История пиратки (гет)

Примечания:

Надеюсь, что в главе не так много очепяток... приятного прочтения:)

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

М. Ю. Лермонтов

— Когда я тебя впервые увидела, то подумала, что ты — одна из тех заносчивых леди, которые думают, что они умнее, чем кто-либо другой, — доверительно сказала Арабелла и улыбнулась. Настасья тоже улыбнулась — видимо, красный сарафан и туго заплетенная коса сделали свое дело, и она и вправду стала похожа на типичную московскую барышню. Хотя что еще могла подумать английская леди при виде такого огненного чуда?

— Если честно, то я подумала то же самое и про тебя, — в ответ на откровенность сказала Настасья. — Слишком в памяти у меня запечатлелось мое путешествие в Англию — мне казалось, что все англичанки такие… И англичане тоже. Холодные и гордые. Неестественные.

Арабелла засмеялась, представив своего дядю в таком амплуа — холодном и гордом. Выходило довольно забавно: полковнику Бишопу явно не хватало ни холодности, ни гордости. Да и все другие плантаторы, которых она знала, тоже не поддавались такой характеристике. Холодные и гордые — это, наверное, про тех, которым не чужд Сент-Джеймский двор… Арабелла слишком давно покинула Англию, чтобы знать, какие они — настоящие англичане из далекого королевства.

— Холодность и гордость — это этикет, Анна. У нас не принято показывать свои эмоции и общаться друг с другом слишком… Слишком, — закончила Арабелла. — А у вас в Московии разве не так? — с любопытством спросила она.

— Я бы сказала, что и не так… — задумчиво ответила Настасья. У отца была любимая поговорка «слово за слово, кулаком по столу», описывающая любое его времяпрепровождение среди русских бояр, в большинстве своем не приближенных к царевне Софье Алексеевне. Михаил Феодорович любил говаривать, что с русскими вроде как все проще — и договориться, и выпить. Свои, говорил Михаил Феодорович, они и есть свои, а с чужими — пойди ещё разберись, какие они… — Ну, не так у нас в Московии все, а что не так — объяснить сложно как-то. Своё что-то у нас, родное, и со своими нам как-то… привычней, что ли? Не знаю, как тебе и объяснить.

Арабелла недоверчиво хмыкнула и сделала вид, что рассматривает открывавшийся вид на лазурное море. Хотя Настасья знала, что ее собеседница, скорее всего, обиделась, потому что подумала, что она говорит нечестно, но вид с холмов открывался действительно красивый — плантация полковника Бишопа, как и все остальные, возвышалась над городом и над бухтой, поэтому, недалеко отъехав от нее, девушки могли наблюдать замечательную картину, когда зеленые заросли пальм перетекали в Бриджтаун, а Бриджтаун — в светло-синее море.

— А здесь красиво!.. — восхищенно сказала Настасья. Арабелла надула губки — она все же ждала чего-то большего — и грациозно села на лошадь. Собственно, и ехали они обе в город, но ехали до тех пор, пока сама Арабелла не предложила остановиться именно здесь.

— Мисс Анна, вы заставляете меня ждать! — нетерпеливо сказала Арабелла. Наверное, она еще злилась, возможно даже, что и справедливо, но сейчас Настасье хотелось хотя бы еще чуть-чуть посмотреть на вид, открывавшийся перед глазами. Она заметила, что, куда бы она не приехала, все и везде было по-своему, не так, как в Московском государстве. На родине были темно-зеленые дубравы и хвойные леса; в Английском королевстве все было каким-то светло-голубым, туманным, и природа вся казалась больной и чахлой; а здесь… все было разноцветным, светящимся, волшебным… одним словом — заморским. Чудо чудное, как сказал бы отец. Настасья вдохнула соленого морского воздуха — его нес свежий ветер — и под строгим взглядом своей новой подруги вскочила на лошадь. Арабелла молча повернула своего скакуна и под бдительным контролем двух негров поехала по дороге, ведущей в Бриджтаун. Настасья, бросив последний взгляд на мирно плескавшееся море, поспешила за ней — помириться с Арабеллой ей хотелось как можно быстрее.

— Не нужно на меня обижаться, мисс Бишоп, — тихо сказала Настасья, подъехав к ней настолько близко, насколько это было возможно. — В Москвии девушки все время сидят взаперти — у нас не принято показывать жен и дочерей на людях. Так что, если бы не мой батюшка, сидела бы я в московском доме и ждала, пока меня выдадут замуж. Тебя, Арабелла, никто замуж выходить не заставляет, — с укором сказала Настасья.

— Мой дядя когда-то уважал моего отца, — задумчиво и значимо ответила Арабелла — видимо, эта тема ее очень сильно волновала. — Когда моего отца не стало, он и ко мне стал относится с некоторым почтением — насколько это возможно при его характере. Поэтому решение о моем замужестве принимаю только я — и мой дядя здесь не властен указывать, что мне делать. А твой отец заставляет тебя выходить замуж?

— Нет, не заставляет. Но сейчас мне еще шестнадцать, а скоро будет семнадцать, восемнадцать… Все скажут, что мне и замуж пора — они и жениха найдут, и сватов, а то, что жених будет старше меня на двадцать лет или некрасив собой, так это уже мое горе.

Арабелла тяжело вздохнула, подумав, что ей уже двадцать пять и замуж она совсем даже не хочет, а кто-то только в семнадцать становится невестой.

— А у тебя был жених? — с плохо скрываемым любопытством спросила Арабелла.

— Ко мне много женихов сваталось — кто-то мне не понравился, кто-то моему батюшке. Но батюшка говорит, что коли мне кто приглянется, то, значит, судьба моя такая — быть его женой, — притворно-грустно и мрачно сказала Настасья, в душе улыбаясь своим словам, зная, что Арабеллу они должны были глубоко поразить.

— Значит, ты фаталистка? — поинтересовалась Арабелла. — Надеешься на судьбу?

— Надеюсь я только на Бога, — возразила Настасья. — А судьба — это лишь пути, по которым идут его создания. Захочет он — и в Сибирь я пойду, а захочет — и замуж. Все в руках Господа нашего — и не человеку вершить чьими-то судьбами.

— Любопытно… — Арабелла осторожно оглянулась назад и увидела все тех же двух негров, следующих за ними. — Хочешь, я покажу тебе Бриджтаун? — внезапно спросила она. За полторы недели, проведенные здесь, Настасья успела исходить этот город вдоль и поперек — и все же узнать что-то интересное из уст девушки, всю жизнь прожившей здесь, было слишком заманчиво.

— Хочу, но твой дядя просил нас навестить губернатора… и губернаторшу, — ответила Настасья.

— Мистер и миссис Стид могут и подождать нас немного, — тихо сказала Арабелла. — Я хочу познакомить тебя с одной примечательной особой… Боюсь, что скоро она уедет в Спейгстаун, и ты упустишь прекрасную возможность познакомиться с кем-то помимо семейства губернатора и их постоянных визитеров.

— И как зовут эту примечательную особу? — с сомнением осведомилась Настасья, прикидывая, насколько бегство с Арабеллой подорвет отношения ее отца и губернатора.

— Мэри Трэйл; она дочь крупного плантатора из Спейгстауна, — со смешинкой в глазах ответила Арабелла. — Когда мы были еще детьми, мы часто проводили время вместе — она долгие годы была моей единственной подругой. Я думаю, что она тебе понравится.

Настасья знала, что Михаил Феодорович будет очень недоволен — он всегда был недоволен, когда его дочь вытворяла что-то уж совсем невообразимое. А еще она знала, что впервые за столько лет она встретила родственную душу, и соблазн познакомиться с еще одной был почти непреодолимым.

— Хорошо, — согласилась Настя. — Но с одним условием: оправдываться перед губернатором будешь ты.

Арабелла радостно засмеялась, забыв о том, что всего лишь пару минут назад обижалась на собеседницу, и пустила лошадь вскачь. Настасья сделала то же самое и краем глаза увидела, что негры, дернувшиеся было за ними, передумали бежать за несущимися лошадьми и присели на корточках, не очень справедливо полагая, что если их хозяйку какая-то нечистая понесла куда-то не туда, то, поплутав, через некоторое время она вернется обратно. Насте вдруг стало жалко их: она догадывалась, что полковник Бишоп, если узнает об этом, сильно их накажет, но она надеялась, что Арабелла не допустит этого — хотя бы потому, что в их бедах будет виновата лично она.

Уйдя в свои мысли, Настасья и не заметила, как неожиданно начался город — из пальм вдруг выросли деревянные хибары, и Арабелла еле успела осадить лошадь, чтобы не влететь в пожилую негритянку. Та пробормотала что-то — наверное, извинения, а может быть, и проклятия — и быстро скрылась в одной из лачуг, а Настасья нахмурилась и остановила лошадь — ехать быстро ей, определенно, нравилось, но затаптывать людей, пусть и негров, было не по-христиански.

— Поедем медленнее, — сказала Арабелла, все еще думая о том, что едва не задавила человека. — Дядя всегда говорил, что негры — это не люди, это звери, — проговорила она, потом, подумав, продолжила: — Он ко всем людям относится как к животным; к испанцам, рабам и неграм — как к животным, которых нужно или убивать, или заставлять работать, а к остальным — как к животным, которые живут рядом с тобой, говорят тебе что-то, но на слова которых не стоит обращать большого внимания.

— Твой дядя слишком жесток — и как ему совесть позволяет быть таким? — поразилась Настасья.

— У него ни совести, ни искренней веры, только алчность и жажда наживы, — с неприятием сказала Арабелла. — Но как бы то ни было, отец завещал мне почитать его как родного отца, поэтому я отношусь к нему с уважением — ровно с тем, которое мне диктуют правила приличия.

Правила приличия… Настасья знала, какие они — эти правила приличия, коверкающие душу человека и ведущие его на ложный путь. Не было ничего ценнее христианской любви ко всем ближним своим, но правила приличия и этикет, изменяя ее в свою пользу, давали понять, что к людям одного с тобой положения нужно относиться уважительно, а к людям более низшего — пренебрежительно, что чернокожие — не люди, а звери, что люди не одной веры с тобой — еретики, которые ничем не лучше негров. Это было пошло, это было неправильно, и душа Настасьи протестовала против этого — но, к несчастью, никто бы не прислушался к ней, а если бы кто и уловил пару ее фраз, то возразил, что христианская любовь распространяется только на собратьев по вере, и то не всегда, что негры — потомки Хама, которые должны служить всем другим народам за грехи своего праотца, и что нечего молодой девушке думать о таких вещах — лучше бы она в храм сходила да Богу помолилась, а не глупости всякие говорила. Насте стало грустно: возможно, эти некто, упорно возражавшие ей, были в чем-то и правы, но что-то внутри неё не позволяло ей принять эти такие прописные истины. Слишком они были не библейскими, не христианскими, а для Настасьи это было гораздо важнее, чем мнение окружавших ее людей.

— Смотри, Анна, корабль! — воскликнула Арабелла, тронув Настасью за плечо и указав рукой на залив. К гавани действительно приближалось величавое судно под гордым английским флагом; тонкость его очертаний и легкость линий поразили, видимо, не только Настасью, и Арабелла, удивленная несколько больше обычного, всматривалась в них, думая о том, какой английский лорд мог посетить их скромный остров на таком корабле. — Может, его прислали за вами? — предположила Арабелла, вспомнив, что срок пребывания русского посла и его дочери в Бриджтауне скоро подойдет к концу.

— Не думаю, — ответила Настасья, в голове рисуя «Державную Мэри», которая привезла из сюда. Она была серой, несколько мрачноватой и нисколько не походила на тот фрегат, который медленно заходил в гавань Бриджтауна. — Плохое у меня предчувствие, — сказала Настя. — Давай лучше поедем к господину губернатору — я уверена, что он и так нас уже заждался. А еще мой батюшка там… ему будет спокойней, если я буду вместе с ним.

— Как хочешь, — пожала плечами Арабелла. — Но только потом, если ты вдруг будешь об этом жалеть, я… — она осеклась, потому что увидела, как корабль неожиданно заволокло дымом; через секунду до них долетел звук выстрела. Испуганная лошадь Настасьи встала на дыбы, и девушка, схватившись за узду, еле удержалась от того, чтобы упасть. Пытаясь успокоить и лошадь, и саму себя, Настасья, закрыв глаза, зашептала молитву, прося Господа о милости к ней. Когда же она открыла их, то обнаружила вокруг себя толпу незнакомых людей, которые, встревоженные выстрелом, выбежали из близлежащих лачуг. Арабелла же, гарцующая рядом с ней, напряженно всматривалась в клубы дыма, гадая, кто мог сейчас стрелять по форту и разносить его в груду камней. Правда, когда корабль вновь показался над водной гладью, разворачиваясь левым бортом к молчавшему форту, ответ на этот вопрос стал очевидным: вместо английского флага уже развевался желто-пурпурный стяг, и национальность команды перестала быть какой-то загадкой. — Испанцы! — изумленно прошептала Арабелла.

Настасья попыталась связать в голове воедино все, что она знала об испанцах, кораблях и испанских кораблях, а также все байки, поведанные ей суровым английским капитаном, и сделала довольно простой вывод: судно, принадлежащее Испании, сейчас разнесет форт в щепки, а после высадит алчных и жестоких матросов на берег, которые будут грабить и убивать всех, кого смогут достать. В городе кто-то догадался поднять тревогу и начать бить в барабаны, как будто и так всем не было очевидно, что на английскую колонию напали. Настасья взглянула наверх, туда, где возвышался дом губернатора Стида.

— Мой батюшка сейчас там… — тихо сказала она. Арабелла, наклонившись к ней, пыталась сквозь шум расслышать то, о чем говорит её спутница. — Мне надо к отцу! — уже громко сказала Настасья. — Я поеду к губернатору, а ты езжай обратно на плантацию дяди — там все равно будет безопасней, чем в городе! — Арабелла, помрачнев, хотела ей что-то возразить, но Настасья приложила палец к губам, заставив ее замолчать. — Я приеду к тебе, как только смогу! — пообещала она. В этот момент корабль дал по форту второй залп, и лошадь Настасьи, испугавшись второго залпа так же, как и первого, понесла ее прочь от англичанки. Та пыталась что-то прокричать ей, но Настасья не смогла расслышать ее слов; ей оставалось надеяться, что это были просто слова поддержки, а не предостережения от какой-либо еще напасти.

Еле справившись с тем, чтобы направить лошадь вверх по склону холма, к резиденции губернатора, Настя ненароком стала приглядываться к людям на улице, которые вооружались всем тем, что было у них под рукой. Их лица говорили об одном: им не страшно было умирать под пулями испанцев, а это значило, что безнадежность положения англичан была очевидна и простым горожанам. Впервые Настасье стало страшно за свою жизнь и, что более важно, за жизнь своего отца. Испанцы были известны своей фанатичной католической верой, и если даже протестанты-англичане казались им неисправимыми еретиками, то кем же, по их мнению, должны были быть православные русские? А если им вдруг хватит совести убить ее отца, то она боялась и представить, что могло в таком случае ждать ее саму… Поэтому, влетев в губернаторский дом и даже не заметив, что привычной прислуги на месте не оказалось, Настасья сразу поспешила к комнатам отца; там батюшки не было, и девушка, поразмыслив, где он мог сейчас находиться, решила пойти в обеденный зал — там, скорее всего, и был губернатор Стид вместе со своими приближенными, и там Настасья надеялась найти Михаила Феодоровича. Пройдя по пустующим коридорам и услышав уже третий за сегодняшний день выстрел, Настасья оказалась рядом с дверью в столовую. За ней отчетливо слышались мужские голоса, и Настя, не удержавшись, перекрестилась и постучалась в нее. В ответ на стук предложения войти не последовало, поэтому она, не дожидаясь его, вошла без разрешения. Здесь она обнаружила губернатора Стида и трех незнакомых мужчин в военной форме, которые при виде Настасьи вздохнули с облегчением, и своего отца, примостившегося на кресле рядом с камином.

— Настенька! — прошептал Михаил Феодорович, привстав с кресла и неотрывно смотря на дочь. Настя бросилась к нему и обняла его так крепко, как не обнимала еще никогда. Батюшка, крепко поцеловав ее в лоб, взял ее за руку и строго посмотрел в ее синие глаза. — Настенька! Слушай меня, дочка! Нельзя тебе здесь оставаться; возьми лошадь и беги отсюда скорее — на плантации, а там, если удасться, уходи в Спейгстаун… Там мы и встретимся вскоре.

— А как же ты, батюшка? — со страхом проговорила Настя. Она поняла, что отец хотел остаться здесь, в Бриджтауне, но она не понимала, зачем ему это: ведь он не мог не догадываться о том, какая участь его может ожидать… — Уезжай со мной, батюшка! — взмолилась она. Михаил Феодорович отрицательно покачал головой. — Пожалуйста, отец! — Настасья, не выдержав, упала перед ним на колени. Он не мог так поступить, не мог оставаться здесь! Это было неправильно, она чувствовала это, но не могла излить всю душу перед отцом — на них сейчас смотрели губернатор и его подчиненные, а Настасья даже в такой безвыходной ситуации хотела сохранить свое достоинство.

— Нет! — с болью в голосе отозвался Михаил Феодорович. — Как русский посол я должен остаться здесь. Все, кто мог, уже узнали, что я здесь, да и не по-русски это как-то — от опасности бегать… а вот о тебе знать вряд ли могут. Так что уезжай, дочка, уезжай, а я как-нибудь и сам здесь справлюсь: не нелюди же испанцы, ведь христиане, как и мы…

Настасья глотала слёзы, не зная, что сказать в ответ отцу, — в голове было пусто, в ушах звенело, и казалось, что мир расплывается перед глазами, превращаясь в какую-то бесформенную массу.

— Уезжай, — как сквозь толщу воды проговорил Михаил Феодорович. — Беги, дочка, беги…

Не видя ничего вокруг себя, Настасья почти наощупь спустилась вниз и, оглядевшись и найдя свою мирно пасущуюся лошадь, погладила ее по волнистой и мягкой гриве. Где-то вдалеке уже гремели выстрелы — слишком громкие для резиденции губернатора, которая предназначалась скорее для отдыха, нежели для работы. С высоты можно было видеть, как маленькие люди, бегущие по узким улочкам, пытаются собраться в какое-то подобие военного строя и начать маршировать в сторону предполагаемой высадки испанского десанта, и Настя, смотря на все эти нелепые попытки, вспомнила об отце, перекрестилась и попросила Бога быть милостивым к нему, с трудом забралась на лошадь и пришпорила ее. Та послушно загарцевала в только ей известном направлении, и Настасья поняла, что ей одно и остается: отдаться на милость провидения и положиться на руку Господа. Она отпустила поводья и закрыла глаза, надеясь на то, что все лучшее в ее жизни еще впереди.