Вопреки (гет)

Если про "От ненависти..." и "Последнее испытание" я говорила, что их вполне можно читать как две самостоятельные истории, то в "Вопреки" вряд ли можно будет разобраться, если не знать содержание первых двух фанфиков. Да, этот фанфик описывает те же события, здесь есть те же самые сцены с дословным изложением диалогов. Но мне хотелось не просто описать восприятие уже известных событий Люциусом, но и рассказать о том, что осталось, что называется, за кадром: события, которые не могли быть изложены Гермионой, потому что просто не были ей известны, но которые многое объясняют в характере Люциуса. Иные события здесь не упоминаются вовсе, а другие — порой всего одним-двумя предложениями, хотя в первых двух частях им могла быть отведена целая глава. Поэтому настоятельно рекомендую читателям, желающим прочитать этот фанфик, но не знакомым с содержанием первых двух частей, прочитать сначала именно их.

В комментариях читатели задавали вопросы о событиях или деталях, которые остались им непонятны. В этом фанфике я постаралась ответить на эти вопросы (возможно, не на все получилось, но хотя бы на те, которые я запомнила). Также постаралась учесть некоторые пожелания читателей к истории с точки зрения Люциуса.

Было несколько претензий от читателей относительно того, что какие-то предупреждения не были указаны в шапке фанфика. Тут всё-таки многое зависит от различий восприятия одного и того же объекта разными людьми. Итак,

1. Ангст — возможно. Данное предупреждение не указываю в описании фанфика, так как я всё-таки воспринимаю эту историю как романтическую со сложными отношениями и с хэппи-эндом. Лично для меня ангст — это что-то более сложное и тяжёлое, нежели то, что описано в истории. Но если кто-то из читателей считает, что это не так — это его право.

2. БДСМ. Как такового БДСМ в фанфике нет. Есть намёк на БДСМ, но при формировании шапки приходится выбирать из предлагаемого списка, и такого варианта, как "намёк на БДСМ", в этом списке нет.

Вообще относительно эротики в фанфике: я поставила рейтинг R. И мне кажется, что я удержалась в рамках этого рейтинга. Хотя некоторые сцены, возможно, кому-то из читателей и покажутся излишне откровенными для уровня R. На мой взгляд, если где-то и мелькает излишняя откровенность, она балансирует на самой грани и всё-таки не переходит её.

3. Ну и последнее замечание касается названия родового гнезда Малфоев: более близко по звучанию к французскому языку оно должно называться Мальфуа. С верностью этого замечания я согласна, но решила всё-таки ничего не менять. Во-первых, фанфик опубликован на многих ресурсах, и на части их отредактировать законченный текст несколько проблематично. А во-вторых, мне самой немного сложно воспринимать смягчённый звук "л". Наверное, это уходит в детство, когда я первый раз прочла "Трёх мушкетёров". В той редакции настоящее имя Атоса было передано как граф де Ла Фер. И когда спустя какое-то время я перечитывала другое издание книги, где имя героя было написано как граф де Ля Фер — я просто не смогла это принять. И, как оказалось, не могу принимать такой перевод до сих пор. Я благодарна читателю за подсказку, но, к сожалению, последовать этому совету не могу.

В истории описаны события утра Люциуса в день их с Гермионой жемчужной свадьбы, когда он вспоминает развитие отношений между ними и события, предшествующие этому дню. Одновременно в воспоминаниях встречаются флешбэки — сценки из прошлого, которые всплывают в памяти Люциуса при тех событиях, которые описываются в воспоминаниях, такие своеобразные флешбэки в одном сплошном флешбэке. Долго думала, каким образом облегчить восприятие таких переходов для читателя, имея всего два инструмента — обычный шрифт и курсив (жирный шрифт не приемлю в художественной литературе, считая его более уместным в учебной или на крайний случай в научно-популярной, а большие куски, напечатанные жирным шрифтом, на мой взгляд, вообще сложны для визуального восприятия). Поэтому решила так: основные события (то есть воспоминания) напечатаны обычным шрифтом, флешбэки в этих воспоминаниях — курсивом без разделения абзацев пустыми строками, а те сцены, которые относятся к текущему дню — выделяются курсивом и дополнительно тремя звёздочками.

Надо сказать, что фанфик, когда, наконец, была найдена форма изложения, писался довольно-таки легко, потому что в нём практически на 80% отражено то, что я представляла себе изначально (не все события удалось описать в первых двух фанфиках, но сейчас это было исправлено). Придумывать, обосновывать что-то пришлось всего лишь процентов на десять. И что радовало меня больше всего, что оставшиеся десять процентов — это ниточки, которые тянулись из уже написанного, оставалось только ухватить нужную ниточку и правильно привязать. Так что я довольна тем, что получилось в итоге. Надеюсь, вы тоже получите удовольствие. Приятного чтения!

«Я всё сделал правильно».

То, что он всё сделал правильно, стало ясно уже много лет назад. И ни разу в этом не было сомнений. Однако сегодня Люциус уже не первый раз повторял эту фразу. Да и вообще сегодня с ним творилось что-то странное. Не иначе, как из-за утреннего вопроса Гермионы…

Утро началось как обычно. Он одевался, стоя перед зеркалом, когда Гермиона, как всегда, подошла и обняла его сзади, прижавшись к спине. Затем, не размыкая объятья, скользнула вокруг него и встала перед ним, подняв голову и смотря взглядом, полным безграничной любви. Он прекрасно знал, что она чувствует в этот момент. Их брак, хоть и не был изначально их выбором, всё же предполагал, что вместе они проживут всю жизнь. Однако подействовавшее проклятье Арманда Малфоя показало, что ничего нерушимого в этом мире нет. Разлука, эта долгая пятилетняя разлука, ставшая самым тяжёлым испытанием для них обоих… О да, Люциус прекрасно понимал, что нужно Гермионе. Уверенность. Уверенность, что больше ничего похожего с ними не произойдёт. Уверенность, что тяжёлое бремя, если оно всё же выпадет им, она не будет нести в одиночестве. Уверенность, которую мог дать ей только он. И он давал ей её. Обнимая её в ответ. Целуя, когда она поднимала голову. Снова обнимая, когда она прижималась к его груди. И легко касаясь ладонью её щеки, когда она, наконец наполнившись уверенностью, что наступающий день не принесёт им нового испытания, отстранялась от него, чтобы вместе с ним спуститься к завтраку. Это действо было их ежедневным ритуалом на протяжении последних десяти лет.

Однако сегодня утром она вдруг отстранилась и, помогая расправить ему кружево жабо, спросила:

— Люциус, скажи, ты был счастлив? Со мной?

Вопрос оказался столь неожиданным, что он даже на пару секунд перестал поправлять воротник и не сразу нашёлся, что ответить. Возникшая заминка была успешно замаскирована сосредоточенностью на процессе надевания камзола. И лишь затем Люциус, усмехнувшись, ответил:

— Никогда не понимал, почему женщинам так хочется слышать признания. В юности — понятно. Но после десятилетий супружеской жизни? За это время другого человека узнаёшь не хуже, чем себя самого.

Напряжение в её взгляде исчезло. Но и смешинки, которая обычно появлялась после его шутливых ответов, в этот раз не было. Взгляд словно потух. Только это и выдало, что она расстроена отсутствием прямого ответа.

— Ты прав. Конечно, узнаёшь. Но иногда хочется просто услышать, — сказала Гермиона. И, стремясь скрыть своё состояние, улыбнулась: — В конце концов, я же женщина.

— Милая, ты не просто женщина, — насмешливо посмотрел на неё в ответ Люциус. — Ты красивая, умная, восхитительная женщина. Но самое главное: ты — моя. — Смешинка в её глазах всё же появилась, и, погладив её по щеке, он сказал: — Пойдём.

После завтрака он, как обычно, уединился в кабинете, чтобы заняться делами. Однако сегодня на делах сосредоточиться не удавалось.

Возможно, это возраст всё-таки берёт своё? Ему семьдесят восемь. Не молодость. Но по меркам волшебного мира он ещё далеко не старик. Да и может ли он чувствовать свой возраст, когда двое его младших детей ещё учатся в школе и так много ещё требуется сделать, чтобы без опаски позволить им строить свою жизнь самостоятельно? Когда рядом с ним... Многие сказали бы "молодая жена". Но в силу как раз возраста Люциус мог сказать правильно: любящая жена. Любящая жена, настолько достойно представлявшая их семью в обществе, словно она была урождённой Малфой. Любящая жена, подарившая ему большую и дружную семью, о какой он когда-то даже не мечтал. Любящая жена, в чьём каждом взгляде после того случая, когда она поняла происхождение надписи на гобелене, он видит любовь. Любящая женщина, чья любовь оказалась настолько сильна, что сумела разрушить проклятье.

Нет, дело не в возрасте.

Люциус подошёл к окну. Внизу, на скамье возле фонтана, Гермиона с Астреей читали книгу. Лайнус и Патрисия наперегонки летали вокруг не мётлах. Время от времени Гермиона бросала взгляд в сторону ворот.

Нет, дело не в возрасте. Дело в нынешнем дне. Именно в нём — в дне, когда тридцать лет назад состоялся их с Гермионой брачный обряд.

Сегодня мысли упорно возвращались к прошлому. К прошлому, которое он предпочитал не вспоминать.

* * *

Время после победы. Мучительное ожидание приговора. И — непереносимое ощущение, что он проиграл, хотя налицо были все признаки того, что он не просто выиграл, а выиграл главный приз. Сделка с Поттером была настолько выгодной, что и сделкой-то её называть не хотелось, ибо похожа она была больше на благотворительность со стороны Поттера. Нарцисса, Драко и даже он сам — они все были оправданы. По сравнению с этим обязательств Люциуса в виде пожертвований и финансирования различных проектов, можно сказать, и не было — если сравнивать с его обычными расходами между двумя пришествиями Волан-де-Морта. Чуть больше, чем он тратил раньше на благотворительность и подкуп нужных людей, но гораздо меньше, чем тратил на нужды Лорда. А оказание помощи в качестве эксперта по тёмной магии вообще можно было считать официальным разрешением заниматься тем, что ему нравилось. Ибо тёмная магия была многогранна и привлекала его в любой форме. Да, Люциус считал бы, что он выиграл — если бы в семье всё было как прежде. Драко — его любимый сын, всегда смотревший на него с восхищением — теперь словно бы не видел его. Люциус, обладавший настоящим даром убеждения, впервые почувствовал, что не может найти нужные аргументы. Ничто не могло вытащить Драко из той скорлупы, которой он окружил себя. И Нарцисса… Нарцисса, его нежный и стойкий ангел, Нарцисса, с которой они понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, Нарцисса, в которой Люциус был уверен так же, как в себе самом, Нарцисса в этот раз не поддержала его. Её правдивые слова больно хлестали. Настолько больно, что он не выдержал и единственный раз в жизни ударил её. Конечно, потом он корил себя за несдержанность, но вернуть прежние отношения уже не успел. Нарцисса умерла внезапно. Однажды почувствовав слабость, она прилегла — и уже больше не встала. Ни семейный колдомедик, ни целители Святого Мунго не смогли определить причину. У неё ничего не болело. Просто слабость, из-за которой она не могла ни стоять, ни даже сидеть. Все дни её недолгой и непонятной болезни он находился рядом с ней, отчаянно надеясь, что Нарцисса поправится, а уж потом он не остановится до тех пор, пока его семья не станет такой, как раньше. Но её последние слова, обращённые к нему, были о Драко. Она просила оставить сына в покое и позволить ему идти своим путём. А затем умерла, так и не простив ему ту пощёчину. И оставив его с ощущением, что она его предала — предала, оставив в тот момент, когда нужна была ему больше, чем раньше.

Невыносимое одиночество настигло Люциуса. Так много предстояло ещё сделать, чтобы реабилитировать их семью в глазах магического общества и занять место, которое Малфои всегда занимали. Но Нарциссы уже не было на этом свете. А Драко было всё безразлично. Люциус снова попытался вытащить сына из его скорлупы. Но все аргументы, которые приводил Люциус, разбивались о равнодушие сына. Драко оживал лишь тогда, когда колдовал в лаборатории. И в конце концов Люциус перестал настаивать на своём, продолжая только наблюдать за сыном и ждать, к чему приведёт это невмешательство.

Решение не вмешиваться было правильным — Люциус понял это, когда узнал, что Драко попытался зарегистрировать своё косметическое зелье. По крайней мере, сын сделал шаг из замкнутого мира, в котором находился последние годы. Тактика выжидания оказалась верной, и Люциус собирался придерживаться её и дальше. Однако и бездействовать он тоже не мог — из-за неудачи сын мог снова замкнуться в себе, а этого нельзя было допустить. Прямо предложить свою помощь ему было невозможно — он знал, что Драко от неё откажется. Сам бы Люциус на его месте точно отказался. Пришлось искать иной способ. Аптекарь Малпепер, к которому он обратился, согласился ему помочь. Их сделка была одной из тех, которые заключались очень быстро и не требовали особых усилий. Убедить Малпепера не составило труда: Люциус и так ежемесячно переводил на его счёт кругленькие суммы за ингредиенты, которые покупал Драко. А после того, как зелье было зарегистрировано, покупки Драко увеличились вдвое.

Люциус не помнил, что послужило причиной их ссоры с сыном в тот роковой день. Но как только в разговоре прозвучало имя Нарциссы, Люциус сразу направился к выходу: смерть жены по-прежнему была болевой точкой, и позволять затрагивать её кому-либо, а тем более сыну, он не собирался. Он знал: его отпрыск всё-таки скажет вслед ему то, что хочет, пока он, Люциус, будет на таком расстоянии, чтобы слышать его слова. Однако вместо обвинений послышался крик Драко: «Отец!» Крик, полный ужаса. Люциус резко развернулся и сам замер от ужаса: светящаяся руна висела прямо перед ним.

Светящаяся руна… Ни он сам, ни кто-либо из его предков не сталкивался с этим проявлением магии. Явление это было редким настолько, что считалось больше легендой, нежели действительным явлением.

Около двух недель он и Драко провели в семейной библиотеке, в прямом смысле пересмотрев все имеющиеся книги. И только в одной нашлось упоминание о руне. Информация была весьма и весьма скудной: явление это было парным и знаменовало собой связь с каким-то другим волшебником для выполнения магической задачи.

Появление руны считалось плохим предзнаменованием, и сейчас Люциус как никто был согласен с этим. Снова магическая связь. Снова какие-то обязательства. Сейчас, когда он — наконец-то! — стал свободен. После стольких лет, в течение которых вынужден был подчиняться Тёмному лорду, Люциус наконец-то мог распоряжаться своей жизнью сам. И вновь его свобода оказалась призрачной. На вопрос Драко, что же теперь делать, Люциус ответил коротко и спокойно: «Ждать». Сам же он был далеко не спокоен. Первый месяц напряжение было настолько сильным, что, чтобы его выплеснуть, Люциус частенько спускался в подземелье имения, где было оборудовано специальное помещение для тренировок. Иной раз заклинания получались настолько мощными, что Люциус сам этому удивлялся.

Прошла неделя, затем другая, потом ещё, и ещё… Ничего не происходило, и постепенно плохое предчувствие исчезло. Так что, когда через несколько месяцев прилетела сова от Поттера с просьбой воспользоваться их библиотекой, он не придал этому значение. Ответив положительно, он даже не стал встречать гостей — поручил это Драко. Ограничился лишь тем, что выглянул в окно, чтобы убедиться: это опять была неразлучная троица. И, по всей видимости, нужна их библиотека была именно грязнокровке. Он видел, что ей стало плохо перед входом, что Поттер с тревогой сказал ей что-то, что она тряхнула головой и решительно двинулась вперёд. Конечно, это была не сладкая месть, но удовлетворение он всё-таки почувствовал: было очевидно, что воспоминания о посещении Малфой-мэнора для Грейнджер до сих пор тяжелы.

Однако, когда Драко, проводив гостей в библиотеку, зашёл к нему, чтобы сообщить, какие книги попросил посмотреть Поттер, сразу появилось отчётливое понимание, что прибытие гостей связано со светящейся руной, увиденной им, Люциусом. Он спустился в библиотеку сам. С удовольствием больно кольнул грязнокровку — конечно же, безупречно, как он умел, замаскировав этот удар любезностью. Отметил, что она научилась прятать свои эмоции за напускной смелостью. И — получил подтверждение, что он оказался прав. Так вот с кем связала его магия! С грязнокровкой! В тот вечер он несколько часов провёл в тренировочном зале, громя созданные им стены, вновь создавая и вновь уничтожая их. И следующий вечер тоже, когда невыразимец разъяснил все тайны, связанные с появлением рун. Итак, новой миссис Малфой будет магглорождённая. Грязнокровка! Пусть умная. Пусть красивая. Пусть имеющая значительное влияние в магическом обществе. Но все эти достоинства, даже вместе взятые, не могли превзойти один недостаток — происхождение.

У него было несколько дней до новой встречи с Грейнджер, на которой они должны были обсудить условия их брака. Требовалось время, чтобы продумать детально все эти условия. И справиться с собой. Как бы там ни было, Малфой не должен был показать, что выведен из равновесия этим происшествием.

— Итак, ты понял, наконец, почему умерла Нарцисса? — неожиданно ворвался в его размышления голос Абраксаса Малфоя, когда Люциус как раз обдумывал условия будущего брака. Портрет отца, висевший в кабинете, не разговаривал с ним уже несколько лет. И вот теперь заговорил только для того, чтобы надавить на его болевую точку, высказав мысль, которую Люциус упорно гнал от себя, хотя ничем другим объяснить странную скоропостижную смерть жены не мог.

— Не смеши меня, отец, — ответил Люциус. — Чистокровная волшебница должна была умереть, чтобы её место заняла какая-то…

— Её выбрала магия, — негромко прервал его Абраксас.

— Пусть так. Но зачем для этого нужна была смерть Нарциссы? Ты можешь ответить, отец? — выдержка Люциуса почти трещала по швам.

— Тебе плохо без неё, да, сын?

Сердце Люциуса болезненно сжалось, но он ничем не показал этого.

— Я знаю, что плохо, — продолжал портрет отца. — Когда умерла твоя мать, мне тоже было плохо. Казалось, что она забрала с собой частичку меня.

— Нарцисса была такой, какой я себе всегда представлял свою жену, — ответил Люциус. — И относилась она ко мне так же, как мама относилась к тебе.

— Но, в отличие от твоей матери, она не поняла и не приняла тебя полностью, — покачал головой Абраксас. — И ты знаешь об этом.

— Знаю. Но говорить об этом не хочу, — резко ответил Люциус и шагнул к выходу, заканчивая разговор.

— Сын!

Уважительное отношение к родителям, привитое ему с детства, всё-таки дало о себе знать, и, остановившись, Люциус вновь посмотрел на отца.

— Помни, сын, её выбрала магия, — повторил Абраксас. — И я надеюсь, что ты будешь вести себя достойно волшебника из рода Малфоев.

— Разумеется, — невесело усмехнулся Люциус.

Да, он будет вести себя достойно. Как бы там ни было, но грязнокровка будет его женой. А это значит, что её должны уважать все вокруг, включая слуг и его собственного сына. И никто не посмеет сказать, что он, Люциус, неуважительно относится к жене или не заботится о ней. Но вот она — она лично — заплатит ему за всё. Пусть даже этого придётся ждать годы. Грязнокровка за всё заплатит. И за смерть Нарциссы тоже. За смерть Нарциссы он предъявит отдельный счёт.

Гермиона (сейчас не получалось называть её иначе, хотя тогда он мысленно кроме как грязнокровкой её и не называл) подошла к договору с той же педантичностью, с которой выполняла задания в школе. Ему даже можно было не думать над этим — все её предложения полностью соответствовали его интересам. Кроме одного, на выполнении которого он настоял: все важные мероприятия они должны были посещать вместе.

Люциус не любил вспоминать их брачный обряд. Потому что каждый раз его сердце сжималось при мысли, что было бы, если бы его убивающее проклятье поразило её. Разум говорил, что такого не могло случиться и не случилось, но сердце… сердце всё равно сжималось. От понимания, что тогда он навсегда остался бы одинок.

Один плюс в этом всё же был: он в первый раз увидел, что она проявила свое уважение к нему как к мужу и главе семьи. Хотя осознать, что щит, выставленный ею одновременно с ним и Драко, был проявлением этого самого уважения, смог только годы спустя. А в тот день он вложил в непростительное всю ненависть к тем, кого она олицетворяла, и всю злость, которая владела им тогда. И даже если бы не удалось переложить вину за смерть Грейнджер на невыразимца, уверявшего, что против друг друга их заклинания не сработают, и его, Люциуса, отправили бы в Азкабан — в то время он готов был к этому. Ибо хотя бы одному из победителей удалось бы отомстить.

Хитрец Коннор до последнего тянул, чтобы сообщить главное условие их брака — рождение ребёнка. Что же касается интимных отношений — от этой части супружеской жизни Люциус и сам отказываться не собирался. Для того, чтобы удовлетворять естественные потребности организма, грязнокровка вполне годилась. Но когда невыразимец сообщил, что есть срок, отведенный до консуммации, Люциус решил не откладывать начало супружеских отношений. Хотя изначально планировал поразвлечься, наблюдая за Грейнджер, предвкушая, как она сама придёт к нему. Ибо физиология рано или поздно возьмёт своё, а иных вариантов, кроме мужа, у неё не будет.

Он никогда не рассказывал Гермионе, что подошёл к её комнате в ту ночь, после их свадьбы. Подошёл, чтобы обнаружить запертую дверь. Конечно, ему ничего не стоило снять запирающие чары, но для него сам факт такого поступка был равносилен тому, как если бы он ломал дверь в спальню собственной жены. До такой степени унижаться он не собирался. Он вернулся к себе и долго сидел в кресле, потягивая алкоголь и строя планы, каким образом накажет грязнокровку за сегодняшнее унижение. Когда, наконец, гнев удалось усмирить и было принято решение вернуться к изначальному плану — заставить её первой заговорить о брачной ночи, мысли обратились ко второму обязательному условию их брака — рождению ребёнка. Здесь было всё намного, намного сложнее…

Ребёнка Люциус хотел. Хотел очень давно. Только вот матерью своего ребёнка он не видел никого, кроме Нарциссы. И в этом и заключалась сложность — сама Нарцисса становиться второй раз матерью не желала. Несколько лет он уговаривал её — сначала ненавязчиво, затем более настойчиво. А потом вернулся Лорд — и о втором ребёнке можно было забыть.

К моменту появления руны Люциус, можно сказать, уже смирился… И вот теперь судьба словно смеялась над ним. Ребёнок у него будет — но… ребёнок, рождённый по приказу. Ребёнок, рождённый грязнокровкой. Нет, этого ребёнка он точно никогда не будет любить. Драко — его единственный сын. И единственный родной человек, оставшийся у него.

 

Верный принятому решению, Люциус стал наблюдать за новоиспечённой женой, попутно пытаясь нащупать её уязвимые места. Хотя последнее оказалось не такой уж лёгкой задачей. Гермиона научилась закрывать сознание и парировать его язвительные выпады, которыми он пытался вывести её из равновесия и заставить действовать под влиянием эмоций, а не разума.

Но довольно скоро случилось то, что заставило Люциуса посмотреть на жену более внимательно. Каким-то непостижимым образом за несколько недель ей удалось то, что не удавалось ему несколько лет: вытащить Драко из скорлупы. Не то чтобы он удивился поведению Грейнджер: любой гриффиндорец, которого он встречал, готов был помочь каждому, кто нуждался в помощи. Да и вообще она делала именно то, что обязана была делать его жена. Конечно, на роль матери Драко ровесница сына не подходила совсем, но замужество женщины подразумевает и выполнение материнских обязанностей по отношению к детям мужа, если таковые есть. Так что Гермиона выполняла свои обязанности, не более. Но вот Драко… Драко явно тянулся к её обществу. Конечно, Люциус не одобрял этого. Однако обрубить единственную ниточку, за долгое время протянувшуюся от сына к внешнему миру, было бы глупостью. Так что Люциус по-прежнему продолжал наблюдать за ними, готовый в любой момент вмешаться, если потребуется.

Не вмешиваться пришлось очень долго. Эти двое прекрасно справлялись сами. К счастью, ни сын, не жена не старались ничего от него скрывать, так что быть в курсе происходящего было легко.

Только вот в его с женой личных отношениях ничего не менялось. Грейнджер не делала никаких попыток заговорить с ним о брачной ночи. Она как будто совсем не думала об этом. А ведь прошло уже немало времени. Тактика выжидания не дала результатов, так что пора было начинать действовать. Нужно было подтолкнуть Гермиону, вынудить её сделать первый шаг. Задача не такая простая, как казалось на первый взгляд. Ибо те способы, которые Люциус предпочитал, если нужно было добиться результата, — подкуп, лесть и угрозы — в данном случае не имели смысла. Но подсказка пришла неожиданно от самой Гермионы. Однажды, зайдя в библиотеку, когда Гермиона готовилась к уроку, он увидел, как она отлевитировала книги на свои места — и его внимание привлекло то, насколько сильно она сжимала палочку. Сильнее, чем следовало для такого простого заклинания. Понаблюдав немного за Гермионой, он убедился, что она сильно сжимает палочку при любом заклинании. И причина этого была знакома Люциусу очень хорошо, потому что в своё время он сам столкнулся с ней. После войны он заказал у Олливандера новую палочку — точную копию той, что была уничтожена в схватке Лорда и Поттера. Однако новая палочка, хоть и слушалась, но для создания заклинаний требовалось прилагать большие усилия. Решить эту проблему возможно было только двумя способами: либо вернуть прежнюю палочку, либо заново найти свою палочку. В его случае возвращать было нечего, поэтому Люциус перебирал в лавке Олливандера палочки одну за другой, пока, наконец, одна из них не рассыпала сноп цветных искр, оказавшись в его руке. Сердцевиной её по-прежнему была сердечная жила дракона, и длина такая же, как у прежней палочки, но вот сделана она на этот раз была из кедра. Развернувшись к хозяину магазина, чтобы расплатиться, Люциус поймал его задумчивый взгляд. Олливандер быстро спохватился, но его тон, когда он прощался с Люциусом, очень отличался от того, каким он разговаривал раньше. Нет, в нём не было ничего оскорбительного. Наоборот, Люциус расслышал в нём уважение — искреннее уважение, которого не было прежде. Впрочем, новая палочка выполняла его заклинания словно играючи, поэтому раздумывать над причиной изменения в поведении волшебника, про которого уже давно ходили слухи, что он себе на уме, Люциус не захотел.

В случае же с Гермионой предпочтителен был первый вариант — вернуть её первую палочку. Задача почти невыполнимая — отыскать потерянную во время войны палочку через пять лет. Почти невыполнимая … Но не для Люциуса. Обещанное им вознаграждение было поистине королевским, и уже через пару месяцев один из его информаторов принёс желаемое.

Подарок к Рождеству — какой более удачный повод можно было найти, чтобы вручить палочку? Люциус любил Рождество c детства. Рождественские вечера они всегда проводили втроём — его родители и он. Конечно, было много подарков — родители ни в чём ему не отказывали. Но ещё Люциусу нравилось смотреть, как мама разворачивала подарки, сделанные отцом. Нравилось слышать облегчённый выдох Абраксаса, когда он по взгляду жены понимал, что снова сделал именно тот подарок, который хотела бы получить она. Абраксас любил баловать жену и не ограничивал в средствах, но подарок на Рождество выбирал всегда сам, тщательно перебирая возможные варианты и обязательно превращая его в сюрприз. Вот это время Люциус точно мог назвать счастливым.

Точно такую же атмосферу праздника он старался создать и в своей семье. И это ему удавалось. До того года, когда вернулся Тёмный лорд. Год, предшествующий его возрождению, был последним, когда в Малфой-мэноре чувствовалось поистине рождественское настроение. Затем война, победа, состояние равнодушия ко всему Драко… А предыдущее Рождество и вовсе они встречали без Нарциссы.

Но в это Рождество он впервые почувствовал отзвук того, прежнего детского ощущения… Нет, это не было ощущение счастья. Но впервые за долгое время за праздничным столом не царило напряжённое молчание, а велась непринуждённая беседа. И звучал смех. Смех сына, который он так давно не слышал.

К получению подарков Люциус уже давно был равнодушен. Наверное, потому, что сюрпризом они не были, ведь оплата всех счетов Нарциссы и Драко так или иначе проходила через него. Он получал толику удовольствия от проявления внимания со стороны родных, делал вид, что очень рад их подаркам… Но настоящую радость испытывал тогда, когда видел лица жены и сына, открывающих его подарки.

В этот же раз гобелен, подаренный Гермионой, оказался действительно сюрпризом, так как куплен был ею на собственные деньги, и эта покупка прошла мимо него. То, что он не был старинным, Люциус понял сразу. Его дед по матери коллекционировал гобелены, и Люциус ещё в юном возрасте научился с одного взгляда отличать действительно ценный гобелен от обычного. Но грязнокровка об этом, конечно же, знать не могла. А вот то, что подарок был с подвохом, стало ясно сразу, как только она увидела его подарок ей — настолько явственно отразился на её лице стыд. Ну, кто предупреждён — тот вооружён, как говорится. Что делать с гобеленом, он решил обдумать позже, а пока нужно было получить максимум выгоды от ситуации. Откинувшись на спинку стула, он смотрел жене прямо в глаза, ожидая, что она начнёт, наконец, нужный разговор… Она же, впервые за долгое время, тоже смотрела ему прямо в глаза и не отводила взгляд.

Вот эти мгновения Люциус потом вспоминал с удовольствием и не раз. Было в них что-то интимное, что-то, касающееся только их двоих… И, видимо, это ощущал не только он, потому что Драко поспешил оставить их с Гермионой наедине. Во взгляде жены Люциус читал такую огромную признательность, что на какой-то миг почувствовал — не осознал, а именно почувствовал, — удовольствие от того, что угадал с подарком, и едва слышно выдохнул — так же, как когда-то отец.

Необычная аура растаяла, едва Гермиона собралась тоже уходить. Разговор, к которому он пытался её подтолкнуть, видимо, всё же не состоится. Но свои дивиденды он мог получить иным способом, что и не замедлил сделать, потребовав, чтобы Драко больше не бывал в доме её родителей.

Про её подарок он вспомнил уже вечером, перед тем как собрался лечь в постель. То, что там будет что-то неприятное ему, было очевидно. Однако любопытство всё же оказалось достаточно сильным — чем же грязнокровка захотела его уколоть? Коридорчик между их покоями как постоянное место для гобелена он определил наполовину спонтанно, наполовину продуманно. Если там было нечто оскорбительное — нельзя было, чтобы этот гобелен увидел кто-то ещё. Волшебная картинка показалась сразу, едва Люциус закрепил гобелен на стене. А просмотрев — рассмеялся. В картинке не было ничего оскорбительного. Намёк, конечно же, был, и довольно прозрачный. Но обрадовался Люциус не поэтому — по всей видимости, сегодняшний вечер всё-таки прошёл не зря. Кажется, он нашёл первую ниточку, при помощи которой он сможет воздействовать на жену. Гриффиндорство ничем не изведёшь, и то, что после его подарка она почувствовала свою вину, доказывало это как нельзя лучше. Хитрости она не поддавалась. Но вот поступки, которые в её системе ценностей она считала благородными, равнодушной её не оставляли. Нужно было подумать, как использовать обнаруженную лазейку в её защите. Ну а пока… в первый раз за многие годы в этом доме Рождество всё-таки стало семейным праздником.

 

Следующий год стал поистине удачным для его семьи. И удача показалась в первые же дни года, когда Драко предложили место преподавателя зельеварения.

Драко Малфой — преподаватель в Хогвартсе. К этому времени Люциус уже многое сделал, чтобы восстановить пошатнувшееся положение Малфоев. Но преподавание в Хогвартсе — это был значительный шаг вверх, шаг сразу через несколько ступенек. Волшебники, даже недолго преподававшие в Хогвартсе, в магической Британии пользовались всеобщим признанием. Если Драко сумеет удержаться на должности преподавателя хотя бы до конца года — Люциусу будет намного легче действовать впредь.

— Что скажешь, папа? — спросил его Драко, когда Гермиона после завтрака отправилась в Хогвартс.

Люциус внимательно посмотрел на сына. Взгляд Драко явно выражал заинтересованность, и Люциус почувствовал, как тяжесть, лежавшая на сердце со времени, когда сын замкнулся в себе, стала как будто легче. А потому он ответил — как всегда, не показывая своих эмоций:

— Скажу, что о совершённом поступке сожалеть проще, чем о несовершённом. Если тебя это интересует — дерзай.

Как и прежде, он занял позицию наблюдателя, позволяя жене и сыну вновь самостоятельно справляться с проблемами. Хотя в этот раз ему и пришлось вмешаться, чтобы новость о назначении Драко преподавателем как можно быстрее перестала обсуждаться среди магов — но необходимость этого Люциус понимал с самого начала. А вот видеть, что сыну сложно завоевывать положение в обществе, было трудно. Очень трудно. Прекрасно понимая, что помочь в решении этой проблемы он не в состоянии, несколько раз Люциус хотел было сказать Драко, чтобы тот отказался от поста преподавателя. Отказ от достижения цели был не так страшен, как вероятность того, что Драко вновь впадёт в состояние апатии ко всему — теперь Люциус понимал это прекрасно. Но каждый раз ему слышались последние слова Нарциссы, просившей позволить сыну идти своей дорогой — и Люциус вновь отказывался от своего намерения.

К счастью, сложный период закончился достаточно быстро. И звание мастера, полученное Драко, давало уверенность, что больше он не вернётся в то состояние безразличия, в котором пребывал несколько лет.

Но было и кое-что неприятное. Драко и Гермиона очень сблизились. Слишком сблизились, на взгляд Люциуса. Нет, он не был против того, чтобы Гермиона помогала Драко — в конце концов, обязанности его жены действительно предполагали помощь его сыну. Но вот когда он увидел, как Драко подхватил его жену на руки и закружил… Что-то мерзкое, холодное шевельнулось в душе Люциуса — что-то, совершенно незнакомое ему. Люциус любил сына и всегда старался делать всё, чтобы ему было хорошо. И если в этот раз ему требовалось общение с грязнокровкой — пусть. Но если его молодая жена из-за своего происхождения не имела представление, какое поведение допустимо, а какое — нет, то Драко прекрасно знал границы, которые не следовало переходить. И всё-таки перешёл их. В тот раз Люциус, не желая осложнять и без того непростую ситуацию, ограничился взглядом, который Драко прекрасно понял.

 

До первой годовщины их брака оставалось всего ничего, когда однажды Гермиона влетела в его кабинет со словами: «Когда вы собирались сообщить мне, что до годовщины нашего брака мы должны вступить в интимные отношения?» Он чуть не выронил бумаги, которые держал в руках, и только десятилетиями выработанная привычка сохранять невозмутимый внешний вид в любых обстоятельствах позволила ему не выдать своего изумления. Она не знала! Он предпринимал немыслимые шаги, чтобы вынудить грязнокровку действовать так, как хотелось ему — и, оказывается, его действия с самого начала были обречены на провал! Когда Гермиона покинула кабинет, он отшвырнул бумаги и откинулся в кресле. Восстановив в памяти подробности вечера их свадьбы, Люциус понял, что Коннор не только до последнего оттягивал сообщение о главном условии брака, но ещё и сообщил их лишь ему — судя по тому, что, рассказывая об этом, переводил он взгляд только с Люциуса на Драко, стоявшего слева от него, и ни разу не посмотрел на человека, который находился от Люциуса справа — потому что жены справа от него не было! Люциус разозлился на себя за то, что не заметил этого тогда и не понял позднее. Ну что же, прошлое не изменить. Но вот теперь она знает — и головная боль ей точно обеспечена, учитывая, сколько времени им остаётся. Придя к такому выводу, Люциус довольно улыбнулся — теперь всё будет именно так, как он хотел, потому что за оставшееся время сам он точно не сделает первого шага.

 

Присутствие на праздновании победы над Волдемортом было обязанностью, которую Люциус установил для себя сам ещё до женитьбы — как способ воздействовать на общественное мнение для восстановления положения семьи. Ну а после заключения брака к этой причине добавилась ещё одна: люди должны были увидеть, что он и Гермиона изначально вели себя как супруги несмотря на то, что скрывали свой брак. Он собирался присутствовать на мероприятии ровно столько, сколько требовали правила приличия, намереваясь уйти при первой же возможности, поэтому расположился как можно ближе к выходу из Большого зала. Оставалось совсем немного подождать, как вдруг обе его руки под брачными браслетами охватило жжение. Что Гермиона попала в беду, он понял сразу, едва окинул взглядом зал и не увидел её. Понимание, где её искать в эту минуту, пришло словно свыше, а короткий путь в крыло преподавателей он знал прекрасно ещё с детства. Люциус не помнил, когда в последний раз чувствовал такую ярость, как тогда, когда увидел Маклаггена, прижавшего его жену к стене. А уж когда тот размахнулся и ударил её по щеке — перед глазами возникла розовая пелена, и его заклинание оказалось настолько мощным, что Маклагген пролетел до конца коридора. Краем глаза он заметил, что мимо него пробежали к Маклаггену Драко, Поттер и Уизли, и опустился рядом с женой. Ощупал её голову — крови не было. Тогда он поднял её на руки и сказал подлетевшему Поттеру, предлагавшему переместиться к нему или Уизли домой: «В Малфой-мэнор. Любой камин. Быстро». В имении он уложил Гермиону на кровать и сам присел рядом, разглядывая её. Удар был достаточно сильным и пришёлся на висок, но серьёзных последствий не должно было быть. Люциус ещё раз ощупал её голову — нет, повреждений не было, кроме припухлости в месте удара и большого синяка, который уже начал темнеть. Багровый след на светлой коже выглядел завораживающе, и Люциус легонько провёл по нему костяшками пальцев. Его взгляд скользнул ниже: лиф платья был разорван и обнажал одну грудь почти до самого соска. И внезапно ему захотелось отодвинуть ткань, обнажить грудь полностью и сдавить её ладонью так сильно, чтобы на ней остались отпечатки его пальцев — которые станут такими же тёмными, как и кровоподтёк на её лице… Картинка, возникшая перед глазами, была настолько возбуждающей, что отозвалась тяжестью в паху.

— Как она, папа? — послышался с порога голос Драко. Люциус быстро восстановил разорванное платье и встал.

— Ничего страшного. Скоро придёт в себя. Что с этим кретином?

— Поттер и Уизли займутся им. Я приготовлю мазь, чтобы свести синяк.

Люциус кивнул, вызвал Лонки, велел ей находиться возле Гермионы, а сам отправился в кабинет — сейчас ему очень нужно было побыть одному.

Усевшись в кресло, он взял в руки пачку писем — но не видел ни строчки. Все мысли были обращены к тому, что произошло несколько минут назад.

Не гнев, а самая настоящая ярость овладела им, когда он увидел, что Маклагген ударил его жену: никто не смел поднимать руку на женщину, принадлежавшую к семье Малфоев. Ну что же, заклинание, которым он отшвырнул идиота от Гермионы, было действительно мощным, так что провести пару дней в кровати ему точно придётся. А если ещё и Поттер и Уизли добавят за оскорбление своей подруги — в общем-то, можно считать, что Маклагген наказан достаточно. Если бы не необходимость скрывать их брак, Люциус точно не остановился бы на этом. Но пока обстоятельства были таковы, что лишь этим наказанием придётся ограничиться.

Но помимо ярости им овладело ещё одно холодное, неприятное, но уже знакомое чувство — первый раз он его испытал, когда увидел, как Драко кружит на руках Гермиону… Каким бы необычным ни был их брак, только он, Люциус, имел право прикасаться к ней… И это чувство становилось просто невыносимым от того, что на его глазах она побывала в объятиях уже двух мужчин, а сам он, единственный, кто имел на это право, к ней до сих пор так и не притронулся.

Невозможность полноценно заниматься сексом давалось ему не так уж и легко. Поначалу он пытался дополнить процесс мастурбации фантазиями, что и как он будет делать с грязнокровкой, когда, наконец, между ними начнутся интимные отношения. Но это было ещё хуже, поскольку фантазии и самоудовлетворение не давали того психологического удовольствия, которое даёт реальный секс, а женщина, которая могла избавить его от всех этих проблем, была совсем рядом, в соседней комнате — но гордость не позволяла ему прийти к ней первым. Постепенно он смог представлять будущую близость с женой как нечто абстрактное, сведя мастурбацию к чисто техническому процессу — так было проще контролировать своё состояние и свои потребности. Но после того, что произошло сегодня, его желание обрело совершенно конкретное визуальное воплощение: светлая кожа под разорванной тканью, к которой так и тянет прикоснуться… И, боже, как же велико это желание! Драко появился как раз вовремя — ибо Люциус уже был близок к тому, чтобы отказаться от своего плана, остаться рядом с женой и, наконец, выполнить первое обязательное условие брака.

Сделав глубокий вдох, Люциус постарался вернуться к восприятию брачной ночи как к абстракции — ведь до годовщины свадьбы осталось всего ничего… И именно этот момент выбрала Гермиона, чтобы появиться в кабинете со словами благодарности. Неудовлетворённое желание нашло выход в тех оскорблениях и грубостях, которые он, не сдерживаясь, высказал ей. Конечно, он знал, что виноват в случившемся в первую очередь Маклагген — но и она тоже была виновата. Хотя бы потому, что не вовремя появилась в его кабинете, чтобы поблагодарить его.

Всего несколько недель — и, наконец, он получит желаемое… Но, как известно, человек только предполагает. Назначить время для брачной ночи выпало всё-таки ему. Правда, для этого не пришлось унижаться — так что тем, как сложились обстоятельства, он недоволен не был.

 

Их первая ночь… Порой Люциус сожалел о том, что не было всё иначе. Нет, он не мог ни в чём себя упрекнуть: он выказал жене уважение, когда понял, что она девственница, и как муж, и как волшебник из древнего рода, понимавший всё значение первой близости. Последнее, правда, было вызвано эгоизмом — но за это Гермиона его уже давно простила. Да, вначале он унизил её — но это было лучше, чем могло быть. В тот день он едва успел утихомирить свой гнев — иначе совершил бы непоправимое. Нет, он не сожалел ни о чём, что произошло в ту ночь. Он сожалел лишь о том, что в то время ещё не испытывал к ней хотя бы толику того, что испытывает сейчас… Хотя бы привязанность. Насколько более яркой и запоминающейся была бы тогда та ночь для них обоих!

Тогда же он думал только о том, как получить наибольшую выгоду из сложившейся ситуации. Конечно, жена для него была не более, чем средством для удовлетворения потребностей. Но вследствие сложившихся обстоятельств она была единственным средством, на которое он сможет рассчитывать по крайней мере в ближайшие несколько лет, если не до конца жизни. Так что так или иначе с ней придётся выстраивать отношения, даже если они будут касаться только интимной сферы. Сейчас он старше и опытнее — а значит, не допустит той ошибки, которую допустил с первой женой. Он был молод, горяч… и где-то наивен, веря, что влюблённая в него Нарцисса с радостью разделит в постели то, что нравится ему. Нарцисса испугалась. Испугалась очень сильно. Настолько, что отказалась делить с ним комнату и навсегда обосновалась в отдельных покоях. Люциус разными способами пытался убедить её изменить решение — но на сторону Нарциссы встал Абраксас. Чувствуя себя униженным, Люциус пустился во все тяжкие, не скрывая этого от жены. После нескольких месяцев такой жизни вновь вмешался отец — и через какое-то время у Люциуса появилась постоянная любовница, связь с которой продлилась почти до возрождения Волдеморта. Связь эту он не афишировал, но в пику отцу и не скрывал от жены слишком тщательно.

Нет, с Гермионой он не допустит тех ошибок, которые совершил с Нарциссой. Он постепенно, шаг за шагом, будет продвигаться к своей цели. Почти год он провёл в ожидании этой ночи — дождётся и этого. И судя по темпераменту, который выказала жена, долго ждать не придётся.

 

Люциус дал Гермионе две недели, чтобы она восстановилась после дефлорации, успокоилась из-за того, что он заставил её жить в своей комнате, и немного привыкла к нему. Сам же потихоньку наблюдал за ней. Днём она вела себя как обычно. Но вот ночью… У неё обнаружилась странная привычка спать, обхватив его руку повыше локтя обеими ладонями и уткнувшись лбом ему в плечо. Это раздражало, так как вызывало дискомфорт во время сна. Потерпев пару ночей, на третью он аккуратно высвободил свою руку. А позже проснулся от её плача. Вцепившись в одеяло, он плакала, повторяя одно слово: «Подделка, подделка». Что ей снилось в этот момент, было ясно: она вновь переживала пытку Беллатрисы. Осторожно, опасаясь, что во сне она сделает резкое движение, он сжал её плечи, намереваясь разбудить — и вдруг Гермиона судорожно всхлипнула, прижалась щекой к его руке и… успокоилась. Когда же Люциус аккуратно лёг рядом с ней, она, по-прежнему не просыпаясь, повернулась и вновь обхватила ладонями его руку и уткнулась лбом ему в плечо. Он не стал снова убирать руку и, немного поразмыслив, вызвал Лонки и спросил, случалось ли что-то подобное с госпожой раньше — после того, как он сам не смог попасть в её комнату после свадьбы, он велел эльфийке ночевать в комнате Гермионы. Лонки подтвердила, что да, госпожа плакала и кричала ночами довольно часто и подолгу, пока не заканчивались силы. И Лонки не могла ничего сделать — госпожа не просыпалась, как бы Лонки ни старалась её разбудить. Отпустив эльфийку, Люциус продолжил размышлять. Значит, вот почему он ни разу за всё это время не услышал ночью ни одного звука из комнаты жены — она накладывала заглушающие чары. А сам он ни разу не поинтересовался у служанки, всё ли спокойно, решив, что поскольку никаких звуков не слышит, то жена просто спит. Значит, она знает, что ей снится. Но вот вспомнит ли она о том, что успокоилась, едва он прикоснулся к ней? Вряд ли. И если так — то это ещё одна ниточка, с помощью которой он сможет управлять женой. Как именно — он пока не представлял. Но что эта ниточка появилась — было совершенно ясно.

Прошло около двух недель после первой ночи, когда Люциус, вернувшись поздно, велел подать ему ужин прямо в спальню.

— Составите мне компанию, мисс Грейнджер? — предложил он Гермионе. — Не люблю ужинать в одиночестве.

— Прямо здесь? — удивлённо спросила она. — На кровати?

— Почему бы и нет? — отозвался он. — Комфортнее, чем на диване. К тому же, так удобнее разговаривать.

Гермиона молча прошла к кровати, взяла ветку винограда и, откинувшись на спинку, неторопливо начала его есть.

— О чём вы хотели поговорить? — спустя какое-то время спросила она.

— Ни о чём конкретном. Просто надеялся на интересную беседу во время ужина. Хотя тему я вам всё-таки могу предложить. Только прошу ответить на мой вопрос максимально честно, — и когда она кивнула, соглашаясь, спросил: — Откуда у вас опыт удовлетворения мужчины при… хм… сохранённой невинности?

Он затаил дыхание в ожидании её ответа. На самом деле поздний ужин именно в спальне был частью тщательно продуманного плана, чтобы Гермиона расслабилась и ответила на интересующие его вопросы. А ещё — он не один день настраивался, чтобы остаться спокойным, если она (вдруг!) подтвердит его предположение. Чем больше раздумывал Люциус над загадкой её уверенно-неуверенного поведения в тот раз, тем больше ему не нравились выводы, которые он делал. То же мерзкое холодное чувство, которое он ощутил, когда увидел её в объятиях Драко и Маклаггена, овладевало им. Шансы, что она ответит так, как он предполагал, были невысоки, но всё же были. И он готовился именно к такому, худшему, на его взгляд, ответу — что с Уизли она всё-таки была близка. И то, насколько пунцовыми стали её щёки, казалось, подтверждало его догадку… но от её слов он даже растерялся.

— Я… я читала, — негромко ответила она и смущённо опустила глаза.

К такому он не был готов, и все просчитанные им варианты развития разговора оказались негодными, так что дальнейший вечер был полной импровизацией.

— Где же вы смогли прочитать об этом? — спросил он первое, что пришло в голову, когда оправился от растерянности. — Не думаю, что в магазинах есть подобные книги.

— Это… маггловская литература, — всё так же тихо ответила Гермиона.

Люциус немного помолчал, раздумывая, как продолжить разговор. С его души словно камень свалился, а потому беседа обещала доставить настоящее удовольствие.

— И, наверное, эти книги были даже с картинками? — облегчение, которое он испытал, придало вопросу насмешливый оттенок.

— Вы смеётесь надо мной, — Гермиона сказала это без гнева или возмущения, просто констатировала факт, и снова опустила взгляд.

— Поверьте мне, нисколько. — На самом деле он готов был смеяться — радостно, открыто — от осознания, что он всё-таки будет её единственным мужчиной. Но сдержался, потому что не хотел, чтобы она прервала интересный разговор, если он слишком сильно смутит её. — Просто не ожидал такого ответа. Так как, книги были с рисунками?

— С фотографиями, — ответила Гермиона.

Люциус замолчал, снова раздумывая над следующим вопросом.

— Мисс Грейнджер, — наконец сказал он. — Вы преподаватель, поэтому лучше, чем кто-либо, знаете, что кнат — цена теории без практики. Согласны?

— Согласна, — подтвердила она и снова густо покраснела. Она прекрасно поняла его мысль, но продолжать разговор не спешила, предоставив это ему.

— Поскольку рождение ребёнка в нашем браке обязательно, то всё, что вы читали в теории, в наших с вами отношениях будет воплощено практически. Так почему бы не сделать это так, чтобы было приятно нам обоим?

Она некоторое время молчала, покусывая губы, прежде чем ответить:

— Вы… Вы сказали, что подобных ночей у нас больше не будет.

— Я передумал, — ответил Люциус. — Предпочитаю, чтобы женщина отдавалась мне, а не терпела. Идите сюда, — сказал он, наливая немного вина в два бокала. — Давайте выпьем за то, чтобы у нас всё получилось.

Она пригубила вино, но не спешила пить до дна.

— Вас тревожит что-то ещё, — проницательно сказал Люциус.

— Я… не уверена, что смогу доставить вам удовольствие, — и вот после этих слов залпом осушила бокал.

— Вам удалось это уже дважды, — напомнил он. Убрав оба пустых бокала, он взял её руку и коснулся губами раскрытой ладони, — причём на основе одной лишь теории. Могу сказать, что вряд ли какой-нибудь из знакомых мне женщин это удалось бы. Удовольствие — это навык, который приобретается только с практикой. Ну, а поскольку в данном случае, — Люциус целовал её руку, постепенно притягивая Гермиону к себе, — я буду вашим учителем, то вы, — как, опять же, преподаватель — должны оценить, насколько легко мне будет решать задачу с ученицей, которая занимается самообразованием.

Он обнял её за плечи и уложил, наконец, на кровать, а сам вытянулся рядом и склонился над женой, очерчивая пальцами её щеку.

— Вы ненавидите меня, — высказала она последнее, что не давало ей возможность расслабиться.

И вот здесь Люциус уже не стал сдерживать смех:

— Мисс Грейнджер, в ваших книгах не написали, что в постели это не имеет никакого значения?

После чего вовлёк её в неспешный долгий поцелуй.

 

Отсроченный на год медовый месяц и в самом деле был сладким, как мёд, и растянулся почти на всё лето. Гермиона окунулась в мир плотских утех с той же страстью, с какой начинала изучать всё новое и неизведанное. Сам же Люциус чувствовал себя словно помолодевшим. Хотя по меркам волшебного мира он всего лишь недавно вступил в зрелый возраст, всё же ощущал себя лет на двадцать моложе. Ему нравилось исследовать тело Гермионы и помогать ей познавать саму себя. Нравилось помогать ей исследовать его тело. Нравилось видеть, как под его руками и губами пробуждается её чувственность. Гермиона перестала стесняться его и спустя небольшое время сама начала проявлять инициативу. Драко, начав встречаться с Асторией, часто покидал Малфой-мэнор, эльфы знали своё место, так что, по сути, имение принадлежало полностью им двоим. Чем Люциус не преминул воспользоваться, начиная возбуждать жену в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах. Правда, расслабиться она не могла, если боялась, что их кто-то может увидеть. Поняв это, Люциус сначала накладывал ограничивающие чары, и тогда напряжение оставляло её, и отдавалась мужу она с не меньшей страстью, чем в спальне.

Всё испортил Драко. На день рождения Гермионы он подарил ей подвеску-амулет, по преданию способствовавший наступлению беременности. Конечно, даря подвеску, он сказал, что подарок и от него, Люциуса, чем помог отцу сохранить лицо, поскольку днём рождения жены Люциус даже не поинтересовался. Однако для рождения ребёнка отводилось два года, и Люциус планировал, что ещё хотя бы какое-то время он будет наслаждаться просто сексом и только потом они всерьёз займутся зачатием, если этого не произойдёт раньше.

После подарка Драко Гермиона словно закрылась. Вела она себя вроде как прежде, но стала проявлять меньше инициативы — и в сексе, и в общении. И узнать Люциус ничего не мог — потому что это было больше ощущение, чем конкретное событие. Размышляя, он пришёл к выводу, что, возможно, ей не хватает романтики. В конце концов, кроме Уизли у неё ухажёров не было. А тот вряд ли знал, как ухаживать за девушкой. А даже если бы и знал — в том возрасте, когда обычно мечтают о вечной любви и принимают за таковую первую влюблённость, в том возрасте она была на самой настоящей войне. Конечно, Люциус не будет, как идиот, задаривать жену корзинами с цветами. Но создать для разнообразия более романтичную обстановку — почему бы и нет? Полумрак, ванна вдвоём и вино — этого должно быть достаточно, чтобы она снова расслабилась в его объятиях. Так и произошло. Но когда они вышли из ванной, взгляд Люциуса упал на огромное зеркало на стене — и он потянул Гермиону за собой. Когда она встала перед ним, он зашёл ей за спину, обнял её за талию и, глядя на неё в зеркало, прошептал на ухо:

— Я хочу увидеть, как вы получаете удовольствие. И хочу, чтобы вы тоже смотрели.

После чего, по-прежнему обнимая её одной рукой за талию, другой подразнивающе начал гладить её плечи, грудь, бёдра, ноги. Его ладонь нигде не задерживалась, и лишь когда от ног поднималась к животу, движение словно замедлялось, полотенце, в которое она была завёрнута, приподнималось, и ладонь касалась внутренней части бедра. Люциус наблюдал в зеркале, как она начала покусывать губы, как взгляд подёрнулся пеленой…

— Смотрите, — прошептал он ей. Она послушно открыла глаза, но уже через несколько секунд снова закрыла их и откинулась назад, прижавшись спиной к груди Люциуса.

— Смотрите, — снова сказал он, но она только чуть мотнула головой:

— Не… могу. Так… хорошо. Пожалуйста, — со всхлипом попросила она. — Пожалуйста…

Люциус резким движением сдёрнул полотенце и, наконец, прикоснулся к той точке, где сейчас были сосредоточены все её ощущения. Она подалась бёдрами вперёд. Рука Люциуса с её талии поднялась вверх, обхватив одну грудь. И, наконец, когда она уже была близка к разрядке, он сделал то, что хотел с того самого дня, когда принёс её в Малфой-мэнор после нападения Маклаггена, — с силой сжал её грудь. Ещё несколько движений возле набухшего бугорка — и Гермиона со стоном согнулась так стремительно, что он едва смог её удержать.

Он поднял её на руки и отнёс на кровать. Склонившись над ней, увидел, что на лице её блестят влажные дорожки от слёз, сама же она повторяет только одно слово: «Пожалуйста… пожалуйста». Её рука легла ему на спину и, скользнув вниз, нажала на поясницу — жест, означавший, что она хочет почувствовать его в себе. Просить его было не нужно — от зрелища, увиденного в зеркале, он сам был уже давно возбуждён. Ещё один её оргазм последовал очень быстро, и Люциус дожидался только её особенного стона, который показал бы ему, что она достигла экстаза, чтобы и самому получить удовольствие. Но вместо стона раздался вскрик:

— Люциус!

— Да, милая, я здесь, — ответил он, даже не думая, что говорит.

Собственное имя, слетевшее с её губ, оказалось столь мощным стимулятором, что через несколько секунд его накрыла такая волна удовольствия, какого он не испытывал очень давно. Он рухнул на Гермиону, крепко обнимая её и пытаясь отдышаться. Когда это ему немного удалось, он поднял голову и посмотрел на жену. Их глаза встретились — и внезапно они оба рассмеялись.

Люциус перевернулся на спину и некоторое время лежал, глядя в потолок и наслаждаясь ощущением полной расслабленности. Затем взглянул на жену: она лежала на боку, смотрела на него и улыбалась. Тогда он тоже перекатился на бок. Гермиона протянула руку и заправила прядь его волос за ухо, а затем её ладонь ласково скользнула по его щеке.

— Иди сюда, — сказал Люциус, снова переворачиваясь на спину и раскрывая объятия, и Гермиона, пододвинувшись, положила голову ему на плечо и обняла его за талию.

 

Утром против обычного он проснулся позже жены. Обведя комнату взглядом и увидев её перед зеркалом, он привстал, подперев голову рукой, и наблюдал за Гермионой.

— Вспоминаешь, что было ночью? — спустя какое-то время спросил он.

— Тебе это нравится, — не оборачиваясь, сказала она. Фраза прозвучала странно: это был не вопрос, это было утверждение.

Он насторожился:

— Что именно?

— Вот это, — она перекинула распущенные волосы на плечо, открывая спину, на которой желтела тонкая полоса — следствие их близости несколько дней назад, когда Люциус не совсем удачно прижал её к стене. Травма была не очень сильной, но предыдущие дни Люциус, гладя спину жены, особое внимание уделял именно этому следу, чередуя легкие поглаживания с более резкими нажатиями. После каждого такого нажатия Гермиона вздрагивала, по инерции пытаясь отстраниться от источника боли, но деться из крепких объятий Люциуса ей было некуда. — И это, — она повернулась, и на её груди он увидел тёмные следы от своих пальцев.

К этому разговору сейчас Люциус не был готов, так как планировал его много позднее, уже после рождения ребёнка. Но опыт и чутьё подсказывали ему: если сейчас он откажется поговорить с Гермионой, другого шанса на благоприятный для него исход больше не будет. Люциус поднялся, неторопливо подошёл к ней и легонько провёл пальцами по синякам. Эту паузу он взял, чтобы обдумать ответ и дальнейшее построение разговора. Гермиона терпеливо ждала, не отводя от него взгляда и не отталкивая его руку.

— Да, — наконец ответил он, решив, что честность в данном случае — его лучший союзник, и посмотрел на неё, — нравится.

На секунду Гермиона прикрыла глаза и сглотнула — видимо, надеялась, что он не подтвердит её догадку. Но затем вновь подняла на него взгляд и спросила:

— Почему?

Ещё один вопрос, которого он не ожидал, поэтому слегка пожал плечами:

— Усиливает ощущения, наверное.

Было что-то неправильное в том, насколько спокойно она обсуждала эту тему, и, озарённый догадкой, Люциус недоверчиво сказал:

— Милая, только не говори, что в твоих книгах и про такие отношения было написано.

— Было, — ответила она, — но я не дочитала эту главу.

Теперь уже Люциус заинтересованно спросил:

— Почему?

— Ну, во-первых, я не представляла, что такое просто секс, так что разницу всё равно понять не могла. А во-вторых… просто не представляю, как от боли можно получать удовольствие. Я в это не верю.

Молниеносным движением Люциус притянул её к себе, обняв одной рукой за талию, а другой, обхватив её грудь, на которой ещё не было отметин, начал сжимать до тех пор, пока Гермиона не вскрикнула:

— Люциус, мне больно!

Люциус тут же прекратил и начал легко просто массировать грудь.

— Ночью я сжал сильнее, но разве ты почувствовала это? — Она не очень уверенно мотнула головой, и он продолжил: — Зато оргазм был ярким. Боль усиливает удовольствие, если уметь это делать.

Он наклонился и прихватил сосок губами. Гермиона выгнулась ему навстречу, обхватив его голову руками и перебирая волосы в такт движениям его языка.

— В наши отношения ты тоже собирался привнести такую… хм… изюминку? — спросила Гермиона, когда он выпрямился и она восстановила немного дыхание.

Люциус довольно долго раздумывал, как сформулировать фразу, чтобы её не спугнуть, прежде чем ответил:

— Да. Надеялся.

Верным ответом было «да». Но слово «надеялся» создавало иллюзию, что у неё была возможность избежать этого.

Гермиона в задумчивости кусала губы. Затем спросила:

— Для тебя действительно это так важно?

Люциус скрыл торжествующую улыбку. Он добился своего. Она ещё не согласилась, но он уже знал: согласится. Поэтому ответил просто:

— Да.

«Да», просто «да». Не давая ей возможности отказать. Он довольно долго ждал её ответа, но Гермиона по-прежнему молчала и кусала губы. Тогда Люциус приподнял её подбородок и заставил посмотреть на него, вопросительно глядя ей в глаза. Ему даже не пришлось играть в эту минуту: он действительно с нетерпением ждал её согласия. И Гермиона нерешительно ответила:

— Я… я могла бы попробовать… Но при двух условиях.

— Каких? — Условие про условия ему не понравилось, но виду он не подал.

— Такие отношения не будут постоянными. И ты не будешь делать ничего, на что я не соглашусь.

— Разумно, — кивнул он. — Но есть кое-что, что ты должна понимать. — Гермиона вопросительно посмотрела на него. — Тебе придётся научиться доверять мне.

— Я доверяю тебе, — ответила она, не раздумывая.

— Доверяешь? — ответ оказался настолько неожиданным, что он с трудом не выдал своего изумления.

— В постели я тебе доверяю, — повторила она. — По крайней мере, пока.

Люциус прислонился лбом к её лбу, глядя ей прямо в глаза. Наконец, задал последний вопрос:

— Не передумаешь?

Она медленно помотала головой. Тогда он коснулся губами её лба и сказал:

— Вечером попробуем.

Оказавшись в душе, он долго стоял под потоком воды, наслаждаясь ощущением победы. Ибо это действительно была победа. Да, она поставила условия, но это было естественно. Обещать безусловно сделать то, о чём представления не имеешь, было глупо — а уж в здравомыслии жене он никогда не отказывал. Что же касается самих условий — он знал, что постепенно она про них забудет. Он сделает так, что она забудет. Насколько сильно затягивают такие отношения, он очень хорошо знает. И со временем сможет перестроить их отношения так, как нужно ему — в успехе этого он даже не сомневался. Умение переубеждать, при этом оставляя переубеждённого в заблуждении, что тот сам изменил решение — качество, передававшееся в их роду по наследству. И Люциус виртуозно умел его применять. Со временем Гермиона станет делать лишь то, что нравится ему, и будет получать от этого удовольствие.

Вопреки её ожиданиям погружение в новые отношения он начал с того, что завоёвывал её доверие. Она ему доверяла в постели — для старта это было неплохо, было гораздо больше того, на что рассчитывал Люциус. Но какого уровня доверие требуется, она пока не понимала. Доверие должно было быть безусловным — и Люциус этого добился. Как и того, что страх Гермионы постепенно преобразовался в ожидание и предвкушение нового интимного опыта. И только после этого в сексе появилась настоящая боль. Но… всё в их жизни перевернулось, когда произошёл взрыв, в результате которого пострадал Драко.

 

Страх, который он испытал, оказался таким же сильным, как и тот, что он испытывал во время войны, когда боялся потерять сына. Даже, вероятно, сильнее — потому что тогда страх был его постоянным спутником, и вдруг сейчас, когда уже несколько лет они были в безопасности… Он не помнил ни перемещения в Хогвартс, ни как шёл по школе в больничное крыло. Вид плачущей Гермионы ещё больше усилил тревогу. И только когда Поттер заговорил о расследовании, Люциус смог взять себя в руки и, отодвинув страх на задний план, переключиться на выяснение виновника взрыва. Однако к концу ужина в большом зале тревога снова завладела им. В больничное крыло они отправились вместе с мадам Помфри, но медсестру кто-то задержал, так что Люциус оказался возле палаты Драко немного раньше неё — и услышал обрывок разговора, едва не стоивший жизни Гермионе и их старшим детям.

«… Для тебя уже давно не имеет значения моё происхождение». — «Ты права, не имеет». — «И, кроме того, в первую очередь ты спасал не меня». — «Как ты была всезнайкой, так и осталась ею. Я хочу девочку, Грейнджер». — «Я знаю. Только маггловские учёные доказали, что пол ребёнка не зависит от женщины. Так что все вопросы к отцу малыша». — «Грейнджер, своим всезнайством ты способна погубить все мои мечты…». В это время подошла мадам Помфри, и, пропустив медсестру вперёд, Люциус вошёл в палату вслед за ней. У сына он пробыл совсем недолго — только убедился, что он действительно пришёл в себя и больше ничего ему не угрожает. Люциусу нужно было остаться как можно скорее одному — после того, что он узнал, на большее не хватило бы даже его самообладания.

В тот вечер он заперся у себя в кабинете и пробыл там до глубокой ночи, решая, что делать дальше.

Ревность. Он, наконец, смог дать название тому холодному чувству, которое овладевало им уже дважды — когда он видел, как к его жене прикасались другие мужчины. Он никогда не ревновал женщину — потому что действительно длительных связей было всего две: с женой и любовницей. И та, и другая были ему верны. И вот теперь он ревнует. И кого? Грязнокровку! Причём к собственному сыну!

Предательство жены вызвало бешенство. Предательство сына — боль, которой он никогда не испытывал. Плоть от его плоти, кровь от крови… Самый близкий ему человек нанёс удар в спину. Будь это кто-то другой — Люциус знал, что бы он сделал. Но сын!

И жене он тоже не сможет отомстить. «Её выбрала магия, и я надеюсь, что ты будешь вести себя достойно волшебника из рода Малфоев», — вспомнились ему слова отца. Отец мог бы и не говорить этого — свой долг перед магией Люциус всегда сознавал. Да, он был зол, но ни разу у него не возникло даже мысли избежать этого брака. Так во имя чего? Ради чего он вынужден терпеть это? Ради чего ему выпало это испытание — собственного внука называть сыном?!

Внезапно появилась мысль: а вдруг невыразимец что-то перепутал, и на самом деле брак должен был быть заключен между Драко и Гермионой? Ведь сын первым увидел руну. Тогда всё становилось на свои места — если отцом этого ребёнка суждено было стать Драко, то произошло то, что должно было произойти, и в этом случае можно смириться с происходящим. Как там говорил Коннор? «Вы почувствовали…» Нет, Люциус не просто почувствовал — он знал. Откуда-то просто знал, что знак предназначен ему. И получалось, что всё-таки его предали. Предали люди, бывшие его семьёй.

От этих мыслей, круживших, словно карусель, Люциус очнулся только тогда, когда почувствовал боль — он настолько сильно сжимал руки, что ногти впились в ладони до крови. Залечив заклинанием царапины, он переключился на раздумья о том, как теперь себя вести. И только ближе к рассвету почувствовал, наконец, что сможет контролировать себя и делать вид, что ему ничего не известно. Сына он не тронет — как бы там ни было, но тот его единственный наследник. Что же касается жены… он будет ждать. Ждать он умеет. Он дождётся момента, когда сможет отомстить за предательство.

Поведение Гермионы на следующее утро ничем не отличалось от обычного. Разве что вопрос про возможность женитьбы Драко на Астории из её уст был неожиданным. Конечно, Люциус уже поэтому должен был понять, что ошибся, но ему очень хорошо было известно, что в жизни может быть желанна одна женщина, а в постели — другая. Так что женитьба Драко отнюдь не означала прекращение их связи. Всю боль, всю злость, владевшие им, он вложил в одну-единственную фразу: «Надеюсь, не поздравления?», когда Гермиона сообщила, что беременна.

Последующие несколько месяцев были мучительными. Ему едва удавалось сохранять выдержку, видя, как Драко вьётся вокруг его жены, выполняя любое её желание. Порой ему очень хотелось спровоцировать сына на безрассудство открыто выступить против отца… Что бы он тогда сделал, он не знал — но, по крайней мере, у него были бы развязаны руки, чтобы он мог действовать, не выдав истинной причины… И один раз ему это почти удалось — однако Гермиона успела погасить огонь прежде, чем он разгорелся.

Он держал себя в руках, хотя это было нелегко. Но когда однажды, проходя мимо библиотеки, случайно увидел, как Гермиона взяла руку Драко и положила её на свой живот — это оказалось последней каплей. Если он не уедет сию же минуту — неизвестно, что он сделает сыну. Он быстро поднялся в комнату, но уйти незаметно не успел. Вошедшей жене сказал, что уезжает на несколько месяцев в Ирландию. Глядя на расстроенное лицо Гермионы, подумал, что, возможно, притворству у неё можно поучиться даже Малфоям.

В скрытом от посторонних глаз домике на берегу озера Люциус провёл следующие полтора месяца. Здесь не было необходимости сохранять самообладание, и так же, как и тогда, когда стало известно о значении появления руны, Люциус громил всё вокруг, восстанавливая и вновь разрушая. Удержаться от того, чтобы вернуться, было нелегко, но он сумел это сделать.

И вот однажды поздно вечером его эльф исчез прямо у него на глазах, а через несколько секунд появился уже вместе с Драко. Ещё один запрет, который сын нарушил — и вот этого Люциус уж точно не собирался ему прощать. Но прежде, чем он успел сказать что-либо, заговорил Драко:

— Папа, пожалуйста! Они умирают. Оба.

Здравомыслие взяло верх над эмоциями — случилось что-то серьёзное, раз сын сделал то, что сделал.

— Кто?

— Грейнджер и ребёнок.

Люциус отвернулся и отошёл к окну. Драко между тем продолжал:

— Пожалуйста. Времени почти нет. Целитель не говорит, что с ними, кроме того, что помочь им можешь только ты. — Люциус молчал, по-прежнему глядя в окно, и Драко сорвался на крик: — Папа, пожалуйста, спаси их!

Столько отчаянья было в этом крике, что Люциус обернулся. Взгляд Драко был полон такой мучительной боли, что стало ясно без слов: Люциус — его последняя надежда.

Ещё несколько минут в его душе боль от предательства сына боролась с любовью к нему. Победила любовь.

 

Когда Люциус оказался в кабинете целителя, тот не стал ходить вокруг да около и спросил прямо:

— Мистер Малфой, в момент вступления в брак ваша супруга была девственна?

Такой вопрос, хоть и не вызвал смущения, всё же касался той области отношений, которую не принято обсуждать с посторонними людьми, поэтому вместо ответа Люциус задал встречный вопрос:

— Это имеет какое-то значение?

Макдафф неопределённо качнул головой:

— Вы происходите из древнего магического рода, поэтому не можете не знать закон первой крови.

Люциус начал терять терпение:

— При всём уважении, целитель, какое это имеет значение в настоящее время?

— Вы не хотите рождения этого ребёнка.

Люциус молчал, и целитель продолжил:

— Не хотите, чтобы ваша магия защищала супругу и ребёнка. Ваше желание исполняется.

Люциус подошёл к окну и прислонился лбом к прохладному стеклу.

— Целитель, вы уверены, что причина только в этом? — не оборачиваясь, спросил он после минутного молчания. Он удержался от того, чтобы спросить: а что, если причина в том, что это не его ребёнок? Посвящать в семейные проблемы он никого не собирался.

— И вы будете в этом уверены, если пройдёте со мной в палату, — отозвался Макдафф.

Возле палаты Гермионы находилась куча людей из семейства Поттеров-Уизли. Коротко кивнув в знак приветствия, Люциус вслед за целителем зашёл в палату. Около кровати жены в кресле сидел Джордж Уизли. Он держал за руку Гермиону, и вокруг их соединённых запястий светилось магическое кольцо.

— Позвольте, мистер Уизли. — Целитель взмахнул волшебной палочкой, и магическое кольцо исчезло. — Прошу вас, мистер Малфой.

Люциус присел на край кровати и взял Гермиону за руку. И тут же почувствовал, как из него в эту руку словно хлынула энергия. Её ладонь потеплела, а тяжёлое, с хрипами, дыхание через несколько минут стало ровным и глубоким.

— Думаю, теперь исцеление мисс Грейнджер — вопрос времени. Я зайду позже, — сказал целитель и вышел из палаты вместе с Джорджем Уизли.

Несколько минут за дверью слышались оживлённые голоса, затем они постепенно стали удаляться, и, наконец, наступила тишина. Тогда Люциус, по-прежнему сжимая руку Гермионы, смог сосредоточиться на своих мыслях и чувствах. Как было бы прекрасно, если бы он опоздал — к тому моменту жена наверняка бы уже умерла. И никто бы не посмел обвинить Люциуса в её смерти: раз магия допустила это, значит, так и должно было случиться. И он не жалел бы нисколько — да, она была хороша в постели, но хорошую любовницу с его возможностями найти легко, а вот избавиться от нежеланной жены иного способа, к сожалению, не представилось бы.

Всё иначе было с ребёнком. Изначально Люциус решил, что не будет любить его — потому что невозможно любить по приказу. Однако после слов целителя появилось странное ощущение: да, ребёнок должен был появиться на свет не потому, что он хотел его, но вот сейчас жизнь этого малыша зависела не от вселенной, а от него, Люциуса. От его магии. От его решения. У него был выбор. Выбор страшный, но он был. И вот когда это ощущение, что он может сам решать свою судьбу, появилось — всё встало на свои места. Стать детоубийцей — что может быть ужаснее? Нет, ненависть к жене не стоит жизни его ребёнка. Люциус не даст ему погибнуть — даже если ради этого нужно будет спасти и его мать.

По-прежнему сжимая одной рукой руку жены, другую он положил на живот Гермионы, чтобы защитная магия окутала малыша — и внезапно Гермиона медленно подняла руку и накрыла ею его ладонь.

— Я знала. Я верила, что своего ребёнка ты не бросишь, — с трудом произнесла она. И, снова впадая в забытье, добавила тихо, так что Люциусу пришлось напрячь слух, чтобы услышать: — Тише, маленький, тише. Теперь всё будет хорошо. Наш папа вернулся.

И словно в ответ на эти слова по ладони Люциуса мягко ударили. Он улыбнулся: малыш набирал силы вместе с матерью.

Спустя какое-то время вернулся целитель. Расположившись с другой стороны от постели Гермионы, он проводил какие-то исследования, делал записи в бумагах. Люциус молча наблюдал за ним и раздумывал. Заполучить целителя, да ещё одного из лучших, каким считался Макдафф, в качестве колдомедика для наблюдения беременности — задача почти невозможная. Но это была почти гарантия, что с ребёнком до его появления на свет не случится ничего плохого. Так что Люциус не будет Малфоем, если не добьётся этого. И когда Макдафф закончил обследование, Люциус спросил:

— Что вы знаете о нашем браке?

Макдафф пожал плечами:

— Только то, что он магический. Я стараюсь не вмешиваться в дела, которые меня не касаются. К чему вы спрашиваете об этом, мистер Малфой?

После секундной паузы Люциус ответил:

— Думаю, вы понимаете, что брак между нами заключен не по нашей воле. И рождение ребёнка — обязательное условие этого брака. Этот ребёнок должен родиться, и родиться здоровым. Но после того, что случилось сегодня, я не уверен, что проблем больше не будет. Я прошу вас наблюдать беременность моей жены. И отказа я не приму. Назовите ваши условия.

Макдафф был явно удивлён, но быстро пришёл в себя. Встав, он довольно долго ходил по палате, раздумывая. Люциус молчал, только иногда искоса бросал взгляд, чтобы прочитать по его лицу, о чём тот думает. Наконец, целитель остановился.

— Боюсь, это обойдётся вам в весьма круглую сумму, мистер Малфой.

— Ваши условия? — повторил Люциус.

— На содержание больницы министерство средств не жалеет. Но дело в том, что на оплате работы персонала это не очень заметно. Если бы вы согласились на постоянной основе увеличить — в пределах разумного, конечно, — пожертвования больнице с указанием как цели доплат персоналу… думаю, вы смогли бы обращаться ко мне не только по поводу беременности супруги.

— Хорошо, — согласился Люциус. Он ожидал чего-то подобного. Макдафф был фанатично предан своему делу, и личное благосостояние его интересовало мало, иначе он давно уже стал бы довольно обеспеченным человеком.

— Я передам ваше предложение руководству больницы. Они произведут расчёты и сообщат вам. Но сумма будет немаленькой… — целитель решил ещё раз убедиться, что Люциус не передумает.

— Поверьте, жизнь и здоровье моего ребёнка стоят гораздо больше, — ответил Люциус.

Целитель кивнул и направился к выходу, но Люциус его остановил:

— Могу я получить ещё одну небольшую консультацию?

— Конечно, — кивнул Макдафф. — Слушаю вас.

— Во время войны, — после небольшой паузы начал говорить Люциус, — моя жена подверглась пыткам. В нашем имении. Я предполагал, что жизнь в доме будет вызывать у неё неприятные воспоминания, но до какого-то момента даже не догадывался, насколько. Она кричала по ночам, и её невозможно было разбудить…

— Вы хотели узнать, возможно ли избавиться от таких последствий Круциатуса? — предположил Макдафф.

— Нет. Средство для этого нашлось. Но немного странное. Кошмары проходят, когда она во сне держится за мою руку. Вы можете ответить — это тоже связано с законом первой крови?

Целитель раздумывал довольно долго, прежде чем ответить.

— Не думаю. У меня есть два предположения. Либо это связано как-то с тем, что вы заключили магический брак. Либо… либо это не связано с магией вообще.

— То есть? — не выдав своего удивления, спросил Люциус.

— Связано исключительно с личными отношениями между вами. — Люциус вопросительно посмотрел на него, и целитель продолжил: — Не могу сказать ничего конкретного. Ну, например… Например, вас мисс Грейнджер чувствует как человека, способного защитить её от пыток, и её ощущение находит выход, когда она не может контролировать себя. Это только пример, — повторил он. — Но если вы возьмёте это предположение за основу — возможно, достаточно быстро найдёте причину.

 

Время после возвращения Гермионы из больницы запомнилось ему только тремя вещами. Во-первых, он открыл в Гермионе прекрасную собеседницу. Мнение о ней сформировалось у Люциуса ещё в первый год учёбы Драко в Хогвартсе под влиянием рассказов сына и с тех пор оставалось почти неизменным. Люциус видел в ней девчонку, которая старательным изучением волшебного мира изо всех сил пыталась стать в нем своей. Девчонка выросла, стала влиятельной личностью в магическом мире и даже его женой — но для Люциуса по-прежнему осталась грязнокровкой, которая компенсировала своё происхождение большим объёмом заученной информации. Первый год их брака она была ему интересна лишь настолько, насколько требовали условия их союза и внезапное благотворное влияние на Драко, так что к частому общению с ней он не стремился. Интимные отношения сами по себе не предполагали продолжительных разговоров. Теперь же, когда их сексуальная жизнь стала менее активной, а время, которое они проводили вместе, нужно было чем-то занимать, Люциус был приятно удивлён. Гермиона действительно обладала обширными знаниями в самых разных областях магии, и, вопреки его сложившемуся мнению, они были глубоки. Вопреки тому же мнению она умела вести разговор: умела аргументировать свою точку зрения, умела выслушивать его аргументы, не стеснялась признаться, что чего-то не знает, и не считала унижением в таком случае признать его превосходство. В его планы не входило рассказывать ей о своих предках — не хотелось выслушивать негодующую критику бывшей гриффиндорки. Но, однажды возникнув, эта тема стала частой в их разговорах, ибо Гермиона ничем не выражала своё отношение, при этом проявляя искренний интерес.

Второе, чем Люциус был удивлён, — то, что причина такой заботы Драко о Гермионе и ребёнке крылась в давнем желании сына иметь сестру. Когда жена упомянула об этом, Люциус вспомнил, как когда-то давно в попытку уговорить Нарциссу он решил вовлечь сына — и очень удивился, когда Драко, которому тогда было лет пять или шесть, на его вопрос, хотел бы он иметь брата, с серьёзным видом ответил, что хотел бы иметь сестру, а не брата. Нарцисса тогда рассмеялась, сказав, что сначала им следовало бы договориться друг с другом, а уж потом — с ней. Но то детское желание сына Люциус никогда не воспринимал всерьёз и считал, что оно уже давно забыто.

Третье, что очень хорошо запомнилось Люциусу из того периода их жизни, вытекало из второго. Гордость за сына. Несмотря на то, что Люциусу не нравилось его поведение, всё же, внешне выказывая уважение к отцу, он делал то, что считал нужным по отношению к своей семье, заботясь о Гермионе и ребёнке, когда это отказался делать Люциус. Забота о семье — это основная обязанность главы рода, которым Драко когда-нибудь станет. И Люциус гордился тем, что сын так хорошо усвоил этот урок, ибо семья — это главное в жизни. Во всяком случае, в семье Малфоев всегда было так.

 

Чем ближе было время появления на свет ребёнка, тем нетерпеливее становился Люциус, хотя никому не показывал этого. Когда же этот день настал, всё время, пока дверь в комнату, где рожала Гермиона, была закрыта, Люциус стоял неподвижно, глядя в окно, и обернулся только тогда, когда дверь начала открываться. Но через секунду послышался крик Гермионы, зовущей целителя, и дверь снова закрылась. Очевидно, что что-то произошло, поэтому Люциус снял запирающие чары и уже мгновенье спустя спрашивал целителя, что происходит. Услышав про второго ребёнка, застыл от неожиданности, не смея поверить: рождение двойни в любой магической семье считалось благословением. А когда целитель сказал, что ему требуется помощь, то Люциус принял решение, не колеблясь: он должен быть уверен, что со вторым ребёнком тоже всё будет в порядке, поэтому помогать целителю будет сам. Он плохо помнит, что именно делал — помнит лишь то, что всё внимание было сосредоточено на словах колдомедика. Собственно, по-настоящему осмысленно он начал думать только тогда, когда, проводив Макдаффа, оказался в кабинете. Оба малыша были здоровы — об этом сказал целитель. Правда, взять их на руки Люциус сразу не решился — они выглядели такими маленькими и хрупкими, что казалось, он обязательно навредит им, если даже просто прикоснётся. Сейчас дети спали в детской, а Гермиона — в той комнате, где рожала. Макдафф объяснил Лонки, как нужно ухаживать за госпожой, и эльфийка должна была позаботиться о ней. Впрочем, Гермиона в тот момент его интересовала мало. Люциус был уверен, что цель, ради которой был заключен их брак, достигнута: все условия, о которых говорил невыразимец, были исполнены. Возможно, одному из их детей или даже обоим сразу была предназначена необычная судьба, и именно поэтому они должны были быть рождены в магическом браке. Люциус решил, что разберётся с этим позже. А пока он весь находился во власти предвкушения свободы. Свободы относительной, потому что магический брак нерасторжим, и даже если появится знак, что цель их брака достигнута, грязнокровка всё равно останется его женой. Но и при таком условии Люциус всё равно сможет наконец распоряжаться своей жизнью сам. Он был уверен, что долгожданный знак появится — ведь смог же он применить заклинание к жене, когда помогал целителю. Это ли не верный признак, что он прав в своём предположении?

Тем не менее, Гермиона всё-таки по-прежнему будет его женой. Обычай делать ценные подношения женщине, подарившей ребёнка роду, существовал во всех чистокровных семьях. Вообще-то подарок для Гермионы был уже давно готов — Люциус заказал у ювелира великолепные серьги, достойные женщины из его семьи. Однако сейчас он решил поступить иначе. Достав из сейфа шкатулку, в которой хранились самые ценные семейные украшения, он выбрал ожерелье из чёрного жемчуга. Хотя оно выглядело не так эффектно, как серьги, стоило гораздо дороже и было более элегантным, но самое главное — это было любимое украшение его матери. Нарциссе оно очень нравилось, и в свое время Люциус пообещал себе, что если второй ребёнок у них всё-таки появится, он подарит Нарциссе именно это украшение. Этого не случилось. Но сейчас Гермиона подарила ему сразу двух детей — как глава рода он не имел права быть с ней менее щедрым, чем был бы по отношению к Нарциссе. Спустившись к Гермионе, он надел на неё ожерелье. Свои обязанности по отношению к жене он выполнил полностью.

Люциус ещё раз поднялся к детям, чтобы посмотреть на них. И хотя прикоснуться к ним так и не решился, всё же смотрел на них с теплотой и сам не верил, что когда-то считал, что не будет любить своего ребёнка.

Он был в кабинете, когда туда влетел Драко. При первом же взгляде на его лицо Люциусу стало ясно, что именно тот хочет ему сказать. Сидя в кресле, он молча выслушал упрёки сына. И затем сказал только одно слово:

— Вон.

Драко ещё пару секунд гневно смотрел на него, а затем выскочил из кабинета, громко хлопнув дверью.

Люциус откинулся назад. Сын не мог понять его — не мог понять, насколько сильно Люциус жаждал свободы после десятилетий, когда его жизнью распоряжался кто-то другой. И сейчас, когда эта свобода была так близка, всё прочее уже не имело значение.

 

Время шло, а знака всё не было. И очень быстро Люциус понял, что в погоне за призрачной свободой потерял контроль над ситуацией. Семья, которую он так стремился обрести, вновь раскололась. Точнее, это он откололся от семьи. Ещё точнее — члены его семьи отдалились от него, при этом между собой становясь дружнее. Гермиона уходила из детской, едва Люциус приходил к детям. Драко, внешне выказывая уважение, словно не видел отца. Астория — единственная, кто общался с ним так же, как прежде. Но даже при общении с ней он чувствовал, что она считает его поведение ошибочным.

Казалось бы, он уже давно для себя решил, что Гермиона ему нужна не более, чем вещь, которая будет согревать его постель. И тем не менее, возобновившиеся интимные отношения не приносили полного удовлетворения. Сначала её попытка отказать ему вызвала гнев, а затем позабавила: она и в самом деле считала, что у неё это получится? Получится отказать ему, кто так хорошо изучил её? Кто знал, что на лёгкие поцелуи она откликается охотнее, чем на глубокие, что от ласк через ткань возбуждается быстрее, чем от ласк обнажённой кожи… Кто знал, где и как прикасаться к ней и как она отреагирует на каждое из этих прикосновений. Он знал, что в их близости не было ни капли притворства с её стороны, что она откликается на его ласки искренне — и всё же ощущение, что она только и ждёт, когда он получит удовольствие и оставит её в покое, не покидало Люциуса.

Время шло, а трещина между ним и семьёй не исчезала. Он вынудил Гермиону проводить время с ним и детьми. Вообще-то этого он не планировал. Просто однажды захотел побыть с малышами и велел Лонки принести их. Когда же в кабинете появилась Гермиона и попыталась забрать детей, спонтанно вынудил её остаться. Удача улыбнулась ему в первый раз, и Люциус повторял эту ситуацию снова и снова. Жена и дети, а иногда и Драко с Асторией, проводили время с ним — именно этого он добивался. В такие моменты в кабинете было настолько шумно, что заниматься делами становилось невозможно. Люциус делал вид, что занят, но сам просто наблюдал за ними — и чувствовал, что, как бы он ни старался, его жизнь и жизнь его семьи были двумя параллельными линиями.

Наверное, отчасти именно эта неудовлетворённость, которую он сам не до конца осознавал, послужила причиной его придирок к жене в отношении воспитания детей. Хотя однажды Люциусу показалось, что трещина может исчезнуть. Подойдя как-то к детской, он услышал через приоткрытую дверь, как Гермиона разговаривала с малышами. Говорила она глупости, которые обычно говорят детям, которые ещё лежат в колыбели. Но среди всего этого потока слов прозвучала фраза «скоро наш папа придёт». Второй раз он услышал из её уст слова «наш папа» — и второй раз прозвучало в них что-то такое, чего он и сам не мог понять. Что-то, от чего ощущение трещины между ним и семьёй пропало. Движимый желанием сохранить это ощущение, Люциус шагнул в детскую — но едва Гермиона увидела его, тут же вызвала Лонки, передала ей детей и покинула комнату. Гнев на такое поведение жены и невозможность влиять на ситуацию сделали его замечания более колкими и в конце концов привели к ожидаемому взрыву. Да, взрыва он ожидал и даже в какой-то мере сам провоцировал его — но её слова, что он стал отцом по иронии судьбы, да ещё и её детей, задели его сильнее, чем он предполагал. Правда, за свои слова она извинилась, что немного убавило его гнев. И хотя замечания жене Люциус делать не перестал, всё же до нового взрыва споры больше не доводил.

 

Года через полтора после рождения детей он в первый раз увидел сон, ставший его личным раем и личным адом. Точнее, это было воспоминание — воспоминание о той ночи, когда Гермиона первый раз назвала его по имени. Во сне он, словно вернувшись в то время, вновь пережил несколько секунд, когда, подняв голову, посмотрел на жену — и они оба рассмеялись. Ни с Нарциссой, которую любил, ни с любой другой женщиной, чьими услугами пользовался, он никогда не смеялся после секса. Ощущение лёгкости и беззаботности, вновь пережитое им во сне, было таким реальным, что, проснувшись, Люциус не сразу понял, что вернулся из прошлого в настоящее. Гермиона спала на краю кровати — с момента рождения детей она никогда не обнимала его во сне. Глядя на неё, Люциус чувствовал, как настроение из сна стало сменяться ставшим уже привычным ощущением отдалённости от семьи. И желание удержать это настроение оказалось настолько сильным, что он потянулся к жене и стал с нежностью целовать её. Проснувшаяся Гермиона откликнулась ему, но, как только он её взял, снова выскользнула из его объятий и отодвинулась на край кровати.

С того дня этот сон стал сниться ему регулярно. Просыпаясь, Люциус лежал, закрыв глаза, чувствуя, как состояние лёгкости, вновь пережитое во сне, медленно покидает его. Новых же попыток каким-то образом добиться повторения такого финала близости с женой больше не предпринимал.

Прошло несколько недель. Вернувшись после двухдневного отсутствия, он узнал, что Гермиона спешно покинула Малфой-мэнор, но причины этого никто из домашних ему назвать не мог. Конечно, он почувствовал тревогу, но сильнее тревоги был гнев: что бы ни случилось, она не должна была оставлять детей. Пусть даже под присмотром Лонки и Астории. Матерью его детей была она, и её материнские обязанности сейчас были важнее всего.

Однако, войдя в спальню, он обнаружил на кровати листок, то ли оставленный для него, Люциуса, то ли выроненный в спешке, — записку Поттера, в которой он сообщал о гибели родителей Гермионы.

Люциус не знал до сих пор, что за чувство он тогда испытал. Гнева больше не было. Но не было и жалости. Нет, ему не было жаль ни жену, ни её родителей-магглов. Не было той жалости, какую он испытывал, например, к отцу, когда умерла мама: тогда Люциусу, несмотря на то что самому было плохо, очень хотелось помочь ему, облегчить его боль. Но когда он прочитал письмо Поттера, первое, о чём он подумал, было: не только он потерял близкого человека ради этого брака. Сейчас Гермиона тоже потеряла близких людей. Во имя чего? Нет, жалости к ней он не испытывал. Не испытывал сочувствия. Но было какое-то странное понимание, что сейчас во всём мире Люциус — единственный, кто знает настоящую цену её потери. И что Гермиона — единственная, кто отныне сможет понять настоящую цену его потери. И, повинуясь этому чувству, он отправил к жене филина с запиской, в которой было всего два слова: «Мне жаль». Два слова, которым он обязан своим счастьем много лет спустя.

В ту ночь Люциус проснулся, услышав во сне вопрос: «Соединяешь ли ты свой род с родом Гермионы Грейнджер?» Почувствовав, насколько трудно стало дышать, он встал, подошёл к открытому окну и долго стоял, глубоко вдыхая прохладный воздух майской ночи. Значит, вот какое решение требовалось ему принять сейчас. Принести ещё одну жертву на алтарь магии. Люциус долго раздумывал, взвешивая все «за» и «против». Накануне вечером, когда он сообщил семье причину отсутствия жены, Драко, извинившись, тут же покинул ужин. Астория, выйдя вслед за ним, вскоре вернулась — очевидно, сын попросил оставить его одного. Внезапно Люциуса охватил прежний страх, что Драко снова может замкнуться в себе. Правда, сейчас обстоятельства изменились: у него были жена, ребёнок, любимая работа и признание общества, но будет ли этого достаточно, чтобы сына вновь не поглотило безразличие ко всему? Люциусу стало любопытно: что было в этой маггловской девочке, сестре его жены, такого, что Драко столько лет поддерживал с ней переписку? Сын не любил писать писем — это Люциусу было известно очень хорошо. Когда Драко учился в Хогвартсе, Нарцисса ежедневно писала ему. И если первые полгода он ещё как-то отвечал матери более-менее часто, то потом письма стали приходить раз в неделю, затем — раз в две недели, а потом и того реже. Но столько лет продолжать общение с маленьким ребёнком, рискуя испортить отношения с отцом — этого поступка сына Люциус понять не мог.

Он размышлял, как сложившиеся обстоятельства повлияют на жизнь его семьи. Гермиона не оставит сестру — Люциус знал это наверняка. Значит, в маггловском мире ей придётся бывать чаще. Но тогда детям она будет уделять меньше времени, чего он допустить не мог. Впрочем, меньше уделять внимания детям не станет и сама Гермиона — но в таком случае его дети будут проводить больше времени с матерью в маггловском мире. А вот на это он точно не согласится — Гермиона может даже не рассчитывать на такой компромисс. Оставался единственный выход, которому так противилось его естество.

С улицы послышались какие-то звуки, и Люциус выглянул в окно: на балкон этажом ниже вышел Драко. Глубокая ночь, а ему не спалось — значит, он тоже, как и Люциус, пытался найти выход из сложившейся ситуации. Именно появление сына оказалось главным фактором в принятии судьбоносного решения. После стольких лет отношений на расстоянии Драко уж точно не оставит девочку сейчас, когда она потеряла родителей. И бог знает, в какую проблему в будущем может вылиться это его стремление позаботиться о ней. Лучше уж Люциус сам примет непростое решение, но сделает всё так, чтобы никто не смог никогда использовать сей факт против их семьи.

В министерстве Люциус оказался задолго до начала рабочего дня — Бруствер был ранней пташкой, и лучшего времени для быстрого решения вопроса придумать было нельзя. Он высказал своё предложение, обозначив крайним сроком ответа вечер следующего дня, и сразу собрался уйти. Но уже у самой двери Кингсли окликнул его: «Люциус, готов ли ты взять на себя ответственность за соблюдение Статута о секретности этой девочкой?» И после секундной заминки Люциус ответил твёрдо: «Да».

Письмо от министра пришло к вечеру того же дня. И когда за ужином Люциус объявил, что сестра Гермионы будет жить отныне в Малфой-мэноре, один только взгляд, которым посмотрел на него Драко, был наградой за всё. В этом взгляде читались и благодарность, и теплота, и… восхищение, которого он не видел во взгляде сына со времён его учёбы в Хогвартсе. В какой-то момент Люциусу показалось, что Драко готов подойти и обнять его. Но, зная, что отцу это не понравится, не решился.

Свою фамилию под портретом жены Люциус тоже увидел в тот вечер. Он долго стоял возле гобелена, рассматривая надпись и раздумывая о причинах её появления. Но в том, что это было подтверждением правильности принятого решения, сомнений у него не возникло ни на миг.

А на следующий день прилетела сова с письмом от Гермионы. В нём она вполне ожидаемо благодарила его. Но значение имели не сами слова. От её письма веяло такой теплотой, что Люциус почувствовал: трещина между ними исчезла.

* * *

Люциус снова подошёл к окну и слегка улыбнулся: как раз в то время, когда он вспомнил про первое появление Мелиссы в Малфой-мэноре, сама она прибыла в имение вместе с мужем и сыном и сейчас обнимала сестру и племянников. От дома быстрым шагом к ним шёл Драко. Как бы ни выговаривал ему Люциус, среди близких людей сын забывал (а точнее — игнорировал) все его уроки о необходимости быть сдержанным в проявлении эмоций. В особенности это проявлялось при общении с детьми или, как сейчас, с Мелиссой. Линделлы уезжали отдыхать, так что после почти месячной разлуки соскучившийся по Мелиссе Драко спешил ей навстречу. И увидев его, Мелисса тоже устремилась к нему — так же, как тогда, когда впервые оказалась в их доме.

* * *

Особого впечатления девочка на Люциуса не произвела. Он отметил только радость, с которой она бросилась к его сыну, и достаточную смелость, выказанную при обращении к Астории и к нему. И, пожалуй, странное ощущение, которое охватило его, когда Драко подвёл её к Люциусу. Какая-то энергия, которая сначала нахлынула на него подобно волне, а затем так же стремительно отхлынула обратно.

Жену в тот день Люциус видел только утром, когда она вернулась в имение. Весь же день занимался делами вне дома и вернулся уже поздно вечером. Войдя в спальню и услышав, что Гермиона в ванной, подошёл к двери. Решение снова попытаться повторить ту ночь, которую возвращала ему во сне память, было спонтанным. Гермиона не обернулась, не сказала ни слова и не шелохнулась ни когда он зажёг парящие свечи, ни когда трансфигурировал ванну, ни когда медленно раздевал её, ни когда поднял и поставил её в воду. И только когда он, усевшись в ванну сам, посадил её к себе на колени, она вдруг посмотрела на него таким взглядом, от которого у Люциуса перехватило дыхание, и стремительно обняла его, уткнувшись лицом ему в грудь. К его собственному удивлению, его совсем не раздражали её слёзы, когда она расплакалась, рассказывая о гибели родителей, и вполне естественным оказалось, что он обнял её при этом. Потому что это был первый раз, когда она искала его поддержки.

Всё, наконец, вернулось. Её страстность, когда она отдавалась ему. Её стремление познать иное удовольствие, обучение которому было прервано несчастным случаем с Драко и её беременностью. И уже не во сне, а наяву они снова смеялись после умопомрачительного секса. И наяву, а не во сне он наслаждался состоянием лёгкости и умиротворения, когда Гермиона засыпала рядом, снова обнимая его. Его устраивало это состояние комфорта, и, не утруждая себя размышлениями над его причинами, он знал только одно: больше он не допустит, чтобы это состояние исчезло.

А начать нужно было с того, чтобы об их браке узнали в обществе. Гермиона, не любившая светские мероприятия, время от времени всё же вынуждена была присутствовать на них. Однако даже при таких редких выходах в свет (а может быть, как раз вследствие этого) она была весьма популярна. Возле неё постоянно кто-то находился, и довольно много мужчин были не прочь поухаживать за знаменитой и к тому же свободной волшебницей. Люциус, на этих мероприятиях издалека наблюдавший за Гермионой, совсем не был против, чтобы она была в центре внимания. Но среди её ухажёров он безошибочно угадывал тех, кто был готов пойти дальше словесного флирта. И Люциус устал от невозможности поставить таких нахалов на место. До сего дня от того, чтобы настоять на огласке их брака, его удерживало лишь достойное поведение Гермионы, которая не давала ему реального повода для ревности. Но в этот раз он был настроен решительно. «Я хочу, чтобы наш брак был обнародован», — это было первое, что она услышала, когда проснулась на следующее утро. И после небольшой заминки наконец согласилась.

Статья в газете, раскрывшая их тайну, вызвала небывалый гнев. Поначалу он очень сильно рассердился на Гермиону — именно из-за её нежелания они не смогли объявить о своём браке раньше, чтобы скандал вокруг этой новости, который так или иначе возник бы всё равно, по крайней мере можно было контролировать. Но очень быстро понял, что ему это обстоятельство сыграло как раз на руку. Решение возникшей проблемы он взял полностью на себя, о чём недвусмысленно дал понять жене, и Гермиона не смогла серьёзно ему возразить: и из-за чувства вины, и из-за того, что прекрасно понимала, что у него гораздо больше возможностей действовать, не привлекая к себе внимания, чем у неё. Интриги, воздействие на нужных людей, ниточки, за которые он дёргал по своему усмотрению — о, это воистину была его стихия. И хотя Гермиона тоже была склонна к применению не совсем честных способов добиться требуемого результата (история с регистрацией разработанного Драко зелья прекрасно это иллюстрировала), всё же не была способна переступить некоторые границы, которые Люциус мог переступить с лёгкостью.

Под предлогом решения этой же проблемы он, наконец, вынудил Гермиону сделать то, о чём раньше просить её не имело смысла: изменить манеру одеваться и вести себя в обществе. Нет, во вкусе жене совсем он не отказывал. Но на её стиль весьма влияло, во-первых, её маггловское происхождение, а во-вторых — уровень материального достатка её и её прежнего окружения. Однако его жене надлежало и выглядеть, и вести себя иначе: она должна была выделяться из толпы и возвышаться над нею. Соблюдать правила приличия, при этом снисходить до собеседника и быть более избирательной в общении. Выполнение последнего пункта для Люциуса было принципиальным.

Ревность, ревность, ревность… Она снова одолевала его, хотя разумного объяснения этому найти он не мог. Ведь он прекрасно знал, что до их брака она собиралась замуж за Уизли. Знал и про Маклаггена. И всё-таки когда она упомянула Крама, он не сдержался и дал выход ревности, замаскировав её презрительным тоном. Мысль, что так или иначе кто-то, кроме него, прикасался к ней, была невыносима. И когда она вспомнила про происшествие трёхлетней давности, он с наслаждением подумал, что хотя бы с одним из её ухажёров рассчитается полностью. Когда Маклагген напал на Гермиону, Люциус вынужден был остановиться в своём стремлении отомстить. Но сейчас единственное препятствие, которое сдержало его тогда, исчезло — и вот теперь Люциус собирался рассчитаться с ним за оба проступка. И это ему удалось: насколько известно было Люциусу, за двадцать пять лет Маклагген, покинувший Британию вскоре после вызванного им скандала, ни разу не возвращался в страну.

Вопреки мнению друзей Гермионы поведение Люциуса на приёме, на котором они впервые появились как супруги, не было спектаклем: он наслаждался тем, что может, наконец, провести границу между женой и окружающими.

Тот вечер вообще был удачным для него. Ему удалось воплотить свой замысел натравить на МакЛаггена журналистов. Импровизированный ход Гермионы, сказавшей, что у них двое замечательных детей, немало поспособствовал тому, чтобы скандал вокруг их брака утих как можно скорее. И, наконец-то, она в первый раз надела подаренные им драгоценности.

Тема украшений, которые он дарил ей, была подобна занозе, которая серьёзных повреждений не вызывает, но при этом доставляет постоянное неудобство. Когда Люциус увидел первое ожерелье, которое подарил ей в честь рождения детей, небрежно заброшенным на полку в гардеробной, он испытал странный коктейль чувств: гнев, приправленный досадой на себя и необъяснимой обидой. Однако это точно не стоило того, чтобы выяснять отношения, тем более в том состоянии, в котором они находились тогда. Спустя некоторое время Люциус снова подарил Гермионе драгоценности, используя какой-то малозначительный повод — и обнаружил второй подарок на полке рядом с первым. Затем третий, четвёртый… И Люциус сам не заметил, как такие подарки стали регулярными. Им овладело то ли азартное чувство заставить Гермиону сделать то, что хочет он, то ли увидеть, наконец, драгоценности на ней — ибо после второго непринятого ею подарка каждый раз, выбирая очередное украшение, Люциус представлял, как будет оно смотреться на жене. Тот вечер превзошёл все его ожидания: вид её обнажённого тела, на котором красовались только колье и серьги, оказался для него столь же возбуждающим, как и вид груди, полуприкрытой разорванной тканью платья после нападения МакЛаггена. С тех пор вид любых драгоценностей на жене вызывал у Люциуса чувство удовлетворения — как напоминание об одном из немногих случаев первых лет их семейной жизни, когда она вынуждена была всё-таки подчиниться ему.

Вечер для Люциуса оказался удачным, а следующее утро — напротив. Переживавшая за друзей Гермиона позволила себе в прилюдном общении с ним тон, который никогда ранее не позволяла. Её ошибку быстро понял Драко и попытался остановить её. А вот Гермиона — не поняла. Так что сделать вид, что ничего не произошло, Люциус не мог. Однако разговор, который он начал, привёл к ещё худшему результату. Когда Люциус шёл к Гермионе, его не отпускало чувство дежа вю — что происходит нечто, что он уже переживал. Только вот не мог разобраться, что же именно. Понимание пришло, когда Гермиона вдруг разразилась тирадой о схожести их судеб. Но он не слышал её слов, поглощённый собственными мыслями. Спокойное общение, внезапный конфликт, бегство жены, попытка разговора и непредвиденный взрыв — всё это он уже переживал очень давно. С Нарциссой. В конце того разговора на повышенных тонах Нарциссу внезапно скрутил приступ — и вызванный колдомедик сообщил им о скором прибавлении в их семье. Если бы и сейчас эта ссора закончилась такой же новостью… За эту новость Люциус готов был простить Гермионе все её резкие слова и ошибки. Однако… когда Гермиона крикнула ему, что не хотела бы от него ещё детей, на Люциуса словно обрушилось понимание, что это именно то, что так и не решилась сказать ему Нарцисса: она не просто не хотела второго ребёнка, она не хотела именно его ребёнка. Мгновенно он нанёс ответный удар, сказав, что сам не допустил бы, чтобы у них с Гермионой появились ещё дети. Именно этот урок отца когда-то Люциус усвоил лучше других: если удар противника оказался точным, нужно действовать молниеносно, пока тот не успел осознать своего успеха, и ударить сильнее. Его удар достиг цели — он успел увидеть боль в глазах жены, прежде чем она выбежала из комнаты, не увидев, что её слова причинили ему не меньшую боль.

* * *

Люциус снова посмотрел, что происходило на улице. Драко с улыбкой щёлкнул сына Мелиссы по носу и ласково потрепал его по голове, затем посмотрел на Майкла Линделла и слегка наклонил голову в знак приветствия. Тот тоже слегка кивнул в ответ. Без улыбки. Майкл ревновал жену к Драко (уж Люциус-то, сам испытавший все грани ревности, видел её малейшее проявление в других), хотя и не показывал этого. Мелисса сжала обеими руками ладони мужа и, привстав на цыпочки, легко коснулась губами его щеки. И этот жест тоже был очень хорошо знаком Люциусу — точно так же делала Гермиона, словно извинялась перед ним за то, что оставляет мужа, когда ей нужно было куда-то уйти. Гермиона, улыбнувшись, окликнула Майкла и предложила ему присесть рядом с ней, Асти же уже увлекала за собой Патрика Линделла, сына Мелиссы, в сторону дома. И Люциус, и Гермиона, и Майкл прекрасно знали, что ближайшие полчаса, а то и больше, Драко и Мелисса будут заняты только обсуждением какого-то нового рецепта зелья и рассказами о том, что произошло за время, пока они не виделись. И, словно подтверждая правоту Люциуса, Драко и Мелисса направились по дорожке к дому, при этом Мелисса что-то рассказывала Драко, интенсивно жестикулируя и время от времени опережая его, своей живостью привнося в окружающую обстановку жизнерадостность — так, как повелось с того дня, когда она поселилась в имении.

* * *

Предлагая Малфой-мэнор в качестве нового дома для осиротившей малышки, Люциус никогда не думал, что эта девочка станет частью его семьи. Более того, частью, которой он будет очень дорожить. Ибо в значительной степени именно благодаря Мелиссе их семья стала такой, какой её представлял себе Люциус.

Именно Мелисса сообщила членам семьи о том, что под портретом Гермионы на гобелене с родословной появилась фамилия Малфой. И произошло это раньше, чем предполагал Люциус — хотя ждал этого с нетерпением. Услышав слова малышки, Люциус почувствовал странную теплоту и благодарность к ней. И, движимый ими, посоветовал не гулять ей по дому в одиночестве. По отношению к Гермионе ни один из многочисленных портретов его предков за всё время их брака не сказал ни в лицо жене, ни за глаза ничего оскорбительного — ибо, как любил повторять портрет отца, его жену выбрала магия. Однако в таком же их отношении к маггловской девочке, кем бы она ни была, у Люциуса уверенности не было. И если какой-то из портретов решил бы заговорить с Мелиссой, наверняка напугал бы её.

Именно благодаря Мелиссе в первый раз за долгие, долгие годы Люциус ощутил рождественское настроение — точно такое, как в детстве. Он охотно согласился на предложение Драко установить ёлку, без которой Рождество в Малфой-мэноре обходилось без малого двадцать лет, и спустился вниз, когда услышал шум и весёлый смех в гостиной. Невидимый в темноте соседней комнаты, Люциус сквозь проём двери наблюдал, как дети наряжают ёлку украшениями, которые создавали взрослые. Он поймал себя на том, что слегка улыбается, глядя на эту суматоху, и чувствует, что ему нравится вся эта суета. И едва Мелисса закричала, что они забыли про ангела на верхушке ёлки, Люциус поднял палочку и произнёс полузабытое заклинание, которое не применял почти двадцать лет. И снова почувствовал тепло, когда за ужином малышка, явно испытывавшая перед ним страх, набралась смелости и поблагодарила его за ангела. Именно в тот вечер Люциус в первый раз наиболее полно ощутил единство со всей семьёй.

Благодаря Мелиссе парк Малфой-мэнора преобразился. Розы, которые так любила Нарцисса, перестали цвести после её смерти. Но Люциус так и не смог отдать приказ эльфам вырвать кусты — при одной мысли об этом появлялось чувство, что тем самым он своими руками разорвёт ещё одну связь с единственной женщиной, которую любил. И почувствовал радость, что не приказал уничтожить кусты, когда Мелисса добилась того, чтобы розы снова расцвели. Он с удовольствием позволил ей сначала ухаживать за розами, а затем и вовсе разрешил заниматься дизайном парка по своему усмотрению. И, нужно сказать, Мелисса успешно справлялась с этим все годы, что жила в Малфой-мэноре до своего замужества.

Как раз после случая с розами мысль, что сестра жены тоже является волшебницей, которая ранее посещала его время от времени, теперь начала укореняться. Временами он внимательно смотрел на Мелиссу, пытаясь до мельчайших подробностей вспомнить свои ощущения от той энергии, которую почувствовал, когда впервые увидел её. Но подтверждение правильности своей догадки он получил благодаря страшному событию, случившемуся с его семьёй.

Предчувствие опасности у Люциуса появилось, когда внезапно сделка, которой он добивался несколько месяцев, вдруг словно приплыла к нему. Интуиция никогда не подводила Люциуса, хотя в молодости он зачастую предпочитал не прислушиваться к ней. Но с какого-то времени, осознав, что решения игнорировать свои предчувствия приводят к бедам, перестал делать это. Так что в этот раз к предупреждению внутреннего голоса он отнёсся весьма серьёзно. Только не мог понять, в каком случае и кому угрожает опасность: ему, когда он покинет дом, или его семье, если они останутся без его защиты. Гермиона убедила его не отказываться от сделки, которая была ему очень важна, и, немного поразмыслив, он согласился. Отсутствовать он должен был чуть более суток, Малфой-мэнор по уровню защиты уступал, пожалуй, только Хогвартсу, министерству магии и Азкабану, а его жена не зря считалась одной из самых сильных волшебниц современности. При таких условиях было глупостью предпринять попытку навредить его семье. Так что, вероятнее всего, опасность поджидала именно его. Он уехал, наказав Гермионе вызвать его эльфа сразу, если её вдруг что-то насторожит, и приняв повышенные меры в отношении своей личной безопасности.

И всё-таки беда настигла его семью, оставшуюся дома. Он как раз зашёл в гостиничный номер, когда перед ним появился Торри и быстро-быстро забормотал, что в госпожу попало заклинание. Недолго думая, Люциус за один раз трансгрессировал к воротом имения — хотя трансгрессия на такое расстояние была весьма опасна. Однако в тот момент Люциус совсем не вспомнил об этом под влиянием вновь настигшего его страха потерять близких людей. Возле ворот он увидел прибывших мракоборцев, и вторым рывком трансгрессировал прямо в дом — как главе рода ему это было возможно сделать в отличие от остальных членов семьи. Быстро выяснив, что детей Лонки успела перенести к Уизли, Люциус отправил Торри к Драко, велев ему с Асторией немедленно возвращаться в имение, а сам взял на руки Гермиону и по каминной сети переправился с ней в больницу Святого Мунго. К счастью, Макдафф, которому после того случая с Гермионой во время её беременности Люциус доверял больше любого другого целителя, оказался на дежурстве. Когда целитель сказал ему, что заклинание, попавшее в Гермиону, не было очень опасным и что не позднее следующего дня она придёт в себя, Люциус вернулся в поместье. Драко и Астория уже прибыли и даже успели забрать детей из Норы. Астория встретила его с двойняшками и сыном в гостиной, но когда она посмотрела на него, стало ясно без слов, что она держит себя в руках, дабы не напугать детей, но произошло что-то ещё, что-то более страшное, чем нападение… Драко и Мелиссы в гостиной не было, и Люциус понял, с кем случилась беда. Войдя в комнату Мелиссы, он увидел её, лежащую на кровати, а рядом, прижав её ладошку к щеке, сидел Драко, и тихо просил у неё прощения за то, что ничем не может ей помочь, и просил её потерпеть, подождать совсем чуть-чуть, пока не придёт Поттер, который поможет переправить её незаметно в больницу. Когда Люциус вошёл в комнату, Драко поднял голову — и Люциус увидел в его глазах такое отчаянье, которого ранее никогда не видел.

При первом же взгляде на Мелиссу Люциус понял, что в неё попало то заклинание, которое когда-то изобрел он, Люциус. Когда-то он был невероятно горд тем, что создал его, и поделился своей радостью с Крэббом, с которым тесно общался во время учёбы в Хогвартсе и после, до падения Тёмного лорда. Крэбб не был сообразительным, но был достаточно умён — так что, когда вместе с Люциусом они опробовали заклинание на каком-то маггле, так же, как и Люциус, смог понять всю опасность этого заклятия. Для подстраховки Люциус сумел вынудить Крэбба дать непреложный обет, и тот словно позабыл заклинание. Но вспомнил его, когда захотел отомстить Люциусу и Драко.

— Она закрыла собой Скорпиуса, — шёпот Драко нарушил его размышления, и Люциус взглянул на него. Сын смотрел на него с отчаянной надеждой, как тогда, когда Гермиона попала в больницу. Люциус едва не поддался искушению пообещать, что всё обойдётся. Но смог сдержаться. Девочка была жива, тем самым подтвердилась догадка Люциуса, что в семье Грейнджеров родились две волшебницы. Но нельзя было обнадёживать сына — ибо Люциус не был уверен, что Крэбб не внёс в заклинание каких-либо изменений. А сможет ли Мелисса выжить, если даже потеряет магию, Люциус не знал. Сказать же что-либо другое он не успел, потому что в этот момент в коридоре раздались шаги, и в комнате появился Поттер, сопровождаемый домовиком.

— Я уладил формальности, — сообщил он. — Мы можем переправить Мелиссу в госпиталь.

Он шагнул к кровати, но Драко проворно подхватил малышку на руки, прижал к себе и упрямо взглянул на Поттера, давая понять, что не оставит её ни на миг. Пару секунд тот смотрел на него, затем согласно кивнул и, расправив принесённую с собой мантию невидимости, накинул её на Драко и Мелиссу.

— Нас ждут через камин, — сказал он Люциусу, и втроём они спустились на первый этаж.

Макдафф, осмотрев Мелиссу, покачал головой:

— Я ни разу не встречался с таким заклинанием. На мой взгляд, пока дела обстоят не так уж и плохо, но что будет дальше — не могу сказать. Пока девочку нужно оставить в больнице, чтобы мы могли наблюдать за ней. Мы с коллегами тем временем попытаемся найти информацию, можно ли как-то ей помочь. Но, боюсь, дело не будет продвигаться быстро. Вот если бы из палаты для мракоборцев переместить её в общее отделение — тогда можно было бы задействовать большее количество целителей…

— Это исключено, — прервал его Поттер.

— Ну что же, тогда будем действовать согласно заданным условиям, — согласился Макдафф. — Я зайду к мисс Грейнджер попозже.

Драко остался в палате, а Люциус с Гарри вышли вслед за целителем в коридор.

— Вы же знаете, что это за заклинание, — обратился Поттер к Люциусу. — И знаете, как от него избавиться. Почему же тогда не сказали ничего целителю? И сыну?

— Знаю. Но не уверен, что смогу помочь.

— Но попытаетесь?

— Разумеется, — усмехнулся Люциус. — Я в долгу перед девочкой за то, что она спасла моего внука. Сейчас узнаю, как обстоят дела у жены, и вернусь домой. Приготовление зелья займёт чуть больше недели, и за это время, Поттер, не нужно никому знать про него. Ни Драко, ни вашей подруге. Незачем им давать надежду раньше срока.

Поттер кивнул в знак согласия.

Гермиона всё ещё находилась в бессознательном состоянии, но раньше следующего дня ожидать улучшения не следовало — так сказал целитель. Впрочем, выглядела она неплохо, и тревога за неё постепенно оставила Люциуса. В первый раз Люциус почувствовал благодарность судьбе за то, что его женой стала именно Гермиона. Он учился и с Крэббом, и с его женой и знал их достаточно. Выдающимися способностями они не обладали, но в бою были довольно-таки опасными противниками. Уже против них двоих выстоять было сложно, а мракоборцы задержали шесть человек. Гермиона одна выстояла против шестерых нападавших, да ещё смогла уберечь детей. Нарцисса, хотя тоже была сильной волшебницей, вряд ли бы смогла выстоять в подобной схватке. Люциус погладил жену по щеке, затем коснулся губами её лба и прошептал:

— Поправляйся, милая.

Зелье варилось в лаборатории Драко уже несколько дней, когда Гермиона, к тому времени вернувшаяся из больницы, внезапно появилась на пороге библиотеки и крикнула ему:

— Ты же можешь ей помочь! Я знаю, ты можешь спасти Мелиссу.

Люциус встал и отошёл к окну, чувствуя, как внутри нарастает гнев. Он же просил Поттера ничего не сообщать Гермионе! Но после следующих слов жены понял, что Поттер ничего ей не сообщал. Гермиона сама пришла к выводу, что Люциус может помочь её сестре.

— Я знаю, ты можешь её спасти. Прошу тебя. Прошу тебя, спаси её. Я сделаю всё, что ты попросишь.

Такой удачи Люциус не ожидал. Мысль подчинить жену при помощи родовой магии пришла ему в голову очень давно. Но воплотить эту идею не представлялось возможным. Для наложения любого родового заклинания требовалось добровольное согласие члена семьи, на что Гермиона раньше ни за что бы не согласилась.

— Ты не знаешь, что я попрошу, — сказал он, слегка повернув голову. Нужно было убедиться, что она настроена решительно.

— Я знаю, что это будет сродни продаже души дьяволу. Я согласна.

— Я не уверен, что смогу помочь твоей сестре, — сказал Люциус, и Гермиона подтвердила, что даже в этом случае не откажется от своего обещания.

Сделка была явно неравноценна, и Люциус скрепил её магически, чтобы убедиться, что она не нарушит их последнюю брачную клятву. И когда браслеты засветились второй раз, подтверждая, что такого нарушения не будет, он не стал скрывать торжествующей улыбки.

Он видел по глазам Гермионы, что она была раздавлена, когда поняла, какую власть над собой отдала ему. Продемонстрировав жене возможности магической татуировки, Люциус оставил её в спальне, а сам пришёл в кабинет, намереваясь насладиться в одиночестве победой.

— Радуешься тому, что выпустил джинна на волю? — раздался голос отца, и Люциус посмотрел на портрет Абраксаса.

— За тебя, отец, — ответил он, салютуя стаканом с огневиски. — Прошу тебя, не порти мне настроение.

Абраксас удивлённо приподнял одну бровь, затем демонстративно сел в нарисованное кресло и закрыл глаза. Люциус хмыкнул. Портрет отца явно обиделся на него, но сейчас Люциусу было всё равно.

 

Первые несколько недель состояние Люциуса напоминало эйфорию. Жена явно ожидала, что он воспользуется своей властью немедленно. Но Люциусу доставляло невероятное наслаждение видеть, что она боится его, наблюдать, как она контролирует себя, опасаясь сказать или сделать что-то, что вызовет его гнев.

Это удовольствие было особенно сильным на следующее после ритуала наложения родовой печати утро — до того момента, пока не наступило время завтрака. Гермиона была растеряна, и, в общем-то, Люциус прекрасно понимал её — сам он тоже был растерян, когда осознал, наконец, на что обрёк себя самонадеянный мальчишка Люциус Малфой, приняв метку Лорда. Но насколько была растеряна она, по-настоящему он увидел только тогда, когда наблюдал за женой, усаживающей детей за стол. Она была погружена в себя, так что в то утро дети, с которыми обычно она общалась достаточно живо, задавали ей один и тот же вопрос дважды, прежде чем она могла сосредоточиться на их словах. Наконец, когда такое общение с матерью им надоело, они начали капризничать, и в конце концов Николас выпалил какую-то грубость в адрес Гермионы. Терпение Люциуса лопнуло.

— Милая, я забыл взять одно письмо в нашей гостиной. Не могла бы ты его принести? Оно в верхнем ящике письменного стола, перевязано чёрной лентой. Будь добра, — ласково улыбнулся он жене.

Письма там не было, но ему нужен был благовидный предлог, чтобы удалить Гермиону из столовой.

Драко с Асторией и Скорпиусом накануне уехали на пару дней, чтобы прийти в себя после недавнего потрясения, так что за столом были только Люциус, двойняшки и Мелисса. Дождавшись, когда шаги жены стихнут на втором этаже, он негромко и чётко произнёс:

— Любой из вас, кто посмеет оскорбить свою мать или повысить на неё голос, может пенять на себя.

После этих слов он посмотрел на Николаса, потом на Оливию — и под его взглядом сначала сын, а затем дочь виновато опустили головы и сжались в комок. Удовлетворённый тем, что дети поняли его, Люциус посмотрел на Мелиссу:

— К вам, юная леди, у меня претензий нет. Я лишь надеюсь, что и далее вы будете выказывать такое же уважение сестре, какое проявляли до сих пор.

Мелисса, не поднимая глаз, кивнула.

 

Гермиона оправилась от растерянности довольно-таки быстро, дня через два-три. Иначе и быть не могло — наложение родовой печати ничего не изменило в образе жизни их семьи. Родовая печать должна была повлиять лишь на их личные отношения — но Люциус сознательно пока ничего не менял и в них. Он получал наслаждение просто от мысли, что может сделать с Гермионой всё, что захочет — и пока этого ему было достаточно. И ещё ему доставляло удовольствие наблюдать метания Гермионы, не знавшей, как именно действует заклинание, и вслепую пытавшейся обезопасить себя.

Первый раз он решил использовать родовую печать, когда Гермиона, не выдержав, наконец, напряжения, отшатнулась от кого-то из своих бывших однокурсников, чем вызвала перешёптывания о странном поведении подруги Поттера. Люциус как можно быстрее увёл её, не преминув сообщить нескольким знакомым, что жена очень сильно устаёт и не высыпается, ухаживая за так не кстати заболевшими детьми. Свою ошибку она поняла, и их жизнь потекла по прежнему руслу.

Но после первого применения родовой печати Люциус начал использовать её чаще. Возможность чувствовать, что ощущает жена физически, оказалась приятным бонусом, и Люциус задался целью достичь того уровня, когда по сигналам, передаваемым змеёй, он мог понять, что происходит с женой. Для этого он пользовался заклинанием, попеременно то доставляя ей удовольствие, то причиняя боль умеренной силы. Неприятным сюрпризом оказалось то, что если Гермиона находилась в пределах видимости, воздействовать на неё он мог, но при этом чувствовать то, что ощущает она, переставал.

Сейчас Люциус даже не мог вспомнить, что именно сделала Гермиона не так, что он по-настоящему решил использовать змею для её наказания. Кажется, это вообще был какой-то пустяк, на который в другой раз он, возможно, и не обратил бы особого внимания. Но тогда почему-то незначительный проступок Гермионы привёл его в бешенство. А за то время, пока он не мог, не нарушив правила приличий, покинуть мероприятие, он ещё больше накрутил себя, напоминая, что она сама согласилась на то, что если он не сможет наказать её сразу, то наедине наказание будет двойным.

К моменту, когда они остались одни, Люциус был уже до крайней степени распалён мыслями о том, как, наконец, он заставит заплатить ненавистную грязнокровку за всё, что пришлось ему вынести из-за этого брака. Дождавшись, когда Гермиона, рассказывавшая ему о каком-то забавном случае на вечере, с которого они вернулись, оказалась перед его креслом, он, не говоря ей ни слова, поднёс палочку к запястью. Он успел увидеть её удивлённый взгляд, прежде чем она упала, согнувшись от боли, но стараясь не кричать. Прервав ненадолго пытку, он взмахнул палочкой, накладывая на комнату заглушающие чары, и снова прикоснулся к запястью. Как же часто, когда стало известно о необходимости их брака, он мечтал о том, что придёт время, когда грязнокровка будет валяться у его ног в его полной власти — и одна только мысль об этом приносила ему удовлетворение. И вот этот миг настал, жена корчилась от боли у его ног, крича и умоляя его перестать… Только удовольствия от этого зрелища Люциус не получал. Его застывший взгляд был направлен на Гермиону, но её Люциус не видел. Он прислушивался к себе, пытаясь почувствовать то удовольствие от её мук, которое получал от мыслей о них — но удовольствия не было! Резко встав, Люциус прекратил мучить жену так же внезапно, как и начал. По-прежнему прислушиваясь к себе, он сделал несколько кругов по комнате и остановился. Наконец, его взгляд упал на Гермиону, всё ещё лежавшую на полу. Он опустился возле неё и пальцем стёр слезинку, катившуюся из уголка её глаза. От его прикосновения она открыла глаза и взглянула на него. И в этом взгляде не было ненависти или отвращения — лишь мольба больше не мучить её. Подняв жену на руки, он опустился с ней в кресло и, как того требовала родовая магия, легкими поглаживаниями и поцелуями помог восстановиться после боли. Либо от этого, либо от того, что была сильно измучена — но уже через несколько минут Гермиона спала, уткнувшись в его плечо.

Несколько недель прошли спокойно, а затем ситуация повторилась — вновь Люциус пришёл в ярость из-за какого-то незначительного проступка Гермионы. Но в этот раз он целенаправленно распалял себя, напоминая, что из-за неё умерла Нарцисса и что он обещал себе за её смерть предъявить новой жене отдельный счёт. Но, что бы он ни припоминал из прошлого, результат оказался прежним: Гермиона кричала от боли и молила его прекратить пытку, а удовольствия от этого Люциус не получал.

 

И всё-таки наступил тот день, когда он испытал наслаждение от мучений жены — но этот же день стал одним из самых страшных в его жизни, потому что тогда он впервые испугался, что может потерять Гермиону. Однажды Люциус зашёл в гардеробную и увидел, как жена, только что вернувшаяся из немагического мира, где регулярно бывала с сестрой, снимает с себя маггловскую одежду. Наличие маггловской одежды в гардеробной раздражало Люциуса невероятно, но то, что было надето на Гермиону сейчас, выглядело потрясающе. Увидев Люциуса в зеркале, Гермиона испуганно вскрикнула и прикрылась — но затем, не сводя с него в зеркале взгляда, внезапно отбросила одежду, которую прижимала к себе, подняла правую руку к плечу и медленно кончиками пальцев провела вдоль бретельки на правом плече, затем по краешку ткани декольте и вдоль второй бретельки поднялась к левому плечу. Легким движением скинула с плеча лямку и так же медленно снова спустилась вниз, сдвигая ткань и помогая обнажиться левой груди. Когда же Гермиона сжала обнажённую грудь ладонью, возбуждённый Люциус больше не мог сдерживаться. Рассудок отключился, Люциус ощущал лишь животную потребность быть с женщиной. Секс был настолько восхитителен, что Люциус захотел продолжить его в постели — но, взглянув на жену, быстро ушёл.

Остаток вечера он провел взаперти в кабинете, размышляя о произошедшем, велев передать, чтобы семья ужинала без него. Люциусу нравилось, когда Гермиона проявляла инициативу в сексе, так что в общем-то к её попытке соблазнить его отнёсся весьма благосклонно. Только вот никогда раньше в таких случаях он не терял контроль над собой и ситуацией в целом. Однако сегодня, посмотрев в глаза жене, он увидел в них удовлетворение не только от полученного физического удовольствия. У неё получилось манипулировать мужем — и она это поняла. И ей понравилось это. Да, как оказалось, она изучила его настолько хорошо, что сумела управлять им. И хотя в сексе чувствовать, что тобой управляют, для разнообразия было даже интересно — Люциус очень хорошо знал, что за этим может последовать. Сумев нащупать одну ниточку к нему, Гермиона со временем наверняка найдёт ещё одну, затем ещё… И Люциус может этого даже не заметить — как не понял он этого сегодня. Только управлять собой он больше никому не позволит. Никогда. Нужно было сделать так, чтобы у жены больше никогда не появилось даже мысли попытаться управлять мужем — и Люциус знал безотказный способ добиться этого.

Вот в тот вечер он, наконец, получил удовольствие от мучений жены. Она кричала, срывая голос, умоляя его прекратить пытку, а он мстительно увеличивал силу заклинания. Только удовольствие это длилось недолго. Крик резко прекратился, и Гермиона обмякла на полу, потеряв сознание. Раздражённый этим обстоятельством Люциус похлопал жену по щекам, затем плеснул ей на лицо воду, затем применил заклинание, чтобы привести её в чувство — но всё было напрасно. И вот тогда Люциус ощутил страх, какого никогда прежде не ощущал. Подхватив жену на руки, он сел в кресло, и попытался привести её в чувство поцелуями и ласками. Однако и предписанный родовой магией способ не сработал. Вместо улучшения Люциус почувствовал, что у Гермионы начался жар, который быстро усиливался. Вызвав Лонки, Люциус приказал ей принести все средства, какие только можно, чтобы сбить температуру. С доселе неведомым отчаяньем он шептал Гермионе нежные слова, покрывал её поцелуями и растирал каким-то противно пахнущим зельем, которое Лонки наливала ему в ладонь, когда Люциус протягивал руку. Жар потихоньку начал спадать, но только через несколько часов состояние Гермионы перестало вызывать у него опасения. Тогда Люциус велел Лонки набрать в ванну воду и опустил в неё Гермиону — запах растираний было уже невозможно терпеть. Оказавшись в воде, она, наконец, открыла глаза, и Люциус тихо с облегчением выдохнул: взгляд её, хоть и затуманенный, был осмысленным — значит, необратимого вреда Люциус ей не причинил.

Уложив жену в постель, он стремительно прошёл в кабинет и встал перед портретом Абраксаса Малфоя. После того, как Люциус попросил не портить ему настроение, отец не разговаривал с ним ни разу и либо уходил с портрета, либо сидел в кресле, закрыв глаза. Но сейчас Люциусу очень нужно было поговорить с ним.

— Отец! — позвал Люциус.

Сидевший в кресле Абраксас Малфой не пошевелился.

— Прости мою непочтительность, — сказал Люциус. В конце концов, он действительно был неправ.

Но Абраксас всё равно молчал.

Тогда Люциус обеими руками вцепился в раму, прижался лбом к портрету и, не сдерживания отчаянья, крикнул:

— Отец, пожалуйста, поговори со мной!

— Значит, я не только порчу настроение? — раздался голос сверху, и, отступив назад, Люциус с благодарностью посмотрел на портрет.

— Прости меня, отец, — снова извинился он. — Скажи, что это было?

— Что именно? То, что случилось с твоей женой сегодня? Или то, что было с тобой?

— С женой, разумеется, — ответил Люциус. — Ты сказал, что я выпустил джинна на волю.

Уголок губ Абраксаса дёрнулся вверх. Устроившись поудобнее в кресле, отец спросил:

— Помнишь ли ты, как легко выигрывал сложные партии в шахматы в совсем юном возрасте?

— Помню, отец, — ответил Люциус, пока не понимая, к чему этот вопрос.

— Я всегда гордился тем, с какой лёгкостью ты добивался успеха, если нужно было проявить организаторские способности, и с первого твоего курса знал, что рано или поздно ты станешь старостой школы. Я гордился тем, что ты мог до мелочей продумать самую сложную операцию…

Теперь Люциус понял, к чему клонит портрет отца, и следующие слова подтвердили его догадку:

— Но меня всегда огорчало, что при тех данных, которыми наградила тебя природа, ты легко переставал придавать значение очевидным вещам, если очень сильно чем-то увлекался.

Люциус сумел остаться невозмутимым и лишь прикрыл глаза, чтобы не выдать случайно своего раздражения при явном намёке на разговор между ними, когда Абраксас Малфой узнал, что его единственный наследник принял тёмную метку. Следовало проявить терпение и позволить отцу высказать всё, что тот хочет сказать. В противном случае он мог снова прекратить общение, и тогда Люциус не узнал бы то, что его интересовало именно сейчас.

— И ты никогда не любил читать между строк, потому что не считал это важным.

— О чём ты, отец? — вот теперь можно было взглянуть на портрет с искренним интересом.

— Ответ на твой вопрос находится на первой странице книги родовых заклинаний. — Люциус предпочёл промолчать, и после небольшой паузы Абраксас закончил: — Родовая магия — это защитная магия. Она служит тому, чтобы укреплять семью. Какую пользу семье ты хотел принести, применяя её сегодня?

Люциус отвернулся и отошёл вглубь комнаты, раздумывая. Отец был прав, кругом прав: Люциус слишком увлёкся, наслаждаясь сознанием власти над женой, и забыл, что родовая магия служит прежде всего укреплению семьи, а не его личной защите. Он позволил страху стать уязвимым и гневу управлять собой.

— Ты прав, отец, — сказал он вслух. — Спасибо.

— Это всё, что ты хотел узнать? — спросил Абраксас.

— Да, — ответил Люциус. Отец прекрасно понял, что его интересовало случившееся не только с женой, но и с ним самим. Но в этом Люциус должен был разобраться сам.

Он вернулся в спальню. Гермиона по-прежнему спала. Убедившись, что жар не начался снова, он отпустил Лонки, а сам сел в кресло подле Гермионы. В ту ночь он так и не сомкнул глаз — сначала из-за состояния жены, затем из-за размышлений о своём собственном состоянии.

Долгое время он невероятно сильно желал и надеялся, что когда-нибудь освободится от ненавистной жены. Но вот когда сегодня она потеряла сознание и вероятность того, что она умрёт, оказалась выше, чем когда-либо раньше — Люциус испугался. Нет, не Азкабана, где он неминуемо очутился бы, если бы Гермиона умерла. В тот момент он даже не подумал об этом. Просто за какой-то миг он пережил то, что почувствовал бы, если бы её не стало. И это отнюдь не было облегчение и радость. Пустота. Пустота, близкая к той, которую он чувствовал в Азкабане после провала операции в отделе тайн, когда где-то неподалёку оказывался дементор. Одного этого мига оказалось достаточно, чтобы Люциус осознал: больше он смерти жены не желает. И не только не желает, но и боится этого. Почему — Люциус пока не понимал. Сработала ли так магия их брака или родовая магия, или это было что-то ещё — неизвестно. Но, почувствовав всего лишь на миг эту пустоту, Люциус отчаянно захотел, чтобы Гермиона открыла глаза и посмотрела на него. Несколько часов он ни на секунду не выпускал её из объятий, пытаясь привести в чувство и сбить жар. Но об этом, как и вообще обо всём произошедшем той ночью, пока она была без сознания, он никогда ей не рассказывал.

 

К использованию родовой магии Люциус стал относиться осторожнее, а размышления о переменах в отношении к жене стали его ежедневными спутниками. Проявление магии их брака или родовой магии — это очевидные причины, которыми можно было объяснить случившееся. Но вот это-то и не устраивало Люциуса. Они были слишком очевидны.

В верности осторожной оценки произошедших с ним изменений он убедился через несколько месяцев, когда, проснувшись однажды ночью, не обнаружил жену рядом. В общем-то, беспокойства он не почувствовал — случалось, что ей не спалось, и она выходила на балкон подышать свежим воздухом. В комнате действительно было душно, так что Люциус и сам был не прочь составить компанию жене. Однако, подходя к выходу на балкон, услышал голоса Драко и Гермионы, а в следующую секунду запястье обожгла боль. Вот эта боль была ему знакома очень хорошо — за прошедшее после наложения родовой печати время он испытывал её, когда кто-то распускал руки, излишне настойчиво пытаясь ухаживать за Гермионой. Однако он сумел противостоять поднявшей было голову ревности и удержался от того, чтобы трансгрессировать прямо на балкон — помня, что однажды поспешные выводы об отношениях жены и сына едва не стоили жизни его детям. Поэтому он неслышно подошёл к двери и смог, наконец, услышать сам разговор.

— Даже для Малфоя это жестоко, — говорил Драко.

— Он не всегда бывает таким, — ответила ему Гермиона.

— Ты понимаешь, что такие отношения могут плохо кончиться? — в голосе сына звучала злость. Очевидно, что Драко случайно выяснил подробности интимной жизни отца, и знание это восторга у него не вызвало. — Для тебя, разумеется.

— Понимаю.

— И не боишься?

— Боюсь, — ответила Гермиона, и Люциуса захлестнул гнев. За всё время их брака она ни разу ни словом, ни делом ему не показала своего страха перед их особенными отношениями в постели. Люциус был так слеп, что не видел этого? Или просто не хотел видеть? Но как бы там ни было, обсуждать свои страхи она должна была с ним. С ним, чёрт побери! А не с его сыном!

— Чего ты не договорила, Грейнджер? — продолжал между тем расспросы Драко. — Ты сказала, что боишься отца таким тоном, словно хотела что-то добавить. Боюсь, но…

Пора было вмешаться, чтобы прекратить их разговор, и Люциус уже собрался было сделать последний шаг на балкон, но…

— Но с ним я не боюсь всего остального мира, — ответила Гермиона, и вместо последнего шага вперёд Люциус медленно сделал пару шагов назад. Наткнувшись на стену, он прислонился к ней спиной и, откинув голову, закрыл глаза, погружаясь в воспоминание, когда он уже слышал подобное…

Рождественские каникулы одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Ночь. Тринадцатилетний Люциус не мог никак заснуть и решил спуститься в библиотеку за книгой. Но, подойдя к библиотеке, сквозь неплотно прикрытую дверь услышал голоса родителей, и, замерев, вслушался в разговор.

— Ты не можешь поступить так со мной! — мать Люциуса, для него бывшая живым воплощением спокойствия и безмятежности, почти что кричала. — Вспомни, вспомни, что ты мне обещал, в чём клялся на нашей свадьбе. В радости и в горе, Абраксас! Вместе в радости и горе…

Судя по приглушённости раздавшихся вслед за последними словами рыданий, отец прижал мать к себе.

— Милая моя, родная моя, — через какое-то время услышал Люциус слова отца, когда плач матери стих. — Ты должна меня понять. Если наш план успехом не увенчается — нас всех ждёт Азкабан. Неужели ты считаешь, что я стану подвергать тебя такой опасности, как Азкабан и дементоры?

— Ты — моя душа, Абраксас, — именно в тот момент Люциус, услышав страстный голос матери, осознал, насколько сильно она любила отца. — Разлука с тобой — вот мой настоящий страх. — Наступила довольно долгая пауза. — Я буду с тобой, что бы ни случилось, — теперь голос звучал уверенно и твёрдо. — Расскажи мне про ваш план и чем я могу вам помочь.

Пожалуй, Люциус — единственный из ныне живущих, кто знал наверняка, что заговор против Нобби Лича организовывался именно здесь, в их родовом поместье. И что не только отец, но и его мать были к этому заговору причастны. Поняв, в какую тайну родителей он проник, и зная, что если отцу станет об этом известно, ему несдобровать, Люциус неслышно отошёл от двери и вернулся в свою комнату. И хотя желание выяснить подробности плана, который обсуждали родители, было огромным, всё же мысли его были заняты и другим, не очень приятным открытием: мать готова была на всё ради отца, даже на заточение в Азкабане. И, казалось, совсем не помнила, что у неё есть сын, которому она нужна.

— Доброе утро, сынок, — разбудил его утром голос матери. — С Рождеством, дорогой!

Люциус нехотя открыл глаза — бессонная половина ночи давала о себе знать.

— Доброе утро, мама, — ответил он. — С Рождеством!

Мать присела на край кровати и погладила Люциуса по голове.

— Я предлагаю отправиться к дедушке пораньше. Быстро поздравим его, а потом погуляем вдвоём. Я очень по тебе соскучилась.

— А можно пойти попозже? — спросил Люциус. — Я не выспался.

Он постарался придать ответу как можно более нейтральный тон, но мать — она и есть мать. Даже по такому тону она поняла, что сына что-то тревожило.

— Что случилось, сынок? — Немного подождав и не услышав ответа, она уточнила: — Что случилось сегодня ночью?

Матери, в отличие от отца, всегда удавалось вызвать его на откровенность.

— Я не мог заснуть и спустился в библиотеку за книгой. И услышал ваш разговор с отцом, — после небольшой паузы ответил Люциус.

Рука матери сжала его руку.

— Весь?

Люциус покачал головой:

— Я не стал слушать, когда понял, о чём вы говорите.

Рука расслабилась.

— Это хорошо. Я не хочу, чтобы отец наложил на тебя заклятие забвения.

После этих слов горечь, сжимавшая сердце Люциуса с ночи, отступила. Возможно, мать и готова была отправиться за Абраксасом в Азкабан, но сына готова была защищать даже от отца.

— Постарайся не выдать своего знания ни отцу, ни кому-либо ещё.

Люциус кивнул:

— Отец говорит, что для своего возраста я неплохо овладел окклюменцией. Я справлюсь. — Помолчав, он решился начать разговор: — Мама, я хочу спросить тебя…

— Конечно, милый, — ободряюще улыбнулась ему мать. — Спрашивай.

— Ты очень любишь папу?

Мать внимательно посмотрела на Люциуса, затем встала и отошла к окну. Довольно долго простояв возле него, она снова вернулась и присела на край кровати. Взяв в свои руки руку Люциуса, она ещё какое-то время молча поглаживала её, и только потом ответила:

— Наверное, неправильно было бы разговаривать с тобой об этом. Но ты с детства мог беседовать на темы, которые обсуждают обычно с людьми старше. Я хочу, чтобы ты знал и помнил: ты — моя жизнь. И если вдруг понадобится отдать свою жизнь, чтобы спасти тебя — я сделаю это, не раздумывая. Но твой отец — в нём моя душа. Я не знаю, смогу ли я жить, если вдруг потеряю его. — Она замолчала на какое-то время. — Возможно, я не лучшая мать. Но я каждый день молюсь, чтобы тебе досталась такая жена, которая будет любить тебя так же самозабвенно, как я люблю твоего отца. И тогда ты сможешь меня понять.

Люциус переместился в кровати и положил голову матери на колени.

— Ты — замечательная мама, — сказал он и шестым чувством ощутил, как мать улыбнулась. — Но ведь ты любишь папу не просто так, — продолжил он, поворачиваясь, чтобы посмотреть ей в лицо. — Как он завоевал тебя?

Мать снова улыбнулась и легко щелкнула его по носу, а затем погладила по голове.

— Я же говорю, что ты рассуждаешь как взрослый человек, а не как подросток. — Она на какое-то время задумалась, а затем ответила: — Он очень красиво ухаживал за мной в юности, так что я просто не могла в него не влюбиться. Но если бы он не подпитывал мою любовь, она наверняка угасла бы, как это случается со многими. Отец сумел сделать так, что в нём я уверена так же, как в себе. Я знаю, что, принимая какое-либо решение, он всегда думает, как будет лучше для меня. С ним я не боюсь всего мира…

Этот разговор Люциус запомнил на всю жизнь. И, следуя её советам при выстраивании отношений с Нарциссой, не раз убеждался, что мать была права. Однако никогда он не слышал от Нарциссы, что рядом с ним она ничего не боится — а именно это было для него желаннее всего. Тогда он был бы уверен, что делал всё правильно. Хотя Люциус и сам понимал, что после возрождения Волдеморта Нарцисса не могла больше быть уверенной в нём, ибо обеспечить защиту семьи он не смог.

И вот сейчас, когда он уже давно не думал об этом, Гермиона произнесла слова, услышать которые было когда-то его мечтой. Чувствуя, как грудь наполняется неведомым доселе ощущением, и не зная, как реагировать на только что услышанное, Люциус собрался уйти, чтобы в одиночестве обдумать произошедшее. Однако, словно одного потрясения было мало, судьба тут же преподнесла ему ещё один сюрприз.

— На чём отец тебя подловил? — услышал продолжение разговора Люциус. — Отец — ладно. Для него всегда власть значила больше всего на свете…

— Семья, — возразила Драко Гермиона.

— Что, прости? — переспросил сын.

— Возможно, когда-то власть и значила для твоего отца больше всего, но сейчас для него больше всего на свете значит семья, неужели ты этого не видишь? Сомневаюсь, что Люциус делал хотя бы половину того, что он делает, если бы у него не было семьи.

Люциус глубоко вздохнул и снова прислонился к стене. Это было признание — признание его заслуг перед семьёй. Не сказать, что он ждал этого, но желал и надеялся, что когда-нибудь его дети поймут и оценят, что всё, что он делал — делал ради них. Но услышать это признание из уст жены, которую он, несмотря ни на что, по-прежнему не считал ровней, оказалось потрясением.

Люциус в задумчивости дошёл до кабинета. Два его желания, которыми он ни с кем никогда не делился и всерьёз не рассчитывал, что они осуществятся, вдруг чудесным образом исполнились. Не так, как он представлял себе это, но… исполнились. Готов ли он был принять этот дар судьбы в таком виде? Принять — означало отказаться от всего, чем он жил прежде. И в то же время принять — означало обрести человека, который понимает его. Не в этом ли крылась причина его страха, который он испытал, когда едва не убил жену? Не было ли то ощущение пустоты знаком, что он может упустить свой шанс обрести близкого человека?

Люциус достал из стола письмо, полученное три месяца назад. Уже три месяца он раздумывал, как поступить с подтверждением того, что Мелисса является волшебницей. Он знал, что если расскажет об этом семье — навсегда заслужит уважение и признательность и Мелиссы, и Драко, и Гермионы. Но настолько ли ему было это нужно, чтобы переступить через свои убеждения? Однако сейчас это письмо стало гарантией, что Гермиона навсегда будет привязана к нему чувством благодарности — если он всё-таки предпочтёт изменить свою жизнь. Если всему остальному предпочтёт, чтобы рядом с ним был человек, который его понимает.

— Тебе не спится? — раздался от двери голос Гермионы. Убрав письмо, он велел ей подойти и спросил, где она была. Она начала рассказывать, а потом внезапно спросила: — Что с тобой? Почему ты так на меня смотришь?

— Как? — спросил он, ощущая непреодолимое желание коснуться её. Он протянул руку и погладил её по щеке. И с удовольствием увидел, как она закрыла глаза и прижалась щекой к его ладони сильнее.

— Не знаю, — ответила она, открывая глаза. — Словно давно меня не видел. Или вообще видишь в первый раз.

А он в самом деле видел её в первый раз. Она смотрела на него, и в первый раз он видел, что её глаза словно излучали свет, в который так и тянуло погрузиться полностью и отрешиться от всего. Только много лет спустя, когда между ними не осталось ни капли ненависти и непонимания, Люциус смог осознать, что слова о том, что с ним она ничего не боится, стали откровением и для неё тоже, и именно это откровение было источником этого света. Тогда же ему просто хотелось сделать так, чтобы свет сиял как можно дольше и можно было насладиться им сполна.

Пробуждение следующим утром было продолжением чудесной ночи. Люциус не помнил, когда последний раз чувствовал столько нежности по отношению к себе. И когда между поцелуями Гермиона произнесла слова о соединении душ, Люциус сделал свой выбор. Впереди их ждало ещё не одно сложное испытание, но в ту ночь их души действительно стали навсегда одним целым — Гермиона ощутила это так же, как и сам Люциус.

Он собирался сразу после завтрака отправиться в министерство, чтобы решить проблему с Мелиссой, и только после этого планировал рассказать обо всём семье. Однако судьба воистину благоволила ему в то время, позволив сообщить новость в обстановке некой театральности и в полной мере насладиться произведённым эффектом. Глаза всех присутствующих смотрели на него с изумлением, Люциус чувствовал это кожей, но сам смотрел лишь на единственного человека, чья реакция действительно имела для него значение — на жену. Изумление в её глазах сменилось страхом и болью, затем недоверием и, наконец, когда волшебная палочка в руках Мелиссы сработала, светом. Тем светом, который он впервые увидел ночью и который сиял для него до сих пор.

* * *

Краем глаза Люциус заметил движение в районе ворот и переключил внимание на них, а через несколько секунд в поле его зрения появилась Оливия с малышом на руках, которая что-то рассказывала идущему рядом мужу, но быстро передала ему ребёнка, едва увидела мать, и бросилась в объятия протянувшей ей навстречу руки Гермионы.

* * *

Наконец его семья стала такой, о какой он всегда мечтал. В детстве он чувствовал удовольствие, когда видел зависть детей из его окружения из-за того, что он, будучи единственным ребёнком, получал всё или почти всё, что хотел. Сам же тихо завидовал сверстникам, у которых были братья или сёстры. Когда однажды он решился сказать родителям об этом своём тайном желании, в комнате, где только что звучал смех, на несколько секунд повисла тяжёлая тишина, потом мать, извинившись, быстро покинула комнату, а когда она вышла, отец, не сдерживаясь в выражениях, накричал на Люциуса, а затем (чего не случалось раньше) прогнал его. Только став старше, Люциус понял, что, видимо, недуг матери не давал ей шансов снова выносить ребёнка, и эта тема была болезненна для родителей. Тогда же он сделал вывод, что, получая обычно всё, что захочет, этого он получить не сможет. Именно с тех пор, представляя, какой будет его собственная семья, он видел в ней не меньше двух детей. Жизнь внесла свои коррективы в его планы, но его желание всё-таки исполнилось. Трое детей, которых он любил, как никого другого в жизни. Он невероятно гордился Драко, тем, чего старший сын сумел добиться за достаточно небольшой отрезок времени. О каких-то достижениях младших детей тогда было думать ещё рано — двойняшки были малы. Впрочем, Люциус и сам сознавал, что к ним он относится иначе, нежели к Драко, который всегда для него был в первую очередь наследником Малфоев. Ах, как была права Гермиона, когда-то в запале крикнувшая об этом. И хотя младшего сына он старался воспитывать так же, как старшего, всё же позволял ему много больше, нежели в своё время Драко. А единственной дочери, можно сказать, вообще не мог ни в чём отказать.

Чувствовал ли он себя счастливым в те годы? Люциус не мог ответить на этот вопрос. Это были иные чувства, нежели те, что пришли позднее, когда всё, что разделяло их с женой, исчезло. Но он получал удовольствие, погружаясь в неведанные ранее отношения, когда каждой клеточкой чувствуешь, что ты — центр, вокруг которого вертится жизнь другого человека. Другого человека, который рад тому, что ты — центр его мира.

Не понимал тогда Люциус только одного: что в то же самое время, когда он становился центром мира для Гермионы, она становилась центром мира для него. Не видел, не отдавал себе отчёта, что по возвращении домой услышать, как из гостиной донесутся слова жены «наш папа вернулся», он хочет не меньше, чем увидеть, как дети бросаются ему навстречу вслед за этими словами. Затем подойти к Гермионе, стоящей поодаль, погладить её по щеке либо коснуться её лба или щеки коротким дежурным поцелуем — и почувствовать, как она накроет его ладонь своей и прижмёт её к щеке чуть сильнее, увидеть её лёгкую улыбку и теплоту, которую излучает её взгляд. Знать, что сдержанность, которую она стала проявлять в угоду ему на людях, едва они останутся наедине за закрытыми дверями покоев, сменят вся пылкость и нежность, на которые только была способна Гермиона. Получать удовольствие от бесед с ней, выслушивать её мнение, довольно часто отличное от его собственного, чтобы объективнее оценить стоящую перед ним проблему. Получать удовольствие просто от её присутствия рядом.

Всё рухнуло в одну секунду, хотя ничто не предвещало беды. Тот день рождения старшего сына Уизли был одним из многочисленных праздников семейства Поттеров и Уизли, куда Гермиона отправилась без Люциуса. Боль в запястье оказалась настолько сильной и резкой, что рука занемела. Поспешно попрощавшись с Драко и Асторией, он поднялся в покои. Ощущения были ему знакомы — какой-то мужчина прикоснулся к Гермионе. Но столь сильная боль означала только одно: мужчина перешёл все границы. Сев в кресло, Люциус постарался взять себя в руки. Нанесённое оскорбление он точно не простит, но действовать будет, хорошо всё продумав. Нужно было только дождаться Гермиону и узнать подробности произошедшего. А уж потом он найдёт способ наказать наглеца так, что тот до конца жизни будет сожалеть о своей несдержанности.

До появления Гермионы прошло не более десяти минут, и едва услышав, как открылась дверь, он спросил:

— Кто он?

— Рон, — ответила Гермиона и попыталась сказать что-то ещё, но Люциус её уже не слышал. В один миг весь мир для него перевернулся. Вспомнились слова, когда-то сказанные им Гермионе: пустая рука ястреба не привлечёт. Если бывший жених позволил себе вольность, — значит, жена дала ему повод. Но эта мысль мелькнула как-то вскользь, не вызвав никаких эмоций. Вслед за ней появилась другая, и вот от неё в груди болезненно всё сжалось: вся его власть над женой оказалась всего лишь его иллюзией. Нет, он мог контролировать её тело, мог заставить кричать её от боли и от удовольствия; добился того, чтобы в обществе её поведение было именно таким, какое он считал правильным для своей жены; привязал её к себе чувством благодарности… Но, как оказалось, всё это было ничто в сравнении с тем, что её душа и её сердце так и остались ему неподвластны: они по-прежнему принадлежали её бывшему рыжему жениху.

При воспоминании о том времени он до сих пор содрогался. Никакая ранее испытанная им ревность не могла сравниться с тем огнём, который пожирал его изнутри. Для окружающих он, равно как и Гермиона, делал вид, что всё как прежде. Но всё изменилось в их общении наедине. Хотя правильно было бы сказать, что общение наедине исчезло. Люциус просто перестал смотреть на жену, опасаясь, что, если разговор, к которому так стремилась Гермиона, состоится, он потеряет самообладание. Его пугало даже не то, что он не сдержится и применит к ней физическую силу (хотя, видит бог, подобное поведение он как волшебник всегда считал ниже своего достоинства), сколько то, что в результате этого разговора Гермиона сможет понять, насколько ему не безразлично, что её чувства к Уизли до сих пор не прошли.

Он стал приходить в спальню поздно, когда Гермиона уже спала. И однажды увидел, как жена стала с криком метаться во сне. Сон о пытках Беллатрисы Лестрейндж не беспокоил её уже несколько лет. Но, как и прежде, стоило Люциусу лечь рядом, она прижалась к нему и затихла. Именно в ту ночь Люциусу пришла в голову мысль воздействовать на жену через сон. Во сне люди не контролируют себя и могут выдать свои тайны. А уж как это сделать — Люциус знал очень хороший способ. Точнее, знал одно зелье, действие которого было противоположно действию сна-без-сновидений. Его использование было разрешено лишь мракоборцам и целителям, а точный рецепт был известен немногим. Но подобные запреты не могли остановить Люциуса, если он очень хотел что-то получить.

Он внимательно вслушивался в то, что говорила жена в первую ночь после того, как Лонки по его приказу подлила зелье в ужин Гермионы. Он не ошибся в своих расчётах: отношения с мужем и бывшим женихом занимали значительное место в её мыслях, так что сон её был связан именно с этим. Что именно ей снилось, разобраться он не смог, но понял, что она очень боится за Уизли, и страх этот вызван чем-то, что делал он, Люциус. Слушая её мольбы, он чувствовал, что огонь внутри словно гаснет. Ему даже дышать стало легче. Но, как оказалось, эффект этот был весьма кратким. Боль вернулась вместе с утром. Так что Лонки вечер за вечером продолжала подливать зелье Гермионе в еду. Слыша её мольбы ночью, видя её болезненное состояние днём, он чувствовал, как его боль притупляется.

Сколько ещё это продолжалось бы, Люциус не знал. Но однажды он пришёл в библиотеку, когда Драко готовился там к урокам. Какое-то время они занимались своими делами в тишине, а потом Драко, не глядя на отца, произнёс:

— Ещё немного — и она умрёт.

— Кто? — невозмутимо спросил Люциус.

— Грейнджер. Ещё немного — и действие зелья станет необратимым.

— Не понимаю, о чём ты, — сказал Люциус.

— Не надо, отец, — покачал головой Драко. — Не надо лгать мне. Я не зря столько лет занимаюсь зельеварением. И уж ингредиенты зелья тайных снов знаю точно. И как оно действует — тоже.

Люциус не ответил, и спустя какое-то время Драко продолжил:

— Я не знаю, что произошло между тобой и Грейнджер. Ты вряд ли расскажешь, она тоже молчит. Разбирайтесь между собой сами. Но подумай о двойняшках.

— При чём здесь они?

Драко закрыл книги и посмотрел, наконец, на отца:

— Она их мать, и они любят её. Любят не меньше, чем тебя. Как думаешь, что останется от их любви к тебе, когда они узнают, что ты убил их мать?

— Откуда они узнают? — холодно усмехнулся Люциус. — Следы зелья тайных снов невозможно обнаружить.

— Да, невозможно, — согласился Драко. — Общество никак не свяжет смерть Грейнджер с тобой. Но не нужно недооценивать двойняшек. Они тоже Малфои. И рано или поздно узнать, почему их мать умерла так внезапно, они захотят. Поверь, до истины они докопаются, и тогда ты их потеряешь.

Драко нашёл единственный веский аргумент, который заставил Люциуса остановиться. Вечером Лонки снова подмешала зелье Гермионе, но, слушая в этот раз плач жены ночью, Люциус думал не о том, что ему становится легче, а о том, что дети в самом деле возненавидят его, если их мать скончается по его вине. Вызвав эльфийку, Люциус велел ей вернуть ему зелье. Некоторое время он молча разглядывал флакон в руке. Зелье было уникальным: одним из самых простых в изготовлении и одним из самых страшных по своему действию. Его было разрешено использовать лишь целителям и мракоборцам в исключительных случаях и непродолжительным курсом. Следы его использования действительно невозможно было обнаружить, ибо человек умирал не от зелья, а от истощения, вызванного отсутствием спокойного сна. Поэтому точный рецепт пару сотен лет назад запретили публиковать, так что, за исключением Министерства и госпиталя Святого Мунго, остался он только в тех семьях, которые, как и Малфои, владели редкими старинными книгами и, естественно, не афишировали этого. Затем Люциус поставил флакон на стол и уничтожил его: он очень хорошо знал, что будет чувствовать, если потеряет детей. Какую бы сильную боль ни причинила ему жена, боль от потери детей будет гораздо сильнее.

Невозможность хоть ненадолго уменьшить сжигающий его огонь в скором времени дополнила нервозность, вызванная отсутствием регулярного секса. Казалось бы, чего проще — взять женщину, которая сама не прочь отдаться ему? Но только одна мысль, что если в экстазе жена может выкрикивать его имя, то засыпая — думать о другом мужчине, гасила всякое желание прикасаться к ней.

 

Ему снилась Испания, домик в лесу Ирати, куда Люциус увёз Гермиону, чтобы совместить приятное с полезным: улучшить её разговорный испанский и провести время наедине с женой. Обычно Люциус предпочитал комфортные номера гостиниц, где было несколько комнат. Но в той поездке он арендовал маленький домик, в котором были только кухня, санузел и комната. Он сам удивился, насколько столь небольшое жильё пришлось ему по душе. Домик стоял на скале, и к нему вела единственная тропинка с одной стороны. Дверь из дома выходила на террасу, окружённую широким парапетом, который располагался прямо на краю обрыва. Проснувшись однажды перед рассветом и увидев, что жены рядом нет, Люциус вышел на террасу. Гермиона сидела на парапете, закутавшись в плед — было ещё прохладно. Услышав его шаги, она обернулась и сделала ему знак молчать и двигаться как можно тише. Когда он подошёл ближе, она беззвучно произнесла: «Нимфы». Откуда-то в самом деле доносилась чарующая песня. О желании услышать пение нимф Гермиона говорила ему ещё перед отъездом, так что Люциус тихонько обнял её, одновременно укутывая их ещё одним пледом, и так, обнявшись, они слушали песню, пока не взошло солнце и песня не закончилась.

— Не боишься упасть? — насмешливо спросил Люциус, взглянув вниз, на высокую отвесную скалу под ними. Палочку Гермиона оставила в комнате.

— Нет, — вслед за ним Гермиона взглянула вниз, а потом посмотрела на мужа. — Ты же мне упасть не позволишь.

— Уверена? — второй вопрос был задан тем же насмешливым тоном.

— Знаю точно, — улыбнулась Гермиона.

Одно из самых светлых его воспоминаний. Люциус до сих пор как наяву помнил взгляд Гермионы, вкус её губ и запах духов, который и сейчас сводит его с ума.

Духи Гермионы были особенными. Как-то, вскоре после первого отъезда Мелиссы в Хогвартс, в кабинет Люциуса зашёл Драко и сказал, что ему нужна помощь отца.

— Я хочу сделать подарок Грейнджер, — пояснил он. — Духи, которые будут подходить только ей. Мне нужно узнать, какие из её духов пахнут наиболее приятно.

— Скажи Лонки, — ответил ему Люциус. — Либо дождись приезда Мелиссы на каникулы, она тебе поможет.

— Папа! — Драко посмотрел на него с укором. — Ты прекрасно понял меня.

Да, Люциус прекрасно понял. В звучании аромата решающую роль играл собственный запах женщины, так что у кого, как не у мужа, была лучшая возможность определить, что ей подходит больше всего?

Под видом интимных игр Люциус заставил Гермиону поочерёдно использовать все имеющиеся у неё ароматы и через несколько недель вручил Драко три флакона духов, которые по мнению Люциуса наиболее гармонично сочетались с запахом Гермионы.

Эти духи были вторым экспериментом Драко. Свой первый — и весьма удачный — эксперимент сын подарил Астории. Используя собственный метод, Драко каким-то образом из выбранных Люциусом ароматов создал новый, который подходил Гермионе идеально. Об этом свидетельствовало в том числе и то, что мужчины чаще начали провожать её взглядами. Но, как ни странно, Люциусу это даже нравилось. Для него же самого запах духов Гермионы ассоциировался с семьёй, теплом дома, где его ждут и любят, и женщиной, которая полностью принадлежит ему.

Люциус сильнее прижал к себе Гермиону и открыл глаза, чтобы посмотреть в глаза жены и насладиться светом и теплотой, которые окутывали его всякий раз, когда она смотрела на него — но вместо светлого рассветного неба над горами вокруг него была чернота ночи. Лицо целующей его Гермионы было едва различимо в темноте, зато запах её духов ощущался сильнее, чем при свете, и по-прежнему кружил ему голову, вызывая желание прижать её к себе крепче и брать до тех пор, пока она не запросит пощады, восторженно повторяя его имя. Боль от её лжи обрушилась на него вместе с воспоминанием о произошедшем. Дикое желание причинить ей такую же сильную боль, отомстить за обман и одновременно избавиться от наваждения овладело им.

Окончательно Люциус пришёл в себя только через полчаса, стоя под душем. Гермиона перестала умолять его, как только он вторгся в её тело, и вытерпела всё молча. Когда он отодвинулся и развязал ей руки, она так же молча повернулась на бок, подтянув колени к груди, наощупь нашла край одеяла и укрылась им с головой. Он ждал… Чего он ждал? Наверное, того, что она кинется на него с кулаками, слезами и криком… Ох, с каким удовольствием он скрутил бы тогда её снова. И уж наверняка почувствовал бы удовольствие от того, что ей тоже было больно. Но это молчание… Он ведь знал точно, что сделал ей больно. Но удовлетворение ему это не принесло. Его собственная боль не только не прошла, но и усугубилась злостью на себя самого, что он снова потерял над собой контроль.

Выйдя из ванной, Люциус посмотрел на кровать. Гермиона по-прежнему лежала, укрывшись с головой одеялом, и заснула или нет, было непонятно. Люциус прошёл в соседнюю комнату и плеснул себе алкоголь. Виноватым он себя не чувствовал, но что делать дальше — не знал. Случившееся не могло не сказаться на их поведении в будущем, так что то, что между ними произошло что-то нехорошее, так или иначе станет понятно всей семье. Объяснять он ничего не стал бы, конечно, но и просто приказать всем молчать, используя право главы семьи, в данном случае тоже было неправильно и принесло бы больше вреда. Едва забрезжил рассвет, Люциус вызвал Лонки, велел ей передать семье, что он уехал по делам, и в сопровождении Торри перенёсся в своё убежище в Ирландии.

Каждый вечер он вызывал к себе Лонки и требовал у неё подробного отчёта о том, что происходит дома. Первые два дня Гермиона не выходила из комнаты, не вставала и даже ничего не ела. На третий день Лонки по приказу Астории перенесла Гермиону из покоев хозяина в соседнюю комнату, где с ней разговаривала Астория. О чём они говорили, служанка рассказать не смогла, но госпожа привела себя в порядок. И лишь на четвёртый день, когда эльфийка сказала, что Гермиона весь день провела с детьми, Люциус набрался смелости и вернулся в поместье.

Он услышал, как из гостиной донёсся голос Гермионы: «Папа вернулся». И вслед за этим на пороге появились дети и бросились к нему. Не было сказано «наш папа», и сама Гермиона встречать его не вышла, но предложенные ею правила дальнейшей игры его вполне устраивали. Так что он, равно как и она, на людях делали вид, что ничего не случилось. Наедине же Люциус по-прежнему старался даже не смотреть на жену и пресекал все её попытки поговорить с ним.

Совесть, если таковая у Люциуса имелась, настигла его в лице Астории. С тех пор, как младшая дочь Гринграссов стала частью их семьи, Люциус ни разу не пожалел, что Драко выбрал в жёны именно её: она была прекрасной матерью, замечательной женой, вела себя почтительно по отношению к самому Люциусу и — что для Люциуса было немаловажно — по отношению к Гермионе. Но после возвращения он чувствовал, что что-то в поведении Астории при общении с ним изменилось.

И вот однажды, когда Астория, заглянув в библиотеку и увидев там свёкра, тут же извинилась и собралась уйти, Люциус быстро захлопнул перед ней дверь, а когда она обернулась, кивком указал ей на кресло и сказал:

— Я готов выслушать всё, что ты хочешь мне сказать.

Астория помедлила, но затем всё-таки присела в предложенное кресло.

— Вы уверены, что действительно хотите выслушать меня? — после небольшой паузы спросила она.

— Я же сам сказал об этом, не так ли? — раздражённо ответил Люциус.

Астория ещё некоторое время помолчала, прежде чем произнесла:

— Если Драко сделал бы со мной то, что вы — с Гермионой, то одним разводом он бы не отделался. Но Гермиона даже развестись не может, — сказала она чуть тише, и Люциус услышал явное сожаление в её голосе.

— Твои родители не научили тебя тому, что отношения между супругами касаются только супругов? — холодно произнёс он.

— Вы сами хотели услышать, что я скажу, — тут же парировала Астория. — Прошу меня извинить, — она встала и направилась к выходу.

— Драко тоже об этом знает? — вопрос Люциуса настиг Асторию около самой двери.

— Если и знает, то не от меня, — покачала она головой. Но, уже взявшись за ручку двери, обернулась: — Знаете, что сказал мне отец, когда Драко попросил моей руки? Он был безумно рад. Тебе повезло, доченька, сказал он. Малфои берегут своих женщин. Видя, как все эти годы вы заботитесь о Гермионе, несмотря на её происхождение, я считала, что отец был полностью прав.

Разговор с Асторией оставил неприятный осадок. И страх, что о неприглядном поступке Люциуса станет известно Драко. После стольких лет, когда ему наконец-то удалось вернуть себе уважение старшего сына, потерять его из-за минутной слабости совсем не хотелось.

К тому, что произошло, Люциус действительно относился как к минутной слабости, когда он не сумел удержать под контролем своё желание причинить боль жене. Чувство вины перед Гермионой? Если оно и было, то Люциус его не осознавал. Поэтому и в восстановлении отношений с женой потребности не чувствовал.

Зато всё настойчивее заявляла о себе физиологическая потребность организма. Понимал ли Люциус, что Гермиона не позволит (хотя «не позволит» — понятие весьма условное, ибо Люциус обладал всеми возможностями заставить её) прикоснуться к себе, либо просто не желал такого удовольствия — но исполнения супружеского долга он от жены требовать не собирался. Вместо этого он всерьёз задумывался о том, чтобы снова завести любовницу.

В первый год их брака изменить жене ему не позволили браслеты. Но то, что запреты на использование магии по отношению друг к другу постепенно исчезали, Люциус (как, наверное, и Гермиона) начал замечать уже давно. Возможно, и супружеская измена перестала быть запретной. В конце концов, Люциус ничем не рисковал. Самое большее, что ему грозило — это неприятные ощущения от жжения кожи браслетами. Так что однажды Люциус появился на пороге заведения старой знакомой.

Браслеты не жгли. Скрасившая его вечер девушка действительно оказалась искусна в постели. Но… всё это было не то. По возвращении домой Люциус допоздна просидел в одиночестве в гостиной, пытаясь разобраться, что же его всё-таки не устроило в сегодняшнем вечере. И вывод, который он сделал, вызвал сильное раздражение, ибо устроило его всё, кроме одного: девушка не была Гермионой. Не было её голоса, шепчущего его имя, её мягких ладоней, заботливо отирающих пот с его лица, её рук, обнимающих его, её нежных губ, её ласкового взгляда, её тёплой улыбки, её беззаботного смеха в его объятиях.

Раздражение не оставило его и на следующее утро. А уж когда Гермиона, впервые за долгие годы заговорившая с ним требовательным тоном, сообщила ему о своем желании жить в отдельных покоях, в душе Люциуса взметнулись все обитавшие там демоны. Позволить второй жене унизить его так, как это удалось первой… Никогда! Схватив Гермиону за волосы и не позволяя ей отвести взгляд, он постарался как можно сильнее ранить её словами и едва сдерживался, чтобы не опуститься до более сильного воздействия — ибо в данном случае это означало показать, насколько происходящее ему небезразлично и насколько он бессилен перед обстоятельствами. Но… мечущиеся в его душе демоны успокоились, едва она произнесла:

— … если бы сейчас мне дали возможность выбрать человека, с которым я хотела бы прожить остаток своих дней, я выбрала бы тебя.

Насмешливо бросив напоследок: «Что ж, ты, наконец-то, научилась отвечать так, как положено миссис Малфой», он собрался уйти, считая разговор законченным. Однако жена так не считала, и… Именно её настойчивость, её стремление выяснить всё до конца привели к тому, что он услышал дальше.

— Я знаю тебя настоящего. Знаю, на что ты способен ради тех, кого любишь, и знаю, насколько ты можешь быть жесток. И всё равно я люблю тебя, — сказала Гермиона.

Люциус до сих пор помнил, насколько он растерялся от этого признания. Всё оказалось так… просто. Боль, которую он безуспешно пытался унять в течение нескольких месяцев, отпустила, едва она произнесла эти слова. Он был растерян настолько, что не сразу среагировал ни на её объятия, ни на её поцелуи… Опомнился лишь тогда, когда понял, что сам целует жену, и, резко расцепив её руки, ушёл.

 

- Знаешь, сын, чем отличается умный человек от глупого? — как-то спросил Люциуса отец, когда они вместе гуляли по парку. После смерти матери вот такие прогулки вдвоём с Абраксасом были чрезвычайно редки и всегда имели причину. Так что когда прозвучал этот вопрос, Люциус понял, что разговор подошёл к той самой причине. Поэтому он напустил на себя задумчивый вид, а затем посмотрел на отца, всем видом выражая готовность услышать ответ, который не заставил себя ждать. — Умный человек обманывает других, глупый обманывает себя. Я надеюсь, что ты усвоишь это и больше, — Абраксас положил ладонь на руку сына ровно туда, где под рукавом пряталась недавно принятая и пока ещё отдающая жжением метка, и с силой сжал её, так что Люциус стиснул зубы, чтобы не взвыть от боли, — не будешь вести себя, как глупец.

Принятие метки Абраксас не одобрил. Он поддерживал взгляды Тёмного лорда, даже восхищался им. Но принятие метки не одобрил. И хотя Люциус знал наверняка, что заинтересованный в финансовых возможностях и организаторских способностях единственного наследника Малфоев Лорд рано или поздно добился бы того, чтобы тот стал пожирателем, всё же правоту отца понял довольно быстро. От метки избавиться уже было нельзя, но слова отца Люциус запомнил очень хорошо и с тех пор с самим собой старался быть максимально честным.

Именно признание Гермионы разделило его жизнь на «до» и «после». Люциус оказался на распутье, и его дальнейшая жизнь зависела от того, какую дорогу он выберет. Более того, он прекрасно понимал, что, сделав свой выбор, исправить уже ничего не сможет. Так что от того, насколько он сейчас будет честен сам с собой, зависело то, как он проживёт отпущенные ему годы.

Люциус полюбил бродить по парку в одиночестве, размышляя, вспоминая всю совместную жизнь с женой и распутывая клубок их взаимоотношений.

В то время Люциус часто вспоминал отца и уроки, которые тот ему преподал, пока был жив. Абраксас для него был идеалом, которого Люциус так и не смог достичь. Одной фразой он мог ответить на все вопросы и расставить приоритеты. Особенно часто Люциусу вспоминался разговор, когда он пришёл к отцу и, пылая праведным гневом, потребовал, чтобы тот перестал поддерживать решение Нарциссы жить в отдельных покоях.

— Кого ты хочешь заставить? — прервал его Абраксас и, не скрывая презрения, уточнил: — Жену?!

Интонации отца лучше любых слов объяснили Люциусу, в чём он был неправ. Жена — это не любовница и тем более не утеха на одну ночь, с которой хорошо проводишь время. Жена — это спутница, которая должна идти с тобой рядом рука об руку, деля все тяготы жизни. И уже поэтому к ней нужно относиться уважительно и как к равной. Безусловно, говоря это, Абраксас под женой подразумевал чистокровную волшебницу, коей была Нарцисса, а никак не грязнокровку. Однако уроки отца с детства имели свойство впитываться в кровь, становясь неотъемлемой частью Люциуса, и назвать женой Гермиону оказалось достаточно для того, чтобы он хотя бы внешне выказывал ей уважение.

Люциус сравнивал Нарциссу и Гермиону и пытался понять: как так случилось, что женщина, которую он считал воплощением своей мечты, стала лишь тенью, а та, которая олицетворяла собой всё самое ненавистное и презираемое им, стала желанна так, как ни одна другая? Это был его первый шаг навстречу своему будущему: Люциус признался самому себе, что никакую другую женщину в жизни не желал так, как Гермиону.

Он поверил ей сразу: Гермиона не стала бы говорить, что любит его, если бы не была в этом уверена, Люциус знал это точно. Но… это было настолько невероятно, что всё равно не верилось. Сказать такое после всего, что она вынесла от него… Нарцисса не смогла простить ему даже единственную пощёчину, хотя всё время их брака, несмотря на ссоры, которые всё-таки случались время от времени, Люциус чуть ли не на руках её носил.

Общение между ним и Гермионой возобновилось, хотя и претерпело изменения. Если раньше жена старалась мягко обходить острые углы, избегая даже малейших ситуаций, способных бросить тень на авторитет Люциуса, то теперь, по-прежнему не провоцируя возникновение таких ситуаций, высказывалась жёстко. И Люциус… переводил всё в шутку, хотя лет семь назад в подобных случаях жену бы точно ждало наказание. Он вообще вёл себя странно, если сравнивать с прежними годами их брака. Теперь же такое поведение ему казалось вполне естественным, ибо больше не было желания причинять боль жене. Боль и так стала её спутницей.

Он чувствовал, что ей больно. Чувствовал это постоянно. Как же он хотел этого когда-то! Сейчас же… Сейчас хотелось, чтобы из её глаз ушла эта грусть и они снова наполнились светом и теплом, окутывавшими его, как это было до происшествия с Уизли.

Впервые в жизни Люциус пытался понять, что чувствует близкий человек. Не узнать, что происходит в его жизни, и действовать в зависимости от полученной информации, а именно понять. И вывод, к которому он пришёл, был неприятен. Люциус оказался ничем не лучше бывшего жениха Гермионы. Она любила Уизли — но тот изменил ей, тем самым отвергнув чувство, которое она ему подарила. И неважно, что потом он каялся — суть от этого не менялась. Спустя годы она смогла снова полюбить, предложила своё чувство, ничего не требуя и не прося взамен, кроме как принять его — и вновь её чувство оказалось отвергнуто. Уже им, Люциусом.

Люциус пытался наладить отношения, оказывая ей знаки внимания и делая подарки — Гермиона принимала их, благодарила, но… её грусть не исчезала. Временами ему приходила мысль спровоцировать взрыв, чтобы заставить Гермиону проявить более сильные эмоции, и тогда, возможно, он смог бы вырвать её из этого состояния — но он отказался от неё, чувствуя, что подобное только ухудшит ситуацию.

Секс — вот что помогло бы наверняка. Сильнейшие эмоции, мощнейшая встряска и — удивительная внушаемость, если действовать с умом. Вытащить жену из этого состояния ему точно не составило бы труда. Люциус улыбнулся: в постели они действительно подходили друг другу идеально. Их взаимная неприязнь даже в худшие времена не имела никакого значения в постели, как он сказал однажды Гермионе, и не один вечерний спор наутро оставался в прошлом, если ночью они были близки. И вот тут Люциус глухо застонал, поняв, наконец, то, что давно уже поняла Гермиона. Супружеская близость не раз помогала им преодолеть сложности, и в ту ночь Гермиона попыталась проверенным способом преодолеть кризис в их семейной жизни, но ослеплённый гневом и болью Люциус не смог распознать этого её мотива. Вот когда его настигло чувство, похожее на раскаяние: только сейчас он смог по-настоящему понять весь ужас того, что сотворил. И самым ужасным была не физическая боль, которую он причинил — к жёсткому сексу Гермиона была всё-таки привычна. Но всегда при этом — всегда! — она желала его: Люциусу доставляло особенное удовольствие переламывать волю Гермионы, заставляя её тело хотеть секса, даже если разум её этого не желал. В тот же раз Люциус откровенно пренебрёг женой. Не просто женщиной — женой, которую он, по его же собственному убеждению, должен был уважать и беречь. А если учесть, что своим поступком он оборвал самую верную ниточку, которая могла соединить то, что было разрушено его нежеланием хотя бы выслушать Гермиону… Задача становилась всё более сложной.

Однако интимные отношения всё равно нужно было восстанавливать, так что Люциус решил разыграть эту карту. В ту ужасную ночь из-за длительного воздержания разрядки он достиг быстро — и сейчас надеялся, что терзал Гермиону недолго и её воспоминания успели поблекнуть. И судьба словно благословила его. Буквально через пару дней жена снова увидела во сне кошмар из прошлого — но в этот раз Люциус не стал просто ложиться рядом, позволяя обхватить себя за руку. Он аккуратно, но всё-таки достаточно сильно встряхнул Гермиону, и — чудо или нет, но она открыла глаза.

— Это всего лишь сон, — сказал он. — Иди сюда.

Не сразу, но Гермиона прижалась к нему, позволив обнять себя. И утром проснулась по-прежнему в его объятиях.

Он не собирался торопиться. Понимал, что чем больше терпения проявит, тем больше шансов, что достигнет нужного результата. Поэтому, увидев, что Гермиона проснулась, легко коснулся губами её волос, лба, носа… Потянулся к губам, допуская, что она отвернётся — но после небольшой заминки Гермиона начала ему отвечать. Люциус едва не потерял над собой контроль — настолько сладкими показались ему тогда её губы. К долгим, как никогда раньше, поцелуям он добавил ласки спины и шеи — и на этом решил в тот день остановиться. Поэтому совсем неожиданным было почувствовать, как рука Гермионы скользнула по его спине и надавила на поясницу. Люциус резко отпрянул назад, не размыкая объятий.

— Уверена? — хрипло спросил он.

— Нет, — покачала головой Гермиона. — Но с этим нужно что-то делать.

Ещё пару секунд Люциус смотрел на неё, а затем прильнул к её губам. Он покрыл поцелуями всё её тело и дважды довёл жену до оргазма руками и языком, чтобы она вспомнила, каким бывает удовольствие, и только после навис над ней.

— Скажи, если будет больно, — шепнул ей на ухо, прежде чем мягко толкнуться внутрь. Остановился, ощутив, как она напряглась. Снова толкнулся, когда расслабилась. И с нежностью поцеловал, почувствовав её встречное движение.

Их интимная жизнь наладилась. Гермиона даже смогла вернуться к тем отношениям, которые предпочитал Люциус — но привязывать себя к кровати больше не позволяла. Люциус знал, что со временем преодолеет этот её страх. Но пока его устраивал и тот результат, которого он уже достиг.

 

Вслед за супружескими отношениями начало восстанавливаться и общение. Они стали больше времени проводить вдвоём, Гермиона начала чаще улыбаться ему. Но… всё было не так, как раньше. Её грусть, хоть и уменьшилась, но не ушла.

Люциус знал, что бы он сделал сейчас, если Гермиона снова сказала бы ему, что любит его. Он принял бы её чувство. Принял и сделал всё, что мог, дабы сохранить его. Но… знал он и то, что, отвергнутая один раз, больше она этого не скажет — не позволит гордость. Как и то, что неразделённая любовь будет постепенно разъедать её душу. Вот это он понимал особенно хорошо. Своё чувство к Гермионе он любовью не называл, но насколько ему было больно, когда решил, что, кроме него, её мысли могут быть заняты кем-то другим, он ещё помнил — ведь он тоже чувствовал себя отвергнутым. Боль, которая разрушала и толкала на безрассудные поступки, и хотелось только одного: чтобы она исчезла. В отличие от него Гермиона переживала бы всё молча, не показывая, и в особенности мужу, насколько ей больно. Но то, что это состояние постепенно разрушало бы её изнутри, Люциус понимал. И не хотел этого. Напротив, он хотел, чтобы, как прежде, она сияла ярко-ярко и дарила ему этот свет. Ему одному — теперь в этом сомнений не было.

И снова Люциус бродил по парку, раздумывая, каким образом добиться желаемого. Задача не казалась невозможной, но была одной из самых сложных в его жизни — настолько же сложной, как и общение с Лордом после его возрождения, когда приходилось выверять чуть ли не каждое слово, прежде чем его произнести, — ибо не было уверенности, что за ним не последует Круциатус. Сейчас же каждый невыверенный шаг был опасен тем, что мог как отдалить его от достижения цели, так и увести по неправильному пути, сделав достижение цели невозможным. Так что… Люциус подробно вспоминал всё, что происходило между ним и Гермионой, пытаясь нащупать ниточку, за которую можно ухватиться.

«Я испытывала к тебе уважение. Когда ты без единого возражения принял известие о необходимости нашего брака, я начала действительно тебя уважать. Ты можешь мне не верить, но никто лучше меня не понимает, что ты при этом чувствовал. Потому что я оказалась в том же положении. Вся моя дальнейшая жизнь оказалась связана с человеком, которого я никогда не выбрала бы по собственной воле. Я была лишена выбора — как и ты! Поэтому я понимала тебя как никто».

Слова, сказанные когда-то Гермионой, прозвучали словно наяву. И это было тем более странно, что тогда он её почти не слушал, поглощённый собственными мыслями. Но когда сейчас они всплыли в его памяти, Люциус почувствовал, что это именно та ниточка, которая может провести его сквозь лабиринт.

А ведь Гермиона была совершенно права. Они в самом деле оказались в одинаковом положении. Но смотревший свысока на навязанную жену Люциус не видел этого, отказывая ей в праве чувствовать то же, что чувствует он, переживать то же, что он. Единственное, что он изначально признавал в них общего — взаимная ненависть и неприятие взглядов друг друга. Не могла она, одна из многих выскочек маггловского мира, чувствовавших себя особенными из-за непонятно почему проявившего себя волшебного дара, понимать всю глубину ответственности перед магией — ответственности, которая передавалась в истинно волшебных семьях из поколения в поколение. Чувство ответственности перед магией было присуще его предкам, ему самому и Драко — но не ей. И поэтому Люциус не смог увидеть, что покорность, с которой Гермиона отнеслась к их браку, была вызвана тем же чувством долга, что и его. Верил лишь в её стремление закрепить своё положение, войдя в чистокровную семью. Да, несмотря на её собственный вес в современном магическом мире, Люциус прекрасно понимал, что рано или поздно её положение может и пошатнуться — ведь история имеет свойство повторяться, а жизнь у волшебников длинная. Так что единственным мотивом её поступка он считал лишь стремление породниться с чистокровной и, что немаловажно, обеспеченной волшебной семьёй. Правда, в отсутствии у неё корысти он убедился практически сразу: Гермиона продолжала работать, упорно тратя на себя не более, чем зарабатывала сама. Единственные траты жены, которые понёс Люциус, были связаны с питанием — лишь потому, что завтраки, обеды и ужины были совместными, и делить эти расходы было глупо и неуместно. И только через год, когда она стала его женой во всех смыслах этого слова, Гермиона начала поддаваться его предложениям «купить что-нибудь себе». Люциус никогда не мог бы подумать, что, готовясь к тому, что после свадьбы придётся ограничивать аппетиты магглорождённой выскочки, будет в буквальном смысле заставлять жену тратить его деньги на себя.

Как и в отношении к магии, не допускал Люциус и того, что представление о семье Гермиона может иметь схожее с его собственным. Однако, как только он подумал об этом, в памяти начали всплывать моменты, подтверждающие это: её щит после его убивающего заклинания на их свадьбе, позволивший ему сохранить достоинство; её борьба за признание разработок Драко — только потому, что они стали одной семьёй; любимое им «наш папа»; то, как она ограждала детей от их личных конфликтов, и много чего ещё… И насколько же это было созвучно тому, как он поступал в аналогичных ситуациях! Разве не сделал он то же самое, когда предложил жить вместе с ними её сестре, оставшейся сиротой? Разве не ограждал детей от того, чтобы они становились заложниками конфликтов родителей? Разве не поддерживал он жену всякий раз, когда она нуждалась в этом? Разве позволял кому-нибудь, включая детей, оскорбить её словом или хуже того — действием?

«Поражаюсь вашему сходству», — не раз говорил ему Драко. Люциус презрительно усмехался, мысленно соглашаясь лишь с тем, что с Гермионой действительно было интересно беседовать, и не утруждая себя раздумьями о том, что взгляду со стороны представлялась совсем иная картина, касавшаяся не только разговоров, но и поступков.

Когда размышления Люциуса подошли к этому моменту, он ощутил острую потребность вернуть то, что длилось на протяжении пяти лет до разрушившего всё поцелуя Уизли — настолько острую, что резко поднялся со скамьи в беседке, где находился в тот миг, словно мог добиться желаемого немедленно. Уже через несколько секунд он сумел овладеть собой, но этот миг оказался переломным, изменив направление его мыслей в сторону того, что нужно сделать, чтобы добиться этого.

Сказать, что он любит её? Глупость! Подобные признания легко слетают с уст только в юности, когда веришь, что это чувство действительно существует. Но Люциус уже не молод и никогда не умел говорить о любви. Да и Гермиона не настолько наивна, чтобы не понять, что подобным признанием он старается достичь какой-то цели. К тому же она прекрасно знает, насколько легко он может играть словами, чтобы добиться желаемого. Шанс, что Гермиона если не поверит ему, то хотя бы благосклонно отнесётся к его попытке подобным образом наладить отношения, конечно, был. Но… результат этого был бы не более, чем отголоском их прежних отношений. А Люциусу хотелось большего. Хотелось, чтобы её душа принадлежала только ему. Навсегда. Поэтому следовало найти что-то более весомое, чем слова о любви, что-то, благодаря чему Гермиона ему поверит.

Размышления нескольких последующих дней привели его к верному ответу, но… Люциус не был готов последовать ему. Происхождение. Её происхождение было главным недостатком жены с самого начала. Главной причиной их противоречий. И, пожалуй, единственной. Если бы жена принадлежала к чистокровной семье, Люциус изначально относился бы к ней как к равной, несмотря на вынужденный брак. Но даже сейчас он не был готов дать понять Гермионе, что её происхождение больше не имело значения в их личных отношениях.

Однако верный ответ, хоть и отвергнутый поначалу, был найден, и в последующие дни мысли Люциуса упорно возвращались к тому, как добиться результата… без ущерба для своей гордости и своего самолюбия. Снова приносить их в жертву победителям он не собирался. Он достаточно усмирял гордость и самолюбие… Давно. После войны. Тогда каждый маггловский выродок, с которым он сталкивался, каждая мелкая сошка в министерстве считали своим долгом припомнить ему связь с Лордом и то, что он избежал Азкабана. Люциус терпеливо сносил их издёвки, ибо это была плата за свободу. Но при этом запоминал обидчиков и постепенно отдавал им долги: кого-то поймали на должностном преступлении, кто-то разорился, кому-то не удалось воплотить в жизнь свои мечты… И хотя местью Люциус был удовлетворён, снова униженно признавать равенство чистокровных и грязнокровок он не собирался даже ради Гермионы.

Но когда гнев, всколыхнувшийся при воспоминании о пережитом унижении, немного утих, Люциус всё-таки смог посмотреть на проблему с другой стороны. Ему вспомнилось, как однажды он прямо сказал Гермионе, что по-прежнему считает, что магглорождённым не место в магическом мире. А ведь она тогда не отвернулась от него. И ни разу не припомнила ему эти слова. Она была единственным человеком, который имел не только моральные, но и юридические права требовать от него покаяния за прошлые прегрешения, — и за всю их совместную жизнь ни разу этого не потребовала.

Люциус глубоко вздохнул. Насколько же он ненавидел жену, что не замечал в ней главного: она тоже защищала его от всего остального мира. Она была рядом, беря на себя решение тех проблем, с которыми не получалось справиться у него. Она подчёркивала, что принадлежит к семье Малфоев, ибо с того дня, когда стало известно об их браке, те, кто раньше не упускал возможности припомнить ему прошлое, быстро притихли. Гермиона сделала то, чего не захотел сделать Люциус: с самого начала отделила чистокровного волшебника Люциуса Малфоя от просто Люциуса — мужа, мужчины, отца её детей. И вот этого Люциуса — мужа, мужчину, отца — она защищала с той же преданностью, которую проявляла разве что по отношению к Поттеру и Уизли. Она оценивала его, лично Люциуса, поступки, не выказывая осуждения ни его методам, ни его мотивам. Ведь главным для неё было то, что всё это он делал ради их семьи — вынужденной, не такой, какой хотел для себя каждый из них, но той, которую они создали до конца их жизней.

«Я не настолько глупа, чтобы не понимать, что смерь Волдеморта не изменила твоих взглядов на место магглорождённых в волшебном мире. Я приняла это…» — снова вспомнились слова Гермионы. Вот оно, ключевое слово. Приняла. Она приняла его. Приняла его прошлое, его взгляды… Не согласилась с ними, но приняла их как неотъемлемую часть мужа и оставила ему право верить в то, во что он верил. Более того, своим поведением в обществе она избавляла его от необходимости вновь и вновь публично отрекаться от своих убеждений. Нахлынувшее ощущение, что ей он может доверять полностью, было всепоглощающим. С ней он проживёт оставшиеся ему годы, не притворяясь тем, кем не был. За такую спутницу стоило бороться даже с самим собой.

 

Решение Люциус принял, но каким образом дать понять о нём Гермионе он пока не представлял. И, наверное, продолжалось бы это всё очень долго, если бы не Мелисса.

Отношение к Мелиссе у Люциуса изменилось в тот миг, когда, выискивая в её воспоминаниях причину ссоры с однокурсником, он наткнулся на сцену, где она отвечала Майклу, что ей всё равно, кем были Люциус и Драко во время войны. Малфои — её семья, и лучшей семьи быть не может. Люциус до сих пор с улыбкой вспоминал округлившиеся от удивления глаза девочки, когда, отозвав её в сторону после разговора в кабинете директора, посоветовал учиться проявлять сдержанность, если она считает себя членом его семьи. С того дня Мелисса перестала робеть в его присутствии, и каждый раз, когда она обращалась к Люциусу, он чувствовал её теплоту и искренность.

В пасхальные каникулы в последний год учёбы Мелисса заглянула к нему в кабинет и, смущаясь, попросила уделить ей время.

— Почему я, а не Драко? — спросил Люциус, выслушав её просьбу заменить отца на свадьбе с Майклом Линделлом.

— Я всегда относилась к Драко как к старшему брату, — ответила Мелисса. — И, разумеется, я попрошу его, если вы откажетесь. Только… без вас этой свадьбы не было бы.

— Вы заблуждаетесь, — деланно спокойным тоном ответил Люциус, но сам поспешно отвернулся от Мелиссы, чтобы она не заметила, насколько его тронули эти слова.

— О нет, сэр! — с жаром воскликнула она. — Без вас не было бы не только этой свадьбы, но и всего остального. И главное — я вряд ли бы стала учиться в Хогвартсе.

— И много ли времени понадобилось вам, чтобы прийти к такому выводу? — насмешливо спросил Люциус, сумевший уже овладеть собой.

— В тот день, когда вы открыли, что я тоже волшебница, я перед сном спросила у Гермионы, почему вы не сказали об этом раньше. И она мне ответила, что я просто не представляю, через что вам пришлось переступить. — При этих словах Люциус почувствовал комок в горле: жена вновь защищала его, оставляя ему право верить в то, во что он верил. — Что она имела в виду, я поняла, только начав учиться в Хогвартсе. Но знала об этом всегда.

Люциус задумался. Совершеннолетие у волшебников наступает в семнадцать лет, так что по окончании школы Мелисса вольна будет распоряжаться своей жизнью сама. И если она хочет выйти замуж — не Люциусу её останавливать. Однако брак — это так или иначе отказ от личных стремлений в пользу интересов семьи. Обязанности жены будут занимать значительную часть её времени. И хотя брак не являлся препятствием для карьеры, всё же женщина, распоряжающаяся своей жизнью сама, отличается от женщины, принимающей решения с оглядкой на мужа и детей. Что сделал бы Люциус, если бы к нему с сообщением о замужестве пришла младшая сестра или дочь? Выиграл бы для неё время, чтобы она могла получить образование и хотя бы начать строить карьеру, дабы не зависеть всю жизнь от мужа. Разводы в волшебном мире не запрещались, но всё равно были чрезвычайно редки, хотя далеко не каждый брак можно было назвать удачным. А как сложится семейная жизнь Мелиссы, ещё неизвестно. Она должна чувствовать себя уверенной в любой ситуации.

— Я согласен, — ответил он Мелиссе. — Но при условии, что ваша свадьба состоится не ранее, чем через три года после окончания школы.

И по её взгляду понял, что она до последнего сомневалась, что он пойдёт ей навстречу — настолько явными были облегчение и радость, отразившиеся в её глазах.

— Но это же не единственное условие? — проницательно уточнила она.

Люциус усмехнулся:

— Верно. Второе я хотел передать вам через сестру. Но поскольку вы сами заговорили об этом, то скажу и его. До замужества вы должны сохранить девственность. Согласны ли вы на это условие?

Мелисса густо покраснела и кивнула.

— Смущать вас разговорами на эту тему я не буду. Но помните, что если данное условие будет нарушено, я узнаю об этом. Даже не сомневайтесь.

Поняв, что разговор окончен, Мелисса встала, собираясь уйти… И внезапно шагнула к Люциусу, обхватила его руку ладонями и, поднеся к своим губам, поцеловала. Затем подняла на него взгляд, улыбнулась, пожелала доброй ночи и вышла.

Люциус задумчиво смотрел ей вслед, ощущая разливающееся в груди тепло. На её месте Гермиона бы наверняка поцеловала его в щеку. Но для этого ей пришлось бы встать на цыпочки. Мелисса же ростом была ниже сестры, и, даже встав на цыпочки, едва бы дотянула Люциусу до плеча. Как и сестра, она ценила все его поступки для блага семьи и нашла вот такой способ показать ему это. Он долго чувствовал прикосновение её губ на тыльной стороне ладони, ибо это был поцелуй дочери, благодарной отцу за всё, что он делал для неё.

Перед сном, как и ожидал Люциус, Гермиона начала расспрашивать его о причинах второго условия, поставленного им Мелиссе. Он не стал ничего от неё скрывать. Если он правильно рассчитал, Гермиона оценила бы его отношение к её сестре как к волшебнице из чистокровной семьи. Однако всё пошло не по плану. Женскую логику понять сложно, и каким-то неведомым образом цепочка её рассуждений привела к тому, что в разговоре всплыло имя Уизли. Гнев, боль, обида, злость — какие только чувства не овладели им, едва он услышал его. Первый порыв он не сумел сдержать, и, процедив сквозь зубы, чтобы она не смела сожалеть о том, что не переспала с Уизли, с силой оттолкнул её от себя. Увидев, что она стукнулась головой о спинку кровати, откинулся на подушки, пытаясь справиться с чувствами. Но раньше, чем ему это удалось, прозвучали слова Гермионы:

— Ты не прав. Нашу первую ночь я ни на что не променяла бы.

Люциус так и не смог объяснить себе до конца, почему он сделал дальше то, что сделал. Он помнил, что вся злость, владевшая им, исчезла вмиг после этих слов. Помнил мелькнувшую мысль, что для неё по-прежнему ценен каждый его поступок, совершённый им лично, без оглядки на свои убеждения. Ласкать её, доводя до вершины удовольствия, было совсем не обязательно, но… секс был той областью отношений, которую Гермиона никогда не делила ни с кем, кроме Люциуса. А в тот миг он почувствовал острую потребность ощутить, что она принадлежит только ему. Низко наклонившись, он вглядывался в её лицо, ожидая, когда, отойдя от удовольствия, она откроет глаза — и увидел, наконец, то, что надеялся увидеть: не ожидавшая, что он находится так близко, Гермиона уже через мгновение приняла насмешливый вид, но вот в это переходное мгновенье он снова увидел в её глазах свет, который был ему так нужен — свет её любви.

Он отодвинулся от жены, возвращаясь к пришедшей ему накануне мысли про гобелен. И почувствовал, как Гермиона сделала именно то, что было самым правильным в тот момент: подобралась поближе и положила голову ему на плечо. Сама. С того дня, когда их отношения рухнули, Гермиона обнимала Люциуса только в ответ на его объятие.

Дождавшись, когда жена заснёт, Люциус тихо выбрался из постели и решительно направился в галерею с гобеленом. Наверное, его предки прокляли бы его за этот поступок, но сейчас Люциусу было всё равно. Скрыть, как это раньше получалось с вошедшими в род полукровками, то, что в семье Малфоев была магглорождённая, вряд ли уже удастся даже со временем — не того уровня была известность Гермионы в магическом мире. Да и дети слишком сильно любили мать и гордились ею — они и сами не забудут об её происхождении, и не позволят забыть о нём своим детям и внукам. Гораздо больше Люциуса волновало другое: сумеет ли Гермиона понять, что надпись, которую он собирался сделать, не могла появиться без вмешательства волшебника? Сам Люциус изучил свойства магических гобеленов ещё в детстве благодаря деду по материнской линии, который коллекционировал их. Но вот насчёт того, что Гермиона тоже знает про это, уверенности у него не было. Какие книги она читает, Люциуса интересовало только в первые месяцы их брака. Когда же он убедился, что за сохранность старинных фолиантов можно быть спокойным, то перестал контролировать эту область жизни жены — она поглощала книги с такой скоростью, что это было бесполезной тратой сил. С тех пор интерес к тому, какую книгу читает жена, у него возникал лишь в то время, когда он обдумывал варианты подарка для неё. Сейчас же Люциус немного сожалел, что не интересовался этим. Оставалось только верить, что появление его фамилии под портретом Гермионы на гобелене с родословной вызвало любопытство жены и она нашла-таки нужную информацию. В противном случае… В противном случае всё, что он собирался сделать, станет бессмысленным и до конца жизни будет служить болезненным напоминанием о проявленной им слабости.

 

Конечно, Люциус не ждал, что появление новой надписи на гобелене будет обнаружено быстро. И что Гермиона сразу сделает нужные ему выводы, он тоже не ждал. Однако прошла уже не одна неделя — но жена ни разу даже не попыталась обсудить с ним это событие. И временами Люциуса начинало одолевать чувство, похожее на сожаление. Он гнал его, напоминая себе, что был готов к такому варианту развития событий.

Но было кое-что ещё, что ему очень помогло избежать разочарования в то время: в отношениях с женой словно появилась новая связь, которую он не мог осознать — только чувствовал. Гермиона будто заново открывала ему простые вещи в их жизни — как это было, например, когда они отправились в Косой переулок, чтобы собрать в школу детей. Жена настояла, чтобы он отправился с ними к Олливандеру за волшебными палочками. Люциус не видел в этом острой необходимости. Сам он перед поступлением в школу не покупал волшебную палочку: в Малфой-мэноре хранились палочки его предков, и отец позволил ему выбрать из них. Люциусу подошла палочка его прапрадеда-тёзки. Когда же пришло время выбирать палочку Драко, он, как в своё время и Абраксас, предложил сыну посмотреть палочки предков. Но сын заупрямился, заявив, что хочет новую палочку. Люциус не возражал, предоставив заниматься её покупкой Нарциссе. Так что необходимости идти с двойняшками к Олливандеру искренне не видел и согласился больше для того, чтобы порадовать жену. Однако восторг в глазах детей, когда они нашли свои палочки, отразившийся в глазах их матери, стал одним из лучших моментов в его жизни.

 

Прошло два месяца с отъезда младших детей в Хогвартс. Люциус уже перестал надеяться, что Гермиона поймёт причину появления надписи на гобелене с родословной, когда однажды ночью проснулся, услышав звук хлопнувшей двери. Обычно Гермиона, если просыпалась ночью, старалась делать всё осторожно, чтобы не разбудить его. Но в этот раз она даже не придержала дверь. Вслед за ней Люциус вышел в коридор и прислушался: торопливые шаги жены затихали в направлении галереи с родословной. Гоня от себя надежду, что, наконец, Гермиона всё поняла, Люциус направился к гобелену — и увидел, как, прислонившись к стене, она поглаживала сделанную им надпись.

— Что с тобой? — его вопрос прозвучал резче, чем хотелось.

Гермиона обернулась, и от её взгляда у Люциуса перехватило дыхание: она больше не скрывала своих чувств. И уже через секунду обнимала его, покрывала его лицо быстрыми поцелуями и шептала такие желанные слова: «Я люблю тебя. Если бы ты только знал, как я тебя люблю».

— Да что с тобой? — аккуратно отстраняя её от себя, спросил он и вгляделся в её лицо. Хотелось убедиться, что она действительно поняла всё. — О чём ты?

— Вот об этом, — ответила Гермиона и прикоснулась к вышивке на гобелене.

— Ну и что? — наигранно удивился он. — Очередное изменение надписи, вызванное магией нашего брака.

— Нет, это не так, — мотнула она головой, и Люциус с удовлетворением выслушал всё, что она успела выяснить про магию гобеленов. Он не ошибся, она рассуждала именно так, как рассуждал он, когда принимал решение написать слово «магглорождённая» на гобелене. И едва не поперхнулся, когда услышал, что пришла она к правильным выводам, основываясь не только на прочитанной информации, но и на прямой улике, оставленной им. Он так тщательно копировал шрифт гобелена и всё-таки допустил ошибку.

— Ты не можешь этого знать, — усмехнулся он. — Я никогда не писал тебе.

— Никогда, — согласилась она. — Кроме одного-единственного раза.

И Люциус мысленно благословил тот миг, когда поддался эмоциям и отправил записку со словами соболезнования после гибели родителей Гермионы. Внезапно он почувствовал себя легко-легко, словно все заботы разом отступили, и хотелось только одного — разговаривать с Гермионой. Неважно, о чём. Просто слышать её голос, видеть её глаза и не выпускать из своих объятий.

— Ты и вправду невыносимая… — начал он… и не договорил, заметив появившееся в воздухе свечение, превратившееся в две руны «райдо».

У Люциуса словно земля ушла из-под ног. Значит, вот для чего был нужен их брак. Их детям не была уготована особенная судьба. Магическая задача даже близко не относилась к их детям. Дети были всего лишь средством для достижения цели. А цель была совершенно в другом: Малфои никогда не должны были больше стать поборниками теории чистой крови. Не стать наверняка. Будто известности Гермионы не хватило бы для этого! Люциус сам, своими руками должен был сделать так, чтобы любые инсинуации будущими поколениями Малфоев факта, что в их семье была магглорожденная, были исключены.

Проследившая за его взглядом Гермиона отвернулась, разомкнув объятие, и он не стал её удерживать. Это поначалу у них не было выбора. Сейчас же, после второго появления рун, они вновь могли принимать решения самостоятельно. Они по-прежнему будут супругами, но если Гермиона захочет покинуть Малфой-мэнор и жить отдельно, теперь она сможет это сделать. И ни умолять, ни принуждать её остаться с ним он не будет. Люциус стиснул зубы, пытаясь справиться с ощущением, что больше у него ничего не осталось. Всё, что мог, он уже принёс в жертву магии. Но, видимо, и этого было мало. Появившиеся руны, знаменуя собой достижение поставленной перед ними цели, одновременно лишали его будущего с близким человеком, которое хотел Люциус.

Мигнув один раз, руны соединились и развеялись. И в наступившей оглушающей тишине раздались слова Гермионы:

— Я беременна.

Ноги снова ощутили твёрдость, и дышать как будто стало легче. Будущее оказалось даже лучше, чем он хотел. Люциус опустил взгляд: Гермиона обхватила себя руками, и по её побелевшим пальцам он понял, насколько она напряжена, ожидая, какой выбор сделает он. Краем глаза заметил движение на полу и посмотрел вниз: стоявшая босиком Гермиона от холода поджала пальчики на ногах, и Люциус строгим голосом спросил первое, что пришло в голову:

— Тогда можно узнать, почему ты стоишь босиком на холодном полу?

Она обернулась со скоростью, с которой выхватывала палочку, и Люциуса поглотил свет, который она излучала и который по сей день не исчезал из её взгляда.

— Жду, когда ты отнесёшь меня в спальню, — ляпнула она, и, усмехнувшись, Люциус подхватил её на руки.

 

* * *

Люциус поймал себя на мысли, что глупо улыбается, глядя застывшим взглядом на портрет отца. Мысленно ругнулся, что поддался эмоциям, но, к его удовольствию, Абраксаса на портрете не было — тот куда-то ушёл, а значит, язвительных шуточек с его стороны можно было не опасаться. Люциус сел за стол, но лёгкая улыбка с его губ не исчезла — та ночь действительно была счастливой, и воспоминание о ней до сих пор вызывало радость, которую он ощущал тогда.

Следующие полтора года Люциус уверенно мог назвать счастливыми. Деловые проблемы если и возникали, то решались быстро, словно сами собой, так что всё его внимание было направлено на семью, а точнее — на жену и малышку, ибо двойняшки были в Хогвартсе, а старший сын уже давно жил самостоятельной жизнью.

И Люциус, и Гермиона прекрасно понимали, что им предстоит долгий путь, прежде чем они сотрут из памяти друг друга все отрицательные воспоминания о прежних взаимоотношениях. Не то чтобы Люциус признавал, что с его стороны было большее предубеждение против жены и поэтому именно ему предстоит приложить большие усилия, дабы на их будущем не сказывалось прошлое, совсем нет. Но его желание чувствовать ничем не омрачённую любовь Гермионы было настолько сильно, что он с удовольствием делал всё, что мог, чтобы оно исполнилось как можно скорее. Он внимательно наблюдал за Гермионой и, если в её поведении чувствовал малейшее проявление страха, вспоминал, что в его прежних поступках могло его вызвать, и действовал с точностью до наоборот. Впрочем, угадывать причины страхов жены приходилось редко — она сама давала ему понять о них. Но про один ему напоминать было не нужно — Люциус знал про него сам и о том, каким образом побороть его, начал задумываться в тот же день, когда узнал про беременность Гермионы. День рождения детей, который должен был укрепить их семью, стал днём, который расколол её. Второй раз это отчуждение он переживать не хотел, поэтому почти не уезжал из поместья надолго до рождения младшей дочери и присутствовал при её появлении на свет, как того просила жена.

В честь рождения Патрисии Люциус в этот раз решил подарить Гермионе печатку с гербом Малфоев — не столько потому, что это была фамильная драгоценность, хотя и поэтому тоже. Он был искренен, говоря, что хочет быть уверен, что сделал всё от него зависящее, чтобы Гермиона была в безопасности — именно свойство помочь своему владельцу, по преданию, было главным свойством магического перстня. Сейчас Люциус прекрасно отдавал себе отчёт, что с каждым днём его привязанность к жене растёт, но не сопротивлялся этому: он знал, что его слабость, коей стала для него Гермиона, она никогда не использует против него. Пожалуй, никогда ни в чём он не был уверен в жизни так, как в этом.

Подарок в виде перстня принёс неожиданные плоды. Зайдя как-то в гардеробную, Люциус увидел, как Гермиона, одетая в вечернее платье, примеряет ожерелье из чёрного жемчуга, которое он подарил ей в честь рождения старших детей. После того, как она в первый раз надела подаренные им драгоценности, так или иначе ей пришлось хотя бы раз выйти в свет в каждом его подарке. Но вот это ожерелье она не надевала ни разу, а Люциус не принуждал её: хотелось, чтобы решение надеть его Гермиона приняла сама. Это желание не исчезало даже тогда, когда она находилась полностью в его власти после наложения родовой печати.

— Выбираю наряд для приёма послезавтра, — пояснила она, поймав в зеркале взгляд мужа. — Что скажешь?

Люциус оценил её очередной шаг в избавлении от негатива прошлого и ответил без тени усмешки:

— Говорят, что жемчуг нужно согревать теплом кожи. Если его долго не носить, он тускнеет и затем умирает. Последний раз это ожерелье надевала мама, когда мне было пятнадцать лет. Это было последнее Рождество, когда она была с нами.

— Это украшение твоей матери? — спросила Гермиона, собираясь расстегнуть застёжку.

— Да. Любимое. Кажется, это был первый подарок из тех, что ей делал отец.

Гермиона на несколько секунд так и застыла с поднятыми руками, затем расстегнула застёжку и аккуратно уложила украшение в коробку.

— Жаль, что ты никогда не говорил об этом, — сказала она, и по её голосу было понятно, что она расстроена.

— Ты не спрашивала, — парировал он. — И разве это что-нибудь изменило бы?

— Возможно, — глядя на него в зеркало, ответила она. — Возможно, между нами тогда не было бы отчуждения после рождения двойняшек.

Люциус почувствовал, что его охватывает спокойствие, как это бывало каждый раз, когда они преодолевали очередной рубеж на пути к гармоничным отношениям. Коснувшись губами макушки жены, он насмешливо спросил:

— Не ты ли яростно доказывала мне, что не имеет смысла сожалеть о том, что не случилось?

Крыть ей было нечем, поэтому Гермиона лишь улыбнулась в ответ.

— Люциус, — окликнула она его, когда он уже был в дверях гардеробной. — Мне дорог этот подарок, — она приподняла коробку с ожерельем, которую держала в руках. — Но он не сравнится с перстнем. Уж прости.

— Меня это вполне устраивает, — с лёгкой усмешкой ответил он.

 

Будущее виделось спокойным, предсказуемым и счастливым. Беды не предвещало ничто.

Люциус помнил, насколько был доволен, оказавшись в Косом переулке на предприятии Драко. С тех пор, как несколько разработок Драко были официально признаны и дела старшего сына пошли в гору, он отказался от финансовой поддержки отца. Люциус по-прежнему нёс расходы, связанные с содержанием лаборатории, оборудованной сыном в Малфой-мэноре, так как обеспечение зельями поместья стало обязанностью Драко и Мелиссы, а также потому, что частенько Гермиона и иногда сам Люциус пользовались этой лабораторией. Но всё, что касалось экспериментирования с зельями, включая финансы, Драко полностью перенёс в Косой переулок, ни разу не попросив средств на это у отца и ни разу не пригласив его взглянуть на своё предприятие.

Наверное, так бы это и продолжалось, но их сближению, как это часто бывало, поспособствовала Мелисса, сказав, что для очередного исследования Драко требуются большие средства на долгий срок.

— Драко достаточно попросить, — ответил ей Люциус. — Не понимаю, почему это делаете вы, юная леди.

— Он не попросит, — покачала головой Мелисса. — Он такой же гордый, как вы. Поэтому не попросит.

Люциус скрыл усмешку: много ли времени прошло с тех пор, как Мелисса стала разговаривать с ним так смело? Но с её стороны такая смелость означала доверие, а не осуждение его характера, так что Люциус согласился помочь и при первой же возможности предложил Драко себя в качестве инвестора.

— Не думай, что я хочу тебе просто так дать деньги, — сказал он, не давая возможности сыну сразу отказаться от его предложения. — Это именно инвестиции, которые я собираюсь вернуть с процентами. Но сумму, о которой говорила Мелисса, на такой срок ты будешь искать очень долго и вряд ли найдёшь. Я же готов рискнуть, если ты убедишь меня, что у твоего проекта есть шанс на успех.

Люциус был доволен и тем, что ему удалось убедить Драко взять у него деньги на свои исследования, и тем, как стали развиваться отношения с сыном. Переведя часть отношений в деловую плоскость, им стало проще общаться на тему профессиональных забот Драко — то, о чём раньше сын предпочитал молчать, а отец не настаивал на разговоре.

В тот день, как они и договаривались, Драко должен был показать ему своё производство — это было первое, что потребовал бы Люциус, будь на месте сына любой другой человек, которому Малфой согласился одолжить деньги. Люциус помнил, что всё произошло мгновенно. Он уже собирался отправиться с сыном домой, как вдруг почувствовал резкий неприятный запах, а в следующую секунду его поглотила темнота.

Когда он пришёл в себя, вокруг тоже была темнота. Правда, уже через минуту возле него оказалась медсестра, а ещё через несколько — целитель. Дико болела голова, тело отказывалось слушаться, хотя сознание было ясным. Целитель снова погрузил его в сон, от которого Люциус очнулся только через сутки. Ужасные дни. Никогда ранее Люциус не чувствовал себя таким беспомощным. С трудом он объяснил целителю, что не хочет никого видеть, пока находится в таком состоянии. Зелья, назначенные Макдаффом, значительно ускорили восстановление организма, но всё равно прошла неделя, прежде чем Люциус смог поговорить со старшим сыном… и узнать, что Гермиона пропала.

Три дня — это был минимальный срок, спустя который целитель согласился отпустить своего подопечного из больницы, и максимальный, который Люциус согласился провести в стенах Святого Мунго после изнурившего обоих собеседников спора. И все эти три дня Люциус метался по палате, сходя с ума от неизвестности и страха.

Страх отступил лишь тогда, когда через три дня Люциус узнал от своего соглядатая, приставленного к жене, что она в сопровождении Поттера уехала в дом своих родителей.

В доме родителей Гермионы Люциус не бывал ни разу — для него это был всего лишь один из домов презренных магглов. Но, оказавшись там, он велел своему провожатому оставить его одного, назначив встречу позднее. Очутившись в доме, он впервые подумал, что это место, где прошло детство Гермионы — период её жизни, которым он ни разу по-настоящему не интересовался. Он рассказывал жене о своих предках, о своей семье, о своём детстве — рассказывал с удовольствием, потому что видел её искренний интерес к этой теме. Но если его и интересовало что-то из её детства, то только со времени, когда она начала учиться в Хогвартсе. Более ранний период её жизни проходил в мире, ему чуждом, непонятном и оттого малозначимом. Сейчас же, оказавшись в этом доме, он даже не подумал, а почувствовал, что здесь так же, как в Малфой-мэноре, есть частичка жены. То, что поездка в дом родителей была отвлекающим маневром, Люциус понял сразу: несмотря на недавно наведённые чистоту и порядок, в доме давно никто не жил — это было видно. Одну из комнат Люциус определил как комнату Гермионы — по шкафу с большим количеством книг и по рыжему замусоленному котёнку, лежавшему на кровати. Оттенок старой игрушки в точности соответствовал цвету шерсти Живоглота. Видимо, не только жалость к несчастному коту сподвигла её купить в своё время питомца, но и воспоминание о любимой игрушке детства. К слову, Живоглот исчез вместе с хозяйкой — эльфы упоминали, что видели его в последний раз как раз накануне того дня, когда дом покинула Гермиона. И этот факт наводил на определённые размышления. Люциус снова оглядел комнату, и его внимание привлекла толстая книга на полке с надписью на корешке «Мои фотографии». Он с интересом перелистывал страницу за страницей, пока с одной из фотографий на него не посмотрела Патрисия. Ребёнок на фотографии был немного старше их малышки, и всё же портретное сходство Патрисии с матерью было удивительным. Люциус отогнал от себя внезапно настигшее его лиричное настроение и вернулся в реальность: не тем человеком была Гермиона, чтобы бросить детей, тем более такую кроху, как их младшая дочь. Значит, случилось что-то, что вынудило её так поступить, значит, она не видела иного выхода. И выяснить, что произошло, следовало как можно быстрее. Если Люциус снова захочет узнать что-то о детстве Гермионы — он вернётся сюда. Но с женой, когда она будет рядом и Люциус будет уверен, что она в безопасности.

Люциус был встревожен не на шутку. Записка Гермионы, где она просила у него прощения непонятно за что; факт, что она заметала следы; провал в памяти приставленного к жене наблюдателя, который обнаружил Люциус; отказ Поттера рассказать, где Гермиона, хотя тот и не отрицал право Люциуса знать, где его жена и что с ней — всё это вкупе с тем, что Люциус задействовал все свои возможности и не смог напасть на след Гермионы, усиливало тревогу и доводило почти до отчаяния.

Ответ нашёлся, когда во время рождественского ужина в запястье появилась тянущая боль. Что она означает, Люциус не понимал, хотя эти ощущения были ему точно знакомы. Боль то уходила, то возвращалась, постепенно становясь всё сильнее, так что Люциусу пришлось покинуть семью. Оказавшись в своих покоях, он сосредоточился на том, чтобы вспомнить, когда ранее уже испытывал эти ощущения. И, наконец, вспомнил, как сорвался с очень важной деловой встречи, которую ждал несколько месяцев, почувствовав вот точно такую боль, чтобы успеть к рождению дочери, как обещал жене… Остаток вечера он провёл в галерее возле гобелена с родословной, почти безотрывно глядя на двойную нить, соединяющую его и Гермионы портреты — но новое имя не появилось ни в тот, ни в последующие дни. Причиной этого могло являться только одно: родившийся ребёнок не был Малфоем.

 

Воспоминания о том времени до сих пор вызывали дрожь. Полный боли и гнева мысленный вопль «Как ты могла?!» сменялся воспоминанием об излучающем любовь взгляде Гермионы — такой взгляд невозможно сыграть. Вслед за этим приходило убеждение, что в произошедшем вины Гермионы нет: уж кто-кто, а Люциус знал точно, что у безоружной женщины почти нет шансов выстоять против агрессии мужчины — а в том, что Гермиону застали врасплох и она не успела вытащить палочку, сомневаться не приходилось, иначе ничего бы не случилось. Затем появлялась горечь от того, что она ему ничего не рассказала — значит, не доверяла, в то время как он за последние два года научился доверять ей так, как никому другому в жизни. А потом вновь приходили мысли, что дело не в недоверии, а в том, что не было никакого насилия и всё произошло потому, что этого хотела сама Гермиона.

Калейдоскоп мыслей сводил с ума, а отсутствие новостей о местонахождении Гермионы и необходимость ждать, когда будет готов омут памяти, который Люциус заказал уже на следующий день после рождения ребёнка, только усугубляли это состояние. Он до сих пор не понимал, как пережил те дни.

Его надежда выяснить хоть что-то, просмотрев в омуте памяти воспоминания близких о том времени, пока он находился в больнице, была не беспочвенной: Люциус лучше кого бы то ни было умел разбираться по взглядам и жестам Гермионы, что она чувствует. Конкуренцию в этом ему мог составить, пожалуй, только Поттер — вот уж кто действительно читал её как раскрытую книгу. Уизли до подобного уровня было далеко, хотя именно за него Гермиона собиралась когда-то замуж.

Просмотр воспоминаний занял почти месяц, но результата не дал. Все факты, которыми располагал Люциус, говорили в пользу одного: причиной бегства жены стала беременность, наступившая вследствие банальной супружеской измены. Окончательно же он убедился в правдивости своей догадки, когда, просматривая отчёты по движению средств в своём хранилище в Гринготсе, обнаружил, что Гермиона вернула до последнего кната все средства, что по распоряжению Люциуса переводились из сейфа Малфоев в её сейф. Сразу вспомнилось, насколько принципиально в первый год их брака она тратила на себя не более, чем зарабатывала сама. Да и на сестру после её переезда в имение она тратила тоже только собственные средства, хотя, приняв в свой дом Мелиссу, Люциус готов был и обеспечивать девочку всем необходимым. Отвергнув его помощь в тех расходах, на которые она имела полное право, Гермиона тем более не стала бы брать его деньги, чтобы содержать не его ребёнка — глупое гриффиндорское понятие о чести. Правда, сейчас сыгравшее ему на руку, ведь благодаря этому он перестал изводить себя мыслями о ней: женщина, изменившая находящемуся при смерти мужу, не заслуживала ничего, кроме презрения.

Рассказать о подобном кому-нибудь, тем более детям, не позволяла уязвлённая гордость. Поэтому тщательнее, чем обычно, приходилось следить за тем, чтобы не выдать своего состояния близким. Люциус словно надел на себя броню, защищавшую его от молчаливых взглядов детей, ожидавших, когда он сообщит им что-то о матери — ведь он обещал им найти её. Чего уж греха таить, желание сделать так, чтобы дети забыли её, а ещё лучше — стали презирать, у него появлялось. И каждый раз его удерживали слова Поттера, сказанные ему: «Сделаете ли вы ваших детей несчастными или нет…» Двойняшки, особенно сын, действительно были привязаны к Гермионе, а Люциус обладал достаточным жизненным опытом, чтобы понимать: внушить им ненависть к матери, не открыв истины, будет весьма сложно, и подобная попытка ударит скорей по их отношению к нему самому, нежели к Гермионе.

Но если от взглядов детей надетая им броня помогала, то не слышать, как они ждут мать и верят в её скорое возвращение, было невозможно: «мама скоро вернётся», «мама расскажет», «мама обрадуется»… Уверенность, звучавшая в голосах детей, была невыносима. И однажды Люциус не выдержал. Когда Оливия в очередной раз попыталась успокоить капризничавшую младшую сестру, сказав, что мама будет недовольна Патрисией, когда вернётся, Люциус резко прервал её:

— Мама не вернётся. — И, давая понять, что вопросы задавать бессмысленно, решительно произнёс: — Я больше не хочу слышать в своём доме имя Гермионы Грейнджер.

Любой из членов семьи прекрасно знал, что с его распоряжением, высказанным таким тоном, будет спорить себе дороже. И всё же следующим утром не успел он выйти из столовой после завтрака, как его остановил голос Оливии, просившей его рассказать, что произошло. С трудом сдерживая гнев, Люциус резко развернулся и сказал:

— Ты сейчас же отправишься к себе. Лонки! — И когда эльфийка появилась, закончил: — Проследи, чтобы мисс Оливия не покидала свою комнату до конца каникул. Если кто-то из вас, — Люциус посмотрел сначала на Николаса, а затем на Оливию, — ещё раз вздумает нарушить мой приказ, ваша учёба в Хогвартсе будет закончена.

 

Сказать детям, что их мать не вернётся к ним, оказалось для него самым сложным. Следующий шаг — сообщить об этом обществу, был прост. Серьёзная ссора — правдоподобное объяснение, дававшее ему свободу маневрировать. Впрочем, возможность манёвра его интересовала мало: своим интервью Люциус поставил точку в вопросе исчезновения Гермионы и более общаться на эту тему ни с кем не собирался. Немного неожиданным оказалась поддержка его версии Поттером и Уизли: по собственной инициативе они точно не стали бы этого делать. Они явно действовали по просьбе Гермионы. На Люциуса снова нахлынуло ощущение, что она опять защищает его от окружающего мира, избавляя от необходимости говорить ещё что-то помимо сказанного. Не раз Люциус потом укорял себя за это проявление слабости, но он вновь попытался вызнать о произошедшем с Гермионой у Поттера: раз она продолжала защищать его, значит, Люциус по-прежнему не был ей безразличен, а раз не был безразличен — значит, не всё так просто с её исчезновением. Однако новая попытка привела лишь к тому, что Люциус понял одно: какими бы ни были мотивы Гермионы, ребёнок, которого она родила, был для неё дороже всей их семьи. Точнее — дороже его детей.

Ему было всё равно, что говорят об исчезновении жены в обществе. Как ни странно, ему было всё равно. Раньше он обязательно бы сделал всё возможное, чтобы направить любые слухи себе на пользу. Сейчас же его перестало это волновать. Дети от излишнего внимания были защищены стенами Хогвартса и Малфой-мэнора, а всё прочее почему-то не имело значения.

Стало… легче. Поставив точку в своих сомнениях относительно Гермионы, Люциус перестал испытывать ноющую боль из-за её отсутствия, которая не отпускала его на протяжении нескольких месяцев. Дети, впрочем, как и Драко с семьёй, услышали его предупреждение, и имя Гермионы перестало звучать в доме. Стало легче.

Единственное, что никак не переставало терзать его — то, что ради чужого ребёнка Гермиона бросила их детей. В какой-то мере Люциус даже понимал её — когда вспоминал, какие мысли приходили ему в голову, когда он считал, что отцом её ребёнка мог быть Драко. Но в тот раз, если бы Люциус оказался прав, дело касалось бы его внука. В этот же раз ребёнок был ему чужим, и расстаться с ним — это меньшее, чего потребовал бы он от Гермионы. Она знала его достаточно, чтобы понимать это. Так что то, что она сбежала, спасая от него малыша, было вполне закономерно. Только вот простить ей, что ради того ребёнка она лишила материнской заботы их детей, он не мог. И знал, что не сможет простить никогда.

Люциус полностью погрузился в работу, не оставляя себе сил и времени на мысли о том, что изменить было нельзя. Два года прошли как в тумане, но по истечении этих двух лет он был твёрдо уверен, что от прежних чувств к жене не осталось ничего. Домашние про Гермиону не вспоминали, и это его устраивало донельзя. Что же касается посторонних, то Люциусу достаточно было холодно посмотреть на собеседника, чтобы тема Гермионы исчезла из разговора. Но… всего лишь двух лёгких толчков хватило, чтобы вся выстроенная им защитная стена рассыпалась словно замок из песка.

Первый раз это произошло на свадьбе Мелиссы. Несмотря на презрение к жене отношение Люциуса к её сестре не изменилось, и он по-прежнему считал её частью своей семьи. Оба условия, поставленные им Мелиссе, были ею соблюдены, и он выполнил своё обещание повести её под венец вместо отца. Более того, когда она обмолвилась, что они с Майклом хотели бы, чтобы их свадьба была событием для их родных и близких, но никак не для магического общества, Люциус предложил провести её в Малфой-мэноре — он мог гарантировать, что здесь не окажется никого, кроме приглашённых гостей. Хотя если бы Мелисса захотела, её свадьба стала бы событием года: ведь в её подготовке деятельное участие принимала Астория, а Астория как никто другой умела организовывать торжественные мероприятия. Так что Люциус был доволен тем, как прошла свадьба, но больше чувством гордости, когда вёл Мелиссу к ожидавшему её жениху. Никогда раньше он не задумывался об этом: он всегда знал, что Оливии и Патрисии будут известны все тонкости брака с магической точки зрения, ведь его дочери принадлежали к древнему волшебному роду. Но, наверное, с ними он никогда не испытает большего чувства гордости, чем с Мелиссой, ибо эта девочка отнеслась со всей серьёзностью к его просьбе не потому, что была так воспитана, а потому, что уважала лично его, Люциуса.

Впервые за два года Люциус испытывал искреннюю радость от того, что в имении праздник и дом полон гостей. Пора было прекращать своё добровольное затворничество. Жизнь продолжалась, что бы ни произошло в ней ранее. И стоило только Люциусу почувствовать, что он в силах жить без оглядки на своё прошлое, как прошлое дало о себе знать.

— Не сочтите за дерзость, сэр, но я хотела бы попросить вас сделать мне ещё один подарок, — сказала Мелисса, когда нагнала его в саду и поблагодарила за то, что он позволил устроить свадьбу в Малфой-мэноре. — В честь моей свадьбы.

— Если это в моих силах, — с улыбкой ответил Люциус, пребывавший в превосходном настроении.

— Я прошу вас выслушать меня и не сердиться, сэр. Я знаю, что вы не разрешаете говорить о Гермионе, сэр, но она очень любила вас…

Прошлое полоснуло по сердцу режущим заклинанием. Люциус подобрался и, пытаясь предупредить дальнейший поток слов, холодно произнёс:

— Я выслушал вас, юная леди.

Но Мелисса, не заметив этого или вопреки его предупреждению, торопливо продолжала:

— Прошу вас, сэр, я знаю, как много вы для неё значили, и я не верю, что она могла вот так просто оставить вас. Наверняка случилось что-то серьёзное, иначе она никогда…

— Мисс Грейнджер! — слегка повысив голос, прервал её Люциус. — Точнее, миссис Линделл. Что бы вы ни сказали, это не имеет никакого значения. — И, отгоняя когда-то побеждённое чувство уязвлённой мужской гордости, что ему предпочли другого, и не выдав голосом, насколько ему было трудно поведать кому-то хотя бы частичку своей боли и унижения, закончил: — Я знаю, почему ваша сестра уехала.

Разговор с Мелиссой всколыхнул все чувства, которые Люциус считал давно похороненными. Не сразу, но в тот раз ему удалось справиться с ними. Однако не успел он оправиться от первого удара, как получил второй, от которого вся его защита рассыпалась словно карточный домик. И нанесла удар, даже не подозревая этого, младшая дочь, Патрисия.

Ещё до своего рождения Патрисия стала для него радостью, которую он ждал больше половины своей жизни. Нет, он любил и Николаса, и Оливию не меньше, чем Драко. Но вместе с этим он всегда помнил, что их рождение — одно из условий вынужденного брака. Патрисия же появилась на свет после собственного выбора Гермионы и Люциуса сохранить семью, и именно она была для него долгожданным вторым ребёнком, которого он хотел, ещё будучи женат на Нарциссе. Подобно тому, как Драко все братские чувства излил на Мелиссу, увидев в ней сестру, о которой мечтал с детства, так и вся отцовская нежность, копившаяся в Люциусе десятилетиями, нашла, наконец, выход и окружила Патрисию. И когда Гермиона уехала, больнее всего ему было именно из-за младшей дочери: она была всего на каких-то полтора года старше того, другого, ребёнка и нуждалась в матери не меньше, чем он — но Гермиона выбрала не её.

Люциус старался, чтобы Патрисия была окружена заботой и любовью и не чувствовала отсутствие матери. И это ему как будто удавалось: никому из членов семьи малышка не радовалась так, как отцу, ни с кем не проводила время так долго и спокойно, как с ним.

Но вот однажды, когда Люциус показывал Патрисии портреты предков на гобелене с родословной и называл их имена, как он делал это сначала с Драко, а позже с двойняшками, его дочь протянула ручку и, показав на портрет Гермионы, чётко произнесла:

— Мама.

Портрет Гермионы на гобелене повернул голову, услышав её, и Патрисия издала радостный смешок.

Вся защита от прошлого, которую Люциусу ещё удавалось держать, разрушилась от одного этого слова. Боль, ноющая боль, что жены нет рядом и она не слышит этого, вспыхнула с новой силой. И не было гнева на Оливию, которая вопреки его приказу рассказывала сестре о матери. Не было гнева даже на Гермиону. Была только боль. И, не справившись с чувствами, Люциус выдохнул, словно эхо:

— Мама.

 

Больше Люциусу не удавалось закрываться от прошлого. Или, возможно, боль, хоть и не исчезла, стала менее острой. Как бы там ни было, но он стал позволять себе думать о Гермионе.

Поначалу это, как и прежде, были мысли о том, что жена оставила их детей ради чужого ему ребёнка. Но постепенно их сменили раздумья о том, где же всё-таки Гермиона нашла убежище и — вопреки всему! — всё ли с ней в порядке. И Поттер, и Уизли, за которыми Люциус украдкой наблюдал, вели себя как обычно, и это, как ни странно, успокаивало его — значит, с женой всё в порядке, она не испытывает нужды. Спустя какое-то время Люциус велел своему человеку очень аккуратно возобновить поиски — но на этот раз в мире магглов. Чутьё подсказывало Люциусу, что как он наблюдает за Поттером и Уизли, так и Поттер наблюдает за ним, защищая от него Гермиону. Так что действовать нужно было, не привлекая к возобновившимся поискам внимания приятеля жены. Впрочем, всевидящим Поттер был всё-таки в волшебном мире, а не в маггловском, так что с одной стороны действовать Люциусу было легче. С другой — намного сложнее. В магическом мире искать было бесполезно, Гермионы там не было, — Люциус понял это ещё в прошлый раз. Маггловский же мир был огромным, а волшебник из доверенных лиц, который чувствовал себя в нём уверенно, у Люциуса был всего один. Поэтому поиски продвигались медленно — настолько, что Люциус уже начал думать, что и эта попытка окажется бессмысленной. Но спустя много месяцев его человек всё-таки прислал ему сообщение, что напал на след Гермионы. С того дня в ожидании редких новостей время потянулось невыносимо медленно. Пока не произошло событие, которое изменило все его планы.

Двойняшки приехали на очередные рождественские каникулы и на следующий после праздника день должны были уехать вместе с Драко в Париж на собрание узкого круга зельеваров. Подобные поездки детей со старшим братом не были редкостью, и Люциус приветствовал их — знакомство с важными и известными людьми, пусть даже поверхностное, никогда не бывает лишним и, возможно, в будущем пригодилось бы детям. Так что ничего необычного перед той поездкой он не заметил.

Вернулись они через день. Оливия, как обычно, направилась к отцу, чтобы поцеловать его. И что-то было в её походке, её взгляде такое, что вызвало чувство радостного ожидания — как тогда, когда дети были ещё маленькими и бросались ему навстречу, когда он возвращался домой. Чувство это было настолько сильным, что на губах Люциуса заиграла лёгкая улыбка, и он с удовольствием наклонился к дочери, чтобы ей было легче его поцеловать. И когда она прикоснулась губами к его щеке, его обдал едва ощутимый аромат духов Гермионы.

Люциус замер. Ему понадобилось всё самообладание, чтобы не выдать своего потрясения. Понимание, с кем дети провели предыдущие два дня, пришло мгновенно.

Этот аромат он не мог перепутать ни с чем. Тот флакон, который Гермиона забрала с собой, уже не один раз должен был опустеть. Значит, она по-прежнему изготавливает духи, которые изобрёл для неё Драко, ибо старший сын подарил ей и рецепт, и с тех пор Гермиона изготавливала эти духи сама.

Сославшись на дела, Люциус заперся в своих покоях. Родные знали, что если он находится в библиотеке, то от дел его можно отвлечь по любым вопросам, если в кабинете — то лишь по важным и неотложным, а если в покоях — не нужно беспокоить его вовсе. Так что в этот раз Люциус уединился именно в покоях. Ибо решение, которое ему требовалось принять, было одно из самых значимых в его жизни, и времени для этого было не так уж много. Дети ослушались его, нарушив его прямой запрет. Возможно, как отца его бы это даже позабавило и вызвало чувство гордости, что дети добиваются того, чего хотят. Однако он был не только отцом, но и главой семьи. Более того, главой рода. А это накладывало свои обязательства. Его авторитет должен быть непререкаем в любых обстоятельствах — это была заповедь, передававшаяся в их роду из поколения в поколение. Отчасти из-за того, что эта заповедь соблюдалась, Малфои и являлись одним из старейших магических родов не только в Британии, но в мире. Не про один случай рассказывал ему в своё время отец, обучая его, когда слабость, проявленная главой рода, приводила к тому, что род ослабевал, а затем и исчезал вовсе. Именно поэтому наказание за нарушение приказа главы рода должно было быть скорым и неотвратимым. Так что Люциусу не только предстояло принять непростое решение, но и сделать это следовало до следующего дня. Более позднее наказание неминуемо пошатнуло бы авторитет Люциуса.

Казалось бы, размышлять было не о чем: ведь он обещал, что если дети нарушат его приказ, то перестанут учиться в Хогвартсе. Но забыть, какое облегчение почувствовал — пусть даже длилось это всего несколько мгновений, — поняв, что дети виделись с матерью, Люциус не мог.

Он так и не заснул той ночью. И в результате раздумий решил не показывать семье, что обо всём знает. Возможно, в будущем он и пожалел бы об этом решении, но сейчас слишком многое говорило в его пользу. И последней каплей, перевесившей чашу весов в сторону молчания, было то, что, по всей видимости, вся эта ситуация была подстроена намеренно. Дети могли не почувствовать почти незаметного запаха духов матери на себе, но Драко? Он обладал профессиональным обонянием и не заметить этого не мог. И не сделал ничего, чтобы скрыть следы. Настолько тщательно подготовил их отъезд, что Люциус ни о чём не догадался, и при этом не стал заметать следы после их возвращения. Для чего? Ответ был ясен: старший сын хотел, чтобы Люциус знал о том, где они были.

Незачем отрицать очевидное: желание выяснить всё немедленно при помощи легилименции было огромным. Но Люциус сумел подавить его — когда-то он поклялся, что по отношению к своим близким он её будет использовать только в случае, когда без этого нельзя будет обойтись.

Окклюменции Люциус обучался по распоряжению отца — Абраксас считал умение контролировать мысли весьма важным для будущего сына и занимался его обучением лично. Возможно, обучение его легилименции тоже в планах отца было, но Люциус так и не узнал об этом. Эта область магии была одной из самых сложных, и на должном уровне овладеть умением проникать в чужие мысли удавалось единицам. Однако Люциус, с рождения впитавший не только идею принадлежности к исключительной части человечества, но и идею принадлежности их семьи к верхушке этой исключительной части, не мог не попытаться изучить легилименцию: владение ею лишний раз доказало бы превосходство и Малфоев, и самого Люциуса.

Он был невероятно горд и предвкушал похвалу от Абраксаса за то, что овладел столь сложной наукой на достаточно высоком уровне, да ещё так, что отец ничего не знал об этом. Но тот, когда Люциус проник в его мысли, внезапно рассвирепел.

— Запомни, сын, — заканчивая отповедь, сказал он. — Никогда, слышишь, никогда не смей использовать легилименцию по отношению к членам своей семьи. Если ты не можешь обойтись без этого — ты недостоин быть главой рода. Поклянись мне, что будешь использовать своё умение по отношению к своим близким только в случае, когда без этого невозможно будет предотвратить нависшую над твоей семьёй угрозу.

И под тяжёлым взглядом изменившего своей обычной выдержке Абраксаса Люциус поклялся в точности следовать его наказу.

Запрета на использование легилименции по отношению к тем, кто не являлся членом его семьи, не было. Но Люциус, получивший столь суровый выговор от отца вместо ожидаемой похвалы, потерял интерес к этому. Время от времени он практиковался в легилименции на собеседниках, чтобы не утратить навыки, и научился правильно интерпретировать полученную информацию, но удовольствия от осознания своего превосходства над окружающими не получал.

 

Прошло полгода, и дети снова уехали вместе с Драко. На этот раз отсутствовали они целую неделю. Люциус прекрасно понял действительную цель их поездки, но ни помешал их отъезду, ни подал виду, что всё знает, по их возвращении. Видеть улыбки детей, ощущать их радость и спокойствие, сменившие подавленность, которую Люциус всё же чувствовал, несмотря на старания детей не показывать её, доставляло ему удовольствие. А ещё — ему самому стало спокойно от того, что теперь он был уверен: с Гермионой всё в порядке.

О неизвестном ему ребёнке Люциус, конечно же, тоже размышлял, но теперь изменилось направление его мыслей. Вариантов было всего два: либо малыш проживал с Гермионой, и тогда дети не могли не познакомиться с ним, либо его с ней не было и дети ничего не знали о нём. Первый вариант, конечно, был более вероятен. Уверенность, что дети отдалились бы от матери, если бы она предала их отца, была абсолютной. Значит, Гермиона смогла убедительно всё объяснить, раз от неё не отвернулись не только двойняшки, но и его старший сын.

И вот это был факт, который снова вызвал убеждённость, что не всё просто с исчезновением жены. А раз так — Люциус должен выяснить всю правду. Должен.

Но торопиться при этом не стоило — интуиция подсказывала это Люциусу. Он не велел своему человеку прекратить поиски, хотя более не считал его главным источником информации о Гермионе. Все его надежды узнать о жене что-то теперь были связаны исключительно с детьми.

Умение ждать, чтобы начать действовать в самый подходящий момент, было наследственной чертой Малфоев, развившееся у Люциуса настолько сильно, что можно было бы назвать это даром. Он прекрасно понимал, что, возложив все надежды на детей как на источник сведений о жене, не получит результата быстро. Он готов был ждать. Однако, как оказалось, если дело касалось близких людей, ожидание давалось очень тяжело. Приняв мысль, что всё-таки необходимо узнать точно причину исчезновения Гермионы, Люциус вместе с этим пустил в своё сердце надежду, что его семья воссоединится и всё будет как прежде. Надежда крепла, постепенно превратившись в потребность… И веру, что именно так всё и будет.

 

Тот вечер по-настоящему был роковым. Люциус бродил по дому перед сном. С самого утра его не отпускало непонятное чувство раздражения, противостоять которому он не смог, так что оно за минувший день выплеснулось и на некстати раскапризничавшуюся Патрисию, и (небывалый случай!) даже на попытавшуюся защитить её Асторию. Люциус анализировал события предыдущих дней, пытаясь найти источник своей раздражительности, но не находил. Он как раз шагнул в галерею с гобеленом с родословной, как вдруг произошло нечто странное: в окно брызнул прорвавшийся сквозь облака лунный свет, и в этом свете Люциус увидел призрачную фигуру Гермионы. Ужас объял Люциуса: призрак Гермионы мог появиться только в одном случае — если сама она была мертва. Но уже через секунду всё изменилось: Гермиона, стоявшая возле стены с гобеленом, обернулась до боли знакомым образом — и бросилась к такому же призрачному, как она сама, Люциусу. Люциус на пару секунд закрыл глаза и вновь открыл их — но странное видение не исчезло: он со стороны наблюдал сценку из их прошлого в день (а точнее, ночь) второго появления рун. Вот её ладони скользнули по его плечам, вот она приподнялась на цыпочки, чтобы прикоснуться губами к его губам… Желание почувствовать её прикосновение было нестерпимым, так что Люциус, не задумываясь, ткнул палочкой в запястье с татуировкой родовой печати, закрыл глаза… и ощутил и прикосновение её губ, и влагу текущих по её щекам слёз, и даже услышал её шёпот: «Я люблю тебя… Если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю…». Всё было реально, словно она действительно находится рядом…

…и внезапно всё прекратилось. Люциус открыл глаза: он стоял посреди пустой галереи.

Оказавшись в своих покоях, он попытался вспомнить, чем можно объяснить только что произошедшее. Облегчение принесло понимание, что видел он точно не призрак Гермионы в обычной ипостаси призрака — неприкаянной души, лишённой телесной оболочки. И хотя вспомнить описания похожих явлений Люциус не смог, всё же нашёл причину увиденного им в галерее — второе появление рун произошло ровно за шесть лет до этого. Этой же датой он объяснил и нынешнее своё раздражённое состояние. Не сказать, что это объяснение его устроило, но, по крайней мере, вызвало успокоение, как наконец-то решённая задача. Единственное, что оставалось ощутимым от сегодняшнего происшествия — саднящая боль в запястье. Люциус, наконец, взглянул впервые за сегодняшний вечер на свою руку — и почувствовал леденящий душу страх: в том месте, где он касался кончиком палочки змеи, алела точка, какую Люциус видел лишь раз — в тот день, когда едва не убил жену. Быстро сопоставив события того и нынешнего дня, он понял, что произошло: он не желал причинять боль жене, хотел лишь ощутить её прикосновения — но, видимо, всё-таки причинил боль, которую она не смогла выдержать. В прошлый раз она потеряла сознание, и Люциусу с большим трудом удалось привести её в чувство. В этот же раз его не было рядом, чтобы помочь… если (и эту мысль Люциус от себя гнал) сегодняшнее происшествие не обернулось трагедией.

В ту ночь спать он не ложился, и едва наступило время следующего дня, когда правила приличия позволяли нанести визит, Люциус отправился к Поттеру. Однако его просьба сообщить о местонахождении Гермионы вновь была встречена отказом. То ли страх за Гермиону и невозможность прямо сказать Поттеру о действительной причине своего появления на площади Гриммо, то ли присутствие при разговоре бывшего жениха своей жены, которого Люциус по-прежнему не переваривал, но с губ Люциуса сорвались оскорбления в адрес Гермионы. Уизли тотчас же подскочил со своего места и, если бы не Поттер, точно бросился бы на Люциуса.

Пока дверь вслед за ним не закрылась, он ещё успел услышать возмущённый возглас Уизли, что он, Люциус, недостоин Гермионы, и ответ Поттера: «Я знаю, Рон. Но она любит его». Отчаянье накрыло Люциуса с головой, когда он услышал последнюю фразу, и только появление жены Поттера заставило его взять себя в руки и удержало от того, чтобы вернуться и поведать истинную причину своего визита.

Всю следующую неделю Люциус ждал появления Поттера или Уизли в своем доме — если, как говорил Поттер, Гермиона действительно находится под наблюдением, то о произошедшем ему уже точно должно было стать известно. Всю неделю Люциус ждал появления Поттера или Уизли и… молился, чтобы с Гермионой всё было хорошо. Молился так истово, как молится человек, понимающий, что ничего не может сделать сам для достижения цели, и отчаянно уповающий на всевышнего как на последний источник спасения. Так истово Люциус молился лишь два раза в жизни: когда его мать лежала на смертном одре и когда Драко находился в Хогвартсе перед решающей битвой и Люциус не мог ничего сделать, чтобы обезопасить сына.

Прошла неделя, и постепенно Люциус смог вздохнуть спокойно: друзья Гермионы не только не появились в его доме, но и не проявили хоть какое-то беспокойство вообще. Значит, происшествие не имело серьёзных последствий для жены, иначе об этом стало бы уже известно: даже если Поттер вдруг солгал о своих людях подле Гермионы, то общение троицы никогда не прерывалось — они могли не встречаться неделями, но весточки друг другу передавали раз в несколько дней. Вряд ли за время отсутствия Гермионы что-то изменилось в том распорядке, который Люциус наблюдал более пятнадцати лет.

 

Гостей в столь поздний час Люциус не ждал, поэтому был весьма удивлён и заинтригован, когда домовик сообщил о прибытии Джинни Поттер. Джинни его не переносила и никогда не скрывала этого, так что визит был тем более странным. И уж совсем Люциус не ожидал, что она протянет ему руку помощи — пусть не ради него, пусть ради своей подруги. Но именно Джинни Поттер оказалась тем человеком, который соединил их вновь.

Едва за Джинни закрылась дверь, Люциус, не раздумывая, велел Торри принести верхнюю одежду, а затем активировал портал — и, переместившись, с усмешкой отметил, что пароль был выбран по вполне конкретной причине. Перед ним действительно возвышался замок: небольшой по размерам и странный по форме, но это был явно старинный замок. И хотя присущую ему осторожность Люциус проявил, всё же ощутил нечто странное — словно он находился в хорошо знакомом месте, где бывал не раз.

Проверка территории вокруг замка показала, что опасности нет. Единственные живые существа находились в доме и, в общем-то, не скрывались — часть окон была ярко освещена. Обойдя башню, Люциус увидел дверь в дом, которая открылась сама, едва Люциус подошёл к ней. Это был хороший знак, но Люциус всё-таки не терял бдительности — прекратить проявлять осторожность возможно только тогда, когда появится уверенность, что опасности нет.

Он оказался в большом зале — гораздо большем по размерам, нежели можно было предположить, глядя на размеры замка снаружи. Значит, на дом наложены чары внутреннего расширения и, следовательно, дом принадлежит волшебникам. Но Гермиона переселилась в мир магглов — сейчас Люциус знал это наверняка. Так что каким образом она оказалась в доме волшебника и в качестве кого — ещё предстояло выяснить.

Слева раздался знакомый щелчок трансгрессии — так перемещались эльфы. Повернув голову, Люциус увидел эльфа, который ему не понравился: слишком старый и слишком надменный. Однако разговор эльф начал весьма учтиво, и Люциус решил посмотреть, к чему это приведёт. Он отметил, что разговаривал домовик на старофранцузском языке, но для Люциуса это не было проблемой — язык предков как родной знал каждый из урождённых Малфоев. Разговор ни к чему не привел: Люциус потребовал провести его к своей жене, а эльф настаивал на том, чтобы Люциус представился, так как он, эльф, должен блюсти интересы хозяев дома и защищать их. Терпения Люциуса хватило на то, чтобы повторить свою просьбу дважды. На третий раз он вскинул палочку, намереваясь убрать с дороги наглого эльфа… И в этот миг раздался крик Гермионы:

— Люциус!

С души Люциуса упал тяжкий груз: цель, к которой он так долго шёл, наконец-то достигнута. Однако вместе с облегчением вернулось и воспоминание о причине их разлуки: ребёнке, которого Гермиона предпочла их детям. Люциус ни разу не вспомнил о нём с той секунды, когда Джинни сообщила ему о предназначении портала. Однако сейчас боль от измены жены вернулась. Поэтому, обернувшись, Люциус посмотрел на Гермиону холодно.

Она совсем не изменилась: была так же молода, красива и смотрела на него по-прежнему с любовью, и для того, чтобы сохранить выдержку, Люциусу потребовались немалые усилия. Он молча разглядывал её, пытаясь увидеть проявление чувства вины или хотя бы смущения — но ничего не было. Внезапно она вскинула голову и посмотрела на него с вызовом, и только появление эльфийки, пригласившей их к ужину, прервало эту молчаливую дуэль.

Вопрос о том, что это за замок, в котором он очутился, оказался самым удачным, чтобы начать разговор. Люциус был, безусловно, удивлен, но меньше, чем сам ожидал: по крайней мере, объяснение тому, почему он почувствовал, что словно бывал уже здесь, нашлось. По всей видимости, магия предков оставила свой след, и Люциус почувствовал её родственность. А вот то, что перстень, подаренный Гермионе, привёл её сюда — вот это действительно было удивительно. Люциус внимательно слушал рассказ Гермионы, время от времени уточняя какие-то детали. Когда рассказ был окончен, он приступил к еде, раздумывая, как подвести разговор к тому, что волновало его больше всего.

Гермиона облегчила ему задачу.

— Зачем ты приехал? — ему почудилось, что слова вырвались против её воли.

Люциус воспользовался паузой, чтобы допить вино и обдумать ответ.

— Хочу, наконец, познакомиться со своим ребёнком, — вот этот вариант показался лучшим: у Гермионы должно сложиться впечатление, что он знает всё, при этом Люциус не выдавал своего слабого места — незнания пола этого самого ребёнка, а также оставлял козырь в рукаве — своё знание про её измену и то, что на самом деле не он является отцом.

И, казалось бы, всё начало развиваться по его плану, ибо изумлению Гермионы не было предела, когда она воскликнула:

— Как? Как ты узнал?

— Ты же не рассчитывала в самом деле, что всегда сможешь скрывать это от меня? — горько усмехнулся он.

Но Гермиона, как это бывало уже не раз, удивила его.

— Я и не собиралась всегда скрывать от тебя сына, — ответила она.

Люциус сдержал выдох облегчения. Значит, это сын, причём его сын. Если бы это был не его ребёнок, Гермиона бы прямо ему это сказала: она могла попытаться скрыть что-то от него, но на прямой вопрос всегда давала прямой ответ.

— Так как? Ты проводишь меня к нему? — вопрос Люциус задал всё тем же ровным тоном, не выдав, насколько ему хотелось как можно скорее оказаться возле ребёнка и избавиться, наконец, от всех сомнений.

— Разумеется, — ответила Гермиона, и вслед за ней Люциус поднялся на второй этаж.

Гермиона зажгла лампу на прикроватной тумбочке, и, присев на кровать, Люциус вгляделся в спящего малыша. Сомнений больше не осталось: это точно был его ребёнок. Светлые малфоевские волосы, вздёрнутый нос и пухлые щёчки — сейчас он так походил на Патрисию. Люциус долго рассматривал каждую чёрточку обретённого сына и, наконец, протянул руку, чтобы погладить его по голове. Внезапно малыш открыл глаза, его взгляд сфокусировался на Люциусе — и в глазах вспыхнула такая радость, какую Люциус никогда не видел ни у одного из детей.

— Папа? — удивлённо и одновременно восторженно прошептал сын.

— Да, — только и смог ответить Люциус. В горле стоял ком. — Да.

— Папочка! — радостно воскликнул сын, вскочил, без малейшего стеснения обнял его и зашептал на ухо о том, что он загадал желание, чтобы Люциус приехал, и желание это исполнилось.

— И ты всегда будешь с нами? — спросил малыш.

— Всегда, — пообещал Люциус. Но общаться с сыном дольше пока готов не был. И, подпустив в голос немного строгости, произнёс: — А теперь ложись спать.

— Хорошо, — и малыш послушно лег в кровать.

Пока он засыпал, Люциус не сводил с него взгляда. А сам едва сдерживал клокотавшую внутри ярость. Что бы ни случилось, какова бы ни была причина отъезда жены — ничто не могло оправдать её решения разлучить его с сыном. Ничто! Поэтому, едва выйдя в коридор, уже не сдерживаясь, с размаху ударил Гермиону.

Люциус не знал, до чего мог дойти в тот вечер — настолько он был зол. Единственной пощёчиной однозначно всё не закончилось бы, если бы не всплывшее откуда-то воспоминание о том, как один раз он уже ударил жену в гневе — и этот поступок стоял между ним и Нарциссой до самой её смерти. Гермиона подняла на него взгляд, и в её глазах, из которых скатились редкие слезинки, он увидел… да, пожалуй, смирение — она сама понимала, что наказание было заслуженным. И почему-то именно эта её покорность в сочетании с воспоминанием о Нарциссе вмиг усмирила его гнев: второй раз потерять любимую женщину из-за своей несдержанности Люциус и не мог, и не хотел. Притянув Гермиону к себе, он коснулся губами покрасневшей щеки — и почувствовал, как рыдания начали сотрясать её тело. Он слушал, как она просила у него прощение, и целовал её, пытаясь успокоить — но очень скоро все благие намерения сменились одним конкретным желанием.

— Где твоя спальня? — прошептал он между поцелуями, ставшими более продолжительными и глубокими.

Гермиона тут же начала вырываться. Бессмысленный поступок с её стороны, ибо не было ещё случая, когда Люциусу не удавалось заставить Гермиону ответить на его желание. Но на всякий случай прошептал ей на ушко:

— Милая, ты, видимо, кое-что забыла. Я хочу тебя, и я тебя возьму. — И, чтобы добиться более быстрого ответа, сыграл на её стеснительности: — Но я даю тебе возможность выбрать, где это случится: в удобной постели или здесь, в коридоре, где нас могут увидеть.

 

Всего каких-то полчаса понадобилось в ту ночь Люциусу для сна, чтобы проснуться бодрым и полным сил. Гермиона посапывала рядом, положив голову ему на грудь и закинув на него ногу и руку, так что встать, не разбудив её, было весьма затруднительно.

Он оглядел, насколько это было возможно, спальню. Гермиона всегда с трепетом относилась к старинным вещам и берегла их, и так же отнеслась к этой комнате. Насколько Люциус мог судить, стены, пол, потолок — всё осталось ровно в том состоянии, в котором было при Арманде Малфое, когда он покинул этот дом. Камень и дерево потемнели от времени, и из-за этого спальня казалась меньше, чем была на самом деле. Гермиона, как и сам Люциус, предпочитала больше простора. И, однако, не сделала ничего, чтобы изменить внешний облик и сделать комнату более уютной для себя. Кровать, на которой они лежали, по всей видимости, тоже была ровесницей дома. Как и камин у противоположной стены. А вот остальные предметы мебели выглядели более современно. И если они не относились к антиквариату (в чём Люциус откровенно сомневался), то скорее всего были изготовлены по заказу Гермионы — настолько они вписались в интерьер этой комнаты стилистически.

Он пошевелился, устраиваясь удобнее, и Гермиона тут же сильнее сжала его в объятиях и сквозь сон прошептала его имя.

— Я здесь, милая, — так же шёпотом ответил он, коснулся губами её макушки, затем подтянул одеяло, укрывая её обнажённые плечи, и обнял жену обеими руками.

К созерцанию комнаты Люциус возвращаться не стал — время, пока Гермиона спит, следовало использовать с пользой, а именно: проанализировать новые, хоть и скудные, но важные факты. А важных фактов было всего два. Во-первых, семью она оставила вынужденно. В общем-то, в этом Люциус не сомневался и сам — до тех пор, пока не сомневаться не стало глупостью. И во-вторых — она не отреклась ни от него, ни от детей. Более того, она взращивала в младшем сыне любовь к отцу, братьям и сёстрам и уверенность, что со временем он их увидит: то, как обрадовался ему сын при их первой встрече — так радуются тому, кого очень ждут.

Люциус с нежностью вновь коснулся губами макушки жены. Она не предавала его — лишь это имело значение. Как показали предыдущие пять лет, пережить он не мог лишь предательство любимой женщины. Всё остальное его не пугало, хотя он по-прежнему не знал, с чем предстоит сражаться. А то, что сражаться ещё придётся, было очевидным. Во время близости Люциус поймал взгляд жены, и этот взгляд вселил в него тревогу — она… словно прощалась с ним. Восстановив в памяти подробности предыдущих часов, он отметил, что и ласки её были такими же — страстными, но какими-то… отчаянными. Несмотря на их встречу, она всё равно собиралась расстаться с ним — эта мысль была сродни прозрению. Люциус не знал, то ли поддаться гневу и заставить её отказаться от этой идеи навсегда, то ли посмеяться над её наивностью, если она считает, что он позволит ей сбежать снова… По крайней мере, теперь он хотя бы понимал, чему предстоит противостоять. Причина ему по-прежнему была неизвестна, но… это дело времени.

Гермиона перевернулась на другой бок, и, подоткнув одеяло вокруг жены со всех сторон, чтобы поток холодного воздуха не разбудил её, Люциус поднялся с кровати. Он просмотрел бумаги в секретере, затем проверил шкаф — но не нашёл ничего, что дало бы ему хоть какую-то подсказку. Конечно, хранить улики она могла и в другом месте, и рыскать в поисках этой подсказки по всему дому он сейчас не собирался. Но на всякий случай ещё раз осмотрелся, где можно поискать подсказку в спальне. Его внимание привлёк не замеченный им ранее шкафчик в нише в углу. Люциус подошёл ближе. На небольшой выдвинутой из шкафа столешнице находился омут памяти. Рядом стояли стул и маленький табурет. По всей видимости, Гермиона с сыном довольно часто пользовались омутом совместно: она — сидя на стуле, малыш — стоя на табурете. Полки наверху были сплошь заставлены стеклянными флаконами с клубящейся серебристой субстанцией. На нижней полке обнаружилась толстая папка. Раскрыв её, Люциус усмехнулся: здесь были вырезки из газет обо всех членах их семьи за всё время с момента отъезда Гермионы. Нежность к жене вновь охватила Люциуса: Гермиона не просто не отказалась от родных. Здесь, вдали от дома, она создала своеобразный алтарь их семьи. Тревога Люциуса усилилась: при такой преданности Гермиона всё равно собиралась покинуть их. Чего же она так сильно боялась?

Один из флаконов с воспоминаниями стоял возле омута, и Люциус, не колеблясь, вылил содержимое в чашу: возможно, подсказка найдётся в воспоминании. Но надежда не оправдалась — это было всего лишь воспоминание о последней встрече с Поттером и Уизли в доме Блэков.

— Люциус! — раздался возглас Гермионы. Люциус как раз закупорил флакон и собирался поставить на место. Голос жены звучал испуганно, и Люциусу пришла мысль, что подсказку следует искать в воспоминаниях.

— Что это? — спросил он, слегка взмахнув рукой с флаконом.

— Воспоминания, — уже спокойнее ответила Гермиона, и мысль о подсказке из воспоминаний была отброшена: жена была напугана тем, что не обнаружила его рядом в постели, а не тем, что он подобрался близко к её тайне. Люциусу пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться и не потребовать от неё ответа, чего она всё-таки боится.

— Это я вижу, — насмешливо ответил он. — О чём они?

— О ком, — уточнила она. — О тебе. И о детях.

Люциус вернулся в постель и откинулся на подушки. Гермиона села рядом и молча смотрела на него всё тем же обречённым взглядом. Он коснулся её щеки, но вместо того, чтобы потереться щекой о его ладонь, как делала это обычно, Гермиона зашипела от боли. Люциус тотчас удалил след вчерашней пощёчины. Следы кровоподтёков на теле женщины действовали на него возбуждающе, поэтому зачастую он не позволял Гермионе сводить синяки после их жёстких утех. Но только не на лице. Чувство эстетики Люциуса не воспринимало подобные «украшения» на женском лице, а уж чтобы его жена показалась кому-то в таком виде — было просто недопустимо.

Разговор не клеился, и, оглянувшись вокруг, Люциус взял с тумбочки их с Гермионой колдографию.

— Ты так и не объяснила, почему она тебе нравится, — сказал он.

— Когда я смотрю на неё, я вижу, что ты меня любишь, — прозвучал так долго жданный ответ.

То, что он пришёлся ему по душе, Люциус не показал и вернул колдографию на место.

Вновь наступила длительная пауза, но на этот раз он не продолжал разговор, предоставив эту возможность Гермионе. Она легла рядом, положив голову ему на плечо, и через какое-то время повела разговор в правильном направлении.

— Ты заберёшь Лайнуса с собой? — прозвучал её вопрос.

Люциус мысленно усмехнулся: уж кто-кто, а Гермиона знала его достаточно, чтобы не сомневаться в этом. Но всё-таки ответил:

— Обязательно.

— Может быть, оно и к лучшему, — спустя какое-то время продолжила разговор Гермиона. — После знакомства с Драко и двойняшками Лайнус стал всё чаще говорить, что хочет встретиться с тобой. Прошу тебя, — она даже приподнялась, чтобы посмотреть на Люциуса, — не будь слишком строг с детьми из-за того, что они виделись со мной.

Хоть и невольно, но Гермиона напомнила, насколько мучительно ему далось решение не наказывать детей за нарушение его запрета. Делать этого не стоило, и Люциус ответил холодно:

— Они нарушили мой приказ. По-твоему, я должен об этом забыть?

— Ты можешь сделать вид, что не знаешь об этом, — ответила она. — А если быть совсем точным, то формально они твой приказ не нарушили: ты сказал, что не хочешь слышать обо мне, но не запрещал им видеться со мной.

Способность Гермионы находить лазейки, так схожая с его собственной, всегда восхищала Люциуса. Так что этот ответ его развеселил, и Люциус усмехнулся:

— А ты неплохо осведомлена о том, что происходило в имении в твоё отсутствие.

— Ты даже представить не можешь, как я обрадовалась, когда, наконец-то, смогла узнать то, что у вас происходило, не со слов Гарри и Рона, а от детей, из их воспоминаний. Словно вновь оказалась дома. — И без всякого перехода спросила: — Я знаю, что ты сердишься на меня, но ты же не станешь возражать, если дети будут приезжать ко мне?

Этот вопрос подействовал на него как красная тряпка на быка, и тоном, не терпящим возражений, он ответил:

— Дети не будут приезжать к тебе. — Она подняла голову, явно собираясь спорить с ним, и, не дав ей вымолвить даже слова, он закончил: — Потому что ты вернёшься в Малфой-мэнор.

Глухой стон сорвался с её губ. Мотнув головой, она уткнулась лицом ему в грудь.

— Нет, не вернусь, — чувствовалось, что это решение причиняет ей боль, но голос её звучал твёрдо. — В первый раз, когда Николас оказался здесь, он спросил меня: неужели я люблю тебя больше, чем его и Оливию? Я тогда ответила, что не больше, а иначе. Но потом, когда я вспоминала этот разговор, мне начало казаться, что я солгала сыну: мне очень больно, что я не могу видеться с ними, но мне невыносимо больно, когда я начинаю думать, что ты можешь умереть из-за меня. Поэтому нет, я не вернусь. По крайней мере до тех пор, пока не буду знать точно, что проклятье разрушено. Ты должен понять меня.

Ну, вот он и узнал всё, что следовало. Люциус неслышно выдохнул и… открыл свои карты:

— Возможно, и пойму. Если ты объяснишь, о каком проклятье идёт речь.

 

Люциус знал, что Гермиона будет напугана, когда поймёт, что всё это время он блефовал, играя на её заблуждении, что ему известно всё. Но ужас, который он увидел в её глазах, когда она посмотрела на него… Такой ужас он видел лишь в глазах магглов, когда они понимали, что доживают последние минуты своей жизни и спасения ждать бессмысленно. Тогда, в бытность свою пожирателем, Люциус упивался этим страхом, получая лишний раз подтверждение превосходства волшебников над магглами. Сейчас же безысходность в глазах Гермионы словно передалась ему. Ощущение опасности мобилизовало внутренние силы, концентрируя их все на том, чтобы не позволить жене вновь сбежать. Поэтому, как бы быстро ни рванулась Гермиона прочь от него, Люциус оказался быстрее и, схватив её за руку, подмял под себя и навалился сверху, не позволяя сдвинуться ни на дюйм.

— Так что за проклятье? — требовательно спросил он.

Гермиона закрыла лицо руками, и сквозь рыдания донёсся её ответ:

— Ты же сказал Мелиссе, что знаешь, почему я уехала.

Люциус на какое-то время замолчал, пытаясь понять, каким образом приватный разговор с Мелиссой стал известен жене. Значит, у того разговора был свидетель. Либо и Мелисса тоже поддерживала связь с Гермионой. Однако давать волю раздражению и мыслям, что общаться с женой, похоже, могли все члены семьи, кроме него, сейчас было не время.

— Мне не хотелось быть грубым с твоей сестрой в день её свадьбы, — ответил он. — Иначе я просто напомнил бы ей, что она вмешивается не в своё дело. Я жду объяснений.

Но Гермиона только молча качала головой.

У Люциуса было два верных способа узнать всё даже без желания Гермионы: легилименция и родовая печать. И вот как раз в ту минуту Люциус прочувствовал всю мудрость отца, взявшего с него клятву, что сын не будет использовать легилименцию по отношению к своим близким. Ибо если члены семьи не готовы поделиться своей радостью и печалью — значит, они тебе не доверяют, а если нет доверия — значит, нет и самой семьи.

Использовать родовую печать Люциус не хотел, но получалось, что это был единственный способ разобраться в происходящем.

— Милая, не заставляй меня причинять тебе боль, — сказал он, и Гермиона не могла не услышать предупреждения в его голосе.

Она сжалась, но ответила всё равно:

— Делай, что хочешь.

Яркой вспышкой пронеслось воспоминание о юной девушке на полу гостиной Малфой-мэнора… едва живой, измученной адской болью и — свой ложью всё равно защищающей то, во что она верила.

Она ничего ему не скажет даже под пыткой. Она снова защищает то, во что верит, и вера эта сильнее, чем страх боли. Люциус понял это.

И отпустил.

Сев рядом, он начал обдумывать ещё один способ выяснить всё. Однако, как только Гермиона пошевелилась, собираясь встать, Люциус подтянул её поближе к себе и обнял.

К применению родовой печати она была готова, легилименцию Люциус не хотел использовать сам. Оставался последний способ узнать правду — убедить Гермиону рассказать всё. Мозг усиленно работал, складывая все известные факты в общую картину и подыскивая аргументы. Красноречие было одним из неизменных черт представителей их рода, и всё же Люциус молился, чтобы сейчас его умение убеждать собеседника не подвело его.

— Послушай, — наконец сказал он. — Вчера и сегодня ты наговорила достаточно, чтобы я смог кое-что понять — что существует некое проклятье, из-за которого мы не можем быть вместе. Из-за него я попал в больницу, и ты, чтобы спасти меня, уехала. Я о проклятье знать ничего не должен, иначе умру — страх именно этого заставляет тебя молчать и держаться от меня подальше. Ты видишь, я знаю всё — кроме двух вещей: кто наложил проклятье и почему. Думаю, скрывать эти мелочи уже бессмысленно.

На какое-то время повисла тишина… и спустя целую вечность прозвучал, наконец, ответ:

— Арманд Малфой.

Люциус слушал тихий неспешный рассказ Гермионы, а сам вспоминал, какое из известных ему заклинаний могло вызвать такие последствия. И когда понял — почувствовал, как на спине выступил холодный пот. «К созданию этого проклятья приложил руку сам дьявол, — сказал ему отец, когда в подростковом возрасте Люциус попросил его рассказать о самом страшном тёмном заклинании. — Но перед этим свёл волшебника, создавшего его, с ума». Никто в здравом уме действительно не стал бы применять это заклинание, и история его создателя служила наглядным тому подтверждением.

Но если… если на их род действительно наложено проклятие собственной крови, а Люциус стал его жертвой — то он должен был умереть ещё тогда, пять лет назад. Но он жив. Жив — и сжимает в объятиях виновницу активации древнего заклинания. И чувствует себя прекрасно. Правда, хорошее самочувствие — не гарантия того, что всё позади. В прошлый раз Люциус тоже себя чувствовал прекрасно. Он помнил, как наутро после второго появления рун проснулся от того, что из носа пошла кровь. Он остановил кровотечение и удалил следы крови с постели, чтобы не напугать Гермиону. Это было странно, но с каким-либо магическим воздействием это происшествие он не связал. И после тоже чувствовал себя хорошо — до момента, пока не потерял сознание. Тогда он ощутил неприятный запах, ещё успел подумать: это кто-то из зельеваров Драко ошибся или такая вонь — нормальный этап приготовления зелья? Он должен был умереть — но после отъезда Гермионы пришёл в себя. Его рассудок не был повреждён. Значит, Арманд сделал что-то, чтобы изменить последствия заклятия. И не просто сохранить жизнь своему потомку, но и снять проклятие с рода. То, что Люциус со вчерашнего вечера всё время находится рядом с Гермионой и до сих пор жив, подтверждало его догадку: подобные заклинания действовали быстро и если уж находили свою жертву, то не оставляли ей никаких шансов.

Уверенность, что все беды позади, охватила Люциуса, и он беззвучно засмеялся. Гермиона подняла голову и испуганно взглянула на него. Не сдерживая себя, Люциус впился губами в её губы. Он целовал её жадно, как никогда раньше, и не мог насытиться.

— Люциус, — прошептала она, отстранившись от него и пытаясь отдышаться. Тогда он обхватил ладонями её лицо и с нежностью разглядывал его. Пока Люциус не знал, как именно это произошло, но в том, что снятие проклятья напрямую связано с женой, уже не сомневался.

— Думаю, что мы разрушили проклятье, — сказал он.

Недоверие и надежда — вот что успел увидеть в её глазах Люциус, прежде чем незнакомый голос подтвердил:

— Совершенно верно.

Вздрогнув, Люциус и Гермиона посмотрели на говорившего. Гермиона испуганно вскрикнула и прикрылась одеялом, а Люциус откинулся на изголовье и расположился как можно удобнее. Призрак Генри Малфоя был очень похож на портрет на гобелене, так что кто он, Люциус понял сразу. Значит, ему не показалось: призрак действительно переместился вместе с ним. Во время перемещения Люциус чувствовал странный холод возле ног, а за миг до приземления перед глазами промелькнуло размытое лицо привидения. Правда, Люциус списал это на вихрь пространственного искажения, которое сопутствовало любому перемещению и могло приобретать самые причудливые формы.

Он молча слушал разговор Гермионы и Генри Малфоя, и лишь два раза кивнул ему: в ответ на приветствие и в ответ на прощание. Разговаривать с ним было незачем, да и не очень хотелось: ведь именно из-за Генри Малфоя его отец наложил на род проклятье, жертвами которого стали они оба.

И только когда они с Гермионой остались одни, и она, обняв его, разрыдалась, Люциус, дав какое-то время жене выплакаться, насмешливо спросил:

— Тебе не кажется, что на сегодня слёз достаточно?

— Я люблю тебя, — ответила она. Вроде бы невпопад, но в тот миг это был самый правильный ответ.

— Я знаю это, — сказал Люциус.

— Ты не понимаешь, — мотнула она головой. И с большим чувством повторила: — Я люблю тебя.

— Это ты не понимаешь, милая, — крепче обнимая её, усмехнулся он. — Я знаю это.

Он знал. Теперь знал точно, что никто и никогда не любил его сильнее, чем навязанная ему магглорождённая жёнушка. И что тогда, семь лет назад, он сделал правильный выбор, предпочтя её своим убеждениям. Много ли ему встречалось в жизни женщин, которые готовы были отказаться от своего счастья и от своих детей ради сохранения жизни мужа? Наверное, встречались, но сейчас Люциус не мог вспомнить ни одной. Зато теперь знал точно: за такую спутницу, как его жена, стоило бороться не только с самим собой, но и со всем миром.

 

Те два дня в Малфуа были незабываемыми. Ещё не раз в последующие годы Люциус с семьёй приезжал в дом предков и жил там по несколько недель, но ни одно из этих посещений не оставило столь ярких воспоминаний, как то, самое первое.

Люциус как раз заканчивал одеваться, когда дверь смежной комнаты тихонько приоткрылась, и из-за неё показался Лайнус. Несколько секунд он растерянно смотрел перед собой. Потом повернул голову и, увидев возле зеркала отца, раскинул в стороны руки и с криком: «Папа!» радостно бросился к нему.

— Я думал, мне приснилось, что ты приехал, — прошептал он, когда Люциус подхватил его на руки.

— Не приснилось, — усмехнулся Люциус. — Ты забыл поздороваться с мамой.

— Ой, да, — Лайнус соскользнул с его рук, подбежал к Гермионе, чмокнул её в щёку и вернулся к Люциусу.

Продолжения разговора не последовало, так как появившаяся эльфийка сообщила, что завтрак готов.

Утро выдалось занимательным. Люциус с интересом наблюдал за сыном — очень хотелось узнать, каким он вырос без влияния отца. Манеры Лайнуса, конечно, оставляли желать лучшего: Драко и Николас уже в этом возрасте вели себя так, как более приличествовало урождённым Малфоям. Хотя следовало признать — основы, заложенные Гермионой, были верны. Отметил Люциус и то, что несмотря на свой возраст, на французском Лайнус говорил так же свободно, как и на английском языке. Правда, его французский был смесью старинного и современного языков, но это было неудивительно, учитывая общение с эльфами, говорившими на языке предков, и с приобретёнными кровными родственниками, жившими среди магглов. Однако выискивать ошибки в поведении сына желания не возникло. В каждом взгляде Лайнуса, обращённом к нему, читалось такое обожание, какого Люциус никогда не видел в глазах детей. Это была полностью заслуга Гермионы, и если он и мог предъявить жене претензии по поводу воспитания сына, то радость Лайнуса по поводу появления в его жизни отца искупала всё.

— Предлагаю отправиться за подарками в Париж, — отозвался Люциус, когда Лайнус спросил, чем они займутся после завтрака, и заметил улыбку Гермионы, разгадавшей его замысел превратить её возвращение домой в рождественский подарок детям.

— Чем тебя развеселило моё предложение? — спросил он жену, когда обрадованный сын вприпрыжку побежал в свою комнату готовиться к походу в магический квартал.

— Скажу, — с улыбкой ответила она, — когда окажемся в Париже. — Бросив взгляд в сторону лестницы, на которой скрылся Лайнус, она шагнула к мужу, прижалась к его груди и замерла на несколько секунд. Люциус тоже воспользовался этой паузой наедине, чтобы обнять жену. — Всё ещё не могу поверить, что ты рядом, — прошептала она.

Отвечать в своей обычной шутливой манере Люциус не стал. Вместо этого он притянул к губам и поцеловал её ладонь. В то утро его тоже преследовало ощущение нереальности происходящего. Уже на следующий день оно исчезло, но в то утро он чувствовал острую потребность прикасаться к Гермионе, будь то предложение руки, диктуемое правилами этикета, или будоражащее своей нежностью переплетение пальцев украдкой под столом во время завтрака, или, как сейчас, краткое объятие, пока никого нет рядом — только прикосновения делали происходящее реальным.

— Мама, какие джинсы мне надеть? — нарушил их уединение донёсшийся со второго этажа голос Лайнуса.

В другой раз Люциус не упустил бы возможность поддеть Гермиону замечанием о том, что воспитанному человеку не пристало кричать на весь дом, а значит, это просчёт жены в воспитании сына. Однако сейчас это оказалось даже не второстепенной проблемой.

— Джинсы? — насмешливо, но жёстко произнёс Люциус. — Милая, маггловскую одежду, тонкую и прозрачную, — уточнил он, — я готов терпеть только на тебе. Никто из моих детей никогда не появится в магическом квартале в маггловской одежде, — уже без улыбки припечатал он. — Почему в Париж мы сегодня не попадём, сыну объяснишь сама.

Он высвободился из её объятий и сделал жест рукой в сторону лестницы, предлагая ей отправиться к Лайнусу.

Разумеется, он не ждал, что Гермиона испугается — она уже давно не боялась его. Выбранный им тон, скорее, должен был показать, что эта позиция Люциуса непримирима и пытаться переубедить его бессмысленно.

Гермиона растерянно закусила нижнюю губу, но затем словно вспомнила что-то и посмотрела на мужа сначала задумчиво, а потом с задором.

— Даже не надейся, — лукаво улыбнулась она, — что сможешь не выполнить своё обещание отправиться за подарками в Париж. Сегодня так точно.

Она коснулась его губ своими и убежала наверх. А Люциус снова ощутил, что столь короткого поцелуя ему мало. И, глядя вслед жене, решил для себя, что в Рождество он всё-таки не будет отнимать мать у детей. Но на следующий день заберёт Гермиону куда-нибудь, где они будут одни. Имение в Шотландии Гермиона не любила. А вот в его доме в Ирландии не была ни разу. Место очень живописное, ей должно понравиться. Второй день после возвращения они проведут вдвоём в Ирландии. А потом Люциус возобновит традицию их коротких путешествий. Гермиона всегда радовалась таким его сюрпризам. Сам же Люциус чувствовал, что ещё долго не сможет заполнить ту пустоту в душе, утолить тот голод по близкому человеку, которые образовались за время её пятилетнего отсутствия. Даже несмотря на то, что все её вечера и ночи отныне принадлежат только ему.

— Ну, вот у нас и появился повод надеть подарок Николаса, — вывел его из раздумий голос жены.

Гермиона с сыном стояли у входа в комнату. Лайнус восхищённо разглядывал на себе и поглаживал новенькую мантию.

— Папа, я теперь как настоящий волшебник, да? — спросил он.

Люциус подошёл к сыну, взял его на руки и только потом ответил:

— Ты и есть настоящий волшебник. Идём? — обратился он к Гермионе.

— Портал, — вспомнила она. — Он у тебя?

— Не нужно, — сказал Люциус, направляясь к выходу. — Обойдёмся трансгрессией. Руку! — велел он Гермионе, когда они вышли на улицу, и приподнял локоть, чтобы она ухватилась за него.

— Я не люблю трансгрессировать! — протестующе воскликнул Лайнус, закрывая глаза.

— Поверь, сын, — ответил Люциус, уже опуская его на мостовую магического квартала, — через десять лет ты с нетерпением будешь ждать, когда же наступит день, чтобы ты смог сдать экзамен и получить разрешение на трансгрессию.

— И не будет так сильно тошнить? — спросил Лайнус, всё ещё не открывая глаз и глубоко дыша.

— Не будет. Смотри.

— Ух ты! — прошептал Лайнус, оглядывая открывшийся перед ним вид украшенного к Рождеству магического квартала, и сияющими глазами посмотрел на родителей.

Больше трёх часов они провели в магазинах. Для Лайнуса было в новинку всё вокруг, и его радость — такая светлая, такая чистая — передавалась им с Гермионой.

— Итак, мы в Париже, — сказал Люциус, когда они наконец-то смогли немного перевести дух за столиком в кафе, куда их затащил сын.

— Знаешь, я ведь думала, что не увижу этого, — не отрывая взгляда от Лайнуса, крутившегося возле витрин со сладостями, ответила Гермиона, понявшая намёк мужа на вопрос, который он задал ей дома. — Как Лайнус попадает в большой волшебный мир. Считала, что после того, как ему исполнится одиннадцать и я отошлю его к тебе, я не увижу его, возможно, больше никогда. Не испытаю тех чувств, которые испытала сегодня. — Она взглянула на мужа с улыбкой, затем, положив поверх его руки свою, слегка сжала её и вновь посмотрела на Лайнуса. — Мне почему-то всегда казалось, что для Лайнуса первое посещение магического квартала будет больше похоже на то, как воспринимала его Мелисса. Хоть для неё всё и было ново, но… как бы объяснить… она долгое время жила в Малфой-мэноре, и магия так или иначе уже была частью её жизни. Мы с Лайнусом жили уединённо, но магия тоже была частью его повседневной жизни. Но сейчас… я вижу, что он смотрит на этот мир так же, как я, когда впервые оказалась в Косом переулке. Словно видит волшебство первый раз. С восторгом. С надеждой, что станет частью этого мира. И с готовностью любить этот мир… просто потому, что он есть.

— Мама, папа, — прервал их разговор подбежавший Лайнус. — Я хочу попробовать ещё мороженое с предсказанием. Продавец сказал, что такое мороженое делают только в рождественские дни.

— С предсказанием? — переспросил Люциус. — Ну что же, скажи, чтобы нам принесли три порции. И после этого пойдём. У мамы есть ещё дела.

— У меня есть дела? — удивлённо посмотрела на него Гермиона, когда Лайнус умчался к прилавку.

— У тебя, — подтвердил Люциус. — Поскольку я в твои рождественские планы не вписывался, полагаю, подарок для меня ты не приготовила. А я просто жажду получить от тебя сюрприз в Рождество. Мы прогуляемся с Лайнусом, пока ты будешь покупать для меня подарок.

Но Гермиона улыбнулась и покачала головой.

— Не нужно. У меня есть для тебя сюрприз в Малфуа. С собой его взять невозможно, поэтому покажу его тебе завтра вечером. И очень надеюсь, что смогу тебя удивить и порадовать.

 

Да, то утро и ту поездку в Париж Люциус вспоминал с удовольствием. Сложности, которые он предвидел, появились после их возвращения в замок.

Он знал, что рано или поздно Гермиона задумается о несостыковках в его словах и поступках, но не мог даже предположить, что произойдёт это в первый же день после их встречи. Казалось бы, вопрос, с которого всё началось, был вполне безобидным: когда Люциус узнал о рождении сына? Во время разговора ему ещё доставила удовольствие мысль, что он был прав, не рассказывая Гермионе о том, как действует родовая печать и что при этом ощущает он сам. Но уже через несколько минут испытал страх, когда Гермиона удивилась, что Люциус перестал искать сына. Во второй раз она его не простит. Двенадцать лет, долгих двенадцать лет он нёс в сердце тяжесть того, что из-за него едва не погибли его дети… И всего лишь трёх слов «Не вини себя», сказанных Гермионой, хватило, чтобы он, наконец, избавился от этого груза. Но второй раз беспочвенных подозрений в измене Гермиона ему не простит. А если учесть истинные обстоятельства их разлуки — не простит тем более.

Конечно же, ухватив кончик ниточки, размотала весь клубок она, как всегда, быстро. Он выслушал её упрёки молча — они все были заслуженными. И когда она, выплеснув обиду, бросилась прочь, он, скорее по наитию, чем осмысленно, поднёс палочку к запястью. Гермиона согнулась от боли, и Люциус подхватил её на руки, лишая возможности снова сбежать. Он никогда не умел рассказывать о своих чувствах, поэтому не смог бы передать всю глубину боли и страха, которые преследовали его после её исчезновения. Он попытался рассказать ей о другом — что он до последнего не верил в её предательство, хватаясь за любой маломальский аргумент, говоривший об ошибочности очевидных выводов. И сдался лишь тогда, когда таких аргументов не осталось. Она должна была его понять.

И она поняла. Поняла всё, что он хотел ей сказать.

 

Загадка снятого с рода проклятия не давала ему покоя, мысли о ней занимали в тот день всё время, которое не было посвящено общению с женой и сыном. И открывшаяся тайна прошлого была подобна грому среди ясного неба. Узнав от Гермионы, где хранятся воспоминания Арманда, он немедленно отправился к омуту памяти.

Поначалу он надеялся, что Гермиона в чём-то ошиблась. Этого просто не могло быть! Чтобы висевшее над родом тысячу лет проклятие было наложено из-за любви к одной из тех, кто не обладал магией, презрение к кому каждый из Малфоев впитывал с молоком матери. Но нет, ошибки не было.

Люциус наблюдал первую встречу Арманда и Аделаиды, когда вернувшийся от двора тогда ещё герцога Вильгельма проведать родовое гнездо предок Люциуса подъехал к кузнице, чтобы подковать лошадь. Девушка вышла из стоявшего поблизости от кузницы дома, но, увидев незнакомца, забежала обратно. Наблюдал, как упорно Арманд преследовал девушку, но при этом никоим образом не покушаясь на её честь, а наоборот, завоевывая её доверие. Наблюдал, как он давал клятву отцу Аделаиды беречь и уважать её, когда просил её руки. Видел, какой радостью вспыхнули его глаза, когда кузнец позволил дочери самой принимать решение и она согласилась. И как Аделаида испугалась, когда он рассказал о своей магии, и попятилась от него. Арманд попытался её удержать, но она резко отскочила от протянутой к ней руки и побежала прочь. А он ей вслед послал заклятие забвения. Оказавшись возле кузни, стер воспоминание о себе и её отцу.

Год он провёл при нормандском дворе в кутежах и всевозможных поединках, отчаянно пытаясь забыть… Не смог. И тогда вернулся к Аделаиде. Вновь завоевать её оказалось легче, ведь он многое уже знал о ней. И, казалось бы, впереди ждала долгая счастливая жизнь с любимой… Люциус смотрел на Арманда и словно видел себя: точно такой же взгляд был у него на той самой колдографии, которую сделал Николас и про которую Гермиона не далее как утром сказала, что на ней она видит, что Люциус её любит. Да, Арманд любил и был счастлив. И обустраивал дом для их будущей семьи. Продумывая всё до мельчайших деталей, чтобы Аделаиде было в нём удобно. Оставалось только отлучиться ненадолго по делам службы у Вильгельма — и, наконец, он назовёт её своей женой.

Гермиона оказалась права, когда сказала, что словно чувствовала боль Арманда, когда он узнал о гибели любимой. Люциус тоже её почувствовал. Увидев то, что осталось от дома кузнеца, Арманд бросился внутрь — и у входа нашёл два обгоревших тела. Люциус до сих пор не мог забыть тот нечеловеческий крик, который вырвался из его горла. Арманд долго стоял на коленях, глядя на останки Аделаиды — даже обнять её в последний раз он не мог. Затем отправился в деревню — следовало послать кого-то за священником в соседнее селение, где была церковь, и договориться о перевозке погибших для погребения на церковной земле. Но, оказавшись среди крестьян, он услышал, как они обсуждают смерть проклятого колдуна и его дочери-ведьмы, насылавших уже который год неурожай. Стало понятно, почему останки Аделаиды и её отца до сих пор не захоронили и что помощи ждать не стоит. Арманд вернулся на пепелище и, уже не скрываясь, при помощи волшебства вырыл две могилы, аккуратно переместил в них тела, и засыпал землёй.

Затем облетел границы своих земель, накладывая на них заклинания и делая поместье невидимым для посторонних. И когда, наконец, наступила ночь, он запер чарами все дома в деревне и поджёг их. Поджёг магическим пламенем, чтобы спастись никому из обречённых не удалось наверняка.

Приехав в замок, велел эльфам собрать его вещи и составить договор о том, что они будут охранять дом. Последнее, что видел Люциус — как леденеет взгляд его предка, скидывающего в кувшин нити воспоминаний о своей единственной любви. Именно таким взглядом всегда смотрел портрет Арманда с гобелена в Малфой-мэноре.

Вновь его мир перевернулся, когда Люциус просмотрел эти воспоминания. Он долго сидел в одиночестве, пытаясь разобраться, что он чувствует. «Я больше не могу его ненавидеть», — сказала Гермиона о своём отношении к Арманду. И Люциус теперь тоже не мог. Он помнил, какое отчаяние пережил сам, когда увидел призрачную фигуру Гермионы два месяца назад. Всего лишь миг — но этого мига оказалось достаточно, чтобы он понял, что готов простить ей всё, лишь бы она была жива. А он использует даже самый крохотный шанс вернуть её. Но у Арманда не осталось даже крохотного шанса. Права была Гермиона, когда сказала, что вместе с возлюбленной он потерял и душу.

Люциус принялся собирать воспоминания в кувшин. Может быть, когда-нибудь и настанет день, когда он расскажет эту историю детям или внукам. Но точно не сейчас. Сейчас к этому он готов не был.

Люциус усмехнулся, испытывая одновременно горечь и облегчение. Он знал, что после того, как выбрал свой путь — жизнь вместе с Гермионой, он уже не откажется от неё. И всё же время от времени его одолевало… нет, не сожаление, но сознание того, что он сам оказался тем, кого всегда клеймил как предателей крови. И вот сейчас оказалось, что не такой уж он и предатель — в его роду была история и похуже. По крайней мере, его жена была волшебницей. Пусть магглорождённой, но всё-таки волшебницей. И соединила их первозданная магия.

Тайник, о котором говорила Гермиона, нашёлся быстро. Он действительно был настроен на кровное родство и открылся, стоило Люциусу только прикоснуться к нему.

Убрав кувшин с воспоминаниями в тайник, Люциус огляделся. Собственно, в библиотеке он ещё не был. Утром, когда они шли вдвоём в баню, Гермиона рассказала, что находится за дверьми, мимо которых они проходили. Ну, а потом было уже не до экскурсий.

Первым привлёк его внимание герб на стене напротив входа. Его Люциус рассматривал с большим интересом. Изображение родового герба времён Вильгельма Завоевателя сохранилось лишь на печатке, которую он подарил Гермионе. Но вследствие малого размера и естественного истирания металла от времени некоторых деталей на нём разглядеть было невозможно. Странно было видеть знакомый до мельчайших подробностей с детства символ иным: без девиза и с менее изящным изображением змей и драконов, а также с однажды исчезнувшей с герба веткой самшита. Из поколения в поколение передавалось предание, что когда-то она была. Но ни как она выглядела, ни почему перестала быть частью герба — в семейных преданиях не сохранилось. Возможно, в библиотеке он найдёт ответ на этот вопрос.

Люциус обвёл взглядом расположенные возле стен шкафы. Для дома одиннадцатого века библиотека была богатой. Не очень много книг, а вот такого количества свитков Люциус мало где видел. И все они были упакованы в специальные футляры. Взяв один, Люциус рассмотрел надпись на нём. Что же, его жена проделала титаническую работу, перебрав все свитки и систематизировав их, а также поместив каждый в зачарованный футляр, обеспечивавший сохранность содержимого.

Но часть свитков на верхней полке одного из шкафов была без футляров. Люциус попытался вытянуть один из них, чтобы узнать причину такого пренебрежительного отношения к ним Гермионы, но не смог — полка была надёжно защищена заклинанием. Предположив, каким именно, Люциус взмахнул палочкой — и увидел сетку узора заклинания, которому научил Гермиону сам. Заклинание не относилось к родовым, но было изобретено кем-то из его предков и передавалось из поколения в поколение только в их семье. Старшего сына Люциус счёл необходимым научить ему лишь в то время, когда Драко находился в длительной депрессии и единственное, что выводило его тогда из этого состояния — приготовление зелий. Люциус рассказал сыну про заклинание, дабы у того была возможность пользоваться книгами из шкафов, защищённых тем самым заклинанием. Младшие дети не знали его до сих пор. Что же касается Гермионы — то заклинанию Люциус научил её по той же причине, что и Драко — чтобы она могла воспользоваться ранее недоступными ей книгами. Это было как раз в период их медового месяца. К тому времени Гермиона прочла значительную часть книг из библиотеки Малфоев и начала проявлять интерес к тем, к которым отсутствовал свободный доступ. Люциус рассказал ей про заклинание и показал его, но вот попробовать его применить у Гермионы получилось лишь спустя время. Поскольку это был первый период почти безоблачных отношений в их семейной жизни, Люциус не преминул помешать жене сосредоточиться на взмахах палочки.

— Ещё ни одно простое заклинание я не изучала целых два часа, — хихикнула Гермиона, застёгивая множество мелких крючков на блузке, когда наконец-то смогла вырваться из его объятий.

Воспоминание вызвало улыбку, и Люциус почувствовал, как напряжение от потрясений сегодняшнего дня отступает прочь, оставляя лишь тепло в груди и лёгкую грусть, что нельзя вернуться в тот день и прожить те два часа снова.

Он уже собрался снять заклинание, наложенное Гермионой, как за спиной раздалось короткое мяуканье, и Люциус обернулся. На столе сидел Живоглот.

— Привет! — сказал Люциус, подходя ближе и протягивая руку, чтобы погладить питомца жены.

 

В Малфой-мэноре Живоглот появился вместе с Мелиссой, и поначалу Люциус был к нему равнодушен. В семье Малфоев, выбирая питомцев, никогда не заводили даже низзлов, не то что котов. Питомец, как и прочие атрибуты волшебника, обычно выбирались с расчётом, дабы подчеркнуть статус их владельца, и низзл, безусловно, был бы для такой цели идеален. Но эти животные считались слишком своенравными, так что даже не каждый взрослый волшебник получал разрешение на содержание низзла. А уж ребёнку в одиннадцать лет — возрасте, когда питомцы появлялись даже у тех, у кого их раньше не было — выдача такого разрешения и вовсе не предусматривалась. Поэтому из животных Малфои обычно выбирали сов, и даже не сов, а филинов — завести филина редко кто из магов мог себе позволить. Так что, по сути, Живоглот был первым — за исключением питомцев нескольких его однокурсников в Хогвартсе — котом в повседневной жизни Люциуса.

Почти год Люциус словно не замечал, что в его доме поселился новый жилец. Живоглот обследовал огромную территорию Малфой-мэнора, а если и ластился к кому-то — то к Гермионе, Мелиссе или детям.

Но однажды, когда Люциус работал в библиотеке, Живоглот улёгся на спинку стоявшего напротив стола дивана и немигающим взглядом уставился на хозяина дома. Как раз в это время Люциус почувствовал, что ему необходим небольшой перерыв, и встал, чтобы немного размять ноги.

— Ну, что смотришь? — заметив направленный на него кошачий взгляд, неожиданно сам для себя спросил Люциус.

Живоглот в ответ растянулся на боку, посмотрел на него прищуренными глазами и начал неспешно вылизывать поджатую в кулачок лапу.

Люциус усмехнулся — эта наглая морда ничуть не испугалась. И тогда он подошёл поближе. Живоглот обнюхал протянутую к нему руку и неожиданно поднырнул под ладонь, вынуждая погладить его. Такое нахальство позабавило Люциуса, и ещё несколько минут он гладил кота, прежде чем вернулся к работе.

С тех пор рыжий питомец жены стал часто появляться возле него. Он мог так же, как и в первый раз, разлечься где-нибудь поблизости и лениво смотреть на Малфоя. Но незаметно для Люциуса расстояние между ними сокращалось. Сначала с дивана Живоглот спустился на пол возле дивана, в другой раз расположился на середине пути от дивана до стола, затем возле стола, потом под столом. И, наконец, настал день, когда, войдя в библиотеку, Люциус обнаружил рыжее недоразумение спящим на краю своего рабочего стола. Но вместо того, чтобы прогнать нахала, Люциус разложил бумаги так, чтобы не мешать тому дремать дальше.

Так и повелось, что, убегая от надоедливого внимания детей, Живоглот скрывался именно в той комнате, где в данный момент находился Люциус. К слову, умудрялся он проникать даже в их с Гермионой спальню, несмотря на все наложенные чары. И составлял ему компанию в те редкие ночи, когда Люциус, одолеваемый бессонницей, уходил из спальни в соседнюю гостиную, чтобы почитать или поработать. И никогда не показывался на глаза Люциусу, когда хозяин дома был раздражён.

— Значит, это тебя нужно благодарить за то, что моя семья оказалась здесь? — спросил Люциус, почёсывая мурлыкающего Живоглота.

Люциус и в самом деле чувствовал благодарность. Иррациональное, необъяснимое чувство благодарности… к коту. Звучало смешно, но Люциус действительно его испытывал. Гермиона успела подробно рассказать о том, как они оказались в этом замке. Безусловно, без подаренного Люциусом кольца ничего бы не было — именно Люциус своим подарком запустил цепочку связанных с ним событий. Но даже при наличии кольца Гермиона просто проехала мимо их нового дома. Возможно, в дальнейшем она всё равно оказалась бы здесь. Но получилось именно так, как получилось — это Живоглот почувствовал связь между кольцом и замком и привёл её в дом, который, по словам Гермионы, оказался для неё и сына приютом, который в самый трудный час дала им любовь Люциуса, домом, где они могли ощущать себя частью их семьи, несмотря на разлуку.

Живоглот решил, что Люциус достаточно погладил его с одного бока, и повернулся, подставляя другой. И открыл взгляду хозяина тетрадь, на которой лежал.

— Подожди, — сказал Люциус, осторожно отодвигая кота и читая название.

Живоглот ждать не стал, недовольно ударил пару раз хвостом по столу, затем спрыгнул на пол и гордо удалился.

 

«История эльфов» — было выведено рукой Гермионы. Незамысловатое название, но, открыв тетрадь и просмотрев выборочно её содержимое, Люциус понял, что работу Гермионы можно назвать фундаментальной.

Он помнил, как Драко ещё во время учёбы в Хогвартсе рассказывал про Гермиону, что она создала какую-то организацию по освобождению эльфов. Люциус тогда от души посмеялся.

Что она попробует объявить такой же крестовый поход в защиту прав домовиков после их брака — возможность этого он допускал. Но у неё хватило ума не пытаться изменить что-то в его доме. И сейчас, когда она рассказала, что в Малфуа эльфы находятся на совсем иных условиях, нежели те, на которых привык и готов был взаимодействовать с ними Люциус, его рациональность взяла верх над мировоззрением. Когда она объяснила, что договор с эльфами заключен ею только до того времени, пока в Малфуа не приедет Люциус, и дальше договор с ними придётся заключать ему самому, не желая переламывать себя и не желая при этом ссориться с женой, он решил передать текущее управление домом Гермионе, оставив за собой окончательное слово только в особо важных случаях.

Люциус уже привык к тому, что политика осталась за пределами их семьи. Его устраивало это донельзя. И вот сейчас в их жизни появилось нечто, что может снова разрушить их отношения на почве различий в мировоззрении.

За спиной раздались шаги жены.

— Что это? — не оборачиваясь, спросил он.

— Я очень многое узнала об эльфах, пока жила здесь, — послышался её ответ. — Записывала их рассказы, предания, обычаи. Записей так много, что их хватит на целую книгу, не говоря о том, что эти сведения просто уникальны. Гарри нашёл человека, который согласился их издать. Это рукопись для издателя.

Люциус и сам уже понял, что, вложив столько сил в книгу, Гермиона вряд ли откажется от её публикации. Поэтому, получив подтверждение своим выводам, безапелляционно произнёс:

— Эта книга не будет издана.

Но тон, которым возразила ему Гермиона, был под стать его.

Люциус бросил на неё быстрый взгляд, но не стал ничего говорить. И через минуту почувствовал, как жена обняла его, прижавшись к спине.

— Люциус, я не хочу ссориться с тобой из-за этой книги.

— Не ссорься, — коротко ответил он.

Она оказалась перед ним и попыталась его переубедить:

— Я работала над ней больше четырёх лет. Ты знаешь, что я с юности хотела облегчить жизнь эльфам. Моя судьба сложилась не так, как я планировала. И ты не представляешь, как я воодушевилась, когда поняла, что здешние эльфы помнят историю своего народа. Несколько месяцев Гарри вёл переговоры с издателем, пока тот, наконец, не согласился на моё условие…

А вот это было уже интересно, и Люциус прервал жену вопросом:

— И что это за условие?

— Книга выйдет под псевдонимом, и пока ты и я живы, никто не узнает, что её написала я.

— Ты так уверена, что твой издатель выполнит его? — уже не так холодно спросил он.

— Он заключил магический контракт на издание книги. Не обычный, — кивнула Гермиона.

И уже в который раз Люциус ощутил, что Гермиона защищает его. Он был потрясён и восхищён, когда узнал, из лап какого проклятья она сумела вырвать его. Но это… воспринималось как-то само собой разумеющимся. Ибо что может быть естественнее в семье, чем забота о жизни и здоровье супруга, даже если в основе создания такой семьи лежит не любовь, а долг? Она никому не рассказала о найденных воспоминаниях Арманда, оберегая чувства мужа и оставляя Люциусу право самому принять решение, предавать ли огласке эту семейную тайну — однако и это было естественным, ведь дело касалось его предка и его рода. Но поставив издателю условие о сохранении инкогнито автора, Гермиона оберегала его покой — и для Люциуса этот поступок в какой-то мере был более ценен, чем остальное. Она прекрасно понимала, что такое объёмное историческое исследование, да ещё за авторством одной из самых известных современниц, не пройдёт незамеченным в магическом обществе. Прекрасно понимала, что Люциуса вынудили бы высказать своё мнение по поводу её книги. И опять ему пришлось бы выбирать из двух вариантов, которые он ненавидел одинаково сильно: высказать истинное отношение к эльфам, тем самым перечеркнув всё, чего сумел добиться за минувшие годы, и поставить под удар свою семью… либо вновь и вновь переступать через себя, скрывая это отношение и говоря то, что он не думал. Гермиона, отказавшись от указания своего имени на обложке, избавила его от необходимости этого мучительного выбора… а вернее, от необходимости переступать через себя, ибо между мировоззрением и безопасностью и спокойствием семьи Люциус всегда выбирал последнее. Издалека и будучи уверенной, что им не быть вместе, она всё равно оберегала его покой. Более того, поставив условие, что настоящее имя автора будет скрываться до тех пор, пока жив не только Люциус, но и она сама, Гермиона тем самым давала обет молчания… и гарантию, что отношение мужа к её книге не будет обсуждаться в магическом обществе. Никогда.

Чувство невыразимой нежности наполнило Люциуса, но удержаться от беззлобной, но всё равно язвительной шпильки он не смог:

— Странно, что ты не начала разговор о том, что я несправедлив к эльфам.

— Что толку убеждать тебя в том, с чем ты никогда не согласишься? — пожала она плечами. — Но моё стремление получить то, что очень хочется, должно быть тебе понятно.

Получить то, что очень хочется — вот это он понимал очень хорошо. Только в его жизни к тому, что очень хочется, пути были, как правило, весьма длинны и извилисты, особенно в молодости — потому что Люциус стремился получить всё без жертв со своей стороны, например, усмирить амбиции или честолюбие. Лишь со временем он научился идти на компромисс с самим собой ради достижения цели. И то, с какой лёгкостью Гермиона отказалась от славы ради того, чтобы опубликовать свой труд и при этом сохранить покой семьи, вызвало в нём уважение. Прикоснувшись ладонью к щеке Гермионы, он не стал сдерживать слов, которые никогда не говорил ей прежде:

— Мне тебя не хватало.

 

Следующий день пребывания в Малфуа выдался не таким богатым на события, как первый. Гермиона с Лайнусом отправились в Руан, чтобы закончить дела в маггловском мире, а затем в гости к Оберонам — попрощаться. Люциус же использовал это время, чтобы осмотреть поместье и восстановить защиту, которая нарушалась из-за жестокой мести Арманда.

Нашёл он это место достаточно быстро, несмотря на то что за десять веков всё изменилось. На месте лугов и возделываемых крестьянами полей простирался густой лес. Но вот озеро, возле которого защитные чары давали сбой, выглядело почти так же, как в воспоминаниях Арманда.

Люциус знал способ восстановить защиту полностью. Для этого всего-то и нужно было искренне попросить прощение у невинных жертв и подпитать просьбу ритуальным окроплением места их гибели своей кровью. Но он не стал этого делать. Он прекрасно понимал, что те же младенцы не были виноваты перед его предком ни в чём. Но также хорошо он понимал, насколько сильна была боль Арманда. А ведь та девушка тоже ни в чём не была виновата перед жителями деревни. Так что искренней просьбы о прощении у Люциуса не получилось бы. Сейчас — точно не получилось бы. Возможно, спустя какое-то время он сумел бы простить людей, которые запустили цепочку событий, приведших к тому, что Арманд наложил проклятие на свою собственную кровь, и тогда смог бы попросить прощение у тех, кто стал невольной жертвой мести его предка. Но не сейчас. Так что Люциус ограничился тем, что воспользовался родовой магией — этой защиты должно было хватить как минимум до его следующего приезда.

И только вечером, когда они вдвоём с Гермионой вышли из комнаты уснувшего Лайнуса, Люциус резким движением притянул жену к себе и произнёс:

— Я жду.

Прекрасно поняв, чего он ждёт, она повела его на первый этаж, к небольшой двери недалеко от библиотеки. Дверь он заприметил ещё днём, когда, дожидаясь возвращения жены и сына, обходил дом. Но узнать, куда она ведёт, не успел. Он насмешливо улыбнулся, увидев, как Гермиона снимает с двери их семейное защитное заклинание. И лишь когда они оказались внутри и Гермиона взмахом палочки зажгла закреплённые на стене факелы, игривое настроение Люциуса сменилось потрясением. Вчитываясь в имена предков, которые никогда не знал, он не сразу заметил, что Гермиона оставила его одного. Перегрин — первое имя на гобелене относилось ещё к эпохе Древнего Рима. Две тысячи лет! Его роду две тысячи лет! Если память не изменяла Люциусу — а в данном случае она ему точно не изменяла — Малфои теперь становились третьим по древности магическим родом в мире, который мог документально подтвердить своё происхождение.

Люциус вновь и вновь скользил взглядом от Перегрина до Арманда, запоминая имена и семейные связи. Максимилиан — на гобелене в Малфой-мэноре это имя было скрыто заклинанием Генри Малфоя, но здесь нет. Люциус решил оставить его. Раз оно появилось на гобелене — значит, ребёнок был признан его отцом, и в таком случае у Люциуса нет права выскабливать это имя с родословной. Наконец, его взгляд остановился на имени Гермионы. Надпись была точно такой, как семь лет назад в имении в Уилтшире. Теперь Люциус прекрасно понимал, почему Гермиона наложила на дверь заклинание, снять которое смогли бы только она, Люциус или Драко. Вновь она защищала его — на этот раз от тех, кто мог сравнить гобелен в Малфой-мэноре и этот — без надписи, сделанной Люциусом, и раскрыть тайну, которую знали лишь они двое. Во второй раз на написание слова «Магглорождённая» ушло больше времени, чем в Малфой-мэноре, ибо шрифт надписи должен был быть максимально похожим на шрифт других надписей на гобелене.

Люциус ещё раз осмотрелся напоследок, открыл дверь, чтобы покинуть комнату, и в дверях столкнулся с женой. Быстро оглядев стену позади него, Гермиона ненадолго задержала взгляд на одной точке — и Люциусу даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что привлёк её внимание результат только что выполненной им работы. А через пару мгновений она посмотрела на него, и её взор был полон света, которого ему так не хватало.

— Ты доволен моим сюрпризом? — сказала она, не столько спрашивая, сколько утверждая.

— Очень, — ответил он, привлекая её к себе и прижимаясь губами к её губам.

Вскоре поцелуи стали дольше, объятия — крепче, а дыхание — прерывистее.

— Хочу тебя, — выдохнула Гермиона, перемежая свои слова с поцелуями. — Так… соскучилась… весь день не могла толком ни на чём сосредоточиться… представляла, как ночью… ты будешь ласкать меня… — не прекращая целовать его, она положила ладонь поверх его руки и подтянула её к своей груди, давая понять, какую именно ласку представляла.

Лёгкая улыбка дёрнула уголок губ Люциуса.

— Смотри на меня! — велел он, и Гермиона подчинилась, отклоняясь назад так, что спиной опиралась на его согнутую руку, а затылком — на его раскрытую ладонь.

Это была давняя и любимая обоими игра. Корнями уходящая во времена их медового месяца и ставшая одним из источников их будущего доверия друг к другу. Люциус тогда приручал Гермиону, изучал её тело, искал чувствительные точки, наблюдал за реакцией на его прикосновения и одновременно учил её не стесняться его и не стыдиться своей отзывчивости на его ласки. Поддерживая одной рукой её спину и голову, чтобы Гермионе было удобно, другой он неторопливо поглаживал её грудь то кончиками пальцев, то костяшками, а то и вовсе надетыми на руку перстнями. Сначала открытые участки кожи. Затем, медленно расстёгивая пуговички или просто приспуская ткань с плеч, всё больше обнажал декольте и постепенно подбирался к тому, что было скрыто под одеждой. Длительная разлука дала свои плоды, и на долгую игру Гермионы в этот раз не хватило. Люциус с удовольствием смотрел, как её взгляд начало затягивать поволокой, слышал её участившееся дыхание. Наконец, почувствовал, как её голова, запрокидываясь, сильнее прижалась к его ладони, и, полностью отдаваясь ощущениям, Гермиона закрыла глаза и закусила губу в предвкушении, когда его рука нырнёт под корсаж, чтобы сжать жаждущий прикосновения холмик…

А на Люциуса вдруг напало озорное настроение, словно он был не умудренным прожитыми годами главой рода, а юношей, уверенным в том, что впереди его ждёт долгая и прекрасная жизнь.

— Мне нравятся твои фантазии, — отстраняясь, сказал он и внезапно подхватил Гермиону, забрасывая себе на плечо, и направился в сторону лестницы.

— Люциус! — от неожиданности вскрикнула она и захлопала ладонями по его спине. — Ты варвар!

И в её голосе он отчётливо расслышал недовольство — но не от нецивилизованного поступка мужа, а от того, что он прервал их игру и она не получила сладкое.

— Мимо, моя дорогая, — усмехнулся Люциус. — Напомню тебе, что варварами древние римляне называли неграждан Рима. А судя по сюрпризу, который ты только что мне преподнесла, мой предок всё-таки был римским гражданином. — Он шутливо шлёпнул её и добавил: — А если ты будешь шуметь, то разбудишь Лайнуса… и тебе снова придётся лишь представлять, как я ласкаю тебя.

Гермиона послушно замолчала, но сама потихоньку высвободила из брюк его рубашку и начала поглаживать кончиками пальцев его спину, усиливая напор как раз на эрогенных точках. О, она знала его тело так же хорошо, как и он её. От каждого такого дразнящего прикосновения Люциус вздрагивал и замедлял шаг. Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы не поддаться на её провокацию и всё-таки дойти до спальни, и только там, бросив хохочущую жену на кровать, приступить к воплощению в реальность её, а заодно и своих, фантазий.

 

Пожалуй, то Рождество было лучшим в его жизни. Задумка Люциуса превратить возвращение Гермионы домой в рождественский подарок детям удалась. Пока Астория и Скорпиус знакомились с Лайнусом, Люциус наблюдал за встречей Гермионы с младшей дочерью. «Мама… Мамочка!» — крикнула Патрисия и через пару секунд оказалась в объятиях матери. И Люциус почувствовал… Удовлетворение от того, что принял правильное решение? Гордость собой? Или всё вместе? Он не знал. Знал лишь, что доволен тем, что в своё время не поддался эмоциям и удержался от того, чтобы посеять в младшей дочери неприязнь к матери. Гермиона вырастила сына с любовью к отцу — но и Люциус поступил достойно. Нет, любовь к матери в Патрисии он не взращивал, но хотя бы не стал мешать этого делать остальным членам семьи. И сейчас пожинал сладкие плоды своего поступка: спокойствие родных, которое было почти осязаемым, и полный благодарности и любви взгляд Гермионы.

После завтрака вся семья собралась в галерее возле гобелена с родословной. Гермиона закрепила на ткани брошь, которую заколдовала, накладывая чары, дабы спрятать появление имени Лайнуса после его рождения. Портрет младшего сына показался, едва брошь оказалась в непосредственной близости к нему. Гермиона посчитала, что брошь просто будет приколота к гобелену, и именно поэтому выбрала такую форму — листок, чтобы он не сильно выделялся на фоне общего рисунка вышитого древа. Однако Люциус взмахнул палочкой — и листок потерял объём, став частью вышивки.

В тот день Люциус наконец получил ответ на вопрос, который занимал его целый год: почему Драко оставил зацепку, позволившую Люциусу узнать, что они с двойняшками нашли Гермиону.

— Ты не стал говорить, что знаешь об этом, — попытался уйти от ответа сын.

— Решил понаблюдать за вами, — сказал Люциус и повторил вопрос: — Так почему?

— Не знаю, заметил ты или нет, но ты стал часто крутить брачный браслет. Когда случается, что мы с Асторией ссоримся, или когда разлучаемся на длительное время, я начинаю крутить обручальное кольцо на пальце, потому что скучаю по ней и мне кажется, что прикосновение к кольцу словно сокращает расстояние между нами, — объяснил Драко. — Когда я увидел, что ты точно так же прикасаешься к браслету, я подумал, что тебе станет легче… если ты будешь знать, что с Грейнджер есть связь, — закончил он, деликатно обойдя тему чувств отца к жене.

Люциус скептически усмехнулся. Нет, появления такой привычки у себя он не заметил. Но был ещё один вопрос, ответ на который он хотел получить так же сильно, как на первый.

— Ты знал про проклятье?

— Грейнджер рассказала в первую же встречу, — кивнул Драко.

Сердце стукнуло сильнее один раз. Сын знал о проклятье и… рискнул жизнью отца?

— Поверь, отец, — словно прочитав его мысли, продолжил Драко, — это был нелёгкий выбор. Я не спал всю ночь, решая, как мне поступить. Но твоя жена не раз говорила мне, что никто лучше меня не понимает ход твоих мыслей. Поэтому да, я рискнул, решив, что твоя гордость и на этот раз возьмёт верх над всеми остальными желаниями, и ты не помчишься к женщине, которая оставила тебя. Неужели я оказался неправ?

— Прав, — не стал отрицать Люциус. Драко поступил как заботливый сын, и ради этого пошёл против его приказа. Но следовало признать, что смелость, которую он проявил, делая этот выбор, была достойна главы рода, которым Драко станет, когда придёт время.

Поняв, что разговор закончен, Драко направился к выходу, но Люциус всё-таки окликнул его, чтобы сказать:

— Спасибо, сын.

 

Вечером, отправив детей спать, Люциус утянул жену прогуляться по вечернему парку.

Гермиона отмечала изменения, которые произошли с Малфой-мэнором за время её отсутствия. Люциус отвечал на её вопросы, а сам думал о том, что так же, как видеть её рядом с детьми, так же, как слышать её стоны, когда он овладевал ей, так же, как чувствовать её в своих объятиях, когда он просыпался по утрам, ему не хватало вот таких простых прогулок вдвоём и бесед обо всём, что угодно.

— Очень красиво, — сказала Гермиона, когда они остановились, чтобы она могла полюбоваться, как украсили в этом году дом к Рождеству.

— Мелисса помогла, — рассеянно ответил Люциус и безо всякого перехода задал вопрос, который занимал его последние два дня: — Как любят Малфои?

Гермиона подняла на него непонимающий взгляд, и он пояснил:

— Там, во Франции, рассказывая историю Арманда и Аделаиды, ты сказала, что он любил её так сильно, как умеют любить только Малфои. Объясни, что имела в виду.

— Ты застал меня врасплох, — ответила Гермиона. — Вот так сразу и не ответишь…

— Ну, хотя бы в двух словах, — насмешливо сказал он. — Чем характеризуется любовь Малфоев?

— Двух слов мало, — пробормотала она.

— Ну хорошо, пусть будут три, — поддразнил он её.

Гермиона на какое-то время задумалась, а потом выдала первое слово:

— Забота.

Люциус усмехнулся:

— Забота — это естественно для любой семьи, не находишь?

— Естественно — да. Только не в любой она присутствует, — возразила Гермиона.

— Хорошо, согласен. Дальше.

— Преданность, — после ещё одной паузы ответила Гермиона.

— Преданность? — в ночной тишине его смех прозвучал оглушительно. — Ты уверена, что говоришь про Малфоев? — с нажимом произнёс он, намекая на этимологию своей фамилии.

— Да, — серьёзно подтвердила жена. Затем, ласково улыбнувшись, легкими касаниями кончиков пальцев начала выводить узор на его щеке и продолжила: — Всё-таки качества, от которых происходят фамилии, подмечают посторонние люди. Думаю, если бы это шло из семьи, в основе фамилии вполне лежало бы что-то, созвучное слову «верность». — Немного помолчав, добавила: — Я рада, что нам с Мелиссой посчастливилось испытать эту любовь на себе. Мне — так вообще трижды.

— Трижды? — удивлённо спросил он.

— Дружба Драко, любовь детей и… любовь мужчины. Твоя, — ответила она и прижалась щекой к его груди.

— Ты сказала, что двух слов будет мало, — спустя какое-то время сказал Люциус.

На этот раз пауза была дольше, чем предыдущие, но после Гермиона произнесла:

— Вопреки.

Вот этот ответ оказался неожиданным, и Люциус переспросил:

— Вопреки? Вопреки чему?

— Всему, — сказала она. — Времени… Расстоянию… Мировоззрению… Вопреки всему, что мешает любви быть. — Гермиона привстала на цыпочки, потянувшись к его губам, но прежде чем коснуться их своими, прошептала: — Тебе ли об этом не знать, любовь моя?

Нежность, с которой она произнесла последние слова, сделала поцелуй слаще. А когда он закончился и Гермиона прижалась к мужу, уткнувшись макушкой ему в подбородок, Люциус, обняв её, задумался над услышанным. А ведь он никогда не задавался вопросом, что же в нём привлекло её. Привыкший к женскому вниманию, любовь Гермионы он воспринял как нечто, разумеющееся само собой, а вот его решение принять её чувство — воистину судьбоносным поступком. И сейчас оказалось, что всё совсем не так. Проявлять те качества, которые назвала Гермиона, для Люциуса было вполне естественно, ведь он с детства видел такое отношение к своим жёнам и у деда, и у отца. Но то, что она сумела разглядеть их, разглядеть за всеми их разногласиями и ненавистью… Только сейчас Люциус понял, что это было настоящим чудом. А ведь не случись этого — и не было бы рядом с ним человека, в котором он мог быть уверен так же, как в себе самом. И проклятие по-прежнему висело бы над их родом, неизвестное никому. Может быть, Гермиона права? Может быть, это и есть признаки любви? Любви, которая не требует слов, чтобы быть принятой любимой женщиной.

— Значит, вопреки всему? — задумчиво произнёс он. — Идём! — сказал повелительно и, схватив Гермиону за руку, направился в дом.

Два дня назад, узнав о снятом с рода проклятье, он подумал о том, что должен отблагодарить Гермиону. Если бы на её месте был посторонний человек, Люциус бы подумал о вознаграждении за услугу, оказанную его семье. Но Гермиона — другое дело. Она была его женой, а спасение мужа в его глазах было выполнением долга жены. Но… ему захотелось сделать ей подарок. Такой, чтобы она запомнила его навсегда. Чтобы поняла, что ему совсем не безразличны те жертвы, на которые она пошла ради него. И сейчас после её слов мысли, до этого бродившие в голове неясными образами, оформились в конкретное решение. Сохранившая его семью, Гермиона как никто другой заслуживала того, чтобы чувствовать себя её частью. Не просто женой и матерью, а частью его древнего рода. Она сказала: «Вопреки всему». Что ж! Пожалуй, она права.

— Люциус, подожди! — вскрикнула Гермиона, и Люциус обернулся. Увлечённый своей идеей, он совсем забыл, что на каждые два его шага у Гермионы приходятся три. А сейчас он шагал так стремительно, что она просто не поспевала за ним.

Он подождал, пока она возьмёт его под руку, и продолжил путь уже в более привычном им обоим темпе.

— Куда мы идём? — спросила Гермиона.

— К гобелену с родословной. Мне нужно поговорить кое с кем.

— На гобелене? Не проще ли с обычным портретом?

Люциус мотнул головой:

— Портрет, который мне нужен, есть только там.

— И чей он?

— Моей матери, — ответил Люциус и почувствовал, как Гермиона остановилась. — Что не так? — несколько раздражённо спросил он у жены.

— Всё так, — кивнула она и возобновила движение. — Я просто подумала... А ведь и правда, я не видела ни одного её портрета. Портретов твоего отца целых три. А матери — ни одного. Ей не нравилось позировать? Потому что по твоим рассказам я поняла, что отец очень любил её. И как-то не укладывается у меня в голове, что он заказал три своих портрета и ни одного — любимой женщины.

— Наоборот, — после продолжительного молчания ответил Люциус. — Портретов мамы было гораздо больше, чем отца. Каждые два-три года отец нанимал художника, чтобы написать её новый портрет.

— Тогда… как? — изумилась Гермиона.

— Она сама уничтожила все свои изображения незадолго до своей смерти. — По восклицанию Гермионы он понял, что она изумилась ещё больше. — Она знала о том, что умирает. Думаю, она боялась, что отец сойдёт с ума, если в его жизни останется что-то, что будет создавать для него иллюзию, что она жива. Боялась, что из-за этого он перестанет жить в реальности и полностью погрузится в эту иллюзию.

— Твой отец?! Насколько я слышала, он был весьма рассудителен…

— О да! — усмехнулся Люциус. — Он был одним из самых хладнокровных и решительных людей, каких только знал наш мир. Но я... видел его в первые недели после смерти матери… И думаю, что мама была права, когда оборвала между ними все возможные связи, — закончил Люциус, отгоняя воспоминание о полубезумном взгляде отца, который часами сидел возле гобелена с родословной в первую неделю после похорон, и, не отрываясь, глядел на единственное сохранившееся изображение жены.

Свет в большей части комнат уже был потушен, обитатели дома если ещё и не легли спать, то находились уже в своих комнатах, так что шаги Люциуса и Гермионы в тишине звучали громче, чем обычно, и Люциус приглушил их заклинанием, не желая, чтобы кто-то своим появлением помешал тому, что он задумал.

В галерее Люциус поставил Гермиону напротив гобелена, сам же встал позади неё и, положив на её плечи руки, обратился к портрету матери:

— Мама!

Мать с портрета взглянула на него. В первые годы после её смерти он часто приходил сюда. Иногда разговаривал с ней, но чаще просто молчал. Потом эти посещения стали реже. А сейчас Люциус уже и не помнил, когда приходил специально к портрету матери в последний раз. Но несмотря на это она взглянула на него так же, как прежде — с теплотой и любовью.

— Мама, — словно почувствовав её поддержку, продолжил он. — Твои молитвы были услышаны. Прошу тебя, — и сильнее сжал плечи жены.

Мать перевела взгляд на Гермиону. Некоторое время она рассматривала её, а затем… слегка наклонила голову и улыбнулась.

Увидев кивок и улыбку матери, Люциус едва слышно выдохнул и прошептал на ухо Гермионе:

— Она благословила тебя.

Портреты знали много больше, чем живые люди, и хранили тайны. Люциус был уверен, что и про проклятье Арманда им было известно, но никто даже намёком не помог Люциусу за предыдущие пять лет. Из чувства долга перед магией, соединившей судьбы Люциуса и Гермионы, ни один из портретов предков не унижал его жену. Теперь, когда благодаря ей было снято проклятие с рода, её не стали бы презирать тем более — всё-таки чувство долга за спасение рода было таким же сильным, как и перед магией. Но убеждать кого-то из предков дать понять Гермионе, что они признают её членом семьи, Люциус не собирался. Его решение было гораздо проще и надёжней. Мать есть мать, какой бы рьяной сторонницей теории чистой крови она ни была. Поэтому именно к ней обратился Люциус, прося поддержки для своей магглорождённой жены. Кроме того, интуитивно он чувствовал, что для Гермионы благословение свекрови будет более значимым, чем благословение свёкра, которое, к слову, Абраксас не единожды имел возможность дать ей.

Гермиона растерянно взглянула на мужа, и, послав ей ободряющую улыбку, он сказал:

— Пойдём.

— Подожди, — остановила она его. Слегка поклонившись, обратилась к портрету матери: — Благодарю вас, миссис Малфой. — Положив ладонь поверх руки мужа, которая всё ещё покоилась на её плече, добавила: — Обещаю, что пока я жива, я буду заботиться о вашем сыне.

На губах матери вновь появилась улыбка.

— Идём, — снова позвал Люциус Гермиону.

— Ещё минуту, — попросила она, сделала несколько шагов в сторону и остановилась перед портретом Арманда. — Сэр!

Подошедший вслед за женой Люциус увидел, как Арманд посмотрел на неё — так же холодно, как смотрел всегда и на всех.

— Сэр, — не испугавшись, продолжила Гермиона. — Мы знаем историю Аделаиды. — При этих словах по лицу Арманда пробежала тень. — Нам… Мне жаль, что вам довелось пережить то, что вы пережили, — закончила она свою речь, и… Арманд ненадолго опустил голову, а когда вновь поднял её, то в его взгляде больше не было привычного льда. Это был взгляд очень уставшего человека. Несколько раз кивнув, Арманд закрыл глаза и словно заснул.

— Гриффиндорское понятие о благородстве ничто не заставит исчезнуть? — насмешливо спросил Гермиону Люциус. — Зачем ты это сделала?

— Знаешь, — ответила она, на этот раз сама потянув его к выходу, — ведь гобелен с родословной Малфоев очень отличается от гобеленов других семей даже чистокровных волшебников? — Люциус кивком согласился, и она продолжила: — Именно наличием портретов. Обычно портреты оживают после смерти волшебника. А на гобелене они появляются в момент рождения ребёнка и меняются. Не потому ли, что они как-то связаны с тем, кого изображают, не только внешним видом? Не знаю, права я или нет, но мне кажется, что в каждом из портретов есть частичка души волшебника. И если я права, то представь: тысячу лет часть души Арманда, заключенная в его портрете, несла тяжесть вины за то, что он проклял своих потомков. Поступок, безусловно, ужасный. Но тысяча лет — не слишком ли долгий срок для расплаты за поступок, совершённый под воздействием безысходной боли? Мне кажется, он заслужил прощение… и в первую очередь своё собственное.

Руки коснулось что-то влажное, и Люциус опустил взгляд. На подоконник перед ним забрался Ра, ткнулся носом в ладонь хозяина, требуя ласки, и Люциус почесал его за ухом, как нравилось низзлу.

* * *

 

Живоглот прожил ещё два года после возвращения Гермионы домой. Но однажды Торри, заикаясь, сообщил Люциусу, что эльфы нашли в парке умершего питомца жены и сейчас не знают, как рассказать об этом хозяйке, потому что не хотят её расстраивать. Люциус велел показать место, где они нашли Живоглота. Сам заклинанием создал ямку в земле, сам переместил в неё кошачье тело и сам засыпал его землёй. Это было последнее выражение благодарности существу, которое в трудный для его семьи час привело Гермиону в дом его предков, под защиту его родовой магии.

Эльфам он запретил рассказывать Гермионе о смерти её питомца и сделал это сам, когда после долгого отсутствия Живоглота она начала догадываться, что больше его не увидит. Известие она приняла стойко, хотя всё-таки всплакнула, когда Люциус обнял её.

В тот год раздумывать над подарком ко дню рождения Гермионы ему не пришлось — выбор был очевиден. Люциус усмехнулся, вспоминая взгляд Гермионы, когда вместо привычного объёмного подарка в нарядной упаковке он протянул ей папку с бумагами. Удивление, граничащее с разочарованием, которое она не смогла скрыть полностью.

— Тебе не кажется, что стоит больше доверять своему мужу? — насмешливо спросил он, когда она бросилась ему на шею, разобравшись, что бумаги — это оформленная на её имя лицензия на содержание низзла, а сам подарок ей ещё предстоит выбрать.

— Прости, — ответила она. — Наверное, сработал стереотип. Я каждый раз жду от тебя сюрприза и пока разворачиваю упаковку, пытаюсь угадать, что под ней. В этот раз упаковки не было, угадывать не пришлось. Но этот сюрприз — один из лучших твоих подарков.

Выбирать подарок они отправились через несколько дней, хотя выбрать его не получилось — подарок сам нашёл их. Они только присели в гостиной в доме заводчика низзлов, чтобы за чашкой кофе обсудить нюансы поведения питомца в новом доме, как вдруг Гермиона тихонько вскрикнула от неожиданности, а в следующую секунду, цепляясь за её платье, на колени к ней забралось большеухое белое с чёрными крапинами чудо и, громко урча от удовольствия, свернулось в клубок. Отвлекшись немного на детёныша низзла, они продолжили разговор, в конце которого хозяин предложил им пройти в другую комнату, чтобы выбрать питомца.

— Не нужно, — отказалась Гермиона. — Мы, кажется, уже нашли того, кого возьмём. Правда, малыш? — и погладила низзла, который успел уже перебраться выше и уткнуться мордочкой ей в шею.

— М-м-м, — замялся заводчик. — Должен предупредить, миссис Малфой, что этот детёныш… можно сказать, бракованный…

— То есть? — резко обернулась к нему Гермиона.

— От таких экземпляров отказываются получать потомство. Уши у него значительно больше, чем обычно бывают у низзлов. Сейчас это придаёт ему дополнительное очарование, но с возрастом будет смотреться неэстетично: голова будет выглядеть слишком тяжёлой для тела. Поверьте моему опыту, такой внешний вид взрослых особей скорее отталкивает, нежели вызывает умиление. Хотя расцветка у него очень редкая. Подойдите к окну и посмотрите на него в лучах солнечного света. Видите? — спросил он, когда Гермиона последовала его совету. — То здесь, то там появляется мерцание, словно лучики от сияния драгоценных камней. — Гермиона кивнула, и он продолжил: — Такая разновидность так и называется — бриллиантовая. Некоторые волоски у низзла имеют утолщения, которые отражают солнечный свет. Очень-очень редкая расцветка. Так что детёныш этот, можно сказать, голубых кровей, но использовать его для разведения не стоит: высока вероятность того, что дефект может передаться по наследству.

— Мы не собираемся разводить низзлов, — твёрдо ответила Гермиона. — Нам нужен преданный друг, который принесёт радость в нашу жизнь и чью жизнь мы сделаем комфортной. Только посмотрите, какой у него умный взгляд! Разве можно от него отказаться? — с мольбой посмотрела она на Люциуса.

— Моя жена любит брать под крыло несчастных и обездоленных, — с усмешкой съязвил он. — Это её подарок. И раз она хочет взять под опеку этого низзла — значит, так тому и быть.

— А мой муж предпочитает диковинки, — не осталась в долгу Гермиона, глядя на него с задором и благодарностью.

Это был тот редкий случай, когда они не прятали своих чувств при посторонних людях. Если Люциусу требовался специалист, то он предпочитал связываться с фанатами своего дела. Такие люди могли быть невероятными занудами, но даже прочитав множество книг, невозможно было подчерпнуть столько верной информации, сколько за одну беседу с ними. Выбранный Люциусом заводчик был как раз из таких фанатов, увлечённым только низзлами, и если и замечавшим вокруг что-то ещё, то неспособным использовать это во вред — в данном случае искренность чувств между бывшим пожирателем и магглорождённой волшебницей.

— Я не возьму с вас денег, — сказал он, когда Люциус спросил о цене низзла. — Просто сделайте так, чтобы этот малыш был доволен жизнью рядом с вами.

Кличку новому питомцу жены дала Патрисия — она как раз читала книгу по истории Древнего Египта. Когда малыш уселся на солнце, его действительно словно окутало сияние, так что дочь сравнила его с маленьким солнышком, упомянув в числе ласковых слов имя древнеегипетского божества, на что неожиданно для всех детёныш мяукнул.

Ра в самом деле оказался умным животным. Ласку он проявлял ко всем членам их большой семьи, но хозяевами признавал лишь Гермиону и Люциуса. Именно так, обоих. Хотя по словам заводчика низзл обычно выбирал себе только одного хозяина, которого считал главным, ко всем остальным относился скорее снисходительно.

Он будто чувствовал магическую преграду вокруг поместья, за которую нельзя было выходить. Как уж смогла договориться с ним Гермиона, Люциусу было неизвестно, но с тех пор, как Ра поселился в доме, проблем с ним у Гермионы не было — ведь лицензия была выдана на её имя, и ответственность за сокрытие низзла от глаз магглов несла именно она. Правда, сигнальные чары по периметру имения Люциус всё-таки для подстраховки наложил — но за семь лет они ни разу не сработали.

Как и Живоглот, сумел Ра пробираться в любой уголок Малфой-мэнора, даже в хозяйскую спальню, зачастую растягиваясь в ногах спящих Люциуса и Гермионы. Но он словно чувствовал, когда становился в их постели третьим лишним, и просто уходил. Такая понятливость со стороны животного нравилась Люциусу, и он спокойно относился к тому, что частенько питомец жены выбирал местом для отдыха его рабочий стол, тесня при этом хозяина, а иногда и мешая работать.

Уши у низзла с возрастом действительно стали непропорционально большими по сравнению с головой, но в какой-то момент этот дефект стал достоинством: вместо обычно стоящих торчком уши согнулись, как у собак, придавая своему владельцу очаровательный вид и делая его уникальным.

 

 * * *

— Пришёл предупредить, что Николас скоро будет здесь? — усмехнулся Люциус, поглаживая мурчащего низзла.

Ра имел странную особенность предчувствовать скорое появление членов семьи. В общем-то, собрались уже все, кроме Николаса. Люциус заметил, что и Гермиона стала чаще поглядывать в сторону ворот, ожидая своего первенца.

* * *

 

Отношения со средним сыном были сложными. Воспитывать Николаса Люциус старался так же, как и Драко. И до поступления в Хогвартс всё шло так, как, с точки зрения Люциуса, было правильно. Да и во время учёбы — тоже. Что что-то надломилось в отношениях с сыном, Люциус почувствовал за два года до окончания школы. Разговоры всё чаще напоминали скрытый конфликт. Люциус ощущал, что сын словно противостоит ему, но почему — не мог понять. Нет, Николас не вел себя непочтительно, но… ощущение противодействия всему, что говорит Люциус, не исчезало. В результате каникулы, которые раньше радовали встречей с детьми, стали напряжённым временем. Гермиона успокаивала мужа, говоря про переходный возраст, про то, что сын переживает, поскольку уже нужно определяться, чем заниматься после Хогвартса.

— С Драко не было таких проблем, — во время одного из разговоров в сердцах сказал Люциус.

Наступила долгая пауза, а потом донёсся голос Гермионы — тихий и какой-то чужой:

— Да, мы с Драко в этом возрасте уже стали взрослыми.

Дёрнувшись, словно от удара, Люциус посмотрел на жену — и увидел, как в её глазах блеснули слёзы. Прошлое, когда они находились по разные стороны баррикад, вновь дало о себе знать. А ведь Люциус уже стал забывать об этом. Нет, от своего прошлого он не отказался, но Гермиона в его восприятии давно не была врагом — не только сейчас, но и тогда, «когда они с Драко уже стали взрослыми».

Не зная, что сказать, Люциус отвернулся и с силой сжал перила беседки. Он не слышал шагов Гермионы, только почувствовал, как она прижалась к нему со спины, обвивая его руками.

— Я не упрекаю тебя за прошлое, — произнесла она. — И не хотела сделать тебе больно. Просто посмотри на проблему с Николасом с другой стороны. Уж лучше эта непонятная ситуация с его противостоянием, чем то, через что пришлось пройти Драко.

— Согласен, — глухо ответил Люциус.

Поднырнув под его рукой, Гермиона встала перед ним и продолжила разговор:

— Я уже пыталась поговорить с Николасом. Правда, безрезультатно. Для меня ведь тоже всё это в первый раз, не только для тебя. И я тоже не знаю, как нам сейчас действовать. Знаю только, что нужно проявить терпение и не давить на сына. Возможно, он сам не до конца понимает, что его тревожит, или не может облечь свои желания в слова… Я, конечно, попробую поговорить с ним ещё раз. Но знаю точно: придёт время, и мы узнаем, что с ним происходит.

— Я боюсь, что когда мы об этом узнаем, может быть поздно что-то делать, — сказал Люциус, выпуская на волю лишь толику того страха не уберечь детей, который преследовал его со времени, когда он не смог уберечь от беды Драко.

— Я тоже этого боюсь. Но для того, чтобы узнать, необязательно давить на него. Можно наблюдать за ним и использовать другие источники...

— Я уже разговаривал и с Оливией, и с Драко. Они не понимают, что с ним происходит, — покачал головой Люциус.

— Значит, давай подождём немного. Нам ещё дважды проходить через это. Может быть, сейчас нам нужно просто научиться, как справляться с подобной ситуацией.

— Моя мудрая жена, — с усмешкой произнёс Люциус и с удовольствием отметил, что её щёки порозовели. — А выслушивать без смущения комплименты ты до сих пор не научилась, — поддразнил её.

 

Но когда обучение в Хогвартсе было закончено, вопреки ожиданиям ситуация стала ещё хуже. На попытки выяснить, чем сын собирается заниматься дальше, Николас отвечал, что не знает.

Он наотрез отказался, когда Люциус попытался привлечь его к участию в семейном деле. Его не привлекала спортивная карьера. Хотя на седьмом курсе он всё-таки вошёл в команду Слизерина по квиддичу, и его факультет снова стал чемпионом в тот год. Люциус с Гермионой присутствовали на паре матчей с его участием, и даже Гермиона, не особо любившая эту игру, подмечала, что сын играет очень хорошо. Джинни Поттер же настоятельно рекомендовала Николасу попробовать себя в качестве профессионального игрока в квиддич.

Закончил Николас школу неплохо. Не с одними отметками «превосходно», как Оливия, но всё же неплохо, так что шансы сделать карьеру в качестве служащего у него были хорошие. Но на предложение отца устроиться в министерство ответил, что одного дипломата для их семьи более чем достаточно. Оливия действительно работала в министерстве магии и за несколько лет сумела подняться по карьерной лестнице. «Ваш характер, мисс Малфой, похоже, полностью соответствует вашему имени», — сказал ей Олливандер, когда она нашла свою палочку. У старшей дочери в самом деле обнаружились способности вести, казалось бы, даже безнадёжные переговоры и добиваться компромисса. Даже сейчас, когда Оливия взяла отпуск, чтобы ухаживать за маленьким сыном, в особо сложных случаях обращались к ней за помощью.

На просьбу Люциуса предложить Николасу работу в лаборатории ответил отказом сам Драко.

— Я понимаю твоё беспокойство, — сказал он. — Через год, наверное, и я тоже буду так переживать за Скорпиуса. Но зельеварение Ника не интересует, разве ты не видишь? Если бы он хотел, он сам попросил бы дать ему работу: он знает, что я не отказал бы.

Только через несколько месяцев удалось вызвать сына на разговор.

— Я хотел бы совершить кругосветное путешествие, — сказал Николас наконец что-то определённое.

— С какой целью? — поинтересовался Люциус.

— Хочу попробовать кое-что сделать.

Люциус вопросительно посмотрел на него, но ответа на свой безмолвный вопрос не получил, так что задал его вслух:

— Что именно?

— Не хочу пока разглашать деталей, — покачал головой Николас. — Скажу лишь, что надеюсь найти своё призвание в жизни.

Люциус скептически хмыкнул:

— Кругосветное путешествие — дорогое удовольствие. Где ты планируешь взять на него средства?

— Сначала хотел попросить помочь маму. Но потом решил всё-таки обратиться к тебе.

Люциус замолчал, раздумывая.

— Сколько времени ты планируешь путешествовать? — наконец спросил он.

— Года два, — ответил Николас.

— Немало, — рассмеялся Люциус. — Хорошо, допустим, я оплачу это двухгодичное путешествие. Ты из него вернёшься. Но вдруг не добьёшься того результата, на который рассчитываешь? Что будет тогда?

Николас закрыл глаза, но по его лицу Люциус без труда прочёл, что он борется с собой.

— Если я не смогу добиться того, чего хочу, — наконец ответил сын, — обещаю, что соглашусь на любую работу, которую ты сочтёшь для меня лучшей.

— Даже так? — за насмешливым тоном Люциусу удалось-таки скрыть удивление.

— Могу дать клятву, — подтвердил Николас.

Равнодушие, прозвучавшее в его голосе, задело Люциуса. Но помогло принять решение.

— И у меня будет ещё одно условие, — сказал Николас под конец разговора.

— Условие? — переспросил Люциус, не скрывая раздражения о того, что сын осмелился ставить ему ещё какие-то условия.

— Условие, — повторил Николас, не испугавшись угрозы, прозвучавшей в голосе отца. — Пообещай, что в этом путешествии твои люди не будут сопровождать меня.

Согласиться на это было сложно. Но Люциус всё-таки согласился:

— Хорошо. Но у меня есть встречное условие. Раз в несколько дней ты будешь писать матери, чтобы она не волновалась. Обещаю, что не буду выяснять, чем именно ты занимаешься, если нам будет известен хотя бы путь твоего передвижения.

Сын сдержал обещание, и в последующие два года исправно присылал письма, в которых, впрочем, не было ничего о том, чем он занимается. Об этом знала Оливия, но она отказалась рассказывать, сославшись на слово, данное брату.

Вернулся Николас возмужавшим, загоревшим, с блеском в глазах и… невероятным количеством колдографий.

— И вот на это он потратил два года?! — бушевал Люциус.

— Ты не понимаешь, — сказала Гермиона, спокойно перебиравшая пачку колдографий сына в ожидании, пока пройдёт гроза. — Вспомни, что фотоаппарат ему ты подарил сам. А сейчас тебя возмущает, что у сына раскрылся талант, который он не стал зарывать в землю, а попытался развить. Посмотри, — предложила она, — вот на эту колдографию. Или на эту. Каждая из них словно рассказывает целую историю. Николас чувствует, в какой момент нужно нажать кнопку. Вспомни ту нашу колдографию, на которую я люблю смотреть. Ему удалось запечатлеть проявление твоих чувств. С твоим самоконтролем это действительно дорогого стоит.

— Этот талант не обеспечит ему достойное будущее, — всё ещё возмущённо, но уже не так категорично возразил Люциус.

Гермиона пожала плечами:

— Он — твой сын. Думаю, когда он попросил тебя профинансировать его путешествие, у него был уже план и того, как извлечь из результатов этого путешествия материальную выгоду. Но вряд ли он захочет делиться с тобой своими планами, если ты будешь на него давить. Дай ему возможность попробовать. Он может ошибиться, но это будет его ошибка. — Она подошла и прижалась к его груди. — Я боюсь, Люциус. Боюсь, что если сейчас Николас не почувствует нашу поддержку, он либо сломается и всю жизнь будет винить в этом нас, либо уйдёт из семьи. Я не хочу ни ломать сына, ни терять его. К тому же Драко в своё время ты позволил заниматься зельеварением. И посмотри, чего он добился сейчас. Разве ты не гордишься им? И ведь ты по-прежнему ведёшь все дела сам, давая сыну возможность заниматься тем, что ему нравится. Неужели Николас, над которым, в отличие от Драко, не довлеет звание наследника рода, не имеет права на шанс заниматься в жизни тем, что доставляет ему удовольствие?

Разговор с женой притупил негодование Люциуса, и в следующий раз беседа с сыном была конструктивной.

— У тебя уже есть план, как твое увлечение сможет тебя обеспечить? — спросил Люциус.

Некоторое время Николас в задумчивости сидел молча, словно решая что-то для себя, затем вышел из кабинета, сказав, что скоро вернётся.

А когда вернулся, положил перед отцом колдографию. Которую… Люциус уже видел.

Около полугода назад в одном из журналов появилась колдография, поднявшая бурю в магическом мире. На ней была изображена химера, кормящая своего детёныша. Автором значился некий мистер Хантер, но всем было понятно, что это всего лишь псевдоним. Впрочем, выяснить личность фотографа особо не стремились, но вот его смелостью откровенно восторгались. Подобраться так близко к одному из самых опасных магических существ — для этого требовалась невероятная смелость, граничившая с невероятным везением… или безумием.

— Ты понимаешь, что будет с твоей матерью, когда она узнает об этом? — придя в себя, спросил Люциус, сумевший понять всё, что не сказал сын.

Николас кивнул:

— Поэтому и рассказываю всё это тебе, а не ей.

Он отошёл к окну и некоторое время молча смотрел в него. Затем обернулся и начал свой рассказ:

— Я помню, ты сердился, что несколько месяцев после окончания Хогвартса я часто бывал в доме Поттеров. На самом деле я отправлялся к ним, чтобы оттуда перемещаться в мир магглов. — При воспоминании о том, как безуспешно он тогда пытался выяснить, чем занимается Николас в доме друзей, в душе Люциуса закипела ярость, которая усилилась при известии, что он ещё и бывал в мире магглов. Но внешне он остался невозмутимым, не желая прерывать столь редкий откровенный разговор с сыном. — Дядя Гарри помог мне устроиться на курсы маггловской фотографии. Поверь, отец, это было очень познавательно. Магглы считают это искусством. В нашем мире фотография считается увлечением или источником заработка, но до уровня искусства она не дотягивает. Я знаю, тебе неприятно слышать, что за помощью я обратился не к тебе или маме, но ты был бы однозначно против. К тому же мне нужна была помощь человека, который не только научил бы не выделяться среди магглов, но и помог обосноваться среди них. Маму я не мог попросить — ей пришлось бы скрывать, в чём она мне помогает. Я не хотел, чтобы между вами были тайны. А дядя Гарри уже делал для мамы подобное… В общем, лучшего варианта я не увидел. После окончания курсов и твоего согласия помочь мне с расходами на кругосветное путешествие я прожил среди магглов ещё несколько месяцев, занимаясь практикой. Изучая фотографию, я размышлял о том, как можно применить все эти знания в нашем мире. Особенно меня привлекла идея снимать животных в их естественной среде. Ведь среди волшебников такого никто ещё не делал, отец! — посмотрел он на Люциуса. — Я по нескольку часов, а то и дней мог провести в засаде ради того, чтобы сделать один-единственный удачный снимок. Я учился фотографировать немагических животных в условиях их обитания. Я специально рассказываю об этом, чтобы ты знал: я не действовал под влиянием лишь желания. Я целенаправленно нарабатывал навыки в менее опасных условиях, где гарантированно мог себя защитить. Одновременно с этим я изучал особенности поведения магических животных. Сначала снимал неопасных, потом постепенно наращивал степень риска. Химеру я снимать не планировал. Загорелся идеей, когда в Греции в гостинице услышал разговор двух охотников о том, что поблизости объявилась химера. Но к тому времени у меня уже были кое-какие наработки для съёмки опасных животных. В частности, зачарованные фотоаппараты, перемещающиеся после автоматической съёмки в другое место, откуда я мог забрать их без риска для себя. Я потратил время, чтобы выспросить у охотников про повадки химеры и нанял их, чтобы они помогли расставить аппараты в тех местах, где был шанс застать её. Я рассказываю подробности, чтобы ты знал: да, я пошёл на риск, но это был риск многократно продуманный и подстрахованный.

— Я рад, что ты объяснил мне всё это, — сказал Люциус, когда сын прервал свой рассказ. Слова Николаса о том, что он тренировался на съёмке немагических животных, поубавили его гнев, вызванный известием о пребывании сына в мире магглов: обычные животные для волшебника были в полной мере неопасны. — Рад и тому, что к подобным вылазкам ты подходишь ответственно, словно к подготовке боевой операции. Но ты не ответил на мой вопрос: твоё увлечение сможет обеспечить тебя?

— За эту колдографию я получил столько, что мне хватило не только покрыть свои расходы — а они были не такими уж и маленькими, отец! — но и прожить пару месяцев, не трогая тех денег, которые ты выделил мне, — усмехнулся Николас, а в его глазах светилась гордость. — Разумеется, постоянно рисковать ради таких снимков я не собираюсь. Есть ещё куча возможностей не только заниматься фотографией, но и зарабатывать с её помощью.

— Например?

— Ну, самое очевидное — я могу устроиться репортёром в газету или журнал. Астория и тётя Джинни обещали мне помочь с рекомендациями, если я надумаю заняться этим. Я могу оказывать услуги фотосъёмки на торжествах. И у меня есть все шансы основать своё дело и добиться успеха. Разумеется, я отдаю себе отчёт, что для этого потребуется время и финансовые вложения. Но я профессионал, отец. Пока ещё с небольшим опытом, но всё же профессионал. Нужно только показать людям преимущества услуг профессионала перед любительской съёмкой.

Убеждённость, звучавшая в голосе сына, успокоила Люциуса: по всей видимости, Николас действительно действовал обдуманно. Поэтому следующий вопрос он задал с искренним интересом:

— И как конкретно ты хочешь этого добиться?

— Я хочу организовать выставку своих работ. Думаю, из того, что я привёз, вполне можно набрать нужное количество снимков. И я уже попросил Асторию помочь мне с организацией. Если выставка будет иметь успех — возможно, выпущу книгу.

— Ну что же, — сказал Люциус. — Ты меня заинтересовал. Я участвую. Финансово, — усмехнулся он, когда Николас удивлённо уставился на него. — Организационные вопросы оставляю вам с Асторией. И это инвестиции, а не подарок, — уточнил он. — Так что у тебя будет дополнительный стимул подойти к мероприятию со всей ответственностью.

— Спасибо, папа, — выдохнул потрясённый Николас.

— Подожди, у меня есть ещё пара вопросов, — остановил его Люциус, когда сын собрался закончить разговор. — Ты понимаешь, что даже при условии, что ты станешь востребованным и у тебя не будет конкурентов, вряд ли ты заработаешь столько, сколько смог бы, помогая мне в семейных делах?

— Я понимаю, — после небольшой паузы ответил Николас, — что не смогу достигнуть того уровня жизни, который даёшь мне ты. Но всё-таки считаю, что смогу содержать и себя, и свою семью, когда она у меня появится. Если же этого будет мало — надеюсь, что эмоциональное удовольствие от осознания, что я являюсь первопроходцем в своём деле, компенсирует то, что вместо роскошной моя жизнь будет всего лишь обеспеченной.

— Хорошо, — задумчиво произнёс Люциус, удивлённый столь зрелым рассуждением сына. — Второй вопрос: кто знает об этом? — кивнул он на колдографию в руках Николаса.

— Кроме меня и редактора журнала, который купил этот снимок, только ты.

— Оливия?

— Нет, — усмехнулся Николас. — Она знала лишь о том, что я занимаюсь фотографией. Я слишком сильно люблю сестру, чтобы заставлять её переживать.

 

Казалось бы, на этом проблема исчерпала себя. План Николаса медленно, но верно воплощался в жизнь. Напряжение из общения исчезло, не ощущалось противоборства со стороны сына. И всё же… чувствовалось, что есть что-то ещё, что беспокоит его. Правда, чувствовал это, видимо, только Люциус — Гермиона ничего похожего не ощущала. Решив, что, возможно, он ошибся и просто по инерции ещё видит сложности там, где их нет, Люциус не стал заострять внимание на проблеме. Но по привычке продолжал наблюдать за сыном. И привычка сослужила ему хорошую службу.

 

Как и обещал жене, Люциус сделал традицией ежегодный отдых в Малфуа. Порой они с Гермионой отдыхали в поместье по несколько дней вдвоём или с младшими детьми, но летом на месяц сюда переезжали все обитатели Малфой-мэнора.

Люциус привязался к Малфуа. В первую очередь, конечно, потому, что это был дом его предков. Гордость, которую он испытывал, может понять лишь тот, кто сам принадлежит к роду — уходящей корнями в прошлое последовательности поколений: вроде бы твоей личной заслуги нет ни в чём, тебе просто посчастливилось родиться в такой семье, но… чувствуешь гордость от того, что ты сопричастен к целым поколениям перед тобой, от того, что ты — связующее звено в цепи между прошлым и будущим, цепи длиною в несколько веков… Конечно, Люциус понимал всё это и раньше — Малфои не зря считались одним из старейших магических родов Британии. Но сейчас эти чувства словно заиграли новыми, более яркими, красками, и вместе с радостью и гордостью усилилось и чувство ответственности и долга: сохранить, не дать прерваться, не позволить затеряться во времени…

Малфуа стал для него своеобразным убежищем. Малфой-мэнор тоже для него всегда был больше, чем домом. Он был для него неким источником, местом, где Люциус в сложные периоды черпал силы… Но вместе с тем в Малфой-мэноре никогда нельзя было забыть о своих обязанностях — сначала как наследника, а потом — главы рода. Энергетическим источником для Люциуса Малфуа тоже стал, а вот чувство долга переставало довлеть… Возможно, всё дело было как раз в том, что управление текущими делами поместья Люциус передал Гермионе, а серьёзных проблем, требующих его вмешательства, не появлялось. Даже почта сюда приходила реже — только действительно неотложные письма. И Люциус чувствовал здесь себя просто любимым мужем и отцом.

Он давно уже заметил, что единственное место в мире, где он мог расслабиться — это его покои в Малфой-мэноре. Только там он чувствовал себя защищённым. И не только физически. Даже при его выдержке и постоянном самоконтроле невозможно было быть в таком напряжении круглосуточно. Две комнаты стали тем местом, где Люциус не только отдыхал, но и позволял себе быть самим собой. Этот порядок немного нарушился, когда вместе с ним поселилась Гермиона — всё-таки открываться ей тогда он готов не был. Но он и сам не заметил, когда случилось так, что он перестал закрываться от неё. Все самые откровенные разговоры с женой происходили только в их комнатах.

И вот теперь появилось ещё два места, где Люциус чувствовал себя так же свободно. Первое — это комната, которую выбрала себе Гермиона, когда поселилась в Малфуа. И хотя защитных заклинаний, как в Малфой-мэноре, на неё наложено не было, всё же никто без позволения хозяев в неё войти не посмел бы: то, что больше нельзя заходить в родительскую спальню, когда вздумается, Лайнусу объяснила либо сама Гермиона, либо кто-то из старших детей, а все остальные и так знали, что такое недопустимо. Вторым же местом стала… баня. Которую Люциус посещал только с Гермионой. Не то чтобы ему была нужна её помощь, нет. Скорее, это был их своеобразный ритуал с того дня, когда она сказала, что сможет позаботиться о муже не хуже эльфа. Люциусу нравилось чувствовать, как нежно она массирует ему голову, помогая мыть волосы, как бережно трет мочалкой его кожу, как тщательно подбирает комфортную температуру воды, чтобы смыть пену… Но главным было не это. В какой-то миг Люциус понял, что большее удовольствие ему доставляет осознание того, что он может себе позволить быть беззащитным в присутствии Гермионы. И дело было не в том, что тело было полностью обнажено, не в том, что палочки они оба оставляли в первой комнате, уберегая их от излишнего воздействия влажного воздуха — всё это было и в Малфой-мэноре, когда они принимали душ или ванну вместе. Скорее, дело было именно в том, что ванная комната находилась в тех же покоях, на которые были наложены защитные заклинания. В Малфуа же граница защищённости проходила по границе самого поместья, и мир Люциуса, где можно быть самим собой, словно расширился. А места, где он находился только с Гермионой, которой доверял как себе самому, стали средоточием этого мира.

Да, Люциус привязался к Малфуа. Но единственным, кто разделял эту его привязанность, была, пожалуй, только Гермиона. Для Лайнуса, родившегося и проведшего здесь первые четыре года своей жизни, ничего необычного в доме не было. Такое же отношение — скорее всего, в силу возраста — было и у Патрисии. Драко, хотя и с интересом исследовал поместье, всё же по возможности избегал всего, что имело отношение к его будущим обязанностям главы рода. Оливия проявила интерес в большей степени к содержимому библиотеки, чем к самому дому.

И только отношение Николаса к поместью для Люциуса оставалось непонятным. Каждую поездку в Малфуа он словно ждал, но в поместье вёл себя как обычно. Разве что очень много времени проводил в одиночестве, и откуда-то Люциус знал, что это время Николас посвящал тому, чтобы изучить поместье лучше кого бы то ни было.

В год возвращения Николаса домой после путешествия во время традиционной поездки в Малфуа всей семьёй Люциус в первое утро застал сына возле башни. В самом нахождении Николаса в этом месте ничего необычного не было, но Люциус обратил внимание на то, как прислонившийся к стене сын прикасался к камню. «Словно к святыне», — вспомнились ему слова Гермионы. Но развить эту мысль сразу не получилось. Николас словно почувствовал присутствие отца и обернулся. А затем ушёл — как Люциусу показалось, слишком поспешно, хотя перед уходом и перебросился с ним парой вежливых фраз.

«Слишком» — вот как следовало охарактеризовать последующие два года жизни Николаса. В его жизни всего стало слишком: слишком много событий, слишком много внимания общества, слишком много риска… Даже Люциус, считавший, что поддержание внимания к себе приносит семье больше пользы, нежели вреда, предпочёл бы, чтобы этого внимания было меньше.

Фотовыставка сына вызвала интерес, и Николас увлечённо ставил перед собой задачи и добивался их, развивая собственное дело. Со временем Люциус убедился, что поступил правильно, поддержав его.

Однако вопреки его обещанию не рисковать часто снимки опасных животных публиковались с завидной регулярностью. О первой паре новых фотографий Люциус узнал постфактум, но очень быстро начал разбираться по поведению сына, когда он затевал очередную вылазку. Впрочем, долго хранить тайну Николаса не удалось.

Вернувшись из очередной поездки, сын, как обычно, сразу же отправился к матери. Соскучившаяся по нему Гермиона крепко обняла его, но внезапно отстранилась, глядя на свою испачканную кровью ладонь, а затем вновь устремила взгляд на Николаса.

— Что это? — спросила она. — Ты ранен?

На лице Николаса мелькнуло замешательство, но уже через миг он рассмеялся:

— Пустяки. Тебе не стоит беспокоиться. Всего лишь поскользнулся на горной тропинке и ударился. Ещё не до конца зажило…

— Сядь, я хочу взглянуть, — Гермиона сказала это негромко, но тоном, которого не смел ослушаться никто из детей.

Бросив взгляд на отца, в котором Люциус прочитал просьбу о помощи, Николас сел и послушно отогнул ворот, открывая взгляду матери шею с двумя слегка кровоточащими полосками.

— Видишь, ничего страшного, уже почти всё зажило… — попытался он захватить инициативу в разговоре.

— Хватит! — прервала его Гермиона. — Ты думаешь, я не смогу отличить случайную царапину, которая залечивается одним заклинанием, от раны, нанесённой магическим животным? Сколько времени она не заживает?

— Похоже на следы от укусов чизпурфлов, — сказал подошедший поближе к ним Люциус.

Николас быстро посмотрел на него и… подхватил подкинутую отцом идею.

— Верно, — сказал он. — Мама, правда, ну ничего страшного. Я снимал авгуреев в лесу. Чизпурфлы, видимо, почувствовали во мне новый источник магии и неожиданно напали. Я просто оказался не готов к такому.

Гермиона перевела взгляд с сына на мужа, затем обратно.

— Снимал авгуреев? — в задумчивости переспросила она, и по её тону следующий вопрос Люциус предугадал раньше, чем он прозвучал: — А химеру и мантикору снимал тоже ты?

Вздрогнув от неожиданности, Николас посмотрел на неё и… кивнул.

Гермиона встала и прошлась по комнате.

— Ты знаешь, сын, — наконец сказала она, — я старалась всегда тебя поддерживать во всём. Я всегда считала тебя очень рассудительным. Но так рисковать… Какой в этом смысл?

Николас вскочил с места, и Люциус заметил, как он с стиснул зубы. Но, глубоко вздохнув, спокойным голосом сообщил, что хотел бы отдохнуть с дороги и продолжить разговор позже.

— Николас, — окликнул его Люциус. — Подожди меня в библиотеке. Мне нужно кое о чём тебя спросить.

Кивнув, Николас вышел из гостиной.

— Вот уж не думал, что настанет день, когда не ты меня, а я тебя буду успокаивать, — насмешливо сказал Люциус, подходя к Гермионе.

— Ты знал, чем он занимается, и скрывал это от меня, — сердито ответила она, сверкнув глазами, и увернулась от протянутой к её щеке руки, делая шаг прочь. Тогда Люциус резко дёрнул её за запястье к себе, заставляя вновь посмотреть на него, и положил ладонь ей на затылок, не давая возможности отвернуться и в то же время поглаживая большим пальцем её щёку.

— Знал. Скрывал, — согласился он. — Потому что не хотел, чтобы ты переживала. Поверь, у нас очень рассудительный сын. Когда он расскажет тебе, как тщательно готовится к таким поездкам, ты тоже поймёшь, что беспокоиться не о чем. И если он сказал, что эта рана — случайность, — значит, это действительно случайность. — Он коснулся губами её лба и закончил: — Ты же знаешь, что я не позволил бы ему подвергать себя риску бездумно.

Вздохнув, Гермиона прижалась к его плечу.

Николас ждал его в библиотеке, и как только Люциус вошёл, вскочил с кресла и сказал:

— Папа, спасибо, что подсказал с чизпурфлами. Я немного растерялся. Не думал, что рана начнёт кровоточить…

— Ну, а теперь я слушаю правду, — ответил Люциус, усаживаясь за стол. — Что произошло?

— Я был в Африке, — немного помешкав, ответил Николас. — Фотографировал фвуперов. Сам понимаешь, что съёмка не должна была быть очень долгой. Я толком-то и снять ещё ничего не успел, когда увидел, что на дереве притаился хищник. Я сразу трансгрессировал, но в прыжке он успел попасть в воронку трансгрессии лапой и мазнуть меня когтями.

— И… кто это был? — спросил Люциус, уже догадываясь, кого именно повстречал сын. — Кто?! — требовательно повторил он, заметив, как сын замялся.

— Нунду, — с явной неохотой сказал Николас.

Руки Люциуса непроизвольно вцепились в столешницу, сердце бешено застучало, перед глазами всё затянулось белым цветом, а сквозь шум в ушах доносились слова Николаса:

— Совсем молодой. Видимо, только-только начал осваивать самостоятельно территорию. Никто из местных не видел его, иначе меня предупредили бы. Моё сообщение о появлении нунду вызвало переполох, и на него началась охота. Я понимаю, ты рассержен. Я провёл неделю в лечебнице в Африке и ещё неделю здесь, в госпитале Святого Мунго. Целители сказали, что рана безвредна, только заживать будет долго. Так что всё обошлось.

— Нет, ты всё-таки не понимаешь, — не до конца придя в себя, резко ответил Люциус, подошёл к сыну и, с обеих сторон от него положив руки на подлокотники кресла, навис над ним, вынуждая смотреть на себя, не пропуская ни одного его слова. — В общем, так. Я не настаиваю, чтобы ты бросил своё увлечение. Я даже не настаиваю, чтобы ты перестал снимать животных совсем. Но со съёмками опасных магических животных ты заканчиваешь. Иначе… твоя мать узнает всё.

Люциус выпрямился, гневно глядя на сына. Это был очень грубый шантаж, но Люциус готов был использовать любое средство, дабы заставить Николаса перестать рисковать. Конечно, он никогда не сказал бы Гермионе, что они едва не потеряли сына, встретившего самое опасное в мире магическое существо. Но, к счастью, сын верил в другое — что отец способен рассказать жене эту правду. А значит, сделает всё, чтобы не дать ему повода огорчить мать.

Дверь открылась, и на пороге показалась Гермиона.

— Ник, мне нужно тебе кое-что сказать, — произнесла она, входя в библиотеку.

— Мы уже закончили, — ответил Люциус. — Можете остаться здесь. Я пойду в кабинет, мне нужно поработать.

— Нет, подожди, — остановила его жена. — Будет лучше, если ты будешь присутствовать. — Сев рядом с Николасом и взяв его руки в свои, она продолжила: — Сынок, я видела, что мои слова насчёт бессмысленного риска задели тебя. Я говорила на эмоциях и не очень понятно выразила свои мысли, поэтому хочу сделать это сейчас. Ты знаешь, что и я, и твой отец, и твой старший брат — мы все были на войне. К сожалению, любая война без жертв не обходится. Но, по крайней мере, на войне понятно, во имя чего человек погиб. Я не говорю сейчас о том, кто был прав или не прав в этой борьбе. Каждый из нас сражался за то, во что верил и что считал правильным. Я говорю о том, что мы все теряли там близких людей. Но то было военное время. А сейчас — нет. И мы не хотим больше терять близких. Я восхищаюсь твоей смелостью. Но любой риск, связанный с угрозой жизни, ни для меня, ни для твоего отца сейчас, когда нет войны и нет идеи, за которую нужно бороться, не имеет оправдания.

Николас перехватил руки Гермионы, сжав их в своих, и прижался к ним губами. Она же ненадолго коснулась его макушки щекой, а затем подняла взгляд на мужа в поисках поддержки.

— Надеюсь, твоей матери удалось донести до тебя то, что я не раз говорил тебе, — сказал Люциус.

Николас, не поднимая головы, кивнул.

 

Съёмки магических животных продолжались, и в последующие годы Николас сделал ещё несколько снимков даже опасных животных. Но теперь, когда Гермиона всё узнала, он перед поездкой детально рассказывал о своих планах родителям, чтобы они убедились, что риск, которому он подвергается, минимален. И пару раз скорректировал свои планы, усилив защиту благодаря их советам. Но это всё было уже позже. Тогда же, после того разговора, Николас прекратил съёмки на природе. Только спокойствия Гермионе и Люциусу это не принесло, потому что сын занялся квиддичем. На уровне любительских команд, но по сути это были всего лишь формулировки: игра требовала хорошей подготовки и формы, и грань между любителями и профессионалами была весьма тонка. Игроки — что профессионалы, что любители — получали одинаковые по своей тяжести травмы. Так что в жизни Николаса один вид риска сменился на другой. Но с этим Люциус и Гермиона смирились: травмы, получаемые в игре, давно и успешно лечились, а жизнь сына была на виду, поскольку родители старались присутствовать на каждой игре Николаса, где бы она ни проходила.

В это же время имя среднего сына начало часто упоминаться в скандальных новостях и слухах. Началось всё, пожалуй, с того, что одна из команд-соперников, проигравшая команде Николаса, попыталась оспорить результат игры, мотивируя тем, что один из игроков, то есть Николас, был не любителем, а профессионалом, поскольку играл в школьной команде по квиддичу на последнем курсе. Попытка оспорить результат провалилась, но вот внимание к Николасу магическое общество проявляло теперь уже не только в связи с фотографией, но и с квиддичем, а вслед за этим — в связи с устраиваемыми Николасом вечеринками и с его отношениями, которые возникали и заканчивались слишком быстро и часто.

Поначалу появление имени сына по таким поводам в газетах не нравилось Гермионе. Впрочем, как и Люциусу. Только вот поведение сына было… безупречным. Вечеринки, которые организовывал Николас, действительно проводились с размахом и шиком. Но по информации Люциуса в них не было ничего, что могло вызвать у сына проблемы с законом: там не применялись запрещённые зелья и артефакты и действовали правила, предупреждающие конфликты. Нарушить эти правила можно было лишь раз, после чего нарушитель ни при каких обстоятельствах не мог быть приглашён снова. Так что очень быстро встречи у Николаса, хотя и не были слишком частыми, приобрели славу вечеров для избранных. Только вот приглашения на них получали не те, кто, по мнению Люциуса, мог быть полезен сыну, а те, кто был ему интересен. Но поскольку и в этом Николас проявил свойственные ему предусмотрительность и разумность, убеждать сына приглашать тех, чьи связи будут ему выгодны, он не стал. А Гермионе объяснил, что скандалы вокруг имени Николаса создают обиженные из тех, кто не получил приглашений или наоборот, был исключён из круга избранных. И со временем к таким сплетням жена начала относиться легче и даже с юмором.

Ещё одной головной болью Люциуса стали известия о любовных похождениях сына. Он с самого начала дал понять Николасу, что знакомить семью тому следует лишь с девушкой, с которой собирается связать свою жизнь. Так что от частого появления в их доме новых лиц Люциус с Гермионой были избавлены. Оливия, конечно, знала обо всех связях брата, но ни одной из них не придавала значения. Люциус тоже получал информацию об этом, и среди имен порой мелькали имена дочерей весьма влиятельных людей, так что Люциус напрягался, ожидая скандала. Но — удивительное дело! — Николас умудрялся расставаться с девушками так, что ни одна из них не предъявляла ему претензий, а с некоторыми из них даже сохранил приятельские отношения.

— До меня дошли слухи о твоей новой пассии, — сказала ему как-то Гермиона, когда сын навестил их во время отдыха в Италии. — Ты наконец-то познакомишь нас со своей девушкой?

— Мамочка, — поцеловав Гермиону и усевшись на парапет террасы, ответил он, — я познакомлю тебя только с той девушкой, которой сделаю предложение. Пока я её ещё ищу.

— И кого же ты пытаешься найти? — вмешался в их разговор Люциус, читавший утреннюю газету, в которой имя сына опять упоминалось в светской хронике в связи с очередным разрывом отношений, что вызвало его раздражение.

— Единственную, — ответил Николас, пожав плечами, словно ответ был очевиден. — Хочу, чтобы у меня было так же, как у вас с мамой.

Услышав его ответ, Гермиона поперхнулась кофе.

— Поверь, сынок, — откашлявшись, сказала она, — как у нас с папой — не лучший вариант.

— Ну, я имел в виду результат, а не процесс, — пояснил он.

— У другого процесса и результат будет другой, — прокомментировал Люциус, давая понять сыну, что с таким подходом единственную он может и не найти.

— А я всё-таки попытаюсь, — ответил Николас.

 

— Не могу понять, что с ним не так, — делилась своими переживаниями Гермиона спустя какое-то время, когда они вдвоём прогуливались по парку Малфой-мэнора. — Вроде бы и добивается всего, чего хочет, и мы его в этом поддерживаем. Только у меня ощущение, что он что-то продолжает искать и не может найти.

— Единственную? — спросил Люциус, вспоминая недавнее откровение сына.

— Нет, — покачала головой Гермиона. — Драко говорил, что в школе он обращал на себя внимание девочек, но ни с кем не встречался. И после окончания школы до путешествия тоже. Если бы дело было в этом, думаю, скандальные истории мы услышали бы уже тогда. Знаешь, взвешенностью своих решений он похож на тебя даже больше, чем Драко. Но сейчас Николас словно… сорвался. Я бы предположила, что он стал, как говорят в мире магглов, зависим от адреналина. Постоянная потребность преодолевать опасности, — пояснила она на безмолвный вопрос Люциуса. — Но он довольно спокойно переносит длительные периоды отсутствия риска. Да и тщательно минимизирует все угрозы, мы с тобой в этом не раз уже убеждались. Странно, но порой мне приходят мысли, что он ищет себя самого. Интересно, что с ним случилось в том путешествии?

Кругосветное путешествие — именно с ним связывали изменения, произошедшие с Николасом, все члены семьи. И только Люциус, размышляя о переменах в поведении Николаса, упорно возвращался воспоминаниями к тому дню, когда увидел сына, прижавшегося к башне в Малфуа. «Словно к святыне», — опять всплыли в памяти слова Гермионы.

Люциус даже воспользовался омутом памяти, чтобы припомнить все детали той их встречи, а затем просмотрел также воспоминания обо всех их совместных посещениях Малфуа, прежде чем понял, наконец, что не давало покоя сыну. И это понимание вызвало противоречивые чувства, потому что то, о чём сын мечтал, чего желал, было… невозможно.

Люциус в самом деле собирался завещать Малфуа Николасу — Гермиона оказалась права, когда посоветовала поступить так, ибо из всех детей именно Николас испытывал некую привязанность к дому, Люциус отмечал это не раз. Но то, что эта привязанность гораздо сильнее и глубже, что этот дом является для сына не только источником сил и местом связи с родом, но и средством достижения самых амбициозных мечтаний — этого Люциус не мог даже предположить.

Это был тот случай, когда Люциус попытался поставить себя на место другого человека. Что чувствовал бы он, зная, что его мечты недостижимы? Такого не было никогда. Да, не всегда Люциус добивался желаемого, но всё-таки большая часть тех целей, которые он ставил перед собой, была им достигнута. Что же касается того, что не исполнилось… Жизнь показала, что он вполне может обойтись без этого или в ней было что-то более значимое и ценное для него.

Возможно, сейчас, когда он уже прожил почти половину жизни и прошёл через то, через что провела его судьба, он смирился бы и даже, наверное, отнёсся бы в какой-то степени философски к этому. Но не в молодости, когда мечты и амбиции достигали небес, а в нём жила непоколебимая уверенность, что при правильных решениях и действиях он может достичь всего, чего желает.

Нет, не получалось у Люциуса представить, как ощущает себя сын — даже для него желания Николаса были слишком смелыми. Хотя… его желания он понимал. Понимал, наверное, как никто другой, и так, как не понимал никогда раньше. И стали ясны и это невероятное стремление к риску, и частая смена отношений… Николас не искал себя, как казалось Гермионе. Себя он давно нашёл. Только сознавал, что ни к чему хорошему это не приведёт, лишь внесёт разлад в их дружную семью. Он сделал свой выбор в пользу спокойствия семьи. Вытравливал из себя опасные мечты, заменяя образующиеся в душе пустоты реальной опасностью…

Люциус никогда не относился к Николасу как к наследнику рода. Он воспитывал его так же, как Драко, передавая те же знания и чувство долга перед семьёй и родом, что и старшему сыну. Только если изначально воспитание Драко было нацелено на ответственность за принимаемые решения, то от Николаса так же, как от остальных детей, требовалось учиться безоговорочно подчиняться решениям старшего в роду. Каково же было ему, сыну глав двух магических родов, появившемуся в магическом браке, сознавать, что он всегда будет только вторым?

— Мне нужно принять непростое решение, — сказал он Гермионе, когда не мог больше игнорировать её обеспокоенные взгляды. — И я не могу тебе пока ничего сказать. Обещаю, что расскажу, как только разберусь во всём.

— Если я могу помочь…

— Ты поможешь мне, если просто будешь рядом, — не дал договорить он и, чтобы она поняла, насколько для него это действительно важно, притянул к себе так, что кроме как смотреть на него, ей не оставалось ничего другого. — Поверь, сейчас мне это нужнее всего.

Гермиона вздохнула и прижалась к нему, безмолвно пообещав свою поддержку. В том числе и благодаря этой её поддержке ему удалось решиться на невозможное. Разделить род — однозначно ослабить его. Да его предки, положившие жизни на то, чтобы в магическом мире Малфои всегда считались одним из самых сильных родов, прокляли бы его даже за шальную мысль об этом. А мысли Люциуса были не шальными — он раздумывал над этим всерьёз.

Единственным, на что делал ставку Люциус, было его предположение, что магия, по воле которой они оказались связаны с Гермионой, до сих пор влияла на их жизнь. Основания думать так у Люциуса были весьма весомые: видение, после которого он понял, что готов простить жене всё, лишь бы она была жива. Свидетелей их разговора с Гермионой в ночь второго появления рун не было, так что ничем иным, кроме как проявлением магии их брака, объяснить то видение было невозможно. Может быть, и в этот раз она поможет? А может быть, ему и нужно сделать именно это? Ведь обязательным условием их с Гермионой брака было рождение ребёнка. Несмотря на рождение двух детей, первенцем всё-таки стал мальчик. Не потому ли, что ему предназначено продолжить род? У Люциуса был наследник, но вот род Гермионы, главой которого она являлась, должен был прерваться на них с Мелиссой: дети, рождённые ими, принадлежали уже родам их мужей.

Как бы там ни было, всё это были лишь догадки, и Люциус не был до конца уверен в принятом решении, когда пригласил сына в кабинет, чтобы сообщить о своём намерении передать ему поместье во Франции. Понимал ли Николас весь смысл, всю значимость поступка отца? Николас по-прежнему будет младшим братом Драко, но, отдавая ему сейчас, будучи действующим главой рода, более старое родовое поместье, коим являлось Малфуа, Люциус тем самым уравнивал те ветви родового дерева, которые потянутся от его двух сыновей. Это было то же самое, как если бы у него было два сына, родившихся в один день и час, и невозможно было бы определить, кто из них появился хоть на миг раньше, чтобы определить старшего и младшего. Это значило, что Николас тоже становился наследником рода. Но способен ли был он всё это понять?

Николас понял. Сидевший в расслабленной позе напротив отца, он мгновенно поменял её, подавшись ему навстречу. На его лице читалось потрясение.

— Ты… говоришь это серьёзно? — недоверчиво спросил он.

— Ты считаешь, что я стал бы шутить такими вещами? — вопросительно поднял бровь Люциус.

— Нет, конечно, нет. Но ведь это означает…

— Именно, — кивнул Люциус. — Сделай так, чтобы я не пожалел об этом.

— Клянусь тебе, папа, — прошептал Николас с таким чувством, что отец поверил: эту клятву сын сдержит, чего бы ему это не стоило.

Люциус кивнул ещё раз, принимая клятву, и встал.

— Я распоряжусь подготовить все необходимые документы. Когда они будут готовы, сообщу о своём решении официально. До этого времени никто о нём не должен знать.

— Я понял, — тоже вставая, ответил Николас. — Спасибо.

Он сделал движение, собираясь повернуться к выходу, но внезапно развернулся к отцу и, сделав шаг вперёд, обнял Люциуса со словами:

— Я люблю тебя, папа.

В первую секунду Люциус… растерялся. Подобные выражения чувств он приветствовал лишь у дочерей, для сыновей считал их излишними, неверными, а порой и опасными. Но… услышать эти слова из уст сына оказалось приятно, и Люциус, помедлив, обнял его в ответ:

— Я тоже люблю тебя, сын.

— Я знаю, — Николас поднял голову, и на его лице Люциус увидел улыбку.

— Знаешь? — усмехнулся он. — Откуда же?

— Мама сказала. Давно, — ответил сын на вопросительный взгляд Люциуса. — Ещё до поступления в Хогвартс.. Я… я случайно услышал, — голос Николаса прозвучал немного виновато, — как ты назвал маму грязнокровкой. Когда я спросил её, что это означает, наш разговор пришёл к тому, что мама тогда сказала, что как бы ни складывались отношения между вами, она никогда не сомневалась, что ты любишь нас с Оливией, и я тоже не должен в этом сомневаться.

— До поступления в Хогвартс? — переспросил Люциус.

— Да. Вы с мамой тогда ещё очень сильно поссорились…

— Понятно. Что же, мама была права, — мягко сказал Люциус. — Можешь идти.

Знакомое тепло разлилось в его груди после слов сына. Несмотря на прежние отношения, пересчитать случаи, когда он в лицо назвал жену грязнокровкой, хватило бы пальцев на руках, и Люциус помнил их все. Судя по словам сына, его разговор с матерью состоялся после того, как Люциус взял жену силой. После того поступка она должна была его возненавидеть. Но… она вновь защищала его. Потому что считала это справедливым. Вопреки всему защищала его. Люциус довольно улыбнулся. Даже если он ошибся с решением передать Малфуа Николасу, его стоило принять хотя бы ради того, чтобы узнать поведанное сыном.

 

Через несколько дней Люциус пригласил к себе Драко, Николаса и Гермиону.

— Рано или поздно встанет вопрос о наследстве, — начал он, избегая смотреть на лицо жены и старательно игнорируя её побелевшие пальцы — настолько сильно после его слов она сжала подлокотники кресла. — Об этом я хочу поговорить сегодня. Драко как мой старший сын и будущий глава рода унаследует половину всего — такой порядок был утверждён ещё Армандом Малфоем, и я не собираюсь ничего в нём менять. Вторая половина будет равными частями разделена между Николасом, Оливией, Патрисией и Лайнусом. Но я изымаю из будущего наследства часть имущества и сам определяю, кому что достанется. Малфой-мэнор, само собой, останется у Драко. Лайнус получит поместье в Шотландии. Малфуа будет оформлено на имя Николаса сейчас.

Говоря это, Люциус смотрел на старшего сына — то, как воспримет эту новость он, было сейчас важнее всего. Но Драко всего лишь коротко усмехнулся и продолжил слушать.

— Для Оливии и Патрисии я куплю дома, которые будут считаться их личным имуществом, и распоряжаться им смогут только они по своему усмотрению. Что касается французского и шотландского поместий, то они не могут быть проданы никому, кроме владельца Малфой-мэнора, и то только в случае крайней необходимости. Передать по наследству их можно тоже только своим прямым потомкам. В случае наследования по женской линии владелица должна будет вернуть себе или взять заново фамилию Малфой, и её наследники тоже. Если какая-то ветвей рода прервётся, то принадлежащее ей поместье возвращается в собственность владельца Малфой-мэнора. Если владелец Малфой-мэнора приложит руку к прерыванию двух других ветвей рода, то поместья станут ненаходимыми — я наложу на них такие заклинания. Впрочем, на Малфой-мэнор тоже.

Я не перестаю быть главой рода, так что, пока это так, в полной мере своими правами вы воспользоваться не сможете.

Теперь о ваших обязанностях по отношению к моей жене. Её ежемесячное содержание не должно быть менее достойным, чем супруги действующего главы рода. Средства для этого должны выделять все мои дети, независимо от того, являются ли они её родными детьми или нет. Как вы это будете делать — по очереди или одновременно — договариваться будете между собой. Также моя жена сохраняет право жить в любом из домов, принадлежащих роду Малфоев, столько, сколько пожелает, и так часто, как пожелает, независимо от того, является ли его владелец её родным ребёнком или нет. Вы все совместно обязаны будете приобрести для неё отдельный дом, если таково будет её желание. Разумеется, ваши обязанности перед моей женой появятся только тогда, когда я сам по какой-либо причине не смогу их выполнять. Всё сказанное мною будет закреплено магически.

Ну, и напоследок я хотел бы сказать вот что. Лайнус ещё мал, поэтому со временем вы должны будете объяснить ему всё, что услышали от меня сегодня. Также вы будете поддерживать сестёр и защищать их, если понадобится. И друг друга, разумеется, тоже. Теперь можете задавать вопросы.

— Вопросов нет, всё понятно, — ответил Драко. — Мне нужно идти, у меня подходит следующий этап приготовления экспериментального зелья. — Дождавшись согласия отца, он поднялся. Но прежде чем уйти, хлопнул Николаса по плечу: — Поздравляю. Я рад за тебя, брат.

— Подожди, я с тобой, — рванул вслед за ним Николас.

В кабинете остались лишь Люциус с Гермионой.

 

Люциус опустился на диван напротив жены, и некоторое время они сидели молча, глядя друг на друга. Разговор назревал уже давно.

— Что происходит, Люциус? — не выдержала наконец Гермиона. — Зачем это всё?

— Иди ко мне, — Люциус протянул ей руку, и, немного помедлив, жена вложила в неё свою и пересела на диван. Он легко провел костяшками пальцев по её щеке, а затем прижал к себе.

— Помнишь наш разговор насчёт наследства, когда я назвал тебя меркантильной? — после небольшой паузы спросил он, и Гермиона кивнула. — Мы шутили, но тот разговор заставил меня задуматься. В истории моего рода обычно всегда рождался один сын — будущий наследник. Если в семье были ещё дети, то, как правило, дочери. А если и рождались братья, то к моменту передачи наследства в живых оставался только один. Он и получал всё наследство. Но я… люблю всех своих детей одинаково. И не хочу, чтобы кто-то из них когда-нибудь решил иначе. Если с девочками всё более-менее понятно — каждая из них получит приданое, когда соберётся замуж, и, как уже сказал, дом в своё личное владение, чтобы обе они знали, что у них есть свой дом, на который никто, кроме них, не будет иметь прав. Но с сыновьями всё сложно… Я хочу, чтобы каждый из них никогда не забывал про свои обязанности и долг перед родом. Но чтобы при этом они всегда оставались одной семьёй. Наследство — весьма вероятная причина появления разногласий между ними. Поэтому я пытаюсь предупредить возникновение таких ситуаций. Чтобы не только наши дети, но и наши внуки, и правнуки не порвали родственных связей. Поэтому мне нужна твоя помощь, — при этих словах Гермиона подняла голову и удивлённо посмотрела на него, но не сказала ни слова. — Я предусмотрел, что поместьями Малфоев всегда будут владеть только Малфои по крови. Предусмотрел, что если кому-то придёт в голову избавиться от родственников другой ветви Малфоев ради того, чтобы завладеть поместьем — он не получит ничего. Мы должны предусмотреть как можно больше ситуаций, когда наша семья может разделиться, чтобы сейчас, пока есть такая возможность, предупредить их появление. Я хочу, чтобы ты тоже подумала над этим, прежде чем я оформлю все эти условия в родовых документах.

— Сколько времени у меня есть? — спросила Гермиона.

Люциус довольно улыбнулся, и его голос прозвучал очень мягко, когда он ответил:

— Достаточно. Месяца два-три, а то и немного больше.

Говорить что-то ещё ей было необязательно, Люциус и так всё понял, но она пообещала:

— Я подумаю. — И после небольшой паузы спросила: — Это единственная причина разговора о наследстве?

— Разумеется.

— Тогда зачем ты заговорил об обязанностях по отношению ко мне?

— Ты — моя жена, и заботиться о тебе — моя прямая обязанность. Так что твой вопрос меня удивляет. — Гермиона выскользнула из его объятий, встала и отошла. — Я сказал тебе уже однажды: я хочу быть уверен, что сделал всё, чтобы ты была в безопасности, если меня не будет рядом. С тех пор ничего не изменилось. — Плечи Гермионы напряглись. — Милая, посмотри на меня, — велел он.

Она медленно обернулась. Гермиона плакала редко, но сейчас Люциус как никогда был рад блеснувшим в её глазах слезам, ведь это означало, что все сомнения, которые она держала в себе, скоро выплеснутся наружу, и тогда он сможет внушить ей мысль, которая со временем окрепнет и станет такой же сильной, как её нынешний страх, с которым ему не удавалось справиться уже долгое время.

— Иди ко мне, — позвал он и вновь протянул ей руку, как несколько минут назад. Всхлипнув, Гермиона стремительно сделала несколько шагов, и, упав рядом, разрыдалась, спрятав лицо у него на груди.

— Мне так страшно, Люциус, — наконец призналась она.

— Я знаю, — ответил он, гладя её по спине. — Чувствую уже несколько месяцев. Думаешь о нашей разнице в возрасте?

— И об этом тоже, — всё ещё всхлипывая, прошептала Гермиона, но напряжения в её голосе уже не было. — После того случая…

— Знаю, — прервал её Люциус, вспоминая о событиях, произошедших не так давно.

За несколько месяцев до этого Поттер попросил его помочь с артефактом, попавшим в руки мракоборцев. Люциус согласился — артефакт и вправду был интересным. Сняв защитное заклинание, они приступили к исследованию — двойная проверка показывала, что наложенных заклинаний на артефакте больше нет. Но пока ещё не удалось создать ни одного проверочного заклинания, позволяющего узнать, не является ли предмет порталом. В результате Люциус, прикоснувшийся к артефакту первым, оказался в какой-то пещере. Ему хватило времени лишь на то, чтобы в созданном заклинанием свете увидеть, что перед ним находится возвышение, всё вокруг которого было усыпано человеческими костями. Даже Люциусу, бывшему пожирателю смерти, стало не по себе от увиденной картины. И тут всё его внимание привлёк чёрный дым, появившийся в центре возвышения. Люциус создал барьер, сносно сдерживавший дым, подбиравшийся к нему. Это оказалось единственным способом защитить себя, так как заклинания, пущенные им в неизвестного противника до того, как клубящаяся тьма приблизилась к нему почти вплотную, не возымели действия. Попытка вызвать Торри тоже оказалась безуспешной, из чего Люциус сделал вывод, что либо что-то препятствует трансгрессии, либо его закинуло очень далеко от дома. В любом случае оставалось лишь постараться сохранить силы, рассчитывая только на себя и на Поттера, который уже наверняка начал действовать, чтобы отыскать его.

Пробыл Люциус в той пещере недолго — всего каких-то двенадцать часов. Правда, дались ему эти двенадцать часов нелегко: приходилось держать щит в кромешной тьме и абсолютном безмолвии. Время прекратило свой бег, ощущение голода подтачивало силы, начали появляться слуховые галлюцинации… И только взгляд Гермионы, полный любви и света, который Люциус целенаправленно вызывал из глубин памяти, давал ему силы продержаться всё это время. Когда вспыхнул настоящий свет, Люциус зажмурился, но продолжал удерживать щит. И снял его лишь тогда, когда услышал звуки борьбы — кем бы ни был прибывший, он прибыл не один и сейчас явно сражался с обитателем пещеры.

Ему ещё хватило сил, чтобы съязвить, что главный аврор не слишком торопился, когда тот оказался рядом с ним, помогая ему встать.

— Простите, мистер Малфой, — сказал Поттер, — место, куда вас переместил портал, вычислили достаточно быстро. Больше времени потребовалось для того, чтобы договориться с местным министерством магии — бюрократизм невозможно победить нигде.

— И где мы?

— В Южной Африке. Это, — он жестом обвёл пещеру, — место человеческих жертвоприношений какому-то древнему духу, которые практикует тайная секта. Местные власти борются с ней уже не одно десятилетие, и сейчас, похоже, окажутся очень близко к своей цели. Просто чудо, что вы смогли продержаться столько времени.

Люциусу ещё хватило сил, чтобы дойти на своих ногах до комнаты в министерстве магии, куда они переместились с Поттером порталом. Он гневно посмотрел на своего спутника, когда услышал голос Гермионы, доносившийся из комнаты в конце коридора, по которому они шли.

— Сам я не сказал бы, — правильно истолковав его взгляд, ответил аврор-который-выжил. — Но Гермиона оказалась в министерстве через полчаса после того, как вы исчезли, словно что-то почувствовала, и отказалась уходить, пока о вас не появятся сведения. Я согласился, чтобы она помогла разобраться с тем, что произошло с вами — по крайней мере, пока она была сосредоточена на решении этой задачи, она не накручивала себя. Да и я не глупец, чтобы отказаться от её знаний и логики в такой ситуации. Так что так было лучше. И скажите спасибо, что она не оказалась в той пещере — отговорить её оказалось весьма сложно.

— Спасибо, — процедил Люциус.

— Миссис Малфой, — донёсся до них голос дежурного аврора, — неужели вы — вы! — действительно переживаете?

— Что вас удивляет? — раздался ответ Гермионы.

— Просто вы — магглорождённая, а Малфой — правая рука Волан-де-Морта, пусть и в прошлом. Никогда не верил в то, что ваш брак в самом деле был заключен по любви, как это преподнесли газеты.

— Вы учились на Гриффиндоре? — быстро спросила Гермиона.

— Да, — ответил аврор.

— Тогда вы должны понимать, что такое долг — гриффиндорцам это чувство прививается в большей степени, нежели другим факультетам. Люциус Малфой — мой муж и отец моих детей.

— Простите, но даже гриффиндорец не будет переживать так, как вы, из одного только чувства долга.

— Вы правы. Но всё остальное касается только меня и моего мужа.

— Картер! — рявкнул Поттер, ускоривший шаг, как только услышал первый вопрос любопытного подчинённого, и теперь стоявший на пороге комнаты. — Вам нечем заняться?

— Простите, сэр.

Подошедший вслед за Поттером Люциус заметил, как дежурный поспешно скользнул в какой-то угол. А потом увидел жену. Она не кинулась ему навстречу, не разрыдалась, просто стояла и ждала, когда он подойдёт сам. И только на её лице читалось испытываемое ею облегчение.

Их руки потянулись навстречу друг другу, когда он подошёл к ней. Не отрывая взгляда от её лица, поднёс её руку к своим губам. А когда она наклонила голову, чтобы прижаться щекой к его руке, он… увидел в её волосах тонкую серебристую прядь. Которой утром того дня ещё не было.

— Пойдём домой, милая, — негромко сказал Люциус, сумев не выдать голосом своего потрясения. — Катись к чёрту, Поттер! — рыкнул, не особо сдерживаясь и выплескивая злость на весь мракоборческий центр, что владела им в ту минуту, услышав, как главный аврор выражал сожаление о случившемся.

Ему ещё хватило сил дойти до камина, чтобы переправиться в Малфой-мэнор. Но едва он ступил в гостиную, как потерял сознание. Последнее, что он помнил — вскрик Гермионы и её руки, когда она попыталась подхватить его.

Очнулся Люциус через три дня в соседней с хозяйскими покоями комнате, которая когда-то была спальней Гермионы. И первое, что он увидел, было лицо жены, дремавшей в стоящем рядом кресле. Оно осунулось, под глазами темнели круги. Люциус шумно вздохнул, и этот звук разбудил Гермиону. Она с тревогой взглянула на него, а затем в одно мгновение оказалась возле него на кровати.

— Слава богу! — выдохнула она, гладя его лицо и покрывая его поцелуями. — Я уже вся извелась. Тише, — прижала к его губам палец, — тебе нельзя пока говорить. Я всё расскажу сама.

И она рассказала. В пещере он не терял концентрации почти половину суток, удерживая щит, и это привело к магическому истощению. Когда он потерял сознание, Гермиона велела эльфам перенести его именно в эту комнату и попросила жившую теперь по соседству Маргарет Крейтон осмотреть мужа. И когда Маргарет сообщила, что срочного вмешательства целителей не требуется, Гермиона приняла решение не обращаться в больницу Святого Мунго, уверенная, что Люциус сам отказался бы от этого — последнее его пребывание там было связано с неприятными воспоминаниями для них обоих.

— Макдаф смог прийти лишь раз, так как он подменяет нескольких коллег и практически живёт сейчас в больнице. Но он подтвердил диагноз Маргарет и дал ещё несколько рекомендаций дополнительно. Они сказали, что если ты будешь следовать их советам, то через неделю полностью восстановишься. Если будешь пытаться ускорить этот процесс — можешь проваляться в постели и пару месяцев. Так что, сэр, будьте любезны, прислушайтесь к советам специалистов. Прошу, хотя бы ради меня, — прошептала она ему на ухо. — Я не выдержу, если мне придётся видеть тебя таким ещё два месяца. В эти три дня я едва не лишилась рассудка от страха. — Люциус закрыл глаза, давая ей обещание, и она с улыбкой продолжила: — Я ненадолго отлучусь. Только сообщу детям, что ты пришёл в себя. Они очень переживают. Представляешь, Николас даже из Австралии примчался, как только узнал, что с тобой случилось. Нет, никто из детей не видел тебя в таком состоянии. Когда мы вернулись, поблизости никого из них не было, а сюда я запретила им заходить. Ещё я пошлю эльфа к Маргарет — она сказала, что нужно вызвать её, когда ты придёшь в себя. И распоряжусь, чтобы тебе приготовили еду — она сейчас должна быть лёгкой, но питательной, так что пару дней тебе придётся соблюдать диету. Первое время мышцы могут не слушаться, так что тебе понадобится помощь. Я пришлю Торри. А после того, как поешь, можно будет попробовать разговаривать. Но Маргарет, думаю, к этому времени будет уже здесь. Я скоро, — коснулась она его губ своими, а он слегка улыбнулся: за несколько минут жена рассказала ему всё, что интересовало его в тот момент.

За неделю Люциус восстановился полностью. Тот случай действительно заставил его задуматься о том, что будет с его семьёй, если вдруг его преждевременно не станет. Но об этом Гермионе Люциус благоразумно не говорил, потому что на неё то происшествие оказало куда большее влияние, чем на него. Когда после снятия проклятия Арманда они вернулись домой, какое-то время она особенно остро воспринимала любые разговоры на тему того, что может их разлучить. Со временем этот страх она сумела побороть. Но после происшествия в пещере он вернулся.

На самом деле она испытывала то же самое, что и Люциус: боязнь потерять близкого человека. Только проявлялось это чувство иначе. У Гермионы его появление теперь провоцировали разговоры на тему возможной смерти и… их разницы в возрасте, ибо простая логика говорила о том, что у Люциуса больше шансов покинуть этот мир раньше жены.

Аргументы, чтобы побороть этот страх Гермионы, у Люциуса были уже давно готовы. И сейчас он, наконец, дождался того момента, когда свой страх она уже не смогла держать в себе.

— Миссис Малфой, — тоном строгого экзаменатора спросил Люциус, — не подскажете ли мне средний возраст жизни волшебника?

Гермиона удивлённо вскинула на него ставшие уже сухими глаза, но ответила:

— По разным данным от ста сорока до ста пятидесяти лет.

— И этот возраст постепенно увеличивается. А вы хорошо помните родословную своего мужа?

— Скорее да, чем нет, — не понимая, к чему клонит Люциус, ответила она.

— Тогда вы наверняка помните, что предки вашего мужа, перешагнувшие шестидесятилетний рубеж, жили о-о-очень долго?

Такая особенность действительно была присуща их роду: мужчины либо покидали этот мир до шестидесяти лет, причём не всегда по естественным причинам, либо, если переживали этот возраст, то жили действительно долго, успевая принять участие в воспитании не только правнуков, но порой и праправнуков. Гермиона кивнула, и Люциус с удовольствием заметил, как страх постепенно исчезает из её взгляда.

— Я уже перешагнул этот рубеж, — продолжил Люциус, не гоня из голоса мягкость и нежность. — И собираюсь прожить не меньше, чем среднестатистический волшебник. И минимум ближайшие тридцать или даже сорок лет продолжать возглавлять род. Надеюсь, этого нам хватит с избытком. Потому что я хочу, чтобы каждый твой день, не омрачаемый пустыми страхами, был наполнен радостью рядом с теми, кто тебе дорог. По крайней мере я именно так собираюсь прожить всё отпущенное нам время.

Гермиона судорожно вздохнула и прижалась к груди мужа.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я знаю, милая, — традиционно ответил он, касаясь губами её макушки. — Знаю.

Некоторое время прошло в молчании, а потом Гермиона задумчиво произнесла:

— Николас не был удивлён.

Люциус облегчённо выдохнул: раз Гермиона нашла задачку, которую следует решить, — значит, свои эмоции она взяла под контроль. Поэтому с лёгкой усмешкой спросил:

— Чем именно?

— Этим разговором. Он знал о том, что ты скажешь?

Люциус молча кивнул.

— Почему об этом знал Николас, но не знал Драко? Ведь твоё решение его касается в большей степени. А он достаточно спокойно отреагировал. Ещё и Николаса поздравил как-то странно… Люциус…

— Да, милая, — поддразнивая, ответил Люциус. — Эти вопросы тебе лучше задать Драко или Николасу. А меня заждались отчёты служащих.

— Люциус! — возмущение в голосе жены позабавило его.

— Николас или Драко, — повторил он, усаживаясь за стол и больше не обращая на неё внимание. И только когда за Гермионой закрылась дверь, он позволил себе улыбнуться.

 

— Я всё узнала, — сказала Гермиона тем же вечером. Закончив расчёсывать волосы, она налила на руки очередной косметический шедевр от Драко или Мелиссы и, втирая его в кожу, присела на кровать.

— Звучит угрожающе, — усмехнулся Люциус. Он уже расположился в постели с книгой в ожидании, когда Гермиона завершит вечерний туалет перед отходом ко сну. — Что именно?

— Всё, что ты не захотел объяснить мне сам и о чём посоветовал узнать у Драко или Николаса.

— И с кем из них ты поговорила? — кинув на неё быстрый взгляд, Люциус вновь опустил глаза к книге.

— С обоими. Сначала я попыталась узнать у Драко, но он отказался со мной разговаривать. — При этих словах поднятая рука Люциуса замерла на несколько мгновений, прежде чем перевернуть страницу. — И тогда я расспросила обо всём сына.

— Ты получила ответы на все вопросы? — спросил Люциус, размышляя совсем о другом — о том, что, желая предупредить возможные разногласия между детьми, не посеял ли он сам зерно их будущей вражды.

— Более чем. Я хотела сказать…

— Что именно сказал тебе Драко, когда отказался разговаривать с тобой? — резко прервал её Люциус, захлопнув книгу и чуть не швырнув её на прикроватную тумбу, и вперился взглядом в жену.

— Да ничего особенного, — удивлённо ответила Гермиона. — Он проводил эксперимент, и ему было не до разговоров. Поэтому он отправил меня с вопросами к Николасу.

— Я хочу увидеть ваш разговор, — глубоко вздохнув, уже спокойным тоном сказал Люциус, и протянул руку к лежащей на тумбочке волшебной палочке.

— Хорошо, — всё ещё удивлённым тоном согласилась Гермиона, — я оставлю воспоминания в омуте…

— Нет! — прервал её Люциус. — Я хочу увидеть прямо сейчас, — кивком показав, что имеет в виду легилименцию, выжидающе посмотрел на жену.

Она на пару мгновений закусила губу — всё-таки позволить кому-то проникнуть в свой разум, даже если это очень-очень близкий тебе человек, невероятно сложно. Но затем кивнула, закрыв глаза, сделала глубокий вдох и медленный выдох, расслабляясь, и после посмотрела в глаза мужу.

Безусловно, Люциус знал, что он очень много значит для Гермионы — но оказалось, что даже и вполовину не представлял себе, насколько сильны её чувства. Вихрь её эмоций окутал его теплом, в которое захотелось окунуться с головой и остаться там надолго, если не навсегда. Но, взяв себя в руки, Люциус отыскал в её памяти тот момент, когда, покинув библиотеку, она направилась в лабораторию Драко.

— Ты немного не вовремя, Грейнджер, — раздражённо сказал старший сын, когда Гермиона появилась на пороге лаборатории. — Или давно не толкла ингредиенты для зелья?

— Если тебе нужна помощь, я готова, — не обращая внимания на его тон, отозвалась Гермиона, надевая защитный фартук и усаживаясь за стол напротив Драко.

— Я пошутил, — более спокойно ответил он. — Пока ничего не нужно. Хотя… Не очень люблю нарезать травы, так что можешь заняться этим, — подтолкнул к ней пучок сбора. — Только нужно очень-очень мелко. — И когда Гермиона согласно кивнула, вытащил из шкафа у стены и протянул ей баночку с кремом: — Намажь руки, чтобы сок не въелся в кожу.

Сделав какие-то пометки в свитке на столе, Драко переключил внимание на Гермиону:

— Итак, зачем ты пришла?

— Тебя сильно задело решение Люциуса передать Малфуа Николасу?

— Честно? — усмехнулся он. — Совсем не задело.

На пару секунд Гермиона подняла взгляд, чтобы пытливо проверить искренность его слов, но потом снова вернулась к травам.

— Ты был чем-то недоволен, когда ушёл, — уверенным тоном сказала она.

— Нет… Да… Это не связано с Николасом и Малфуа, — немного растерявшись, произнёс Драко.

— Тогда с чем?

Наступила довольно долгая пауза, но потом сын всё-таки ответил:

— Знаешь, я всегда радовался, когда между тобой и отцом налаживались отношения. В такое время всем в доме словно дышать становилось легче. Помню, даже Скорпиус, будучи совсем маленьким, сказал об этом. А после того, как ты вернулась, не припомню дня, чтобы между вами с отцом были хоть какие-то разногласия… серьёзные, по крайней мере, — уточнил он. — Мне никогда не приходило в голову, что отец, полюбив тебя, предаёт память о маме… Никогда не приходило… до сегодняшнего дня, — уже тише закончил он и вдруг резко протянул руку, намереваясь забрать травы. Но Гермиона, сумев предугадать перепад настроения сына, ловко передвинула свою работу на недосягаемое для него расстояние. — Не надо было тебе этого говорить, — рассердился Драко. — Грейнджер, отдай травы! И уходи.

— Подожди! — ответила она и положила свою руку на его запястье, прикрытое тканью рукава.

Драко сердито засопел, но руку вырывать не стал и молча ждал, что она ещё скажет.

— Ты зря плохо думаешь об отце. Он любил Нарциссу.

— Тебя он любит сильнее, — возразил Драко, освобождаясь от руки Гермионы, но не прерывая разговор. — Ты же знаешь.

— Знаю, да. Но я никогда не стремилась занять в его сердце место твоей матери. В начале нашего брака мы с Люциусом были врагами, и всё, чего я хотела тогда — не сойти с ума от безысходности и не сломаться… Когда я поняла, что вижу в нём уже не врага, а мужчину, готового на немыслимые поступки ради своей семьи… Когда поняла, что люблю его… — Гермиона замолчала, подавляя подступившие к глазам слёзы. — Было больно, — продолжила она, когда сумела взять себя в руки, — от понимания, что я уже не смогу его разлюбить, а он никогда не полюбит меня. Но когда тот, кто считает тебя врагом, дает знать, что ты много значишь для него сейчас и что он хочет разделить с тобой будущее… Наверное, в тот миг я поняла, что все сомнения в чувствах и намерениях Люциуса, которые могли возникнуть у меня, он уже поборол в себе сам, и если решился быть со мной откровенным — значит, уверен в себе. И всё, что было в его жизни раньше, сразу как-то перестало иметь значение. Да, наверное, он любит меня сильнее, чем любил Нарциссу. Но ты должен знать и понимать: Нарцисса была его первой любовью. Первой женой и матерью его первенца. Она разделила с ним более двадцати лет и самые страшные события в его жизни. Я никогда, слышишь, никогда не слышала от него ни одного плохого слова о Нарциссе, хотя знаю, что в их отношениях были проблемы. Ты должен знать, что в его сердце всегда будет место, которое принадлежит лишь твоей матери. Да, возможно, сейчас не такое большое, как было раньше, когда Нарцисса была жива. Но оно есть. И не исчезнет, пока сердце Люциуса бьётся.

Драко поджал губы и немного помолчал.

— Спасибо, — наконец сказал он. — Что сказала мне это. Сказала сейчас. Я понял бы и сам. Но бог знает, сколько времени прошло и сколько неприятных ситуаций возникло бы, пока этого не случилось.

Гермиона только улыбнулась в ответ.

— Ну вот, всё готово, — сказала она спустя какое-то время, когда нарезала всю траву. Очистив руки и сняв фартук, она спросила: — Скажи, а почему вдруг именно сегодня тебе пришли в голову мысли, что Люциус предал Нарциссу?

Драко усмехнулся.

— Отец когда-нибудь говорил тебе, что любит тебя?

— Нет, — помотала головой Гермиона. — Ни разу.

— Ну, считай, что сегодня он признался в этом всему миру. Всё, Грейнджер, иди, — не обращая внимания на её потрясённое лицо и сосредотачиваясь на изготавливаемом зелье, сердито сказал Драко и даже махнул рукой в сторону выхода, прогоняя её. — Если ты не совсем поняла смысла поступка отца, то после разговора с Николасом разберёшься во всём.

Гермиона недовольно скривилась, но мешать пасынку не стала и молча направилась к выходу.

— Грейнджер, — всё-таки окликнул её Драко и даже оторвался от зелья, чтобы взглянуть на неё. — Если бы вдруг это зависело от меня, я и сам отдал бы Малфуа Николасу. С самого первого раза, когда мы приехали туда к тебе, чувствовалось, что между ним и замком словно возникла связь. Он наверняка сделает гораздо больше, чем сделал бы я, чтобы сохранить родовое гнездо. Но моё решение никогда не имело бы таких последствий, как сейчас, когда это решение принял отец.

Люциус позволил себе ещё ненадолго задержаться, чтобы окунуться в эмоции Гермионы, и, покинув её сознание, с улыбкой посмотрел на жену.

— Всё в порядке? — спросила она.

— Всё просто замечательно, — отложив палочку и притянув к себе Гермиону, ответил он.

Страх, что его поступок в будущем приведёт к вражде между старшими сыновьями, оказался безосновательным. Запоздавшая на пару десятков лет сыновья ревность Драко была изящно задавлена на корню Гермионой. Так что всё действительно было замечательно.

— Ты хотела что-то сказать, — напомнил он, по-прежнему обнимая жену.

— М-м-м… — промычала она. — Я поняла, что совсем не разбираюсь в родовой иерархии в магическом мире.

— И поэтому в ближайшие месяцы будешь занята тем, чтобы восполнить пробелы в знаниях, — рассмеялся Люциус.

— Совершенно верно, — улыбнулась она в ответ и, посмотрев на мужа, добавила: — И ещё я хотела сказать тебе спасибо.

— За что?

— За всё, что ты делаешь для наших детей. И… — она коснулась рукой его щеки, — для меня.

Люциус повернул голову, скользя губами по внутренней стороне её ладони. Как там сказал Драко? Он признался всему миру? Пожалуй, действительно так. Не весь мир, конечно, но тот, кто способен был это сделать, поймёт наверняка истинную подоплеку поступка Люциуса. Потому что да, это было сделано и для Гермионы тоже. Если бы Люциус хотел видеть своим наследником Николаса вместо Драко, достаточно было бы объявить об этом. Но такое сложное решение, связанное с определённым риском… Безусловно, дело было и в его привязанности к Гермионе — но это даже самому себе Люциусу было сложно объяснить. Просто в какой-то момент мелькнула мысль, что дать их общему старшему сыну те возможности, которые были бы у него, если бы ему повезло быть первым ребёнком не только Гермионы, но и Люциуса — это большее, что он может сделать для любимой женщины.

— Ты же знаешь, что я предпочитаю… более ощутимое выражение благодарности, — сказал он, целуя её в шею.

Гермиона издала короткий смешок, вывернулась из его рук и вытянулась на постели.

— Какую же благодарность предпочитает мой господин? — мурлыкнула она, поднимая руки над головой к изголовью кровати.

Люциус усмехнулся. Понимала ли Гермиона, каким сильным возбуждающим эффектом для него обладали эти два слова и один этот жест, и пользовалась ими сознательно или нет? Они сумели преодолеть кризис после того, как он взял её силой, но привязывать себя к кровати она довольно долго после этого не позволяла. И когда спустя длительное время она вновь согласилась, для Люциуса это стало не столько средством разнообразить физическое удовольствие, сколько знаком возобновления её доверия ему. Что же касается слов «мой господин»… Он действительно установил правило называть его так во время их игр, и Гермиона послушно следовала ему. Для Люциуса это был своеобразный способ показать грязнокровке её место. До того дня, когда в поместье переехала Мелисса. В тот день, а вернее, ночь, он дал понять жене, что хочет возобновить более жёсткие отношения в постели. И хотя он сказал ей, что будет больно, всё же понимал, что после двухлетнего перерыва потребуется время, чтобы её тело стало сильнее и выносливее для такого секса. Поэтому в ту ночь он ограничился тем, что несколько раз подводил жену к пику наслаждения, не позволяя получить разрядку. Он до сих пор с удовольствием вспоминал, как она кричала, когда он, наконец, сжалился над ней и подарил самый долгий и сильный оргазм из тех, что она испытала к тому времени в своей жизни.

— Теперь я понимаю, почему тебе это так нравится, — обессиленная, она буквально рухнула ему на руки и в полузабытьи восторженно прошептала: — Мой господин.

С той ночи он перестал требовать от неё, чтобы она называла его господином, — ибо никакое следование правилам не дарило ему того наслаждения, какое он получал, когда она произносила эти слова сама: с мольбой, с признательностью, желая его задеть или заигрывающе — одним словом, когда эти слова были эмоционально окрашены тем, что она испытывала в тот миг.

Люциус внимательно наблюдал за лицом Гермионы. С лёгкой улыбкой, расслабившись, она прислушивалась к своим ощущениям, позволяя мужу воплощать свои фантазии. Лёгким смазанным движением Люциус провёл по её груди — и она прикусила губу, а на лице читалось ожидание продолжения ласки. Но вот появилась сосредоточенность — она поняла, что вовсе не зачарованные верёвки обвивают её запястья и лодыжки. Распахнув глаза, она взглянула вверх, на свои руки, и потрясённо выдохнула:

— Дьявольские силки? Зачем?

— Верёвки оставляют возможность движения. Я же хочу, чтобы твоё тело было зафиксировано как можно жёстче, — ответил он, призывая горящую свечу. — К тому же растения не будут натирать кожу.

И с удовольствием услышал, как её дыхание участилось, увидел, как она снова закусила губу, а в её глазах отразилось предвкушение того, что они снова будут принадлежать лишь друг другу.

 

* * *

Ра, свернувшийся клубком на подоконнике, внезапно поднял голову и мяукнул. Люциус встал и вновь подошёл к окну — чтобы увидеть, как на дорожке от ворот появляется Николас со своей спутницей. Об этой девушке Люциус почти ничего не успел выяснить, кроме того, что она происходила из старинного испанского магического рода. После того, как сын поселился в Малфуа, он прямо попросил отца отозвать своего соглядатая, и Люциусу пришлось пойти ему навстречу: запретить пребывание на территории поместья тому, кого он не желал там видеть, теперь было во власти Николаса, так что человек Люциуса всё равно не мог приблизиться к нему достаточно близко, чтобы сообщать какие-то ценные сведения, а ссориться из-за этого со средним сыном не входило в планы отца. Так что сейчас он с повышенным интересом разглядывал девушку, которую Николас решил-таки представить своим родным, да ещё в такой день, как тридцатилетие семейной жизни родителей. Из-за расстояния рассмотреть её хорошо не получалось. Всё, что удалось отметить — одета она была скорее удобно, чем изысканно, но, в общем-то, стильно, длинные тёмно-русые волосы и солнцезащитные очки, которые она закрепила на голове, когда Николас представлял её Гермионе. Люциус с интересом наблюдал за происходящим внизу. Гермиона что-то сказала, невеста Николаса (насколько Люциус помнил, звали её Анна-Мария) что-то ответила, показав на свою сумочку. Потом сказала что-то ещё и, открыв сумочку, судорожно попыталась что-то найти в ней. Затем смущённо (это даже из окна Люциус рассмотрел очень хорошо) прижала руку к груди и сказала что-то Гермионе. Жена в ответ улыбнулась и успокаивающе коснулась её руки.

— Дедушка! — раздался звонкий возглас, и в библиотеку ворвался четырёхлетний ураган по имени Астрея Малфой. — Дедушка, Ра опять куда-то спрятался. О, он тут! — удовлетворённо выдохнула она и подбежала к Люциусу. — Пойдём! — и протянула руку к низзлу, на что тот предупреждающе зашипел.

— Асти! — строго осадил её Люциус. — Низзлы — магические животные. И опасно пытаться заставлять их делать то, что им не нравится.

— Но мы с Патриком хотим поиграть с ним!

— А Ра, по всей видимости, не хочет играть с вами, — ответил Люциус и выжидающе посмотрел на внучку. Он сам поражался, насколько снисходительно относился к её поведению — ни Патрисия, ни даже Лайнус не посмели бы вести себя так в его присутствии. Но этот его взгляд воспринимала как следовало даже Астрея.

— Но… ты же можешь сказать ему, чтобы он поиграл с нами? — уже не так смело предположила она.

— Могу. Но тебе нужно самой научиться устанавливать контакт с волшебными животными.

— Мне нужно попросить его поиграть с нами? — спросила после небольшой паузы, во время которой она, наморщив лоб, обдумывала верное решение задачки, заданной дедом.

— Как вариант можно попробовать и попросить, — согласился Люциус.

— Ра, пожалуйста, пойдём играть с нами, — просящим жестом прижав ладошки к груди, обратилась малышка к низзлу.

Тот настороженно посмотрел на хозяина, и Люциус сделал движение головой в сторону двери. Приказ был понятен, и Ра, встав, потянулся, пару раз недовольно ударил хвостом по бокам, но спрыгнул на пол и царственно проследовал к выходу из библиотеки, сопровождаемый Астреей.

— И если кого-то из вас Ра поцарапает — даже не смейте жаловаться, — сказал вслед ей Люциус. Сказал строго, чтобы дети были осторожны и не донимали низзла избыточным вниманием.

Появление внучки вновь вызвало чувство вины — как всегда, когда Люциус вспоминал об Астории, умершей после того, как она дала жизнь младшей дочери. Асторию любили все в семье, и её смерть стала потрясением для всех. Но у Драко, Люциуса и Гермионы в душе до сих пор были кровоточащие раны.

* * *

 

То, что старший сын с женой давно хотели ещё раз стать родителями, Люциус узнал слишком поздно. И хотя Гермиона не раз говорила, что ему не в чем себя упрекнуть, и где-то в глубине души он понимал, что она права и он ничего не смог бы сделать, всё же мысли, что он не справился с обязанностями главы рода, время от времени появлялись.

Ещё живя в Малфуа, Гермиона познакомила Драко с Маргарет Крейтон, которая в своё время была целителем Святого Мунго, а позднее, когда покинула магический мир во время войны, работала акушером в маггловском мире. Именно она подтвердила, что сложности у Драко и Астории действительно есть, но они преодолимы. Правда, для этого потребуется время, но время у них было — оба они по меркам магов были ещё молоды. Поначалу они ездили к Маргарет во Францию, но после того, как Гермиона вернулась в Англию, первое, что она собралась сделать — купить небольшой домик по соседству и пригласить Маргарет жить в нём. Люциус страшно рассердился, когда узнал об этом: не столько потому, что она решилась на такую покупку, сколько потому, что хотела сделать это втайне от него.

— И как ты собираешься следить за состоянием дома? — выговаривал он жене. — По обычаю понадеешься на порядочность человека?

— Маргарет очень ответственна, — защищалась Гермиона. — Но дело даже не в этом. За столько лет она стала всё равно что членом семьи. Вспомни, что Лайнус даже называет её «ба Мэгги»!

Напоминание о последнем факте вызвало раздражение, но серьёзного контраргумента у Люциуса в запасе не было. Лайнус действительно называл Маргарет бабушкой и с восторгом воспринял идею того, что она будет жить поблизости. Сам Люциус встретился с Маргарет лишь однажды, и симпатии, равно как ко всем магглорождённым волшебникам, к ней не испытывал. Но ко времени их первой встречи Люциус уже знал и подробности её знакомства с Гермионой, и особенности их общения, и то, какую помощь она оказывала Гермионе на протяжении пяти лет, поэтому при отсутствии симпатии не вызывала она у него и неприязни. И не возражал против продолжения общения с ней жены и сына лишь потому, что членам его семьи это доставляло истинное удовольствие. Поэтому уже более спокойно он вынес своё решение:

— Раз это для вас так важно, пусть будет так. Но купишь этот дом не ты, а я. Пару раз в месяц под видом помощи в уборке дом будет осматривать эльф. И это не обсуждается.

— Но… — растерялась Гермиона, — я… хотела купить ей дом в маггловской деревне…

— Ну что же, придётся ей согласиться жить среди волшебников, — безапелляционно ответил Люциус. — Если захочет, чтобы Лайнус навещал её время от времени, то возможно это только в магическом мире.

Ему показалось, что Гермиона сейчас запрыгает словно ребёнок, которому подарили желанную игрушку, — настолько сильная радость была написана на её лице. Но она лишь сделала пару шагов и крепко-крепко обняла его.

— Спасибо! — отстранившись, сказала она и добавила смущённо: — И ещё… Я… не планировала брать с Маргарет плату за проживание…

Люциус слегка пожал плечами:

— Ну, если в случае необходимости она готова будет вспомнить своё целительское прошлое — будем считать, что мы в расчёте.

Возможность в любое время дня и ночи обращаться к целителю уровня Макдафа не имела цены — уж кто-кто, а Люциус умел просчитывать свою выгоду. А то, что Маргарет в прошлом была не просто целителем, а очень хорошим целителем, он уже успел выяснить. Да, она давно не практиковала, но для серьёзных случаев был Макдаф, для лёгких — семейный колдомедик. К услугам же Маргарет планировалось прибегать тогда, когда вопрос был выше компетенции семейного врача, но не хотелось обращаться к Макдафу, который был, как правило, занят.

Маргарет сумела помочь сыну и его жене. Узнав, что Астория ждёт ребёнка, Драко отказался от поста преподавателя Хогвартса, сказав, что свой долг он выполнил сполна, обеспечив непрерывную преемственность традиций Слизерина. Теперь среди его выпускников были те, кто мог возглавить факультет. Он же хотел посвятить время семье и любимой работе.

Но, как оказалось, не только на род Малфоев было наложено неизвестное проклятие — в роду Астории тоже передавалось такое. Что именно это было за проклятие — так до конца выяснить и не удалось. О нём из архивов своей семьи, которые ранее прочитать не удавалось, узнала Астория уже после того, как забеременела. Видимо, для активации проклятья обстоятельства должны были сложиться определённым образом — и в случае с Асторией они сложились именно так после наступления второй беременности. Маргарет во время очередного обследования выявила непонятное магическое влияние на Асторию и ребёнка, и Астория рассказала ей всё, но… только после клятвы Маргарет сохранить всё в тайне. Конечно, Маргарет Крейтон пыталась бороться, но обещание, данное ей Астории, ограничило её возможности в этом. Впрочем, насколько разобрался Люциус, проклятье было из тех, что действуют лишь раз, но наверняка. Так что своей жертвой Астория избавила от проклятья всех, в ком текла хоть частичка крови Гринграссов.

Но всё это стало известно лишь после её смерти — от Маргарет и из письма, которое Астория оставила у неё для Драко. Люциус, Драко и Гермиона — каждый из них так или иначе считал себя виноватым в смерти Астории. Люциус — потому, что оказался столь недальновиден, что не узнал о сложностях в жизни старшего сына и не сделал ничего, чтобы помочь ему. Драко — потому что мечтал об ещё одном ребёнке, а Астория любила его настолько сильно, что хотела исполнить мечту мужа. Гермиона — потому, что посоветовала воспользоваться им услугами Маргарет как специалиста, знакомого не только с магической, но и маггловской медициной.

Но, видно, смерть Астории была недостаточно сильным испытанием для их семьи, потому что вслед за этим на них обрушилось ещё одно: Драко отказался принимать дочь, ради которой Астория пожертвовала своей жизнью. Сын даже потребовал, чтобы малышки не было в Малфой-мэноре. Люциус готов был понять и принять горе сына и дать ему время прийти в себя, но отправлять девочку в другое поместье отказался, ограничившись тем, что поселил её в противоположном крыле дома, в бывших покоях Нарциссы. Опекать внучку стали Гермиона и Мелисса, которая, к счастью, тоже недавно стала матерью и предложила кормить девочку грудным молоком наряду с родным сыном. Не была малышка обделена вниманием и старшего брата. Поначалу Люциус всерьёз опасался, что и Скорпиус, как отец, отвернётся от девочки — внук тоже первое время избегал новорождённую. Но Астория постаралась, чтобы он полюбил сестру ещё до её рождения, и напомнила ему об его обещании заботиться о ней и защищать её в ещё одном письме, оставленном ею для сына.

Имя Астрея для дочери выбрала сама Астория, и Люциус с Гермионой и Скорпиусом решили назвать её именно так. Драко не только не проявлял интереса к дочери, но раздражался при любых попытках родных вынудить его хотя бы взглянуть на неё. Не присутствовал он и на крещении девочки.

Переломный момент наступил через год, в канун годовщины смерти Астории. Люциус занимался делами, когда почувствовал боль в запястье. Родовая печать срабатывала время от времени, хотя и реже, чем раньше. Но эта боль была ему незнакома. Зная, что Гермиона точно находится дома, Люциус отправился на её поиски. Подходя к гостиной, услышал, как она разговаривает с Драко, и замер, прислушиваясь.

— …как подумаю, что она пережила за эти месяцы, — говорил Драко. — Как ей было, наверное, страшно. Это же так страшно — жить, не имея надежды, и знать, в какой день умрёшь. А я… даже не догадывался ни о чём. Словно на крыльях летал, строил планы, как мы будем жить дальше…

— Не принимая дочь, ты не вернёшь Асторию. Но тем самым ты обесцениваешь её жертву, — ответила Гермиона. — Ведь Астория пожертвовала жизнью, чтобы подарить тебе ребёнка, о котором вы мечтали…

— Ты не понимаешь, Грейнджер! — в сердцах воскликнул Драко.

— Действительно, где уж мне? — фраза была произнесена ледяным тоном. — Ты забыл, что я была в похожей ситуации? — уже мягче продолжила она. — Да, Люциус, к счастью, остался жив. Но я не знаю, что хуже — знать, что любимый человек умер, или знать, что он жив, но вы не будете вместе. В моём случае я так и не смирилась с этим полностью.

— Прости, Грейнджер, — в голосе сына прозвучало раскаяние. — Я просто не знаю, как жить дальше.

— Просто жить. И постараться сделать то, что уже не сможет Астория. — Руку Люциуса вновь обожгло болью. — Завтра твоей дочери исполняется годик. За что ты наказываешь крошку, которая ни в чем перед тобой не виновата? Ей и так не повезло, что она никогда не увидит мать. Но за год она ни разу не видела и отца.

— Скажи, Грейнджер, почему? Почему Астория так поступила? Почему ничего не рассказала мне, когда узнала? Конечно, я очень хотел ребёнка. Но я… — голос Драко стал тише, — не уверен, что между его жизнью и жизнью Астории выбрал бы ребёнка.

— Наверное, потому, что она знала это, — ответила Гермиона. — И не хотела ставить тебя перед таким выбором.

— Поэтому решила всё сама, — с горечью отозвался сын.

— И поэтому тоже, — согласилась Гермиона.

— А есть ещё что-то? — по-прежнему с горечью усмехнулся Драко.

— Думаю, да. Правда, не знаю, смогу ли объяснить так, чтобы ты понял… Видишь ли, любая мать, если она настоящая мать, способна пожертвовать жизнью ради своего ребёнка. Но если речь идёт о ребёнке от любимого мужчины… Для такого ребёнка женщина пожертвует всем.

— Говоришь так, словно знаешь разницу лично. Это из-за Лайнуса, да?

— Это так заметно? — улыбнулась Гермиона. — Да, двойняшек и Патрисию я люблю, как любая мать любит своих детей — просто потому, что это её дети. Но Лайнус… Лайнус для меня прежде всего ребёнок, которого подарил мне любимый человек.

— И на месте Астории ты тоже выбрала бы жизнь Лайнуса?

— Я уже выбирала жизнь Лайнуса. Об этом никто не знает, кроме меня и Маргарет. Но роды были достаточно тяжёлыми — всё-таки не зря беременным советуют не беспокоиться, а у меня, ты помнишь, никакого спокойствия не было на протяжении почти всей беременности. Я взяла с Маргарет слово, что если встанет вопрос и том, кого спасать — меня или ребёнка, она будет спасать ребёнка.

Боль в запястье всё нарастала, и Люциус сделал шаг в сторону входа в гостиную. Гермиона сидела в кресле, возле неё, прислонившись спиной к её ногам и откинув голову ей на колени и закрыв глаза, на полу сидел Драко, а Гермиона гладила его по волосам. Увидев мужа, она незаметно помотала головой, прося не мешать разговору с сыном, и Люциус вновь шагнул назад в надежде, что ей, наконец, удастся изменить отношение Драко к дочери.

— Как её зовут? — услышал он вопрос сына. — Девочку.

— Астрея.

— Почти как Астория.

— Да, — согласилась Гермиона. — Тори сама выбрала это имя для неё. И малышка с каждым днём всё сильнее становится похожей на маму…

Боль в запястье стала невыносимой, и, стараясь ступать бесшумно, Люциус вернулся в кабинет. Легче не стало, но в кабинете хотя бы можно было не следить за мимикой, потому что для его самообладания эта боль оказалась испытанием. Впрочем, довольно скоро она исчезла, а спустя пару минут в кабинет вошла Гермиона.

— Ты слышал весь разговор? — усевшись к нему на колени и коснувшись лёгким поцелуем его губ, спросила она.

— Нет, только часть, — ответил Люциус, обнимая её. — И каков результат?

— Драко отправился в комнату дочери взглянуть на неё.

— Хоть что-то, — пробормотал он.

— Да, хоть что-то. Я попросила Скорпиуса не оставлять его наедине с девочкой — не могу отделаться от опасения, что он не готов так быстро справиться с собой. Но, думаю, через несколько дней это неприятие дочери пройдёт. Она же очаровательна. Драко просто не сможет больше ненавидеть её.

— Ты молодец, — Люциус улыбнулся и погладил жену по щеке.

Она накрыла его ладонь своей и потёрлась о неё щекой. Затем её ладонь ласкающе заскользила вниз по его руке. И вдруг на лице Гермионы появилось недоумение, и она перевела взгляд на его запястье: оно покраснело и вздулось так, что всегда свободно прокручивающийся брачный браслет впился в кожу до крови.

— Что это? — испуганно спросила Гермиона. — Что случилось? — Потом догадка мелькнула на её лице. — Это из-за того, что я гладила по волосам Драко, да? Он… он выглядел таким потерянным, — извиняющимся тоном пояснила она, — словно не знает, как и куда сделать следующий шаг. Мне в тот миг он показался ребёнком, которому нужна поддержка матери. Ну, или старшей сестры, — добавила, заметив, как Люциус вздёрнул брови. — Я действовала интуитивно. Но я думала, что печать срабатывает лишь тогда, когда прикасаются ко мне, и не знала, что это повлияет на тебя. Прости, — сказала она, касаясь губами его запястья.

— Я тоже не знал об этом, — ответил он. — Не переживай. Результат стоил того.

И щёлкнул её по носу, подбадривая.

— Это правда, что ты попросила Маргарет спасать Лайнуса, если во время родов пришлось бы выбирать между его и твоей жизнями? — сменил он тему.

— Я не хотела, чтобы ты знал об этом, — ответила она, отворачиваясь от него, и когда он не дал ей этого сделать, подтвердила: — Правда.

— Хорошо, что такого выбора делать не пришлось, — сказал Люциус, прижимая жену к себе. Потому что, как и Драко, уже не был уверен, что если бы теперь для него встал вопрос о выборе между жизнью ребёнка и жены, он сделал бы однозначный выбор в пользу ребёнка.

Усилия Гермионы не пропали даром, и постепенно Драко наладил отношения с дочерью. Того восторга, как со Скорпиусом, при общении с ней он не проявлял. Но постепенно они сближались, и в её последний день рождения Драко даже устроил небольшой праздник, хотя сам не смог долго изображать радость — всё же этот день был и днём смерти любимой женщины.

 

* * *

Воспоминания отвлекли его внимание от происходящего на улице, и Люциус очнулся лишь тогда, когда почувствовал, как со спины к нему прижалась Гермиона.

— Неужели Николас наконец нашёл свою единственную? — с усмешкой произнёс он.

— Похоже, что да, — отозвалась Гермиона, подныривая под его рукой и становясь рядом. — И я даже уже успела познакомиться с ней.

— И каково впечатление?

— Мне она понравилась.

— Такая же невыносимая всезнайка, как ты, да ещё в очках? — не удержался от поддразнивания Люциус. — Впрочем, к очкарикам ты питаешь особую слабость, я помню.

— Люциус! — полушутливо, полувозмущённо Гермиона хлопнула ладонью по его груди. — К Гарри невозможно не питать слабости — у него есть харизма. А с чего ты решил, что она носит очки? Солнцезащитные очки — не показатель…

— Она слишком близко поднесла к лицу сумку, когда пыталась там что-то найти. Кстати, чем ты её так смутила? Я даже отсюда это рассмотрел.

— Я её не смущала. Спросила, где её вещи. Она мне показала свою сумочку — она тоже сделала себе сумку с чарами незримого расширения. Насчёт всезнайства не знаю, но девушка, по крайней мере, образованная, это точно. Она приготовила мне подарок, но не смогла его быстро найти, потому что у неё в сумке попадали книги. Она извинилась и сказала, что отдаст мне подарок позже, когда разберёт свои вещи, вот и всё.

— Понятно. А что ещё можешь сказать о первом впечатлении?

— Ну… — Гермиона слегка пожала плечами, — образована, говорит без акцента на трёх языках, занимается исследованием магических животных, любит путешествовать, воспитана и… темпераментна, — с улыбкой закончила перечислять она. — Одним словом, то, что нужно Николасу. Но не это главное.

— О, а вот и подтверждение тому, что она носит очки, — кивнул в окно Люциус, где Николас принудительно забрал у девушки солнцезащитные очки и надел ей обычные, после чего притянул её к себе, чтобы поцеловать в люб, а затем приподнял её подбородок и что-то сказал, явно подбадривая. — Так что тогда главное?

— То, как на неё смотрит Николас.

— Хм… И как же?

— Как ты на меня, когда мы с тобой наедине.

— Ну что же, дай бог, чтобы он не ошибся, — закончил обсуждение Люциус.

— Лонки сказала, что обед будет готов через двадцать минут. Ты освободишься или сказать, чтобы стол накрыли попозже?

— Минут через тридцать освобожусь. Только закончу кое-что.

— Хорошо, — Гермиона коснулась губами его щеки и направилась к выходу.

Люциус в задумчивости снова взглянул на Николаса и его гостью, а сам подумал о том, что за трёх детей уже наверняка можно быть спокойным.

Старший сын добился признания в обществе. Не такого, какого для него хотел бы Люциус, но жизнь и самого Люциуса сложилась не так, как он хотел. Драко просто обожал сына и постепенно сближался с дочерью. Да, потеря жены очень сильно отразилась на нём. Но время потихоньку залечивало и эту рану: в последний раз, когда Люциус снова сказал Драко, что ему следует больше времени проводить в обществе, где, возможно, он встретит новую спутницу жизни, тот уже не потребовал, как раньше, прекратить разговор, а попросил не давить на него и дать ему время, чтобы почувствовать себя готовым к новым отношениям.

Министерская карьера Оливии стала неожиданной для всех в семье, включая Люциуса. Его умница дочь всегда тяготела к чарам. Но, как оказалось, за её успехами ещё во время учёбы скрытно следил Кингсли Бруствер, которого она удивила своими рассуждениями по какому-то вопросу, касавшемуся международной политики. И сразу же после окончания школы предложил ей должность в отделе международного магического сотрудничества — самую низкую, что вызвало негодование Люциуса. Но министр магии при первом же удобном случае сам заговорил с Люциусом и Гермионой, чтобы объяснить им, что он специально предложил Оливии именно эту должность, дабы она смогла как много большему научиться и стать настоящим профессионалом, прежде чем станет руководить другими. А в том, что карьера Ливи будет стремительной, Бруствер не сомневался — и, как показали дальнейшие события, оказался прав.

С мужем Оливия познакомилась там же, на работе. Благосклонности Люциуса будущий зять поначалу не вызывал. И дело было даже не в его происхождении — он хоть и носил фамилию Трэверс, был полукровкой. Но с этим фактом Люциусу удалось смириться — в конце концов, Оливия была тоже полукровкой. Люциусу не нравилась его излишняя невозмутимость — качество, незаменимое для дипломата, но в его случае воспринимавшаяся скорее как бесхарактерность и мягкотелость. Гермионе он нравился, однако Люциус был против его отношений с дочерью — до того дня, когда что-то резко сказал Оливии в его присутствии.

— При всём уважении, сэр, я не хотел бы, чтобы с моей будущей женой разговаривал подобным тоном кто бы то ни было. Даже если это её самые близкие люди, — сказал Трэверс, не отводя взгляда и продолжая смотреть в глаза Люциусу, когда тот взглянул на него, всем видом выражая готовность уничтожить его на месте.

Оливии, в ужасе подскочившей к нему, с трудом удалось увести его от отца, погасив зарождающийся конфликт.

Вечером того же дня дочь зашла к нему и, переживая, попросила Люциуса забыть сегодняшние слова их гостя.

— Он назвал тебя своей будущей женой, — ответил ей Люциус. — Но пока ты не стала даже невестой. Он собирается официально просить твоей руки? Или вы планируете поставить нас всех перед фактом, что вы уже женаты? Поверь, тогда ему в этом доме точно не будут рады.

— То есть… ты не сердишься на него? — спросила она, и в её глазах Люциус явственно прочитал, что она не смеет поверить, что такое возможно. — Или… — во взгляде блеснула догадка, — спровоцировал его специально?

Спровоцировал — звучало слишком громко. Нет, именно эту ситуацию Люциус не создавал. Но, тем не менее, он разными способами добивался того, чтобы вывести будущего зятя из привычного ему равновесия, чтобы узнать, как он поведёт себя, если встанет вопрос выбора между Оливией и чем-либо ещё. И эту проверку Трэверс выдержал с честью, встав на защиту любимой девушки даже от её отца, у которого было достаточно возможностей разлучить их, если он посчитает, что так будет лучше для дочери. Поэтому Люциус ответил:

— Должен же я хотя бы немного быть уверен, что отдам тебя замуж за человека, который будет защищать свою жену при любых обстоятельствах. — Дочь со словами благодарности бросилась его обнимать, и когда она подняла голову, глядя на него сияющими от радости глазами, он, не скрывая беспокойства, закончил: — К сожалению, будет ли он защищать тебя всегда, покажет только время.

Сына Оливия родила ровно через девять месяцев после свадьбы, день в день. Но, как часто обсуждали Гермиона и Люциус, день, когда она подарит им ещё одного внука или внучку, довольно близок — судя по тому согласию и любви, что царили в её браке.

И вот теперь Николас тоже нашёл свою судьбу. И где-то в глубине души Люциус чувствовал, что не будет возражать против его избранницы: то, что он уже увидел, подкреплялось впечатлением жены — а мнению Гермионы в отношении среднего сына он доверял даже больше, чем себе.

Уже через год и Патрисия закончит обучение в школе. Но мысли, как сложится её судьба, одолевали Люциуса несколько лет. Сама она говорила, что хочет, как Гермиона, после школы поступить в академию и изучать древние руны — но заниматься не переводами, а работать с артефактами. Способности у Патрисии действительно были, и для практики Гермиона, когда это было возможно, позволяла дочери помогать со своими заказами. Но Люциуса не отпускало ощущение, что, как и старшие дети, Патрисия удивит свою семью, занявшись совсем не тем, чего ждут от неё сейчас.

А ещё через два года окончит школу и Лайнус. И вот из-за него Люциус тревожился больше всего. Их с Гермионой младший сын оказался очень одарённым. Любые предметы в школе давались ему легко — видимо, способности к учёбе передались ему в полной мере и от отца, и от матери. Даже окклюменцией Лайнус овладел словно играючи: во время каникул после второго курса Люциус объяснил сыну принципы и показал несколько упражнений, не планируя пока серьёзных занятий — и на следующее лето тот приятно удивил его результатами своих самостоятельных тренировок. Люциус не сомневался, что и легилименция дастся младшему сыну легче, чем Драко и Николасу. Однако лёгкость, с которой сын овладевал магией, стала и проблемой — Лайнус просто не мог определиться, к чему стремиться дальше. Тревогу Люциуса Гермиона пока не разделяла, веря, что через год, в крайнем случае — через два, сын разберётся в себе. Но со стороны Люциуса было бы глупостью не подтолкнуть его к тому, чтобы он попытался добиться самого высокого положения в их мире. «Нет, сын, — подумал он, — у меня ещё есть время, чтобы развить в тебе честолюбие. А уж твоя мать позаботится о том, чтобы оно не навредило тебе».

Люциус проследил взглядом, как две пары — Николас с Лайнусом и Анна-Мария с Патрисией, — переговариваясь о чём-то, поднимаются по ступенькам ко входу в дом. Он не увидел, когда младшие дети, улетевшие куда-то в парк, вернулись. Но судя по тому, что вели они себя по отношению к гостье вполне дружелюбно, девушка понравилась и им.

Пора было спускаться к праздничному столу, за которым в этот раз должна была собраться вся семья. И Люциус, и Гермиона были против того, чтобы отмечать сегодняшний день — тридцать лет со дня заключения их брака. Но все дети, как один, настаивали на этом. И тогда Люциус с Гермионой сдались, правда, поставив условие, что дети сами и займутся организацией праздника. Люциус согласился ещё и потому, что основную роль в этом он отводил Драко — пора было всё-таки постепенно привлекать старшего сына как будущего главу рода к делам. Сейчас их ждал семейный обед, а вечером — званый ужин для более широкого круга приглашённых. Как оказалось, помимо друзей Гермионы с семьями приглашения приняло достаточно много и нужных людей — всё-таки за эти годы Люциусу удалось восстановить положение Малфоев в магическом обществе.

Тридцать лет… Хотел бы Люциус, чтобы эти тридцать лет были прожиты иначе? Порой такие мысли приходили ему в голову: что он мог добиться большего, ведь мечтал когда-то о другом… Нет, не о посте министра магии, но о том, чтобы быть незримой правой рукой того, кто управляет миром — те его предки, которые занимали именно такое положение при власть предержащих, добивались наибольших успехов, и Люциус всегда восхищался ими. Но нужно ли было ему это, если взамен у него не было бы Гермионы и их детей? И отвечал на этот вопрос Люциус без заминки: нет. Семейная жизнь его сложилась куда как лучше, нежели он когда-либо мечтал. Его дети пользовались в обществе тем, чего Люциус никогда не стремился получить для себя: искренним уважением и любовью окружающих. Конечно, в значительной степени это случилось благодаря Гермионе. Но Люциус не жалел: в детях он видел в равной степени отражение себя и любимой женщины. Женщины, которая любила его так же сильно, как он её: вопреки всему. И возможность быть с той, что понимала и принимала его так, как Гермиона, Люциус не променял бы ни на что.

Усмехнувшись, неожиданно для себя самого спросил вслух:

— Говоришь, милая, что иногда хочется просто услышать?

Что же, ему всегда, с того самого первого раза, когда он подарил жене её волшебную палочку на Рождество, нравилось делать подарки Гермионе. И несмотря на то, что брачный обряд, связавший их, был тридцать лет назад нежеланен им обоим, сейчас в честь этого события Люциус приготовил подарок для жены — годовое кругосветное путешествие, в которое они вдвоём должны были отправиться на следующий день. Но почему бы вечером, когда они останутся наедине, не добавить к этому подарку ещё один, сказав ей то, что она хотела узнать?

И он направился к выходу, решив, наконец, как именно ответит на вопрос, который Гермиона задала ему утром.

«Только с тобой я и был по-настоящему счастлив».

 

~*~*~

В заключение не могу не сказать ещё несколько слов.

1. Эта история появилась в первую очередь благодаря, конечно, читателям, проявлявшим интерес к восприятию событий Люциусом.

2. Не могу обойти словами благодарности Шахматную лошадку, автора "Nec plus ultra", который я прочла раз десять, не меньше, от корки до корки, а уж сколько раз перечитывала отдельные куски — и не счесть. Именно читая заключительный монолог Люциуса, который для меня звучит как песня, я, как уже упоминала, поймала волну, на которой был написан фанфик.

3. Отдельная благодарность двум читателям — olva и Ирина У. Перерывы, когда не приходило в голову ни одной строчки, всё-таки случались. И так получилось, что появление комментариев именно этих читателей помогло преодолеть кризисы. Очень признательна за то, что они нашли время написать такие объёмные и эмоциональные отзывы . Для меня же самым важным было то, что даже при изложении от первого лица, которое ограничивает возможности описать характер другого человека, читатели сумели-таки понять Люциуса.

4. В этот раз, к сожалению, у меня не было редактора. Так что если вдруг у читателей появятся замечания относительно логики и грамматики, а также какие-то вопросы — вероятно, фанфик будет ещё редактироваться и дополняться.

5. Фанфик выкладывается пока на том сайте, который наиболее удобен автору, в том числе и с точки зрения редактирования. Для тех читателей, которые предпочитают другие ресурсы, — обязательно историю выложу и на других сайтах, где опубликованы первые две истории, но попозже. Насколько попозже — пока сказать не могу.

Всех читателей поздравляю с Новым годом! Тех, кто празднует Рождество — и с Рождеством! Здоровья вам и вашим близким! И мирного неба нам всем!