Выздоровление Анны (по мюзиклу) (гет)

* * *

«Я не знала, что вспышка огня

Обернётся потом для меня

Отгоревшею страстью»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я была крайне, крайне обескуражена. Я не знала, как жить. Моя жизнь повернулась каким-то резким, странным образом, я была дезориентирована. То, что казалось мне истиной, обмануло меня. То, что происходило сейчас, заставляло по-новому оценивать прошедшее.

Хуже всего было то, что я не понимала, как жить дальше. Меня словно вышвырнуло из шторма на неизвестный берег. Куда идти, что делать, в чём правда? Раньше мне казалось, что я хочу любви, и только в этом весь смысл. Всё терялось на фоне любви, не имело значения. Вся жизнь моя вертелась вокруг Алексея, все мысли были о нём, я ждала лишь встреч с ним, и других желаний не было у меня.

Но что теперь? Ход моих мыслей постоянно стремился по привычке вернуться к Алексею, но эти размышления уже не рождали во мне приятных чувств. Что-то болезненное, разъедающее было в мыслях о нём. Эта память жгла мне сердце изнутри, а мне хотелось забыть, забыть.

Я жила как-то машинально, не рассуждая, как кукла. Алексей Александрович не навязывал мне своего общества, а я встреч с ним не искала. Кроме Серёжи, я ни с кем толком не общалась, и вся моя жизнь как-то устроилась вокруг моего мальчика. Я цеплялась за Серёжу, как за единственную надёжную точку опоры. Пытаясь представить, чем бы я могла ещё занять себя, кроме Серёжи, я в абсурде подумала, что можно было бы родить ещё ребёнка. Эта нечаянная мысль чуть не вызвала у меня истерику: я совсем не могла представить, чтобы наши отношения с Алексеем Александровичем перешли к этой плоскости. Я была в ужасе перед мыслью, что, возможно, он принял меня назад именно с целью восстановления супружеских отношений; однако пока ничто в его поведении не говорило об этом. С некоторым удивлением я припомнила, что за всё это время он ни разу не прикоснулся ко мне первым. Это немного успокоило меня.

Раньше у меня было море дел, чтобы прятаться от пустоты внутри. Поместье постоянно требовало моего внимания, с утра и до вечера не прекращались мои хлопоты, и я была вполне довольна этим. Дела не давали мне времени остановиться и задуматься. Больше всего на свете мне не хотелось заглядывать в себя и встретиться с тем, что там, внутри.

Теперь я невольно открыла этот ящик Пандоры.

Случилось то, чего я боялась больше всего: я заглянула внутрь себя и нашла там лишь пустоту.

Ничего. Никого. Тьма.

Одиночество.

И я не знала, что с этим делать.

Меня пугало, что я вернулась в ту клетку, из которой уже однажды сбежала. Я помнила, как меня тяготил этот дом, прежний образ жизни, отношения с Алексеем Александровичем. Мне было страшно, что все это вновь вернётся и обрушится на меня, подгребёт под собой, сломает.

Но ситуация была не так дурна и не так мучительна, как тогда. То ужасное, невыносимое, что тяготило меня, разрешилось. Не было больше нужды ни врать мужу, ни притворяться перед ним, ни терпеть его близость. Светская жизнь также стала мне недоступна, и я больше не должна была тратить время на эти скучные разговоры, изматывающие бессмысленные вечера за чаем, сплетни.

Но я не чувствовала себя освобождённой. Да, моя жизнь стала свободна от вещей, которые меня тяготили, но без них она стала и совсем пуста. Кто бы знал, что вся моя жизнь состоит из тяжестей, которые я ненавидела всей душой! Мечтает узник о свободе — но что делать ему, когда обретает он эту свободу? Вот, эти тяжести забрали у меня, — и жизнь моя пуста, мне некуда деть себя, мне нечем заняться. Дни стали мучительно длинными, скучными, бессмысленными. Забыть, который день и час! Не чувствовать времени!

Единственная радость, что оставалась мне — Серёжа.

И этой единственной радости мне хватало вполне! Мой милый, золотой мальчик, как же я тосковала по нему, как мне не хватало его звенящего голоса, его бойкой беготни по гулкому полу! Я не могла надышаться запахом его волос, не могла насмотреться на него.

Жизнь моя полностью сосредоточилась вокруг Серёженьки. Я пылко и прилежно читала ему книжки вслух, выводила погулять, играла с ним вечера напролёт.

Лишь одно омрачало нашу жизнь: Серёженьке нужно было заниматься с учителем. На долгие четыре часа я оставалась предоставлена сама себе. Свободна как птица!

Я то сидела в своей комнате, то бродила по дому. Пыталась понять себя. Понять, как это моя жизнь вывелась в такое странное положение. Что со мной произошло, как мне жить дальше? Мне хотелось жить!

Пыталась чем-то занять руки. Раньше я часто рукодельничала, чтобы иметь достойный облик в обществе, но после отъезда с Алексеем совсем забросила это дело. Сейчас я пробовала заняться хотя бы вышивкой, но собственные мысли тяготили меня. Мучительные часы до встречи с Серёжей! Разве что Долли пыталась развлечь меня письмами, да однажды пришло послание от Лёвиных. Еще была записка от Алексея: он спрашивал, почему я не сообщила о своём возвращении в Петербург. Эти несколько строк перебудоражили меня всю. Это было Событие! В этот день я почти не занималась сыном: пыталась составить ответ. У меня не складывались слова, я рвала десятки писем и снова писала. То пыталась объяснить свои чувства и переживания. То упрекала его в холодности и безразличии. Порою обвиняла в том, что это он довёл меня до такого жалкого состояния. Иногда сентиментально вспоминала прошлое и уходила в признания в любви.

В этот день я легла далеко за полночь, никак не могла составить письмо. Я не понимала, не знала, что хочу написать, и только какое-то радостное возбуждение заставляло моё сердце биться чаще.

Несмотря на то, что я смогла забыться мёртвым сном от силы часа на четыре, с утра я встала очень рано и снова бросилась за свой секретер. Я пыталась написать новую пришедшую мне в голову мысль о том, как я скучаю по нему, как нуждаюсь в нем. Мне казалось разумным восстановить статус кво, сложившийся до той драмы на ипподроме. Это помогло бы мне и сохранить Сережу, и видеться с Алексеем.

Я пыталась написать об этом, объяснить свои чувства к сыну, свою нужду в нем. Фраза не шла, и я машинально перебирала обрывки вчерашних черновиков.

С удивлением я заметила, что на одном обрывке я клянусь Алексею в вечной любви, на другом обвиняю его в холодности, на третьем размышляю о разводе, а на четвертом прошу более меня не беспокоить и уехать. Вчера я не замечала этой непоследовательности, но утром она стала очевидной.

Что со мной происходит? Почему меня так носит, как корабль по волнам во время шторма, от одного настроения к другому? И я сама уже не знаю, где правда.

Это было странно и страшно. Как же так? Может, я совершила роковую ошибку, вернувшись в этот дом? Почему я вообще вернулась?

Я вспомнила всё: как я теряла любовь Алексея, как мучилась от его холодности, как поняла, наконец, что всё кончено.

Теперь же хватило одной записки от него, чтобы снова поверить, что я любима, нужна, дорога!

Я перечитала эту записку: где в ней я нашла приметы любви? Сухие, скупые слова, скорее упрек, чем признание. Как я вчера не заметила? От обиды побежали по щекам слёзы. Я думала, он беспокоится обо мне, скучает, любит! А он?.. А может, всё же?..

Я отложила очередное неудавшееся письмо и написала короткую записку с просьбой приехать. Мне нужно было поговорить с ним. Понять. Разобраться во всем. Любит ли он меня? Нужна ли я ему?

Вся изнервничалась, пока ждала его прихода, не отходила от окна, вздрагивала от шума экипажей. Увидела его издалека, задрожала, поняла, что скучала безумно, безмерно, что жить без него не могу! Поскорее побежала встречать, с размаху влетела в его объятия! Подняла голову... но вместо сладкого поцелуя наткнулась на холодный взгляд.

— Анна! — строго сказал он, выпуская меня из объятий; я цеплялась за его руки. — Ты снова в этом доме? Что это значит?

Я вглядывалась в его лицо в попытках понять. Его требовательный взгляд ждал ответа.

— Алексей, я... — голос дрожал, но я волевым усилием смогла взять себя в руки и продолжила твёрже: — Я не хочу терять своего сына.

Он, кажется, вспыхнул и воскликнул:

— Вот как! Сын тебе дороже меня!

— Я не собираюсь взвешивать чувства к вам на весах! — меня затопило возмущение. — Мне нужны вы оба, и ты, и Сережа!

— Так что же? — он широким шагом ходил по холлу, поглядывая на меня остро. — Что ты предлагаешь? Аня, это невозможно! Каренин не отдаст тебе сына после развода.

На это нечего было ответить. Неужели он прав? Мне нужно выбрать между ним и сыном?

Я вспомнила, что уже выбирала его, — и к чему это меня привело. Как я думала: если бы я только знала, если бы только знала, к чему приведёт меня мой выбор! Я бы никогда не решилась уйти за Алексеем. Если бы только тогда я знала, что меня ждёт!

Сейчас я чувствовала то же, что и в тот далёкий момент, в ту точку выбора, когда я всё оставила и ушла с Алексеем, чтобы быть его возлюбленной, его королевой, его женой.

К чему это привело меня? Хочу ли я пройти через это ещё раз?

Кажется, кровь отлила от лица, и странно заколол немеющий нос. Надо было решить, надо было сказать...

— Анна, поехали домой — неожиданно протянул он мне руку.

Я удивленно посмотрела на него, вспоминая, как совсем недавно в театре муж сказал мне похожую фразу. Тогда меня возмутило слово "вернуться" — я не хотела возвращаться в тот ад, из которого уже вырвалась на свободу.

В предложении же Алексея меня задело слово "домой".

У нас не было дома. Его дом не стал моим домом, как я ни старалась. Мой дом остался здесь. Здесь, где мой ребенок. Я не брошу его. Нет уж, больше ни за что, никогда!

— Мой дом там, где мой сын, — озвучила я.

Он переменился в лице и, не прощаясь, вышел.

В дверях он столкнулся с входящим Карениным.

Это был финальный аккорд абсурда. Кажется, стать еще хуже моя жизнь уже не могла, однако ж.

* * *

«Всю жизнь свою и силы, сколько есть,

Пожертвовал я дому и семье»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Ожидаемая неожиданность слегка вывела меня из равновесия.

Граф Вронский пронёсся мимо, будто и не заметил меня.

Я вошел в дом в злом, раздраженном состоянии, и готов был высказать Анне всё, что думаю по этому поводу. Однако одного взгляда на неё мне хватило, чтобы переменить это намерение.

Смягчила ли меня её поникшая поза, смертельная ли бледность или обреченный, совершенно измученный взгляд? Не знаю. Злость сошла на нет, как не было.

— Вам не кажется, что пора бы уже определиться? — по возможности мягче сказал я.

Она не ответила, лишь слегка передёрнула плечами и прикрыла глаза.

Со вздохом я снял сюртук, повесил на вешалку, несветским образом облокотился на косяк и сложил руки на груди, размышляя. Она все молчала и не глядела на меня.

— Анна, — попробовал я привлечь ее внимание. — Чего вы хотите?

Она распахнула глаза, испуганная, замученная. Посмотрела умоляюще. Развод? Оставить ей Серёжу? Немыслимо. Разрешить встречи? Я взвешивал все варианты, а она всё молчала.

— Хорошо, начну я, — прервал я тишину. — Хотели бы вы узнать, чего хочу я?

Она уставилась на меня в упор с каким-то странным, поражённым выражением лица — и чем только я так её удивил, или у неё совсем нервы истрепались? — и сказала с нажимом:

— Хочу. Скажите.

— Извольте, — я постарался сохранить зрительный контакт. — Я хочу семью. Счастливую, — уточнил я. — Хочу приходить вечером в дом, где мне рады. Хочу видеть своего сына счастливым. Хочу видеть рядом женщину, в которой могу быть уверен как в самом себе. У которой нет нужды обманывать меня. Вы были для меня такой женщиной в течение восьми лет, — не дал я ей прервать меня. — И я хочу знать, что здесь творится теперь. Почему вы не поговорили со мной? Почему предпочли новые отношения попыткам изменить что-то в старых? Почему вас не заботили ни мои чувства, ни чувства вашего сына? — меня перехлёстывало эмоциями, но я старался сохранять мягкий, спокойный тон. — Почему вы записали меня во враги и начали против меня сражаться? Чем было ваше предательство — минутной слабостью или осознанным решением? Кем вы стали теперь? Могу ли я доверять вам, как когда-то, или же вы продолжаете свою войну?

Вопросов было много, слишком много — ведь они копились во мне не один день. Она явно не смогла уследить за ходом моих мыслей и отреагировала лишь на последний:

— Разве вы смогли бы снова доверять мне — после всего, что было?

— Чтобы доверять, Анна, нужно быть уверенным, что вы меня не предадите вновь. А как я могу быть в этом уверен, если вы и сами не знаете, во имя чего совершили это в первый раз? Вы не знаете, что для вас важно и чего вы хотите, — а значит, легко предадите снова.

Она долго молчала и смотрела на меня, наконец сказала:

— Я думала, это любовь.

Я слегка наклонил голову набок, изучая ее:

— Любовь? А между нами тогда было — что?

Она покраснела, отвернулась, смешалась, схватилась за перила лестницы, собираясь попросту сбежать.

— Я называл любовью то, что происходило между нами. Очевидно, вы понимаете под любовью что-то другое — что именно?

Она замерла, оглянулась на меня.

— Не знаю.

Долгий, странный, изучающий взгляд на меня.

Затем она повторила твёрже:

— Не знаю. — И все-таки ушла.

Оставив меня с моими так и неотвеченными вопросами.

…С нею определённо что-то происходило, и что-то нехорошее, но я никак не мог выхватить суть её состояния.

Первым я заметил некоторую неряшливость во внешнем облике. Анна не была кокеткой, но внешности своей уделяла должное внимание. Сейчас же она могла спуститься к завтраку простоволосой, к вечеру вместо шали подхватить первую попавшуюся тряпку...

Несколько раз я застал её за пустым глядением в окно: она даже не заметила моего появления. Судя по всему, в те часы, когда она не занималась сыном, она проводила так.

Меня тревожило её состояния, но она не стремилась к разговорам со мной, а как самому начать беседу — я не знал.

Я пытался вспомнить, чем она занималась раньше, до этой кошмарной истории. С трудом мне припоминались её хлопоты по перешиву платьев, наведению модной причёски, вязанию для Серёжи.

О выходе Анны в свет не могло быть и речи. Я и к обеду-то мог пригласить только некоторых людей, пользующихся моим особым доверием. Пару раз я смог свозить Анну к ним на музыкальные вечера, но она заметно замыкалась в себе и скорее боялась общества, чем стремилась к нему.

Ничего толком не придумав, я написал Облонским. Долли с готовностью поделилась со мной теми занятиями, в которых проходил её день, но, по большей части, это были хлопоты о детях и по хозяйству. Хозяйство у нас было скромное, а ребёнок всего один, и проблема досуга Анны так и не была решена.

В отчаянье я купил женский журнал — может быть, там найдутся идеи занятий для дам? Действительно, там было много информации на эту тему. Но, кажется, Анна ничем не хотела занять себя — а навязывать ей что-то? Разве — увлечь?

Будь у меня хотя бы больше времени! Служба по-прежнему занимала большую часть дня, а обязанности в свете требовали вечерних отлучек. Я не мог взять Анну с собой, но не мог и предложить альтернатив.

Мне приходилось взглянуть правде в глаза: я не справился. Я не смог вытащить её. Возможно, я даже сделал ей хуже.

Мною овладело уныние. Я не чувствовал в себе сил помочь ей, я видел, что всё разрушено, семью уже не спасти, ничего не исправить. Тем удивительнее и неожиданнее был для меня один из вечеров, когда она сама пришла ко мне с разговором.

Она растеряно, нервно теребила бахрому на своей шали.

— Мне нужно, мне нужно с вами поговорить! — как-то отчаянно сказала она.

— Присаживайтесь, — я устроил её на софе, пытаясь придумать, как отвлечь её руки от несчастной шали.

— Вы скажите правду, если я спрошу? — она смотрела на меня снизу вверх требовательно и серьёзно, прекратив, наконец, свои нервические движения пальцами.

— Конечно, Анна.

Я недоумевал. Что за серьёзный разговор потребовался ей, что она так переживает?

Она кивнула мне и своим мыслям и продолжила, глядя на меня в упор и пронзительно:

— Скажите, почему вы тогда отправились искать меня? Тогда, после оперы? — уточнение было излишним, я понял её сразу и отвёл глаза, но её возглас заставил меня снова посмотреть на неё: — Только правду! Вы обещали!

Я хотел было повторить то, что и сам сказал ей в тот день: что её состояние вызвало у меня тревогу, что я не мог оставить её без помощи. Но что-то в её требовательном взгляде остановило меня на полуслове.

— Я… — и я неожиданно для себя сказал правду: — Я поехал за тобой, Анна, потому что я муж твой и люблю тебя.

Она смотрела на меня очень серьёзно и внимательно, потом спросила:

— Почему вы в тот день не сказали мне так?

— А вы стали бы слушать? — защищаясь, парировал я, заставив её покраснеть. Мне тут же стало неловко за свою резкость, и я примирительным тоном добавил: — Право, Анна, мне было бы непросто это произнести тогда.

— Вы ненавидели меня, да? — испытующе смотрела она, и я смешался и отвернулся.

Почему-то теперь, сейчас, те мои чувства, которые казались такими справедливыми, законными, правильными, — сейчас выглядели такими жалкими, детскими, стыдными. Я ведь и впрямь ненавидел её! Так остро, так мучительно ненавидел, что не мог выносить даже общества сына — ведь он напоминал о ней!

— Вы ненавидели меня, — уже утвердительно повторила она, — а потом пожалели.

Я неловко передёрнул плечами, выражая согласие.

— Вы так понимаете любовь? — её новый вопрос совсем меня дезориентировал. — Пожалеть того, кого ненавидишь?

Я не знал, не понимал, к чему она ведёт, что хочет услышать. Я посмотрел на неё испытующе, пытаясь понять, что у неё на уме, но так и не смог разгадать её чувства. И всё же ответил:

— Не совсем так. — Её взгляд требовал пояснений, и я продолжил: — Я полагаю, супружеская любовь — это союз. И любить — значит быть союзником. — Недоверчивое недоумение на её лице заставило меня пуститься в откровенности: — Вы знаете, Анна, я колебался. Хоть ваше состояние и внушало мне опасения, мне казалось удобнее справиться на другой день у вашего брата. Вы в тот вечер уже отвергли мою помощь и недвусмысленно указали, что речи не может идти о вашем возвращении. Вам не нужен был я. Вам нужен был ваш граф. Вы его ждали. — Кажется, она была готова заплакать. — И, когда вы выбежали из театра, а мы с графом остались, я понял, что он не придёт к вам. Что к вам никто не придёт. — У неё вырвалось рыдание. — И тогда я решился. Пусть я и не был тем, кого ждали вы. Но я мог хотя бы попытаться дать вам то, в чём вы нуждались. Это и было моим пониманием любви. Я пытался быть вашим союзником в тот вечер.

Она вытирала глаза от слёз и смотрела на меня с большим чувством, которого я не мог понять.

— Я действительно так хотела, чтобы… чтобы Алексей пришёл, — призналась она жалобно. — А пришли вы. И я ещё подумала… — она смешалась, спрятала глаза, но всё же пробормотала: — Я ещё подумала, что это очень унизительно. Что вместо мужчины, которого я выбрала, мне на помощь… пришли вы.

— Я никогда не имел намерения вас унизить, — заверил я её.

— Да, я знаю, — отмахнулась от этой фразы она. — Но я так себя почувствовала. Тогда я не решилась оценить это событие правильно. Слишком страшно было посмотреть правде в глаза, — снова затеребила она шаль. — Я не решилась, а вы не настаивали, и только потом, когда вы спросили… когда вы спросили, помните? — быстрый взгляд на меня, — почему я не поговорила с вами, а стала сражаться… — она покраснела. — И я вдруг поняла. Я вдруг поняла! — горько повторила она.

И замолчала, как будто это объясняло всё.

К сожалению, мне набор сказанных ею фраз не объяснил ровным счётом ничего. Я не уловил хода её мыслей и не понял, к чему она ведёт. Ей же казалось, что сказанного достаточно и всё очевидно; и, видимо, она ждала соответствующей реакции с моей стороны, — а я не понимал, решительно не понимал, о чём она.

Ситуация грозила зайти в тупик или закончиться ссорой, и я решился честно признаться:

— Вы что-то поняли, а вот я, признаться, не понял ничего.

И вдруг она издала сдавленный смешок, а потом и вовсе рассмеялась — необидно, неболезненно, поэтому я тоже сдержанно и виновато улыбнулся и развёл руками.

— Действительно, а то мне уж было казалось, что вы читаете мои мысли, — отсмеялась она. — Ах, лучше б и впрямь читали! Как же мне это сказать!

Она смотрела смущённо и виновато, словно извиняясь за то, какую сложность для неё представляет откровенность со мной.

— Разве я вас обижу, Анна? — попробовал я успокоить её.

Она улыбнулась совсем тепло, как давно мне не улыбалась, и всё-таки продолжила свою мысль:

— Я поняла, что я ждала от Алексея того, что считала любовью, но чего он мне дать не мог, в то время как вы дать могли, но от вас я не ждала, а вам и в голову не приходило, что мне это может быть нужно.

Фраза была составлена коряво и сложно, но я понял.

И испытал глубокое потрясение, потому что для меня эта мысль была открытием.

Должно быть, выражение моего лица было весьма красноречивым.

— Алексей? — тревожно подалась она ко мне.

— Всё в порядке, — сделал я успокаивающий жест рукой. — Просто вы сказали новую для меня вещь, которая оказалась… неожиданной.

Я отошёл к окну, размышляя над её словами. Они на многое открыли мне глаза.

Совсем не заметил, как она встала и подошла ко мне, обернулся, лишь когда она робко тронула меня за плечо. Её лицо было неожиданно нежным и как будто ожидающим, и я сразу увидел новую опасность для неё.

— Анна, — мягко сказал я, поймав её взгляд. — Если ты сейчас бездумно переадресуешь свои чувства и ожидания, связанные с графом Вронским, на меня — это может закончится трагически. Не пытайся заткнуть дыру, оставшуюся от графа, мною… или Серёжей.

Она вздрогнула, как от удара, отвернулась и собралась сбежать, но я успел удержать её за руку, мягко, но настойчиво.

— Аня, послушай, — я мягко пригладил её волосы, стараясь успокоить и взглядом, и интонацией. — Ты хочешь быть счастливой, и это естественно. Но ты почему-то упорно считаешь, что не можешь быть счастлива сама по себе. Ты пытаешься наделить мужчину рядом с тобой функцией счастьедарителя, — она насмешливо фыркнула над таким определением. — А между тем, попытка заткнуть дыру внутри себя мужчиной — не очень удачная затея. Ты же помнишь, к чему это тебя уже привело. Я не хочу стать для тебя следующим Вронским. По-моему, с тебя хватит и одного, — она застенчиво улыбалась, кажется, совсем не злясь, — Аня, я очень хочу, чтобы ты стала счастливой, — заверил я её. — И я помогу тебе научиться быть такой. Обязательно помогу, ты можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, Алексей.

Она обняла меня очень нежно, а я осторожно гладил её волосы и думал о том, что, возможно, не всё ещё кончено, и наша семья ещё сможет стать счастливой.

* * *

«Зачем ты мучаешь себя и меня?»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я снова получила письмо от Алексея.

Такое письмо, какое очень хотела получить. Те самые строки, которых я так ждала! Длинное, нежное, искрящееся страстью письмо. Он писал так трогательно и сильно о своих чувствах ко мне. Писал, что скучает по мне безмерно. Что жизнь его не имеет смысла без меня. Что он каждую минуту думает обо мне, что он одержим моим образом, в каждом дыхании ветра слышит мой голос, в каждом луче солнца чувствует мои поцелуи.

Он писал, что в отчаянии от нашей ссоры. Что был кругом неправ. Что он умоляет позволить ему добиться моего прощения и вернуть наши отношения.

Это было написано так сильно, так страстно, так искренно!

Те самые слова, о которых я мечтала, которых я ждала, в которых я нуждалась!

Я представляла себе это письмо не раз и не два, мечтала о нём, ждала его. И вот — оно у меня в руках. Я в который раз перечитываю тёплые, наполненные чувством строки. Алексей стоит перед моим внутренним взором как живой. Я представляю себе его взгляд, тон его голоса, его жесты. Весь его любимый, несравненный образ.

Всё другое кажется мне неважным и незначительным. Алексей, мой Алексей любит меня! Ждёт меня! Тоскует по мне! Всё вернулось, всё встало на свои места! Любит, любит!

Он просил приехать — не задумываясь, я собралась и отправилась к нему. Только бы увидеть его!

Но что-то странное кольнуло мне в сердце, лишь я вышла из дому. Я никак не могла понять, что омрачает моё счастье, из-за чего я как на иголках. Что-то грызло изнутри, не давало покоя, не давало предаться сладким мыслям о предстоящем свидании. Я ехала в карете извозчика и всё не могла понять, почему мне так трудно, что за странное, сосущее чувство мешает мне радоваться и чувствовать себя спокойной.

Лишь подъезжая к дому Алексея, я вспомнила название этого чувства, которое не давало мне покоя.

Это был стыд.

Мне было стыдно.

Извозчик уж остановился, а я всё медлила выйти, пытаясь понять, что со мной твориться.

И я поняла, что мучает меня. К вечеру я вернусь домой; вернётся и Алексей Александрович. И я не скажу ему, куда ездила. Я стану скрывать от него восстановление моей связи с Алексеем. Я буду смотреть ему в глаза и лгать, лгать, лгать.

"Хочу видеть рядом женщину, в которой могу быть уверен как в самом себе" — вспомнила я до малейшей интонации его слова.

Что мне до них? Что мне до его желаний? Меня — ждёт мой Алексей! Меня — ждёт моя любовь! Что мне за дело до — него?

Я не могла понять, почему это важно. Почему я не могу сделать вид, что это не имеет до меня касательства.

Мне хотелось поскорее закончить с размышлениями, броситься к моему Алексею, забыться в его объятьях. Но я не могла отделаться от этого стыдного, болезненного чувства. Мысль об Алексее Александровиче не отпускала меня. Я не могла понять — что изменилось? Да, я и раньше понимала всю низость, весь ужас своего положения, знала, что поступаю плохо, я отдавала себе отчёт в том, что предаю мужа, что дурно поступаю, но всё это меркло в свете моей любви, всё казалось неважным. Я была согласна и предать, и обмануть, — во имя моей любви. Что изменилось?

Что-то изменилось в тот роковой вечер после оперы. Что-то сломалось во мне и срослось по-другому. Что-то, из-за чего я уже не была прежней Анной и не могла чувствовать и жить по-старому.

Тогда Алексея не было рядом со мной. Тогда, когда я больше всего нуждалась в нём. И некуда деться от этого осознания.

Сейчас он нуждается во мне — и я прилетала к нему как на крыльях, забыв всё. Как я всегда это делала.

А он — его не было рядом со мной.

Он... предал меня?

Нет, разве он обязан был идти со мной в оперу, или тем более — бежать за мной и успокаивать мою истерику?

Но тогда, из Москвы — рванул, нашёл, не дал забыть его?

Потому что это ему нужно было.

Ответ убил меня в упор своей немыслимой правдивостью.

Когда ему нужно, да. Когда мне нужно — нет.

Сейчас — ему нужно. И вот я — здесь. А завтра у него дела — и пропадай Анечка, езжай, куда захочешь!

Я сдержала слёзы и всё-таки вышла, чтобы объясниться с ним. Я должна была поговорить с ним. Должна была объяснить то, что я поняла.

Это оказалось сложнее, чем я думала.

— Анна! — с порога закружил он меня в объятиях, смеясь и целуя. — Анна, жизнь моя, любовь моя, ты здесь!

Он весь сиял радостью встречи. А я — я не чувствовала ничего, что раньше. Мне было только стыдно, стыдно, стыдно.

— Алексей! — попыталась я мягко отстраниться, но он только крепче прижал меня к себе, увлекая в долгий, мучительный, страстный поцелуй, от которого из головы моей вылетели все мысли до одной.

Мы оба тяжело дышали, когда он наконец отпустил мои губы. Моё сердце бешено колотилось, колени подкашивались, в голове стоял туман, но я отчётливо понимала только одно: я должна, я обязана поставить точку в этом. Я не позволю снова увлечь меня в эту странную, жестокую игру, в которой так сладко и мучительно разрушается вся моя жизнь.

— Алексей, я должна тебе сказать, — быстро начала я, пытаясь одновременно отдышаться и не дать ему прервать меня. — Я... я не могу, не могу больше продолжать наши отношения! — с отчаянием почти прокричала я, чувствуя, как силы мои слабеют, а воля кончается.

— Анна? — он в удивлении отпустил меня. — Я не понимаю. Что произошло? Ты разлюбила меня?

Я не знала, как честно ответить на его вопрос. Мои чувства к нему не изменились. Но я теперь по-другому смотрела на них. Я больше не могла считать их любовью.

— Я... А была ли вообще у нас любовь?

— Что ты говоришь? — горячо воскликнул он, беря меня за руки. — Аня, ты больна, ты бредишь! Была ли любовь? Что с тобой? Что за странные слова! Уж не Каренин ли забил твою головку этими мыслями?

Почему-то меня разозлило, как он это сказал.

— Почему ты оставил меня? — задала я самый важный вопрос. Видя непонимание на его лице, уточнила: — Тогда, в опере?

— Что? — он выглядел все более недоумевающим. — Анна, ты точно нездорова! Я не оставлял тебя; ты сама выбежала, не желая ничего слушать!

Я смотрела на него и видела, что он искренен в своём недоумении.

— Но ты видел, что мне плохо? — всё же спросила я.

— Опять! — он в раздражении отбросил мои руки и принялся зло мерить комнату шагами. — Опять я у тебя виноват Бог весть в чём! И что я был должен сделать на этот раз? Бежать за тобой, пасть на колени и умолять о прощении — Бог весть в чём?! И в этом всё дело! И из-за этого ты предаёшь меня, возвращаешься к Каренину — да я с ума сошёл от ревности! — мучаешь меня своей холодностью! Не слишком ли это?!

Наверно, он был в чём-то прав. Возможно, даже во всём. Он говорил справедливые вещи. И почему-то мне стало спокойно и свободно.

— Мне пора, Алексей, — протянула я ему руку для прощания, безоглядно, наотрез, — прости, но я больше не могу. Наши отношения нужно прекратить.

Он посмотрел на меня как-то безумно; резким движением вдруг бросился передо мной на колени, прижал мою руку к губам, принялся покрывать её поцелуями и шептать в исступлении:

— Аня, Анечка... не уходи, я не могу потерять тебя... я люблю тебя...

Я почувствовала, как из груди моей вырвалось рыдание. Я в ужасе отдёрнула свою руку и полупрошептала-полупрохрипела:

— Прощай. Не пиши мне впредь.

И трусливо выбежала на улицу.

Я не могла этого выносить.

Всё это было слишком страшно, и я не могла понять, где правда и что правильно, где логика и связь в моих мыслях. Это было выше моих сил. Ещё минута — и я бы рухнула в его объятия, забыв обо всём. Может, в этом и была правда? В этом было бы моё спасение? Забыть обо всём, отдаться своим чувствам, связать свою жизнь с тем, кого выбрало моё сердце!

А выбрало ли?

По пути домой я размышляла и вспоминала. Наша первая встреча. Как просто с ним говорить. Его восхищённый взгляд пьянит. Я вижу, я чувствую, что я красива, что я свожу с ума. Меня опьяняло осознание собственной красоты, я чувствовала себя единственной такой, самой привлекательной, самой желанной. И мне хотелось почувствовать это вновь. Хотелось чувствовать себя такой. Мне так льстил его горящий, влюблённый взгляд!

А эта метель на перроне! Как он вышел из неё, неожиданно, решительно! Какие признания сделал! И я поняла: я любима, любима! Меня любят до потери самоконтроля, меня любят безумно, меня любят всем сердцем!

И я рухнула в эти отношения, в это ощущение себя как самой красивой, самой любимой — как он тогда сказал? Что я — его королева! Это сводило меня с ума. Я полюбила это чувство: быть королевой, быть единственной, быть любимой. Но Алексея ли я любила? Не потому ли так больно мне стало, когда я лишилась этого чувства? Когда он стал слишком занят, и я перестала чувствовать себя самой важной, самой дорогой?

Алексея ли я любила?

Слишком страшно было думать об этом. Ведь за этим ничего — пустота.

Я провела весь день в большом волнении, с ужасом вглядываясь в глубину своего сердца и пытаясь понять, что же это происходило и происходит со мной?

Лишь только услышав, как внизу хлопнул дверью вернувшийся Алексей Александрович, я побежала вниз, поймала его прямо в холле и в волнении, стремясь поделиться тем новым, что пришло мне на ум, воскликнула:

— Я была у Алексея сегодня...

И только увидев его замершее, странно-застывшее лицо, вдруг поняла, как он должен был понять мою фразу.

— Ох, я не то, не так хотела сказать! — спрятала я лицо в ладонях.

— Успокойтесь сперва, — услышала я его уставший, но твёрдый голос.

Пришлось глубоко вздохнуть, но сердце всё равно бешено колотилось. Теперь уж я совсем не знала, как сформулировать пришедшую мне в голову мысль.

— И давайте пройдём в кабинет всё-таки, — продолжил он, предлагая мне руку.

Я позволила ему отвести меня в кабинет, отстранённо отмечая столь знакомый в нём жест, когда он мягко свободной рукой накрыл мою ладонь, лежащую на его локте. Это привычное успокоило меня лучше любых попыток взять себя в руки.

Он усадил меня на софу, оглянулся немного в растерянности — кажется, искал бумаги, которые из-за моего резкого появления забыл в холле. Повернулся ко мне, жестом предложив говорить, но я никак не могла сосредоточиться и подобрать слов.

— Да говорите уже как есть! — несколько раздражённо поторопил он.

И тут я как-то поняла, что, действительно, не очень удачно выбрала время: он устал после сложного дня в министерстве, даже не успел ещё пообедать, а тут я набрасываюсь на него с очередным витком своих переживаний. Я крайне сконфузилась, но, раз уж мы уже здесь, пришлось всё же заговорить, как есть.

— Он написал письмо, и я приехала к нему, и поняла, что не могу больше так, и сказал ему, что нужно прекратить, и вот.

Он посмотрел на меня как-то странно, глубоко, и я вдруг отметила на его губах лёгкую улыбку, когда он сказал:

— И вы побежали поскорее огорошить меня этими известиями. Вы неподражаемы!

Он со смешком уселся в кресло, продолжая наблюдать за мной с таким видом, словно я его забавляю. Но я совсем не чувствовала себя обиженной такой реакцией; наоборот, мне самой стало забавно, когда я представила весь свой сегодняшний день со стороны. Что не помешало мне, судя по ощущениям, залиться краской аж до самого лба.

— Я не хотела лгать, — попробовала оправдаться я.

— Я очень благодарен за твое доверие ко мне.

Он встал, собираясь, видимо, отправляться к обеду. Но я прервала его вопросом, который оказался для меня столь важен:

— Алексей Александрович... Вы находите меня красивой?

Кажется, он был крайне удивлён переменой темой и явно пытался понять, к чему я веду. Видимо, так и не придя к каким-либо выводам, он осторожно ответил:

— Конечно, вы очень красивы. Разве я не...

— Нет, вы не говорили об этом, — поняла я его растерянную мысль.

Он задумался, словно ушёл в себя: видимо, припоминал. Но я гораздо лучше его помнила, что он не отмечал раньше мою красоту, разве что хвалил наряд дежурными французскими комплиментами.

— Да, должно быть, так, — растеряно потёр он лоб. — На самом деле, я... — он вдруг слегка покраснел, потом продолжил: — Полагаю, я не говорил этого, потому что это не имело значения для меня. И я забыл, что это может иметь значение для вас.

— Не имело значения? — совсем растерялась я.

— Анна, конечно же, даже если бы вы были некрасивы, я бы относился к вам так же, вы же моя жена, — немного раздражённо пояснил он и решительно оборвал разговор: — Пойдёмте уже обедать, наконец!

В самых дверях он обернулся:

— И да, вы очень красивы. — И добивающий выстрел: — Особенно, когда краснеете так мило в своей непосредственности.

* * *

«Стройте ваши планы как понравится вам.

Я здесь живу»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Неожиданно Анна сама себе нашла занятие: хлопоты по уборке дома перед зимой. Я и забыл, что раньше она весьма трепетно относилась к своим обязанностям хозяйки дома и переворачивала всё с ног на голову дважды в год: в середине осени и перед Пасхой. В прошлом году мой дом этой участи избежал, и не сказать, что я был тому рад.

Анна принялась за дело деятельно и решительно. Когда я в тот день пришёл из министерства, то с удивлением обнаружил отсутствие занавесок на окнах, сдвинутую и пустую вешалку, полускатанную ковровую дорожку. Пока я шёл в столовую, чуть не поскользнулся на намыленном паркете, споткнулся о какую-то картину и еле успел увернуться от пробегающей мимо Анны, в руках которой была ужасающая стопка белья, за которой она совсем не видела дороги.

— Осторожно, там пол... — крикнул было я ей вслед и увидел, что она уже сама оббежала опасное место по дуге и понеслась дальше.

Я подумал с опаской, что буду обедать в одиночестве. От незнакомой и влажной скатерти шёл пар, когда на неё ставили горячие тарелки. Почему-то вместо бокалов были оловянные стаканы — у нас и такие есть?! Хоть убейте, не помню их.

Анна влетела в столовую одновременно с поданным супом, пронеслась было мимо меня к своему месту, затормозила, неожиданно присела на корточки и принялась что-то колупать в скатерти, бормоча под нос нечто совсем непонятное. Поймав мой ошарашенный взгляд, махнула рукой:

— Бахрому не распутали! — и всё-таки устроилась обедать.

За обедом придирчиво осматривала каждую ложку-вилку, и только тут я заметил, что раньше мы вроде ели другими приборами.

...к счастью, в моём кабинете всё было по-прежнему, его хаос не коснулся! Я с наслаждением устроился в привычном кресле рядом с привычным окном с привычными занавесками и занялся бумагами.

На следующий день стало поспокойнее — либо я уже привык к меняющим место предметам и исчезающим/появляющимся деталям интерьера. Но к пятнице случилась беда: жена добралась до моего кабинета!

Я мирно пил чай! Просто пил чай и никого не трогал!

Они влетели хоть со стуком, но неожиданно: Анна, за правым её плечом, как падший ангел, мялся лакей, за левым решительно, как архангел Михаил, выставила метёлку горничная.

— У меня всё чисто! — попробовал воспротивиться вторжению я.

— Чисто! — Анна возмущённо подбежала к моему окну и тряхнула шторой. — Ты посмотри, чем ты дышишь!

Вынужден признать, что от тряски из шторы вырвался заметный клуб пыли, от которого я расчихался. Право, до этого всё выглядело вполне прилично, и мне казалось, что мои окна вполне чисты.

— Она была beige, Алексей! — настойчиво сказала Анна. — Beige, понимаешь?

Я недоумённо посмотрел на тяжёлый бархат, про который мог уверенно сказать, что он был и оставался beige.

— Это же écru! Пыль въелась!

Я знать не знал, чем écru отличается от beige, но продолжающая появляться пыль меня впечатлила. Я правда не ожидал, что она так грязна. Выглядела вполне прилично, если не трогать.

...спустя два часа я радовался только тому, что завтра — суббота. После такого насыщенного вечера идти на работу было бы сложно.

Действительно, в доме прислуга худо-бедно прибиралась, но в мой кабинет им допуска не было. Раньше им занималась только Анна, а без неё... ну, я вытирал иногда пыль и выбивал подушку на софе. Кто ж знал?

В ходе активной деятельности Анны были не только обезврежены завалы пыли и мусора, но и найдены давно и прочно пропавшие тапочки (мои любимые, между прочим!), обнаружен источник странного запаха в углу (я не помню, когда и почему я там забыл огрызок яблока! И я не знаю, что за форма жизни там завелась! Мне не показали!), неожиданно потерявшееся под секретером недописанное любовное письмо к жене, полуторагодовой давности (что заставило меня изрядно покраснеть; к счастью, Анна тотчас же отдала его мне, как только по первым строкам поняла, с чем имеет дело) и целая крепость из старых огарков под диваном (кажется, Серёжа как-то остался поиграть у меня). Слава Богу, что прислугу она выпроводила сразу, как только те принесли ей запасы воды и тряпок! За эти часы я узнал о себе и своём кабинете слишком много нового и неожиданного, чтобы вынести ещё и присутствие свидетелей здесь.

— Фух, — Анна вытерла пот со лба, оставляя пыльную полосу на коже от грязной руки. — Спальня — завтра, сегодня сил больше нет.

— Спасибо, — только и успел я пробормотать ей вслед, наслаждаясь любимыми тапочками, которые считал давно и навсегда потерянными.

...прошла ещё неделя, прежде чем дома всё угомонилось. Это были трудные дни, но я должен был признать, что дом стал уютнее и гораздо чище. Я, правда, так и не понял, где Анна нашла совсем новый и такой красивый сервиз и откуда взялся тот великолепный пейзаж, который теперь украшал стену в моей спальне.

В общем, я было вздохнул со спокойствием, но не тут-то было! Анна словно решила отыграться за все недели своей апатии! Уборки ей было мало: она взялась за гардероб. И добро бы только за свой! Нет, мы с Серёжей тоже не избежали её активности!

Я героически сражался за каждый сюртук, за каждый галстук и за каждый носок, но она была неумолима! С беспощадной памятливостью она указывала, что данную рубашку я надевал в последний раз шесть лет назад и даже не помнил о её существовании до того момента, как она была извлечена со дна сундука. Я несколько раз пытался смухлевать и заявить, что носил ту или иную вещь в последний год, но она словно видела меня насквозь и беспощадно отбрасывала всё "лишнее", иногда обещая "перешить для Серёжи". Забегая вперёд, отмечу, что и впрямь впоследствии видел её за шитьём, но так и не смог разгадать, что из серёжиных обновок куплено, а что перешито из моего.

За этим она не остановилась, стала чаще ходить в церковь, и Серёжу повела к первой исповеди, — меня это не коснулось, поскольку я и так часто наведывался в храм.

Анна оживала на глазах, и я только радовался этому. Правда, не очень понял, зачем она решила постричься — хорошо хоть не слишком коротко, но всё же. Ещё больше я удивился, когда она решила дать вечер — до этого общества она решительно избегала. А тут я был поставлен перед фактом: в понедельник у нас вечер, моего присутствия ждут. Я удивился, как у неё получилось это организовать: мне казалось, она ни с кем не общается. Однако ей удалось мастерски собрать людей, которых можно было бы назвать друзьями семьи, и её вечер прошёл вполне мирно. Я, правда, волновался и был напряжён, готовый в любой момент вступиться за неё, если кто-то позволит малейшее неуважение, — однако ничего подобного не произошло. С тех пор мы стали принимать по понедельникам, как раньше, хотя круг приходящих и сузился, что, впрочем, сказалось положительно на качестве общения.

К личным разговорам мы с Анной больше не возвращались. Я был вполне доволен результатом: Анна выглядела живой и посвежевшей, Серёжа был счастлив, дом сиял порядком и уютом. Она даже стала иногда готовить что-нибудь сама!

Прибежала однажды ко мне в кабинет с пирогом — моим любимым! Не знаю, почему у кухарки такой не получался. У Анны он какой-то особый был, видимо, секрет знала.

Пили чай, она увлечённо рассказывала о какой-то новой своей идее — вышить Серёже на покрывале какое-то чудо-юдо. Я не очень вслушивался, просто радовался пирогу, чаю и весёлой жене. Не выдержал, сказал:

— Серёжа очень рад, что ты снова с нами. Впрочем, как и я.

Конечно, я хотел сказать именно о своей радости, но это было как-то слишком чувствительно, поэтому я "спрятался" за чувства сына.

— С тобою дом словно ожил, — добавил я.

Она ужасно покраснела, чуть не поперхнулась чаем, а я пытался в недоумении понять, чем ей не угодил мой комплимент. Её взгляд упорно не ловился, пришлось спрашивать в лоб:

— Что я сказал не так? Я хотел только выразить, что рад видеть перемены в тебе и рад видеть тебя с нами.

Она вдруг успокоилась, улыбнулась, но как-то нервно:

— Нет, всё в порядке. Я просто...

И тишина. И только краснеет.

— Я чем-то смущаю тебя? — уточнил я, хотя ответ был очевиден.

Она передёрнула плечами неопределённо.

— Почему бы не попробовать сказать просто, как есть? — устало предложил я, ожидая очередной душевыворачивающий разговор.

— Ну, — замялась она, совсем спрятав глаза, потом всё же ответила: — Ты ведёшь себя так, как будто ничего не происходило.

Добре! Неужели вышло, наконец, наружу?

— Да, именно так я себя и веду, — подтвердил я. — А, по-твоему, я должен вести себя как-то по-другому?

Она повела плечом, всё не глядя на меня. Я начал раздражаться.

— Что ж ты думаешь, я привёз тебя домой, чтобы потом тиранить и поминутно припоминать тебе прошедшее? Так, что ли?

— Нет, я так не думала, — удивительно тонко ушла от разъяснений она, явно сожалея, что подняла личную тему.

Придётся гадать и перебирать методом подбора. Господи, ну почему женщины так болтливы по пустякам, а как дело нужно выяснить — слова не вытянешь!

Подумав и не дождавшись от неё пояснений — она как-то разглядывала свой чай и словно забыла обо мне — попытался уточнить причину её дискомфорта:

— Итак, я веду себя так, будто ничего не произошло, и поэтому ты...

— Ну, — она опять неловко повела плечами, — я думаю, почему так и зачем вам это надо.

В последнее время она постоянно перескакивала с "ты" на "вы", и я уже мало обращал на это внимание.

— Я же говорил тебе... — собрался было я повторить всё уже говоренное, но она вдруг встрепенулась и перебила:

— Да, да, я помню! Вы хотите счастливую семью, вы хотите женщину, которой можете доверять! И вот, Серёжа счастлив, и вечера по понедельникам...

Она что-то продолжала говорить, но я был слишком шокирован. Она что же, всё это делает для меня, потому что я тогда так сказал?

— Стоп-стоп, Анна! — нетерпеливо прервал я поток её изъявлений про желание дать небольшой бал "для своих" и договорённость о зале у какой-то княгини. — То есть, получается, корыстный я специально заставляю тебя чувствовать себя обязанной мне, чтобы получить от тебя то, что нужно мне?

— Да нет же! — оскорблённо воскликнула она, и я вздохнул: ну, слава Богу! — Я и сама рада; и мне нравится, и шитьё, и печь! Я люблю все эти хлопоты, ты же знаешь!

— Я знаю, но в чём тогда проблема?

— Ну, — опять замялась она. — Мы живём теперь почти так, как прежде...

И по тому, как она покраснела и вжалась в кресло, я как-то сразу вспомнил, чем единственным наше "теперь" отличалось от того "как прежде", и я воскликнул до того, как успел осознать и обуздать свой гнев:

— Так вот что! И вы, значит, трепещете и ждёте, когда я отброшу маску любезности и потребую от вас вернуться в мою постель, так!

Она бросила на меня испуганный и жалобный взгляд, но я был слишком зол.

— Извольте посидеть тихо! — велел я и отошёл к окну, пытаясь овладеть собой.

Её... страх... был и оскорбителен, и унизителен, и ранил меня гораздо больнее, чем я готов был признать. Я не знаю, что разгневало меня сильнее: что она предположила во мне столь эгоистичный замысел — или что её так пугала перспектива исполнения этого замысла. Мне было чрезвычайно сложно взять себя в руки и снова посмотреть на неё. И всё-таки я заставил себя обернуться и встретить её испуганный, тревожный и извиняющийся взгляд.

— А теперь послушайте меня, — я старался говорить ровно, мягко и спокойно, скрывая от неё бурю далеко не радостных эмоций, вызванных поворотом разговора. — Выслушайте и запомните, потому что возвращаться к этой теме я не желаю. — Она осторожно кивнула, выражая согласие молча слушать. — Если я и сделал какой-то вывод из вашей измены, — с трудом вытравил из голоса горечь и снова заговорил ровно: — так это то, что супружеские отношения со мной не кажутся вам сколько-нибудь привлекательными. А я, сударыня, — запомните это! — считаю ниже своего достоинства в таких условиях настаивать на возобновлении подобных отношений. Поэтому вы можете спать спокойно и не бояться моих притязаний на ваше... личное пространство. А теперь, будьте добры, уйдите и не раздражайте меня! — сделал я жест в сторону двери.

Она покорно встала, и мой вопрос догнал её уже в дверях:

— Цветы вы тоже считаете посягательством на ваше личное пространство?

— К-какие цветы? — растеряно и испуганно переспросила она.

— Цветы в вашей спальне! — нетерпеливо и раздражённо уточнил я.

— Нет, не считаю, — тихо ответила она и вышла.

* * *

«Это нежно до слёз. Это только у нас»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Кажется, я очень оскорбила его. Я не хотела, правда. Я не подумала, как он это поймёт и истолкует. А должна была подумать — я ведь знаю его! Было же очевидно, что он будет очень оскорблён. А я же не хотела.

Я и правда, опасалась, что он может потребовать... но я не хотела об этом говорить, тем более — так.

Да ещё эти цветы! Я даже не поняла, о чём это он! Только после уточнения вспомнила, что и впрямь, моя спальня была единственной комнатой в доме, где цветы стояли круглый год. Я раньше не замечала этого и принимала как должное — но ведь действительно, это был его знак внимания ко мне. Даже не думала об этом. Было ужасно стыдно, но я никогда, за все годы нашего брака, ни разу не задумалась, почему и откуда у меня всегда стоят цветы.

Сейчас это был букет роскошных пахучих георгинов. Я каждое утро подбегала понюхать их, так мне нравился этот терпкий и свежий запах. И всегда, всегда, каждый день здесь стояли какие-нибудь цветы! Кроме того единственного вечера после оперы — да, я ещё заметила отсутствие привычного букета и подумала, что это странно, но быстро заснула, а наутро цветы уже были. Я почему-то думала, что они появляются как-то "сами". Когда я только вышла замуж, с первого дня я находила в своей спальне цветы — и считала, что "так здесь заведено".

Ужасно стыдно. Даже в голову не приходило, что это он приказывает ставить мне цветы, чтобы сделать мне приятное. Ни разу, за все годы брака, я не подумала об этом. Ни разу, пока он сегодня сам не уточнил, не желаю ли я перестать их получать.

Боже! Он, получается, подумал, что я сочту цветы за средство соблазнения!

Я нервно рассмеялась.

Ситуация оказалась — хуже некуда.

...но я недооценивала степень ужасности ситуации. И даже ещё на следующий день недооценивала, хотя становилось очевидно. Ещё за завтраком — он подал мне стул, но не стал придерживать под локоть, когда я садилась, не поправил лёгким движением сбившуюся шаль. Это были такие естественные, привычные жесты, я даже не замечала их.

Через пару дней я поняла, что я вообще ничего не замечала. Нет, я была положительно слепой! Теперь, когда он ощутимо следил за тем, чтобы даже не прикоснуться ко мне ненароком, стало рельефно заметно, каким количеством небольших знаков внимания и ласковых жестов он окружал меня ежедневно. А я не замечала, я как есть не замечала! Ни лёгкого рукопожатия при прощании, ни мягко поправленного невзначай локона, ни короткого полуобъятия и лёгкого поцелуя в висок при встрече, ни лёгкого поглаживания пальцев за чаем, ни короткой усмешки в шею, когда подходил ко мне у окна, ни...

Ничего не замечала, а заметила только теперь, когда он перестал всё это делать.

Я чувствовала себя совершенно растерянной, тем более, что он никак не проявлял обиды или злости: был любезен и весел, говорил французские комплименты, никак не проявлял неудовольствия или раздражения. Мы по-прежнему ходили на прогулки вместе, — но что это стали за прогулки! Я совсем не замечала раньше, как он осторожно грел мои руки в своих, как поправлял шляпку, которую постоянно сносило ветром, как обнимал за плечи, отгораживая от колючих веток, как подхватывал за талию, переставляя через лужи, как...

Не замечала. Совсем.

Он всё так же любезничал со мной на наших вечерах — но, Боже, как тоскливо мне становилось от того, что он больше не вставал близко за моим пуфом, склоняясь сзади, чтобы заглянуть в книжку или журнал в моих руках, по которой я читала новые стихи вслух. Он больше не сталкивался со мной в дверях, когда мы перед приходом гостей носились то "переставить вон ту вазу", то "принести те печенья". Наши пальцы больше не соприкасались над клавишами пианино, когда он помогал мне взять сложный аккорд. Он больше не разглаживал кружева на вороте моего платья.

А я не замечала, ничего не замечала.

Он больше не подсаживался на диван к нам с Серёжей, не помогал мне перелистывать книгу, не подавал игрушку, задерживаясь слегка прикосновением на моих пальцах, не приглаживал волосы нам обоим таким одинаковым движением, смеясь, что причёской Серёженька пошёл в меня, не передавал сына мне на руки, не...

Я была обескуражена. Я была поражена. Я была совершенно дезориентирована.

Я этого не замечала?

Я совсем, совсем этого не замечала. Мне даже в голову не приходило, как много нежности в его отношении ко мне. Я привыкла считать его сухим, расчётливым человеком, столь скупым на ласковые слова, столь не склонным к романтическим поступкам. Человек-мундир, сплошное соблюдение приличий!

И всей это тысячи мелких жестов — я не видела в упор, не замечала, хотя его ласка была направлена на меня. Я не видела, не чувствовала. Я хотела слов, хотела чего-то яркого, заметного. Вспышки, подвига!

И я... я была вынуждена признать, что я не замечала в нём этой нежности, не видела её, принимала как должное и не ценила. А ведь перед ней уходит всё куда-то в тень: и показная сухость, и сдержанная манера.

И самое страшное. Беспощадное в своей истинности. Ни уберечься, ни уклониться.

Хоть я и не замечала, но привыкла к этому. И, не находя этого в отношениях с Алексеем, пыталась вытребовать из него это — сама не понимая, не зная, чего я добиваюсь. Неосознанно я искала в нём той же ласковости, к какой привыкла за годы брака. Но Алексей так не умел — а я не могла понять, почему чувствую себя нелюбимой, ненужной.

Мне не хватало всей это тысячи мелочей.

И, когда я вернулась в этот дом, я даже не заметила, как мы близки с Алексеем Александровичем. Я привыкла принимать знаки его нежности как должное... и даже не замечала их. Мне казалось, что он совсем меня не трогает, никогда, — потому что я не замечала…

Я ничего, ничего не замечала в упор!

А теперь я не знала, не понимала, что сделать, как поговорить с ним. Несмотря на любезность, он казался совершенно неприступным. Он словно не замечал моей растерянности, а я не знала, как говорить с ним об этом.

Как-то на прогулке я попробовала сама взять его руку — он, не прерывая фразы и оставаясь столь же любезным и дружелюбным, так ненавязчиво-аккуратно высвободился, показав при этом всю неуместность моего жеста, что я чуть на месте со стыда не умерла, и больше не смела решиться на подобное сближение.

Тогда я придумала хитрость и, увидев его однажды читающим, зашла со спины и склонилась за ним, словно пытаясь рассмотреть буквы в его книге. Не говоря ни слова, он спокойно посмотрел на меня и протянул книгу мне, лишая тем самым предлога нагибаться к нему. Я с огорчением взяла и полистала книгу, как будто мне интересно; вернула — он взял её аккуратно, не соприкоснувшись с моей рукой, и мне оставалось только уйти.

Я не отступилась и придумала самый коварный план на свете: завлекла его в наши объятия с Серёжей! Казалось бы, тут уж ему некуда деться!

Но как ему удался этот трюк? Он крепко обнимал сына, а вторая его рука за моей спиной лишь имитировала касание...

Я не знала, что делать. Проходили недели, а я не могла разбить этот лёд. Хуже всего, что я не знала, как, что сказать ему? Как это выразить? "Я хочу, чтобы вы меня трогали"?! Очень звучит! "Я хочу, чтобы всё было по-прежнему?" — да он просто поглядит на меня спокойно и учтиво поинтересуется, что я имею в виду!

Меж тем, я чуть на стены не лезла от невыносимости такого положения. Я совсем, совсем не знала и даже представить себе не могла, как для меня были важны все эти мелочи. Просить прощения? Но как? признать, что не замечала, не понимала? Было так стыдно и так невыносимо... И вместо правды или лжи, распутать которые мне всё не удавалось в последние месяцы, теперь у меня есть одна истина: я хотела быть любимой. Я хотела быть любимой им.

Однажды ночью я решилась и написала ему письмо. В котором попыталась выразить всё, что чувствую, написать без прикрас, как и что я поняла, что со мной происходит, как я мучаюсь. Было очень, очень страшно, но всё же к вечеру я решилась и пришла к нему с этой писаниной.

— Алексей Александрович, — робко сказала я. — Я.... я написала вам письмо...

— Письмо? — он посмотрел на меня с большим удивлением.

— Да, я написала там, почему у меня не получается это сказать, — совсем лишилась сил я. — Только пожалуйста, пожалуйста, обещайте, что вы не будете со мной его обсуждать? Обещаете? — отчаянно попросила я.

— Конечно, Аня, — он подошёл и протянул руку за письмом; я отдала и выбежала к себе.

Он сдержал своё обещание и ни словом не обмолвился о моём письме; но на завтрашнее утро он снова придержал мой локоть, поправил локон, поцеловал в висок. Я чуть не расплакалась от облегчения.

Он был крайне деликатен, ни словом не упомянув моего письма, ни намёком не указав, что был этот период отчуждения в наших отношениях. Просто вернул мне всю свою нежность во всём её объёме — но только теперь я замечала каждую мелочь.

* * *

«И вот, как весной Нева,

Душа моя оттаяла!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я не знал. Я не думал, что она так отнесётся к этому.

Это всё гнев, он сделал меня слепым. Было же очевидно, что она мучается, тяготится, — а я не видел в упор. Я был так оскорблён, так ранен её страхами, что замкнулся в своих переживаниях и эгоистично думал лишь о том, чтобы моё поведение было исключительно безупречным и безукоризненным.

Если бы она сразу сказала! Мне и самому было сложно постоянно сдерживать привычные жесты, напряжённо держать дистанцию, следить за каждым движением. Я и подумать не мог, что её это огорчает; я не знал, не понимал, что она в этом нуждается. Она никогда не говорила ничего об этом. Вряд ли она понимала, но её странное, острое в своей искренности письмо открыло мне глаза на природу её измены, и всё, что я мог сказать: как же я был слеп! Неторопливо, считая года, я ничего, ничего не замечал.

Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Ладно, было и прошло. Не беда!

Теперь мы заглянули за эту стену взаимного незамечания и неожиданно увидели друг друга — возможно, впервые. Я словно знакомился с нею. С удивлением находил в ней ответ на свои движения и слова. Происходило что-то неслыханное, непонятное, нелогичное. Я узнавал её как незнакомку — и был очарован ею до глубины сердца. Я не мог понять, как это я раньше не видел всего этого в ней — куда я смотрел, о чём думал?

Я столького в ней не замечал! Вот она любуется на яркий кленовый лист — сама становится какой-то яркой, притягательной! Глаза сияют, в них отражается осень, и я невольно сам смотрю и не понимаю, как я раньше не видел этих листьев, таких прекрасных, таких совершенных! Серёжа с разбегу рухнул в целую кучу таких, подняв столб сухой трухи, весело смеясь! Она потянула меня за руку, присоединилась к сыну и ещё и уронила меня — немыслимо, невозможно, неслыханно! Упасть в осеннюю листву — что за ребячество, что за нелогичность, это же неприлично, в конце концов!

Я с удивлением слышу собственный смех; жена и сын перебрасываются листьями, как снежками, у Анны слетела шляпка, растрепались волосы, в них застряли мелкие листочки — как хороша! Хотел было встать за её шляпкой — Серёжа с гиканьем прыгнул на меня, повалив обратно; смеёмся все трое — и воздух звенит, и солнце льётся по листьям, по лицам, по волосам!

Я не видел, не замечал, как она шевелит губами, высчитывая расходы на портниху, чешет бровь пером, отчего та топорщится забавно, прикусывает губу, вдруг улыбается, делает пометку — сошлось что-то в расчётах! — снова хмурится, и мимика так и играет. Вдруг — заметила меня — как засветилась, а взгляд озорной и блестящий! Зовёт к себе, требует помочь с подсчётами, жалуется на туман в голове, суёт в руку своё помятое перо, греется где-то у меня под боком, смешно поглядывая из-под своей растрёпанной брови. Вдруг выхватывает у меня перо и пытается набросать профиль портнихи; у неё не получается, я пытаюсь отобрать перо и поправить рисунок; начинается возня, в итоге все расчёты залиты чернилами, мы оба перепачканы, — зато улыбаемся!

Я не могу понять — где были мои глаза? Почему я не видел её раньше?

Вот же она, всегда была рядом! Бежит на кухню проверить суп — вдруг пересолили? — возвращается с таинственной улыбкой и обещает «что-то необычное». Весь обед поглядывает лукаво, такие быстрые, смешливые взгляды, и не поймать, как ни в чём ни бывало делает вид, что никуда не смотрела! Видно, как предвкушение распирает её изнутри, и нечаянно сам начинаешь волноваться и предвкушать. И вот — долгожданный сюрприз! — выносят какое-то невиданное пирожное, рецепт лишь вчера привезли из Франции, а она уже выведала, всё нужное купила, и вот он — на нашем столе! С нетерпением жду, когда мне дадут мой кусок — она-то уже попробовала на кухне, хитрая, и теперь лишь поглядывает на нас с Серёжей, взволнованно и лукаво. Несёшь первый кусочек в рот — как будто диковинная амброзия с античных пиров — пробуешь, хочешь не спеша, неторопливо съесть, но так вкусно, что набрасываешься, как будто и не было сытного обеда, — и видишь, как она посмеивается и уплетает свою порцию, довольная, что сюрприз удался. Серёжа непосредственно расхваливает десерт самыми яркими красками, а ты смущённо пытаешься вставить свои несколько фраз, и получается как-то коряво, косноязычно, и видишь в её взгляде смешинку и понимание, и радость. Весь мир уже другой перед этим взглядом!

Как я этого не замечал? Неужели нужно было потерять её, потерять совсем, чтобы наконец научиться ценить? Я жил с нею восемь лет бок о бок — и я ничего, ничего в ней не знал, не умел видеть, не умел ценить!

Неожиданно, парадоксально я поймал себя на том, что почти радуюсь её измене — если бы не это, я бы сгорел от стыда, осознав глубину своей слепоты. Я был жестоко наказан ею за свою слепоту — но, слава милосердию Божьему, Он дал мне шанс вернуть жену и научиться любить её по-новому, по-настоящему!

Я чувствовал большой прилив сил и вдохновения, и словно помолодел, с удивлением обнаруживая в себе столь удивительное, сильное чувство. Меня раньше пугали чувства — я предпочитал держать под контролем себя и свои переживания — но вся эта ситуация в целом что-то расшатала во мне. Было слишком больно, слишком трудно, и теперь, имея шанс отдохнуть сердцем, я инстинктивно ухватился за этот шанс обеими руками. Я хочу перемены во всём!

Никогда раньше личное не влияло у меня на рабочее, но здесь что-то произошло, что-то изменилось во мне. На совете заговорили об одном проекте — и вдруг я дерзко и смело предложил взяться за его реализацию! Раньше бы я не стал ввязываться в сферу, в которой знаю не так уж много. Я бы боялся ошибки, боялся провала, неизбежных насмешек общества. Сейчас мне всё казалось по плечу! Я, кажется, удивил начальство, но проект доверили мне!

Ещё не дойдя до дома, я вострепетал. Во что я ввязался? А если не справлюсь? Что я наделал, я погиб! Мне не по плечу это. Как только я позволил чувствам, эйфории взять верх над рассудком? Провал, неизбежен провал!

Перед глазами нарисовалась эта ужасная картина. Полный провал проекта. Потеря доверия. Министр отворачивается от меня, я теряю работу; — что делать, как жить, на что кормить семью? Связи не удастся поднять — кто поможет опальному чиновнику? Что я буду делать? Куда пойду? Как сведу концы с концами? Переезд, бедность, экономия на всём? Бесконечные кредиторы, болезни, нищета?

Картины, одна другой страшнее, представлялись моему взору. Я не уставал ругать себя и пытался придумать, как же выкрутиться из этой отвратительной ситуации? Если сказаться тяжело больным — тогда проект заберёт кто-то другой, а я смогу сохранить репутацию?

Приказав принести чаю, занялся составлением объяснительной. Точно не стоит ввязываться в это безумие!

Неожиданно чай принесла Анна — нахально, на две персоны. Поозиралась, придвинула кресло, сделала из моего рабочего места какой-то чайный столик! Что за привычка вносить хаос во всё!

Щебечет, рассказывает про забавный случай с Серёжей, жалуется, что споткнулась и ушибла руку — даже рукав закатала, показывая синяк. Вдруг обратила внимание на бумаги с проектом.

— Вы теперь вазами занимаетесь? — с любопытством спросила она. — Можно? — тронула листок с чертежём.

— Вазами? — невольно рассмеялся я. — Нет, Анна, это не вазы. Это свечи.

— Какие странные свечи! — крутила она листок и так, и так. — Куда же свечу вставляют? Кажется, должно бы в центр, но там вроде как раз подсвечник...

Неожиданно разговор вылился в лекцию об электричестве, о Павле Николаевиче Яблочкове и о планах экспортировать такие свечи в Европу (1).

Она слушала с таким восхищением и вниманием, что я невольно припоминал всё новые подробности и придумывал всё новые аргументы в пользу проекта. Кажется, я оказался весьма красноречив и убедителен.

— C'est génial! — воскликнула она, когда я, наконец, умолк. — А я почему-то думала, что у вас там сплошные скучные цифры, — с извиняющейся улыбкой добавила она.

Раньше в моей работе были действительно только "скучные цифры", но сейчас я забыл об этом. Её яркие, горящие глаза в один момент превратили мою скучную, бумажную работу во что-то необыкновенное и восхищающее. Я забыл все свои сомнения. От желания хорошенько поработать чесались руки. Впервые в жизни мне хотелось работать не из-за любви к логичным, стройным вычислениям. Я внезапно почувствовал, что занимаюсь чем-то важным, значимым.

Работа так и спорилась в моих руках, и за несколько дней я приготовил все расчёты по проекту. Несмотря на уверенность в цифрах, в день отчёта я волновался. Смогу ли я быть убедителен? Правильно ли я решил эту задачу? С таким мы работали впервые, и негде было взять образец и свериться, как стоит проводить расчёты подобного рода. Это отсутствие образца, с которым можно было бы свериться, здорово дезориентировало меня. Я даже поделился беспокойством с Анной — чего раньше не делал никогда — на что она ответила весело и легко:

— Боже, Алексей! Ты за свою жизнь столько таких бумажек составил, что можешь сам образцы придумывать! Уверена, половина министерства ориентируется на твои бумаги!

Она была права, а я сам и забыл об этом. Её уверенность в моих силах придала мне здорового оптимизма, и к министру я шёл хоть и в волнении, но с твёрдым пониманием, что проработал проект детально и вдумчиво.

Мои цифры, и впрямь, впечатлили Михаила Христофоровича. Мой проект в целом был одобрен, оставалось лишь уточнить и прописать некоторые нюансы и детали.

Я был в большом воодушевлении. До этого мне казалось, что я знаю своё дело вдоль и поперёк, разбираюсь в каждом нюансе, могу с закрытыми глазами сделать сложный расчёт в уме. Но мне не приходило в голову, что можно выйти за пределы привычных схем — а ведь там открываются просто бескрайние возможности! Теперь мне казалось, что я ничего не знаю в своей работе, что только начал открывать её, прикоснулся лишь к внешней части, а там, за ней, ещё целое царство неисследованных цифр и комбинаций.

Передо мной словно открывался новый мир — и я с воодушевлением был готов к его исследованию!

Дома от меня потребовали кучу подробностей: что да как прошло. Даже Серёжа был в курсе особенностей моего проекта и настойчиво просил меня принести одну такую свечу домой — ему было интересно, как она горит без огня. Я почувствовал себя крайне важной персоной, и ещё раз порадовался, что решился взяться за это дело.

Анна торжественно заявила, что мой успех нужно отметить, и что у них уже "всё готово". "Всё" оказалось прекрасным семейным ужином, и я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Позже, когда Серёжу уложили спать, мы сидели у окна, наслаждаясь тишиной, вином и уютом поздней осени. Тяжёлые капли дождя били в стекло, но у нас было тепло. Домашняя беседа, не имея особого предмета, то затухала, то оживлялась, имея в себе скорее ценность интонаций, чем смысла.

...у неё появилась новая привычка — по вечерам, если я бывал дома, она приходила с рукоделием ко мне. Мы обычно не говорили; я был занят бумагами, она — своим делом. Тишину нарушали только дождь за окном, треск свечей, шорох документов да стук спиц. В этой тишине чувствовалась какая-то полнота жизни.

Иногда, если она рукодельничала тихо, я вовсе забывал о её присутствии, что меня немало смущало. Забыв о том, что я не один в кабинете, я мог начать сердито проговаривать что-то себе под нос, в азарте хлопнуть ладонью по столу, или как-то ещё выразить свои эмоции по поводу удачи или неудачи в расчётах. Неожиданно вспоминая, что она здесь, я сердито брал себя в руки. Она, к счастью, никак не комментировала мою эмоциональность, и была всё так же поглощена своим занятием.

Однажды я так увлёкся, что совсем вскочил и принялся мерить кабинет шагами, эмоционально выговаривая математические формулы, которые никак не желали составить ровное вычисление. Опомнился я, только когда споткнулся взглядом о её удивлённые глаза.

Я тут же умолк, потеряв нить вычислений, страшно смутился и поскорее уселся обратно за стол, спрятавшись за большой книгой с расчётами.

Когда я решился выглянуть из-за этой книги, то с неудовольствием заметил, что она всё ещё поглядывает меня, как-то радостно и любопытно.

— Здесь описка в знаках была, — оправдательно проговорил я.

— Я просто не думала, — весело отозвалась она, — что математика бывает такой эмоциональной. Мне всегда эти колонки цифр казались такими сухими и скучными, но, глядя на вас, я даже пожалела, что неискусна в этом.

Она, кажется, говорила всерьёз, а не в насмешку.

— Если бы я полагал расчёты скучными, едва ли я посвятил бы им жизнь, — хмыкнул я. Сухие и скучные! Это цифры-то?

— Мне казалось... Ах, как я нынче глупа! — начала было она вполне весело, но вдруг запнулась, замолчала и посмотрела на меня как-то странно.

На лице её отобразилась работа мысли: хмурит брови, припоминая, кусает губу, анализируя, вдруг совсем бледнеет — сделала какой-то вывод, яркий и тревожный взгляд на меня — вывод, видимо, как-то касается меня, мгновенно залилась краской — тут уж Бог весть, почему, губа задрожала — чуть не плачет. Наверно, пора бы вмешаться. Что она там уже успела напридумывать?

— Вам казалось?.. — мягко предложил я ей продолжить мысль.

Она посмотрела на меня потерянно и виновато:

— Нет, ничего, прости.

Опять! Интересно, все женщины делают так, или только моя? Почему, ну почему нельзя просто сказать?

Видимо, не я один научился читать по лицу, потому что после короткого взгляда на меня она исправилась:

— Я просто раньше не задумывалась, что ты очень хорошо владеешь собой и не склонен демонстрировать свои эмоции.

— Сочту эту фразу за комплимент. Однако ты явно недосказала какой-то вывод.

Она знакомым нерешительным жестом повела плечом, но всё же не стала запираться — что не может не радовать.

— Вывод в том, что, раз уж ты расчёты воспринимаешь столь близко к сердцу, то, очевидно, и в других сферах не так непробиваем, как мне когда-то казалось.

— А, вот в чём дело, — понял я ход её осмысления. — Да, полагаю, я всегда слишком хорошо держал себя в руках.

Она совсем смешалась и попыталась спрятаться в рукоделие. Поколебавшись, не стоит ли позволить ей эти прятки, я всё же пришёл к выводу, что лучше уж проговорить, раз зашла речь. Иначе Бог весть до чего она себя накрутит. Моё воображение услужливо подбросила картинку, в которой Анна уже напредставляла себе крайне чувствительного и эмоционального меня, стоящего на парапете моста над Невой и в последний момент ради сына отказавшего от решения покончить с собой. Наверно, это было бы отличной сценой для слезливого романа, но меня передёргивало от таких фантазий, — а она ведь наверняка додумается до чего-то подобного!

Я всё-таки выбрался из-за книги и вышел на открытое пространство, опершись бедром о стол.

— Однако, вы, наверняка, вспомнили что-то конкретное, — безжалостно вырвал я её из рукоделия и красочных воображаемых картин.

— Д-да, — не стала и тут отпираться она — видимо, привыкла, что я всё равно из неё всё вытягиваю. — Я вспомнила... ну, тот день, на ипподроме.

Покраснели у неё даже уши.

— Да уж, так швырнуть правду в лицо надо уметь, — согласился я. — Готов признать, что это было en réalité j'étais juste torturée de douleurs (2). Но, согласитесь, это всё же было лучше предшествующей ситуации, в которой я вовсе не знал правды и мог лишь мучиться догадками, что же происходит.

— Н-наверно, так, — мучительно выдавила из себя она, бросила на меня быстрый взгляд, потом решилась: — Как, как вы смогли простить меня?

Я честно задумался, но вряд ли у меня был вразумительный ответ.

— С Божьей помощью, полагаю, — выдал я единственное логичное заключение из своих эмоций.

Она широко распахнула глаза и чуть улыбнулась

— Ну, а что ещё мне было делать? Недаром говорят, что супружество — тот ещё крест! Какая уж досталась жена, такая досталась, другой-то не будет, — с иронией хмыкнул я.

— А мне-то тогда с какой радости так повезло с мужем? — включилась в шутливый тон она, забыв своё смущение.

— А повезло ли? — я добавил драматизма в тон: — Ты только посмотри, старый, некрасивый, бесчувственный любитель цифр и приличий...

— Замолчи, замолчи! — замахала она на меня руками.

— Что, не так? — удивлённо поднял я бровь. — Кто посмеет утверждать, что я не люблю цифры! — я для достоверности помахал своими папками в воздухе.

— Ну, разве что про цифры правда, — легко согласилась она. — Но в остальном ты на себя наговариваешь.

— Почему наговариваю? — добавил проницательности во взгляд и строгости в тон. — Я просто пересказываю мнение своей жены обо мне. Кому ещё, как не ей, знать, каков я?

Кажется, переборщил. Смешалась совершенно, опять вся закраснелась, замахала на меня руками:

— Не так, не надо, всё не так!

— А как тогда — так? — не отступал я.

Я совсем не понял, зачем она вскочила и даже дёрнулся было в сторону, но уже через секунду она мягко прильнула ко мне и накрыла мои губы поцелуем, отчего все мысли, соображения и остатки расчётов напрочь вылетели из моей головы.

— Вот так, — наконец, сказала она, глядя на меня как-то робко и вопросительно.

— Хорошо, вопрос с "некрасивым" снят с повестки, — согласился я. — Это было убедительно!

Я спрятался за шутливый тон, потому что, честно говоря, не знал, куда себя деть от смущения, да и как расценивать её порыв? Минутное потепление на почве разубеждения моей самокритичности? Попытка компенсировать своё прошлое поведение? Просто дразнит?

В мозгу что-то щёлкнуло, и я понял, что если буду предаваться догадкам прямо сейчас, то упущу весьма удачный момент. Поэтому я не растерялся, прижал её к себе покрепче и с самым серьёзным выражением лица добавил:

— А вот вопрос со "старым" требует дополнительных разъяснений, — и поцеловал её уже сам.

Кажется, это было правильное решение!

1. Я не знаю, имело ли Министерство финансов какое-либо отношение к свечам Яблочкова, но, по логике, должно было иметь. Если есть знатоки матчасти — критика и альтернативные предложения принимаются с благодарностью! :)

2. На самом деле ужасно больно (фр.)

* * *

«Там — свобода и счастье!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Совсем не так я представляла себе любовь. Я думала, я была уверена, что любовь — это вспышка, это ярко, это огонь, это неодолимое, роковое, сильное!

Я думала, любовь — это когда жить без человека не можешь. Я не могла жить без Алексея, и я думала, что это любовь, когда хочется быть рядом каждую секунду, когда тяжелы даже несколько часов разлуки. Я правда верила, что это есть любовь. Она свалилась на меня, она ворвалась в мою жизнь подобно яркой вспышке, озарив, как солнце, всё вокруг, подчинив себе. И сделав меня глубоко несчастной.

Я не могла понять, когда это началось. Когда я стала несчастлива? Где была та точка невозврата?

Уже первая наша встреча была омрачена — я узнала, что разорвалась его помолвка, я была в ужасе от того, что замешана в эту историю. Я убежала — я не была счастлива. Я ужасалась.

Встреча на перроне? Я трепетала от страха, мои чувства пугали меня, и я бы и там убежала, если бы было куда бежать.

А дальше, а дальше? Разве была я счастлива, поминутно ожидая разоблачения, чувствуя настороженное внимание общества, обманывая мужа?

А потом — разлука с Серёжей! Отъезд! Счастье ли это было?

И медленное угасание в его поместье. Апогей. Опера.

Как же так? Почему я считала, что счастье моё — в нём? Где же оно было, это счастье? Где она была, эта свобода?

Кажется, я впервые поняла те слова, что мне сказал муж в мои первые дни после возвращения. тогда они казались мне абсурдными и злыми, полными эгоизма и холодной рассудочности, — сейчас же я ясно поняла, что он имел в виду. Как он увидел всё это ещё тогда, когда я даже не представляла себе правды? Как он сумел это почувствовать, понять? почему он лучше, чем я сама, понял, что со мной происходит?

Как я сопротивлялась ему! Как бунтовала! Как цеплялась за свою веру в эту странную любовь!

Я не могла понять, как это, что это со мной произошло. Как я научилась это понять? Почему я сразу не увидела ясно эту ловушку?

С удивлением я отмечала, что в моей теперешней жизни не было ничего, чего я так боялась, от чего пыталась сбежать. Всё было наполнено, всё было осмысленно. Я чувствовала себя на своём месте — почему же раньше этого не было? Что изменилось?

Я пыталась уловить это изменение. Что произошло со мной?

Неужели всё, что было мне нужно, — понять, что я любима? понять, и получить тому подтверждение?

Мне казалось, что Алексей любит меня, и я рванула в эти отношения с головой, — но мне не хватало, постоянно не хватало чего-то.

Кто мог ожидать, кто мог предугадать, что я найду любовь в Алексее Александровиче? И почему раньше я не могла её увидеть? почему нужна была вся эта кошмарная история, чтобы я научилась, наконец, смотреть и видеть?

Я ничего не понимала, кроме одного: я была счастлива.