Не Сказки (джен)

Где встаёт солнышко красное, где текут речки быстрые, стояло одно государство богатое, и был у этого государства, как полагается, царь-батюшка. Земля та была сплошь чернозёмная, что всё-то на ней росло и цвело, даже девки в том царстве были краше остальных, и женихи за ними со всего мира ехали. А звали того царя Владимир. Так почему сказ о Салтане? А ты не бей баклуши, а рассказчика дальше внимательно слушай!

Всё-то славно во Владимировом царстве: и берега самые широкие, и девки самые красивые, и земля самая плодородная, но хотелось царю-батюшке в летописях запомниться. А то земля да девки — они ж у всех царей, и до него, и после, а он такой, Владимир, один на белом свете. Как на грех, был у царя в ту пору шут дворовый, который его поправил, что, дескать, Володьками каждого второго царя называют, как коров Машками. Царь осерчал на шута и велел бедолагу в мешок с камнями посадить, завязать покрепче да в речку бросить, а сам шасть в комнату с книгами — и ну искать, правду ли шут сказал, али соврал.

Не соврал царю шут, в летописи не только Владимиры попали, но и Володимиры да Влады. А какой же ты один на белом свете распрекрасный царь, когда таких, как ты, ещё на целый базар наберётся? Вот и решил с той поры царь-батюшка делами прославиться, чтобы получить к своему имени величественное дополнение. В одной византийской книжонке вычитал Владимир слово заморское «реформатор», да так оно ему в душеньку запало и полюбилося, что решил царь добиться, чтобы этот эпитет к имени его дописывали.

И принялся с тех пор царь жизнь в своём царстве улучшать. Сначала дороги решил мозаикой выложить, потыкал пальцем в картинки из книжки, показал, что хочет, да сундук с золотом боярам поставил, чтоб нагнали мужиков на работы да сделали всё, как велено. Бояре бороды почесали, золото меж собой поделили да своих крепостных палками с полей в город нагнали. Мужичьё то было чёрное, картинок с роду не видавшее, ну окромя тех, что их дитятки пальцем на стене нужника рисовали по причине скудного ума и малого возраста. Так что раскопать дорогу под мозаику раскопали, а что дальше делать не знают, так и засели в получившихся окопах водку пить.

Царь-батюшка, конечно, увидел, что град его краше не стал, да снова в тяжкие думы погрузился. И придумал он мост построить, какого ни у кого нет, чтоб тянулся он не поперёк реки, а вдоль, и был бы самым длинным во всех царствах. Сказано — сделано, снова бояре палками мужиков на работы гонят, лес валить да мост царю строить. Те хоть и ропщут, но делают, как государю угодно.

Всю весну и всё лето корчевали деревенские мужики деревья в лесу да таскали брёвна к реке, и вот к осени возвели они мост, самый длинный, которого ни у одного царства не было. Царь уже довольно руки потирает, что в летописи попадёт, а тут дожди пошли, как полагается, осенние да затяжные. А опоры-то для моста по всей реке вкопаны, ну та и вышла из берегов да царёв град затопила. Вся вода в выкопанные под мозаику окопы ушла, и протянулись вместо дорог ручьи из грязи.

Царь в своей опочивальне горюнится, а верный воевода Степан его утешает. «Ты, дескать, царь-батюшка, не расстраивайся, есть в одной стране заморской город, где по улицам не телеги, а лодки плавают». Царь на воеводу осерчал за то и не утешился, ибо какое же это утешение, что такой град, как у него, уже есть у заморского царя и ты не один такой на белом свете распрекрасный?

Да лиха беда начало. Радивые бояре по царёвым заданиям всех мужиков с полей забрали, так что не выросло на его полях ни травинки, ни ягодки. Так и прошли самая голодная осень да самая холодная зима в государстве. Царь снова кручинится, не этим он хотел запомниться, так что пришлось колья на главной площади расставить да писарям ими угрожать, чтобы не смели в летописях ни строчки писать про самую худшую осень и зиму в его царстве.

По весне царь новую думу стал думать, поглядывая в окошко, как мужичьё от последствий реформации град его избавляет. И мудро царь-батюшка рассудил, что град его был прекрасен и так, а значит, и не требуются ему никакие улучшения. А чтобы стал он ещё лучше и ещё краше, как царю желается, надо просто всё плохое и неугодное запретить.

Пошёл царь смотреть, что бы такое запретить, что град его портит. Только шагнул за порог, как ноженькой в красном сапоге попал в собачью кучку. Обрадовался царь, обратно в покои побежал, велел писарей звать. А уже к вечеру царёвы гонцы на всех углах его царства новый указ зачитывают, мол, царь серить запрещает.

Народ у царя-батюшки исполнительный и покорный, пытался не серить, как велено, но нет-нет да всё же нарушал. А за непослушание всех велено было палками лупить: и бояр, и простой люд, даже детей малых, правда, царь-батюшка из добрых был, так что велел брать для этого хворостины. И вот один мудрый боярин с седой бородою до пояса удумал, что можно нужник поглубже выкопать да замаскировать его под молельню, ведь что у царя не на виду, то и не проступок. Так и разошлась молва, от бояр к купцам, от купцов к гонцам, от гонцов к простому люду. И стали во Владимировом царстве молельни расти, как грибы после дождя. Кто побогаче — купола на них золотые навешивал, кто победнее — сеном крашеным крышу украшал да рябиновые бусы развешивал.

Смотрит царь Владимир в окошко и диву даётся, какой благочестивый у него народ стал. Повсюду молельни красуются, а люди, и стар и млад, хоть разок за день, да туда заходят, чтобы царю-батюшке долгих лет и процветания пожелать. И понял Владимир, что на верном пути: не улучшать надобно и хорошее делать, а просто запрещать всё плохое, и расцветёт его царство, как никогда прежде.

С той поры каждое утро выходил царь из опочивальни и первым делом приказывал самовар с чаем нести, да баранок с вареньем, и за трапезой новые деяния свои светлые обдумывал. Для начала запретил бабам красные сарафаны носить, ибо нескромно, а мужикам, наоборот, велел только красные рубахи надевать, потому что в полях с золотистой пшеницей удобнее было считать, кто из них работает, а кто лодырничает. Народ пальцем у виска покрутил, но сарафаны на рубахи перешил, как велено.

Затем царю подгорелая баранка к чаю попалась, и запретил он кругляши печь, особенно с дыркой, ибо нескромно. Но раз дырявое запрещаешь, то надобно уравновесить, так что в форме палки печь тоже запретил. С тех пор продавали в его царстве исключительно квадратные хлеб, пряники да баранки, даже сахарных петушков для ярмарок от греха подальше квадратными делали.

И так понравилось Владимиру запрещать, что ни дня не проходит, чтобы что-то его светлым указом в опалу не попало. Запретит, скажем, красные ягоды есть, народ на зелёные переходит, а потом смотрит царь в окно, чтобы оценить свои деяния, а народ усиленно в молельни бегает, вот и думает государь, что всё во благо пошло. Ночью в опочивальню свою идёт, голову на подушки пуховые кладёт, очи закрывает, и снятся ему сны чудесные, как народ бьёт челом у дворца и писарей молит царя-батюшку в летописи вписать не иначе как Владимир Реформатор.

Народ царю достался исполнительный да раболепный, но больно уж неблагодарный. Так что пороги дворца обивать никто не спешил, за глаза своего царя-благодетеля называли Блаженным, а после запрета на красные ягоды и вовсе удумали в молельне поминать его как царь-Еблан. И прижился этот неблагозвучный царёв эпитет и разошёлся по народу, даже бояре нет-нет да назовут так государя, только тихонечко так, шепоточком.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, прослышали о диковинном царстве купцы заморские. Заплатили они гонцу, что язык чужеземный знал и свободно на нём говаривал, да и отправили к царю с посланием, дескать, хотят они в царстве его расчудесном товары свои продавать. Вот только имени царёва никто прознать не смог, да и суть ли важно, лишь бы золото у царя водилось, которое на товары свои обменять можно.

Прибыл гонец в град столичный, ходит по улицам рот открымши. На прилавках квадратные баранки красуются, бабы зелёную клубнику в корзинках носят, вдоль реки мост тянется, что саму речку не перейти, зато вдоль неё хоть на телеге проезжай. Дивится гонец увиденному, у местных то клубничину, то баранку прикупает, а сам между делом про царя узнаёт, как бы к нему так получше подступиться, чтобы разрешение на торговлю получить. Град-то настоящая находка: ни нормальных ягод, ни нормального хлеба, мост и тот построить не смогли, в таком граде любой товар с руками оторвут. Только вон она экая странность, про царя люд охотно судачит, а как до царёва имени доходит, так кашлять и кхекать начинает, что не разобрать, то ли Баран, а то ли Иван. Хорошо малец один имя государево выкрикнул, да так чётко и громко, что мамка его напугалась и подзатыльников чаду своему надавала.

Гонец обрадовался, поспешил скорее ко дворцу, дары свои вручать да челом о разрешении на торговлю бить. Наш Владимир по такому случаю велел трон до блеска натереть, а под сиденье пару подушек положить, чтобы смотреться побольше да повыше. А то ведь даже басурмане о нём прослышали и его великих реформах, что из-за морей гонца прислали на его славный град посмотреть.

Гонец кланяется, как полагается, дары вручает да просит царя-Еблана о торговом разрешении. Царю пришлось у воеводы Степана, что по правую руку всегда стоял, спрашивать, как его заморский гонец назвал. Тот, конечно, расслышал, да и знал, как в народе государя называют, но озвучить не решился и решил гонцову глупость исправить.

— Султаном, царь-батюшка, — отвечает воевода Степан. — Так поражён твоим величием, что такое только в турецком государстве видел у тамошнего правителя, вот и зовёт тебя Султаном.

Владимир аж расцвел. Турецкого царя знал и был три зимы назад в его дворце, когда младшенькую свою Настьку за него сватал. Понравилось там царю, потому что дворец золотом был украшен до самых макушек, а на полах расписные ковры лежали. Настьку в жены султан не взял, зато Владимиру в утешение ковёр подарил. И как такую диковину на пол класть да ногами марать? Ничего не понимают в красоте, чурки заморские. Царь велел тот ковёр на стену повесить и ходил каждый день любовался — экая красота, и цветы расписные, и птицы-невидаль, и завитки, и золотая нить поблескивает.

А гонец продолжает настойчиво челом в пол бить:

— Не вели гнать, царь Султан, на тебя только и уповаем. Товар у нас лучший, заморский, нас кто только не упрашивает продать — всем отказываем. Но твоему царству разве откажешь? Только слово твоё, и пришлём полный корабль добра, а на борту твоё имя вырежем.

Царь Владимир на подушках ёрзает, усидеть не может. Сбылись его мечты, признали его наконец, и даже за морями уже его слава гремит. Подозвал царь своего писаря и велел ему разрешение на торговлю написать, а чтобы не смущать заморских партнёров, подписать велел именем, под которым оные его знают. «Султан», — подсказывает верный воевода писарю, а у того рука уже привычные в народе буквы выводить начала. Ну тот петушка к первой подрисовал, чтоб оплошность свою исправить, так и вышел царь Салтан.

Вот теперь, добры молодцы и красны девицы, знаете вы, откуда имя пошло то диковинное, и не верьте рассказчикам, кто иное вам говорит!

А что до Владимира, то правил он ещё тридцать лет и три года, пока стоки от молелен, которые слишком уж глубоко копались, не подмыли землю под его дворцом. Так и рухнул царь вместе с троном вниз и утонул.