Последыш (джен)

За окном сияло осеннее солнце, гораздо менее жестокое, нежели то, что дарило удушливый зной летом... До холодов между тем было ещё очень далеко. Погода стояла прекрасная — было всё ещё тепло, но уже спал летний жар, ясное, без единого облачка небо, голубело над головами...

В другое время осень бы означала начало нового сезона балов и театральных представлений. И первые такие балы проводились бы под открытым небом — в огромных парках и садах. Гремела бы музыка, кружилась бы в своих ярко-красных платьях принцесса Эрлея, упрашивала бы дозволить ей каждый день кататься в лодке принцесса Алессандра, хихикала бы юная насмешница Рахиль, малышка Мэриан умоляла бы пустить её посмотреть хотя бы одним глазком на представления и танцы, а королева Агнесса бы вышивала потрясающей красоты полотна...

Быть может, Эрлея бы совершила какую-нибудь глупость — из той ребяческой гордыни, что всегда была ей присуща. Со всей страстностью, с открытым живым сердцем и своеволием, которому, казалось, не было конца. Быть может, Алессандра бы и не вышла из своих комнат, углядев на белоснежной коже крохотный изъян, что определённо привёл бы её в полное отчаяние. Быть может, Иоланда с Витторино увезли бы Рахиль и Мэриан в одну из загородных резиденций, а Агнесса уехала в паломничество по святыням Элара...

Но этому не суждено было сбыться.

Уже несколько месяцев все они лежали в холоде королевской усыпальницы. И больше не услышать было королю Илдвайну ни радостного смеха, ни шороха множества юбок, ни таких родных голосов... Радость и счастье канули в пучины Камаргара⁽¹⁾, когда милые девочки Илдвайна покинули этот мир.

Младший сын короля Илдвайна, Эвеллус, стоял сейчас в отцовских покоях — одетый в траурную одежду, застёгнутую на все пуговицы, бледный, словно напуганный чем-то и... в перчатках⁽²⁾, столь же жёлтых, как и остальной наряд. При солнечном свете шрам на юном, почти что детском ещё лице Эвеллуса казался ещё более болезненным и пугающим.

— Тебе лучше, дитя? — спросил король Илдвайн, с большим трудом подавив в себе желание кинуться навстречу.

Желание вскочить с кресла, поддержать, обнять, укрыть хрупкое тело ото всех бед и ненастий — хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько жалких мгновений, которых никогда не бывает достаточно — между тем становилось всё сильнее, но корона — незримая и нереальная сейчас, но оттого не менее тяжёлая — всё крепче сдавливала лоб короля, словно впечатывая в давным-давно очерствевшее сердце запрет, очередной в незримой веренице всевозможных ограничений, будто бы связывающих свою жертву по рукам и ногам.

Запрет на публичное проявление всего мало-мальски человеческого. На слишком сильный гнев, что после недавних событий готов захлестнуть Илдвайна с головой. На головокружительное счастье, о котором хочется известить всех на свете. На демонстрацию горя после смерти самых близких людей⁽³⁾.

Даже на проявление сострадания к собственному больному ребёнку.

Ведь никому нет никакого дела до того, что происходит в душе монарха. Даже если сердце этого монарха готово разорваться на куски от боли. И это была одна из тех истин, которые Илдвайну когда-то, в далёком-далёком детстве, которого уже и не вспомнить как следует, очень не хотелось принимать.

Король Илдвайн взмахнул рукой, и стражник, склонившись прежде в глубоком почтительном поклоне, удалился. Двери захлопнулись, и Эвеллус вздрогнул всем телом от этого, как оказалось, чересчур громкого для него звука. Дёрнулся, обернулся к захлопнувшимся резным дверям, нахмурился, закусил губу, затеребил пальцами здоровой руки нижний край короткого жёлтого плаща и только потом — снова повернулся к отцу.

— Лучше, отец, — наконец прозвучало в ответ, и Эвеллус, сделав несколько шагов навстречу, всё-таки упал — рухнул даже — в отцовские объятья, словно истратил за последние минуты последние силы. И горько зарыдал.

Худенькие плечи вновь задрожали, и король Илдвайн почувствовал себя совершенно беспомощным. Снова. Как чувствовал себя беспомощным от слёз и истерик Иоланды, когда очередная беременность оканчивалась ничем. Как чувствовал себя беспомощным в тот день, когда стоял перед гробами, в которых лежали тела его дочерей, жены, внучек. Или раньше — когда взрыв только прозвучал... Или же позже — в день похорон, когда Илдвайну даже пришлось опереться на руку Аелла.

Беспомощность душила. Тревожила что-то в душе, бередила и без того не способные зажить окончательно раны. Была такой неестественной — подумать только, король, владыка всего Элара, не мог сделать ничего, чтобы хоть что-то изменить.

Витторино Гефестир, супруг Иоланды, впал в ярость после похорон. Кричал не своим голосом — как же страшно он тогда кричал, — крушил всё, что попадалось ему под руку, кажется — даже забил до смерти кого-то из слуг-моурос, что так некстати оказались рядом. И королю Илдвайну тоже безумно хотелось сделать это — закричать, что-то сломать, кого-то убить, быть может...

Но он молчал. Он молча смотрел на изувеченные тела, он молча проследил за тем, как закрывают роскошные гробы, он молча провожал их взглядом, когда гробы опустили в большие каменные саркофаги в королевской усыпальнице. А потом так же молча наблюдал за бесчинствами бушующего Витторино. И завидовал ему. О, боги, как же сильно он ему завидовал!

Тоже — молча. И в глубине души презирая Витторино за столь явную несдержанность.

Но сегодня король Илдвайн чувствовал, что не имеет права продолжать прятаться за таким привычным и, чего уж таить, отчасти удобным молчанием. Не имеет права, если желал, чтобы его совесть не укоряла его за бездействие каждый миг его жизни, и без того растерявшей все краски после гибели родных.

Сегодня был первый раз, когда Эвеллус покинул свои покои с того самого дня. Первый раз с того дня, когда король Илдвайн видел своего младшего сына стоящим на ногах, а не лежащим в постели изломанной куклой. Первый раз, когда Илдвайн услышал голос своего сына за дверями — довольно-таки громкий голос, а не едва различимый даже в гробовой тишине спальных покоев шёпот.

Промолчать сейчас, казалось, было равнозначным тому, чтобы подвести Эвеллуса. Предать его доверие. Возвести между ними непреодолимую стену отчуждения — как ту, что возникла между королём Илдвайном и его старшей дочерью Иоландой и крепла каждый раз, когда Илдвайн встречал молчанием её боль от рождения мёртвых детей, её страдания из-за бесконечных измен Витторино, её страхи за Рахиль и Мэриан, когда те были совсем крошками... Высокая стена отчуждения лежала и между Илдвайном и его двумя старшими сыновьями, Аластором и Аеллом — с тех пор, как Аелл впервые влюбился, а Аластору так нужна была помощь с не слишком понимающим наставником. И когда-то лежала между королём Илдвайном и Эрлеей, и Алессандрой — с первого серьёзного конфликта Эрлеи с сеньорой Лимадис и с переживаний Алессандры из-за неудачного бала в день её физического совершеннолетия...

Король Илдвайн страшно боялся, что подведёт и младшего сына — как подвёл когда-то всех своих старших детей. И между тем — Илдвайн не знал, что ему говорить. Снова не знал. Как не знал каждый раз, когда с кем-то из его детей случалось что-то, что требовало его сочувствия и помощи.

Он мог лишь обнимать Эвеллуса — и бояться, что объятья окажутся слишком крепкими, а оттого болезненными, что объятья разбередят недавние раны, или же что их будет недостаточно и...

Эвеллус сильно похудел за эти месяцы. Осунулся, истончился, посерел. При виде него, такого хрупкого, почти невесомого, словно изломанного, сердце короля содрогалось от боли за него, от сочувствия, от жалости — но его мальчик, маленький безумно любимый мальчик, теперь снова мог стоять на ногах. Снова мог преодолеть расстояние от своей спальни до Пурпурных королевских покоев.

Слишком больше, мучительно огромное расстояние, когда предыдущие несколько месяцев нет сил даже подняться с постели.

И это дарило королю Илдвайну надежду, призрачную и шаткую как никогда, но всё же надежду.

Надежду, что его последыш, быть может, ещё сумеет оправиться от нанесённых тяжёлых ран. Сумеет распрямить спину и, быть может, даже улыбаться снова. Не сразу, конечно. От такого невозможно оправиться сразу. Тем более — невозможно оправиться избалованному, изнеженному ребёнку, который никогда в жизни прежде не знал горя и лишений.

— Мне очень страшно, отец, — прошептал едва слышно Эвеллус, вцепляясь в руку отца почти до боли.

Илдвайн едва сумел услышать эти слова. От звука этого голоса, вновь ставшего таким слабым и почти безжизненным, становилось мучительно больно и стыдно, словно король Илдвайн упустил что-то, подвёл, не сумел помочь там, где вполне мог бы оказать помощь, там, где был обязан оказать помощь.

Эвеллус вдруг отстранился. Заглянул в глаза отца, сжал побелевшие губы, жалобно всхлипнул и тут же порывисто прижался к отцу вновь, уткнувшись здоровой щекой в ткань отцовского плаща. И снова всхлипнул, словно готовый расхныкаться подобно маленькому ребёнку.

— Чего ты боишься, дитя моё? — Илдвайн провёл ладонью по непривычно — до сих пор непривычно — остриженным волосам.

Вспомнилось вдруг, как Агнесса любила расчёсывать волосы младшего сына. Любила проводить по ним пальцами, разбирая на пряди — и когда Эвеллус был совсем ещё крошкой, которому она порой разрешала забираться к себе в постель, если ночью тому снились кошмары, и когда Эвеллус стал старше, достаточно старше, чтобы смущаться и вяло сопротивляться, если мать пыталась расчесать ему спутавшиеся от чересчур активных игр и забывала о присутствии рядом фрейлин.

— Что вы тоже исчезнете, — по щекам Эвеллуса покатились слёзы, — что исчезнешь ты, Аелл с Аластором и даже Иоланда — она ненавидит меня, я знаю, всегда терпеть меня не могла, а теперь действительно ненавидит — исчезнете, и я...

Упоминание ненависти Иоланды отозвалось чувством вины в сердце короля Илдвайна. Как ещё одно воспоминание о том, как он в очередной раз подвёл своего ребёнка — ведь в ту пору, когда королева Агнесса и король Илдвайн ожидали рождения Вела, Иоланда тоже ждала младенца. Младенца, которому, к горю всей семьи Миивов, не суждено было выжить — и о котором Илдвайн тогда запретил упоминать при ещё не разрешившейся от бремени Агнессы.

Иоланда, был уверен король Илдвайн, сумеет понять, что Эвеллус не был виноват в гибели Рахиль и Мэриан. Когда-нибудь сумеет. Может, через пару лет. Может, через десять. Или через сто. Сможет это понять и Витторино. Пусть и не сразу.

Быть может, Иоланда и Витторино когда-нибудь даже снова смогут стать счастливыми — как были, когда после многолетних неудачных попыток стали родителями малышки Рахиль.

— Я боюсь, что останусь совсем один, — всхлипнул Эвеллус и отстранился от отца, чтобы утереть рукавом слёзы.

Произнесение вслух этих слов что-то изменило в Эвеллусе, словно сделало его вновь похожим на себя — на принца Эвеллуса, что был до того страшного дня, что так жестоко обошёлся с королевской семьёй Элара, а не бледную тень, привидение королевского алькасара. Словно этот страх, не имея возможности вырваться наружу, причинял боль сам по себе.

Боль, должно быть, ещё была сильна — и Эвеллус отчаянно вытирал слёзы, что никак не желали восстанавливаться, — но теперь это, должно быть, было похоже на вскрытый нарыв, которому зажить будет проще.

— В тебе говорит горе, дитя, нам всем в последнее время было больно и страшно из-за случившегося, — сказал король Илдвайн, вновь с нежностью проводя пальцами по волосам Эвеллуса. — Но, дитя, всё ещё будет хорошо — не сразу, но когда-нибудь будет. И ты не останешься в одиночестве, дитя.

Эвеллус вновь доверчиво потянулся к отцу, и Илдвайн прижал сына к себе, горячо молясь, чтобы произнесённые слова утешения не оказались ложью.

1) Камаргар — мифическое озеро забвения в загробном мире по поверьям Элара

Вернуться к тексту

2) Среди ксанин перчатки считаются чисто женским предметом гардероба

Вернуться к тексту

3) Правящие короли и королевы Элара не надевают траурных одежд. Им дозволяется быть в жёлтом только в момент собственных похорон

Вернуться к тексту