Мерлин и его пес (джен)

Когда неделю назад я глядел в окно и думал, как здешний парк похож на лес, я и представить не мог, что окажусь настолько прав. Сейчас, когда я уже почти час бреду по едва заметной тропке, спотыкаясь о корни и все больше удаляясь от цивилизации, окружившая меня чаща кажется если не старшей сестрой Запретного леса, то уж точно его ровесницей. Стволы в желтовато-серых пятнах лишайника подступают к тропе почти вплотную, могучие, словно великаньи ноги, а я сегодня, увы, как-то совсем не тяну на победителя великанов. Перед выходом даже пришлось, уступая Клариссе, взять с собой пару ее пилюлек. Хотя, как ни удивительно, некоторые магловские лекарства и впрямь помогают — насколько мне вообще можно помочь, но хотя бы сердце меньше трепыхается, ну и на том спасибо.

Я впервые отважился забраться так далеко, да еще и свернуть с аллеи на неприметную тропу, и уже давно прошел расстояние, которое наметил себе для первой долгой прогулки. Но все-таки тащусь вперед, концом трости отпихивая с дороги сухие ветки и вытирая пот, — ну, еще немного, может быть, уже за тем камнем или за той сосной, или за следующей… Тащусь, хотя уже предчувствую, что возвращение может превратиться в пытку — ногу я натер, наверное, до волдырей. Но другое ощущение все-таки тянет вперед, пересиливая усталость и зуд в натертой коже. Если бы мог, я побежал бы, настолько остро и ярко испытываю то, чего не ощущал с тех пор, как лишился палочки.

Хорошо говорить о «глупом махании палочкой», когда есть чем махать, и теплое дерево в ладони кажется не инородным предметом, а родной и привычной частью собственного тела. И все-таки лишиться палочки — это не то же самое, что потерять руку или ногу. Это примерно то же, что отлежать или отсидеть эту самую ногу — ты ее просто не чувствуешь. То есть, конечно, перестаешь чувствовать не палочку, а магию, которая, спишь ты или бодрствуешь, бродит в твоем теле неслышно, как кровь по жилам, и все же ощутимо присутствует, покалывая нервные окончания легчайшим ознобом — и так напористо, так горячо, так нетерпеливо вырывается наружу при взмахе палочкой…

За этот месяц я ни разу не ощутил ее в себе, магия словно уснула — но вот теперь, в глубине этого древнего леса, который многие поколения владельцев поместья пытались приручить, называя парком, я снова почувствовал ее, свернувшуюся внутри тугой холодной змейкой, выжидающую. Но то, что ждет впереди и с каждым шагом подступает все ближе, чувствуется во сто крат сильнее, это оно зовет и будит дремлющую внутри магию. Что-то подобное я испытывал только в Хогвартсе, особенно в подземельях, где даже влага, казалось, выступала из стен под давлением магической мощи. Да, тут именно место Силы — хоть выражение и напоминает названия второразрядных магловских фэнтези, господин попечитель и все остальные правы, называя таящуюся в их лесу загадку именно так. И хорошо, что сегодня со мной не увязался Уизи — представляю, как он сейчас действовал бы на нервы, семеня то впереди, то сзади и поминутно допытываясь — ну что, что я чувствую? А когда дошли бы, извел бы вопросами, что я вижу там, где перед ним, к несчастью, только болото — да-да, сэр, просто лесное болото, с кочками и мхом, таким, знаете, ярко-зеленым, заманчивым, а под ним, ясное дело, трясина… В болото, конечно, никто не совался, но некоторые, хоть и не волшебники, говорят, что испытывают рядом что-то такое-этакое… Такое, знаете, необъяснимое и волнующее, но видеть, ясное дело, ничего, кроме кочек и мха, не видят, а…

… Еловая лапа, которую я пытаюсь отвести свободной рукой, вдруг сама подается в сторону — точно дверь, приоткрытая приветливым хозяином. И я вижу, как бугристая от древесных корней тропа сменяется гладкими плитками, замшелыми и искрошенными временем, но явно уложенными человеком. А ведет эта неширокая дорожка, очевидно, рассчитанная на одного, к небольшому домику из того же, что и плитки, плотного сероватого песчаника. Невысокий дверной проем, аккуратные окошки, потемневшие от времени стены, словно стремящиеся своей неприметностью укрыть жилье от любопытных глаз помимо магических чар… Да, не Хогвартс, гордо вздымающий к небу свое тысячелетнее величие, — но я и не ожидал увидеть здесь подобие Хогвартса. А то, чего я ждал…

Если этот неприметный серый домик — и впрямь то, что я надеялся увидеть, значит, древние магические хроники и магловские предания вопреки всей их противоречивости не врали. Значит, вот куда он уходил, на долгие месяцы покидая двор своего воспитанника и покровителя, вот где скрывался во время печальных скитаний в уэльских лесах, скитаний, наполненных тоской по зеленоглазой колдунье. Вот где он жил — разжигал очаг, склонялся над котлом, варил целебные зелья, рецептами которых маги, возможно, пользуются до сих пор, не подозревая об их авторстве… Для маглов он персонаж из мифов и легенд, в магическом мире его имя давно стало просто присловьем — а он и в самом деле существовал, и, наверное, бывал здесь и счастлив, и несчастен, как всякий смертный, пусть и такой великий.

— Знаете, мистер Мерлин, — задумчиво говорю я, разглядывая ладно сработанную камышовую крышу, сплошь поросшую пышным мхом и тонкими стебельками травы, но вполне целую, — защитные чары вам удались блестяще. Вот с маглоотталкивающими вы слегка перестарались — сквибы, как выяснилось, ваше жилище тоже не замечают. Хм, да и волшебники… В жизни не поверю, что за пару тысяч лет здесь не побывал ни один волшебник — и что, все они видели только болото? Чары абсолютной ненаходимости, да? Занятная штука, только чем же я-то, недостойный, заслужил лицезреть сие обиталище, о великий Мерлин?!..

М-мер… то есть боже милосердный, столько чуши я не нес, кажется, даже тогда, когда пытался делать комплименты Лили — но сейчас мне почему-то совсем не стыдно, точнее, не до того, чтобы стыдиться своего глупого паясничанья. Таким счастливым я не чувствовал себя с той минуты, когда узнал, что Поттер выжил — правда, тогда царапнула мысль, что знай я об этом в Хижине, уж как-нибудь удержался бы от патетического прощания. А сейчас я абсолютно, бездумно, бессмысленно счастлив, и не только потому, что хоть отчасти разгадал здешнюю тайну. Магия, наконец проснувшаяся во мне магия танцует и напевает внутри, кружит голову и требует выхода — и я вдруг вспоминаю всегда раздражавшую своей мнимой глубиной магловскую поговорку «Выход там же, где и вход». Да вот же он, выход, то есть вход — потемневшая, но тоже прекрасно сохранившаяся дверь в жилище величайшего волшебника всех времен и народов.

И если он оградил свое убежище столь мощными чарами, значит, на ключ он эту дверь, скорее всего, не запирал. А если и внутри все сохранилось так же хорошо, как снаружи, значит где-нибудь на полке или у изголовья вполне может храниться палочка.

Палочка Мерлина?.. Почему бы и нет. Если, конечно, ее удержат твои теперешние трясущиеся грабли, которые еле-еле управляются с ножом и вилкой, и после первого же заклятия на тебя не свалится ближайшая сосна. Да и к чему тебе возможность колдовать, если в магический мир ты возвращаться не собираешься, а в магловском это скорее прихоть, чем необходимость? Напоследок доказать, что ты еще на что-то годишься — только вот зачем?..

А вот представь, мне это зачем-то нужно, говорю я некстати проснувшемуся внутреннему голосу — оказывается, это он свернулся под ложечкой холодной саркастичной змейкой, чтобы, как у него это заведено, отравить мне всю радость. В сущности, он, как обычно, прав. Возможность наколдовать зонтик, если на прогулке вдруг застигнет дождь, или немного подправить память надоедливому завхозу — вещь, конечно, замечательная, но в свои последние недели без этого я как-нибудь обошелся бы.

Возможность выбора, вот что мне на самом деле нужно. Вроде бы такая несущественная в моем положении мелочь, но вот поди ж ты, такая необходимая. Возможность отправить патронуса Поттеру или Макгонагалл — вряд ли я ей воспользовался бы, хватит с меня патетических жестов, но как знать, может, и исполнил бы напоследок это глупое желание, не менее сентиментальное, чем патронус в Динском лесу. Возможность применить Дезиллюминацилонное заклятие — и я смог бы аппарировать в Хогвартс, пройтись по его коридорам и лестницам, спуститься в подземелья… И хотя никуда я, скорее всего, не аппарирую, сама мысль согревает лучше сливочного пива. Правда, его я уже, к сожалению, не выпью — хоть во внутреннем кармане мантии и завалялось несколько галлеонов, но Оборотного без нужных ингредиентов даже в Мерлиновом котле не сваришь… Хотя в хижине могли сохраниться и какие-то припасы, травы и прочее.

А что, отличная идея — к черту Оборотное, сливочное пиво подождет, но в хижине я вполне мог бы сварить что-нибудь подкрепляющее силы лучше магловских пилюлек, — даже если все внутри рассыпалось в прах, нужных трав вокруг растет достаточно. Вот, например, прекрасный экземпляр наперстянки, и вроде бы как раз правильное время для сбора…

Делаю шаг к прекрасному экземпляру — и тут же понимаю, что время я, возможно, угадал, но вот место для сбора выбрал исключительно неподходящее. Подошва скользит по замшелым плитам, нога уезжает вбок, трость проваливается в расщелину между камней и ломается — и в довершение я весьма чувствительно прикладываюсь затылком об один из булыжников, которыми великий Мерлин так некстати украсил края дорожки.

Ч-черт…

Сознания я не потерял, но боль прошивает тело наискосок — щиколотку я тоже ушиб и, кажется, растянул, и сердце, словно дождавшись подходящего момента, тоже пускается в обжигающий галоп. Кое-как приподнявшись, пытаюсь нашарить таблетки во внутреннем кармане, но пальцы слушаются плохо, да и нет там никаких пилюлек… Может, я их переложил? Чертыхаясь, лезу в другой карман — и натыкаюсь на что-то гладкое и продолговатое, но явно крупнее, чем таблетка.

Ах да, свисток, который я так и оставил в мантии и совсем о нем забыл. Да и сейчас мог бы не вытаскивать — в моем теперешнем положении бесполезная, в сущности, вещь, кто его услышит в чаще? Вот палочка сгодилась бы как нельзя кстати — починить сломанную трость, а еще лучше для старого доброго Мобиликорпуса — хотя бы дотащить себя до людных мест. Но разве у меня есть выбор?..

Ну, какой-нибудь выбор всегда есть. Например, свистеть и надеяться на чей-нибудь фантастически чуткий слух — или не ждать чуда и попробовать доползти до Мерлиновой хижины, все-таки поискать палочку. Но до хижины еще ярдов тридцать, а сил уже сейчас еле хватает, чтоб дотянуться до обломка трости — нет, бесполезно, застряла крепко… И потом, если все-таки дотащусь до хижины, но потеряю сознание внутри — там меня никто не найдет даже с собаками, просто не увидят. Да и здесь, на дорожке, не увидят — пока я в пространстве, защищенном чарами, даже кричать было бы бесполезно.

Но когда, обессиленный, я вновь оказываюсь на лесной тропе, даже поднести свистульку к губам удается с трудом, а свист выходит и вовсе жалким. Пробую еще раз… Бессмысленно, это хриплое сипение не услышали бы, даже если б я свистел на главной аллее. Кажется, в своей неудачливости я переплюнул сегодня даже Лонгботтома. Интересно, вспоминает ли он сейчас, как я застал их с Уизли и Лавгуд в своем кабинете, недоделанных героев? И понял ли, что, отправляя в Запретный лес, я спасал их, а не наказывал? Может, и сообразил, несмотря на свое тугодумство, только я сам лишил себя возможности это проверить.

Дую из всех сил, но свистулька снова отзывается тусклым сипением, и я не пытаюсь удержать бесполезную штуковину, когда она выскальзывает из слабеющих пальцев. Напрасно я вообще выполз из зачарованного круга. Лежал бы сейчас, глядел в вечереющее небо, уплывал бы туда потихоньку, не тратя душевных сил на глупую надежду, и вспоминал бы их всех, живых и мертвых, настоящих. Настоящую Помфри, директора, Макгонагалл, Поттера, Люпина, Филча — да, черт с ним, и Филча, Лонгботтома, Грейнджер…

Значил ли я для них хоть что-то? Стал ли я для выживших хотя бы теперь кем-то, о ком вспоминают не по необходимости, а просто так, пусть даже из жалости? Если кто-то испытывает ко мне сейчас благодарность, она такая же живая и настоящая, какой была их ненависть? Или холодная и плоская, как орден Мерлина, которым меня, возможно, наградили — из чувства долга, из чувства вины?.. Я не хотел этого знать, спрятавшись от живых людей и их настоящих чувств в придуманном подобии Хогвартса, а теперь, скорее всего, и не узнаю. Зато уже через пару часов, возможно, встречусь с… с вечно живыми. И там, по другую сторону Арки, мне будет уже негде укрыться от Люпина с его пониманием и прощением, от Лили с ее жалостью, от Поттера-старшего с его насмешливым презрением...

И от Блэка.

Вот у кого в его последний год не было выбора, вдруг понимаю я отчетливо. Это я спрятался тут от жизни по собственной воле, а он замуровал себя в своей многокомнатной конуре на Гриммо по собственной дурости. Как бы я ни прохаживался насчет его неслучайного появления на вокзале, трусом он никогда не был, это я точно знал. Потому, собственно, и прохаживался — забавляло, как, бесстрашно ощерившись, он принимает каждый мой выпад, как вскидывается на каждую реплику о его трусости, потому что не может ответить, выхватив палочку… Как открыто он радовался, когда удавалось хоть чем-то меня уязвить — а удавалось, надо признаться, часто, и не столько словами, сколько, как выражался когда-то его неразлучный дружок, самим фактом существования.

Я появлялся на Гриммо почти ежедневно — без моих донесений Ордену было не обойтись, но значил для них всех не больше, чем дверной молоток — предмет, безусловно, полезный, но кого интересует, что он там себе думает о жизни, а любить его уж точно никто не любит. Я переставал для них существовать в ту самую минуту, когда заканчивал очередной доклад, и никого не интересовало, чего мне стоило выцарапать из Лорда и его ближнего круга эту информацию и чего будет стоить новое задание. А Блэк был мало того что бесполезен — он вечно действовал всем на нервы, ныл, шатался по дому с мрачной рожей и на собраниях только мешал своими идиотскими комментариями в духе «да чего тут думать, подкараулить их и шарахнуть Ступефаем!». Но его охотно прощали, жалели, сочувствовали его вынужденному затворничеству, старались развеселить — его любили ни за что, вопреки всему, просто любили! И я страшно завидовал этому его природному свойству — без всяких усилий оставаться всеобщим любимцем, и эта зависть выцеживалась ядовитыми фразами, на которые Блэк так самозабвенно покупался.

Конечно, я и тогда понимал, что так же остро он завидует мне, той самой моей свободе выбора — еще бы, он и не догадывался, в какую клетку я тогда сам себя замуровал. Не догадывался, и изводился от мысли, что я живу, а он прозябает, что даже я, ничтожный Сопливус, могу приносить пользу, а он со всеми его талантами обречен на бездеятельность, и зависть плескалась в его серых глазах черной водой, тогда, в его последний день на Гриммо.

Тогда мы в последний раз померились остроумием, и в душном от ненависти пространстве пустого дома наши выпады взрывались, как фейерверки Уизли, и жалили, как Сектумсемпра. Но чтобы подтолкнуть его к Арке, наверное, хватило бы самой невинной фразы.

«Оставайся дома, Блэк, здесь ты в безопасности».

И он рванулся в Министерство и сгинул там, героический идиот. А скоро к нему присоединится еще один идиот, слишком трусливый, чтобы дожить свои дни с людьми, которые что-то для него значат — видите ли, потому, что боится узнать, что для них он все еще сволочь или того хуже — пустое место.

Ну что ж… Мерлин вон тоже предпочел затворничество, и кто знает, с какими собственными демонами приходилось ему бороться тут в одиночестве. Интересно, была у него хотя бы собака? Память предсказуемо подсовывает совсем недавнее воспоминание -косматая черная башка, внимательный взгляд, холодный нос, ткнувшийся мне в ладонь… Даже от этого так явно неравнодушного ко мне существа я отказался из трусости, боясь, что придется вспомнить другой взгляд, в котором под ненавистью и завистью плескалась тихая собачья тоска — вспомнить, и запоздало пожалеть, и раскаяться…

Прекрасно, вот наконец и предсмертный бред — мысли о раскаянии, и тяжелое собачье дыхание слышится так отчетливо, будто пес совсем рядом. Косматая черная морда, закрывшая полнеба, свесившийся из раззявленной пасти влажный язык…

Мерлин и все его чудеса, это не галлюцинации. Это он, приблуда, кошмар мистера Уизи, чей-то потерявшийся пес — правда, на этот раз потерялся я, он нашел меня в чаще — прибежал на свист или просто нашел по запаху.

— Блэк, — задыхаясь, каркаю я. — Блэк, скотина… Снова у тебя не было выбора, да?.. Человек в беде, человек зовет на помощь, пусть даже такое дерьмо, как я, но все равно надо спасать, да?.. Ты снова кому-то нужен, и ты доволен, доволен до смерти, да?.. Да убери ты морду, косматое ты страшилище…

Он и не думает убраться, и все тычется мне в лицо, лижет щеку, и влажное собачье тепло, кажется, просачивается прямо в сердце. И я обнимаю его косматую шею, всю в еловых хвоинках, и снова радуюсь тому, что это просто собака, которую можно обнять и зарыться лицом в теплую шерсть, и подышать, и еще немного подышать, успокаиваясь.

— Давай как-нибудь подниматься, что ли, — говорю я ему уже более человеческим голосом, когда сердце сменяет галоп на мерную иноходь. Правда, все, чем он может сейчас помочь — это подставить крепкую холку, но и этого немало, и все таки проходит добрых десять минут, прежде чем я наконец поднимаюсь на ноги, пошатываясь и вцепившись в еловую ветку. Тоскливо оглядываюсь на торчащий между плитами обломок трости — нет, он уже ни на что не годен. Ну и ладно, мне сейчас сгодится что угодно, любая крепкая коряга — но поблизости, как назло, ничего подходящего не видно.

Пес глядит на меня внимательно и выжидающе. Интересно, знает ли он значение слова «палка»? Кажется, собаки охотно бегают за палкой, или приносят палку… в общем, делают что-то такое с палкой, когда об этом их просит хозяин.

Хозяин…

Почему-то от этого невинного слова меня передергивает, будто его проскулил домашний эльф: хозя-аин… Если тебя зовет хозяином живое существо — или даже просто думает о тебе так — что-то есть в этом мерзкое, пакостное, волдемортовское. Когда-то я и сам смотрел обожающим собачьим взглядом на того, кого был счастлив считать хозяином. Потом чуть не сдох, с кровью выдирая это из себя — ведь даже после смерти Лили я не сразу, не сразу избавился от этой подлой зависимости…

Дамблдор и Поттер… Никуда не денешься, там тоже была зависимость, только иного свойства, и ее природу я вполне осознал, когда убивал одного и умирал на глазах у другого и поэтому позволил себе прощание. Я попрощался с мальчиком и умер, а потом ненадолго воскрес — как я искренне поверил, чтобы наконец насладиться душевным покоем, не приручаясь и не приручая, не изводя себя старыми воспоминаниями и новой зависимостью… Уютный чужой дом, милые чужие люди, заботящиеся обо мне, как принято у порядочных людей заботиться о любом попавшем в беду, и я им искренне благодарен — взаимная ни к чему не обязывающая, никого не связывающая слишком крепкими узами доброжелательность.

Но и здесь нашелся кто-то, подобравшийся слишком близко.

Всю неделю я отводил взгляд, когда в поле зрения оказывался лохматый черный силуэт. Сворачивал на другую дорожку, когда замечал, что пес трусит навстречу. Отодвигал его кончиком трости, когда встречи было не избежать. «Ты мне никто», — говорил я ему всеми способами, и поспешно отворачивался, чтобы не прочесть в его взгляде ответ, все равно какой.

И вот он терпеливо ждет, прижавшись к ноге, и больше нет никаких сил, чтобы его оттолкнуть. Чего бы мне это потом ни стоило, я не могу его оттолкнуть.

— Палка. Мне нужна палка, — выговариваю я как можно убедительней. — Палка, понятно тебе? Принеси палку!

Он срывается с места одним прыжком — удивительно красивым гибким движением — и очень скоро уже пятится обратно, волоча толстую сучковатую палку и смешно помогая себе пыхтением. Коряга кривовата, конец измочален, будто его жевал великан, но это именно то, что надо. Кажется, я обрел надежную опору — и я невольно улыбаюсь, поняв, что подумал не только о коряге. Непривычное ощущение для того, кто привык к одиночеству, но сейчас оно уже не пугает.

— Молодец, хорошая собака, — строго говорю я, а он машет хвостом так, что чуть не сшибает меня вместе с новообретенной опорой. — Только не воображай, что заимел хозяина. Просто можешь… можешь пока побыть рядом.

Это не команда, а ты мне не слуга, молча заканчиваю я, трогаясь в путь, и сквозь спутанную шерсть на меня глядят понимающие, почти человеческие глаза. Другое слово — короткое, в один слог, в один выдох не привыкшими к этому слову губами — выговорить еще труднее. Но оно связывает нас невидимой цепью, как бы далеко он ни отбегал — на узкой тропе ему трудно держаться рядом. Обгоняя меня, он поминутно оглядывается — как я там? Радостно взлаивает, когда свободной рукой я время от времени подбрасываю ему отломанные на ходу сухие еловые веточки, и ловит их в воздухе, смешно клацая зубами. Страшно обаятельный пес, при всей своей угловатой тяжеловесности удивительно гармонично сложенный, только вот худой до безобразия. Ничего, это поправить нетрудно, после здешних обильных трапез еды остается предостаточно, а от кормежки из моих рук он, наверное, не откажется.

— Хорошо, что ты просто собака, — договариваю я уже вслух, и если в ответном взгляде кроме восторженной радости существа, наконец обретшего смысл жизни, светится что-то еще, сквозь спутанную шерсть этого не видно.