Сорочий бог (джен)

Храм мой стоял на берегу, у самой воды, и ступени из гранита делили напополам ветра и волны. Гранит блестел, вылизанный водой до нестерпимой гладкости: при солнечном свете в нем можно было разглядеть светло-зелёные оттенки, а при лунном — глубокие синие, фальшивые, но ничуть оттого не теряющие своей красоты. Из-за этого лучшими моими друзьями были сороки. Они прилетали к ступеням, а поскольку гранит блестел круглый год, как-то раз начали вить гнезда на ближайшей бильве, да так затем и повелось. И если «Сагар, бог моря» говорили с уважением, стоя лицом к шести колоннам храма, то «Сагар, сорочий бог» произносилось быстро, полушёпотом, как в сердцах иногда бросают люди «сукин сын». Но я не обижался. Тогда обида не могла найти путь в моё сердце, как и не могла вода проникнуть внутрь храма — слишком высоко я находился над ней, чтобы дать хоть крошечный шанс.

И всё-таки храм на берегу нравился всем, даже Сона любила его белоснежные колонны; лишь у меня он вызывал порой чувство, будто мне совершенно некуда деться. Причиной этому была та же луна. В редкие дни, как вода успокаивалась, луна гляделась в её зеркало — и тогда нельзя было не заметить два круга, один над другим, будто глаза чудовища изучающих меня, стоило мне забыться и взглянуть на море.

Праздник луны прошёл дюжину дней назад, но лунный взгляд, каковой обычно переставал меня беспокоить после этого дня, стал только пристальней. Трудно было теперь отвлечься и забыть о ней, и я перестал ночевать дома, у большой воды, чтобы только не знать по ночам об этом призрачном лунном двойнике. Одну луну выдержать тоже было нелегко, но с этим справиться мне всегда помогала моя любовь: её агатовые глаза затмевали мне любые звёзды, даже самые яркие, и уж с луной-то мы точно справлялись.

— Хочешь, я спою тебе колыбельную? — спрашивала она иногда, если я садился к полуночи без сил у самой дальней стены, закрывая руками лицо. — Это хорошая колыбельная, матушка научила меня.

— Хочу, — соглашался я и клал голову ей на колени.

Это было совсем не похоже на вечера, когда я засыпал на коленях у старшего брата. Юбки Соны пахли травами легко и остро, будто лето всегда лежало в карманах и складках ткани, и руки её умело плели косы из моих длинных тёмных волос. Однажды я решил, что сороки, друзья мои, могли бы помочь мне, и тогда к лентам в волосах добавились сорочьи перья — оберег, за который я не заплатил ничего, но который имел великую цену. После всего этого уснуть становилось немного легче. И всё-таки, засыпая, я часто чувствовал, как чужой взгляд ищет трещины в прочных стенах любых храмов.

Прошло время, и старший брат снова позвал меня. Была гроза, так что луна, даже если бы и хотела, не могла следить за мной; покинув на время мою любовь и оставив ей собственное сердце, которое и без того принадлежало ей, я ступил на мокрую землю, поздоровавшись с дождём. Я скучал по воде. И потому было даже немного жаль расставаться с ней и подниматься по трём ступеням дома моего брата.

— Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать мне? — спросил старший брат, когда я сел подле него, и одежда моя прилипла к коже. — Что-нибудь беспокоит тебя, Сагар?

Я всегда делился с ним любой из вещей, что происходили со мной, и утаить что-нибудь казалось мне непростительным; и всё-таки, поглядев как следует в его глаза, обесцвеченные тревогой, я решил, что всё бывает в первый раз.

— Ничего не беспокоит, — отвечал я, и от грома заскрипели деревья, как если бы хотели рассказать, что я лгу. — Разве что луна, как прежде, смотрит в мои окна, и мне это не нравится.

— Вышей нам новую луну, а то эта совсем уже попортилась, — сказал тогда Маут, которого даже этим нельзя было отвлечь от его тоски, и добавил тихо: — И вещи под ней происходят нехорошие.