люциус наконец-то мог распоряжаться своей жизнью сам. И вновь его свобода оказалась призрачной. На вопрос Драко, что же теперь делать, Люциус ответил коротко и спокойно: «Ждать». Сам же он был далеко не спокоен. Первый месяц напряжение было настолько сильным, что, чтобы его выплеснуть, Люциус частенько спускался в подземелье имения, где было оборудовано специальное помещение для тренировок. Иной раз заклинания получались настолько мощными, что Люциус сам этому удивлялся.

Прошла неделя, затем другая, потом ещё, и ещё… Ничего не происходило, и постепенно плохое предчувствие исчезло. Так что, когда через несколько месяцев прилетела сова от Поттера с просьбой воспользоваться их библиотекой, он не придал этому значение. Ответив положительно, он даже не стал встречать гостей — поручил это Драко. Ограничился лишь тем, что выглянул в окно, чтобы убедиться: это опять была неразлучная троица. И, по всей видимости, нужна их библиотека была именно грязнокровке. Он видел, что ей стало плохо перед входом, что Поттер с тревогой сказал ей что-то, что она тряхнула головой и решительно двинулась вперёд. Конечно, это была не сладкая месть, но удовлетворение он всё-таки почувствовал: было очевидно, что воспоминания о посещении Малфой-мэнора для Грейнджер до сих пор тяжелы.

Однако, когда Драко, проводив гостей в библиотеку, зашёл к нему, чтобы сообщить, какие книги попросил посмотреть Поттер, сразу появилось отчётливое понимание, что прибытие гостей связано со светящейся руной, увиденной им, Люциусом. Он спустился в библиотеку сам. С удовольствием больно кольнул грязнокровку — конечно же, безупречно, как он умел, замаскировав этот удар любезностью. Отметил, что она научилась прятать свои эмоции за напускной смелостью. И — получил подтверждение, что он оказался прав. Так вот с кем связала его магия! С грязнокровкой! В тот вечер он несколько часов провёл в тренировочном зале, громя созданные им стены, вновь создавая и вновь уничтожая их. И следующий вечер тоже, когда невыразимец разъяснил все тайны, связанные с появлением рун. Итак, новой миссис Малфой будет магглорождённая. Грязнокровка! Пусть умная. Пусть красивая. Пусть имеющая значительное влияние в магическом обществе. Но все эти достоинства, даже вместе взятые, не могли превзойти один недостаток — происхождение.

У него было несколько дней до новой встречи с Грейнджер, на которой они должны были обсудить условия их брака. Требовалось время, чтобы продумать детально все эти условия. И справиться с собой. Как бы там ни было, Малфой не должен был показать, что выведен из равновесия этим происшествием.

— Итак, ты понял, наконец, почему умерла Нарцисса? — неожиданно ворвался в его размышления голос Абраксаса Малфоя, когда Люциус как раз обдумывал условия будущего брака. Портрет отца, висевший в кабинете, не разговаривал с ним уже несколько лет. И вот теперь заговорил только для того, чтобы надавить на его болевую точку, высказав мысль, которую Люциус упорно гнал от себя, хотя ничем другим объяснить странную скоропостижную смерть жены не мог.

— Не смеши меня, отец, — ответил Люциус. — Чистокровная волшебница должна была умереть, чтобы её место заняла какая-то…

— Её выбрала магия, — негромко прервал его Абраксас.

— Пусть так. Но зачем для этого нужна была смерть Нарциссы? Ты можешь ответить, отец? — выдержка Люциуса почти трещала по швам.

— Тебе плохо без неё, да, сын?

Сердце Люциуса болезненно сжалось, но он ничем не показал этого.

— Я знаю, что плохо, — продолжал портрет отца. — Когда умерла твоя мать, мне тоже было плохо. Казалось, что она забрала с собой частичку меня.

— Нарцисса была такой, какой я себе всегда представлял свою жену, — ответил Люциус. — И относилась она ко мне так же, как мама относилась к тебе.

— Но, в отличие от твоей матери, она не поняла и не приняла тебя полностью, — покачал головой Абраксас. — И ты знаешь об этом.

— Знаю. Но говорить об этом не хочу, — резко ответил Люциус и шагнул к выходу, заканчивая разговор.

— Сын!

Уважительное отношение к родителям, привитое ему с детства, всё-таки дало о себе знать, и, остановившись, Люциус вновь посмотрел на отца.

— Помни, сын, её выбрала магия, — повторил Абраксас. — И я надеюсь, что ты будешь вести себя достойно волшебника из рода Малфоев.

— Разумеется, — невесело усмехнулся Люциус.

Да, он будет вести себя достойно. Как бы там ни было, но грязнокровка будет его женой. А это значит, что её должны уважать все вокруг, включая слуг и его собственного сына. И никто не посмеет сказать, что он, Люциус, неуважительно относится к жене или не заботится о ней. Но вот она — она лично — заплатит ему за всё. Пусть даже этого придётся ждать годы. Грязнокровка за всё заплатит. И за смерть Нарциссы тоже. За смерть Нарциссы он предъявит отдельный счёт.

Гермиона (сейчас не получалось называть её иначе, хотя тогда он мысленно кроме как грязнокровкой её и не называл) подошла к договору с той же педантичностью, с которой выполняла задания в школе. Ему даже можно было не думать над этим — все её предложения полностью соответствовали его интересам. Кроме одного, на выполнении которого он настоял: все важные мероприятия они должны были посещать вместе.

Люциус не любил вспоминать их брачный обряд. Потому что каждый раз его сердце сжималось при мысли, что было бы, если бы его убивающее проклятье поразило её. Разум говорил, что такого не могло случиться и не случилось, но сердце… сердце всё равно сжималось. От понимания, что тогда он навсегда остался бы одинок.

Один плюс в этом всё же был: он в первый раз увидел, что она проявила свое уважение к нему как к мужу и главе семьи. Хотя осознать, что щит, выставленный ею одновременно с ним и Драко, был проявлением этого самого уважения, смог только годы спустя. А в тот день он вложил в непростительное всю ненависть к тем, кого она олицетворяла, и всю злость, которая владела им тогда. И даже если бы не удалось переложить вину за смерть Грейнджер на невыразимца, уверявшего, что против друг друга их заклинания не сработают, и его, Люциуса, отправили бы в Азкабан — в то время он готов был к этому. Ибо хотя бы одному из победителей удалось бы отомстить.

Хитрец Коннор до последнего тянул, чтобы сообщить главное условие их брака — рождение ребёнка. Что же касается интимных отношений — от этой части супружеской жизни Люциус и сам отказываться не собирался. Для того, чтобы удовлетворять естественные потребности организма, грязнокровка вполне годилась. Но когда невыразимец сообщил, что есть срок, отведенный до консуммации, Люциус решил не откладывать начало супружеских отношений. Хотя изначально планировал поразвлечься, наблюдая за Грейнджер, предвкушая, как она сама придёт к нему. Ибо физиология рано или поздно возьмёт своё, а иных вариантов, кроме мужа, у неё не будет.

Он никогда не рассказывал Гермионе, что подошёл к её комнате в ту ночь, после их свадьбы. Подошёл, чтобы обнаружить запертую дверь. Конечно, ему ничего не стоило снять запирающие чары, но для него сам факт такого поступка был равносилен тому, как если бы он ломал дверь в спальню собственной жены. До такой степени унижаться он не собирался. Он вернулся к себе и долго сидел в кресле, потягивая алкоголь и строя планы, каким образом накажет грязнокровку за сегодняшнее унижение. Когда, наконец, гнев удалось усмирить и было принято решение вернуться к изначальному плану — заставить её первой заговорить о брачной ночи, мысли обратились ко второму обязательному условию их брака — рождению ребёнка. Здесь было всё намного, намного сложнее…

Ребёнка Люциус хотел. Хотел очень давно. Только вот матерью своего ребёнка он не видел никого, кроме Нарциссы. И в этом и заключалась сложность — сама Нарцисса становиться второй раз матерью не желала. Несколько лет он уговаривал её — сначала ненавязчиво, затем более настойчиво. А потом вернулся Лорд — и о втором ребёнке можно было забыть.

К моменту появления руны Люциус, можно сказать, уже смирился… И вот теперь судьба словно смеялась над ним. Ребёнок у него будет — но… ребёнок, рождённый по приказу. Ребёнок, рождённый грязнокровкой. Нет, этого ребёнка он точно никогда не будет любить. Драко — его единственный сын. И единственный родной человек, оставшийся у него.

 

Верный принятому решению, Люциус стал наблюдать за новоиспечённой женой, попутно пытаясь нащупать её уязвимые места. Хотя последнее оказалось не такой уж лёгкой задачей. Гермиона научилась закрывать сознание и парировать его язвительные выпады, которыми он пытался вывести её из равновесия и заставить действовать под влиянием эмоций, а не разума.

Но довольно скоро случилось то, что заставило Люциуса посмотреть на жену более внимательно. Каким-то непостижимым образом за несколько недель ей удалось то, что не удавалось ему несколько лет: вытащить Драко из скорлупы. Не то чтобы он удивился поведению Грейнджер: любой гриффиндорец, которого он встречал, готов был помочь каждому, кто нуждался в помощи. Да и вообще она делала именно то, что обязана была делать его жена. Конечно, на роль матери Драко ровесница сына не подходила совсем, но замужество женщины подразумевает и выполнение материнских обязанностей по отношению к детям мужа, если таковые есть. Так что Гермиона выполняла свои обязанности, не более. Но вот Драко… Драко явно тянулся к её обществу. Конечно, Люциус не одобрял этого. Однако обрубить единственную ниточку, за долгое время протянувшуюся от сына к внешнему миру, было бы глупостью. Так что Люциус по-прежнему продолжал наблюдать за ними, готовый в любой момент вмешаться, если потребуется.

Не вмешиваться пришлось очень долго. Эти двое прекрасно справлялись сами. К счастью, ни сын, не жена не старались ничего от него скрывать, так что быть в курсе происходящего было легко.

Только вот в его с женой личных отношениях ничего не менялось. Грейнджер не делала никаких попыток заговорить с ним о брачной ночи. Она как будто совсем не думала об этом. А ведь прошло уже немало времени. Тактика выжидания не дала результатов, так что пора было начинать действовать. Нужно было подтолкнуть Гермиону, вынудить её сделать первый шаг. Задача не такая простая, как казалось на первый взгляд. Ибо те способы, которые Люциус предпочитал, если нужно было добиться результата, — подкуп, лесть и угрозы — в данном случае не имели смысла. Но подсказка пришла неожиданно от самой Гермионы. Однажды, зайдя в библиотеку, когда Гермиона готовилась к уроку, он увидел, как она отлевитировала книги на свои места — и его внимание привлекло то, насколько сильно она сжимала палочку. Сильнее, чем следовало для такого простого заклинания. Понаблюдав немного за Гермионой, он убедился, что она сильно сжимает палочку при любом заклинании. И причина этого была знакома Люциусу очень хорошо, потому что в своё время он сам столкнулся с ней. После войны он заказал у Олливандера новую палочку — точную копию той, что была уничтожена в схватке Лорда и Поттера. Однако новая палочка, хоть и слушалась, но для создания заклинаний требовалось прилагать большие усилия. Решить эту проблему возможно было только двумя способами: либо вернуть прежнюю палочку, либо заново найти свою палочку. В его случае возвращать было нечего, поэтому Люциус перебирал в лавке Олливандера палочки одну за другой, пока, наконец, одна из них не рассыпала сноп цветных искр, оказавшись в его руке. Сердцевиной её по-прежнему была сердечная жила дракона, и длина такая же, как у прежней палочки, но вот сделана она на этот раз была из кедра. Развернувшись к хозяину магазина, чтобы расплатиться, Люциус поймал его задумчивый взгляд. Олливандер быстро спохватился, но его тон, когда он прощался с Люциусом, очень отличался от того, каким он разговаривал раньше. Нет, в нём не было ничего оскорбительного. Наоборот, Люциус расслышал в нём уважение — искреннее уважение, которого не было прежде. Впрочем, новая палочка выполняла его заклинания словно играючи, поэтому раздумывать над причиной изменения в поведении волшебника, про которого уже давно ходили слухи, что он себе на уме, Люциус не захотел.

В случае же с Гермионой предпочтителен был первый вариант — вернуть её первую палочку. Задача почти невыполнимая — отыскать потерянную во время войны палочку через пять лет. Почти невыполнимая … Но не для Люциуса. Обещанное им вознаграждение было поистине королевским, и уже через пару месяцев один из его информаторов принёс желаемое.

Подарок к Рождеству — какой более удачный повод можно было найти, чтобы вручить палочку? Люциус любил Рождество c детства. Рождественские вечера они всегда проводили втроём — его родители и он. Конечно, было много подарков — родители ни в чём ему не отказывали. Но ещё Люциусу нравилось смотреть, как мама разворачивала подарки, сделанные отцом. Нравилось слышать облегчённый выдох Абраксаса, когда он по взгляду жены понимал, что снова сделал именно тот подарок, который хотела бы получить она. Абраксас любил баловать жену и не ограничивал в средствах, но подарок на Рождество выбирал всегда сам, тщательно перебирая возможные варианты и обязательно превращая его в сюрприз. Вот это время Люциус точно мог назвать счастливым.

Точно такую же атмосферу праздника он старался создать и в своей семье. И это ему удавалось. До того года, когда вернулся Тёмный лорд. Год, предшествующий его возрождению, был последним, когда в Малфой-мэноре чувствовалось поистине рождественское настроение. Затем война, победа, состояние равнодушия ко всему Драко… А предыдущее Рождество и вовсе они встречали без Нарциссы.

Но в это Рождество он впервые почувствовал отзвук того, прежнего детского ощущения… Нет, это не было ощущение счастья. Но впервые за долгое время за праздничным столом не царило напряжённое молчание, а велась непринуждённая беседа. И звучал смех. Смех сына, который он так давно не слышал.

К получению подарков Люциус уже давно был равнодушен. Наверное, потому, что сюрпризом они не были, ведь оплата всех счетов Нарциссы и Драко так или иначе проходила через него. Он получал толику удовольствия от проявления внимания со стороны родных, делал вид, что очень рад их подаркам… Но настоящую радость испытывал тогда, когда видел лица жены и сына, открывающих его подарки.

В этот же раз гобелен, подаренный Гермионой, оказался действительно сюрпризом, так как куплен был ею на собственные деньги, и эта покупка прошла мимо него. То, что он не был старинным, Люциус понял сразу. Его дед по матери коллекционировал гобелены, и Люциус ещё в юном возрасте научился с одного взгляда отличать действительно ценный гобелен от обычного. Но грязнокровка об этом, конечно же, знать не могла. А вот то, что подарок был с подвохом, стало ясно сразу, как только она увидела его подарок ей — настолько явственно отразился на её лице стыд. Ну, кто предупреждён — тот вооружён, как говорится. Что делать с гобеленом, он решил обдумать позже, а пока нужно было получить максимум выгоды от ситуации. Откинувшись на спинку стула, он смотрел жене прямо в глаза, ожидая, что она начнёт, наконец, нужный разговор… Она же, впервые за долгое время, тоже смотрела ему прямо в глаза и не отводила взгляд.

Вот эти мгновения Люциус потом вспоминал с удовольствием и не раз. Было в них что-то интимное, что-то, касающееся только их двоих… И, видимо, это ощущал не только он, потому что Драко поспешил оставить их с Гермионой наедине. Во взгляде жены Люциус читал такую огромную признательность, что на какой-то миг почувствовал — не осознал, а именно почувствовал, — удовольствие от того, что угадал с подарком, и едва слышно выдохнул — так же, как когда-то отец.

Необычная аура растаяла, едва Гермиона собралась тоже уходить. Разговор, к которому он пытался её подтолкнуть, видимо, всё же не состоится. Но свои дивиденды он мог получить иным способом, что и не замедлил сделать, потребовав, чтобы Драко больше не бывал в доме её родителей.

Про её подарок он вспомнил уже вечером, перед тем как собрался лечь в постель. То, что там будет что-то неприятное ему, было очевидно. Однако любопытство всё же оказалось достаточно сильным — чем же грязнокровка захотела его уколоть? Коридорчик между их покоями как постоянное место для гобелена он определил наполовину спонтанно, наполовину продуманно. Если там было нечто оскорбительное — нельзя было, чтобы этот гобелен увидел кто-то ещё. Волшебная картинка показалась сразу, едва Люциус закрепил гобелен на стене. А просмотрев — рассмеялся. В картинке не было ничего оскорбительного. Намёк, конечно же, был, и довольно прозрачный. Но обрадовался Люциус не поэтому — по всей видимости, сегодняшний вечер всё-таки прошёл не зря. Кажется, он нашёл первую ниточку, при помощи которой он сможет воздействовать на жену. Гриффиндорство ничем не изведёшь, и то, что после его подарка она почувствовала свою вину, доказывало это как нельзя лучше. Хитрости она не поддавалась. Но вот поступки, которые в её системе ценностей она считала благородными, равнодушной её не оставляли. Нужно было подумать, как использовать обнаруженную лазейку в её защите. Ну а пока… в первый раз за многие годы в этом доме Рождество всё-таки стало семейным праздником.

 

Следующий год стал поистине удачным для его семьи. И удача показалась в первые же дни года, когда Драко предложили место преподавателя зельеварения.

Драко Малфой — преподаватель в Хогвартсе. К этому времени Люциус уже многое сделал, чтобы восстановить пошатнувшееся положение Малфоев. Но преподавание в Хогвартсе — это был значительный шаг вверх, шаг сразу через несколько ступенек. Волшебники, даже недолго преподававшие в Хогвартсе, в магической Британии пользовались всеобщим признанием. Если Драко сумеет удержаться на должности преподавателя хотя бы до конца года — Люциусу будет намного легче действовать впредь.

— Что скажешь, папа? — спросил его Драко, когда Гермиона после завтрака отправилась в Хогвартс.

Люциус внимательно посмотрел на сына. Взгляд Драко явно выражал заинтересованность, и Люциус почувствовал, как тяжесть, лежавшая на сердце со времени, когда сын замкнулся в себе, стала как будто легче. А потому он ответил — как всегда, не показывая своих эмоций:

— Скажу, что о совершённом поступке сожалеть проще, чем о несовершённом. Если тебя это интересует — дерзай.

Как и прежде, он занял позицию наблюдателя, позволяя жене и сыну вновь самостоятельно справляться с проблемами. Хотя в этот раз ему и пришлось вмешаться, чтобы новость о назначении Драко преподавателем как можно быстрее перестала обсуждаться среди магов — но необходимость этого Люциус понимал с самого начала. А вот видеть, что сыну сложно завоевывать положение в обществе, было трудно. Очень трудно. Прекрасно понимая, что помочь в решении этой проблемы он не в состоянии, несколько раз Люциус хотел было сказать Драко, чтобы тот отказался от поста преподавателя. Отказ от достижения цели был не так страшен, как вероятность того, что Драко вновь впадёт в состояние апатии ко всему — теперь Люциус понимал это прекрасно. Но каждый раз ему слышались последние слова Нарциссы, просившей позволить сыну идти своей дорогой — и Люциус вновь отказывался от своего намерения.

К счастью, сложный период закончился достаточно быстро. И звание мастера, полученное Драко, давало уверенность, что больше он не вернётся в то состояние безразличия, в котором пребывал несколько лет.

Но было и кое-что неприятное. Драко и Гермиона очень сблизились. Слишком сблизились, на взгляд Люциуса. Нет, он не был против того, чтобы Гермиона помогала Драко — в конце концов, обязанности его жены действительно предполагали помощь его сыну. Но вот когда он увидел, как Драко подхватил его жену на руки и закружил… Что-то мерзкое, холодное шевельнулось в душе Люциуса — что-то, совершенно незнакомое ему. Люциус любил сына и всегда старался делать всё, чтобы ему было хорошо. И если в этот раз ему требовалось общение с грязнокровкой — пусть. Но если его молодая жена из-за своего происхождения не имела представление, какое поведение допустимо, а какое — нет, то Драко прекрасно знал границы, которые не следовало переходить. И всё-таки перешёл их. В тот раз Люциус, не желая осложнять и без того непростую ситуацию, ограничился взглядом, который Драко прекрасно понял.

 

До первой годовщины их брака оставалось всего ничего, когда однажды Гермиона влетела в его кабинет со словами: «Когда вы собирались сообщить мне, что до годовщины нашего брака мы должны вступить в интимные отношения?» Он чуть не выронил бумаги, которые держал в руках, и только десятилетиями выработанная привычка сохранять невозмутимый внешний вид в любых обстоятельствах позволила ему не выдать своего изумления. Она не знала! Он предпринимал немыслимые шаги, чтобы вынудить грязнокровку действовать так, как хотелось ему — и, оказывается, его действия с самого начала были обречены на провал! Когда Гермиона покинула кабинет, он отшвырнул бумаги и откинулся в кресле. Восстановив в памяти подробности вечера их свадьбы, Люциус понял, что Коннор не только до последнего оттягивал сообщение о главном условии брака, но ещё и сообщил их лишь ему — судя по тому, что, рассказывая об этом, переводил он взгляд только с Люциуса на Драко, стоявшего слева от него, и ни разу не посмотрел на человека, который находился от Люциуса справа — потому что жены справа от него не было! Люциус разозлился на себя за то, что не заметил этого тогда и не понял позднее. Ну что же, прошлое не изменить. Но вот теперь она знает — и головная боль ей точно обеспечена, учитывая, сколько времени им остаётся. Придя к такому выводу, Люциус довольно улыбнулся — теперь всё будет именно так, как он хотел, потому что за оставшееся время сам он точно не сделает первого шага.

 

Присутствие на праздновании победы над Волдемортом было обязанностью, которую Люциус установил для себя сам ещё до женитьбы — как способ воздействовать на общественное мнение для восстановления положения семьи. Ну а после заключения брака к этой причине добавилась ещё одна: люди должны были увидеть, что он и Гермиона изначально вели себя как супруги несмотря на то, что скрывали свой брак. Он собирался присутствовать на мероприятии ровно столько, сколько требовали правила приличия, намереваясь уйти при первой же возможности, поэтому расположился как можно ближе к выходу из Большого зала. Оставалось совсем немного подождать, как вдруг обе его руки под брачными браслетами охватило жжение. Что Гермиона попала в беду, он понял сразу, едва окинул взглядом зал и не увидел её. Понимание, где её искать в эту минуту, пришло словно свыше, а короткий путь в крыло преподавателей он знал прекрасно ещё с детства. Люциус не помнил, когда в последний раз чувствовал такую ярость, как тогда, когда увидел Маклаггена, прижавшего его жену к стене. А уж когда тот размахнулся и ударил её по щеке — перед глазами возникла розовая пелена, и его заклинание оказалось настолько мощным, что Маклагген пролетел до конца коридора. Краем глаза он заметил, что мимо него пробежали к Маклаггену Драко, Поттер и Уизли, и опустился рядом с женой. Ощупал её голову — крови не было. Тогда он поднял её на руки и сказал подлетевшему Поттеру, предлагавшему переместиться к нему или Уизли домой: «В Малфой-мэнор. Любой камин. Быстро». В имении он уложил Гермиону на кровать и сам присел рядом, разглядывая её. Удар был достаточно сильным и пришёлся на висок, но серьёзных последствий не должно было быть. Люциус ещё раз ощупал её голову — нет, повреждений не было, кроме припухлости в месте удара и большого синяка, который уже начал темнеть. Багровый след на светлой коже выглядел завораживающе, и Люциус легонько провёл по нему костяшками пальцев. Его взгляд скользнул ниже: лиф платья был разорван и обнажал одну грудь почти до самого соска. И внезапно ему захотелось отодвинуть ткань, обнажить грудь полностью и сдавить её ладонью так сильно, чтобы на ней остались отпечатки его пальцев — которые станут такими же тёмными, как и кровоподтёк на её лице… Картинка, возникшая перед глазами, была настолько возбуждающей, что отозвалась тяжестью в паху.

— Как она, папа? — послышался с порога голос Драко. Люциус быстро восстановил разорванное платье и встал.

— Ничего страшного. Скоро придёт в себя. Что с этим кретином?

— Поттер и Уизли займутся им. Я приготовлю мазь, чтобы свести синяк.

Люциус кивнул, вызвал Лонки, велел ей находиться возле Гермионы, а сам отправился в кабинет — сейчас ему очень нужно было побыть одному.

Усевшись в кресло, он взял в руки пачку писем — но не видел ни строчки. Все мысли были обращены к тому, что произошло несколько минут назад.

Не гнев, а самая настоящая ярость овладела им, когда он увидел, что Маклагген ударил его жену: никто не смел поднимать руку на женщину, принадлежавшую к семье Малфоев. Ну что же, заклинание, которым он отшвырнул идиота от Гермионы, было действительно мощным, так что провести пару дней в кровати ему точно придётся. А если ещё и Поттер и Уизли добавят за оскорбление своей подруги — в общем-то, можно считать, что Маклагген наказан достаточно. Если бы не необходимость скрывать их брак, Люциус точно не остановился бы на этом. Но пока обстоятельства были таковы, что лишь этим наказанием придётся ограничиться.

Но помимо ярости им овладело ещё одно холодное, неприятное, но уже знакомое чувство — первый раз он его испытал, когда увидел, как Драко кружит на руках Гермиону… Каким бы необычным ни был их брак, только он, Люциус, имел право прикасаться к ней… И это чувство становилось просто невыносимым от того, что на его глазах она побывала в объятиях уже двух мужчин, а сам он, единственный, кто имел на это право, к ней до сих пор так и не притронулся.

Невозможность полноценно заниматься сексом давалось ему не так уж и легко. Поначалу он пытался дополнить процесс мастурбации фантазиями, что и как он будет делать с грязнокровкой, когда, наконец, между ними начнутся интимные отношения. Но это было ещё хуже, поскольку фантазии и самоудовлетворение не давали того психологического удовольствия, которое даёт реальный секс, а женщина, которая могла избавить его от всех этих проблем, была совсем рядом, в соседней комнате — но гордость не позволяла ему прийти к ней первым. Постепенно он смог представлять будущую близость с женой как нечто абстрактное, сведя мастурбацию к чисто техническому процессу — так было проще контролировать своё состояние и свои потребности. Но после того, что произошло сегодня, его желание обрело совершенно конкретное визуальное воплощение: светлая кожа под разорванной тканью, к которой так и тянет прикоснуться… И, боже, как же велико это желание! Драко появился как раз вовремя — ибо Люциус уже был близок к тому, чтобы отказаться от своего плана, остаться рядом с женой и, наконец, выполнить первое обязательное условие брака.

Сделав глубокий вдох, Люциус постарался вернуться к восприятию брачной ночи как к абстракции — ведь до годовщины свадьбы осталось всего ничего… И именно этот момент выбрала Гермиона, чтобы появиться в кабинете со словами благодарности. Неудовлетворённое желание нашло выход в тех оскорблениях и грубостях, которые он, не сдерживаясь, высказал ей. Конечно, он знал, что виноват в случившемся в первую очередь Маклагген — но и она тоже была виновата. Хотя бы потому, что не вовремя появилась в его кабинете, чтобы поблагодарить его.

Всего несколько недель — и, наконец, он получит желаемое… Но, как известно, человек только предполагает. Назначить время для брачной ночи выпало всё-таки ему. Правда, для этого не пришлось унижаться — так что тем, как сложились обстоятельства, он недоволен не был.

 

Их первая ночь… Порой Люциус сожалел о том, что не было всё иначе. Нет, он не мог ни в чём себя упрекнуть: он выказал жене уважение, когда понял, что она девственница, и как муж, и как волшебник из древнего рода, понимавший всё значение первой близости. Последнее, правда, было вызвано эгоизмом — но за это Гермиона его уже давно простила. Да, вначале он унизил её — но это было лучше, чем могло быть. В тот день он едва успел утихомирить свой гнев — иначе совершил бы непоправимое. Нет, он не сожалел ни о чём, что произошло в ту ночь. Он сожалел лишь о том, что в то время ещё не испытывал к ней хотя бы толику того, что испытывает сейчас… Хотя бы привязанность. Насколько более яркой и запоминающейся была бы тогда та ночь для них обоих!

Тогда же он думал только о том, как получить наибольшую выгоду из сложившейся ситуации. Конечно, жена для него была не более, чем средством для удовлетворения потребностей. Но вследствие сложившихся обстоятельств она была единственным средством, на которое он сможет рассчитывать по крайней мере в ближайшие несколько лет, если не до конца жизни. Так что так или иначе с ней придётся выстраивать отношения, даже если они будут касаться только интимной сферы. Сейчас он старше и опытнее — а значит, не допустит той ошибки, которую допустил с первой женой. Он был молод, горяч… и где-то наивен, веря, что влюблённая в него Нарцисса с радостью разделит в постели то, что нравится ему. Нарцисса испугалась. Испугалась очень сильно. Настолько, что отказалась делить с ним комнату и навсегда обосновалась в отдельных покоях. Люциус разными способами пытался убедить её изменить решение — но на сторону Нарциссы встал Абраксас. Чувствуя себя униженным, Люциус пустился во все тяжкие, не скрывая этого от жены. После нескольких месяцев такой жизни вновь вмешался отец — и через какое-то время у Люциуса появилась постоянная любовница, связь с которой продлилась почти до возрождения Волдеморта. Связь эту он не афишировал, но в пику отцу и не скрывал от жены слишком тщательно.

Нет, с Гермионой он не допустит тех ошибок, которые совершил с Нарциссой. Он постепенно, шаг за шагом, будет продвигаться к своей цели. Почти год он провёл в ожидании этой ночи — дождётся и этого. И судя по темпераменту, который выказала жена, долго ждать не придётся.

 

Люциус дал Гермионе две недели, чтобы она восстановилась после дефлорации, успокоилась из-за того, что он заставил её жить в своей комнате, и немного привыкла к нему. Сам же потихоньку наблюдал за ней. Днём она вела себя как обычно. Но вот ночью… У неё обнаружилась странная привычка спать, обхватив его руку повыше локтя обеими ладонями и уткнувшись лбом ему в плечо. Это раздражало, так как вызывало дискомфорт во время сна. Потерпев пару ночей, на третью он аккуратно высвободил свою руку. А позже проснулся от её плача. Вцепившись в одеяло, он плакала, повторяя одно слово: «Подделка, подделка». Что ей снилось в этот момент, было ясно: она вновь переживала пытку Беллатрисы. Осторожно, опасаясь, что во сне она сделает резкое движение, он сжал её плечи, намереваясь разбудить — и вдруг Гермиона судорожно всхлипнула, прижалась щекой к его руке и… успокоилась. Когда же Люциус аккуратно лёг рядом с ней, она, по-прежнему не просыпаясь, повернулась и вновь обхватила ладонями его руку и уткнулась лбом ему в плечо. Он не стал снова убирать руку и, немного поразмыслив, вызвал Лонки и спросил, случалось ли что-то подобное с госпожой раньше — после того, как он сам не смог попасть в её комнату после свадьбы, он велел эльфийке ночевать в комнате Гермионы. Лонки подтвердила, что да, госпожа плакала и кричала ночами довольно часто и подолгу, пока не заканчивались силы. И Лонки не могла ничего сделать — госпожа не просыпалась, как бы Лонки ни старалась её разбудить. Отпустив эльфийку, Люциус продолжил размышлять. Значит, вот почему он ни разу за всё это время не услышал ночью ни одного звука из комнаты жены — она накладывала заглушающие чары. А сам он ни разу не поинтересовался у служанки, всё ли спокойно, решив, что поскольку никаких звуков не слышит, то жена просто спит. Значит, она знает, что ей снится. Но вот вспомнит ли она о том, что успокоилась, едва он прикоснулся к ней? Вряд ли. И если так — то это ещё одна ниточка, с помощью которой он сможет управлять женой. Как именно — он пока не представлял. Но что эта ниточка появилась — было совершенно ясно.

Прошло около двух недель после первой ночи, когда Люциус, вернувшись поздно, велел подать ему ужин прямо в спальню.

— Составите мне компанию, мисс Грейнджер? — предложил он Гермионе. — Не люблю ужинать в одиночестве.

— Прямо здесь? — удивлённо спросила она. — На кровати?

— Почему бы и нет? — отозвался он. — Комфортнее, чем на диване. К тому же, так удобнее разговаривать.

Гермиона молча прошла к кровати, взяла ветку винограда и, откинувшись на спинку, неторопливо начала его есть.

— О чём вы хотели поговорить? — спустя какое-то время спросила она.

— Ни о чём конкретном. Просто надеялся на интересную беседу во время ужина. Хотя тему я вам всё-таки могу предложить. Только прошу ответить на мой вопрос максимально честно, — и когда она кивнула, соглашаясь, спросил: — Откуда у вас опыт удовлетворения мужчины при… хм… сохранённой невинности?

Он затаил дыхание в ожидании её ответа. На самом деле поздний ужин именно в спальне был частью тщательно продуманного плана, чтобы Гермиона расслабилась и ответила на интересующие его вопросы. А ещё — он не один день настраивался, чтобы остаться спокойным, если она (вдруг!) подтвердит его предположение. Чем больше раздумывал Люциус над загадкой её уверенно-неуверенного поведения в тот раз, тем больше ему не нравились выводы, которые он делал. То же мерзкое холодное чувство, которое он ощутил, когда увидел её в объятиях Драко и Маклаггена, овладевало им. Шансы, что она ответит так, как он предполагал, были невысоки, но всё же были. И он готовился именно к такому, худшему, на его взгляд, ответу — что с Уизли она всё-таки была близка. И то, насколько пунцовыми стали её щёки, казалось, подтверждало его догадку… но от её слов он даже растерялся.

— Я… я читала, — негромко ответила она и смущённо опустила глаза.

К такому он не был готов, и все просчитанные им варианты развития разговора оказались негодными, так что дальнейший вечер был полной импровизацией.

— Где же вы смогли прочитать об этом? — спросил он первое, что пришло в голову, когда оправился от растерянности. — Не думаю, что в магазинах есть подобные книги.

— Это… маггловская литература, — всё так же тихо ответила Гермиона.

Люциус немного помолчал, раздумывая, как продолжить разговор. С его души словно камень свалился, а потому беседа обещала доставить настоящее удовольствие.

— И, наверное, эти книги были даже с картинками? — облегчение, которое он испытал, придало вопросу насмешливый оттенок.

— Вы смеётесь надо мной, — Гермиона сказала это без гнева или возмущения, просто констатировала факт, и снова опустила взгляд.

— Поверьте мне, нисколько. — На самом деле он готов был смеяться — радостно, открыто — от осознания, что он всё-таки будет её единственным мужчиной. Но сдержался, потому что не хотел, чтобы она прервала интересный разговор, если он слишком сильно смутит её. — Просто не ожидал такого ответа. Так как, книги были с рисунками?

— С фотографиями, — ответила Гермиона.

Люциус замолчал, снова раздумывая над следующим вопросом.

— Мисс Грейнджер, — наконец сказал он. — Вы преподаватель, поэтому лучше, чем кто-либо, знаете, что кнат — цена теории без практики. Согласны?

— Согласна, — подтвердила она и снова густо покраснела. Она прекрасно поняла его мысль, но продолжать разговор не спешила, предоставив это ему.

— Поскольку рождение ребёнка в нашем браке обязательно, то всё, что вы читали в теории, в наших с вами отношениях будет воплощено практически. Так почему бы не сделать это так, чтобы было приятно нам обоим?

Она некоторое время молчала, покусывая губы, прежде чем ответить:

— Вы… Вы сказали, что подобных ночей у нас больше не будет.

— Я передумал, — ответил Люциус. — Предпочитаю, чтобы женщина отдавалась мне, а не терпела. Идите сюда, — сказал он, наливая немного вина в два бокала. — Давайте выпьем за то, чтобы у нас всё получилось.

Она пригубила вино, но не спешила пить до дна.

— Вас тревожит что-то ещё, — проницательно сказал Люциус.

— Я… не уверена, что смогу доставить вам удовольствие, — и вот после этих слов залпом осушила бокал.

— Вам удалось это уже дважды, — напомнил он. Убрав оба пустых бокала, он взял её руку и коснулся губами раскрытой ладони, — причём на основе одной лишь теории. Могу сказать, что вряд ли какой-нибудь из знакомых мне женщин это удалось бы. Удовольствие — это навык, который приобретается только с практикой. Ну, а поскольку в данном случае, — Люциус целовал её руку, постепенно притягивая Гермиону к себе, — я буду вашим учителем, то вы, — как, опять же, преподаватель — должны оценить, насколько легко мне будет решать задачу с ученицей, которая занимается самообразованием.

Он обнял её за плечи и уложил, наконец, на кровать, а сам вытянулся рядом и склонился над женой, очерчивая пальцами её щеку.

— Вы ненавидите меня, — высказала она последнее, что не давало ей возможность расслабиться.

И вот здесь Люциус уже не стал сдерживать смех:

— Мисс Грейнджер, в ваших книгах не написали, что в постели это не имеет никакого значения?

После чего вовлёк её в неспешный долгий поцелуй.

 

Отсроченный на год медовый месяц и в самом деле был сладким, как мёд, и растянулся почти на всё лето. Гермиона окунулась в мир плотских утех с той же страстью, с какой начинала изучать всё новое и неизведанное. Сам же Люциус чувствовал себя словно помолодевшим. Хотя по меркам волшебного мира он всего лишь недавно вступил в зрелый возраст, всё же ощущал себя лет на двадцать моложе. Ему нравилось исследовать тело Гермионы и помогать ей познавать саму себя. Нравилось помогать ей исследовать его тело. Нравилось видеть, как под его руками и губами пробуждается её чувственность. Гермиона перестала стесняться его и спустя небольшое время сама начала проявлять инициативу. Драко, начав встречаться с Асторией, часто покидал Малфой-мэнор, эльфы знали своё место, так что, по сути, имение принадлежало полностью им двоим. Чем Люциус не преминул воспользоваться, начиная возбуждать жену в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах. Правда, расслабиться она не могла, если боялась, что их кто-то может увидеть. Поняв это, Люциус сначала накладывал ограничивающие чары, и тогда напряжение оставляло её, и отдавалась мужу она с не меньшей страстью, чем в спальне.

Всё испортил Драко. На день рождения Гермионы он подарил ей подвеску-амулет, по преданию способствовавший наступлению беременности. Конечно, даря подвеску, он сказал, что подарок и от него, Люциуса, чем помог отцу сохранить лицо, поскольку днём рождения жены Люциус даже не поинтересовался. Однако для рождения ребёнка отводилось два года, и Люциус планировал, что ещё хотя бы какое-то время он будет наслаждаться просто сексом и только потом они всерьёз займутся зачатием, если этого не произойдёт раньше.

После подарка Драко Гермиона словно закрылась. Вела она себя вроде как прежде, но стала проявлять меньше инициативы — и в сексе, и в общении. И узнать Люциус ничего не мог — потому что это было больше ощущение, чем конкретное событие. Размышляя, он пришёл к выводу, что, возможно, ей не хватает романтики. В конце концов, кроме Уизли у неё ухажёров не было. А тот вряд ли знал, как ухаживать за девушкой. А даже если бы и знал — в том возрасте, когда обычно мечтают о вечной любви и принимают за таковую первую влюблённость, в том возрасте она была на самой настоящей войне. Конечно, Люциус не будет, как идиот, задаривать жену корзинами с цветами. Но создать для разнообразия более романтичную обстановку — почему бы и нет? Полумрак, ванна вдвоём и вино — этого должно быть достаточно, чтобы она снова расслабилась в его объятиях. Так и произошло. Но когда они вышли из ванной, взгляд Люциуса упал на огромное зеркало на стене — и он потянул Гермиону за собой. Когда она встала перед ним, он зашёл ей за спину, обнял её за талию и, глядя на неё в зеркало, прошептал на ухо:

— Я хочу увидеть, как вы получаете удовольствие. И хочу, чтобы вы тоже смотрели.

После чего, по-прежнему обнимая её одной рукой за талию, другой подразнивающе начал гладить её плечи, грудь, бёдра, ноги. Его ладонь нигде не задерживалась, и лишь когда от ног поднималась к животу, движение словно замедлялось, полотенце, в которое она была завёрнута, приподнималось, и ладонь касалась внутренней части бедра. Люциус наблюдал в зеркале, как она начала покусывать губы, как взгляд подёрнулся пеленой…

— Смотрите, — прошептал он ей. Она послушно открыла глаза, но уже через несколько секунд снова закрыла их и откинулась назад, прижавшись спиной к груди Люциуса.

— Смотрите, — снова сказал он, но она только чуть мотнула головой:

— Не… могу. Так… хорошо. Пожалуйста, — со всхлипом попросила она. — Пожалуйста…

Люциус резким движением сдёрнул полотенце и, наконец, прикоснулся к той точке, где сейчас были сосредоточены все её ощущения. Она подалась бёдрами вперёд. Рука Люциуса с её талии поднялась вверх, обхватив одну грудь. И, наконец, когда она уже была близка к разрядке, он сделал то, что хотел с того самого дня, когда принёс её в Малфой-мэнор после нападения Маклаггена, — с силой сжал её грудь. Ещё несколько движений возле набухшего бугорка — и Гермиона со стоном согнулась так стремительно, что он едва смог её удержать.

Он поднял её на руки и отнёс на кровать. Склонившись над ней, увидел, что на лице её блестят влажные дорожки от слёз, сама же она повторяет только одно слово: «Пожалуйста… пожалуйста». Её рука легла ему на спину и, скользнув вниз, нажала на поясницу — жест, означавший, что она хочет почувствовать его в себе. Просить его было не нужно — от зрелища, увиденного в зеркале, он сам был уже давно возбуждён. Ещё один её оргазм последовал очень быстро, и Люциус дожидался только её особенного стона, который показал бы ему, что она достигла экстаза, чтобы и самому получить удовольствие. Но вместо стона раздался вскрик:

— Люциус!

— Да, милая, я здесь, — ответил он, даже не думая, что говорит.

Собственное имя, слетевшее с её губ, оказалось столь мощным стимулятором, что через несколько секунд его накрыла такая волна удовольствия, какого он не испытывал очень давно. Он рухнул на Гермиону, крепко обнимая её и пытаясь отдышаться. Когда это ему немного удалось, он поднял голову и посмотрел на жену. Их глаза встретились — и внезапно они оба рассмеялись.

Люциус перевернулся на спину и некоторое время лежал, глядя в потолок и наслаждаясь ощущением полной расслабленности. Затем взглянул на жену: она лежала на боку, смотрела на него и улыбалась. Тогда он тоже перекатился на бок. Гермиона протянула руку и заправила прядь его волос за ухо, а затем её ладонь ласково скользнула по его щеке.

— Иди сюда, — сказал Люциус, снова переворачиваясь на спину и раскрывая объятия, и Гермиона, пододвинувшись, положила голову ему на плечо и обняла его за талию.

 

Утром против обычного он проснулся позже жены. Обведя комнату взглядом и увидев её перед зеркалом, он привстал, подперев голову рукой, и наблюдал за Гермионой.

— Вспоминаешь, что было ночью? — спустя какое-то время спросил он.

— Тебе это нравится, — не оборачиваясь, сказала она. Фраза прозвучала странно: это был не вопрос, это было утверждение.

Он насторожился:

— Что именно?

— Вот это, — она перекинула распущенные волосы на плечо, открывая спину, на которой желтела тонкая полоса — следствие их близости несколько дней назад, когда Люциус не совсем удачно прижал её к стене. Травма была не очень сильной, но предыдущие дни Люциус, гладя спину жены, особое внимание уделял именно этому следу, чередуя легкие поглаживания с более резкими нажатиями. После каждого такого нажатия Гермиона вздрагивала, по инерции пытаясь отстраниться от источника боли, но деться из крепких объятий Люциуса ей было некуда. — И это, — она повернулась, и на её груди он увидел тёмные следы от своих пальцев.

К этому разговору сейчас Люциус не был готов, так как планировал его много позднее, уже после рождения ребёнка. Но опыт и чутьё подсказывали ему: если сейчас он откажется поговорить с Гермионой, другого шанса на благоприятный для него исход больше не будет. Люциус поднялся, неторопливо подошёл к ней и легонько провёл пальцами по синякам. Эту паузу он взял, чтобы обдумать ответ и дальнейшее построение разговора. Гермиона терпеливо ждала, не отводя от него взгляда и не отталкивая его руку.

— Да, — наконец ответил он, решив, что честность в данном случае — его лучший союзник, и посмотрел на неё, — нравится.

На секунду Гермиона прикрыла глаза и сглотнула — видимо, надеялась, что он не подтвердит её догадку. Но затем вновь подняла на него взгляд и спросила:

— Почему?

Ещё один вопрос, которого он не ожидал, поэтому слегка пожал плечами:

— Усиливает ощущения, наверное.

Было что-то неправильное в том, насколько спокойно она обсуждала эту тему, и, озарённый догадкой, Люциус недоверчиво сказал:

— Милая, только не говори, что в твоих книгах и про такие отношения было написано.

— Было, — ответила она, — но я не дочитала эту главу.

Теперь уже Люциус заинтересованно спросил:

— Почему?

— Ну, во-первых, я не представляла, что такое просто секс, так что разницу всё равно понять не могла. А во-вторых… просто не представляю, как от боли можно получать удовольствие. Я в это не верю.

Молниеносным движением Люциус притянул её к себе, обняв одной рукой за талию, а другой, обхватив её грудь, на которой ещё не было отметин, начал сжимать до тех пор, пока Гермиона не вскрикнула:

— Люциус, мне больно!

Люциус тут же прекратил и начал легко просто массировать грудь.

— Ночью я сжал сильнее, но разве ты почувствовала это? — Она не очень уверенно мотнула головой, и он продолжил: — Зато оргазм был ярким. Боль усиливает удовольствие, если уметь это делать.

Он наклонился и прихватил сосок губами. Гермиона выгнулась ему навстречу, обхватив его голову руками и перебирая волосы в такт движениям его языка.

— В наши отношения ты тоже собирался привнести такую… хм… изюминку? — спросила Гермиона, когда он выпрямился и она восстановила немного дыхание.

Люциус довольно долго раздумывал, как сформулировать фразу, чтобы её не спугнуть, прежде чем ответил:

— Да. Надеялся.

Верным ответом было «да». Но слово «надеялся» создавало иллюзию, что у неё была возможность избежать этого.

Гермиона в задумчивости кусала губы. Затем спросила:

— Для тебя действительно это так важно?

Люциус скрыл торжествующую улыбку. Он добился своего. Она ещё не согласилась, но он уже знал: согласится. Поэтому ответил просто:

— Да.

«Да», просто «да». Не давая ей возможности отказать. Он довольно долго ждал её ответа, но Гермиона по-прежнему молчала и кусала губы. Тогда Люциус приподнял её подбородок и заставил посмотреть на него, вопросительно глядя ей в глаза. Ему даже не пришлось играть в эту минуту: он действительно с нетерпением ждал её согласия. И Гермиона нерешительно ответила:

— Я… я могла бы попробовать… Но при двух условиях.

— Каких? — Условие про условия ему не понравилось, но виду он не подал.

— Такие отношения не будут постоянными. И ты не будешь делать ничего, на что я не соглашусь.

— Разумно, — кивнул он. — Но есть кое-что, что ты должна понимать. — Гермиона вопросительно посмотрела на него. — Тебе придётся научиться доверять мне.

— Я доверяю тебе, — ответила она, не раздумывая.

— Доверяешь? — ответ оказался настолько неожиданным, что он с трудом не выдал своего изумления.

— В постели я тебе доверяю, — повторила она. — По крайней мере, пока.

Люциус прислонился лбом к её лбу, глядя ей прямо в глаза. Наконец, задал последний вопрос:

— Не передумаешь?

Она медленно помотала головой. Тогда он коснулся губами её лба и сказал:

— Вечером попробуем.

Оказавшись в душе, он долго стоял под потоком воды, наслаждаясь ощущением победы. Ибо это действительно была победа. Да, она поставила условия, но это было естественно. Обещать безусловно сделать то, о чём представления не имеешь, было глупо — а уж в здравомыслии жене он никогда не отказывал. Что же касается самих условий — он знал, что постепенно она про них забудет. Он сделает так, что она забудет. Насколько сильно затягивают такие отношения, он очень хорошо знает. И со временем сможет перестроить их отношения так, как нужно ему — в успехе этого он даже не сомневался. Умение переубеждать, при этом оставляя переубеждённого в заблуждении, что тот сам изменил решение — качество, передававшееся в их роду по наследству. И Люциус виртуозно умел его применять. Со временем Гермиона станет делать лишь то, что нравится ему, и будет получать от этого удовольствие.

Вопреки её ожиданиям погружение в новые отношения он начал с того, что завоёвывал её доверие. Она ему доверяла в постели — для старта это было неплохо, было гораздо больше того, на что рассчитывал Люциус. Но какого уровня доверие требуется, она пока не понимала. Доверие должно было быть безусловным — и Люциус этого добился. Как и того, что страх Гермионы постепенно преобразовался в ожидание и предвкушение нового интимного опыта. И только после этого в сексе появилась настоящая боль. Но… всё в их жизни перевернулось, когда произошёл взрыв, в результате которого пострадал Драко.

 

Страх, который он испытал, оказался таким же сильным, как и тот, что он испытывал во время войны, когда боялся потерять сына. Даже, вероятно, сильнее — потому что тогда страх был его постоянным спутником, и вдруг сейчас, когда уже несколько лет они были в безопасности… Он не помнил ни перемещения в Хогвартс, ни как шёл по школе в больничное крыло. Вид плачущей Гермионы ещё больше усилил тревогу. И только когда Поттер заговорил о расследовании, Люциус смог взять себя в руки и, отодвинув страх на задний план, переключиться на выяснение виновника взрыва. Однако к концу ужина в большом зале тревога снова завладела им. В больничное крыло они отправились вместе с мадам Помфри, но медсестру кто-то задержал, так что Люциус оказался возле палаты Драко немного раньше неё — и услышал обрывок разговора, едва не стоивший жизни Гермионе и их старшим детям.

«… Для тебя уже давно не имеет значения моё происхождение». — «Ты права, не имеет». — «И, кроме того, в первую очередь ты спасал не меня». — «Как ты была всезнайкой, так и осталась ею. Я хочу девочку, Грейнджер». — «Я знаю. Только маггловские учёные доказали, что пол ребёнка не зависит от женщины. Так что все вопросы к отцу малыша». — «Грейнджер, своим всезнайством ты способна погубить все мои мечты…». В это время подошла мадам Помфри, и, пропустив медсестру вперёд, Люциус вошёл в палату вслед за ней. У сына он пробыл совсем недолго — только убедился, что он действительно пришёл в себя и больше ничего ему не угрожает. Люциусу нужно было остаться как можно скорее одному — после того, что он узнал, на большее не хватило бы даже его самообладания.

В тот вечер он заперся у себя в кабинете и пробыл там до глубокой ночи, решая, что делать дальше.

Ревность. Он, наконец, смог дать название тому холодному чувству, которое овладевало им уже дважды — когда он видел, как к его жене прикасались другие мужчины. Он никогда не ревновал женщину — потому что действительно длительных связей было всего две: с женой и любовницей. И та, и другая были ему верны. И вот теперь он ревнует. И кого? Грязнокровку! Причём к собственному сыну!

Предательство жены вызвало бешенство. Предательство сына — боль, которой он никогда не испытывал. Плоть от его плоти, кровь от крови… Самый близкий ему человек нанёс удар в спину. Будь это кто-то другой — Люциус знал, что бы он сделал. Но сын!

И жене он тоже не сможет отомстить. «Её выбрала магия, и я надеюсь, что ты будешь вести себя достойно волшебника из рода Малфоев», — вспомнились ему слова отца. Отец мог бы и не говорить этого — свой долг перед магией Люциус всегда сознавал. Да, он был зол, но ни разу у него не возникло даже мысли избежать этого брака. Так во имя чего? Ради чего он вынужден терпеть это? Ради чего ему выпало это испытание — собственного внука называть сыном?!

Внезапно появилась мысль: а вдруг невыразимец что-то перепутал, и на самом деле брак должен был быть заключен между Драко и Гермионой? Ведь сын первым увидел руну. Тогда всё становилось на свои места — если отцом этого ребёнка суждено было стать Драко, то произошло то, что должно было произойти, и в этом случае можно смириться с происходящим. Как там говорил Коннор? «Вы почувствовали…» Нет, Люциус не просто почувствовал — он знал. Откуда-то просто знал, что знак предназначен ему. И получалось, что всё-таки его предали. Предали люди, бывшие его семьёй.

От этих мыслей, круживших, словно карусель, Люциус очнулся только тогда, когда почувствовал боль — он настолько сильно сжимал руки, что ногти впились в ладони до крови. Залечив заклинанием царапины, он переключился на раздумья о том, как теперь себя вести. И только ближе к рассвету почувствовал, наконец, что сможет контролировать себя и делать вид, что ему ничего не известно. Сына он не тронет — как бы там ни было, но тот его единственный наследник. Что же касается жены… он будет ждать. Ждать он умеет. Он дождётся момента, когда сможет отомстить за предательство.

Поведение Гермионы на следующее утро ничем не отличалось от обычного. Разве что вопрос про возможность женитьбы Драко на Астории из её уст был неожиданным. Конечно, Люциус уже поэтому должен был понять, что ошибся, но ему очень хорошо было известно, что в жизни может быть желанна одна женщина, а в постели — другая. Так что женитьба Драко отнюдь не означала прекращение их связи. Всю боль, всю злость, владевшие им, он вложил в одну-единственную фразу: «Надеюсь, не поздравления?», когда Гермиона сообщила, что беременна.

Последующие несколько месяцев были мучительными. Ему едва удавалось сохранять выдержку, видя, как Драко вьётся вокруг его жены, выполняя любое её желание. Порой ему очень хотелось спровоцировать сына на безрассудство открыто выступить против отца… Что бы он тогда сделал, он не знал — но, по крайней мере, у него были бы развязаны руки, чтобы он мог действовать, не выдав истинной причины… И один раз ему это почти удалось — однако Гермиона успела погасить огонь прежде, чем он разгорелся.

Он держал себя в руках, хотя это было нелегко. Но когда однажды, проходя мимо библиотеки, случайно увидел, как Гермиона взяла руку Драко и положила её на свой живот — это оказалось последней каплей. Если он не уедет сию же минуту — неизвестно, что он сделает сыну. Он быстро поднялся в комнату, но уйти незаметно не успел. Вошедшей жене сказал, что уезжает на несколько месяцев в Ирландию. Глядя на расстроенное лицо Гермионы, подумал, что, возможно, притворству у неё можно поучиться даже Малфоям.

В скрытом от посторонних глаз домике на берегу озера Люциус провёл следующие полтора месяца. Здесь не было необходимости сохранять самообладание, и так же, как и тогда, когда стало известно о значении появления руны, Люциус громил всё вокруг, восстанавливая и вновь разрушая. Удержаться от того, чтобы вернуться, было нелегко, но он сумел это сделать.

И вот однажды поздно вечером его эльф исчез прямо у него на глазах, а через несколько секунд появился уже вместе с Драко. Ещё один запрет, который сын нарушил — и вот этого Люциус уж точно не собирался ему прощать. Но прежде, чем он успел сказать что-либо, заговорил Драко:

— Папа, пожалуйста! Они умирают. Оба.

Здравомыслие взяло верх над эмоциями — случилось что-то серьёзное, раз сын сделал то, что сделал.

— Кто?

— Грейнджер и ребёнок.

Люциус отвернулся и отошёл к окну. Драко между тем продолжал:

— Пожалуйста. Времени почти нет. Целитель не говорит, что с ними, кроме того, что помочь им можешь только ты. — Люциус молчал, по-прежнему глядя в окно, и Драко сорвался на крик: — Папа, пожалуйста, спаси их!

Столько отчаянья было в этом крике, что Люциус обернулся. Взгляд Драко был полон такой мучительной боли, что стало ясно без слов: Люциус — его последняя надежда.

Ещё несколько минут в его душе боль от предательства сына боролась с любовью к нему. Победила любовь.

 

Когда Люциус оказался в кабинете целителя, тот не стал ходить вокруг да около и спросил прямо:

— Мистер Малфой, в момент вступления в брак ваша супруга была девственна?

Такой вопрос, хоть и не вызвал смущения, всё же касался той области отношений, которую не принято обсуждать с посторонними людьми, поэтому вместо ответа Люциус задал встречный вопрос:

— Это имеет какое-то значение?

Макдафф неопределённо качнул головой:

— Вы происходите из древнего магического рода, поэтому не можете не знать закон первой крови.

Люциус начал терять терпение:

— При всём уважении, целитель, какое это имеет значение в настоящее время?

— Вы не хотите рождения этого ребёнка.

Люциус молчал, и целитель продолжил:

— Не хотите, чтобы ваша магия защищала супругу и ребёнка. Ваше желание исполняется.

Люциус подошёл к окну и прислонился лбом к прохладному стеклу.

— Целитель, вы уверены, что причина только в этом? — не оборачиваясь, спросил он после минутного молчания. Он удержался от того, чтобы спросить: а что, если причина в том, что это не его ребёнок? Посвящать в семейные проблемы он никого не собирался.

— И вы будете в этом уверены, если пройдёте со мной в палату, — отозвался Макдафф.

Возле палаты Гермионы находилась куча людей из семейства Поттеров-Уизли. Коротко кивнув в знак приветствия, Люциус вслед за целителем зашёл в палату. Около кровати жены в кресле сидел Джордж Уизли. Он держал за руку Гермиону, и вокруг их соединённых запястий светилось магическое кольцо.

— Позвольте, мистер Уизли. — Целитель взмахнул волшебной палочкой, и магическое кольцо исчезло. — Прошу вас, мистер Малфой.

Люциус присел на край кровати и взял Гермиону за руку. И тут же почувствовал, как из него в эту руку словно хлынула энергия. Её ладонь потеплела, а тяжёлое, с хрипами, дыхание через несколько минут стало ровным и глубоким.

— Думаю, теперь исцеление мисс Грейнджер — вопрос времени. Я зайду позже, — сказал целитель и вышел из палаты вместе с Джорджем Уизли.

Несколько минут за дверью слышались оживлённые голоса, затем они постепенно стали удаляться, и, наконец, наступила тишина. Тогда Люциус, по-прежнему сжимая руку Гермионы, смог сосредоточиться на своих мыслях и чувствах. Как было бы прекрасно, если бы он опоздал — к тому моменту жена наверняка бы уже умерла. И никто бы не посмел обвинить Люциуса в её смерти: раз магия допустила это, значит, так и должно было случиться. И он не жалел бы нисколько — да, она была хороша в постели, но хорошую любовницу с его возможностями найти легко, а вот избавиться от нежеланной жены иного способа, к сожалению, не представилось бы.

Всё иначе было с ребёнком. Изначально Люциус решил, что не будет любить его — потому что невозможно любить по приказу. Однако после слов целителя появилось странное ощущение: да, ребёнок должен был появиться на свет не потому, что он хотел его, но вот сейчас жизнь этого малыша зависела не от вселенной, а от него, Люциуса. От его магии. От его решения. У него был выбор. Выбор страшный, но он был. И вот когда это ощущение, что он может сам решать свою судьбу, появилось — всё встало на свои места. Стать детоубийцей — что может быть ужаснее? Нет, ненависть к жене не стоит жизни его ребёнка. Люциус не даст ему погибнуть — даже если ради этого нужно будет спасти и его мать.

По-прежнему сжимая одной рукой руку жены, другую он положил на живот Гермионы, чтобы защитная магия окутала малыша — и внезапно Гермиона медленно подняла руку и накрыла ею его ладонь.

— Я знала. Я верила, что своего ребёнка ты не бросишь, — с трудом произнесла она. И, снова впадая в забытье, добавила тихо, так что Люциусу пришлось напрячь слух, чтобы услышать: — Тише, маленький, тише. Теперь всё будет хорошо. Наш папа вернулся.

И словно в ответ на эти слова по ладони Люциуса мягко ударили. Он улыбнулся: малыш набирал силы вместе с матерью.

Спустя какое-то время вернулся целитель. Расположившись с другой стороны от постели Гермионы, он проводил какие-то исследования, делал записи в бумагах. Люциус молча наблюдал за ним и раздумывал. Заполучить целителя, да ещё одного из лучших, каким считался Макдафф, в качестве колдомедика для наблюдения беременности — задача почти невозможная. Но это была почти гарантия, что с ребёнком до его появления на свет не случится ничего плохого. Так что Люциус не будет Малфоем, если не добьётся этого. И когда Макдафф закончил обследование, Люциус спросил:

— Что вы знаете о нашем браке?

Макдафф пожал плечами:

— Только то, что он магический. Я стараюсь не вмешиваться в дела, которые меня не касаются. К чему вы спрашиваете об этом, мистер Малфой?

После секундной паузы Люциус ответил:

— Думаю, вы понимаете, что брак между нами заключен не по нашей воле. И рождение ребёнка — обязательное условие этого брака. Этот ребёнок должен родиться, и родиться здоровым. Но после того, что случилось сегодня, я не уверен, что проблем больше не будет. Я прошу вас наблюдать беременность моей жены. И отказа я не приму. Назовите ваши условия.

Макдафф был явно удивлён, но быстро пришёл в себя. Встав, он довольно долго ходил по палате, раздумывая. Люциус молчал, только иногда искоса бросал взгляд, чтобы прочитать по его лицу, о чём тот думает. Наконец, целитель остановился.

— Боюсь, это обойдётся вам в весьма круглую сумму, мистер Малфой.

— Ваши условия? — повторил Люциус.

— На содержание больницы министерство средств не жалеет. Но дело в том, что на оплате работы персонала это не очень заметно. Если бы вы согласились на постоянной основе увеличить — в пределах разумного, конечно, — пожертвования больнице с указанием как цели доплат персоналу… думаю, вы смогли бы обращаться ко мне не только по поводу беременности супруги.

— Хорошо, — согласился Люциус. Он ожидал чего-то подобного. Макдафф был фанатично предан своему делу, и личное благосостояние его интересовало мало, иначе он давно уже стал бы довольно обеспеченным человеком.

— Я передам ваше предложение руководству больницы. Они произведут расчёты и сообщат вам. Но сумма будет немаленькой… — целитель решил ещё раз убедиться, что Люциус не передумает.

— Поверьте, жизнь и здоровье моего ребёнка стоят гораздо больше, — ответил Люциус.

Целитель кивнул и направился к выходу, но Люциус его остановил:

— Могу я получить ещё одну небольшую консультацию?

— Конечно, — кивнул Макдафф. — Слушаю вас.

— Во время войны, — после небольшой паузы начал говорить Люциус, — моя жена подверглась пыткам. В нашем имении. Я предполагал, что жизнь в доме будет вызывать у неё неприятные воспоминания, но до какого-то момента даже не догадывался, насколько. Она кричала по ночам, и её невозможно было разбудить…

— Вы хотели узнать, возможно ли избавиться от таких последствий Круциатуса? — предположил Макдафф.

— Нет. Средство для этого нашлось. Но немного странное. Кошмары проходят, когда она во сне держится за мою руку. Вы можете ответить — это тоже связано с законом первой крови?

Целитель раздумывал довольно долго, прежде чем ответить.

— Не думаю. У меня есть два предположения. Либо это связано как-то с тем, что вы заключили магический брак. Либо… либо это не связано с магией вообще.

— То есть? — не выдав своего удивления, спросил Люциус.

— Связано исключительно с личными отношениями между вами. — Люциус вопросительно посмотрел на него, и целитель продолжил: — Не могу сказать ничего конкретного. Ну, например… Например, вас мисс Грейнджер чувствует как человека, способного защитить её от пыток, и её ощущение находит выход, когда она не может контролировать себя. Это только пример, — повторил он. — Но если вы возьмёте это предположение за основу — возможно, достаточно быстро найдёте причину.

 

Время после возвращения Гермионы из больницы запомнилось ему только тремя вещами. Во-первых, он открыл в Гермионе прекрасную собеседницу. Мнение о ней сформировалось у Люциуса ещё в первый год учёбы Драко в Хогвартсе под влиянием рассказов сына и с тех пор оставалось почти неизменным. Люциус видел в ней девчонку, которая старательным изучением волшебного мира изо всех сил пыталась стать в нем своей. Девчонка выросла, стала влиятельной личностью в магическом мире и даже его женой — но для Люциуса по-прежнему осталась грязнокровкой, которая компенсировала своё происхождение большим объёмом заученной информации. Первый год их брака она была ему интересна лишь настолько, насколько требовали условия их союза и внезапное благотворное влияние на Драко, так что к частому общению с ней он не стремился. Интимные отношения сами по себе не предполагали продолжительных разговоров. Теперь же, когда их сексуальная жизнь стала менее активной, а время, которое они проводили вместе, нужно было чем-то занимать, Люциус был приятно удивлён. Гермиона действительно обладала обширными знаниями в самых разных областях магии, и, вопреки его сложившемуся мнению, они были глубоки. Вопреки тому же мнению она умела вести разговор: умела аргументировать свою точку зрения, умела выслушивать его аргументы, не стеснялась признаться, что чего-то не знает, и не считала унижением в таком случае признать его превосходство. В его планы не входило рассказывать ей о своих предках — не хотелось выслушивать негодующую критику бывшей гриффиндорки. Но, однажды возникнув, эта тема стала частой в их разговорах, ибо Гермиона ничем не выражала своё отношение, при этом проявляя искренний интерес.

Второе, чем Люциус был удивлён, — то, что причина такой заботы Драко о Гермионе и ребёнке крылась в давнем желании сына иметь сестру. Когда жена упомянула об этом, Люциус вспомнил, как когда-то давно в попытку уговорить Нарциссу он решил вовлечь сына — и очень удивился, когда Драко, которому тогда было лет пять или шесть, на его вопрос, хотел бы он иметь брата, с серьёзным видом ответил, что хотел бы иметь сестру, а не брата. Нарцисса тогда рассмеялась, сказав, что сначала им следовало бы договориться друг с другом, а уж потом — с ней. Но то детское желание сына Люциус никогда не воспринимал всерьёз и считал, что оно уже давно забыто.

Третье, что очень хорошо запомнилось Люциусу из того периода их жизни, вытекало из второго. Гордость за сына. Несмотря на то, что Люциусу не нравилось его поведение, всё же, внешне выказывая уважение к отцу, он делал то, что считал нужным по отношению к своей семье, заботясь о Гермионе и ребёнке, когда это отказался делать Люциус. Забота о семье — это основная обязанность главы рода, которым Драко когда-нибудь станет. И Люциус гордился тем, что сын так хорошо усвоил этот урок, ибо семья — это главное в жизни. Во всяком случае, в семье Малфоев всегда было так.

 

Чем ближе было время появления на свет ребёнка, тем нетерпеливее становился Люциус, хотя никому не показывал этого. Когда же этот день настал, всё время, пока дверь в комнату, где рожала Гермиона, была закрыта, Люциус стоял неподвижно, глядя в окно, и обернулся только тогда, когда дверь начала открываться. Но через секунду послышался крик Гермионы, зовущей целителя, и дверь снова закрылась. Очевидно, что что-то произошло, поэтому Люциус снял запирающие чары и уже мгновенье спустя спрашивал целителя, что происходит. Услышав про второго ребёнка, застыл от неожиданности, не смея поверить: рождение двойни в любой магической семье считалось благословением. А когда целитель сказал, что ему требуется помощь, то Люциус принял решение, не колеблясь: он должен быть уверен, что со вторым ребёнком тоже всё будет в порядке, поэтому помогать целителю будет сам. Он плохо помнит, что именно делал — помнит лишь то, что всё внимание было сосредоточено на словах колдомедика. Собственно, по-настоящему осмысленно он начал думать только тогда, когда, проводив Макдаффа, оказался в кабинете. Оба малыша были здоровы — об этом сказал целитель. Правда, взять их на руки Люциус сразу не решился — они выглядели такими маленькими и хрупкими, что казалось, он обязательно навредит им, если даже просто прикоснётся. Сейчас дети спали в детской, а Гермиона — в той комнате, где рожала. Макдафф объяснил Лонки, как нужно ухаживать за госпожой, и эльфийка должна была позаботиться о ней. Впрочем, Гермиона в тот момент его интересовала мало. Люциус был уверен, что цель, ради которой был заключен их брак, достигнута: все условия, о которых говорил невыразимец, были исполнены. Возможно, одному из их детей или даже обоим сразу была предназначена необычная судьба, и именно поэтому они должны были быть рождены в магическом браке. Люциус решил, что разберётся с этим позже. А пока он весь находился во власти предвкушения свободы. Свободы относительной, потому что магический брак нерасторжим, и даже если появится знак, что цель их брака достигнута, грязнокровка всё равно останется его женой. Но и при таком условии Люциус всё равно сможет наконец распоряжаться своей жизнью сам. Он был уверен, что долгожданный знак появится — ведь смог же он применить заклинание к жене, когда помогал целителю. Это ли не верный признак, что он прав в своём предположении?

Тем не менее, Гермиона всё-таки по-прежнему будет его женой. Обычай делать ценные подношения женщине, подарившей ребёнка роду, существовал во всех чистокровных семьях. Вообще-то подарок для Гермионы был уже давно готов — Люциус заказал у ювелира великолепные серьги, достойные женщины из его семьи. Однако сейчас он решил поступить иначе. Достав из сейфа шкатулку, в которой хранились самые ценные семейные украшения, он выбрал ожерелье из чёрного жемчуга. Хотя оно выглядело не так эффектно, как серьги, стоило гораздо дороже и было более элегантным, но самое главное — это было любимое украшение его матери. Нарциссе оно очень нравилось, и в свое время Люциус пообещал себе, что если второй ребёнок у них всё-таки появится, он подарит Нарциссе именно это украшение. Этого не случилось. Но сейчас Гермиона подарила ему сразу двух детей — как глава рода он не имел права быть с ней менее щедрым, чем был бы по отношению к Нарциссе. Спустившись к Гермионе, он надел на неё ожерелье. Свои обязанности по отношению к жене он выполнил полностью.

Люциус ещё раз поднялся к детям, чтобы посмотреть на них. И хотя прикоснуться к ним так и не решился, всё же смотрел на них с теплотой и сам не верил, что когда-то считал, что не будет любить своего ребёнка.

Он был в кабинете, когда туда влетел Драко. При первом же взгляде на его лицо Люциусу стало ясно, что именно тот хочет ему сказать. Сидя в кресле, он молча выслушал упрёки сына. И затем сказал только одно слово:

— Вон.

Драко ещё пару секунд гневно смотрел на него, а затем выскочил из кабинета, громко хлопнув дверью.

Люциус откинулся назад. Сын не мог понять его — не мог понять, насколько сильно Люциус жаждал свободы после десятилетий, когда его жизнью распоряжался кто-то другой. И сейчас, когда эта свобода была так близка, всё прочее уже не имело значение.

 

Время шло, а знака всё не было. И очень быстро Люциус понял, что в погоне за призрачной свободой потерял контроль над ситуацией. Семья, которую он так стремился обрести, вновь раскололась. Точнее, это он откололся от семьи. Ещё точнее — члены его семьи отдалились от него, при этом между собой становясь дружнее. Гермиона уходила из детской, едва Люциус приходил к детям. Драко, внешне выказывая уважение, словно не видел отца. Астория — единственная, кто общался с ним так же, как прежде. Но даже при общении с ней он чувствовал, что она считает его поведение ошибочным.

Казалось бы, он уже давно для себя решил, что Гермиона ему нужна не более, чем вещь, которая будет согревать его постель. И тем не менее, возобновившиеся интимные отношения не приносили полного удовлетворения. Сначала её попытка отказать ему вызвала гнев, а затем позабавила: она и в самом деле считала, что у неё это получится? Получится отказать ему, кто так хорошо изучил её? Кто знал, что на лёгкие поцелуи она откликается охотнее, чем на глубокие, что от ласк через ткань возбуждается быстрее, чем от ласк обнажённой кожи… Кто знал, где и как прикасаться к ней и как она отреагирует на каждое из этих прикосновений. Он знал, что в их близости не было ни капли притворства с её стороны, что она откликается на его ласки искренне — и всё же ощущение, что она только и ждёт, когда он получит удовольствие и оставит её в покое, не покидало Люциуса.

Время шло, а трещина между ним и семьёй не исчезала. Он вынудил Гермиону проводить время с ним и детьми. Вообще-то этого он не планировал. Просто однажды захотел побыть с малышами и велел Лонки принести их. Когда же в кабинете появилась Гермиона и попыталась забрать детей, спонтанно вынудил её остаться. Удача улыбнулась ему в первый раз, и Люциус повторял эту ситуацию снова и снова. Жена и дети, а иногда и Драко с Асторией, проводили время с ним — именно этого он добивался. В такие моменты в кабинете было настолько шумно, что заниматься делами становилось невозможно. Люциус делал вид, что занят, но сам просто наблюдал за ними — и чувствовал, что, как бы он ни старался, его жизнь и жизнь его семьи были двумя параллельными линиями.

Наверное, отчасти именно эта неудовлетворённость, которую он сам не до конца осознавал, послужила причиной его придирок к жене в отношении воспитания детей. Хотя однажды Люциусу показалось, что трещина может исчезнуть. Подойдя как-то к детской, он услышал через приоткрытую дверь, как Гермиона разговаривала с малышами. Говорила она глупости, которые обычно говорят детям, которые ещё лежат в колыбели. Но среди всего этого потока слов прозвучала фраза «скоро наш папа придёт». Второй раз он услышал из её уст слова «наш папа» — и второй раз прозвучало в них что-то такое, чего он и сам не мог понять. Что-то, от чего ощущение трещины между ним и семьёй пропало. Движимый желанием сохранить это ощущение, Люциус шагнул в детскую — но едва Гермиона увидела его, тут же вызвала Лонки, передала ей детей и покинула комнату. Гнев на такое поведение жены и невозможность влиять на ситуацию сделали его замечания более колкими и в конце концов привели к ожидаемому взрыву. Да, взрыва он ожидал и даже в какой-то мере сам провоцировал его — но её слова, что он стал отцом по иронии судьбы, да ещё и её детей, задели его сильнее, чем он предполагал. Правда, за свои слова она извинилась, что немного убавило его гнев. И хотя замечания жене Люциус делать не перестал, всё же до нового взрыва споры больше не доводил.

 

Года через полтора после рождения детей он в первый раз увидел сон, ставший его личным раем и личным адом. Точнее, это было воспоминание — воспоминание о той ночи, когда Гермиона первый раз назвала его по имени. Во сне он, словно вернувшись в то время, вновь пережил несколько секунд, когда, подняв голову, посмотрел на жену — и они оба рассмеялись. Ни с Нарциссой, которую любил, ни с любой другой женщиной, чьими услугами пользовался, он никогда не смеялся после секса. Ощущение лёгкости и беззаботности, вновь пережитое им во сне, было таким реальным, что, проснувшись, Люциус не сразу понял, что вернулся из прошлого в настоящее. Гермиона спала на краю кровати — с момента рождения детей она никогда не обнимала его во сне. Глядя на неё, Люциус чувствовал, как настроение из сна стало сменяться ставшим уже привычным ощущением отдалённости от семьи. И желание удержать это настроение оказалось настолько сильным, что он потянулся к жене и стал с нежностью целовать её. Проснувшаяся Гермиона откликнулась ему, но, как только он её взял, снова выскользнула из его объятий и отодвинулась на край кровати.

С того дня этот сон стал сниться ему регулярно. Просыпаясь, Люциус лежал, закрыв глаза, чувствуя, как состояние лёгкости, вновь пережитое во сне, медленно покидает его. Новых же попыток каким-то образом добиться повторения такого финала близости с женой больше не предпринимал.

Прошло несколько недель. Вернувшись после двухдневного отсутствия, он узнал, что Гермиона спешно покинула Малфой-мэнор, но причины этого никто из домашних ему назвать не мог. Конечно, он почувствовал тревогу, но сильнее тревоги был гнев: что бы ни случилось, она не должна была оставлять детей. Пусть даже под присмотром Лонки и Астории. Матерью его детей была она, и её материнские обязанности сейчас были важнее всего.

Однако, войдя в спальню, он обнаружил на кровати листок, то ли оставленный для него, Люциуса, то ли выроненный в спешке, — записку Поттера, в которой он сообщал о гибели родителей Гермионы.

Люциус не знал до сих пор, что за чувство он тогда испытал. Гнева больше не было. Но не было и жалости. Нет, ему не было жаль ни жену, ни её родителей-магглов. Не было той жалости, какую он испытывал, например, к отцу, когда умерла мама: тогда Люциусу, несмотря на то что самому было плохо, очень хотелось помочь ему, облегчить его боль. Но когда он прочитал письмо Поттера, первое, о чём он подумал, было: не только он потерял близкого человека ради этого брака. Сейчас Гермиона тоже потеряла близких людей. Во имя чего? Нет, жалости к ней он не испытывал. Не испытывал сочувствия. Но было какое-то странное понимание, что сейчас во всём мире Люциус — единственный, кто знает настоящую цену её потери. И что Гермиона — единственная, кто отныне сможет понять настоящую цену его потери. И, повинуясь этому чувству, он отправил к жене филина с запиской, в которой было всего два слова: «Мне жаль». Два слова, которым он обязан своим счастьем много лет спустя.

В ту ночь Люциус проснулся, услышав во сне вопрос: «Соединяешь ли ты свой род с родом Гермионы Грейнджер?» Почувствовав, насколько трудно стало дышать, он встал, подошёл к открытому окну и долго стоял, глубоко вдыхая прохладный воздух майской ночи. Значит, вот какое решение требовалось ему принять сейчас. Принести ещё одну жертву на алтарь магии. Люциус долго раздумывал, взвешивая все «за» и «против». Накануне вечером, когда он сообщил семье причину отсутствия жены, Драко, извинившись, тут же покинул ужин. Астория, выйдя вслед за ним, вскоре вернулась — очевидно, сын попросил оставить его одного. Внезапно Люциуса охватил прежний страх, что Драко снова может замкнуться в себе. Правда, сейчас обстоятельства изменились: у него были жена, ребёнок, любимая работа и признание общества, но будет ли этого достаточно, чтобы сына вновь не поглотило безразличие ко всему? Люциусу стало любопытно: что было в этой маггловской девочке, сестре его жены, такого, что Драко столько лет поддерживал с ней переписку? Сын не любил писать писем — это Люциусу было известно очень хорошо. Когда Драко учился в Хогвартсе, Нарцисса ежедневно писала ему. И если первые полгода он ещё как-то отвечал матери более-менее часто, то потом письма стали приходить раз в неделю, затем — раз в две недели, а потом и того реже. Но столько лет продолжать общение с маленьким ребёнком, рискуя испортить отношения с отцом — этого поступка сына Люциус понять не мог.

Он размышлял, как сложившиеся обстоятельства повлияют на жизнь его семьи. Гермиона не оставит сестру — Люциус знал это наверняка. Значит, в маггловском мире ей придётся бывать чаще. Но тогда детям она будет уделять меньше времени, чего он допустить не мог. Впрочем, меньше уделять внимания детям не станет и сама Гермиона — но в таком случае его дети будут проводить больше времени с матерью в маггловском мире. А вот на это он точно не согласится — Гермиона может даже не рассчитывать на такой компромисс. Оставался единственный выход, которому так противилось его естество.

С улицы послышались какие-то звуки, и Люциус выглянул в окно: на балкон этажом ниже вышел Драко. Глубокая ночь, а ему не спалось — значит, он тоже, как и Люциус, пытался найти выход из сложившейся ситуации. Именно появление сына оказалось главным фактором в принятии судьбоносного решения. После стольких лет отношений на расстоянии Драко уж точно не оставит девочку сейчас, когда она потеряла родителей. И бог знает, в какую проблему в будущем может вылиться это его стремление позаботиться о ней. Лучше уж Люциус сам примет непростое решение, но сделает всё так, чтобы никто не смог никогда использовать сей факт против их семьи.

В министерстве Люциус оказался задолго до начала рабочего дня — Бруствер был ранней пташкой, и лучшего времени для быстрого решения вопроса придумать было нельзя. Он высказал своё предложение, обозначив крайним сроком ответа вечер следующего дня, и сразу собрался уйти. Но уже у самой двери Кингсли окликнул его: «Люциус, готов ли ты взять на себя ответственность за соблюдение Статута о секретности этой девочкой?» И после секундной заминки Люциус ответил твёрдо: «Да».

Письмо от министра пришло к вечеру того же дня. И когда за ужином Люциус объявил, что сестра Гермионы будет жить отныне в Малфой-мэноре, один только взгляд, которым посмотрел на него Драко, был наградой за всё. В этом взгляде читались и благодарность, и теплота, и… восхищение, которого он не видел во взгляде сына со времён его учёбы в Хогвартсе. В какой-то момент Люциусу показалось, что Драко готов подойти и обнять его. Но, зная, что отцу это не понравится, не решился.

Свою фамилию под портретом жены Люциус тоже увидел в тот вечер. Он долго стоял возле гобелена, рассматривая надпись и раздумывая о причинах её появления. Но в том, что это было подтверждением правильности принятого решения, сомнений у него не возникло ни на миг.

А на следующий день прилетела сова с письмом от Гермионы. В нём она вполне ожидаемо благодарила его. Но значение имели не сами слова. От её письма веяло такой теплотой, что Люциус почувствовал: трещина между ними исчезла.

* * *

Люциус снова подошёл к окну и слегка улыбнулся: как раз в то время, когда он вспомнил про первое появление Мелиссы в Малфой-мэноре, сама она прибыла в имение вместе с мужем и сыном и сейчас обнимала сестру и племянников. От дома быстрым шагом к ним шёл Драко. Как бы ни выговаривал ему Люциус, среди близких людей сын забывал (а точнее — игнорировал) все его уроки о необходимости быть сдержанным в проявлении эмоций. В особенности это проявлялось при общении с детьми или, как сейчас, с Мелиссой. Линделлы уезжали отдыхать, так что после почти месячной разлуки соскучившийся по Мелиссе Драко спешил ей навстречу. И увидев его, Мелисса тоже устремилась к нему — так же, как тогда, когда впервые оказалась в их доме.

* * *

Особого впечатления девочка на Люциуса не произвела. Он отметил только радость, с которой она бросилась к его сыну, и достаточную смелость, выказанную при обращении к Астории и к нему. И, пожалуй, странное ощущение, которое охватило его, когда Драко подвёл её к Люциусу. Какая-то энергия, которая сначала нахлынула на него подобно волне, а затем так же стремительно отхлынула обратно.

Жену в тот день Люциус видел только утром, когда она вернулась в имение. Весь же день занимался делами вне дома и вернулся уже поздно вечером. Войдя в спальню и услышав, что Гермиона в ванной, подошёл к двери. Решение снова попытаться повторить ту ночь, которую возвращала ему во сне память, было спонтанным. Гермиона не обернулась, не сказала ни слова и не шелохнулась ни когда он зажёг парящие свечи, ни когда трансфигурировал ванну, ни когда медленно раздевал её, ни когда поднял и поставил её в воду. И только когда он, усевшись в ванну сам, посадил её к себе на колени, она вдруг посмотрела на него таким взглядом, от которого у Люциуса перехватило дыхание, и стремительно обняла его, уткнувшись лицом ему в грудь. К его собственному удивлению, его совсем не раздражали её слёзы, когда она расплакалась, рассказывая о гибели родителей, и вполне естественным оказалось, что он обнял её при этом. Потому что это был первый раз, когда она искала его поддержки.

Всё, наконец, вернулось. Её страстность, когда она отдавалась ему. Её стремление познать иное удовольствие, обучение которому было прервано несчастным случаем с Драко и её беременностью. И уже не во сне, а наяву они снова смеялись после умопомрачительного секса. И наяву, а не во сне он наслаждался состоянием лёгкости и умиротворения, когда Гермиона засыпала рядом, снова обнимая его. Его устраивало это состояние комфорта, и, не утруждая себя размышлениями над его причинами, он знал только одно: больше он не допустит, чтобы это состояние исчезло.

А начать нужно было с того, чтобы об их браке узнали в обществе. Гермиона, не любившая светские мероприятия, время от времени всё же вынуждена была присутствовать на них. Однако даже при таких редких выходах в свет (а может быть, как раз вследствие этого) она была весьма популярна. Возле неё постоянно кто-то находился, и довольно много мужчин были не прочь поухаживать за знаменитой и к тому же свободной волшебницей. Люциус, на этих мероприятиях издалека наблюдавший за Гермионой, совсем не был против, чтобы она была в центре внимания. Но среди её ухажёров он безошибочно угадывал тех, кто был готов пойти дальше словесного флирта. И Люциус устал от невозможности поставить таких нахалов на место. До сего дня от того, чтобы настоять на огласке их брака, его удерживало лишь достойное поведение Гермионы, которая не давала ему реального повода для ревности. Но в этот раз он был настроен решительно. «Я хочу, чтобы наш брак был обнародован», — это было первое, что она услышала, когда проснулась на следующее утро. И после небольшой заминки наконец согласилась.

Статья в газете, раскрывшая их тайну, вызвала небывалый гнев. Поначалу он очень сильно рассердился на Гермиону — именно из-за её нежелания они не смогли объявить о своём браке раньше, чтобы скандал вокруг этой новости, который так или иначе возник бы всё равно, по крайней мере можно было контролировать. Но очень быстро понял, что ему это обстоятельство сыграло как раз на руку. Решение возникшей проблемы он взял полностью на себя, о чём недвусмысленно дал понять жене, и Гермиона не смогла серьёзно ему возразить: и из-за чувства вины, и из-за того, что прекрасно понимала, что у него гораздо больше возможностей действовать, не привлекая к себе внимания, чем у неё. Интриги, воздействие на нужных людей, ниточки, за которые он дёргал по своему усмотрению — о, это воистину была его стихия. И хотя Гермиона тоже была склонна к применению не совсем честных способов добиться требуемого результата (история с регистрацией разработанного Драко зелья прекрасно это иллюстрировала), всё же не была способна переступить некоторые границы, которые Люциус мог переступить с лёгкостью.

Под предлогом решения этой же проблемы он, наконец, вынудил Гермиону сделать то, о чём раньше просить её не имело смысла: изменить манеру одеваться и вести себя в обществе. Нет, во вкусе жене совсем он не отказывал. Но на её стиль весьма влияло, во-первых, её маггловское происхождение, а во-вторых — уровень материального достатка её и её прежнего окружения. Однако его жене надлежало и выглядеть, и вести себя иначе: она должна была выделяться из толпы и возвышаться над нею. Соблюдать правила приличия, при этом снисходить до собеседника и быть более избирательной в общении. Выполнение последнего пункта для Люциуса было принципиальным.

Ревность, ревность, ревность… Она снова одолевала его, хотя разумного объяснения этому найти он не мог. Ведь он прекрасно знал, что до их брака она собиралась замуж за Уизли. Знал и про Маклаггена. И всё-таки когда она упомянула Крама, он не сдержался и дал выход ревности, замаскировав её презрительным тоном. Мысль, что так или иначе кто-то, кроме него, прикасался к ней, была невыносима. И когда она вспомнила про происшествие трёхлетней давности, он с наслаждением подумал, что хотя бы с одним из её ухажёров рассчитается полностью. Когда Маклагген напал на Гермиону, Люциус вынужден был остановиться в своём стремлении отомстить. Но сейчас единственное препятствие, которое сдержало его тогда, исчезло — и вот теперь Люциус собирался рассчитаться с ним за оба проступка. И это ему удалось: насколько известно было Люциусу, за двадцать пять лет Маклагген, покинувший Британию вскоре после вызванного им скандала, ни разу не возвращался в страну.

Вопреки мнению друзей Гермионы поведение Люциуса на приёме, на котором они впервые появились как супруги, не было спектаклем: он наслаждался тем, что может, наконец, провести границу между женой и окружающими.

Тот вечер вообще был удачным для него. Ему удалось воплотить свой замысел натравить на МакЛаггена журналистов. Импровизированный ход Гермионы, сказавшей, что у них двое замечательных детей, немало поспособствовал тому, чтобы скандал вокруг их брака утих как можно скорее. И, наконец-то, она в первый раз надела подаренные им драгоценности.

Тема украшений, которые он дарил ей, была подобна занозе, которая серьёзных повреждений не вызывает, но при этом доставляет постоянное неудобство. Когда Люциус увидел первое ожерелье, которое подарил ей в честь рождения детей, небрежно заброшенным на полку в гардеробной, он испытал странный коктейль чувств: гнев, приправленный досадой на себя и необъяснимой обидой. Однако это точно не стоило того, чтобы выяснять отношения, тем более в том состоянии, в котором они находились тогда. Спустя некоторое время Люциус снова подарил Гермионе драгоценности, используя какой-то малозначительный повод — и обнаружил второй подарок на полке рядом с первым. Затем третий, четвёртый… И Люциус сам не заметил, как такие подарки стали регулярными. Им овладело то ли азартное чувство заставить Гермиону сделать то, что хочет он, то ли увидеть, наконец, драгоценности на ней — ибо после второго непринятого ею подарка каждый раз, выбирая очередное украшение, Люциус представлял, как будет оно смотреться на жене. Тот вечер превзошёл все его ожидания: вид её обнажённого тела, на котором красовались только колье и серьги, оказался для него столь же возбуждающим, как и вид груди, полуприкрытой разорванной тканью платья после нападения МакЛаггена. С тех пор вид любых драгоценностей на жене вызывал у Люциуса чувство удовлетворения — как напоминание об одном из немногих случаев первых лет их семейной жизни, когда она вынуждена была всё-таки подчиниться ему.

Вечер для Люциуса оказался удачным, а следующее утро — напротив. Переживавшая за друзей Гермиона позволила себе в прилюдном общении с ним тон, который никогда ранее не позволяла. Её ошибку быстро понял Драко и попытался остановить её. А вот Гермиона — не поняла. Так что сделать вид, что ничего не произошло, Люциус не мог. Однако разговор, который он начал, привёл к ещё худшему результату. Когда Люциус шёл к Гермионе, его не отпускало чувство дежа вю — что происходит нечто, что он уже переживал. Только вот не мог разобраться, что же именно. Понимание пришло, когда Гермиона вдруг разразилась тирадой о схожести их судеб. Но он не слышал её слов, поглощённый собственными мыслями. Спокойное общение, внезапный конфликт, бегство жены, попытка разговора и непредвиденный взрыв — всё это он уже переживал очень давно. С Нарциссой. В конце того разговора на повышенных тонах Нарциссу внезапно скрутил приступ — и вызванный колдомедик сообщил им о скором прибавлении в их семье. Если бы и сейчас эта ссора закончилась такой же новостью… За эту новость Люциус готов был простить Гермионе все её резкие слова и ошибки. Однако… когда Гермиона крикнула ему, что не хотела бы от него ещё детей, на Люциуса словно обрушилось понимание, что это именно то, что так и не решилась сказать ему Нарцисса: она не просто не хотела второго ребёнка, она не хотела именно его ребёнка. Мгновенно он нанёс ответный удар, сказав, что сам не допустил бы, чтобы у них с Гермионой появились ещё дети. Именно этот урок отца когда-то Люциус усвоил лучше других: если удар противника оказался точным, нужно действовать молниеносно, пока тот не успел осознать своего успеха, и ударить сильнее. Его удар достиг цели — он успел увидеть боль в глазах жены, прежде чем она выбежала из комнаты, не увидев, что её слова причинили ему не меньшую боль.

* * *

Люциус снова посмотрел, что происходило на улице. Драко с улыбкой щёлкнул сына Мелиссы по носу и ласково потрепал его по голове, затем посмотрел на Майкла Линделла и слегка наклонил голову в знак приветствия. Тот тоже слегка кивнул в ответ. Без улыбки. Майкл ревновал жену к Драко (уж Люциус-то, сам испытавший все грани ревности, видел её малейшее проявление в других), хотя и не показывал этого. Мелисса сжала обеими руками ладони мужа и, привстав на цыпочки, легко коснулась губами его щеки. И этот жест тоже был очень хорошо знаком Люциусу — точно так же делала Гермиона, словно извинялась перед ним за то, что оставляет мужа, когда ей нужно было куда-то уйти. Гермиона, улыбнувшись, окликнула Майкла и предложила ему присесть рядом с ней, Асти же уже увлекала за собой Патрика Линделла, сына Мелиссы, в сторону дома. И Люциус, и Гермиона, и Майкл прекрасно знали, что ближайшие полчаса, а то и больше, Драко и Мелисса будут заняты только обсуждением какого-то нового рецепта зелья и рассказами о том, что произошло за время, пока они не виделись. И, словно подтверждая правоту Люциуса, Драко и Мелисса направились по дорожке к дому, при этом Мелисса что-то рассказывала Драко, интенсивно жестикулируя и время от времени опережая его, своей живостью привнося в окружающую обстановку жизнерадостность — так, как повелось с того дня, когда она поселилась в имении.

* * *

Предлагая Малфой-мэнор в качестве нового дома для осиротившей малышки, Люциус никогда не думал, что эта девочка станет частью его семьи. Более того, частью, которой он будет очень дорожить. Ибо в значительной степени именно благодаря Мелиссе их семья стала такой, какой её представлял себе Люциус.

Именно Мелисса сообщила членам семьи о том, что под портретом Гермионы на гобелене с родословной появилась фамилия Малфой. И произошло это раньше, чем предполагал Люциус — хотя ждал этого с нетерпением. Услышав слова малышки, Люциус почувствовал странную теплоту и благодарность к ней. И, движимый ими, посоветовал не гулять ей по дому в одиночестве. По отношению к Гермионе ни один из многочисленных портретов его предков за всё время их брака не сказал ни в лицо жене, ни за глаза ничего оскорбительного — ибо, как любил повторять портрет отца, его жену выбрала магия. Однако в таком же их отношении к маггловской девочке, кем бы она ни была, у Люциуса уверенности не было. И если какой-то из портретов решил бы заговорить с Мелиссой, наверняка напугал бы её.

Именно благодаря Мелиссе в первый раз за долгие, долгие годы Люциус ощутил рождественское настроение — точно такое, как в детстве. Он охотно согласился на предложение Драко установить ёлку, без которой Рождество в Малфой-мэноре обходилось без малого двадцать лет, и спустился вниз, когда услышал шум и весёлый смех в гостиной. Невидимый в темноте соседней комнаты, Люциус сквозь проём двери наблюдал, как дети наряжают ёлку украшениями, которые создавали взрослые. Он поймал себя на том, что слегка улыбается, глядя на эту суматоху, и чувствует, что ему нравится вся эта суета. И едва Мелисса закричала, что они забыли про ангела на верхушке ёлки, Люциус поднял палочку и произнёс полузабытое заклинание, которое не применял почти двадцать лет. И снова почувствовал тепло, когда за ужином малышка, явно испытывавшая перед ним страх, набралась смелости и поблагодарила его за ангела. Именно в тот вечер Люциус в первый раз наиболее полно ощутил единство со всей семьёй.

Благодаря Мелиссе парк Малфой-мэнора преобразился. Розы, которые так любила Нарцисса, перестали цвести после её смерти. Но Люциус так и не смог отдать приказ эльфам вырвать кусты — при одной мысли об этом появлялось чувство, что тем самым он своими руками разорвёт ещё одну связь с единственной женщиной, которую любил. И почувствовал радость, что не приказал уничтожить кусты, когда Мелисса добилась того, чтобы розы снова расцвели. Он с удовольствием позволил ей сначала ухаживать за розами, а затем и вовсе разрешил заниматься дизайном парка по своему усмотрению. И, нужно сказать, Мелисса успешно справлялась с этим все годы, что жила в Малфой-мэноре до своего замужества.

Как раз после случая с розами мысль, что сестра жены тоже является волшебницей, которая ранее посещала его время от времени, теперь начала укореняться. Временами он внимательно смотрел на Мелиссу, пытаясь до мельчайших подробностей вспомнить свои ощущения от той энергии, которую почувствовал, когда впервые увидел её. Но подтверждение правильности своей догадки он получил благодаря страшному событию, случившемуся с его семьёй.

Предчувствие опасности у Люциуса появилось, когда внезапно сделка, которой он добивался несколько месяцев, вдруг словно приплыла к нему. Интуиция никогда не подводила Люциуса, хотя в молодости он зачастую предпочитал не прислушиваться к ней. Но с какого-то времени, осознав, что решения игнорировать свои предчувствия приводят к бедам, перестал делать это. Так что в этот раз к предупреждению внутреннего голоса он отнёсся весьма серьёзно. Только не мог понять, в каком случае и кому угрожает опасность: ему, когда он покинет дом, или его семье, если они останутся без его защиты. Гермиона убедила его не отказываться от сделки, которая была ему очень важна, и, немного поразмыслив, он согласился. Отсутствовать он должен был чуть более суток, Малфой-мэнор по уровню защиты уступал, пожалуй, только Хогвартсу, министерству магии и Азкабану, а его жена не зря считалась одной из самых сильных волшебниц современности. При таких условиях было глупостью предпринять попытку навредить его семье. Так что, вероятнее всего, опасность поджидала именно его. Он уехал, наказав Гермионе вызвать его эльфа сразу, если её вдруг что-то насторожит, и приняв повышенные меры в отношении своей личной безопасности.

И всё-таки беда настигла его семью, оставшуюся дома. Он как раз зашёл в гостиничный номер, когда перед ним появился Торри и быстро-быстро забормотал, что в госпожу попало заклинание. Недолго думая, Люциус за один раз трансгрессировал к воротом имения — хотя трансгрессия на такое расстояние была весьма опасна. Однако в тот момент Люциус совсем не вспомнил об этом под влиянием вновь настигшего его страха потерять близких людей. Возле ворот он увидел прибывших мракоборцев, и вторым рывком трансгрессировал прямо в дом — как главе рода ему это было возможно сделать в отличие от остальных членов семьи. Быстро выяснив, что детей Лонки успела перенести к Уизли, Люциус отправил Торри к Драко, велев ему с Асторией немедленно возвращаться в имение, а сам взял на руки Гермиону и по каминной сети переправился с ней в больницу Святого Мунго. К счастью, Макдафф, которому после того случая с Гермионой во время её беременности Люциус доверял больше любого другого целителя, оказался на дежурстве. Когда целитель сказал ему, что заклинание, попавшее в Гермиону, не было очень опасным и что не позднее следующего дня она придёт в себя, Люциус вернулся в поместье. Драко и Астория уже прибыли и даже успели забрать детей из Норы. Астория встретила его с двойняшками и сыном в гостиной, но когда она посмотрела на него, стало ясно без слов, что она держит себя в руках, дабы не напугать детей, но произошло что-то ещё, что-то более страшное, чем нападение… Драко и Мелиссы в гостиной не было, и Люциус понял, с кем случилась беда. Войдя в комнату Мелиссы, он увидел её, лежащую на кровати, а рядом, прижав её ладошку к щеке, сидел Драко, и тихо просил у неё прощения за то, что ничем не может ей помочь, и просил её потерпеть, подождать совсем чуть-чуть, пока не придёт Поттер, который поможет переправить её незаметно в больницу. Когда Люциус вошёл в комнату, Драко поднял голову — и Люциус увидел в его глазах такое отчаянье, которого ранее никогда не видел.

При первом же взгляде на Мелиссу Люциус понял, что в неё попало то заклинание, которое когда-то изобрел он, Люциус. Когда-то он был невероятно горд тем, что создал его, и поделился своей радостью с Крэббом, с которым тесно общался во время учёбы в Хогвартсе и после, до падения Тёмного лорда. Крэбб не был сообразительным, но был достаточно умён — так что, когда вместе с Люциусом они опробовали заклинание на каком-то маггле, так же, как и Люциус, смог понять всю опасность этого заклятия. Для подстраховки Люциус сумел вынудить Крэбба дать непреложный обет, и тот словно позабыл заклинание. Но вспомнил его, когда захотел отомстить Люциусу и Драко.

— Она закрыла собой Скорпиуса, — шёпот Драко нарушил его размышления, и Люциус взглянул на него. Сын смотрел на него с отчаянной надеждой, как тогда, когда Гермиона попала в больницу. Люциус едва не поддался искушению пообещать, что всё обойдётся. Но смог сдержаться. Девочка была жива, тем самым подтвердилась догадка Люциуса, что в семье Грейнджеров родились две волшебницы. Но нельзя было обнадёживать сына — ибо Люциус не был уверен, что Крэбб не внёс в заклинание каких-либо изменений. А сможет ли Мелисса выжить, если даже потеряет магию, Люциус не знал. Сказать же что-либо другое он не успел, потому что в этот момент в коридоре раздались шаги, и в комнате появился Поттер, сопровождаемый домовиком.

— Я уладил формальности, — сообщил он. — Мы можем переправить Мелиссу в госпиталь.

Он шагнул к кровати, но Драко проворно подхватил малышку на руки, прижал к себе и упрямо взглянул на Поттера, давая понять, что не оставит её ни на миг. Пару секунд тот смотрел на него, затем согласно кивнул и, расправив принесённую с собой мантию невидимости, накинул её на Драко и Мелиссу.

— Нас ждут через камин, — сказал он Люциусу, и втроём они спустились на первый этаж.

Макдафф, осмотрев Мелиссу, покачал головой:

— Я ни разу не встречался с таким заклинанием. На мой взгляд, пока дела обстоят не так уж и плохо, но что будет дальше — не могу сказать. Пока девочку нужно оставить в больнице, чтобы мы могли наблюдать за ней. Мы с коллегами тем временем попытаемся найти информацию, можно ли как-то ей помочь. Но, боюсь, дело не будет продвигаться быстро. Вот если бы из палаты для мракоборцев переместить её в общее отделение — тогда можно было бы задействовать большее количество целителей…

— Это исключено, — прервал его Поттер.

— Ну что же, тогда будем действовать согласно заданным условиям, — согласился Макдафф. — Я зайду к мисс Грейнджер попозже.

Драко остался в палате, а Люциус с Гарри вышли вслед за целителем в коридор.

— Вы же знаете, что это за заклинание, — обратился Поттер к Люциусу. — И знаете, как от него избавиться. Почему же тогда не сказали ничего целителю? И сыну?

— Знаю. Но не уверен, что смогу помочь.

— Но попытаетесь?

— Разумеется, — усмехнулся Люциус. — Я в долгу перед девочкой за то, что она спасла моего внука. Сейчас узнаю, как обстоят дела у жены, и вернусь домой. Приготовление зелья займёт чуть больше недели, и за это время, Поттер, не нужно никому знать про него. Ни Драко, ни вашей подруге. Незачем им давать надежду раньше срока.

Поттер кивнул в знак согласия.

Гермиона всё ещё находилась в бессознательном состоянии, но раньше следующего дня ожидать улучшения не следовало — так сказал целитель. Впрочем, выглядела она неплохо, и тревога за неё постепенно оставила Люциуса. В первый раз Люциус почувствовал благодарность судьбе за то, что его женой стала именно Гермиона. Он учился и с Крэббом, и с его женой и знал их достаточно. Выдающимися способностями они не обладали, но в бою были довольно-таки опасными противниками. Уже против них двоих выстоять было сложно, а мракоборцы задержали шесть человек. Гермиона одна выстояла против шестерых нападавших, да ещё смогла уберечь детей. Нарцисса, хотя тоже была сильной волшебницей, вряд ли бы смогла выстоять в подобной схватке. Люциус погладил жену по щеке, затем коснулся губами её лба и прошептал:

— Поправляйся, милая.

Зелье варилось в лаборатории Драко уже несколько дней, когда Гермиона, к тому времени вернувшаяся из больницы, внезапно появилась на пороге библиотеки и крикнула ему:

— Ты же можешь ей помочь! Я знаю, ты можешь спасти Мелиссу.

Люциус встал и отошёл к окну, чувствуя, как внутри нарастает гнев. Он же просил Поттера ничего не сообщать Гермионе! Но после следующих слов жены понял, что Поттер ничего ей не сообщал. Гермиона сама пришла к выводу, что Люциус может помочь её сестре.

— Я знаю, ты можешь её спасти. Прошу тебя. Прошу тебя, спаси её. Я сделаю всё, что ты попросишь.

Такой удачи Люциус не ожидал. Мысль подчинить жену при помощи родовой магии пришла ему в голову очень давно. Но воплотить эту идею не представлялось возможным. Для наложения любого родового заклинания требовалось добровольное согласие члена семьи, на что Гермиона раньше ни за что бы не согласилась.

— Ты не знаешь, что я попрошу, — сказал он, слегка повернув голову. Нужно было убедиться, что она настроена решительно.

— Я знаю, что это будет сродни продаже души дьяволу. Я согласна.

— Я не уверен, что смогу помочь твоей сестре, — сказал Люциус, и Гермиона подтвердила, что даже в этом случае не откажется от своего обещания.

Сделка была явно неравноценна, и Люциус скрепил её магически, чтобы убедиться, что она не нарушит их последнюю брачную клятву. И когда браслеты засветились второй раз, подтверждая, что такого нарушения не будет, он не стал скрывать торжествующей улыбки.

Он видел по глазам Гермионы, что она была раздавлена, когда поняла, какую власть над собой отдала ему. Продемонстрировав жене возможности магической татуировки, Люциус оставил её в спальне, а сам пришёл в кабинет, намереваясь насладиться в одиночестве победой.

— Радуешься тому, что выпустил джинна на волю? — раздался голос отца, и Люциус посмотрел на портрет Абраксаса.

— За тебя, отец, — ответил он, салютуя стаканом с огневиски. — Прошу тебя, не порти мне настроение.

Абраксас удивлённо приподнял одну бровь, затем демонстративно сел в нарисованное кресло и закрыл глаза. Люциус хмыкнул. Портрет отца явно обиделся на него, но сейчас Люциусу было всё равно.

 

Первые несколько недель состояние Люциуса напоминало эйфорию. Жена явно ожидала, что он воспользуется своей властью немедленно. Но Люциусу доставляло невероятное наслаждение видеть, что она боится его, наблюдать, как она контролирует себя, опасаясь сказать или сделать что-то, что вызовет его гнев.

Это удовольствие было особенно сильным на следующее после ритуала наложения родовой печати утро — до того момента, пока не наступило время завтрака. Гермиона была растеряна, и, в общем-то, Люциус прекрасно понимал её — сам он тоже был растерян, когда осознал, наконец, на что обрёк себя самонадеянный мальчишка Люциус Малфой, приняв метку Лорда. Но насколько была растеряна она, по-настоящему он увидел только тогда, когда наблюдал за женой, усаживающей детей за стол. Она была погружена в себя, так что в то утро дети, с которыми обычно она общалась достаточно живо, задавали ей один и тот же вопрос дважды, прежде чем она могла сосредоточиться на их словах. Наконец, когда такое общение с матерью им надоело, они начали капризничать, и в конце концов Николас выпалил какую-то грубость в адрес Гермионы. Терпение Люциуса лопнуло.

— Милая, я забыл взять одно письмо в нашей гостиной. Не могла бы ты его принести? Оно в верхнем ящике письменного стола, перевязано чёрной лентой. Будь добра, — ласково улыбнулся он жене.

Письма там не было, но ему нужен был благовидный предлог, чтобы удалить Гермиону из столовой.

Драко с Асторией и Скорпиусом накануне уехали на пару дней, чтобы прийти в себя после недавнего потрясения, так что за столом были только Люциус, двойняшки и Мелисса. Дождавшись, когда шаги жены стихнут на втором этаже, он негромко и чётко произнёс:

— Любой из вас, кто посмеет оскорбить свою мать или повысить на неё голос, может пенять на себя.

После этих слов он посмотрел на Николаса, потом на Оливию — и под его взглядом сначала сын, а затем дочь виновато опустили головы и сжались в комок. Удовлетворённый тем, что дети поняли его, Люциус посмотрел на Мелиссу:

— К вам, юная леди, у меня претензий нет. Я лишь надеюсь, что и далее вы будете выказывать такое же уважение сестре, какое проявляли до сих пор.

Мелисса, не поднимая глаз, кивнула.

 

Гермиона оправилась от растерянности довольно-таки быстро, дня через два-три. Иначе и быть не могло — наложение родовой печати ничего не изменило в образе жизни их семьи. Родовая печать должна была повлиять лишь на их личные отношения — но Люциус сознательно пока ничего не менял и в них. Он получал наслаждение просто от мысли, что может сделать с Гермионой всё, что захочет — и пока этого ему было достаточно. И ещё ему доставляло удовольствие наблюдать метания Гермионы, не знавшей, как именно действует заклинание, и вслепую пытавшейся обезопасить себя.

Первый раз он решил использовать родовую печать, когда Гермиона, не выдержав, наконец, напряжения, отшатнулась от кого-то из своих бывших однокурсников, чем вызвала перешёптывания о странном поведении подруги Поттера. Люциус как можно быстрее увёл её, не преминув сообщить нескольким знакомым, что жена очень сильно устаёт и не высыпается, ухаживая за так не кстати заболевшими детьми. Свою ошибку она поняла, и их жизнь потекла по прежнему руслу.

Но после первого применения родовой печати Люциус начал использовать её чаще. Возможность чувствовать, что ощущает жена физически, оказалась приятным бонусом, и Люциус задался целью достичь того уровня, когда по сигналам, передаваемым змеёй, он мог понять, что происходит с женой. Для этого он пользовался заклинанием, попеременно то доставляя ей удовольствие, то причиняя боль умеренной силы. Неприятным сюрпризом оказалось то, что если Гермиона находилась в пределах видимости, воздействовать на неё он мог, но при этом чувствовать то, что ощущает она, переставал.

Сейчас Люциус даже не мог вспомнить, что именно сделала Гермиона не так, что он по-настоящему решил использовать змею для её наказания. Кажется, это вообще был какой-то пустяк, на который в другой раз он, возможно, и не обратил бы особого внимания. Но тогда почему-то незначительный проступок Гермионы привёл его в бешенство. А за то время, пока он не мог, не нарушив правила приличий, покинуть мероприятие, он ещё больше накрутил себя, напоминая, что она сама согласилась на то, что если он не сможет наказать её сразу, то наедине наказание будет двойным.

К моменту, когда они остались одни, Люциус был уже до крайней степени распалён мыслями о том, как, наконец, он заставит заплатить ненавистную грязнокровку за всё, что пришлось ему вынести из-за этого брака. Дождавшись, когда Гермиона, рассказывавшая ему о каком-то забавном случае на вечере, с которого они вернулись, оказалась перед его креслом, он, не говоря ей ни слова, поднёс палочку к запястью. Он успел увидеть её удивлённый взгляд, прежде чем она упала, согнувшись от боли, но стараясь не кричать. Прервав ненадолго пытку, он взмахнул палочкой, накладывая на комнату заглушающие чары, и снова прикоснулся к запястью. Как же часто, когда стало известно о необходимости их брака, он мечтал о том, что придёт время, когда грязнокровка будет валяться у его ног в его полной власти — и одна только мысль об этом приносила ему удовлетворение. И вот этот миг настал, жена корчилась от боли у его ног, крича и умоляя его перестать… Только удовольствия от этого зрелища Люциус не получал. Его застывший взгляд был направлен на Гермиону, но её Люциус не видел. Он прислушивался к себе, пытаясь почувствовать то удовольствие от её мук, которое получал от мыслей о них — но удовольствия не было! Резко встав, Люциус прекратил мучить жену так же внезапно, как и начал. По-прежнему прислушиваясь к себе, он сделал несколько кругов по комнате и остановился. Наконец, его взгляд упал на Гермиону, всё ещё лежавшую на полу. Он опустился возле неё и пальцем стёр слезинку, катившуюся из уголка её глаза. От его прикосновения она открыла глаза и взглянула на него. И в этом взгляде не было ненависти или отвращения — лишь мольба больше не мучить её. Подняв жену на руки, он опустился с ней в кресло и, как того требовала родовая магия, легкими поглаживаниями и поцелуями помог восстановиться после боли. Либо от этого, либо от того, что была сильно измучена — но уже через несколько минут Гермиона спала, уткнувшись в его плечо.

Несколько недель прошли спокойно, а затем ситуация повторилась — вновь Люциус пришёл в ярость из-за какого-то незначительного проступка Гермионы. Но в этот раз он целенаправленно распалял себя, напоминая, что из-за неё умерла Нарцисса и что он обещал себе за её смерть предъявить новой жене отдельный счёт. Но, что бы он ни припоминал из прошлого, результат оказался прежним: Гермиона кричала от боли и молила его прекратить пытку, а удовольствия от этого Люциус не получал.

 

И всё-таки наступил тот день, когда он испытал наслаждение от мучений жены — но этот же день стал одним из самых страшных в его жизни, потому что тогда он впервые испугался, что может потерять Гермиону. Однажды Люциус зашёл в гардеробную и увидел, как жена, только что вернувшаяся из немагического мира, где регулярно бывала с сестрой, снимает с себя маггловскую одежду. Наличие маггловской одежды в гардеробной раздражало Люциуса невероятно, но то, что было надето на Гермиону сейчас, выглядело потрясающе. Увидев Люциуса в зеркале, Гермиона испуганно вскрикнула и прикрылась — но затем, не сводя с него в зеркале взгляда, внезапно отбросила одежду, которую прижимала к себе, подняла правую руку к плечу и медленно кончиками пальцев провела вдоль бретельки на правом плече, затем по краешку ткани декольте и вдоль второй бретельки поднялась к левому плечу. Легким движением скинула с плеча лямку и так же медленно снова спустилась вниз, сдвигая ткань и помогая обнажиться левой груди. Когда же Гермиона сжала обнажённую грудь ладонью, возбуждённый Люциус больше не мог сдерживаться. Рассудок отключился, Люциус ощущал лишь животную потребность быть с женщиной. Секс был настолько восхитителен, что Люциус захотел продолжить его в постели — но, взглянув на жену, быстро ушёл.

Остаток вечера он провел взаперти в кабинете, размышляя о произошедшем, велев передать, чтобы семья ужинала без него. Люциусу нравилось, когда Гермиона проявляла инициативу в сексе, так что в общем-то к её попытке соблазнить его отнёсся весьма благосклонно. Только вот никогда раньше в таких случаях он не терял контроль над собой и ситуацией в целом. Однако сегодня, посмотрев в глаза жене, он увидел в них удовлетворение не только от полученного физического удовольствия. У неё получилось манипулировать мужем — и она это поняла. И ей понравилось это. Да, как оказалось, она изучила его настолько хорошо, что сумела управлять им. И хотя в сексе чувствовать, что тобой управляют, для разнообразия было даже интересно — Люциус очень хорошо знал, что за этим может последовать. Сумев нащупать одну ниточку к нему, Гермиона со временем наверняка найдёт ещё одну, затем ещё… И Люциус может этого даже не заметить — как не понял он этого сегодня. Только управлять собой он больше никому не позволит. Никогда. Нужно было сделать так, чтобы у жены больше никогда не появилось даже мысли попытаться управлять мужем — и Люциус знал безотказный способ добиться этого.

Вот в тот вечер он, наконец, получил удовольствие от мучений жены. Она кричала, срывая голос, умоляя его прекратить пытку, а он мстительно увеличивал силу заклинания. Только удовольствие это длилось недолго. Крик резко прекратился, и Гермиона обмякла на полу, потеряв сознание. Раздражённый этим обстоятельством Люциус похлопал жену по щекам, затем плеснул ей на лицо воду, затем применил заклинание, чтобы привести её в чувство — но всё было напрасно. И вот тогда Люциус ощутил страх, какого никогда прежде не ощущал. Подхватив жену на руки, он сел в кресло, и попытался привести её в чувство поцелуями и ласками. Однако и предписанный родовой магией способ не сработал. Вместо улучшения Люциус почувствовал, что у Гермионы начался жар, который быстро усиливался. Вызвав Лонки, Люциус приказал ей принести все средства, какие только можно, чтобы сбить температуру. С доселе неведомым отчаяньем он шептал Гермионе нежные слова, покрывал её поцелуями и растирал каким-то противно пахнущим зельем, которое Лонки наливала ему в ладонь, когда Люциус протягивал руку. Жар потихоньку начал спадать, но только через несколько часов состояние Гермионы перестало вызывать у него опасения. Тогда Люциус велел Лонки набрать в ванну воду и опустил в неё Гермиону — запах растираний было уже невозможно терпеть. Оказавшись в воде, она, наконец, открыла глаза, и Люциус тихо с облегчением выдохнул: взгляд её, хоть и затуманенный, был осмысленным — значит, необратимого вреда Люциус ей не причинил.

Уложив жену в постель, он стремительно прошёл в кабинет и встал перед портретом Абраксаса Малфоя. После того, как Люциус попросил не портить ему настроение, отец не разговаривал с ним ни разу и либо уходил с портрета, либо сидел в кресле, закрыв глаза. Но сейчас Люциусу очень нужно было поговорить с ним.

— Отец! — позвал Люциус.

Сидевший в кресле Абраксас Малфой не пошевелился.

— Прости мою непочтительность, — сказал Люциус. В конце концов, он действительно был неправ.

Но Абраксас всё равно молчал.

Тогда Люциус обеими руками вцепился в раму, прижался лбом к портрету и, не сдерживания отчаянья, крикнул:

— Отец, пожалуйста, поговори со мной!

— Значит, я не только порчу настроение? — раздался голос сверху, и, отступив назад, Люциус с благодарностью посмотрел на портрет.

— Прости меня, отец, — снова извинился он. — Скажи, что это было?

— Что именно? То, что случилось с твоей женой сегодня? Или то, что было с тобой?

— С женой, разумеется, — ответил Люциус. — Ты сказал, что я выпустил джинна на волю.

Уголок губ Абраксаса дёрнулся вверх. Устроившись поудобнее в кресле, отец спросил:

— Помнишь ли ты, как легко выигрывал сложные партии в шахматы в совсем юном возрасте?

— Помню, отец, — ответил Люциус, пока не понимая, к чему этот вопрос.

— Я всегда гордился тем, с какой лёгкостью ты добивался успеха, если нужно было проявить организаторские способности, и с первого твоего курса знал, что рано или поздно ты станешь старостой школы. Я гордился тем, что ты мог до мелочей продумать самую сложную операцию…

Теперь Люциус понял, к чему клонит портрет отца, и следующие слова подтвердили его догадку:

— Но меня всегда огорчало, что при тех данных, которыми наградила тебя природа, ты легко переставал придавать значение очевидным вещам, если очень сильно чем-то увлекался.

Люциус сумел остаться невозмутимым и лишь прикрыл глаза, чтобы не выдать случайно своего раздражения при явном намёке на разговор между ними, когда Абраксас Малфой узнал, что его единственный наследник принял тёмную метку. Следовало проявить терпение и позволить отцу высказать всё, что тот хочет сказать. В противном случае он мог снова прекратить общение, и тогда Люциус не узнал бы то, что его интересовало именно сейчас.

— И ты никогда не любил читать между строк, потому что не считал это важным.

— О чём ты, отец? — вот теперь можно было взглянуть на портрет с искренним интересом.

— Ответ на твой вопрос находится на первой странице книги родовых заклинаний. — Люциус предпочёл промолчать, и после небольшой паузы Абраксас закончил: — Родовая магия — это защитная магия. Она служит тому, чтобы укреплять семью. Какую пользу семье ты хотел принести, применяя её сегодня?

Люциус отвернулся и отошёл вглубь комнаты, раздумывая. Отец был прав, кругом прав: Люциус слишком увлёкся, наслаждаясь сознанием власти над женой, и забыл, что родовая магия служит прежде всего укреплению семьи, а не его личной защите. Он позволил страху стать уязвимым и гневу управлять собой.

— Ты прав, отец, — сказал он вслух. — Спасибо.

— Это всё, что ты хотел узнать? — спросил Абраксас.

— Да, — ответил Люциус. Отец прекрасно понял, что его интересовало случившееся не только с женой, но и с ним самим. Но в этом Люциус должен был разобраться сам.

Он вернулся в спальню. Гермиона по-прежнему спала. Убедившись, что жар не начался снова, он отпустил Лонки, а сам сел в кресло подле Гермионы. В ту ночь он так и не сомкнул глаз — сначала из-за состояния жены, затем из-за размышлений о своём собственном состоянии.

Долгое время он невероятно сильно желал и надеялся, что когда-нибудь освободится от ненавистной жены. Но вот когда сегодня она потеряла сознание и вероятность того, что она умрёт, оказалась выше, чем когда-либо раньше — Люциус испугался. Нет, не Азкабана, где он неминуемо очутился бы, если бы Гермиона умерла. В тот момент он даже не подумал об этом. Просто за какой-то миг он пережил то, что почувствовал бы, если бы её не стало. И это отнюдь не было облегчение и радость. Пустота. Пустота, близкая к той, которую он чувствовал в Азкабане после провала операции в отделе тайн, когда где-то неподалёку оказывался дементор. Одного этого мига оказалось достаточно, чтобы Люциус осознал: больше он смерти жены не желает. И не только не желает, но и боится этого. Почему — Люциус пока не понимал. Сработала ли так магия их брака или родовая магия, или это было что-то ещё — неизвестно. Но, почувствовав всего лишь на миг эту пустоту, Люциус отчаянно захотел, чтобы Гермиона открыла глаза и посмотрела на него. Несколько часов он ни на секунду не выпускал её из объятий, пытаясь привести в чувство и сбить жар. Но об этом, как и вообще обо всём произошедшем той ночью, пока она была без сознания, он никогда ей не рассказывал.

 

К использованию родовой магии Люциус стал относиться осторожнее, а размышления о переменах в отношении к жене стали его ежедневными спутниками. Проявление магии их брака или родовой магии — это очевидные причины, которыми можно было объяснить случившееся. Но вот это-то и не устраивало Люциуса. Они были слишком очевидны.

В верности осторожной оценки произошедших с ним изменений он убедился через несколько месяцев, когда, проснувшись однажды ночью, не обнаружил жену рядом. В общем-то, беспокойства он не почувствовал — случалось, что ей не спалось, и она выходила на балкон подышать свежим воздухом. В комнате действительно было душно, так что Люциус и сам был не прочь составить компанию жене. Однако, подходя к выходу на балкон, услышал голоса Драко и Гермионы, а в следующую секунду запястье обожгла боль. Вот эта боль была ему знакома очень хорошо — за прошедшее после наложения родовой печати время он испытывал её, когда кто-то распускал руки, излишне настойчиво пытаясь ухаживать за Гермионой. Однако он сумел противостоять поднявшей было голову ревности и удержался от того, чтобы трансгрессировать прямо на балкон — помня, что однажды поспешные выводы об отношениях жены и сына едва не стоили жизни его детям. Поэтому он неслышно подошёл к двери и смог, наконец, услышать сам разговор.

— Даже для Малфоя это жестоко, — говорил Драко.

— Он не всегда бывает таким, — ответила ему Гермиона.

— Ты понимаешь, что такие отношения могут плохо кончиться? — в голосе сына звучала злость. Очевидно, что Драко случайно выяснил подробности интимной жизни отца, и знание это восторга у него не вызвало. — Для тебя, разумеется.

— Понимаю.

— И не боишься?

— Боюсь, — ответила Гермиона, и Люциуса захлестнул гнев. За всё время их брака она ни разу ни словом, ни делом ему не показала своего страха перед их особенными отношениями в постели. Люциус был так слеп, что не видел этого? Или просто не хотел видеть? Но как бы там ни было, обсуждать свои страхи она должна была с ним. С ним, чёрт побери! А не с его сыном!

— Чего ты не договорила, Грейнджер? — продолжал между тем расспросы Драко. — Ты сказала, что боишься отца таким тоном, словно хотела что-то добавить. Боюсь, но…

Пора было вмешаться, чтобы прекратить их разговор, и Люциус уже собрался было сделать последний шаг на балкон, но…

— Но с ним я не боюсь всего остального мира, — ответила Гермиона, и вместо последнего шага вперёд Люциус медленно сделал пару шагов назад. Наткнувшись на стену, он прислонился к ней спиной и, откинув голову, закрыл глаза, погружаясь в воспоминание, когда он уже слышал подобное…

Рождественские каникулы одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Ночь. Тринадцатилетний Люциус не мог никак заснуть и решил спуститься в библиотеку за книгой. Но, подойдя к библиотеке, сквозь неплотно прикрытую дверь услышал голоса родителей, и, замерев, вслушался в разговор.

— Ты не можешь поступить так со мной! — мать Люциуса, для него бывшая живым воплощением спокойствия и безмятежности, почти что кричала. — Вспомни, вспомни, что ты мне обещал, в чём клялся на нашей свадьбе. В радости и в горе, Абраксас! Вместе в радости и горе…

Судя по приглушённости раздавшихся вслед за последними словами рыданий, отец прижал мать к себе.

— Милая моя, родная моя, — через какое-то время услышал Люциус слова отца, когда плач матери стих. — Ты должна меня понять. Если наш план успехом не увенчается — нас всех ждёт Азкабан. Неужели ты считаешь, что я стану подвергать тебя такой опасности, как Азкабан и дементоры?

— Ты — моя душа, Абраксас, — именно в тот момент Люциус, услышав страстный голос матери, осознал, насколько сильно она любила отца. — Разлука с тобой — вот мой настоящий страх. — Наступила довольно долгая пауза. — Я буду с тобой, что бы ни случилось, — теперь голос звучал уверенно и твёрдо. — Расскажи мне про ваш план и чем я могу вам помочь.

Пожалуй, Люциус — единственный из ныне живущих, кто знал наверняка, что заговор против Нобби Лича организовывался именно здесь, в их родовом поместье. И что не только отец, но и его мать были к этому заговору причастны. Поняв, в какую тайну родителей он проник, и зная, что если отцу станет об этом известно, ему несдобровать, Люциус неслышно отошёл от двери и вернулся в свою комнату. И хотя желание выяснить подробности плана, который обсуждали родители, было огромным, всё же мысли его были заняты и другим, не очень приятным открытием: мать готова была на всё ради отца, даже на заточение в Азкабане. И, казалось, совсем не помнила, что у неё есть сын, которому она нужна.

— Доброе утро, сынок, — разбудил его утром голос матери. — С Рождеством, дорогой!

Люциус нехотя открыл глаза — бессонная половина ночи давала о себе знать.

— Доброе утро, мама, — ответил он. — С Рождеством!

Мать присела на край кровати и погладила Люциуса по голове.

— Я предлагаю отправиться к дедушке пораньше. Быстро поздравим его, а потом погуляем вдвоём. Я очень по тебе соскучилась.

— А можно пойти попозже? — спросил Люциус. — Я не выспался.

Он постарался придать ответу как можно более нейтральный тон, но мать — она и есть мать. Даже по такому тону она поняла, что сына что-то тревожило.

— Что случилось, сынок? — Немного подождав и не услышав ответа, она уточнила: — Что случилось сегодня ночью?

Матери, в отличие от отца, всегда удавалось вызвать его на откровенность.

— Я не мог заснуть и спустился в библиотеку за книгой. И услышал ваш разговор с отцом, — после небольшой паузы ответил Люциус.

Рука матери сжала его руку.

— Весь?

Люциус покачал головой:

— Я не стал слушать, когда понял, о чём вы говорите.

Рука расслабилась.

— Это хорошо. Я не хочу, чтобы отец наложил на тебя заклятие забвения.

После этих слов горечь, сжимавшая сердце Люциуса с ночи, отступила. Возможно, мать и готова была отправиться за Абраксасом в Азкабан, но сына готова была защищать даже от отца.

— Постарайся не выдать своего знания ни отцу, ни кому-либо ещё.

Люциус кивнул:

— Отец говорит, что для своего возраста я неплохо овладел окклюменцией. Я справлюсь. — Помолчав, он решился начать разговор: — Мама, я хочу спросить тебя…

— Конечно, милый, — ободряюще улыбнулась ему мать. — Спрашивай.

— Ты очень любишь папу?

Мать внимательно посмотрела на Люциуса, затем встала и отошла к окну. Довольно долго простояв возле него, она снова вернулась и присела на край кровати. Взяв в свои руки руку Люциуса, она ещё какое-то время молча поглаживала её, и только потом ответила:

— Наверное, неправильно было бы разговаривать с тобой об этом. Но ты с детства мог беседовать на темы, которые обсуждают обычно с людьми старше. Я хочу, чтобы ты знал и помнил: ты — моя жизнь. И если вдруг понадобится отдать свою жизнь, чтобы спасти тебя — я сделаю это, не раздумывая. Но твой отец — в нём моя душа. Я не знаю, смогу ли я жить, если вдруг потеряю его. — Она замолчала на какое-то время. — Возможно, я не лучшая мать. Но я каждый день молюсь, чтобы тебе досталась такая жена, которая будет любить тебя так же самозабвенно, как я люблю твоего отца. И тогда ты сможешь меня понять.

Люциус переместился в кровати и положил голову матери на колени.

— Ты — замечательная мама, — сказал он и шестым чувством ощутил, как мать улыбнулась. — Но ведь ты любишь папу не просто так, — продолжил он, поворачиваясь, чтобы посмотреть ей в лицо. — Как он завоевал тебя?

Мать снова улыбнулась и легко щелкнула его по носу, а затем погладила по голове.

— Я же говорю, что ты рассуждаешь как взрослый человек, а не как подросток. — Она на какое-то время задумалась, а затем ответила: — Он очень красиво ухаживал за мной в юности, так что я просто не могла в него не влюбиться. Но если бы он не подпитывал мою любовь, она наверняка угасла бы, как это случается со многими. Отец сумел сделать так, что в нём я уверена так же, как в себе. Я знаю, что, принимая какое-либо решение, он всегда думает, как будет лучше для меня. С ним я не боюсь всего мира…

Этот разговор Люциус запомнил на всю жизнь. И, следуя её советам при выстраивании отношений с Нарциссой, не раз убеждался, что мать была права. Однако никогда он не слышал от Нарциссы, что рядом с ним она ничего не боится — а именно это было для него желаннее всего. Тогда он был бы уверен, что делал всё правильно. Хотя Люциус и сам понимал, что после возрождения Волдеморта Нарцисса не могла больше быть уверенной в нём, ибо обеспечить защиту семьи он не смог.

И вот сейчас, когда он уже давно не думал об этом, Гермиона произнесла слова, услышать которые было когда-то его мечтой. Чувствуя, как грудь наполняется неведомым доселе ощущением, и не зная, как реагировать на только что услышанное, Люциус собрался уйти, чтобы в одиночестве обдумать произошедшее. Однако, словно одного потрясения было мало, судьба тут же преподнесла ему ещё один сюрприз.

— На чём отец тебя подловил? — услышал продолжение разговора Люциус. — Отец — ладно. Для него всегда власть значила больше всего на свете…

— Семья, — возразила Драко Гермиона.

— Что, прости? — переспросил сын.

— Возможно, когда-то власть и значила для твоего отца больше всего, но сейчас для него больше всего на свете значит семья, неужели ты этого не видишь? Сомневаюсь, что Люциус делал хотя бы половину того, что он делает, если бы у него не было семьи.

Люциус глубоко вздохнул и снова прислонился к стене. Это было признание — признание его заслуг перед семьёй. Не сказать, что он ждал этого, но желал и надеялся, что когда-нибудь его дети поймут и оценят, что всё, что он делал — делал ради них. Но услышать это признание из уст жены, которую он, несмотря ни на что, по-прежнему не считал ровней, оказалось потрясением.

Люциус в задумчивости дошёл до кабинета. Два его желания, которыми он ни с кем никогда не делился и всерьёз не рассчитывал, что они осуществятся, вдруг чудесным образом исполнились. Не так, как он представлял себе это, но… исполнились. Готов ли он был принять этот дар судьбы в таком виде? Принять — означало отказаться от всего, чем он жил прежде. И в то же время принять — означало обрести человека, который понимает его. Не в этом ли крылась причина его страха, который он испытал, когда едва не убил жену? Не было ли то ощущение пустоты знаком, что он может упустить свой шанс обрести близкого человека?

Люциус достал из стола письмо, полученное три месяца назад. Уже три месяца он раздумывал, как поступить с подтверждением того, что Мелисса является волшебницей. Он знал, что если расскажет об этом семье — навсегда заслужит уважение и признательность и Мелиссы, и Драко, и Гермионы. Но настолько ли ему было это нужно, чтобы переступить через свои убеждения? Однако сейчас это письмо стало гарантией, что Гермиона навсегда будет привязана к нему чувством благодарности — если он всё-таки предпочтёт изменить свою жизнь. Если всему остальному предпочтёт, чтобы рядом с ним был человек, который его понимает.

— Тебе не спится? — раздался от двери голос Гермионы. Убрав письмо, он велел ей подойти и спросил, где она была. Она начала рассказывать, а потом внезапно спросила: — Что с тобой? Почему ты так на меня смотришь?

— Как? — спросил он, ощущая непреодолимое желание коснуться её. Он протянул руку и погладил её по щеке. И с удовольствием увидел, как она закрыла глаза и прижалась щекой к его ладони сильнее.

— Не знаю, — ответила она, открывая глаза. — Словно давно меня не видел. Или вообще видишь в первый раз.

А он в самом деле видел её в первый раз. Она смотрела на него, и в первый раз он видел, что её глаза словно излучали свет, в который так и тянуло погрузиться полностью и отрешиться от всего. Только много лет спустя, когда между ними не осталось ни капли ненависти и непонимания, Люциус смог осознать, что слова о том, что с ним она ничего не боится, стали откровением и для неё тоже, и именно это откровение было источником этого света. Тогда же ему просто хотелось сделать так, чтобы свет сиял как можно дольше и можно было насладиться им сполна.

Пробуждение следующим утром было продолжением чудесной ночи. Люциус не помнил, когда последний раз чувствовал столько нежности по отношению к себе. И когда между поцелуями Гермиона произнесла слова о соединении душ, Люциус сделал свой выбор. Впереди их ждало ещё не одно сложное испытание, но в ту ночь их души действительно стали навсегда одним целым — Гермиона ощутила это так же, как и сам Люциус.

Он собирался сразу после завтрака отправиться в министерство, чтобы решить проблему с Мелиссой, и только после этого планировал рассказать обо всём семье. Однако судьба воистину благоволила ему в то время, позволив сообщить новость в обстановке некой театральности и в полной мере насладиться произведённым эффектом. Глаза всех присутствующих смотрели на него с изумлением, Люциус чувствовал это кожей, но сам смотрел лишь на единственного человека, чья реакция действительно имела для него значение — на жену. Изумление в её глазах сменилось страхом и болью, затем недоверием и, наконец, когда волшебная палочка в руках Мелиссы сработала, светом. Тем светом, который он впервые увидел ночью и который сиял для него до сих пор.

* * *

Краем глаза Люциус заметил движение в районе ворот и переключил внимание на них, а через несколько секунд в поле его зрения появилась Оливия с малышом на руках, которая что-то рассказывала идущему рядом мужу, но быстро передала ему ребёнка, едва увидела мать, и бросилась в объятия протянувшей ей навстречу руки Гермионы.

* * *

Наконец его семья стала такой, о какой он всегда мечтал. В детстве он чувствовал удовольствие, когда видел зависть детей из его окружения из-за того, что он, будучи единственным ребёнком, получал всё или почти всё, что хотел. Сам же тихо завидовал сверстникам, у которых были братья или сёстры. Когда однажды он решился сказать родителям об этом своём тайном желании, в комнате, где только что звучал смех, на несколько секунд повисла тяжёлая тишина, потом мать, извинившись, быстро покинула комнату, а когда она вышла, отец, не сдерживаясь в выражениях, накричал на Люциуса, а затем (чего не случалось раньше) прогнал его. Только став старше, Люциус понял, что, видимо, недуг матери не давал ей шансов снова выносить ребёнка, и эта тема была болезненна для родителей. Тогда же он сделал вывод, что, получая обычно всё, что захочет, этого он получить не сможет. Именно с тех пор, представляя, какой будет его собственная семья, он видел в ней не меньше двух детей. Жизнь внесла свои коррективы в его планы, но его желание всё-таки исполнилось. Трое детей, которых он любил, как никого другого в жизни. Он невероятно гордился Драко, тем, чего старший сын сумел добиться за достаточно небольшой отрезок времени. О каких-то достижениях младших детей тогда было думать ещё рано — двойняшки были малы. Впрочем, Люциус и сам сознавал, что к ним он относится иначе, нежели к Драко, который всегда для него был в первую очередь наследником Малфоев. Ах, как была права Гермиона, когда-то в запале крикнувшая об этом. И хотя младшего сына он старался воспитывать так же, как старшего, всё же позволял ему много больше, нежели в своё время Драко. А единственной дочери, можно сказать, вообще не мог ни в чём отказать.

Чувствовал ли он себя счастливым в те годы? Люциус не мог ответить на этот вопрос. Это были иные чувства, нежели те, что пришли позднее, когда всё, что разделяло их с женой, исчезло. Но он получал удовольствие, погружаясь в неведанные ранее отношения, когда каждой клеточкой чувствуешь, что ты — центр, вокруг которого вертится жизнь другого человека. Другого человека, который рад тому, что ты — центр его мира.

Не понимал тогда Люциус только одного: что в то же самое время, когда он становился центром мира для Гермионы, она становилась центром мира для него. Не видел, не отдавал себе отчёта, что по возвращении домой услышать, как из гостиной донесутся слова жены «наш папа вернулся», он хочет не меньше, чем увидеть, как дети бросаются ему навстречу вслед за этими словами. Затем подойти к Гермионе, стоящей поодаль, погладить её по щеке либо коснуться её лба или щеки коротким дежурным поцелуем — и почувствовать, как она накроет его ладонь своей и прижмёт её к щеке чуть сильнее, увидеть её лёгкую улыбку и теплоту, которую излучает её взгляд. Знать, что сдержанность, которую она стала проявлять в угоду ему на людях, едва они останутся наедине за закрытыми дверями покоев, сменят вся пылкость и нежность, на которые только была способна Гермиона. Получать удовольствие от бесед с ней, выслушивать её мнение, довольно часто отличное от его собственного, чтобы объективнее оценить стоящую перед ним проблему. Получать удовольствие просто от её присутствия рядом.

Всё рухнуло в одну секунду, хотя ничто не предвещало беды. Тот день рождения старшего сына Уизли был одним из многочисленных праздников семейства Поттеров и Уизли, куда Гермиона отправилась без Люциуса. Боль в запястье оказалась настолько сильной и резкой, что рука занемела. Поспешно попрощавшись с Драко и Асторией, он поднялся в покои. Ощущения были ему знакомы — какой-то мужчина прикоснулся к Гермионе. Но столь сильная боль означала только одно: мужчина перешёл все границы. Сев в кресло, Люциус постарался взять себя в руки. Нанесённое оскорбление он точно не простит, но действовать будет, хорошо всё продумав. Нужно было только дождаться Гермиону и узнать подробности произошедшего. А уж потом он найдёт способ наказать наглеца так, что тот до конца жизни будет сожалеть о своей несдержанности.

До появления Гермионы прошло не более десяти минут, и едва услышав, как открылась дверь, он спросил:

— Кто он?

— Рон, — ответила Гермиона и попыталась сказать что-то ещё, но Люциус её уже не слышал. В один миг весь мир для него перевернулся. Вспомнились слова, когда-то сказанные им Гермионе: пустая рука ястреба не привлечёт. Если бывший жених позволил себе вольность, — значит, жена дала ему повод. Но эта мысль мелькнула как-то вскользь, не вызвав никаких эмоций. Вслед за ней появилась другая, и вот от неё в груди болезненно всё сжалось: вся его власть над женой оказалась всего лишь его иллюзией. Нет, он мог контролировать её тело, мог заставить кричать её от боли и от удовольствия; добился того, чтобы в обществе её поведение было именно таким, какое он считал правильным для своей жены; привязал её к себе чувством благодарности… Но, как оказалось, всё это было ничто в сравнении с тем, что её душа и её сердце так и остались ему неподвластны: они по-прежнему принадлежали её бывшему рыжему жениху.

При воспоминании о том времени он до сих пор содрогался. Никакая ранее испытанная им ревность не могла сравниться с тем огнём, который пожирал его изнутри. Для окружающих он, равно как и Гермиона, делал вид, что всё как прежде. Но всё изменилось в их общении наедине. Хотя правильно было бы сказать, что общение наедине исчезло. Люциус просто перестал смотреть на жену, опасаясь, что, если разговор, к которому так стремилась Гермиона, состоится, он потеряет самообладание. Его пугало даже не то, что он не сдержится и применит к ней физическую силу (хотя, видит бог, подобное поведение он как волшебник всегда считал ниже своего достоинства), сколько то, что в результате этого разговора Гермиона сможет понять, насколько ему не безразлично, что её чувства к Уизли до сих пор не прошли.

Он стал приходить в спальню поздно, когда Гермиона уже спала. И однажды увидел, как жена стала с криком метаться во сне. Сон о пытках Беллатрисы Лестрейндж не беспокоил её уже несколько лет. Но, как и прежде, стоило Люциусу лечь рядом, она прижалась к нему и затихла. Именно в ту ночь Люциусу пришла в голову мысль воздействовать на жену через сон. Во сне люди не контролируют себя и могут выдать свои тайны. А уж как это сделать — Люциус знал очень хороший способ. Точнее, знал одно зелье, действие которого было противоположно действию сна-без-сновидений. Его использование было разрешено лишь мракоборцам и целителям, а точный рецепт был известен немногим. Но подобные запреты не могли остановить Люциуса, если он очень хотел что-то получить.

Он внимательно вслушивался в то, что говорила жена в первую ночь после того, как Лонки по его приказу подлила зелье в ужин Гермионы. Он не ошибся в своих расчётах: отношения с мужем и бывшим женихом занимали значительное место в её мыслях, так что сон её был связан именно с этим. Что именно ей снилось, разобраться он не смог, но понял, что она очень боится за Уизли, и страх этот вызван чем-то, что делал он, Люциус. Слушая её мольбы, он чувствовал, что огонь внутри словно гаснет. Ему даже дышать стало легче. Но, как оказалось, эффект этот был весьма кратким. Боль вернулась вместе с утром. Так что Лонки вечер за вечером продолжала подливать зелье Гермионе в еду. Слыша её мольбы ночью, видя её болезненное состояние днём, он чувствовал, как его боль притупляется.

Сколько ещё это продолжалось бы, Люциус не знал. Но однажды он пришёл в библиотеку, когда Драко готовился там к урокам. Какое-то время они занимались своими делами в тишине, а потом Драко, не глядя на отца, произнёс:

— Ещё немного — и она умрёт.

— Кто? — невозмутимо спросил Люциус.

— Грейнджер. Ещё немного — и действие зелья станет необратимым.

— Не понимаю, о чём ты, — сказал Люциус.

— Не надо, отец, — покачал головой Драко. — Не надо лгать мне. Я не зря столько лет занимаюсь зельеварением. И уж ингредиенты зелья тайных снов знаю точно. И как оно действует — тоже.

Люциус не ответил, и спустя какое-то время Драко продолжил:

— Я не знаю, что произошло между тобой и Грейнджер. Ты вряд ли расскажешь, она тоже молчит. Разбирайтесь между собой сами. Но подумай о двойняшках.

— При чём здесь они?

Драко закрыл книги и посмотрел, наконец, на отца:

— Она их мать, и они любят её. Любят не меньше, чем тебя. Как думаешь, что останется от их любви к тебе, когда они узнают, что ты убил их мать?

— Откуда они узнают? — холодно усмехнулся Люциус. — Следы зелья тайных снов невозможно обнаружить.

— Да, невозможно, — согласился Драко. — Общество никак не свяжет смерть Грейнджер с тобой. Но не нужно недооценивать двойняшек. Они тоже Малфои. И рано или поздно узнать, почему их мать умерла так внезапно, они захотят. Поверь, до истины они докопаются, и тогда ты их потеряешь.

Драко нашёл единственный веский аргумент, который заставил Люциуса остановиться. Вечером Лонки снова подмешала зелье Гермионе, но, слушая в этот раз плач жены ночью, Люциус думал не о том, что ему становится легче, а о том, что дети в самом деле возненавидят его, если их мать скончается по его вине. Вызвав эльфийку, Люциус велел ей вернуть ему зелье. Некоторое время он молча разглядывал флакон в руке. Зелье было уникальным: одним из самых простых в изготовлении и одним из самых страшных по своему действию. Его было разрешено использовать лишь целителям и мракоборцам в исключительных случаях и непродолжительным курсом. Следы его использования действительно невозможно было обнаружить, ибо человек умирал не от зелья, а от истощения, вызванного отсутствием спокойного сна. Поэтому точный рецепт пару сотен лет назад запретили публиковать, так что, за исключением Министерства и госпиталя Святого Мунго, остался он только в тех семьях, которые, как и Малфои, владели редкими старинными книгами и, естественно, не афишировали этого. Затем Люциус поставил флакон на стол и уничтожил его: он очень хорошо знал, что будет чувствовать, если потеряет детей. Какую бы сильную боль ни причинила ему жена, боль от потери детей будет гораздо сильнее.

Невозможность хоть ненадолго уменьшить сжигающий его огонь в скором времени дополнила нервозность, вызванная отсутствием регулярного секса. Казалось бы, чего проще — взять женщину, которая сама не прочь отдаться ему? Но только одна мысль, что если в экстазе жена может выкрикивать его имя, то засыпая — думать о другом мужчине, гасила всякое желание прикасаться к ней.

 

Ему снилась Испания, домик в лесу Ирати, куда Люциус увёз Гермиону, чтобы совместить приятное с полезным: улучшить её разговорный испанский и провести время наедине с женой. Обычно Люциус предпочитал комфортные номера гостиниц, где было несколько комнат. Но в той поездке он арендовал маленький домик, в котором были только кухня, санузел и комната. Он сам удивился, насколько столь небольшое жильё пришлось ему по душе. Домик стоял на скале, и к нему вела единственная тропинка с одной стороны. Дверь из дома выходила на террасу, окружённую широким парапетом, который располагался прямо на краю обрыва. Проснувшись однажды перед рассветом и увидев, что жены рядом нет, Люциус вышел на террасу. Гермиона сидела на парапете, закутавшись в плед — было ещё прохладно. Услышав его шаги, она обернулась и сделала ему знак молчать и двигаться как можно тише. Когда он подошёл ближе, она беззвучно произнесла: «Нимфы». Откуда-то в самом деле доносилась чарующая песня. О желании услышать пение нимф Гермиона говорила ему ещё перед отъездом, так что Люциус тихонько обнял её, одновременно укутывая их ещё одним пледом, и так, обнявшись, они слушали песню, пока не взошло солнце и песня не закончилась.

— Не боишься упасть? — насмешливо спросил Люциус, взглянув вниз, на высокую отвесную скалу под ними. Палочку Гермиона оставила в комнате.

— Нет, — вслед за ним Гермиона взглянула вниз, а потом посмотрела на мужа. — Ты же мне упасть не позволишь.

— Уверена? — второй вопрос был задан тем же насмешливым тоном.

— Знаю точно, — улыбнулась Гермиона.

Одно из самых светлых его воспоминаний. Люциус до сих пор как наяву помнил взгляд Гермионы, вкус её губ и запах духов, который и сейчас сводит его с ума.

Духи Гермионы были особенными. Как-то, вскоре после первого отъезда Мелиссы в Хогвартс, в кабинет Люциуса зашёл Драко и сказал, что ему нужна помощь отца.

— Я хочу сделать подарок Грейнджер, — пояснил он. — Духи, которые будут подходить только ей. Мне нужно узнать, какие из её духов пахнут наиболее приятно.

— Скажи Лонки, — ответил ему Люциус. — Либо дождись приезда Мелиссы на каникулы, она тебе поможет.

— Папа! — Драко посмотрел на него с укором. — Ты прекрасно понял меня.

Да, Люциус прекрасно понял. В звучании аромата решающую роль играл собственный запах женщины, так что у кого, как не у мужа, была лучшая возможность определить, что ей подходит больше всего?

Под видом интимных игр Люциус заставил Гермиону поочерёдно использовать все имеющиеся у неё ароматы и через несколько недель вручил Драко три флакона духов, которые по мнению Люциуса наиболее гармонично сочетались с запахом Гермионы.

Эти духи были вторым экспериментом Драко. Свой первый — и весьма удачный — эксперимент сын подарил Астории. Используя собственный метод, Драко каким-то образом из выбранных Люциусом ароматов создал новый, который подходил Гермионе идеально. Об этом свидетельствовало в том числе и то, что мужчины чаще начали провожать её взглядами. Но, как ни странно, Люциусу это даже нравилось. Для него же самого запах духов Гермионы ассоциировался с семьёй, теплом дома, где его ждут и любят, и женщиной, которая полностью принадлежит ему.

Люциус сильнее прижал к себе Гермиону и открыл глаза, чтобы посмотреть в глаза жены и насладиться светом и теплотой, которые окутывали его всякий раз, когда она смотрела на него — но вместо светлого рассветного неба над горами вокруг него была чернота ночи. Лицо целующей его Гермионы было едва различимо в темноте, зато запах её духов ощущался сильнее, чем при свете, и по-прежнему кружил ему голову, вызывая желание прижать её к себе крепче и брать до тех пор, пока она не запросит пощады, восторженно повторяя его имя. Боль от её лжи обрушилась на него вместе с воспоминанием о произошедшем. Дикое желание причинить ей такую же сильную боль, отомстить за обман и одновременно избавиться от наваждения овладело им.

Окончательно Люциус пришёл в себя только через полчаса, стоя под душем. Гермиона перестала умолять его, как только он вторгся в её тело, и вытерпела всё молча. Когда он отодвинулся и развязал ей руки, она так же молча повернулась на бок, подтянув колени к груди, наощупь нашла край одеяла и укрылась им с головой. Он ждал… Чего он ждал? Наверное, того, что она кинется на него с кулаками, слезами и криком… Ох, с каким удовольствием он скрутил бы тогда её снова. И уж наверняка почувствовал бы удовольствие от того, что ей тоже было больно. Но это молчание… Он ведь знал точно, что сделал ей больно. Но удовлетворение ему это не принесло. Его собственная боль не только не прошла, но и усугубилась злостью на себя самого, что он снова потерял над собой контроль.

Выйдя из ванной, Люциус посмотрел на кровать. Гермиона по-прежнему лежала, укрывшись с головой одеялом, и заснула или нет, было непонятно. Люциус прошёл в соседнюю комнату и плеснул себе алкоголь. Виноватым он себя не чувствовал, но что делать дальше — не знал. Случившееся не могло не сказаться на их поведении в будущем, так что то, что между ними произошло что-то нехорошее, так или иначе станет понятно всей семье. Объяснять он ничего не стал бы, конечно, но и просто приказать всем молчать, используя право главы семьи, в данном случае тоже было неправильно и принесло бы больше вреда. Едва забрезжил рассвет, Люциус вызвал Лонки, велел ей передать семье, что он уехал по делам, и в сопровождении Торри перенёсся в своё убежище в Ирландии.

Каждый вечер он вызывал к себе Лонки и требовал у неё подробного отчёта о том, что происходит дома. Первые два дня Гермиона не выходила из комнаты, не вставала и даже ничего не ела. На третий день Лонки по приказу Астории перенесла Гермиону из покоев хозяина в соседнюю комнату, где с ней разговаривала Астория. О чём они говорили, служанка рассказать не смогла, но госпожа привела себя в порядок. И лишь на четвёртый день, когда эльфийка сказала, что Гермиона весь день провела с детьми, Люциус набрался смелости и вернулся в поместье.

Он услышал, как из гостиной донёсся голос Гермионы: «Папа вернулся». И вслед за этим на пороге появились дети и бросились к нему. Не было сказано «наш папа», и сама Гермиона встречать его не вышла, но предложенные ею правила дальнейшей игры его вполне устраивали. Так что он, равно как и она, на людях делали вид, что ничего не случилось. Наедине же Люциус по-прежнему старался даже не смотреть на жену и пресекал все её попытки поговорить с ним.

Совесть, если таковая у Люциуса имелась, настигла его в лице Астории. С тех пор, как младшая дочь Гринграссов стала частью их семьи, Люциус ни разу не пожалел, что Драко выбрал в жёны именно её: она была прекрасной матерью, замечательной женой, вела себя почтительно по отношению к самому Люциусу и — что для Люциуса было немаловажно — по отношению к Гермионе. Но после возвращения он чувствовал, что что-то в поведении Астории при общении с ним изменилось.

И вот однажды, когда Астория, заглянув в библиотеку и увидев там свёкра, тут же извинилась и собралась уйти, Люциус быстро захлопнул перед ней дверь, а когда она обернулась, кивком указал ей на кресло и сказал:

— Я готов выслушать всё, что ты хочешь мне сказать.

Астория помедлила, но затем всё-таки присела в предложенное кресло.

— Вы уверены, что действительно хотите выслушать меня? — после небольшой паузы спросила она.

— Я же сам сказал об этом, не так ли? — раздражённо ответил Люциус.

Астория ещё некоторое время помолчала, прежде чем произнесла:

— Если Драко сделал бы со мной то, что вы — с Гермионой, то одним разводом он бы не отделался. Но Гермиона даже развестись не может, — сказала она чуть тише, и Люциус услышал явное сожаление в её голосе.

— Твои родители не научили тебя тому, что отношения между супругами касаются только супругов? — холодно произнёс он.

— Вы сами хотели услышать, что я скажу, — тут же парировала Астория. — Прошу меня извинить, — она встала и направилась к выходу.

— Драко тоже об этом знает? — вопрос Люциуса настиг Асторию около самой двери.

— Если и знает, то не от меня, — покачала она головой. Но, уже взявшись за ручку двери, обернулась: — Знаете, что сказал мне отец, когда Драко попросил моей руки? Он был безумно рад. Тебе повезло, доченька, сказал он. Малфои берегут своих женщин. Видя, как все эти годы вы заботитесь о Гермионе, несмотря на её происхождение, я считала, что отец был полностью прав.

Разговор с Асторией оставил неприятный осадок. И страх, что о неприглядном поступке Люциуса станет известно Драко. После стольких лет, когда ему наконец-то удалось вернуть себе уважение старшего сына, потерять его из-за минутной слабости совсем не хотелось.

К тому, что произошло, Люциус действительно относился как к минутной слабости, когда он не сумел удержать под контролем своё желание причинить боль жене. Чувство вины перед Гермионой? Если оно и было, то Люциус его не осознавал. Поэтому и в восстановлении отношений с женой потребности не чувствовал.

Зато всё настойчивее заявляла о себе физиологическая потребность организма. Понимал ли Люциус, что Гермиона не позволит (хотя «не позволит» — понятие весьма условное, ибо Люциус обладал всеми возможностями заставить её) прикоснуться к себе, либо просто не желал такого удовольствия — но исполнения супружеского долга он от жены требовать не собирался. Вместо этого он всерьёз задумывался о том, чтобы снова завести любовницу.

В первый год их брака изменить жене ему не позволили браслеты. Но то, что запреты на использование магии по отношению друг к другу постепенно исчезали, Люциус (как, наверное, и Гермиона) начал замечать уже давно. Возможно, и супружеская измена перестала быть запретной. В конце концов, Люциус ничем не рисковал. Самое большее, что ему грозило — это неприятные ощущения от жжения кожи браслетами. Так что однажды Люциус появился на пороге заведения старой знакомой.

Браслеты не жгли. Скрасившая его вечер девушка действительно оказалась искусна в постели. Но… всё это было не то. По возвращении домой Люциус допоздна просидел в одиночестве в гостиной, пытаясь разобраться, что же его всё-таки не устроило в сегодняшнем вечере. И вывод, который он сделал, вызвал сильное раздражение, ибо устроило его всё, кроме одного: девушка не была Гермионой. Не было её голоса, шепчущего его имя, её мягких ладоней, заботливо отирающих пот с его лица, её рук, обнимающих его, её нежных губ, её ласкового взгляда, её тёплой улыбки, её беззаботного смеха в его объятиях.

Раздражение не оставило его и на следующее утро. А уж когда Гермиона, впервые за долгие годы заговорившая с ним требовательным тоном, сообщила ему о своем желании жить в отдельных покоях, в душе Люциуса взметнулись все обитавшие там демоны. Позволить второй жене унизить его так, как это удалось первой… Никогда! Схватив Гермиону за волосы и не позволяя ей отвести взгляд, он постарался как можно сильнее ранить её словами и едва сдерживался, чтобы не опуститься до более сильного воздействия — ибо в данном случае это означало показать, насколько происходящее ему небезразлично и насколько он бессилен перед обстоятельствами. Но… мечущиеся в его душе демоны успокоились, едва она произнесла:

— … если бы сейчас мне дали возможность выбрать человека, с которым я хотела бы прожить остаток своих дней, я выбрала бы тебя.

Насмешливо бросив напоследок: «Что ж, ты, наконец-то, научилась отвечать так, как положено миссис Малфой», он собрался уйти, считая разговор законченным. Однако жена так не считала, и… Именно её настойчивость, её стремление выяснить всё до конца привели к тому, что он услышал дальше.

— Я знаю тебя настоящего. Знаю, на что ты способен ради тех, кого любишь, и знаю, насколько ты можешь быть жесток. И всё равно я люблю тебя, — сказала Гермиона.

Люциус до сих пор помнил, насколько он растерялся от этого признания. Всё оказалось так… просто. Боль, которую он безуспешно пытался унять в течение нескольких месяцев, отпустила, едва она произнесла эти слова. Он был растерян настолько, что не сразу среагировал ни на её объятия, ни на её поцелуи… Опомнился лишь тогда, когда понял, что сам целует жену, и, резко расцепив её руки, ушёл.

 

- Знаешь, сын, чем отличается умный человек от глупого? — как-то спросил Люциуса отец, когда они вместе гуляли по парку. После смерти матери вот такие прогулки вдвоём с Абраксасом были чрезвычайно редки и всегда имели причину. Так что когда прозвучал этот вопрос, Люциус понял, что разговор подошёл к той самой причине. Поэтому он напустил на себя задумчивый вид, а затем посмотрел на отца, всем видом выражая готовность услышать ответ, который не заставил себя ждать. — Умный человек обманывает других, глупый обманывает себя. Я надеюсь, что ты усвоишь это и больше, — Абраксас положил ладонь на руку сына ровно туда, где под рукавом пряталась недавно принятая и пока ещё отдающая жжением метка, и с силой сжал её, так что Люциус стиснул зубы, чтобы не взвыть от боли, — не будешь вести себя, как глупец.

Принятие метки Абраксас не одобрил. Он поддерживал взгляды Тёмного лорда, даже восхищался им. Но принятие метки не одобрил. И хотя Люциус знал наверняка, что заинтересованный в финансовых возможностях и организаторских способностях единственного наследника Малфоев Лорд рано или поздно добился бы того, чтобы тот стал пожирателем, всё же правоту отца понял довольно быстро. От метки избавиться уже было нельзя, но слова отца Люциус запомнил очень хорошо и с тех пор с самим собой старался быть максимально честным.

Именно признание Гермионы разделило его жизнь на «до» и «после». Люциус оказался на распутье, и его дальнейшая жизнь зависела от того, какую дорогу он выберет. Более того, он прекрасно понимал, что, сделав свой выбор, исправить уже ничего не сможет. Так что от того, насколько он сейчас будет честен сам с собой, зависело то, как он проживёт отпущенные ему годы.

Люциус полюбил бродить по парку в одиночестве, размышляя, вспоминая всю совместную жизнь с женой и распутывая клубок их взаимоотношений.

В то время Люциус часто вспоминал отца и уроки, которые тот ему преподал, пока был жив. Абраксас для него был идеалом, которого Люциус так и не смог достичь. Одной фразой он мог ответить на все вопросы и расставить приоритеты. Особенно часто Люциусу вспоминался разговор, когда он пришёл к отцу и, пылая праведным гневом, потребовал, чтобы тот перестал поддерживать решение Нарциссы жить в отдельных покоях.

— Кого ты хочешь заставить? — прервал его Абраксас и, не скрывая презрения, уточнил: — Жену?!

Интонации отца лучше любых слов объяснили Люциусу, в чём он был неправ. Жена — это не любовница и тем более не утеха на одну ночь, с которой хорошо проводишь время. Жена — это спутница, которая должна идти с тобой рядом рука об руку, деля все тяготы жизни. И уже поэтому к ней нужно относиться уважительно и как к равной. Безусловно, говоря это, Абраксас под женой подразумевал чистокровную волшебницу, коей была Нарцисса, а никак не грязнокровку. Однако уроки отца с детства имели свойство впитываться в кровь, становясь неотъемлемой частью Люциуса, и назвать женой Гермиону оказалось достаточно для того, чтобы он хотя бы внешне выказывал ей уважение.

Люциус сравнивал Нарциссу и Гермиону и пытался понять: как так случилось, что женщина, которую он считал воплощением своей мечты, стала лишь тенью, а та, которая олицетворяла собой всё самое ненавистное и презираемое им, стала желанна так, как ни одна другая? Это был его первый шаг навстречу своему будущему: Люциус признался самому себе, что никакую другую женщину в жизни не желал так, как Гермиону.

Он поверил ей сразу: Гермиона не стала бы говорить, что любит его, если бы не была в этом уверена, Люциус знал это точно. Но… это было настолько невероятно, что всё равно не верилось. Сказать такое после всего, что она вынесла от него… Нарцисса не смогла простить ему даже единственную пощёчину, хотя всё время их брака, несмотря на ссоры, которые всё-таки случались время от времени, Люциус чуть ли не на руках её носил.

Общение между ним и Гермионой возобновилось, хотя и претерпело изменения. Если раньше жена старалась мягко обходить острые углы, избегая даже малейших ситуаций, способных бросить тень на авторитет Люциуса, то теперь, по-прежнему не провоцируя возникновение таких ситуаций, высказывалась жёстко. И Люциус… переводил всё в шутку, хотя лет семь назад в подобных случаях жену бы точно ждало наказание. Он вообще вёл себя странно, если сравнивать с прежними годами их брака. Теперь же такое поведение ему казалось вполне естественным, ибо больше не было желания причинять боль жене. Боль и так стала её спутницей.

Он чувствовал, что ей больно. Чувствовал это постоянно. Как же он хотел этого когда-то! Сейчас же… Сейчас хотелось, чтобы из её глаз ушла эта грусть и они снова наполнились светом и теплом, окутывавшими его, как это было до происшествия с Уизли.

Впервые в жизни Люциус пытался понять, что чувствует близкий человек. Не узнать, что происходит в его жизни, и действовать в зависимости от полученной информации, а именно понять. И вывод, к которому он пришёл, был неприятен. Люциус оказался ничем не лучше бывшего жениха Гермионы. Она любила Уизли — но тот изменил ей, тем самым отвергнув чувство, которое она ему подарила. И неважно, что потом он каялся — суть от этого не менялась. Спустя годы она смогла снова полюбить, предложила своё чувство, ничего не требуя и не прося взамен, кроме как принять его — и вновь её чувство оказалось отвергнуто. Уже им, Люциусом.

Люциус пытался наладить отношения, оказывая ей знаки внимания и делая подарки — Гермиона принимала их, благодарила, но… её грусть не исчезала. Временами ему приходила мысль спровоцировать взрыв, чтобы заставить Гермиону проявить более сильные эмоции, и тогда, возможно, он смог бы вырвать её из этого состояния — но он отказался от неё, чувствуя, что подобное только ухудшит ситуацию.

Секс — вот что помогло бы наверняка. Сильнейшие эмоции, мощнейшая встряска и — удивительная внушаемость, если действовать с умом. Вытащить жену из этого состояния ему точно не составило бы труда. Люциус улыбнулся: в постели они действительно подходили друг другу идеально. Их взаимная неприязнь даже в худшие времена не имела никакого значения в постели, как он сказал однажды Гермионе, и не один вечерний спор наутро оставался в прошлом, если ночью они были близки. И вот тут Люциус глухо застонал, поняв, наконец, то, что давно уже поняла Гермиона. Супружеская близость не раз помогала им преодолеть сложности, и в ту ночь Гермиона попыталась проверенным способом преодолеть кризис в их семейной жизни, но ослеплённый гневом и болью Люциус не смог распознать этого её мотива. Вот когда его настигло чувство, похожее на раскаяние: только сейчас он смог по-настоящему понять весь ужас того, что сотворил. И самым ужасным была не физическая боль, которую он причинил — к жёсткому сексу Гермиона была всё-таки привычна. Но всегда при этом — всегда! — она желала его: Люциусу доставляло особенное удовольствие переламывать волю Гермионы, заставляя её тело хотеть секса, даже если разум её этого не желал. В тот же раз Люциус откровенно пренебрёг женой. Не просто женщиной — женой, которую он, по его же собственному убеждению, должен был уважать и беречь. А если учесть, что своим поступком он оборвал самую верную ниточку, которая могла соединить то, что было разрушено его нежеланием хотя бы выслушать Гермиону… Задача становилась всё более сложной.

Однако интимные отношения всё равно нужно было восстанавливать, так что Люциус решил разыграть эту карту. В ту ужасную ночь из-за длительного воздержания разрядки он достиг быстро — и сейчас надеялся, что терзал Гермиону недолго и её воспоминания успели поблекнуть. И судьба словно благословила его. Буквально через пару дней жена снова увидела во сне кошмар из прошлого — но в этот раз Люциус не стал просто ложиться рядом, позволяя обхватить себя за руку. Он аккуратно, но всё-таки достаточно сильно встряхнул Гермиону, и — чудо или нет, но она открыла глаза.

— Это всего лишь сон, — сказал он. — Иди сюда.

Не сразу, но Гермиона прижалась к нему, позволив обнять себя. И утром проснулась по-прежнему в его объятиях.

Он не собирался торопиться. Понимал, что чем больше терпения проявит, тем больше шансов, что достигнет нужного результата. Поэтому, увидев, что Гермиона проснулась, легко коснулся губами её волос, лба, носа… Потянулся к губам, допуская, что она отвернётся — но после небольшой заминки Гермиона начала ему отвечать. Люциус едва не потерял над собой контроль — настолько сладкими показались ему тогда её губы. К долгим, как никогда раньше, поцелуям он добавил ласки спины и шеи — и на этом решил в тот день остановиться. Поэтому совсем неожиданным было почувствовать, как рука Гермионы скользнула по его спине и надавила на поясницу. Люциус резко отпрянул назад, не размыкая объятий.

— Уверена? — хрипло спросил он.

— Нет, — покачала головой Гермиона. — Но с этим нужно что-то делать.

Ещё пару секунд Люциус смотрел на неё, а затем прильнул к её губам. Он покрыл поцелуями всё её тело и дважды довёл жену до оргазма руками и языком, чтобы она вспомнила, каким бывает удовольствие, и только после навис над ней.

— Скажи, если будет больно, — шепнул ей на ухо, прежде чем мягко толкнуться внутрь. Остановился, ощутив, как она напряглась. Снова толкнулся, когда расслабилась. И с нежностью поцеловал, почувствовав её встречное движение.

Их интимная жизнь наладилась. Гермиона даже смогла вернуться к тем отношениям, которые предпочитал Люциус — но привязывать себя к кровати больше не позволяла. Люциус знал, что со временем преодолеет этот её страх. Но пока его устраивал и тот результат, которого он уже достиг.

 

Вслед за супружескими отношениями начало восстанавливаться и общение. Они стали больше времени проводить вдвоём, Гермиона начала чаще улыбаться ему. Но… всё было не так, как раньше. Её грусть, хоть и уменьшилась, но не ушла.

Люциус знал, что бы он сделал сейчас, если Гермиона снова сказала бы ему, что любит его. Он принял бы её чувство. Принял и сделал всё, что мог, дабы сохранить его. Но… знал он и то, что, отвергнутая один раз, больше она этого не скажет — не позволит гордость. Как и то, что неразделённая любовь будет постепенно разъедать её душу. Вот это он понимал особенно хорошо. Своё чувство к Гермионе он любовью не называл, но насколько ему было больно, когда решил, что, кроме него, её мысли могут быть заняты кем-то другим, он ещё помнил — ведь он тоже чувствовал себя отвергнутым. Боль, которая разрушала и толкала на безрассудные поступки, и хотелось только одного: чтобы она исчезла. В отличие от него Гермиона переживала бы всё молча, не показывая, и в особенности мужу, насколько ей больно. Но то, что это состояние постепенно разрушало бы её изнутри, Люциус понимал. И не хотел этого. Напротив, он хотел, чтобы, как прежде, она сияла ярко-ярко и дарила ему этот свет. Ему одному — теперь в этом сомнений не было.

И снова Люциус бродил по парку, раздумывая, каким образом добиться желаемого. Задача не казалась невозможной, но была одной из самых сложных в его жизни — настолько же сложной, как и общение с Лордом после его возрождения, когда приходилось выверять чуть ли не каждое слово, прежде чем его произнести, — ибо не было уверенности, что за ним не последует Круциатус. Сейчас же каждый невыверенный шаг был опасен тем, что мог как отдалить его от достижения цели, так и увести по неправильному пути, сделав достижение цели невозможным. Так что… Люциус подробно вспоминал всё, что происходило между ним и Гермионой, пытаясь нащупать ниточку, за которую можно ухватиться.

«Я испытывала к тебе уважение. Когда ты без единого возражения принял известие о необходимости нашего брака, я начала действительно тебя уважать. Ты можешь мне не верить, но никто лучше меня не понимает, что ты при этом чувствовал. Потому что я оказалась в том же положении. Вся моя дальнейшая жизнь оказалась связана с человеком, которого я никогда не выбрала бы по собственной воле. Я была лишена выбора — как и ты! Поэтому я понимала тебя как никто».

Слова, сказанные когда-то Гермионой, прозвучали словно наяву. И это было тем более странно, что тогда он её почти не слушал, поглощённый собственными мыслями. Но когда сейчас они всплыли в его памяти, Люциус почувствовал, что это именно та ниточка, которая может провести его сквозь лабиринт.

А ведь Гермиона была совершенно права. Они в самом деле оказались в одинаковом положении. Но смотревший свысока на навязанную жену Люциус не видел этого, отказывая ей в праве чувствовать то же, что чувствует он, переживать то же, что он. Единственное, что он изначально признавал в них общего — взаимная ненависть и неприятие взглядов друг друга. Не могла она, одна из многих выскочек маггловского мира, чувствовавших себя особенными из-за непонятно почему проявившего себя волшебного дара, понимать всю глубину ответственности перед магией — ответственности, которая передавалась в истинно волшебных семьях из поколения в поколение. Чувство ответственности перед магией было присуще его предкам, ему самому и Драко — но не ей. И поэтому Люциус не смог увидеть, что покорность, с которой Гермиона отнеслась к их браку, была вызвана тем же чувством долга, что и его. Верил лишь в её стремление закрепить своё положение, войдя в чистокровную семью. Да, несмотря на её собственный вес в современном магическом мире, Люциус прекрасно понимал, что рано или поздно её положение может и пошатнуться — ведь история имеет свойство повторяться, а жизнь у волшебников длинная. Так что единственным мотивом её поступка он считал лишь стремление породниться с чистокровной и, что немаловажно, обеспеченной волшебной семьёй. Правда, в отсутствии у неё корысти он убедился практически сразу: Гермиона продолжала работать, упорно тратя на себя не более, чем зарабатывала сама. Единственные траты жены, которые понёс Люциус, были связаны с питанием — лишь потому, что завтраки, обеды и ужины были совместными, и делить эти расходы было глупо и неуместно. И только через год, когда она стала его женой во всех смыслах этого слова, Гермиона начала поддаваться его предложениям «купить что-нибудь себе». Люциус никогда не мог бы подумать, что, готовясь к тому, что после свадьбы придётся ограничивать аппетиты магглорождённой выскочки, будет в буквальном смысле заставлять жену тратить его деньги на себя.

Как и в отношении к магии, не допускал Люциус и того, что представление о семье Гермиона может иметь схожее с его собственным. Однако, как только он подумал об этом, в памяти начали всплывать моменты, подтверждающие это: её щит после его убивающего заклинания на их свадьбе, позволивший ему сохранить достоинство; её борьба за признание разработок Драко — только потому, что они стали одной семьёй; любимое им «наш папа»; то, как она ограждала детей от их личных конфликтов, и много чего ещё… И насколько же это было созвучно тому, как он поступал в аналогичных ситуациях! Разве не сделал он то же самое, когда предложил жить вместе с ними её сестре, оставшейся сиротой? Разве не ограждал детей от того, чтобы они становились заложниками конфликтов родителей? Разве не поддерживал он жену всякий раз, когда она нуждалась в этом? Разве позволял кому-нибудь, включая детей, оскорбить её словом или хуже того — действием?

«Поражаюсь вашему сходству», — не раз говорил ему Драко. Люциус презрительно усмехался, мысленно соглашаясь лишь с тем, что с Гермионой действительно было интересно беседовать, и не утруждая себя раздумьями о том, что взгляду со стороны представлялась совсем иная картина, касавшаяся не только разговоров, но и поступков.

Когда размышления Люциуса подошли к этому моменту, он ощутил острую потребность вернуть то, что длилось на протяжении пяти лет до разрушившего всё поцелуя Уизли — настолько острую, что резко поднялся со скамьи в беседке, где находился в тот миг, словно мог добиться желаемого немедленно. Уже через несколько секунд он сумел овладеть собой, но этот миг оказался переломным, изменив направление его мыслей в сторону того, что нужно сделать, чтобы добиться этого.

Сказать, что он любит её? Глупость! Подобные признания легко слетают с уст только в юности, когда веришь, что это чувство действительно существует. Но Люциус уже не молод и никогда не умел говорить о любви. Да и Гермиона не настолько наивна, чтобы не понять, что подобным признанием он старается достичь какой-то цели. К тому же она прекрасно знает, насколько легко он может играть словами, чтобы добиться желаемого. Шанс, что Гермиона если не поверит ему, то хотя бы благосклонно отнесётся к его попытке подобным образом наладить отношения, конечно, был. Но… результат этого был бы не более, чем отголоском их прежних отношений. А Люциусу хотелось большего. Хотелось, чтобы её душа принадлежала только ему. Навсегда. Поэтому следовало найти что-то более весомое, чем слова о любви, что-то, благодаря чему Гермиона ему поверит.

Размышления нескольких последующих дней привели его к верному ответу, но… Люциус не был готов последовать ему. Происхождение. Её происхождение было главным недостатком жены с самого начала. Главной причиной их противоречий. И, пожалуй, единственной. Если бы жена принадлежала к чистокровной семье, Люциус изначально относился бы к ней как к равной, несмотря на вынужденный брак. Но даже сейчас он не был готов дать понять Гермионе, что её происхождение больше не имело значения в их личных отношениях.

Однако верный ответ, хоть и отвергнутый поначалу, был найден, и в последующие дни мысли Люциуса упорно возвращались к тому, как добиться результата… без ущерба для своей гордости и своего самолюбия. Снова приносить их в жертву победителям он не собирался. Он достаточно усмирял гордость и самолюбие… Давно. После войны. Тогда каждый маггловский выродок, с которым он сталкивался, каждая мелкая сошка в министерстве считали своим долгом припомнить ему связь с Лордом и то, что он избежал Азкабана. Люциус терпеливо сносил их издёвки, ибо это была плата за свободу. Но при этом запоминал обидчиков и постепенно отдавал им долги: кого-то поймали на должностном преступлении, кто-то разорился, кому-то не удалось воплотить в жизнь свои мечты… И хотя местью Люциус был удовлетворён, снова униженно признавать равенство чистокровных и грязнокровок он не собирался даже ради Гермионы.

Но когда гнев, всколыхнувшийся при воспоминании о пережитом унижении, немного утих, Люциус всё-таки смог посмотреть на проблему с другой стороны. Ему вспомнилось, как однажды он прямо сказал Гермионе, что по-прежнему считает, что магглорождённым не место в магическом мире. А ведь она тогда не отвернулась от него. И ни разу не припомнила ему эти слова. Она была единственным человеком, который имел не только моральные, но и юридические права требовать от него покаяния за прошлые прегрешения, — и за всю их совместную жизнь ни разу этого не потребовала.

Люциус глубоко вздохнул. Насколько же он ненавидел жену, что не замечал в ней главного: она тоже защищала его от всего остального мира. Она была рядом, беря на себя решение тех проблем, с которыми не получалось справиться у него. Она подчёркивала, что принадлежит к семье Малфоев, ибо с того дня, когда стало известно об их браке, те, кто раньше не упускал возможности припомнить ему прошлое, быстро притихли. Гермиона сделала то, чего не захотел сделать Люциус: с самого начала отделила чистокровного волшебника Люциуса Малфоя от просто Люциуса — мужа, мужчины, отца её детей. И вот этого Люциуса — мужа, мужчину, отца — она защищала с той же преданностью, которую проявляла разве что по отношению к Поттеру и Уизли. Она оценивала его, лично Люциуса, поступки, не выказывая осуждения ни его методам, ни его мотивам. Ведь главным для неё было то, что всё это он делал ради их семьи — вынужденной, не такой, какой хотел для себя каждый из них, но той, которую они создали до конца их жизней.

«Я не настолько глупа, чтобы не понимать, что смерь Волдеморта не изменила твоих взглядов на место магглорождённых в волшебном мире. Я приняла это…» — снова вспомнились слова Гермионы. Вот оно, ключевое слово. Приняла. Она приняла его. Приняла его прошлое, его взгляды… Не согласилась с ними, но приняла их как неотъемлемую часть мужа и оставила ему право верить в то, во что он верил. Более того, своим поведением в обществе она избавляла его от необходимости вновь и вновь публично отрекаться от своих убеждений. Нахлынувшее ощущение, что ей он может доверять полностью, было всепоглощающим. С ней он проживёт оставшиеся ему годы, не притворяясь тем, кем не был. За такую спутницу стоило бороться даже с самим собой.

 

Решение Люциус принял, но каким образом дать понять о нём Гермионе он пока не представлял. И, наверное, продолжалось бы это всё очень долго, если бы не Мелисса.

Отношение к Мелиссе у Люциуса изменилось в тот миг, когда, выискивая в её воспоминаниях причину ссоры с однокурсником, он наткнулся на сцену, где она отвечала Майклу, что ей всё равно, кем были Люциус и Драко во время войны. Малфои — её семья, и лучшей семьи быть не может. Люциус до сих пор с улыбкой вспоминал округлившиеся от удивления глаза девочки, когда, отозвав её в сторону после разговора в кабинете директора, посоветовал учиться проявлять сдержанность, если она считает себя членом его семьи. С того дня Мелисса перестала робеть в его присутствии, и каждый раз, когда она обращалась к Люциусу, он чувствовал её теплоту и искренность.

В пасхальные каникулы в последний год учёбы Мелисса заглянула к нему в кабинет и, смущаясь, попросила уделить ей время.

— Почему я, а не Драко? — спросил Люциус, выслушав её просьбу заменить отца на свадьбе с Майклом Линделлом.

— Я всегда относилась к Драко как к старшему брату, — ответила Мелисса. — И, разумеется, я попрошу его, если вы откажетесь. Только… без вас этой свадьбы не было бы.

— Вы заблуждаетесь, — деланно спокойным тоном ответил Люциус, но сам поспешно отвернулся от Мелиссы, чтобы она не заметила, насколько его тронули эти слова.

— О нет, сэр! — с жаром воскликнула она. — Без вас не было бы не только этой свадьбы, но и всего остального. И главное — я вряд ли бы стала учиться в Хогвартсе.

— И много ли времени понадобилось вам, чтобы прийти к такому выводу? — насмешливо спросил Люциус, сумевший уже овладеть собой.

— В тот день, когда вы открыли, что я тоже волшебница, я перед сном спросила у Гермионы, почему вы не сказали об этом раньше. И она мне ответила, что я просто не представляю, через что вам пришлось переступить. — При этих словах Люциус почувствовал комок в горле: жена вновь защищала его, оставляя ему право верить в то, во что он верил. — Что она имела в виду, я поняла, только начав учиться в Хогвартсе. Но знала об этом всегда.

Люциус задумался. Совершеннолетие у волшебников наступает в семнадцать лет, так что по окончании школы Мелисса вольна будет распоряжаться своей жизнью сама. И если она хочет выйти замуж — не Люциусу её останавливать. Однако брак — это так или иначе отказ от личных стремлений в пользу интересов семьи. Обязанности жены будут занимать значительную часть её времени. И хотя брак не являлся препятствием для карьеры, всё же женщина, распоряжающаяся своей жизнью сама, отличается от женщины, принимающей решения с оглядкой на мужа и детей. Что сделал бы Люциус, если бы к нему с сообщением о замужестве пришла младшая сестра или дочь? Выиграл бы для неё время, чтобы она могла получить образование и хотя бы начать строить карьеру, дабы не зависеть всю жизнь от мужа. Разводы в волшебном мире не запрещались, но всё равно были чрезвычайно редки, хотя далеко не каждый брак можно было назвать удачным. А как сложится семейная жизнь Мелиссы, ещё неизвестно. Она должна чувствовать себя уверенной в любой ситуации.

— Я согласен, — ответил он Мелиссе. — Но при условии, что ваша свадьба состоится не ранее, чем через три года после окончания школы.

И по её взгляду понял, что она до последнего сомневалась, что он пойдёт ей навстречу — настолько явными были облегчение и радость, отразившиеся в её глазах.

— Но это же не единственное условие? — проницательно уточнила она.

Люциус усмехнулся:

— Верно. Второе я хотел передать вам через сестру. Но поскольку вы сами заговорили об этом, то скажу и его. До замужества вы должны сохранить девственность. Согласны ли вы на это условие?

Мелисса густо покраснела и кивнула.

— Смущать вас разговорами на эту тему я не буду. Но помните, что если данное условие будет нарушено, я узнаю об этом. Даже не сомневайтесь.

Поняв, что разговор окончен, Мелисса встала, собираясь уйти… И внезапно шагнула к Люциусу, обхватила его руку ладонями и, поднеся к своим губам, поцеловала. Затем подняла на него взгляд, улыбнулась, пожелала доброй ночи и вышла.

Люциус задумчиво смотрел ей вслед, ощущая разливающееся в груди тепло. На её месте Гермиона бы наверняка поцеловала его в щеку. Но для этого ей пришлось бы встать на цыпочки. Мелисса же ростом была ниже сестры, и, даже встав на цыпочки, едва бы дотянула Люциусу до плеча. Как и сестра, она ценила все его поступки для блага семьи и нашла вот такой способ показать ему это. Он долго чувствовал прикосновение её губ на тыльной стороне ладони, ибо это был поцелуй дочери, благодарной отцу за всё, что он делал для неё.

Перед сном, как и ожидал Люциус, Гермиона начала расспрашивать его о причинах второго условия, поставленного им Мелиссе. Он не стал ничего от неё скрывать. Если он правильно рассчитал, Гермиона оценила бы его отношение к её сестре как к волшебнице из чистокровной семьи. Однако всё пошло не по плану. Женскую логику понять сложно, и каким-то неведомым образом цепочка её рассуждений привела к тому, что в разговоре всплыло имя Уизли. Гнев, боль, обида, злость — какие только чувства не овладели им, едва он услышал его. Первый порыв он не сумел сдержать, и, процедив сквозь зубы, чтобы она не смела сожалеть о том, что не переспала с Уизли, с силой оттолкнул её от себя. Увидев, что она стукнулась головой о спинку кровати, откинулся на подушки, пытаясь справиться с чувствами. Но раньше, чем ему это удалось, прозвучали слова Гермионы:

— Ты не прав. Нашу первую ночь я ни на что не променяла бы.

Люциус так и не смог объяснить себе до конца, почему он сделал дальше то, что сделал. Он помнил, что вся злость, владевшая им, исчезла вмиг после этих слов. Помнил мелькнувшую мысль, что для неё по-прежнему ценен каждый его поступок, совершённый им лично, без оглядки на свои убеждения. Ласкать её, доводя до вершины удовольствия, было совсем не обязательно, но… секс был той областью отношений, которую Гермиона никогда не делила ни с кем, кроме Люциуса. А в тот миг он почувствовал острую потребность ощутить, что она принадлежит только ему. Низко наклонившись, он вглядывался в её лицо, ожидая, когда, отойдя от удовольствия, она откроет глаза — и увидел, наконец, то, что надеялся увидеть: не ожидавшая, что он находится так близко, Гермиона уже через мгновение приняла насмешливый вид, но вот в это переходное мгновенье он снова увидел в её глазах свет, который был ему так нужен — свет её любви.

Он отодвинулся от жены, возвращаясь к пришедшей ему накануне мысли про гобелен. И почувствовал, как Гермиона сделала именно то, что было самым правильным в тот момент: подобралась поближе и положила голову ему на плечо. Сама. С того дня, когда их отношения рухнули, Гермиона обнимала Люциуса только в ответ на его объятие.

Дождавшись, когда жена заснёт, Люциус тихо выбрался из постели и решительно направился в галерею с гобеленом. Наверное, его предки прокляли бы его за этот поступок, но сейчас Люциусу было всё равно. Скрыть, как это раньше получалось с вошедшими в род полукровками, то, что в семье Малфоев была магглорождённая, вряд ли уже удастся даже со временем — не того уровня была известность Гермионы в магическом мире. Да и дети слишком сильно любили мать и гордились ею — они и сами не забудут об её происхождении, и не позволят забыть о нём своим детям и внукам. Гораздо больше Люциуса волновало другое: сумеет ли Гермиона понять, что надпись, которую он собирался сделать, не могла появиться без вмешательства волшебника? Сам Люциус изучил свойства магических гобеленов ещё в детстве благодаря деду по материнской линии, который коллекционировал их. Но вот насчёт того, что Гермиона тоже знает про это, уверенности у него не было. Какие книги она читает, Люциуса интересовало только в первые месяцы их брака. Когда же он убедился, что за сохранность старинных фолиантов можно быть спокойным, то перестал контролировать эту область жизни жены — она поглощала книги с такой скоростью, что это было бесполезной тратой сил. С тех пор интерес к тому, какую книгу читает жена, у него возникал лишь в то время, когда он обдумывал варианты подарка для неё. Сейчас же Люциус немного сожалел, что не интересовался этим. Оставалось только верить, что появление его фамилии под портретом Гермионы на гобелене с родословной вызвало любопытство жены и она нашла-таки нужную информацию. В противном случае… В противном случае всё, что он собирался сделать, станет бессмысленным и до конца жизни будет служить болезненным напоминанием о проявленной им слабости.

 

Конечно, Люциус не ждал, что появление новой надписи на гобелене будет обнаружено быстро. И что Гермиона сразу сделает нужные ему выводы, он тоже не ждал. Однако прошла уже не одна неделя — но жена ни разу даже не попыталась обсудить с ним это событие. И временами Люциуса начинало одолевать чувство, похожее на сожаление. Он гнал его, напоминая себе, что был готов к такому варианту развития событий.

Но было кое-что ещё, что ему очень помогло избежать разочарования в то время: в отношениях с женой словно появилась новая связь, которую он не мог осознать — только чувствовал. Гермиона будто заново открывала ему простые вещи в их жизни — как это было, например, когда они отправились в Косой переулок, чтобы собрать в школу детей. Жена настояла, чтобы он отправился с ними к Олливандеру за волшебными палочками. Люциус не видел в этом острой необходимости. Сам он перед поступлением в школу не покупал волшебную палочку: в Малфой-мэноре хранились палочки его предков, и отец позволил ему выбрать из них. Люциусу подошла палочка его прапрадеда-тёзки. Когда же пришло время выбирать палочку Драко, он, как в своё время и Абраксас, предложил сыну посмотреть палочки предков. Но сын заупрямился, заявив, что хочет новую палочку. Люциус не возражал, предоставив заниматься её покупкой Нарциссе. Так что необходимости идти с двойняшками к Олливандеру искренне не видел и согласился больше для того, чтобы порадовать жену. Однако восторг в глазах детей, когда они нашли свои палочки, отразившийся в глазах их матери, стал одним из лучших моментов в его жизни.

 

Прошло два месяца с отъезда младших детей в Хогвартс. Люциус уже перестал надеяться, что Гермиона поймёт причину появления надписи на гобелене с родословной, когда однажды ночью проснулся, услышав звук хлопнувшей двери. Обычно Гермиона, если просыпалась ночью, старалась делать всё осторожно, чтобы не разбудить его. Но в этот раз она даже не придержала дверь. Вслед за ней Люциус вышел в коридор и прислушался: торопливые шаги жены затихали в направлении галереи с родословной. Гоня от себя надежду, что, наконец, Гермиона всё поняла, Люциус направился к гобелену — и увидел, как, прислонившись к стене, она поглаживала сделанную им надпись.

— Что с тобой? — его вопрос прозвучал резче, чем хотелось.

Гермиона обернулась, и от её взгляда у Люциуса перехватило дыхание: она больше не скрывала своих чувств. И уже через секунду обнимала его, покрывала его лицо быстрыми поцелуями и шептала такие желанные слова: «Я люблю тебя. Если бы ты только знал, как я тебя люблю».

— Да что с тобой? — аккуратно отстраняя её от себя, спросил он и вгляделся в её лицо. Хотелось убедиться, что она действительно поняла всё. — О чём ты?

— Вот об этом, — ответила Гермиона и прикоснулась к вышивке на гобелене.

— Ну и что? — наигранно удивился он. — Очередное изменение надписи, вызванное магией нашего брака.

— Нет, это не так, — мотнула она головой, и Люциус с удовлетворением выслушал всё, что она успела выяснить про магию гобеленов. Он не ошибся, она рассуждала именно так, как рассуждал он, когда принимал решение написать слово «магглорождённая» на гобелене. И едва не поперхнулся, когда услышал, что пришла она к правильным выводам, основываясь не только на прочитанной информации, но и на прямой улике, оставленной им. Он так тщательно копировал шрифт гобелена и всё-таки допустил ошибку.

— Ты не можешь этого знать, — усмехнулся он. — Я никогда не писал тебе.

— Никогда, — согласилась она. — Кроме одного-единственного раза.

И Люциус мысленно благословил тот миг, когда поддался эмоциям и отправил записку со словами соболезнования после гибели родителей Гермионы. Внезапно он почувствовал себя легко-легко, словно все заботы разом отступили, и хотелось только одного — разговаривать с Гермионой. Неважно, о чём. Просто слышать её голос, видеть её глаза и не выпускать из своих объятий.

— Ты и вправду невыносимая… — начал он… и не договорил, заметив появившееся в воздухе свечение, превратившееся в две руны «райдо».

У Люциуса словно земля ушла из-под ног. Значит, вот для чего был нужен их брак. Их детям не была уготована особенная судьба. Магическая задача даже близко не относилась к их детям. Дети были всего лишь средством для достижения цели. А цель была совершенно в другом: Малфои никогда не должны были больше стать поборниками теории чистой крови. Не стать наверняка. Будто известности Гермионы не хватило бы для этого! Люциус сам, своими руками должен был сделать так, чтобы любые инсинуации будущими поколениями Малфоев факта, что в их семье была магглорожденная, были исключены.

Проследившая за его взглядом Гермиона отвернулась, разомкнув объятие, и он не стал её удерживать. Это поначалу у них не было выбора. Сейчас же, после второго появления рун, они вновь могли принимать решения самостоятельно. Они по-прежнему будут супругами, но если Гермиона захочет покинуть Малфой-мэнор и жить отдельно, теперь она сможет это сделать. И ни умолять, ни принуждать её остаться с ним он не будет. Люциус стиснул зубы, пытаясь справиться с ощущением, что больше у него ничего не осталось. Всё, что мог, он уже принёс в жертву магии. Но, видимо, и этого было мало. Появившиеся руны, знаменуя собой достижение поставленной перед ними цели, одновременно лишали его будущего с близким человеком, которое хотел Люциус.

Мигнув один раз, руны соединились и развеялись. И в наступившей оглушающей тишине раздались слова Гермионы:

— Я беременна.

Ноги снова ощутили твёрдость, и дышать как будто стало легче. Будущее оказалось даже лучше, чем он хотел. Люциус опустил взгляд: Гермиона обхватила себя руками, и по её побелевшим пальцам он понял, насколько она напряжена, ожидая, какой выбор сделает он. Краем глаза заметил движение на полу и посмотрел вниз: стоявшая босиком Гермиона от холода поджала пальчики на ногах, и Люциус строгим голосом спросил первое, что пришло в голову:

— Тогда можно узнать, почему ты стоишь босиком на холодном полу?

Она обернулась со скоростью, с которой выхватывала палочку, и Люциуса поглотил свет, который она излучала и который по сей день не исчезал из её взгляда.

— Жду, когда ты отнесёшь меня в спальню, — ляпнула она, и, усмехнувшись, Люциус подхватил её на руки.

 

* * *

Люциус поймал себя на мысли, что глупо улыбается, глядя застывшим взглядом на портрет отца. Мысленно ругнулся, что поддался эмоциям, но, к его удовольствию, Абраксаса на портрете не было — тот куда-то ушёл, а значит, язвительных шуточек с его стороны можно было не опасаться. Люциус сел за стол, но лёгкая улыбка с его губ не исчезла — та ночь действительно была счастливой, и воспоминание о ней до сих пор вызывало радость, которую он ощущал тогда.