Перемены (джен)

Они спешились у самой деревянной изгороди, окружавшей те постройки, что были видны с вершины холма. Теперь их можно было разглядеть подробнее, но Мике пока было не до этого: от долгой езды у него затекло все, что только могло затечь, и он был вынужден схватиться за край этой самой изгороди, чтобы не упасть… Кроме того, ему страшно хотелось пить. Фляги были пусты — он знал это потому, что сам допил последнюю воду еще в тот момент, когда они только начинали спускаться по длинному пологому склону, и теперь, чтобы напиться, ему пришлось бы дойти до колодца, но ноги не слушались его. Перед глазами все плыло, в ушах шумело, и он даже не сразу заметил приближавшуюся со стороны дома фигуру. Он понял, что кто-то подошел к нему и встал совсем рядом, только когда дерево жалобно скрипнуло под весом взрослого, облокотившегося на нее. Впрочем, он не смог даже заставить себя поднять глаза и посмотреть на этого человека: сейчас ему было все равно, кто подошел.

— Кто к нам пожаловал! А я уж думал, что ты и не вернешься, Вороненок! — торжественно воскликнул этот незнакомец хрипловатым пьяным голосом. — Но, вижу, дело прошло удачно?

— Как видишь, я все же вернулся, Дядюшка. И да, дело прошло удачно, — сухо отозвался Датч. — Но я в жизни не поверю, что ты оторвал зад от стула и вышел встречать меня просто так.

— Невысокого же ты мнения обо мне! Я просто соскучился по моему старому другу, вот и все… Ну, и раз прошло удачно, это стоит отметить, верно? — Дядюшка пьяно усмехнулся, но получил такой же холодный и сухой ответ:

— Денег я тебе не дам, и выпить не налью, по крайней мере до тех пор, пока за ящик виски не рассчитаешься.

— Ой, подумаешь… Неужели тебе жалко для старого друга?

— Этот ящик был не для тебя. У меня, между прочим, были на него планы, и ты спутал их, утащив его к себе и выпив в одиночку.

— Да ты ведь даже не пьешь виски!

— Если единственные планы на выпивку, которые ты сейчас можешь себе представить, — это напиться до беспамятства, то ты явно потерял хватку, и как раз из-за своего пьянства.

— Ну, потерял… А что, права не имею? Я старый и больной человек, мне одна радость в жизни и осталась…

— А еще у тебя болит спина, да? — раздраженно спросил Датч, делая шаг навстречу Дядюшке. — Только вот болит она у тебя почему-то только тогда, когда речь идет о работе, а как тянуть к себе спиртное, так ты вполне здоров! Если собираешься давить на жалость, лучше даже не начинай: я не намерен обеспечивать твои пагубные пристрастия. Кто не работает, тот… ест, — в основном потому, что я в последние годы изрядно размяк, — но уж точно не развлекается!

— Что, даже лишнего доллара не найдется, чтобы сделать ближнего счастливее? Ведь все добро возвращается сторицей!

— Добро? Вот это добро? Добром будет не давать тебе в руки ни цента! Заметь: я кормлю тебя и обеспечиваю всем необходимым, хотя вреда от тебя в последнее время больше, чем пользы, а ты вместо того, чтобы хотя бы пытаться быть полезным, только и делаешь, что пьешь, травишь байки и учишь детей плохому… Как по мне, достаточно благотворительности!

— Что, намекаешь, что и меня к столбу привяжешься, как того мальчишку из О'Дрисколлов? Или шлепнешь, как девку в Блэкуотере? Да у тебя сердце каменное!

— Да кто бы говорил… — зло прошипел Датч, делая еще шаг вперед и почти до хруста впиваясь пальцами в изгородь. Только тут Мика поднял глаза, чтобы увидеть, как его благодетель почти нависает над немолодым полноватым мужчиной с пропитым лицом. Каким величественным он показался теперь, рядом с этим пьяницей! Высокий, смуглый, во всем черном, с растрепавшимися от ветра черными кудрями и горящими гневным блеском черными глазами… Впервые с момента их первой встречи мальчик по-настоящему испугался его: из его голоса, лица, движений будто бы ушли все мягкость и обходительность, и теперь в нем чувствовалось что-то дьявольское. Когда его лицо странно дернулось и исказилось болезненно-злой гримасой, а сам он выпрямился во весь рост, Мике на миг показалось, что он сейчас наотмашь ударит Дядюшку по лицу, и его тяжелые перстни рассекут кожу… Но вместо этого Датч только взглянул на него сверху вниз и заговорил, постепенно переходя на крик:

— Ты меня обвиняешь в жестокости, да? Говоришь, что я плох? А кто обрек меня на это? Кто научил меня такому отношению? Из-за кого я вынужден был возглавить банду в двадцать три года, зная и умея только то, чему научили?! Кто теперь живет в свое удовольствие, пока я расхлебываю последствия его глупости и жестокости?! Рэд, мать его, Харлоу, гроза всего Запада, — жрет все, что горит, рассказывает детям похабные байки и клянчит мелочь на выпивку у Вороненка! А ведь это ты держал нас всех в страхе и отучал от самой мысли о том, что можно действовать самостоятельно! Ты хватался за кнут каждый раз, когда тебе что-нибудь не нравилось, — и уж поверь, я прекрасно помню, как ты отхлестал меня только за то, что я посмел выглядеть приличнее, чем ты! Ты учил меня пытать пленников, убирать свидетелей, отводить душу на заложниках, когда что-нибудь идет не по плану, относиться к своим как к средству достижения цели… Да, я и сам виноват хотя бы в том, что воспринял такую науку и действовал по твоему примеру, и это меня не оправдывает, но все же скажи мне: тебя хоть совесть мучает, или ты пропил ее вместе с рассудком?! Если бы не твое руководство, до Блэкуотера, возможно, не дошло бы, и все ребята сейчас были бы с нами! Ты жалок, Рэд, ты слабое, ничтожное, мелочное, трусливое создание, и ты всегда таким был; ты — тварь дрожащая, удобно свалившая последствия своих преступлений на других… и ты таким был всегда! Да, не отпирайся, ты именно такой, просто я поздно увидел это! Но тебе-то теперь все равно, ты мозги пропил и спишь спокойно, — а до того, что я себя грызу за все это, тебе и дела нет!

— Так ведь я тоже не от хорошей жизни… мне руку прострелили, вот я и... — растерянно пробормотал Дядюшка, нетвердой походкой отступив немного назад. — Слушай, знатно тебя прорвало… Надо бы нервы успокоить, а то волноваться так вредно…

— Да кто бы сомневался… — Датч болезненно поморщился и бросил с усталой досадой: — Все, Рэд, исчезни и не попадайся мне на глаза следующие пару часов, — а то я за себя не отвечаю!

— А ты все-таки злой, как собака, — тихо пробурчал себе под нос Дядюшка, уходя обратно в сторону дома все той же шаткой пьяной походкой.

— Зато не пьяный, как опоссум! — крикнул в ответ Датч — впрочем, уже без особой злости. После этого он повернулся к Мике, — и мальчик помимо своей воли попытался отойти от него на пару шагов. Его сердце замирало от непривычной смеси страха и восхищения… Еще пару часов назад он и подумать не мог, что его мягкий и спокойный друг может быть и таким, и теперь он был потрясен увиденным. Он привык к вспышкам пьяной злости своего отца, во время которых ему всегда доставалось, но это было что-то совсем иное — куда сильнее и страшнее… От пьяного и злого отца мальчишка получить тумаков, а с Датчем, когда он так злился, страшно было даже встретиться взглядом, — казалось, что одно это может убить. Впрочем, Мика все же смотрел на него широко раскрытыми глазами, делая шаг назад; даже когда затекшие ноги подвели его, и он, споткнувшись о свой чемодан, неуклюже повалился на пыльную дорогу, он так и не отвел взгляда.

— Сильно испугался? — участливо спросил Датч, помогая ему подняться. Теперь он уже не казался ни яростным, ни величественным — скорее очень усталым и печальным, — но ответить Мика не смог. Он только вздохнул и медленно направился туда, куда его вели.

— Вижу, что сильно: тебя трясет. И да — это и впрямь сидит во мне всегда, ведь человек не может выдать того, что нет в его природе… и до конца победить ее тоже не может. Можно только совладать с ней и как бы договориться… Мне это вроде бы удалось: так вывести из себя меня непросто, и случается это редко, — и на своих я чаще всего просто кричу, но не бью. Хотя это, пожалуй, тоже отчасти везение: мне это удается, потому что от природы я рассудительный и незлой — может, вспыльчивый, непримиримый, требовательный, но не злой… Может быть, ты теперь меня боишься? — все так же спокойно продолжал Датч, мягко ведя мальчика к дому. На этот раз тот смог поднять глаза и, немного подумав, ответить:

— Пожалуй, не боюсь… Ко мне вы очень добры, и вас, похоже, и впрямь трудно разозлить: я наверняка очень надоел вам всеми этими вопросами, да и вообще про меня все говорят, что я очень неприятный ребенок, а вы мне и слова плохого не сказали.

— Не знаю, кто тебе сказал, что ты неприятен, но я ничего такого не заметил… Ты очень мало знаешь и, похоже, запуган, но при этом у тебя живой ум, что само по себе может уравновесить многие недостатки. Но даже если бы ты и был неприятным, то я бы все равно не стал так кричать на тебя: дети не виноваты в моих вспышках гнева и не должны страдать от них, ведь все дело в истории, начавшейся еще до их рождения. Я и не наказываю в порыве гнева, чтобы не навредить…

— Чтобы не навредить? — удивленно переспросил Мика. Он имел весьма смутное представление о том, что значит «навредить»: он привык к кровавым рубцам на спине от розог, ружейного шомпола, кнута и всего, что подворачивалось отцу под руку, к синякам и ссадинам от ударов и падений, к сигаретным ожогам, к выбитым молочным зубам и прокушенному языку… к тому же привыкли почти все дети, кого он знал. В том маленьком мирке, где он жил до сих пор, «навредить» значило только убить или покалечить надолго.

— Именно. Когда я спокоен, то мыслю трезво и могу рассчитывать силу, но вот во время таких вспышек могу, например, ударить до крови… а этого мне не хотелось бы: я не люблю телесные наказания, и если уж приходится их применять, то я предпочитаю это делать ровно так, чтобы наказание хорошо запомнилось, и не более того. Но твой отец придерживался совсем других убеждений и частенько просто вымещал на тебе злость, не так ли? Иногда ты морщишься от боли при некоторых движениях и прикосновениях. Думаю, били тебя не просто до крови, а гораздо сильнее…

— Ну, все так, я иногда думал, что он меня убьет… но ведь на мне все равно заживает как на собаке! Это мелочь, — небрежно отозвался Мика.

— Даже если так, ты помнишь свою боль, и она имеет значение. Так поступать с детьми, — да и со взрослыми, откровенно говоря, тоже, — просто аморально! Это почти пытки. И я обещаю, что никогда не применю их к тебе, сынок, слышишь? А твои раны надо будет обработать.

Они шли медленно — отчасти от усталости, отчасти, чтобы не пылить еще сильнее. За ними так же медленно шел конь, ставший вдруг до странного покладистым и терпеливым: его не приходилось даже вести, он будто бы сам соразмерял шаг с шагом хозяина, отставая ровно на ярд… Мика жмурился от солнца: идти приходилось прямо навстречу закату, и от ярких лучей не спасали даже поля шляпы. Он старался смотреть прямо, но не видел ничего, кроме разве что собственных длинных волос, то и дело лезущих в глаза, выгоревшей травы под ногами и длинной тени от дома чуть поодаль, а тела почти не чувствовал — ноги как бы сами собой делали шаг за шагом, рука сама сжимала ручку ветхого полупустого чемодана… Отчего-то все это казалось ярким долгим сном, и страшно было вдруг понять, что яркий свет впереди — не закат, а всего лишь луч солнца, падающий на лицо из окна, и проснуться снова в доме отца. Даже если это и был сон, то его хотелось растягивать до последнего: сейчас, когда он медленно шел к незнакомому дому с первым в его жизни другом и чувствовал на своем плече его тяжелую теплую руку, он, возможно, впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему защищенным от всех невзгод, и это ощущение никак не хотелось терять. Пусть вокруг было ничего не разглядеть из-за слепящего солнца, — сейчас даже неизвестность отчего-то не пугала: он был уверен в том, что все будет хорошо, дом, куда его привезли, окажется приветливым или по крайней мере безопасным, а друг всегда защитит…

Впрочем, когда они все же вступили в тень, и Мика смог разглядеть дом и некоторых его обитателей, собравшихся на низкой террасе, уверенность уступила место привычной настороженности: слишком уж здесь было много очень разных людей. Первыми в глаза бросились двое рослых мальчишек, сидевших на широких ступеньках и увлеченных каждый своим делом — один из них, бледный, худой и рыжеватый, торопливо писал или рисовал что-то в тетради, которую держал на коленях, а второй, крепкий мулат с необычайно длинными черными волосами, вырезал что-то из дерева перочинным ножом. Вокруг них стояло и сидело по меньшей мере с полдюжины детей помладше — и мальчиков, и девочек разного возраста, с любопытством наблюдавших за их работой. Чуть поодаль от них сидел на старых ящиках еще один мальчик постарше — коренастый, угрюмый и какой-то растрепанный, — и грыз яблоко; рядом с ним, на тех же ящиках, сидел еще один ребенок примерно одних с Микой лет, смуглый и чернявый, и с очень деловитым видом чистил пистолет. Мальчишка чуть младше, худой, загорелый и черноволосый, рисовал что-то мелом прямо на досках пола, высунув язык от усердия… Никогда прежде Мика не видел столько детей в одном месте, и ему стало не по себе при виде их: любой из старших был сильнее него, а на симпатию и дружелюбие хотя бы одного из них он даже не надеялся. Он даже не был уверен в том, что они позволят ему сесть рядом: он привык к всеобщему презрению и страху, и прежде его это будто бы и не волновало… Теперь эта мысль вызвала страх и непривычную горечь, — однако он заставил себя подавить вздох и изобразить беззаботную улыбку.

— Оставь вещи здесь и сбегай к колодцу — наполни фляги, будь любезен. Потом можешь идти в дом, если хочешь. Я скоро вернусь, — мягко произнес Датч, протянув уже знакомые три фляги из-под воды. Мальчик не успел даже спросить, где этот колодец, — он уже скрылся за поворотом, ведя коня под уздцы... Обратиться к незнакомым детям Мика не решился бы, хотя и ни за что не признался бы в робости, так что, возможно, он так и остался бы стоять на месте, растерянно оглядываясь по сторонам, если бы не один из старших мальчишек. Мулат, до этого сидевший молча и полностью поглощенный своими деревянными фигурками, вдруг поднял на него свои черные глаза и указал рукой с ножом куда-то себе за спину.

— За домом, — пояснил он. — Обходи — не пропустишь.

Мика в ответ только смущенно улыбнулся, кивнул и направился за дом, бросив чемодан прямо на траву. Внезапная помощь так застала его врасплох, что он не догадался поблагодарить словами. Этого от него и не ждали: мальчишка только мимолетно улыбнулся уголком рта, переглянулся с сидящим рядом товарищем, и оба они, не сговариваясь, встали и пошли вслед за ним.

Найдя за домом узкий колодец, Мика вскоре с досадой обнаружил, что не может поднять из него ведро — оно оказалось слишком тяжелым… Он пробовал снова и снова, но ему не удавалось даже повернуть ворот: повиснув на разогретом солнцем железном рычаге всем весом, он добился только того, что и так натертые до мозолей ладони начало неприятно саднить. От досады на собственную слабость и страха не справиться с самым первым поручением он уже готов был украдкой заплакать, присев на низкие ступеньки заднего крыльца, но и тут к нему неожиданно пришли на помощь.

— Что, каши мало ел? — усмехнулся бледный, подходя к нему поближе. — Хотя можешь не отвечать — по тебе и так видно!

— На себя посмотри! — Мика буркнул первое, что пришло на ум, чтобы не оставлять без ответа то, что он принял за насмешку. Но мальчишка отозвался спокойно и добродушно:

— Ага, я не намного лучше выгляжу — долго болел, — и будто в подтверждение этому закашлялся в кулак.

— Чахоткой? — не то насмешливо, не то с любопытством уточнил Мика, окидывая его взглядом. Теперь, когда они смотрели друг на друга, было видно, что глаза у него голубые, а бледное лицо все обсыпано частыми веснушками, — и во всем этом чувствовалась какая-то мягкость, совершенно не вязавшаяся ни с сильными, хотя и худыми, руками, ни с кобурой с пистолетом на поясе.

— Нет, — но кашлял так, что все боялись, что у меня кровь горлом пойдет. Но не пошла, и доктор сказал, что и не пойдет… И я вроде бы уже здоров, так что можешь меня не бояться, — небрежно объяснил он, прокашлявшись. — Меня, кстати, Артур зовут… а тебя?

— Мика. Мика Белл… — несколько смущенно представился Мика, и нехотя прибавил: — Третий. Отца и деда так же звали.

— А я Чарльз. Чарльз Смит, — вставил мулат, выйдя, наконец, из-за угла, откуда до этого молчаливо наблюдал за разворачивающейся сценой.

— Артур и Чарльз… — задумчиво повторил Мика, чтобы лучше запомнить. — Чарльз, ты же черный, да?

— Наполовину: мать была индианкой. Поэтому я не кудрявый, если ты про это хотел спросить. — Чарльз произнес это спокойно, но не стал развивать тему, предпочитая начать поднимать из колодца ведро. — И не расстраивайся так: ведро тяжелое, его, кажется, даже взрослым иногда трудно поднять, но вместе мы справимся.

— А я и не расстроился, — смущенно проговорил Мика, наблюдая за тем, как Чарльз нажимает обеими руками на рычаг ворота. Даже ему он поддавался медленно и как бы неохотно, — но лицо его оставалось таким же спокойным и сосредоточенным, как когда он вырезал фигурки из дерева на крыльце. Ничего в нем не выдавало, что это стоит ему каких-то усилий.

— А мне показалось, что ты чуть не плачешь, — простодушно заметил Артур, подхватывая ведро и ставя его на край колодца.

— Я что, девчонка, чтобы реветь? Или мелкий?

— Уж поверь, сынок, плачут не только девочки и малыши. — Голос Датча за спиной едва не заставил Мику подпрыгнуть. — Да, я освободился раньше, чем ожидал… Кстати, спасибо вам за помощь с лошадьми, ребят — я искренне рад, что вы заботитесь о них как следует, даже когда меня нет рядом. И рад, что мне не пришлось наполнять кормушки и носить им воду после двенадцати часов в седле.

— Не за что: мы просто делаем то, что должны. Забота им нужна всегда, — спокойно отозвался Чарльз.

— Это верно, но некоторые забывают об этом и относятся к живым существам как к вещам. Я рад, что вы не из таких, — Датч сдержанно улыбнулся. — Вы уже успели познакомиться, верно? Надеюсь, вы сдружитесь… За хороших людей стоит держаться, — а вы все хорошие люди, и в этом я уверен!

— Да бросьте… — смущенно пробормотал Артур, надвигая пониже свою невообразимо потрепанную шляпу.

— Я только говорю то, что думаю, сынок: ты уж точно хороший человек, возможно, один из лучших в моей жизни.

— Если так, вы всю жизнь водились с отъявленными негодяями, — шутка вышла еще более смущенной и неловкой, но Датч глухо рассмеялся:

— О, ты чертовски прав, — и сам я тоже негодяй! Но ты… ты другой, вот в чем дело, понимаешь?

— Среди слепых косой — снайпер.

— Может быть, и так, — но и это тоже преимущество. Не обязательно быть «лучшим в мире», чтобы быть хорошим и достойным признания… Может, ты сейчас не услышишь, не поймешь, не захочешь принять, но не забывай об этом, ладно? Может быть, однажды эта мысль поможет тебе не сбиться с пути и не захлебнуться в собственных амбициях… или не ввязаться в обреченную на провал битву с самим собой, как я.

Мика прислушивался к этому разговору, почти ничего не понимая. Даже некоторые слова были ему незнакомы, — а тем, что он вроде бы знал, будто бы придавали совсем не то значение, к которому он привык… Впрочем, он понимал главное: и наставления, и похвала были обращены не к нему, — и это пробуждало старые смутные воспоминания о том, как дед, когда еще был жив, держался дружески с его отцом и Эймосом, но его даже не замечал. Тогда он еще не мог понять, что думать об этом, — только очень старался быть как отец, чтобы дед поговорил и с ним, — потом, оставшись с отцом наедине, немного жалел о том, что повесили деда, а не отца, поскольку первый по крайней мере никогда не бил его…

Теперь же он ощутил чувствительный укол ревности и зависти, хотя и не знал этих слов. Он наполнял фляги из ведра, — может быть, не так проворно, как это мог бы сделать другой, но все же он выполнял поручение! — но хвалили какого-то длинного чахоточника в старой шляпе! Ему хотелось, чтобы и ему уделили внимание, сказали что-нибудь хорошее, снова потрепали по голове, в конце концов… Ему очень хотелось, — но прежде ему никогда не доставалось подобного внимания, так что он не знал, как можно получить это. Самое лучшее, что можно было получить от отца за примерное поведение и выполнение всех его поручений, — ругань вместо удара, но и это надо было уметь заслужить, при этом ни в коем случае не подавая вида, что это стоит каких-то усилий. Получалось так редко, что мальчик перестал и пытаться, решив, что это безнадежно, — и только приучился не жаловаться, не упоминать о своих стараниях и не показывать своим видом усталости, боли или недовольства. Наполняя последнюю флягу, он позволил себе только тихонько вздохнуть, — и на миг после этого ему показалось, что на него обратили внимание именно из-за этого вздоха. Когда Датч положил руку ему на плечо и мягко спросил, закончил ли он, он не решился ответить вслух, боясь, что что-нибудь в его тоне выдаст его чувства... Однако в следующую секунду он облегченно выдохнул и даже улыбнулся, поскольку ответом стало именно то, чего он втайне хотел:

— Спасибо тебе, сынок, ты сделал нечто важное! С первым поручением ты справился, — а первый раз всегда важен… Считай, что теперь ты официально принят, ведь ты прошел испытание!

— Вы же говорили, что нет никаких испытаний! — Мика даже рассмеялся от удивления, что его благодарят и хвалят за такую мелочь.

— Их и нет, — точнее, это испытание в другом смысле: я наблюдал за тобой, чтобы лучше понять, что ты за человек. Гордец или лентяй, например, мог бы отказаться это делать, особенно общительный — завязать какой-нибудь разговор с остальными вокруг этого, опасливый — сразу попросить о помощи, даже не попробовав в одиночку… Понимаешь, о чем я? И даже если бы ты не справился, ты все равно был бы принят. Ну, а теперь, раз ты закончил… прошу прощения… — Датч вдруг нагнулся, зачерпнул второй рукой воды из ведра и попытался напиться так. Этот поступок удивил мальчика едва ли не больше, чем внезапная похвала. Они с братом не раз пили так из речки, — и всегда на одежду и лица попадало больше, чем в рот; у его нового друга явно вышло не лучше: вода стекала по его лицу, усам, кончикам волос, пропитывала ворот рубашки и даже немного пиджак… Но отчего-то он казался довольным.

— Фляги же есть… — растерянно пробормотал Мика, когда они, захватив фляги и спустив ведро обратно в колодец, отправились обратно к террасе.

— Знаешь, сынок, в жизни есть такие вещи, которые являются верхом блаженства, пока не войдут в привычку… Ты наверняка этого не знаешь, но еще испытаешь, поверь мне! Просидеть за каким-нибудь делом всю ночь, закончить, когда восток начинает светлеть, упасть без сил, без единой мысли — только с невероятной усталостью и невероятным удовлетворением, — и тут же уснуть там же, где работал, и неважно, что проспишь по меньшей мере до полудня, и утром будет болеть голова, и Сью будет ворчать, что ты опять спишь где попало, не раздеваясь… Оторваться от погони, осесть где-нибудь в глуши, развести костер и в первый раз на новом месте испечь картошку в золе — она на самом деле безвкусная, если только у кого-нибудь не найдется щепотки соли, и чертовски горячая, об нее обжигаешь либо руки, либо рот, и точно весь измазываешься пеплом и золой, но ощущения в этот момент не сравнятся ни с чем, уж поверь! Сидеть у костра с товарищами до утра, рассказывать до безобразия нелепые истории, смеяться над грубыми шутками, петь что-нибудь похабное или бессмысленное, философствовать и признаваться в таких вещах, о которых в других обстоятельствах и не подумал бы говорить, когда голова уже… — воодушевленный рассказ Датча замер на полуслове: будто из-под земли у них на пути возникло несколько маленьких, но на удивление угрожающих фигур, и все они целились из того, что Мика в первый миг принял за пистолеты. Обернувшись, мальчик увидел что Артур и Чарльз также целятся из пистолетов, — и ему показалось, что прямо ему в лоб. Он решительно не понимал, что происходит, но тут же выхватил свой собственный револьвер и прицелился в ответ, старательно подражая отцу. Это оказалось сложнее, чем ему всегда казалось: рука подрагивала не то от волнения, не то от непривычной тяжести, громоздкая рукоять неудобно лежала в руке, палец едва дотягивался до затвора… кроме того, у него был всего один патрон, а значит, шансов выжить почти не было.