Дождливые дни (джен)

Окраины столицы были особенным местом. У него было множество прозвищ: "Обитель всех пороков", "Крысиное гнездо", "Кладбище надежд"... Многочисленные беспризорники, для которых узкие грязные улицы и заброшенные здания были родным домом, именовали его более оптимистично — "Край чудес". Ходили слухи, что там могло произойти все, что только можно себе представить. Люди там имели по две личности: фанатичного священника, утром на проповеди яростно призывавшего "каленым железом выжигать грех", тем же вечером можно было застать дерущимся в грязном шалмане, а жуткого вида полубезумный бродяга, что кричал проклятия вслед каждому прохожему, мог трогательно заботиться о хромой дворняге... Действительно хороши и чисты были лишь немногие. Кто-то считал, что окраины отравляют каждого всей своей гнилой атмосферой, другие говорили, что эти районы ничем не отличались бы от центра, если бы не их обитатели, но все "приличное общество" сходилось в одном: каждый избегал этого места, особенно после захода солнца. Страшно было встретить на пустынной улице грабителя, столкнуться с пьяной компанией, невольно стать свидетелем преступления... У каждого была хоть одна жуткая история об ужасах Края чудес — правда, в большинстве своем эти истории были не более чем преувеличенными слухами. Выходцев с окраин сторонились, будто каждый из них был по меньшей мере пьяницей. Даже само название этих мест было почти ругательством для большинства жителей более спокойных и богатых районов.

Кулет был истинным порождением наихудших сторон жизни Кладбища надежд. Рожденный в семье нищих, он с рождения был свидетелем постоянного насилия и вечной грубости — они стали там такой обыденностью, что даже не казались чем-то неправильным, — искаженной, извращенной морали и непрерывной борьбы за жизнь и хрупкое благополучие... Он часто получал пинки и затрещины лишь за то, что попался под горячую руку, часто голодал вместе со всей своей семьей, иногда дрался с бродячими собаками за еду, и трое детей — два его младших брата и младшая сестра — умерли у него на глазах. Не отличаясь острым умом, будущий преступник едва закончил пять классов школы и кое-как научился читать и писать, но после гибели обоих родителей его учеба закончилась. Казалось, он с самого рождения был пропитан всем тем, чего на окраинах было в избытке. Душа его была обречена на то, чтобы стать черствой, жестокой и изломанной. Грубый и вспыльчивый отец, который будто никогда не бывал полностью трезв, измученная, и оттого молчаливая и холодная мать... Та капля света, что жила в нем с рождения, была закрыта толстым слоем грязи — иначе невозможно было выжить в подобной семье. От природы Кулет был заурядным человеком — не подлецом, но и не героем; в нем не было той силы, что позволяет некоторым людям оставаться чистыми вопреки любым жизненным испытаниям. Все это он нес в себе всю жизнь, и лишь в последние дни своей жизни решился высказать то, что было у него внутри. Три исповеди и последнее письмо...

* * *

Эрик, несмотря на свою усталость, долго не мог заснуть: он был слишком взволнован. Послание от брата занимало все его мысли, и он гадал, вспомнил ли тот о нем и что он мог сказать ему... Мальчик не ожидал от единственного родственника, которого он помнил, тепла и любви, ведь при жизни он вел себя так, будто ребенок был для него лишь обузой. Он привык жить сам по себе и даже не всегда понимал, что ему этого хотелось, — лишь по ночам он иногда плакал, сам не зная, от чего. Он казался старше своих лет, но в душе все же был далеко не взрослым и нуждался в заботе не менее чем любой человек его возраста. Хоть он и справлялся сам со всеми делами, ему нужно было чувствовать рядом с собой опору... Ее не было большую часть его жизни. Любил ли его старший брат? Этого он не знал, но жаждал узнать.

Лежа на скрипучей низкой раскладушке в крошечной квартире Армета, он ворочался, пытаясь принять удобную позу и заснуть. Он был вымотан и изможден, но сон все не приходил. Несколько раз на глаза наворачивались слезы, которые он поспешно вытирал, пару раз хотелось закричать, но он сдерживался, он сгрыз огарок свечи, найденный в углу... Далеко за полночь чувства все же взяли над ним верх, и он разрыдался — вроде бы негромко, но разве может не услышать подобное тот, кто всю жизнь ориентировался в основном по звуку? К тому же ночь была тихой, а стены — довольно тонкими.

Ничто не предвещало его прихода: он не стал ни включать свет, ни зажигать свечи — просто бесшумно пришел в комнату, которая была для него и кухней, и гостиной, и прихожей... Эрик заметил его тут же, ведь на окраинах внимательность была подчас жизненно необходима. Если бы он не угадывал по звуку шагов, что его брат пьян и пришел не один, ему доставалось бы куда чаще. Лучше всего он умел скрываться при малейшем признаке опасности... От Армета же веяло только чем-то спокойным и мягким. В нем не было ни крупицы злости, которая так пугала бывшего беспризорника в его старшем брате. От него не нужно было прятаться.

— Я тебя разбудил? Прости, я больше не буду, только не бей, — всхлипнул мальчишка, приподнявшись на раскладушке.

— Не нужно плакать, я никогда тебя не ударю! Не бойся меня... Я даже не спал, слышишь? Не надо, все будет хорошо, больше тебя не тронут... Тебе приснился кошмар, да? — юноша изрядно растерялся, увидев слезы своего подопечного. Он не был мастером в утешении других, но пройти мимо не мог.

— Если бы... Я давно уже не боюсь ночных кошмаров! Жизнь намного страшнее. Я даже не засыпал, понимаешь? Я... я, кажется, волнуюсь перед завтрашним днем. Не знаю, что на меня нашло, но мне так тоскливо...

— Ты боишься, что твой брат и не вспомнил о тебе в последнем письме? Ты говорил, что он никогда о тебе не заботился... Думаешь, он тебя не любил? — в ответ Эрик кивнул и подвинулся, позволяя другу сесть на край кровати. — Я ведь тоже сирота... Меня подкармливали соседи. Они были довольно добры ко мне, но совсем не любили. Вернее, любили так, как каждый любит своего ближнего, и не больше... Я не помню, чтобы со мной кто-нибудь хоть раз говорил дольше пары минут. Конечно, они не были обязаны — любят ведь своих детей, а я был благодарен уже за то, что мне помогали, — и все-таки мне тогда было одиноко. И тебе, наверное, еще хуже, ведь у тебя не было никого... Ты был сам по себе. Я бы не смог так прожить, и не только потому, что был слепым. Ты сильнее и смелее меня.

— Да ну... Был бы сильным — не ревел бы сейчас и не жаловался! За что меня жалеть, на что мне забота? Ты-то был калека, а у меня все целое и на месте... Когда Кулета посадили, я два года жил один, хотя отсидел он, как выяснилось всего год. Думаешь, я не справляюсь сам? Да на этих окраинах все одинокие, даже в семьях! А я вот такой нелепый. Ну как будто мне три года! Тряпка я, понимаешь?

— Неправда... Мне было восемь, когда меня случайно нашел Морион, и у него я тоже первое время много плакал. Когда я по ночам не мог успокоиться, он сначала не знал, что со мной делать, а потом как-то сам догадался, что меня нужно просто обнимать. Я еще мать звал, хотя не помню ее совсем, и было так страшно и грустно без нее... Он тогда брал меня к себе, и мы спали вместе. С ним было спокойно... — шептал Армет, осторожно обнимая мальчика за плечи. — А ты свою помнишь хоть немного? Она тебе когда-нибудь снилась? Мне моя снится, хотя и редко.

— Моя мать умерла, когда мне было полгода... Помню по рассказам пьяного Кулета, но он говорил всегда разное, так что я понятия не имею, какой она была. И снится мне только всякая муть, которую я потом вспомнить не могу. И как тебе могло что-то сниться, если ты слепой? Ты же даже не знал, как вообще видеть... — бывший беспризорник крепко вцепился в руку своего первого друга и почти успокоился, лишь изредка всхлипывая.

— В моих снах есть звуки, запахи и прикосновения... У матери был тихий хриплый голос и грубые, но теплые руки, а пахло от нее... чем-то странным, что я даже описать не могу. Такой терпкий неприятный запах, который мне никогда не нравился... Я не знаю, что с ней случилось, но она исчезла из моей жизни, когда я был совсем маленьким. Кажется, я был ей не нужен... От этого я тоже плакал, когда мне уже не приходилось страдать от голода и холода. Ты раньше не позволял себе показывать чувства, потому что нужно было думать, как выжить, а теперь все вырывается наружу...

— Ух ты... А у нас с тобой хватает общего! Мой брат предложил бы за это выпить, но мы же еще мелкие... да и как он закончил, вся страна помнит. Не пил бы столько — может, и натворил бы поменьше, и не казнили бы... Я в жизни к этой дряни не притронусь! И от твоей матери наверняка именно этим и пахло — только пьяница бросит своего ребенка, пускай он и слепой. Не хочу превратиться в пьяное животное, уж извини за мою грубость.

— А если моя мать умерла, а не бросила меня? Со мной, конечно, было тяжело, но она же родила меня и не бросила сразу... И мне было трудно одному совсем не потому, что я ничего не видел. Я, как и ты, многое умел сам, а в том, чего не мог, мне помогали те самые соседи, но мне нужна была любовь. Если бы у меня были родственники, пусть даже тоже слепые, было бы намного лучше...

— Ну, иметь такого брата, как мой, ты бы не хотел: он был грубым, напивался, пропадал в непонятном направлении, а когда появлялся дома, то бил меня... Я не думаю, что он любил меня, и понятия не имею, любил ли я его, — поделился Эрик с недетской серьезностью. — Сам не знаю, почему я скучаю по нему теперь. Будто он был хорошим братом, тем, кто был мне нужен... Не был, хотя иногда и делал вид, что заботится.

— А хочешь, я буду твоим старшим братом? — предложил вдруг Армет, впервые за весь разговор взглянув на собеседника. — Я не могу воспитывать тебя, но могу любить и по-настоящему заботиться... и учить тому, что знаю сам.

— Шутишь? Ты и правда хочешь породниться с беспризорником, да еще и из семьи Шарито? Не боишься "дурной крови"? — горько усмехнулся мальчишка, отводя взгляд.

— Дурная кровь — это миф, так мне Морион говорил... Он очень много знает. У него дома столько книг! И он все их прочитал, абсолютно все. Иногда мне кажется, что он знает все на свете, даже про то, что за стеной... Ему можно верить. Он тоже предложил быть мне отцом, когда взял меня к себе, и я тоже сначала не был уверен в том, что он не откажется, когда поймет, как со мной тяжело... Так вот, он не бросил меня, и я буду с тобой, что бы ни случилось!

— Ну, раз ты так уверен, то мне грех отказываться... Ты во многом получше Кулета, хотя он мне и родной брат.

— Я так рад, что ты согласился! Хочешь сегодня поспать у меня? — в ответ подросток лишь кивнул, и они отправились в соседнюю комнату, крепко держась за руки.

Заснули оба только под утро. Всю ночь они полушепотом рассказывали друг другу истории из своего прошлого и делились мечтами и планами... Может быть, в чем-то Армет и проигрывал Кулету, но Эрик теперь ни за что не променял бы спокойную и размеренную жизнь с ним на свободу бесконечных переулков окраин. Никогда прежде он не чувствовал такого участия и тепла.

* * *

Утро следующего дня встретило граждан Зонтопии ясным, хотя и холодным небом. Светило бледное, но по-своему ласковое осеннее солнце, сулившее тихую и прохладную погоду... Был выходной, и лишь немногие спешили на работу. Улицы были почти пусты, хотя часы на башне били восемь. Обычно в это время было куда более людно и шумно, но в это утро можно было насладиться тишиной.

Недавно прозревший гончар работал ежедневно, не обращая внимания на дни недели и праздники. Работа была ему в радость, и часто он засыпал, представляя себе, что сможет создать на следующий день, — особенно когда у него были столь важные заказы. Ему нравилось ощущение пластичной и податливой глины в руках, нравилось осознавать, что из бесформенной массы можно слепить что угодно, нравилось теперь видеть плоды своего труда... Он учился раскрашивать свои поделки и, хотя получалось не всегда идеально, сам процесс доставлял ему огромное удовольствие. Обычно работал он в молчании, представляя себе возможные разговоры с многочисленными знакомыми, но в это утро у него был вполне реальный собеседник.

Эрик сидел рядом с ним в его спальне, которая была пока одновременно и мастерской, заканчивая завтрак. Сам Армет никогда не ел в этой комнате, но бывший беспризорник хотел и доесть, и посмотреть, как создаются те глиняные гвоздики, что привели его в восторг с первого взгляда... Он сам уже мечтал научиться чему-то подобному, но названный брат пока позволил ему лишь смотреть, и потому он просто сидел на старом деревянном стуле и внимательно наблюдал за созданием очередного цветка. Ел он быстро и неаккуратно, удивляя друга своей привычкой перемешивать всю еду в одной тарелке.

— Так быстрее получается... И еще у меня зуб выпал недавно, и грызть печенье не очень удобно, а если в молоке размочить, то оно становится мягким, — пояснил он в ответ на немой вопрос. От волнения он много болтал и беспрестанно вертелся, хоть и старался сидеть смирно. Что ж, он по крайней мере не грыз до крови ногти — за это его ругал каждый, кто хоть раз видел его за этим занятием, и он изо всех сил старался избавиться от подобных привычек, но в моменты тревоги руки сами тянулись ко рту...

Он постоянно расспрашивал о работе, о жизни в центральных районах столицы, о своих новых знакомых и о том, каково быть слепым... Чувство такта было ему неведомо, и некоторые из этих вопросов можно было счесть оскорбительными, но Армет, казалось, не умел обижаться. Он спокойно и подробно рассказывал обо всем, что интересовало его подопечного, помня о собственном детстве. В конце концов, объяснить, как можно в точности повторить форму предмета, не видя его, было намного проще, чем рассказать с рождения слепому ребенку, что такое цвета и свет, — а он не раз спрашивал об этом Мориона, пока не смирился с тем, что некоторые вещи не дано понять тем, кто не видит их... Эрик же старался ничем не выдавать своего нетерпения, но эти попытки были тщетны. Он знал, что утренняя служба в церкви начинается ровно в полдень, и четыре часа до нее казались ему вечностью. Терпеливость и усидчивость никогда не были его сильными сторонами, и потому ожидание было для него сущей пыткой, — к тому же знаменательное событие должно было произойти уже после ее окончания, а это еще два часа... Он восхищался спокойствием своего названного брата, но следовать его примеру не мог, как ни пытался.

Когда церковный колокол, наконец, зазвонил, мальчишка порывисто вскочил, схватил свой потрепанный и все еще влажный плащ и старую шляпу и выбежал на лестничную площадку... Лишь там его нагнал Армет.

— Сегодня холодно, тебе нужно что-то потеплее... Возьми мою куртку. Она, конечно, тоже старая, но хотя бы без дыр, — произнес он мягко, протягивая другу синюю шерстяную куртку с оторванной верхней пуговицей. Тот в ответ коротко кивнул и переоделся уже на ходу, закинув плащ в комнату через открытую дверь.

На этот раз он буквально бежал к церкви и в скорости мог потягаться со своим покойным братом во время его побега от полиции по крышам. Да он бы и сам повторил тот его подвиг, хотя всегда боялся высоты, если бы это хоть на несколько минут приблизило чтение заветного письма! Названный брат еле поспевал за ним, но только кротко улыбался, подражая своему благодетелю... Когда они пришли к храму, там были лишь сам Первый Священник и несколько монахинь из хора — и, разумеется, молодой звонарь. Мальчиков пустили внутрь, чтобы они не мерзли на улице слишком долго.

— Как думаешь, он не забудет? Если я ему напомню сам, это не будет слишком грубо? — спросил Эрик, присев на край скамьи и с трудом восстанавливая дыхание после бега.

— Ты думаешь, Старший Брат забывает о своих обещаниях? Говорят, он знает имена всех подданных, помнит наизусть все молитвы и гимны, может назвать все важные даты государства и... В общем, он, наверное, совсем ничего не забывает! И иначе быть не может: он ведь своими глазами видит нашего великого правителя и создан быть примером для каждого из нас, — отвечал Армет восторженно.

— Вот бы и мне быть таким... — мечтательно вздохнул его собеседник.

— Мы вряд ли когда-нибудь будем похожи на него, но мы можем быть не менее достойными людьми, если будем добры, честны и трудолюбивы... Меня Великий Зонтик благословил, а значит, и другие могут заслужить его благосклонность!

— Пожалуй, то, что вам не стать такими же, как Алебард, скорее благо, чем беда... — раздался совсем рядом мягкий голос Мориона. — Он мой близкий друг, и я вижу его не только примером для всех. Он силен, умен, очень одарен и мудр, но душа его далеко не всегда спокойна. У него двойственная природа — как двойное лезвие секиры, из которой он был создан, как отчаяние нашего правителя в момент его создания... Да с его талантами и умом иначе, наверное, и не бывает: разве может единая душа обладать такой силой? Порой кажется, что в нем вообще две души на одного человека, частично соединенные, но очень разные. Он переменчив, и это нечто большее, чем голос и движения... На самом деле он отнюдь не зол и способен на чувства, — но в то же время непоколебимо строг, требователен и холоден, и по долгу службы ему приходится проявлять жестокость, хотя ему совсем не по душе чужие страдания. Говорят, что он весь из ледяной стали, что он не знает жалости и любви... Наверняка вы слышали об этом, но... — рассказ вдруг был прерван тихим стуком открытой двери. Все присутствующие разом обернулись, чтобы увидеть знакомую высокую фигуру в длинной мантии. Появляться эффектно и моментально привлекать к себе всеобщее внимание Первый Министр умел иногда даже невольно... В полумраке храма он казался каким-то потусторонним существом, явившимся прямо с бездонно-высокого чистого неба. Как можно было не встать, как только он переступил порог церкви?

— Ваша дисциплина, бесспорно, впечатляет, но я никогда не требовал подобных почестей. Здесь я обыкновенный прихожанин, равный вам всем, и я прошу вас впредь помнить об этом... —произнес Старший Брат с плохо скрываемым недовольством. — Раболепия и показного уважения, за которым на деле скрывается лишь страх, мне хватает и в замке. За министрами наблюдать почти забавно: они могут обсуждать нелепые и грязные слухи обо мне, но стоит мне дать им понять, что я их слышу, — тут же вытягиваются, как солдаты на параде, и начинают говорить совсем иначе. Двуличие, трусость, глупость... Мне, вероятно, следовало бы быть более снисходительным, однако этим я сыт по горло. Как можно доверять людям вроде них в столь важных делах? Они же ведут себя, будто провинившиеся школьники! Я ничего не имею против детей, но те, кто так и не повзрослел, не должны иметь власти.

— Кажется, я знаю, кто испортил тебе настроение с утра... Снова заглянул к ним в самый неожиданный момент, верно? — таков был ответ Мориона на эту речь. Мальчики притихли, словно пытаясь слиться с окружением, но священника явно ничуть не пугало дурное расположение духа его друга... Впрочем, он уже привык к подобному.

— Ты на редкость проницателен, Морион. Да, я к ним заглянул... Они все собрались в одном кабинете, пили чай, да и кое-что покрепче чая тоже, и обсуждали какие-то сплетни, причем в самых низких выражениях. Сколько же нового я узнал о Великом Зонтике, о себе, о некоторых известных в наших кругах личностях! И о тебе в том числе... К примеру, знал ли ты прежде, что мы с тобой состоим в более тесных отношениях, чем дружеские? Или о том, что ты мазохист, каких мир еще не видел? — министр усмехнулся, но в каждом его жесте, в каждом слове сквозили сарказм и глухое раздражение. — Я знаю, что подобные слухи ходят среди народа, но когда их подхватывают представители высшей власти... Даже слов не подобрать, чтобы выразить мое мнение об этом. Кроме того, они устроили себе перерыв, которого не было в расписании. Разумеется, я разогнал их по кабинетам, пригрозив наказанием, — и сделал некоторые выводы об их сущности.

— Может быть, все не так плохо? Все же они люди, а человек совершенен быть не может... Мне кажется, ты требуешь от себя и от других слишком многого, — заметил экзарх без малейшего намека на осуждение.

— Безусловно, человек не может быть совершенен, но долг каждого из нас — стремиться к совершенству. Если же кто-то позволяет себе относиться к своей работе без должной ответственности, то он попросту не на своем месте... Впрочем, нет смысла сейчас говорить об этом. Прошу прощения за свои не особенно содержательные тирады. Неужели мы здесь одни?

— Кажется, это так... — тихо ответил Эрик, набравшись смелости. — И, раз нас некому подслушать, а время до начала службы еще есть, может быть...

Договорить ему снова не дали — хватило одного красноречивого взгляда, чтобы он понял, что зря заговорил об этом. В этом взгляде не было особенного гнева, но не было и теплоты или одобрения, только тот самый "стальной холод", о котором говорили некоторые особенно поэтичные подданные... Несколько секунд прошли в молчании, а после вновь зазвучал летучий звонкий голос, отдающийся эхом под сводами храма:

— А ты нетерпелив, мальчик. Это, возможно, и не грех, но все же недостаток, а от недостатков следует избавляться, — тут в ясных серых глазах снова промелькнула неуловимая искра. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь... Да, сердце у меня действительно стальное, но лишь в том смысле, что меня очень сложно заставить изменить решение, надавив на жалость или подольстившись. Я могу понять твое волнение, и если я скажу, что не сочувствую тебе, то это будет ложью, однако письмо ты получишь лишь после окончания службы.

— Простите меня, я ляпнул... то есть сказал глупость, — почти прошептал ребенок, уже не поднимая взгляда от пола.

— Разве я упоминал о том, что зол на тебя? Это не наказание — просто не хотелось бы, чтобы ты проплакал всю службу. Ты можешь не верить моим словам, но даже мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдержать слезы, когда я читал это послание... Кроме того, до полудня всего десять минут, а письмо — далеко не короткая записка. Наберись терпения: тебе осталось ждать всего два часа. Молись искренне и старайся сохранять спокойствие... И, чтобы хоть немного тебя утешить, скажу одно: твой брат вспомнил о тебе перед смертью.

В это время помощники священника уже заканчивали зажигать свечи... С первым ударом часов двери храма были открыты для всех прихожан, и вскоре началась вполне обыкновенная для большинства граждан служба. Эрик же прослезился во время молитвы и украдкой смахивал слезы в течение всей проповеди, но, во всяком случае, не плакал навзрыд. Он еще не знал, что Кулет писал о нем в последние дни своей жизни, но один тот факт, что он не забыл о младшем брате, вызывал у него слишком много смешанных чувств, и сдерживать их было выше его сил...

Примечания:

Очень важный для меня вопрос: насколько я попадаю в характеры персонажей? Я не уверен в том, что они получаются каноничными, а не копиями других моих же героев. Что думаете на этот счет вы?