Не Сказки (джен)

Жил да был в одной деревне Иван. Вырос он статным красавцем: косая сажень в плечах, глаза цвета летнего неба, да волосы, что золотистая пшеница, и при этом рукастый — и дом сам сколотил, и воротца к нему поставил, даже на колодце диковинные цветы вырезал да каменьями дорожку к нему устелил, чтобы ноги не мочить. Свахи да сваты сами платить готовы были, чтобы от Иванова имени кланяться да невесту ему просить.

Ну а краше всех в его деревне была краса-девица Василиса. Две косы толщиной в руку, и глаза большие, как озёра. Носила она в косах синие ленты, и каждый встречный провожал её взглядом да приговаривал: «Загляденье наша Василисушка, ярче солнца».

И вот, как весна пришла, стали сваты по домам разъезжать да крепкие семьи сколачивать, сосватали Василисушку для Ивана. Молодые родительскому решению были, конечно, рады, ждали своего часа, а при встрече перемигивались и алели.

Свадьбу играли аж три дня и три ночи, мёд тёк рекой, песни пелись до хрипоты, и даже была дрессированная свинья, которая гостям на входе кланялась да по три раза хрюкала. А потом, как водится, гости шумною толпою отнесли молодых на руках в опочивальню, закрыли на семь засовов да пошли дальше праздновать, чтобы таинству не мешать.

Только вот таинство отчего-то не задалось. Стоит Василисушка босая, стыдливо косами чресла прикрывает, пока Иван дружка-петушка покукарекать уговаривает. Петушок слышит, да не шелохнётся. То ли завистники в свадебный мёд наплевали, то ли бабка какая сглазила, но так и легли почивать без таинства.

А с первой зорькой пришлось Василисе по хозяйству хлопотать. Вымела она терем начисто, коровку Машку подоила да оладушек напекла и со сметанкой их на резной стол поставила. Как говаривала её покойная бабка Авдотья, после сметанки и каплун кукарекает. Вот только Иван оладьи съел, рукавом утёрся да пошёл в поле работать, даже не поцеловав молодую жену на прощание.

День у них так минул, второй да третий. А через месяц не выдержала краса-Василиса да огрела Ивана ночным ведром по спине.

— Шёл бы ты, Иван, — говорит, — в лес. Да разыскал бы Бабу Ягу и совета бы у оной спросил, как свою малохольную птицу разбудить да петь заставить. А покудова не сходишь да проблему не решишь, домой можешь не возвращаться!

Терем, конечно, Иван строил и был в нём хозяином, да и жена у него, как тоненькая осинка, подвинуть с дороги одной правой можно. Вот только мамка у Василисы — Марфа, вот та размером с дуб, если Марфа на подмогу придёт, то переломает Ивану весь хребет тем же нужником, да ещё и на всю деревню разнесёт, что его петушок не кукарекает. Неизвестно, что хуже!

Понурился Иван да побрёл куда послано — в лес. Долго ли, коротко ли, бродил Иван по чаще, питаясь ягодами и грибами, но пришёл всё же на опушку, где Яга жила. Сначала не поверил. Глядь, а у порога девка румяная крутится, ягоды малиновые с куста рвёт. У самой губы алые, как те самые ягоды, да волосы чернявые, словно дёготь, так и лоснятся на солнце, и персям в цветастом сарафане тесно сидеть, так что они половинками к солнцу тянутся и переливаются.

— Что смотришь, добрый молодец? — девка Ивану усмехается да ягодку красную в рот отправляет. — Заблудился али по делу ко мне?

Иван в нерешительности с ноги на ногу переминается, слов подобрать не может, а чернявая девка над ним потешается:

— Ты немой, что ли, или, может, божевольный?

Тут Ивану пришлось признаться, что он Бабу Ягу ищет, но не по своему хотению, а по велению жены своей красы-девицы Василисушки. Тут девка ему и рассказала, что она Яга, и в избушку свою пригласила. Если бы не попросила с порога десять медяков за свой совет, не поверил бы Иван, что перед ним ведьма, уж больше она на Ягову внучку походила, чем на чёртово отродье. Но как речь о деньгах зашла, всё на свои места и встало. Погнали Ягу из её родной деревни в тёмный лес, потому что замуж не шла, дитятей не рожала, ещё и бесовские речи вела, что, дескать, сама на хлеб с маслом заработает без всякого малохольного деревенского дурня в мужьях. Ну разве станет нормальная баба с первого красавца деревни десять медяков брать да на его беде наживаться?

Закручинился Иван, да делать нечего, домой без совета не вернёшься, там его Василиса с нужником поджидает, пришлось поискать по карманам да выложить на стол десять монеток. Яга их сразу в плетёную корзинку смахнула да небрежно у оконца поставила, а сама голову руками подперла, чтобы Иванову беду выслушать.

Рассказал ей Иван, что дружок-петушок петь отказывается, а Василиса его за это в терем не пускает и нужником грозит, а Яга ну хохотать. Недаром мерзкую бабу из деревни погнали, надо было вдогонку ещё и дрыном огреть. Наконец, утёрла она выступившие слёзы подолом сарафана и промолвила:

— Не кручинься, Иван, знаю я одно заклятье от твоей недомоги. Как солнце сегодня сядет, пусть твоя Василисушка встанет на колени да покликает петушка: «Птичка-невеличка, не сиди на яичках, встань передо мной, как лист перед травой», тут твоя немога и отступит. Запомнил?

Иван обрадовался, что наконец-то его беда разрешится, поблагодарить Ягу за помощь забыл. Подхватил свою шапку со стола, да ну домой бежать, чтобы поскорее свою Василису обрадовать. Нашёл её у колодца, воду набирающую, да поскорее за руку в терем поволок, чтобы купленный у Яги совет опробовать.

Василиса обрадовалась, стала петушка кликать, как велено, а тот спит и не просыпается. Она и тихо пробовала, и громко, не работает, а тут Иван возьми да вспомни, что Яга велела кликать после захода солнца. Василиса страшно на него обозлилась за то, что он всю магию испортил, подхватила из угла метлу, которой сор из опочивальни выметала, да гнала Ивана до самых ворот, велев к Яге возвращаться и просить её всё исправить.

Плёлся Иван по лесу да встречные мухоморы ногами пинал. Только долго ли, коротко ли, снова вышел к избушке на опушке. Яга, как водится, над ним потешалась до слёз, но потом сжалилась и налила ему стакан сбитня да новый стишок рассказала, чтобы дружка-петушка заговорить. А поскольку не было у Ивана с собой больше медяков, забрала Яга его вышитый кушак, на свадьбу ему дарёный.

Лишь только зашло солнышко ясное, снова стали Иван с Василисушкой петушка кликать, но то ли Яга не всё сказала, то ли Иван сам что-то напутал, но спит непробудным сном треклятая птица и не просыпается. До хрипоты молодые пробовали, пока солнце снова не встало и вся магия не развеялась.

Повадился с тех пор Иван из сундука прикроватного монет набирать да к Яге за новыми заклятиями ходить. С каждым днём он становился всё пасмурнее, потому что ни одно волшебство не работало, а под утро у Ивановых ворот собирались все селяне и кликать более запрещали, обещая угостить его тумаками. Да и сама Яга перестала быть приветливой и больше не смеялась, видать, тоже расстроилась мерзкая баба, что никакая её магия Иванову беду побороть не может. Как увидела вновь добра молодца на своём пороге, так аж крынку с молоком выронила и разбила, так её перекосило.

— Да что ж ты ходишь всё сюда, как привороженный? — возмущается Яга. — Иди отсюдова! Надоел ты мне, сил больше никаких нет.

— А как же петушок-то? — Иван голову опустил, нос рукавом утирает.

Яга крынку разбитую ногой отодвинула, подошла к нему и как зашипит:

— Осталось тебе, Иван, последнее средство испробовать. Но магия та самая что ни на есть чёрная, так что если и она тебе не поможет, то не поднимет твой петушок клюв к солнцу уже никогда.

Иван побледнел, но десять положенных монет Яге протянул.

— Волшебный огурец тебе надобен, Иван! Ищи такой, на который другой не посмотрит и не сорвёт, корявый весь, ершистый, а на одном боку жёлтое пятно. Так его и признаешь. Сорви этот огурец в полночь да вставь себе в гузно, так твой петушок поймёт, что делать надобно, и будет кукарекать, как полагается.

Ох и чёрную магию Яга ему продала, да делать нечего, пошёл Иван к дому, обливаясь горючими слезами. А когда Василисушка его уснула, пошёл он волшебный огурец искать. Все грядки обошёл, нет такого, тогда перелез Иван через забор к соседу своему — Илье, и там искать продолжил. И вот в высокой траве и поджидало его счастьюшко. Жены у Ильи не было, а сам он был мужик ленивый, вот и пропустил он один огурчик с грядки. Тот знатно перерос и в одном месте треснул, зато волшебством пропитался как надо: и корявый, и ершистый, и пятно жёлтое на боку, как Яга сказала. На дворе у Ильи темно, ещё и лопухи разрослись так, что ни зги не видно. И решил Иван, что под покровом ночи тёмные таинства лучше всего работают, сделал всё, как Яга велела, и чудо-чудное диво-дивное, ожил вмиг его петушок, вот-вот закукарекает.

Побежал Иван поскорее к дому с Василисушкой счастьем делиться, а она лежит носом в угол да похрапывает. Тут вся магия и развеялась, и заснул петушок снова. Видно, дело было не в том, что Яга ему плохое волшебство продавала, а в том, что очень уж Иван неудачно женился на непутёвой бабе. Плюнул он в сторону кровати, а волшебный огурец бережно завернул в полотенце да в сундук припрятал. Мало ли когда ещё магия пригодится, а её в этом мире не так часто и встретишь, особенно за десять медяков.

И вот с тех пор стали они с Василисой жить чинно да ладно. Она по дому хлопочет, ни слова мужу поперёк не молвит, за нужник чуть что не хватается, и Иван спокойно хозяйством занимается: утром на пахоту с мужиками уходит, а вечером огурцы на грядках выращивает. Самые вкусные и хрустящие, вся деревня их полюбила да приговаривала: «Ай и золотые руки у Ивана, всё-то в них ладится».

А огурец тот и правда оказался волшебным, ибо по осени народился у Ивана сынок. Рябой, правда, на Илью-соседа чем-то похожий, но стоит ли дивиться, коли волшебный огурец на Ильёвой грядке рос? Главное ведь, что есть в этом мире ещё чудеса.

Где встаёт солнышко красное, где текут речки быстрые, стояло одно государство богатое, и был у этого государства, как полагается, царь-батюшка. Земля та была сплошь чернозёмная, что всё-то на ней росло и цвело, даже девки в том царстве были краше остальных, и женихи за ними со всего мира ехали. А звали того царя Владимир. Так почему сказ о Салтане? А ты не бей баклуши, а рассказчика дальше внимательно слушай!

Всё-то славно во Владимировом царстве: и берега самые широкие, и девки самые красивые, и земля самая плодородная, но хотелось царю-батюшке в летописях запомниться. А то земля да девки — они ж у всех царей, и до него, и после, а он такой, Владимир, один на белом свете. Как на грех, был у царя в ту пору шут дворовый, который его поправил, что, дескать, Володьками каждого второго царя называют, как коров Машками. Царь осерчал на шута и велел бедолагу в мешок с камнями посадить, завязать покрепче да в речку бросить, а сам шасть в комнату с книгами — и ну искать, правду ли шут сказал, али соврал.

Не соврал царю шут, в летописи не только Владимиры попали, но и Володимиры да Влады. А какой же ты один на белом свете распрекрасный царь, когда таких, как ты, ещё на целый базар наберётся? Вот и решил с той поры царь-батюшка делами прославиться, чтобы получить к своему имени величественное дополнение. В одной византийской книжонке вычитал Владимир слово заморское «реформатор», да так оно ему в душеньку запало и полюбилося, что решил царь добиться, чтобы этот эпитет к имени его дописывали.

И принялся с тех пор царь жизнь в своём царстве улучшать. Сначала дороги решил мозаикой выложить, потыкал пальцем в картинки из книжки, показал, что хочет, да сундук с золотом боярам поставил, чтоб нагнали мужиков на работы да сделали всё, как велено. Бояре бороды почесали, золото меж собой поделили да своих крепостных палками с полей в город нагнали. Мужичьё то было чёрное, картинок с роду не видавшее, ну окромя тех, что их дитятки пальцем на стене нужника рисовали по причине скудного ума и малого возраста. Так что раскопать дорогу под мозаику раскопали, а что дальше делать не знают, так и засели в получившихся окопах водку пить.

Царь-батюшка, конечно, увидел, что град его краше не стал, да снова в тяжкие думы погрузился. И придумал он мост построить, какого ни у кого нет, чтоб тянулся он не поперёк реки, а вдоль, и был бы самым длинным во всех царствах. Сказано — сделано, снова бояре палками мужиков на работы гонят, лес валить да мост царю строить. Те хоть и ропщут, но делают, как государю угодно.

Всю весну и всё лето корчевали деревенские мужики деревья в лесу да таскали брёвна к реке, и вот к осени возвели они мост, самый длинный, которого ни у одного царства не было. Царь уже довольно руки потирает, что в летописи попадёт, а тут дожди пошли, как полагается, осенние да затяжные. А опоры-то для моста по всей реке вкопаны, ну та и вышла из берегов да царёв град затопила. Вся вода в выкопанные под мозаику окопы ушла, и протянулись вместо дорог ручьи из грязи.

Царь в своей опочивальне горюнится, а верный воевода Степан его утешает. «Ты, дескать, царь-батюшка, не расстраивайся, есть в одной стране заморской город, где по улицам не телеги, а лодки плавают». Царь на воеводу осерчал за то и не утешился, ибо какое же это утешение, что такой град, как у него, уже есть у заморского царя и ты не один такой на белом свете распрекрасный?

Да лиха беда начало. Радивые бояре по царёвым заданиям всех мужиков с полей забрали, так что не выросло на его полях ни травинки, ни ягодки. Так и прошли самая голодная осень да самая холодная зима в государстве. Царь снова кручинится, не этим он хотел запомниться, так что пришлось колья на главной площади расставить да писарям ими угрожать, чтобы не смели в летописях ни строчки писать про самую худшую осень и зиму в его царстве.

По весне царь новую думу стал думать, поглядывая в окошко, как мужичьё от последствий реформации град его избавляет. И мудро царь-батюшка рассудил, что град его был прекрасен и так, а значит, и не требуются ему никакие улучшения. А чтобы стал он ещё лучше и ещё краше, как царю желается, надо просто всё плохое и неугодное запретить.

Пошёл царь смотреть, что бы такое запретить, что град его портит. Только шагнул за порог, как ноженькой в красном сапоге попал в собачью кучку. Обрадовался царь, обратно в покои побежал, велел писарей звать. А уже к вечеру царёвы гонцы на всех углах его царства новый указ зачитывают, мол, царь серить запрещает.

Народ у царя-батюшки исполнительный и покорный, пытался не серить, как велено, но нет-нет да всё же нарушал. А за непослушание всех велено было палками лупить: и бояр, и простой люд, даже детей малых, правда, царь-батюшка из добрых был, так что велел брать для этого хворостины. И вот один мудрый боярин с седой бородою до пояса удумал, что можно нужник поглубже выкопать да замаскировать его под молельню, ведь что у царя не на виду, то и не проступок. Так и разошлась молва, от бояр к купцам, от купцов к гонцам, от гонцов к простому люду. И стали во Владимировом царстве молельни расти, как грибы после дождя. Кто побогаче — купола на них золотые навешивал, кто победнее — сеном крашеным крышу украшал да рябиновые бусы развешивал.

Смотрит царь Владимир в окошко и диву даётся, какой благочестивый у него народ стал. Повсюду молельни красуются, а люди, и стар и млад, хоть разок за день, да туда заходят, чтобы царю-батюшке долгих лет и процветания пожелать. И понял Владимир, что на верном пути: не улучшать надобно и хорошее делать, а просто запрещать всё плохое, и расцветёт его царство, как никогда прежде.

С той поры каждое утро выходил царь из опочивальни и первым делом приказывал самовар с чаем нести, да баранок с вареньем, и за трапезой новые деяния свои светлые обдумывал. Для начала запретил бабам красные сарафаны носить, ибо нескромно, а мужикам, наоборот, велел только красные рубахи надевать, потому что в полях с золотистой пшеницей удобнее было считать, кто из них работает, а кто лодырничает. Народ пальцем у виска покрутил, но сарафаны на рубахи перешил, как велено.

Затем царю подгорелая баранка к чаю попалась, и запретил он кругляши печь, особенно с дыркой, ибо нескромно. Но раз дырявое запрещаешь, то надобно уравновесить, так что в форме палки печь тоже запретил. С тех пор продавали в его царстве исключительно квадратные хлеб, пряники да баранки, даже сахарных петушков для ярмарок от греха подальше квадратными делали.

И так понравилось Владимиру запрещать, что ни дня не проходит, чтобы что-то его светлым указом в опалу не попало. Запретит, скажем, красные ягоды есть, народ на зелёные переходит, а потом смотрит царь в окно, чтобы оценить свои деяния, а народ усиленно в молельни бегает, вот и думает государь, что всё во благо пошло. Ночью в опочивальню свою идёт, голову на подушки пуховые кладёт, очи закрывает, и снятся ему сны чудесные, как народ бьёт челом у дворца и писарей молит царя-батюшку в летописи вписать не иначе как Владимир Реформатор.

Народ царю достался исполнительный да раболепный, но больно уж неблагодарный. Так что пороги дворца обивать никто не спешил, за глаза своего царя-благодетеля называли Блаженным, а после запрета на красные ягоды и вовсе удумали в молельне поминать его как царь-Еблан. И прижился этот неблагозвучный царёв эпитет и разошёлся по народу, даже бояре нет-нет да назовут так государя, только тихонечко так, шепоточком.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, прослышали о диковинном царстве купцы заморские. Заплатили они гонцу, что язык чужеземный знал и свободно на нём говаривал, да и отправили к царю с посланием, дескать, хотят они в царстве его расчудесном товары свои продавать. Вот только имени царёва никто прознать не смог, да и суть ли важно, лишь бы золото у царя водилось, которое на товары свои обменять можно.

Прибыл гонец в град столичный, ходит по улицам рот открымши. На прилавках квадратные баранки красуются, бабы зелёную клубнику в корзинках носят, вдоль реки мост тянется, что саму речку не перейти, зато вдоль неё хоть на телеге проезжай. Дивится гонец увиденному, у местных то клубничину, то баранку прикупает, а сам между делом про царя узнаёт, как бы к нему так получше подступиться, чтобы разрешение на торговлю получить. Град-то настоящая находка: ни нормальных ягод, ни нормального хлеба, мост и тот построить не смогли, в таком граде любой товар с руками оторвут. Только вон она экая странность, про царя люд охотно судачит, а как до царёва имени доходит, так кашлять и кхекать начинает, что не разобрать, то ли Баран, а то ли Иван. Хорошо малец один имя государево выкрикнул, да так чётко и громко, что мамка его напугалась и подзатыльников чаду своему надавала.

Гонец обрадовался, поспешил скорее ко дворцу, дары свои вручать да челом о разрешении на торговлю бить. Наш Владимир по такому случаю велел трон до блеска натереть, а под сиденье пару подушек положить, чтобы смотреться побольше да повыше. А то ведь даже басурмане о нём прослышали и его великих реформах, что из-за морей гонца прислали на его славный град посмотреть.

Гонец кланяется, как полагается, дары вручает да просит царя-Еблана о торговом разрешении. Царю пришлось у воеводы Степана, что по правую руку всегда стоял, спрашивать, как его заморский гонец назвал. Тот, конечно, расслышал, да и знал, как в народе государя называют, но озвучить не решился и решил гонцову глупость исправить.

— Султаном, царь-батюшка, — отвечает воевода Степан. — Так поражён твоим величием, что такое только в турецком государстве видел у тамошнего правителя, вот и зовёт тебя Султаном.

Владимир аж расцвел. Турецкого царя знал и был три зимы назад в его дворце, когда младшенькую свою Настьку за него сватал. Понравилось там царю, потому что дворец золотом был украшен до самых макушек, а на полах расписные ковры лежали. Настьку в жены султан не взял, зато Владимиру в утешение ковёр подарил. И как такую диковину на пол класть да ногами марать? Ничего не понимают в красоте, чурки заморские. Царь велел тот ковёр на стену повесить и ходил каждый день любовался — экая красота, и цветы расписные, и птицы-невидаль, и завитки, и золотая нить поблескивает.

А гонец продолжает настойчиво челом в пол бить:

— Не вели гнать, царь Султан, на тебя только и уповаем. Товар у нас лучший, заморский, нас кто только не упрашивает продать — всем отказываем. Но твоему царству разве откажешь? Только слово твоё, и пришлём полный корабль добра, а на борту твоё имя вырежем.

Царь Владимир на подушках ёрзает, усидеть не может. Сбылись его мечты, признали его наконец, и даже за морями уже его слава гремит. Подозвал царь своего писаря и велел ему разрешение на торговлю написать, а чтобы не смущать заморских партнёров, подписать велел именем, под которым оные его знают. «Султан», — подсказывает верный воевода писарю, а у того рука уже привычные в народе буквы выводить начала. Ну тот петушка к первой подрисовал, чтоб оплошность свою исправить, так и вышел царь Салтан.

Вот теперь, добры молодцы и красны девицы, знаете вы, откуда имя пошло то диковинное, и не верьте рассказчикам, кто иное вам говорит!

А что до Владимира, то правил он ещё тридцать лет и три года, пока стоки от молелен, которые слишком уж глубоко копались, не подмыли землю под его дворцом. Так и рухнул царь вместе с троном вниз и утонул.