Последыш (джен)

Король Илдвайн, одним жестом отослав фрейлин, шагнул в спальню Эвеллуса и остановился, не смея ступать дальше.

В этой душной комнате, за расшитым золотом бархатным пологом — жёлтым⁽¹⁾ пологом — лежал сейчас его мальчик. Не вставал с постели дольше, чем на пару минут, уж больше месяца — с того самого ужасного дня. Эвеллус постоянно плакал, если верить докладам дежурившим в его покоях фрейлинам и сиделкам — то горько и с завываниями, то тихо, бесшумно. И даже Илдвайн, владыка Элара, не смел спросить — от боли или от горя.

Младший принц, шестое дитя короля, последыш, горячо любимый и отцом, и покойной матерью, был чуть больше месяца назад тяжело ранен. Смертельно ранен — если верить отчётам гранд-лекарей, — но всё же не убит, и магия (должно быть — самого Элара, сама судьба) распорядилась создать самую крепкую связь из всех возможных в мире⁽²⁾, предоставив возможность жить сразу двоим.

Сердце короля разрывалось от мыслей о той боли, что должен был испытывать его ребёнок — ведь даже связь Отмеченных, спасшая жизнь Эвеллусу, не могла излечить все раны. Илдвайну хотелось дежурить у постели сына сутками, и между тем он, первый из ксанин⁽³⁾, не имел на это права. Не имел права лишать Элар ещё и короля.

Король не имел права на горе на глазах у собственных подданных. Не имел права и на траур. Королю следовало носить золото, пурпур и чёрный, но никогда — жёлтый. Даже если в гробу лежали его дети.

Эвеллус, девятнадцатилетний мальчик, совсем ещё дитя⁽⁴⁾, был тяжело ранен в тот ужасный день, что унёс в одночасье жизни королевы Агнессы, четырёх принцесс. Навсегда изуродован той злосчастной магической бомбой — лучшие лекари лишь качали головами и вздыхали, что не сумеют ничем помочь. И всё же шрамы — даже те рубцы, что теперь — были меньшей из проблем.

Больше короля тревожило то, что, по словам всё тех же лучших лекарей Элара, магия принца навсегда должны была остаться нестабильной. Сочетание электричества и духа⁽⁵⁾ само по себе не просто так считалось нехорошим (не настолько опасным, как сочетание духа с огнём, но между тем — весьма неприятным), но сочетание электричества и духа, способное в любой миг выйти из-под контроля... Магия могла начать разъедать своего носителя изнутри в любой момент, если только решит, что тот недостаточно силён.

Эвеллус же и без того был слаб духом — последыш королевской четы, избалованный, залюбленный донельзя покойной ныне матерью, он с детства рос изнеженным и порой даже капризным, — но теперь любое нервное перенапряжение могло привести к самой настоящей катастрофе. Если магия начинала бунтовать, её носителю это причиняло страдания.

Порой выход из-под контроля магии был по мучительности равен отречению⁽⁶⁾ от мира — самому суровому наказанию, которому только возможно было подвергнуть сколько-нибудь сильного мага.

Нельзя было этого допустить.

Нельзя было допустить, чтобы боли в жизни их с королевой мальчика стало ещё больше, чем теперь. Нельзя было допустить, чтобы их с королевой последыш подвергся столь страшной участи.

— Ты винишь меня, отец? — донеслись до слуха короля тихие, едва слышные слова, и он вздрогнул.

Это было неправильно. Настолько неправильно, что король с трудом мог это выносить. Их с королевой мальчик не должен был произносить ничего подобного. Их с королевой мальчик не должен был проводить время в постели, не в силах встать. И эта неправильность только бередила не успевшую зажить (и вряд ли способную когда-нибудь зажить) рану — то, что в могилах лежали четыре чудесные девочки из королевской династии Миивов, тоже было ужасно неправильно.

Король сделал шаг, отдёрнул полог, с грустью взглянул на съёжившуюся под одеялами хрупкую фигурку. Даже за этими одеялами чувствовалось — за этот месяц Эвеллус похудел слишком сильно. Настолько, что, возможно, следовало начать кормить его насильно — как рекомендовал королю один из гранд-лекарей, порядком обеспокоенный состоянием младшего принца.

Король присел на край кровати. Осторожно, боясь ненароком причинить ещё большую боль сыну, коснулся худого плеча, заметил остриженные неровно волосы. Коротко, едва ли ниже ушей — так носили волосы только воины или же моурос⁽⁷⁾. Эти неровные пряди словно укололи короля в самое сердце, и он едва сумел заставить себя говорить.

— За что мне винить тебя, дитя? — голос короля прозвучал хрипло, словно от долгого молчания.

— Моя магия воскресила не матушку и не сестёр, и даже не девочек Иоланды, — тут же донеслось в ответ, и Илдвайн едва не скривился от боли.

Даже думать о том, что он, родной дед Рахиль и Мэриан, был где-то в глубине души рад, что, коль уж выжить надлежало только кому-то одному, в живых осталось его дитя, было мерзко. Ведь он, из душевной слабости, признаться в которой самому себе было выше его сил, пусть никогда и не сумел бы выбрать между Алессандрой, Эрлеей и Эвеллусом, предпочёл бы любого из своих детей внучкам или жене.

А между тем состояние Иоланды, наследной принцессы Элара, стремительно ухудшалось с каждым днём — смерть дочерей превратила её в бледную тень самой себя, но Илдвайн не знал, как её утешить. Да и не чувствовал себя вправе. Его дочь таяла на глазах, постепенно теряя разум, магия могла в любой момент начать убивать его младшего сына, а король Элара не знал, что ему делать.

Он чувствовал себя беспомощным настолько, что от этого хотелось кричать.

А кричать он... не мог.

Что-то не позволяло крику вырваться из его груди, слететь с его уст и зазвенеть колоколом под сводами алькасара. Что-то в глубине души короля, так привыкшей за эти тысячи лет к трону, короне и бесконечным ограничениям, которые накладывала власть, не давало вымолвить и лишнего слова.

И в этом было что-то правильное.

Что-то совершенно необходимое, если Илдвайн желал процветания своему королевству, своим подданным, своему древнему роду и своей семье, что в одночасье стала вдвое меньше. Есть что-то неумолимо правильное в том, чтобы не дозволять королю права чувствовать.

И всё же, кажется, забывшись, потерявшись в собственных мыслях, Илдвайн сжал плечо сына чуть сильнее, чем того хотел. И тут же дёрнулся, отпуская, не заметив сразу, что тот и не попытался сбросить его руку. Напротив — словно даже потянулся за ней, будто бы не желая терять это прикосновение.

Эвеллус, грустно улыбнулся воспоминаниям король, всегда охотно льнул к рукам. Подставлял доверчиво голову под ожидаемые ласки — искренне убеждённый в том, что нежные руки матери взъерошат ему волосы или поглядят по голове, а, может быть, темноволосой макушки коснутся родные губы. Эвеллус льнул так же и к фрейлинам — минуя, разве что, сеньор Лимадис и Лоса, которых отчего-то недолюбливал, — и к сёстрам и братьям, которых подобное поведение лишь веселило, и к отцу, которого в отрочестве несколько побаивался.

— Магия самого Элара сделала этот выбор, — король ласково провёл рукой по неровно остриженным прядям, — и не нам с тобой решать за Элар.

Король вспомнил, как нравилось королеве Агнессе расчёсывать волосы сына. И иногда она, в те летние недели, когда королевский двор выдвигался в резиденцию Аконгорн, расположенную на берегу тёплого моря, позволяла себе притянуть своего последыша к себе и долго-долго возиться с расчёской над его волосами...

Эвеллус едва ли захочет отрастить их снова, подумал вдруг король с сожалением. Ножницами Эвеллус словно попытался разделить свою жизнь на «до» и «после», будто бы шрамов и смертей было недостаточно, будто надо было сделать что-то почти показательно. Назло кому-то неведомому — может быть даже почтенной сеньоре Лимадис, ответственной за воспитание и обучение младших детей королевской четы. А, может быть, назло самому себе.

Эвеллус вздрогнул и обернулся через плечо. Посмотрел недоверчиво, чуть обиженно, а потом и вовсе перекатился на другой бок, оказавшись теперь лицом к отцу, слабо коснулся его пальцев.

Король с трудом не закрыл глаза, увидев рубцы на лице своего мальчика. Рубцы эти были меньшей из всех проблем, напоминал себе Илдвайн. Рубцы — это всего лишь рубцы, в то время как с магией шутки плохи. Со шрамами вполне можно было жить — никто в алькасаре не посмеет сказать принцу и слова по поводу появившихся на лице отметин, а зеркала, в конце концов, всегда можно было завесить.

И всё же, смотреть на то, как изуродовано оказалось лицо сына, нежными чертами которого так гордилась покойная королева Агнесса, было почти физически больно. Настолько, что королю ужасно хотелось отвести глаза. Не смотреть. И не думать, какую боль сейчас испытывало его младшее дитя.

— Я связан с этим... с этим... — Эвеллус жалобно всхлипнул, а потом, подавшись вперёд, упал в объятья отца, — на целую вечность!..

Должно быть, не нужно говорить Эвеллусу, что только воскрешение Игардена Кавенда могло не дать дыханию жизни покинуть его самого, подумал король. Для Эвеллуса это ничего не меняло — меняло только для самого Илдвайна, который боялся подумать, что магия могла воскресить кого-то другого. Дочерей Иоланды, Агнессу или даже фрейлин, по несчастливой случайности оказавшихся в свадебном кортеже. Что магия могла забрать у него Эвеллуса, не вернув взамен Алессандры или Эрлеи. Что магия могла лишить его ещё одного ребёнка.

— Я думал, что ты не придёшь, — услышал король ещё один тихий жалобный всхлип, и даже наклонился, чтобы получше расслышать слова, — думал, что ты на меня злишься...

Эвеллус отстранился на мгновенье, посмотрел на отца, зажмурился, кинулся вновь в объятья и зарыдал. Горько и безутешно. Надрывно. Орошая слезами парчовый дублет короля Илдвайна, вжимаясь носом в плечо и порой переходя на то ли завывания, то ли на всхлипы.

Король невесомо коснулся спины сына, провёл по вздрагивающим плечам, а потом, не сдержавшись, сгрёб того в охапку и принялся целовать темноволосую макушку и правую сторону лица, не тронутую уродливыми рубцами.

1) В королевстве Элар жёлтый — цвет скорби

Вернуться к тексту

2) Отмеченный судьбой — связанный магически с рыцарем Пламенного батальона представитель семьи законного правителя Элара. Подобная связь довольно редка, необратима, а так же даёт довольно много магических привилегий.

Вернуться к тексту

3) Ксанин — в мире Элар раса магов, владеющих сразу двумя или тремя стихиями; во времена правления Миивов пользовались привилегированным положением

Вернуться к тексту

4) У Ксанин принято отмечать четыре основных вехи взросления: окончание младенчества в семь, физическое совершеннолетие в двадцать, магическое совершеннолетие в сорок и полное совершеннолетие в шестьдесят.

Вернуться к тексту

5) Дух — седьмая стихия, подвластная только некоторым из ксанин. Считается «проклятой» стихией.

Вернуться к тексту

6) Отречение — магическая процедура связанная с отделением магии человека от магии мира. Очень болезненная, как физически, так и психологически, в результате неё нередко человек теряет часть магических способностей или вовсе лишается магии, реже — сходит с ума. Обычно используется как исключительная мера наказания (многими считается хуже смертной казни), хотя существуют движения, пропагандирующие добровольное отречение от мира с целью обретения свободы от него.

Вернуться к тексту

7) Моурос — в мире Элар раса магов, владеющих одной из шести стихий: вода, земля, огонь, воздух, электричество, сознание

Вернуться к тексту

За окном сияло осеннее солнце, гораздо менее жестокое, нежели то, что дарило удушливый зной летом... До холодов между тем было ещё очень далеко. Погода стояла прекрасная — было всё ещё тепло, но уже спал летний жар, ясное, без единого облачка небо, голубело над головами...

В другое время осень бы означала начало нового сезона балов и театральных представлений. И первые такие балы проводились бы под открытым небом — в огромных парках и садах. Гремела бы музыка, кружилась бы в своих ярко-красных платьях принцесса Эрлея, упрашивала бы дозволить ей каждый день кататься в лодке принцесса Алессандра, хихикала бы юная насмешница Рахиль, малышка Мэриан умоляла бы пустить её посмотреть хотя бы одним глазком на представления и танцы, а королева Агнесса бы вышивала потрясающей красоты полотна...

Быть может, Эрлея бы совершила какую-нибудь глупость — из той ребяческой гордыни, что всегда была ей присуща. Со всей страстностью, с открытым живым сердцем и своеволием, которому, казалось, не было конца. Быть может, Алессандра бы и не вышла из своих комнат, углядев на белоснежной коже крохотный изъян, что определённо привёл бы её в полное отчаяние. Быть может, Иоланда с Витторино увезли бы Рахиль и Мэриан в одну из загородных резиденций, а Агнесса уехала в паломничество по святыням Элара...

Но этому не суждено было сбыться.

Уже несколько месяцев все они лежали в холоде королевской усыпальницы. И больше не услышать было королю Илдвайну ни радостного смеха, ни шороха множества юбок, ни таких родных голосов... Радость и счастье канули в пучины Камаргара⁽¹⁾, когда милые девочки Илдвайна покинули этот мир.

Младший сын короля Илдвайна, Эвеллус, стоял сейчас в отцовских покоях — одетый в траурную одежду, застёгнутую на все пуговицы, бледный, словно напуганный чем-то и... в перчатках⁽²⁾, столь же жёлтых, как и остальной наряд. При солнечном свете шрам на юном, почти что детском ещё лице Эвеллуса казался ещё более болезненным и пугающим.

— Тебе лучше, дитя? — спросил король Илдвайн, с большим трудом подавив в себе желание кинуться навстречу.

Желание вскочить с кресла, поддержать, обнять, укрыть хрупкое тело ото всех бед и ненастий — хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько жалких мгновений, которых никогда не бывает достаточно — между тем становилось всё сильнее, но корона — незримая и нереальная сейчас, но оттого не менее тяжёлая — всё крепче сдавливала лоб короля, словно впечатывая в давным-давно очерствевшее сердце запрет, очередной в незримой веренице всевозможных ограничений, будто бы связывающих свою жертву по рукам и ногам.

Запрет на публичное проявление всего мало-мальски человеческого. На слишком сильный гнев, что после недавних событий готов захлестнуть Илдвайна с головой. На головокружительное счастье, о котором хочется известить всех на свете. На демонстрацию горя после смерти самых близких людей⁽³⁾.

Даже на проявление сострадания к собственному больному ребёнку.

Ведь никому нет никакого дела до того, что происходит в душе монарха. Даже если сердце этого монарха готово разорваться на куски от боли. И это была одна из тех истин, которые Илдвайну когда-то, в далёком-далёком детстве, которого уже и не вспомнить как следует, очень не хотелось принимать.

Король Илдвайн взмахнул рукой, и стражник, склонившись прежде в глубоком почтительном поклоне, удалился. Двери захлопнулись, и Эвеллус вздрогнул всем телом от этого, как оказалось, чересчур громкого для него звука. Дёрнулся, обернулся к захлопнувшимся резным дверям, нахмурился, закусил губу, затеребил пальцами здоровой руки нижний край короткого жёлтого плаща и только потом — снова повернулся к отцу.

— Лучше, отец, — наконец прозвучало в ответ, и Эвеллус, сделав несколько шагов навстречу, всё-таки упал — рухнул даже — в отцовские объятья, словно истратил за последние минуты последние силы. И горько зарыдал.

Худенькие плечи вновь задрожали, и король Илдвайн почувствовал себя совершенно беспомощным. Снова. Как чувствовал себя беспомощным от слёз и истерик Иоланды, когда очередная беременность оканчивалась ничем. Как чувствовал себя беспомощным в тот день, когда стоял перед гробами, в которых лежали тела его дочерей, жены, внучек. Или раньше — когда взрыв только прозвучал... Или же позже — в день похорон, когда Илдвайну даже пришлось опереться на руку Аелла.

Беспомощность душила. Тревожила что-то в душе, бередила и без того не способные зажить окончательно раны. Была такой неестественной — подумать только, король, владыка всего Элара, не мог сделать ничего, чтобы хоть что-то изменить.

Витторино Гефестир, супруг Иоланды, впал в ярость после похорон. Кричал не своим голосом — как же страшно он тогда кричал, — крушил всё, что попадалось ему под руку, кажется — даже забил до смерти кого-то из слуг-моурос, что так некстати оказались рядом. И королю Илдвайну тоже безумно хотелось сделать это — закричать, что-то сломать, кого-то убить, быть может...

Но он молчал. Он молча смотрел на изувеченные тела, он молча проследил за тем, как закрывают роскошные гробы, он молча провожал их взглядом, когда гробы опустили в большие каменные саркофаги в королевской усыпальнице. А потом так же молча наблюдал за бесчинствами бушующего Витторино. И завидовал ему. О, боги, как же сильно он ему завидовал!

Тоже — молча. И в глубине души презирая Витторино за столь явную несдержанность.

Но сегодня король Илдвайн чувствовал, что не имеет права продолжать прятаться за таким привычным и, чего уж таить, отчасти удобным молчанием. Не имеет права, если желал, чтобы его совесть не укоряла его за бездействие каждый миг его жизни, и без того растерявшей все краски после гибели родных.

Сегодня был первый раз, когда Эвеллус покинул свои покои с того самого дня. Первый раз с того дня, когда король Илдвайн видел своего младшего сына стоящим на ногах, а не лежащим в постели изломанной куклой. Первый раз, когда Илдвайн услышал голос своего сына за дверями — довольно-таки громкий голос, а не едва различимый даже в гробовой тишине спальных покоев шёпот.

Промолчать сейчас, казалось, было равнозначным тому, чтобы подвести Эвеллуса. Предать его доверие. Возвести между ними непреодолимую стену отчуждения — как ту, что возникла между королём Илдвайном и его старшей дочерью Иоландой и крепла каждый раз, когда Илдвайн встречал молчанием её боль от рождения мёртвых детей, её страдания из-за бесконечных измен Витторино, её страхи за Рахиль и Мэриан, когда те были совсем крошками... Высокая стена отчуждения лежала и между Илдвайном и его двумя старшими сыновьями, Аластором и Аеллом — с тех пор, как Аелл впервые влюбился, а Аластору так нужна была помощь с не слишком понимающим наставником. И когда-то лежала между королём Илдвайном и Эрлеей, и Алессандрой — с первого серьёзного конфликта Эрлеи с сеньорой Лимадис и с переживаний Алессандры из-за неудачного бала в день её физического совершеннолетия...

Король Илдвайн страшно боялся, что подведёт и младшего сына — как подвёл когда-то всех своих старших детей. И между тем — Илдвайн не знал, что ему говорить. Снова не знал. Как не знал каждый раз, когда с кем-то из его детей случалось что-то, что требовало его сочувствия и помощи.

Он мог лишь обнимать Эвеллуса — и бояться, что объятья окажутся слишком крепкими, а оттого болезненными, что объятья разбередят недавние раны, или же что их будет недостаточно и...

Эвеллус сильно похудел за эти месяцы. Осунулся, истончился, посерел. При виде него, такого хрупкого, почти невесомого, словно изломанного, сердце короля содрогалось от боли за него, от сочувствия, от жалости — но его мальчик, маленький безумно любимый мальчик, теперь снова мог стоять на ногах. Снова мог преодолеть расстояние от своей спальни до Пурпурных королевских покоев.

Слишком больше, мучительно огромное расстояние, когда предыдущие несколько месяцев нет сил даже подняться с постели.

И это дарило королю Илдвайну надежду, призрачную и шаткую как никогда, но всё же надежду.

Надежду, что его последыш, быть может, ещё сумеет оправиться от нанесённых тяжёлых ран. Сумеет распрямить спину и, быть может, даже улыбаться снова. Не сразу, конечно. От такого невозможно оправиться сразу. Тем более — невозможно оправиться избалованному, изнеженному ребёнку, который никогда в жизни прежде не знал горя и лишений.

— Мне очень страшно, отец, — прошептал едва слышно Эвеллус, вцепляясь в руку отца почти до боли.

Илдвайн едва сумел услышать эти слова. От звука этого голоса, вновь ставшего таким слабым и почти безжизненным, становилось мучительно больно и стыдно, словно король Илдвайн упустил что-то, подвёл, не сумел помочь там, где вполне мог бы оказать помощь, там, где был обязан оказать помощь.

Эвеллус вдруг отстранился. Заглянул в глаза отца, сжал побелевшие губы, жалобно всхлипнул и тут же порывисто прижался к отцу вновь, уткнувшись здоровой щекой в ткань отцовского плаща. И снова всхлипнул, словно готовый расхныкаться подобно маленькому ребёнку.

— Чего ты боишься, дитя моё? — Илдвайн провёл ладонью по непривычно — до сих пор непривычно — остриженным волосам.

Вспомнилось вдруг, как Агнесса любила расчёсывать волосы младшего сына. Любила проводить по ним пальцами, разбирая на пряди — и когда Эвеллус был совсем ещё крошкой, которому она порой разрешала забираться к себе в постель, если ночью тому снились кошмары, и когда Эвеллус стал старше, достаточно старше, чтобы смущаться и вяло сопротивляться, если мать пыталась расчесать ему спутавшиеся от чересчур активных игр и забывала о присутствии рядом фрейлин.

— Что вы тоже исчезнете, — по щекам Эвеллуса покатились слёзы, — что исчезнешь ты, Аелл с Аластором и даже Иоланда — она ненавидит меня, я знаю, всегда терпеть меня не могла, а теперь действительно ненавидит — исчезнете, и я...

Упоминание ненависти Иоланды отозвалось чувством вины в сердце короля Илдвайна. Как ещё одно воспоминание о том, как он в очередной раз подвёл своего ребёнка — ведь в ту пору, когда королева Агнесса и король Илдвайн ожидали рождения Вела, Иоланда тоже ждала младенца. Младенца, которому, к горю всей семьи Миивов, не суждено было выжить — и о котором Илдвайн тогда запретил упоминать при ещё не разрешившейся от бремени Агнессы.

Иоланда, был уверен король Илдвайн, сумеет понять, что Эвеллус не был виноват в гибели Рахиль и Мэриан. Когда-нибудь сумеет. Может, через пару лет. Может, через десять. Или через сто. Сможет это понять и Витторино. Пусть и не сразу.

Быть может, Иоланда и Витторино когда-нибудь даже снова смогут стать счастливыми — как были, когда после многолетних неудачных попыток стали родителями малышки Рахиль.

— Я боюсь, что останусь совсем один, — всхлипнул Эвеллус и отстранился от отца, чтобы утереть рукавом слёзы.

Произнесение вслух этих слов что-то изменило в Эвеллусе, словно сделало его вновь похожим на себя — на принца Эвеллуса, что был до того страшного дня, что так жестоко обошёлся с королевской семьёй Элара, а не бледную тень, привидение королевского алькасара. Словно этот страх, не имея возможности вырваться наружу, причинял боль сам по себе.

Боль, должно быть, ещё была сильна — и Эвеллус отчаянно вытирал слёзы, что никак не желали восстанавливаться, — но теперь это, должно быть, было похоже на вскрытый нарыв, которому зажить будет проще.

— В тебе говорит горе, дитя, нам всем в последнее время было больно и страшно из-за случившегося, — сказал король Илдвайн, вновь с нежностью проводя пальцами по волосам Эвеллуса. — Но, дитя, всё ещё будет хорошо — не сразу, но когда-нибудь будет. И ты не останешься в одиночестве, дитя.

Эвеллус вновь доверчиво потянулся к отцу, и Илдвайн прижал сына к себе, горячо молясь, чтобы произнесённые слова утешения не оказались ложью.

1) Камаргар — мифическое озеро забвения в загробном мире по поверьям Элара

Вернуться к тексту

2) Среди ксанин перчатки считаются чисто женским предметом гардероба

Вернуться к тексту

3) Правящие короли и королевы Элара не надевают траурных одежд. Им дозволяется быть в жёлтом только в момент собственных похорон

Вернуться к тексту