Сорочий бог (джен)

Много лет как неспокоен стал храм тысячи солнц, пусть никто уже и не верил, что его стены могли наконец вновь стать домом. Волнение слышалось; шумели листья бильвы, даже если ветер спал в этот час послушным щенком у ступеней храма, рябила на мелководье вода, и круги расходились по ней сами собой. Иногда глухо хрустела сухая земля, как если бы кто-то уверенно шагал по ней, но следов ни разу не оставалось. Те, кто помладше, ещё порой ходили вокруг высоких белоснежных стен, надежно скрытых от посторонних глаз паутиной джунглей. Для живущих давно в этом волнении не было ничего нового.

Но, как бы ни старался, самый старший мой брат не мог больше ждать. Справедливости ради, это был один из всего трёх его минусов, и всё-таки: ожидание уничтожало Маута так же быстро и неотвратимо, как мог бы делать это он сам с кем-то в плохие дни. Смерть, говорил он, обязана быть всегда терпеливой и мудрой, и меня терпению учил именно он, но теперь лишь я был хранителем этого знания, а старший брат почти утратил его в попытках справиться со своей болью.

— Рави вернётся, — через силу шептал он, вслушиваясь до боли в наступившую снова тишину, и глаза его темнели, как небо перед грозой. — Она обещала мне вернуться, и пусть её обещаниям никогда нельзя было доверять всецело, сейчас я знаю: она вернётся, когда наступит время.

Едва научившись ходить, я засыпал у него на коленях, не предполагая тогда, окажется ли он прав или снова ошибётся. Рави была и моей сестрой, но я не знал, что с ней случилось, и мне никогда не доводилось встречать её: она покинула храм ещё до того, как я появился на свет, и с тех пор Маут ждал её, балуя меня рассказами и чувством беспокойной тревоги. Ждал безуспешно, но верно, как и полагается тому, у кого нет никакой надежды, кроме своей собственной.

Ждать Маут меня не учил, и потому это, полагал я позже, было совсем не сложно. Любовь моя каждый день смотрела на меня агатовыми глазами, и расставание с ней даже на час терзало меня сильнее тигриных клыков и когтей — но я принимал это время с честью, присущей мне по праву короны, и сердце моё переставало болеть быстро, не успев разорваться. На этом дело и заканчивалось. Мне не приходилось ждать сестру, легче было согласиться с мыслью, что она действительно вернётся однажды, как-нибудь сама собой, и все снова встанет на свои места. Даже запах отчаяния, которым Маут пропитался насквозь, не мог бы отвлечь меня от моей любви, хотя я по-прежнему вечерами засыпал у него на коленях. Но теперь, столько времени спустя, сны мои были намного глубже и беспокойнее, чем раньше, а в особые дни в них всегда светила луна.

— Не беспокойся, — гладила тогда меня по голове любовь моя, Сона, золотой цветок, поскольку я прибивался на порог её дома, как бродяга, всегда по ночам. — Не беспокойся, светлая волна, лунный лик — это не так страшно, как кажется. Я видела её вчера, она не передавала тебе обещаний.

— Завтра праздник луны, — возражал я, и руки мои начинали дрожать во сто крат сильнее. — Завтра день луны, а это значит, она будет смотреть на меня с утра и до заката, а после заката наберёт силу и продолжит. Кто знает, можно ли пережить обещания от полной луны, да ещё и те, какие она не дала.

Такие дни я тоже ждал, как умел — но не с надеждой, а с липким отвращением, почти ужасом, который никак не выходило растворить в набегающей пене. Всё это было не раз, но проходило бесследно, едва мне удавалось выдержать тяжёлый мертвый взгляд от зари до зари. Мне было семнадцать уже который век подряд, и потому опыт ничего не мог сделать с горячим сердцем, непокорным, как глубина.

Храм мой стоял на берегу, у самой воды, и ступени из гранита делили напополам ветра и волны. Гранит блестел, вылизанный водой до нестерпимой гладкости: при солнечном свете в нем можно было разглядеть светло-зелёные оттенки, а при лунном — глубокие синие, фальшивые, но ничуть оттого не теряющие своей красоты. Из-за этого лучшими моими друзьями были сороки. Они прилетали к ступеням, а поскольку гранит блестел круглый год, как-то раз начали вить гнезда на ближайшей бильве, да так затем и повелось. И если «Сагар, бог моря» говорили с уважением, стоя лицом к шести колоннам храма, то «Сагар, сорочий бог» произносилось быстро, полушёпотом, как в сердцах иногда бросают люди «сукин сын». Но я не обижался. Тогда обида не могла найти путь в моё сердце, как и не могла вода проникнуть внутрь храма — слишком высоко я находился над ней, чтобы дать хоть крошечный шанс.

И всё-таки храм на берегу нравился всем, даже Сона любила его белоснежные колонны; лишь у меня он вызывал порой чувство, будто мне совершенно некуда деться. Причиной этому была та же луна. В редкие дни, как вода успокаивалась, луна гляделась в её зеркало — и тогда нельзя было не заметить два круга, один над другим, будто глаза чудовища изучающих меня, стоило мне забыться и взглянуть на море.

Праздник луны прошёл дюжину дней назад, но лунный взгляд, каковой обычно переставал меня беспокоить после этого дня, стал только пристальней. Трудно было теперь отвлечься и забыть о ней, и я перестал ночевать дома, у большой воды, чтобы только не знать по ночам об этом призрачном лунном двойнике. Одну луну выдержать тоже было нелегко, но с этим справиться мне всегда помогала моя любовь: её агатовые глаза затмевали мне любые звёзды, даже самые яркие, и уж с луной-то мы точно справлялись.

— Хочешь, я спою тебе колыбельную? — спрашивала она иногда, если я садился к полуночи без сил у самой дальней стены, закрывая руками лицо. — Это хорошая колыбельная, матушка научила меня.

— Хочу, — соглашался я и клал голову ей на колени.

Это было совсем не похоже на вечера, когда я засыпал на коленях у старшего брата. Юбки Соны пахли травами легко и остро, будто лето всегда лежало в карманах и складках ткани, и руки её умело плели косы из моих длинных тёмных волос. Однажды я решил, что сороки, друзья мои, могли бы помочь мне, и тогда к лентам в волосах добавились сорочьи перья — оберег, за который я не заплатил ничего, но который имел великую цену. После всего этого уснуть становилось немного легче. И всё-таки, засыпая, я часто чувствовал, как чужой взгляд ищет трещины в прочных стенах любых храмов.

Прошло время, и старший брат снова позвал меня. Была гроза, так что луна, даже если бы и хотела, не могла следить за мной; покинув на время мою любовь и оставив ей собственное сердце, которое и без того принадлежало ей, я ступил на мокрую землю, поздоровавшись с дождём. Я скучал по воде. И потому было даже немного жаль расставаться с ней и подниматься по трём ступеням дома моего брата.

— Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать мне? — спросил старший брат, когда я сел подле него, и одежда моя прилипла к коже. — Что-нибудь беспокоит тебя, Сагар?

Я всегда делился с ним любой из вещей, что происходили со мной, и утаить что-нибудь казалось мне непростительным; и всё-таки, поглядев как следует в его глаза, обесцвеченные тревогой, я решил, что всё бывает в первый раз.

— Ничего не беспокоит, — отвечал я, и от грома заскрипели деревья, как если бы хотели рассказать, что я лгу. — Разве что луна, как прежде, смотрит в мои окна, и мне это не нравится.

— Вышей нам новую луну, а то эта совсем уже попортилась, — сказал тогда Маут, которого даже этим нельзя было отвлечь от его тоски, и добавил тихо: — И вещи под ней происходят нехорошие.

Заниматься таким делом мне раньше не приходилось — я был слишком мал, когда луну вышивали в последний раз, чтобы запомнить, как это происходит, и уж тем более ни единого слова не знал о том, что именно нужно делать. Попросить Маута научить меня не приходило мне в голову: если бы он мог и хотел заниматься этим, вышил бы сам, показав мне, как. Из этого следовало всего одно — помощи искать надо было на другой стороне.

Все мои братья и сёстры были старше меня. А ещё все они помнили Рави, и притом никто из них не осмеливался говорить о ней, считая это дурной приметой — дарить зря воздуху имя того, кто, возможно, этим воздухом уже никогда больше не станет дышать. Я не верил в приметы. Имя моей сестры оставалось запертым в моих устах из уважения к Мауту.

И всё-таки мне казалось, что, в отличие от сестры, луна не стала в нашей семье запретной темой. Может, просто не успела, а может, один лишь я среди нас чувствовал её тяжёлый взгляд. Размышлять об этом не хотелось, да и некогда было, поскольку я не мог толком уснуть уже несколько ночей и плохо стоял на ногах.

Первым, кто пришёл мне на ум, был Джад, и к его храму я отправился в первую очередь. Это было непросто. Ветви родных и заморских растений оплетали дорогу в его дом плотно и густо, а сладкий запах цветов кружил голову так упорно, что противиться ему не было никаких сил. Я не бывал здесь раньше, потому не подготовился к ловушкам вроде этой, если сводящий с ума аромат был ловушкой, а брат мой — затворником; в равной степени это мог оказаться жест величайшего гостеприимства, понятный и знакомый одному только хозяину этого уголка.

— Помоги мне! — попросил я, запутавшись в очередном дереве, да так и не сумев выбраться. — Я не хочу тебе вреда, а потому не жду его в ответ.

— Здравствуй, младший брат, — с усмешкой в бороду, длинную и кудрявую, как вьющиеся лозы, провозгласил Джад. Цветы расступились перед ним, и я смог тогда наконец вдохнуть обычный воздух, со сладостью которого не сумел бы бороться ни один цветок мира. — Что привело тебя? Неужели решил наконец познакомиться?

Тон его был ровен и приятен, и всё-таки мурашки побежали по моему загривку, как бегут прочь вспугнутые окриком стада. Мне стало не по себе. Как мог быстро я изложил ему суть своей просьбы, и тогда усмешка исчезла с его лица.

— Не знаю, чем помочь тебе, водяной, — сказал он, и новые ветви с силой потянулись из деревьев, будто желая закрыть его. — Мы здесь не видим луну, её нам заслоняют листья, а если ночь и имеет какую-то власть, так только над тем, как быстро я захочу спать. Спросил бы ты лучше у смерти, он должен знать много о таких вещах.

— Смерть не захотел рассказать мне, — возразил я. — Или не смог, и потому я ищу другую дорогу.

— Сходи тогда к Аакаш. Кому, как не небу, знать о том, что творится наверху?

Он был прав, и тогда я засобирался, чтобы не беспокоить больше брата вопросами. Он помог мне выйти и одарил меня цветком необычайной красоты, который я пообещал посадить у дома Соны, так как бутон его напоминал мне её агатовые глаза.

— Заходи ко мне ещё, водяной, — сказал напоследок Джад, коснувшись моего плеча. — Как-то не случалось нам раньше общаться, но теперь я вижу, что ты вовсе не тот ребёнок, каким я тебя считал.

Я поблагодарил его и вышел на пыльную обочину. Небо уже багровело, а это означало, что до появления луны было совсем мало времени.

Храм Аакаш был самым высоким местом на этой земле — он стоял на горе одинокой стрелой и сливался с небом, так что разглядеть тонкие своды и узоры на стенах можно было только на закате.

К закату я и подошёл так близко, как никогда не рисковал подходить раньше. Аакаш была самой старшей из моих сестёр, ровесницей и зеркалом смерти, и лишь это всегда мешало мне взобраться тайком на самый верх её башни из голубого мрамора. Теперь же, поднявшись открыто по многочисленным лестницам, я должен был войти в её двери гостем и потому тем более вести себя настолько прилично, насколько умел. Сердце моё, заколотившееся было от вида, пришлось успокоить, одёрнув поводок.

— Здравствуй, небесная синева, — позвал я, встав наконец у самых ворот. — Помоги мне, пожалуйста, я совсем не вижу нужной дороги.

Но ворота не сдвинулись с места, и голос мой погас, потонул в их мраморных прожилках без всплеска; я повторил тогда свою просьбу громче — и снова остался один в прозрачной тишине. Даже ветер в ней не имел силы, разочарованно кружа листья бильвы далеко внизу, у подножья.

Я не разозлился. Я очень устал, так что сел на высохшую в пыль землю, прислонившись спиной к холодному мрамору, и закрыл глаза.

— Посмотрите на него, — с доброй иронией сказали мне, и я не знал, чей это был голос. — Для того ли ты впервые собрался навестить меня, младший брат, чтобы так легко затем сдаться?

Открыть глаза было для меня испытанием не меньше луны, и всё же, сделав это, я не посмел пожалеть. Я впервые видел сестру так — не на картинах, лицом к лицу; даже полотна гениальных художников не смогли описать её образ хоть сколько-то близким к тому, что наблюдал я, и это оказалось удивительным открытием. Глубина её прозрачных, как весеннее небо, глаз покорила меня в одно мгновение, и я замер, оробев. Аакаш только рассмеялась:

— Сколько бы ни плели для меня баллад, изумление на лице родного брата стоит намного дороже. Здравствуй, сорочий друг.

В отличие от тех, кто считал сорок моей тёмной стороной, от неё это обращение несло нынче лишь уважение и любопытство. Я поприветствовал её в ответ искренне, но немногословно — не терпелось перейти наконец к делу, и Аакаш не возражала, будто в самом деле уловила, как близок я к отчаянию. О луне ей не было ничего известно. Когда я закончил свой спутанный рассказ, старшая сестра взволновалась не меньше моего, но волнение быстро растворилось в окружающем нас закатном зареве.

— Мне всегда нравилось смотреться в твою воду, младший, — улыбнулась она легко и спокойно, так что и моя тревога будто ненадолго сдалась и отступила. — А если море беспокоится, я ничего не вижу. Я помогу тебе. Ступай домой, отдохни, ты неважно выглядишь, а я займусь твоей проблемой.

Ей приятно было поверить, и потому я сделал так, как она мне велела: спустился с горы и уже в сумерках вошёл наконец в маленький храм на берегу, простоявший пустым несколько дней. Двери, давно рассохшиеся от воды, спели мне свою приветственную песнь, и это было больше чем неплохо. Луны пока что не было видно, но я не сомневался, что это ненадолго.

— Ну, что ж, — с неожиданной нежностью подумал я, закутываясь в тонкое шерстяное одеяло, что Сона однажды соткала для меня. — Если повезёт, я посплю целых четыре часа.

Каждый август, каждый Ламмас принадлежал Соне целиком и полностью. Как только утреннее солнце становилось темнее и тяжелее, золото, покорное её воле, наполняло всё вокруг: от тонких колосьев — к листьям самых высоких деревьев, медленно, но от того почти неотвратимо. Я любил раннюю осень. В это время было спокойно и неспешно, и даже мои сороки ценили, как умеют ценить только птицы, это спокойствие. Ещё одна причина привязанности была совсем проста: на исходе лета море приобретало тот оттенок синего, какой бывает лишь у первых сентябрьских закатов, и нигде и никогда больше. Стоит ли упоминать, как отлично подходил этот синий цвет к золоту, обнимавшему море с берегов. Белые колонны моего храма на фоне этого союза выглядели всегда чужим элементом...

Время шло, и пусть я ни минуты не сомневался в данном мне слове старшей сестры, легче не становилось. Но бодрствовать я тоже больше не мог: тело подводило, глаза закрывались сами собой, несмотря на то, что сон сейчас сулил мне кошмары, страшнее которых ещё не было. Засыпая, я подумал о Соне — как и всегда, если мне было плохо. Каким-то чудом она угадала это, и потому к полуночи под шерстяным одеялом нас было уже двое — едва ли не самая великая награда за то, как упорно я не хотел сдаваться луне.

Тогда я и рассказал своей любви, как жду каждый раз наступления осени, её времени, беспочвенно опасаясь, что в этот раз осень почему-нибудь не наступит. Так я впервые сказал ей, что боюсь её потерять. Прозвучало это признание глупо и нелепо, но Сона поняла меня.

— Не беспокойся ни о чём, светлая волна, — сказала она, прохладными пальцами коснувшись моей щеки. — До осени ещё целый месяц, и, поверь мне, я и сама слишком люблю Ламмас, чтобы его пропустить.

— Я верю тебе, — шёпотом согласился я, как будто громкость этих слов могла на что-нибудь повлиять. — И всё-таки мне страшно. Мне ещё никогда не было так страшно.

Тогда Сона погладила меня по голове, и я уткнулся носом в её плечо. Обычно это было ритуалом самой прочной защиты из всех, что я мог получить, но сейчас, когда луна упрямо выглядывала меня за стенами храма, защита развалилась, так и не появившись. Сказать, что я упал духом, означало бы не сказать ничего.

— Сообщил бы ты всё-таки брату об этой беде, — посоветовала Сона, разглядев всё на моём лице. — Не зря ведь он тебя спрашивал, и, в конце концов, у кого, если не у смерти, достаточно сил с этим разобраться?

— Ему сейчас не до меня, — отвечал я, для убедительности покачав головой. — Я не хочу его беспокоить.

Сона никогда не осуждала меня, как и я — её; отказавшись обратиться за помощью, впервые я будто заметил в её агатовых глазах тень осуждения. То, что я увидел, в обычное время расстроило бы меня, но теперь придало сил — немного, но и это было лучше, чем ничего. То, как в груди заполыхал маленький огонёк ярости, заставило меня на короткое время совсем забыть о сомнениях. Я твёрдо решил, что, пока у меня есть Сона, луна не сломает меня, даже если очень захочет.

— Ты абсолютно права, — сказал тогда я, легко поцеловав её в лоб, и сам удивился тому. — Если утром не станет иначе, завтра я обо всём расскажу брату.

Грохот, с которым этот камень свалился с моего большого глупого сердца, можно было услышать на две мили окрест. Но это решение, пусть и грело меня изнутри, не меняло ничего прямо сейчас — ночь больше не казалась безопасным местом, и все попытки заснуть хоть сколько-нибудь надолго можно было назвать жалкими. Даже то, что сквозь сон я обнимал свою истинную любовь, не помогло мне. Луна медленно и упорно выжигала во мне те остатки жизни, которые ещё не успела забрать раньше.

Просыпаться с таким трудом мне ещё не приходилось. Сона осталась в моей постели до самого утра, и всё-таки глаза я открыл с усилием, равного которому, кажется, не совершал никогда.

— Ты смог поспать? — осторожно спросила моя любовь, едва я повернул голову. — Ночью было очень холодно, а ещё ты стонал во сне. Что тебе снилось?

— Что-то плохое, — только и смог сказать я, поскольку не запомнил ни одного сна. — Что-то об исчезновении навсегда, и для того, кто живёт так долго и будет жить ещё дольше, это очень страшно. Не может же быть такого, что луна хочет убить меня?

— Не может быть, — подтвердила Сона, но я заметил, как перед этим она сомневалась. — Ты ничего не сделал луне, у неё нет никаких причин охотиться за тобой. К тому же, многим сейчас неспокойно. Даже мне.

Как бы я ни собирался избегать до последнего разговора с братом, её слова заставили меня собраться. Я должен был её защищать, и если это означало переступить через свои сомнения, именно это я и собирался сделать ради неё.

— Я пойду к Мауту, — твёрдо сообщил я, глядя прямо в её агатовые глаза. — Прямо сейчас пойду к нему, и, может быть, что-то изменится, если он узнает обо всём этом. Но что, если нет?

Сона погладила меня по голове. В воздухе расцвёл запах сухих трав.

— Сперва попробуй, светлая волна. Никогда в точности не знаешь, чем закончится твоя попытка.

От её поддержки у меня будто выросли крылья. И так, с неизвестно откуда взявшейся силой, я и поднялся беззвучно по трём ступеням храма моего брата. Луна, бледная и эфемерная, пристально глядела на меня с противоположной рассвету стороне, но сейчас она не могла сделать мне хуже, чем я уже себя чувствовал, и у меня получилось её игнорировать.

То, как гулко мои шаги звучали в стенах храма, будто подсказало мне, что что-то не так. Выросшие было крылья рассыпались в пыль. В верности своей догадки я убедился, стоило мне оказаться в самом центре холла, под высокими сводами круглого потолка — здесь и без того долгие годы всё пропитывалось грустью и пустотой, но сегодня запах перешёл в отчаянную вонь. И тогда я понял: Маут сегодня не проснулся, как не проснётся, может быть, уже никогда. Не было никакой нужды заходить в его спальню, чтобы убедиться в этом; моё огромное сердце, повинуясь смутной тревоге, рвалось наружу из груди так отчаянно, так горько. Я готов был заплакать, но у меня не было на это никакого права.

Услышав мои чувства, сороки слетелись ко мне. Одну сороку, самую старую и верную из моих друзей, попросил я присматривать за старшим братом, сколько это понадобится, и дал ей имя Шанти, что значит спокойствие, и дал ей силу усмирять любые волны одним лишь взмахом крыла. Не сумев более заставить себя оставаться в пустом храме, где вырос, я вышел под тяжёлый лунный взгляд, чтобы вернуться домой. Одной проблемой стало меньше — но всего одной из бесчисленных многих, и, лишь на мгновение подумав об этом, я не нашёл в себе больше сил улыбнуться. Сона тогда посмотрела на меня с тревогой, а мне совсем нечем было её успокоить.

До Ламмаса оставалась неделя, но того тепла, которое он в себе нёс, не осталось уже ни капли.