Бегущий за Солнцем (джен)

Сколько времени прошло? Где я? Что есть я?

Нет тепла, нет цвета, нет движения. Я проклят? Заточен в какой-нибудь бутылке на дне Марианской впадины?

Нет: снаружи колет безысходностью серость замка, внутри его стен обжигает холод. Порой я видел, как по заледеневшим коридорам шныряют призраки. Может, я один из них? Новичок, что недавно умер?

Видимо, я даже ниже призрака — их хоть кто-то замечает, но меня… Но то, что я мёртв, высоковероятно: нет тепла, нет цвета, нет движения, нет эмоций, даже мысли ускользают.

Казалось бы, я пуст, значит, безмятежен — пустышке волноваться не о чем, но я — разбитый сосуд, через проломленное дно которого вытекли воспоминания. Потерянный. Я — запылённые осколки, которыми мир выковыривает грязь из-под ногтей, которыми мир меня и режет. Помнит ли кто-нибудь обо мне? Хранит в своей душе мой хотя бы выцветший, пусть тусклый образ? Кстати, интересно, как я выгляжу.

Сотни торопящихся тел проходят сквозь меня. Детские голоса приглушены, доносятся, как сквозь толщу воды — мне скучно удерживать внимание на них. Поток жизни проходит мимо.

Любопытство, гнев или счастье — не понимаю, что это, но помню названия и внешние проявления: радость — улыбка, ярость — оскал, любопытство — сияющие глаза. Чувства вместе с памятью атрофировались. Пустой. Бесполезный. Отрешённый… хотя… в глубине ещё осталось что-то: изъедающее чувство беспричинной тревоги (а может причина есть, но я просто её забыл?). Будто я кусок сухого дерева, и меня со смаком точат термиты. Щёлк-щёлк зубами…

Я гниющий кусок плоти. Его терзают стервятники.

Я ядовитый, отравленный.

Я на грани забвения. Скоро от меня не останется ничего. Порою это страшно, но больше — всё равно.

Смех, слёзы, воодушевление на лицах или же печаль — мне всё равно, всё чаще я смотрю сквозь них, хотя и говорю себе, что должен наблюдать. Быть здесь и сейчас, чтобы просто быть, иначе утону в тёмных водах безразличия, исчезну. Нужна зацепка, крючок, которым могу ухватиться за этот нерадостный, но живой мир, чтобы сохранить то, что от меня осталось.

А впрочем, зачем?

Так нужно.

Уроки. Тяжеловесные громоздкие парты из тёмного дерева, скрип перьевых ручек о пергамент, шелест книг. Монотонный голос преподавателя. «Пять баллов Гриффиндору». Скука на лицах учеников. Их скука не в силах отвлечь меня от терзаний.

Нужно найти что-нибудь, хотя бы льдинку, брёвнышко, которое поможет выплыть. Ничего нет.

Мир угрожающе потемнел и тут же вспыхнул светом. Поразительная перемена в стабильном царстве серости: она окрасилась в голубой, яркий и чистый, с разводами зелёного. А затем цвет обмакнули в грязь. Грязь покрылась коркой режущего синего. Тело окаменело, ни пошевелиться, лёгкие залило ледяной водой. Меня потянуло вниз, ко дну в глубины мрака.

…Ну и что?

…Нет. Я не хочу туда. Не хочу.

Я попытался дёрнуться, приподняться хоть на сантиметр вверх, но нет точки опоры. Тело неповоротливое, не слушается, его тяжесть играет против меня. Вниз тянет, как магнитом, мне не всплыть. Кто-нибудь, протяните руку, пожалуйста, помогите.

* * *

Мне постоянно холодно. Ненавижу холод, воду и синий цвет.

Периодически меня перекручивает в водовороте, я тону, я умираю и снова возвращаюсь сюда. Поиски зацепок продолжаются.

— Ты? Ты тренируешься? Надеешься попасть в команду? Чтобы быть поближе к Поттеру, а? — девчонка с проколотым носом захихикала, прикрыв рот ладонью. Все пальцы в кольцах, ногти выкрашены в чёрный. Очередная бунтарка. — Как смело. И наивно.

Бледная худышка — едва ли не белее меня — прикусив губу, нахмурилась. Она силилась что-то сказать, но останавливалась, ещё сильнее прикусывая, едва ли не вгрызаясь в губу — что ты делаешь, ты скоро так совсем её прокусишь.

Ну чего ты мнёшься? Закатываю глаза — нервы щиплет, будто на них пролили кислоту. Вот, значит, какое ты, раздражение. А я, оказывается, не люблю, когда мямлят. Подхожу вплотную, тыкаю пальцем. Шевелись, соображай быстрее и отвечай. Или хотя бы сделай равнодушный вид и игнорируй, раз ответить не можешь.

— Это… не должно волновать тебя. И Гарри Поттер тут ни при чём. Я просто буду сильнее.

Девичья драка. Столкновение лидера группы и её отщепенца — частое явление. Что ж, Джинни, хватит ли тебе смелости не прогнуться под кулаками идиота-вожака?

Замкнутая серая букашка Джинни, которая общалась только с одной другой букашкой — слабохарактерным пухляшом Невиллом — и которая при брошенном на неё взгляде выделялась лишь своими яркими рыжими волосами — я не различал цветов, но некоторые часто обращались к ней именно так, «Рыжая», — и которая при брошенном в неё слове вздрагивала и отвечала односложно, одержала победу.

И постепенно, выступ за выступом, сама вскарабкалась на позицию лидера. Лидера таких же отшельников-изгоев. Это была небольшая компания, в которой состояли ранее упомянутый неуклюжий Пухляш, раздражающий Фанат Фотографии, странная, если не сказать сумасшедшая, девочка Полумна.

И глядя на их обсуждение, как сделать мир лучше, я не мог удержать усмешки.

* * *

— Гарри, ты не можешь так безответственно относиться к учёбе!

Лежу около камина, пытаюсь сосредоточиться, убрать дрожь, которая бьёт меня, потому что я постоянно мёрзну, и рассматриваю учеников.

В углу, в одном из кресел с резными подлокотниками в форме львиных голов, сидит пухляш, как его там… А, Невилл. Неуклюжий тюфяк и робкий заика, чью гордость Джинни пытается взрастить с каким-то ненормальным упрямством. Разглядела в нём родственную душу?

Как по мне, так затея провальная, но пусть девочка тренируется в красноречии и умении убеждать — возможно, со временем она поумнеет и поймёт, что не нужно тянуть подобных к вершине. Вершина — она зыбкая, там и для одного маловато места, требуется много умений, чтобы соблюсти баланс на высоте и при этом не сорваться.

К несчастью для тебя, глупая наивная девчонка, подобные нити привязанностей нарушат твоё равновесие и потянут вниз. Впрочем, их можно обратить в марионеточные нити, тогда слабость станет силой.

Этот… как же его… Невилл, вчитывается в свиток, а на лице его мелькает то озадаченность, то потерянность и отчаяние. Надеюсь, плакать ты не будешь, хотя бы не здесь.

Вот мимо него пролетают, едва не сбивая шахматную доску с небольшого круглого столика, двое одинаковых мальчишек — близнецы или это искусные чары? — глаза сверкают энтузиазмом, ноздри расширились, в уголках губ притаилась улыбка. Навстречу им идёт юноша, аккуратный, опрятный, с ровной осанкой и цепким взглядом — вероятно, заучка-отличник. Он замирает на месте, обдумывает, к чему столь подозрительная активность, и, чуя неладное, разворачивается и выходит вслед за близнецами.

Недалеко от меня не перестаёт читать нравоучения — что-то о важности учёбы и формирования нейронных связей в голове — лохматая девчонка, с таким же цепким взглядом, как у того отличника.

Конопатый несуразный идиот закатывает глаза и фыркает на каждую реплику.

Вздыхаю — серо-белый огонь совсем не греет — и гляжу на глуповатую улыбку и то, как мальчишка в круглых заклеенных-переклеенных скотчем очках чешет затылок. Мне, конечно, всё равно, но всё-таки я не понимаю: как такая посредственность могла победить темнейшего волшебника своего времени? Или слухи врут?

Гарри Поттер. Безынициативный, не амбициозный, тусклый, обыкновенный, как миллионы других, ребёнок, в голове у которого ветер.

Но гордый и своенравный.

Смотрю за его перепалками с носатым зельеваром и качаю головой. Поначалу это было даже весело — Поттер, как маленький петушок, бесился и ярился, разве что не кидался на профессора, да и сам профессор оказался уморительным экземпляром: при всём своём опыте, грозности и интеллекте, порой его поведение умом не отличалось. Из взрослого волшебника он превращался в мелкого озлобленного пацана и я до сих пор не могу понять: развлекается он так или же серьёзно. Однако раз за разом одно и то же стало досаждать, и элемент забавности стёрся под слоем глухого раздражения.

Он провоцирует тебя. Про-во-ци-ру-ет. Это не делает ему чести — обыграть в словесной перепалке ребёнка сомнительный повод для гордости — но и ты постоянно ведёшься. Абсолютно каждый проклятый раз.

— Между прочим, я заметил интересную вещь: ваш зельевар, замещая профессора ЗоТИ, заставил вас выучить параграф про оборотней. А ведь профессор пропадает как раз по полнолуниям. Не думаю, что это совпадение, — порываюсь сказать, но сам себя останавливаю. Поттер меня не слышит. Да и мне это разве нужно: предостерегать кого-то — я что, ангел-хранитель? Но наблюдать продолжаю.

* * *

Нахождение на продуваемой всеми ветрами Астрономической башне леденит мою и без того замёрзшую кровь. Не очень приятное ощущение. Если бы кто-то был рядом, он бы спросил меня: так для чего же ты продолжаешь вновь и вновь забираться сюда?

«Чтобы посмотреть на то, как Солнце исчезает в закате и пожелать ему никогда не взойти снова», — ответил бы я. Но рядом никого.

Набухающее чернотой небо давит насмешкой, наблюдая за моей беспомощностью. Но ритуал я повторяю снова, и снова — насколько позволяет мне собственная сила воли.

Однако порой приходится мириться с компанией, весьма сомнительной, смею сказать. Уроки астрономии начинаются ближе к полуночи, но учёба не единственная цель посетителей Башни — желающие полюбоваться закатом влюблённые пылают раздражающим энтузиазмом. Должен признаться, кажется, от их присутствия меня начинает подташнивать, но не уверен… на серой людской массе едва получается сфокусировать внимание — возможно, приступ тошноты вызван вновь всколыхнувшимся злорадством со стороны Запретного Леса.

Будь моя воля, я бы выжег каждое проклятое дерево, обратил пеплом, не оставив и листочка. «Здесь у тебя нет на это власти», — насмешливо шелестят мне в ответ.

Небо затянуто чернотой, парочкам сегодня нечем любоваться — то, что солнце уже закатилось за горизонт, я скорее чувствую, а не вижу сквозь прогнившую перину туч. Но мрачные виды и холод привлекают другую часть сомнительного контингента посетителей Астрономической башни — любителей поплакать о своей нелёгкой жизни.

Невилл стоит, слегка перевесившись через ограду. Его пухлые пальцы вцепились в перила, а взгляд отчаянно искал что-то в сумерках внизу. О, неужели этот растяпа прыгнет?

Состояние чужого отчаяния всколыхнуло в душе нечто, что было довольно… волнующим. Вопросы, которые вызвало происходящее, вселяли в мёртвом сердце что-то острое, жгучее: интерес и надежду.

Можно ли повлиять на формирование призрака в момент смерти? А привязать к себе? Что будет, если… поглотить его? Стану ли я заметнее в глазах этого мира, обрету ли силу?

— Ты ведь не собираешься прыгать? — недовольно тянет девчонка. Сложив руки на груди, качая головой, она подходит ближе. Брови насуплены, рот сурово сжат.

Нет, нет, нет, ты только мешаешь, уходи скорее!

Джинни не показывает вида, но её страх для меня осязаем, даже больше — он проникает в нос, сквозь поры синевато-призрачной кожи куда-то вглубь меня. Та искра надежды стать сильнее, сверкнула и теперь растаяла, оставив тонкий слой пепла. От разочарования хотелось взвыть.

Девка, глупая настырная девка, которая постоянно лезет туда, куда не просят. Эти слезливые глаза, это сердце, которое бьётся слишком громко, эти эмоции, которые переливаются через край её души, заставляют меня захлёбываться… Ненавижу. Ненавижу так сильно, что становится больно от собственных чувств, грудь режет и давит.

— Разумеется, не собираюсь. Родители не для этого отдали за меня свои жизни, — угрюмо отвечает Невилл.

Краем глаза бросаю на него взгляд: он нахмурен, рот презрительно скривлён — вы только посмотрите, пухляш недоволен.

Боль ещё сильна, но потихоньку отступает, и повисшее неловкое молчание меня слегка веселит, хочется надеяться, что это будет для рыжей мисс хорошим уроком контроля её благих намерений, которые никому не нужны.

Где-то в темноте завыл ветер. Он подхватил мелкие острые снежинки, которые посыпались с неба, и принялся швыряться ими во всё подряд.

— Это всё они, дементоры, — отважилась продолжить разговор девчонка. — Они пробуждают в нашей голове плохие мысли, — она сделала шаг, — и подавляют всё хорошее, — ещё шаг. — Жизнь кажется бессмысленной и пустой, но это ложная картина, которую они пытаются внушить нам. Помимо плохого было ещё и много хорошего, помнишь?

— Воспоминания потускнели, Джинни, я… я не помню.

Да, Невилл, я тебя понимаю, у нас много общего, возможно, из тебя вышел бы отличный призрак, который бы принёс мне много пользы.

— Так создай новые, назло всем. Всю грусть, уныние и все страхи, — она уставилась прямо на меня, — преодолей.

Её пафосные речи смешны, но она смотрит не сквозь меня, а в мою душу. И, сделав шаг, встаёт рядом со мной. Насмешка застревает в горле комом, становится совершенно не смешно. Это, должно быть, ошибка, но я не могу задушить надежду, что воспрянула вновь.

Чувств слишком много, всего на мгновение, но, кажется, я был живее, чем когда-либо ещё. Усталость размывает контуры моего призрачного тела, доносится шум волн. Я рад, что ледяная вода не успевает до меня добраться.

* * *

Я позволил надежде ослепить себя. Она всё-таки не видит. Невидитневидитневидитневидитневидит!

* * *

Выплывая из черноты, я открыл глаза и снова предо мной оказался мир: такой изменчивый и неизменный одновременно. Его изменчивость я заметил по одной детали: золотая пыль едва уловимо переливалась в отросших волосах Джинни. Кажется, они были короче, а теперь она собирает их в косу и перевязывает лентой, расписанной магическими знаками…

Успела распуститься и пожухнуть листва.

Плеск волн Чёрного Озера набулькивает какую-то издёвку, однако, к счастью, у меня есть те, кого я могу слушать куда с большим интересом.

— Это… не должно происходить, — прошептала Джинни, не отрывая взгляда от посиневшей руки своего друга, — семья так не поступает.

Её друг… постоянно забываю его имя, неловко смеётся, натягивая рукав до самых кончиков пальцев, и прячет руку за спину.

— Дядя просто хотел как лучше. Никто не виноват в том, что я слабак.

Надо же, жертва домашнего насилия. Ты прав, мальчик, такова участь слабаков.

— Ты не слабак! — Конечно, эта дурочка с энтузиазмом принялась уверять его, что всё он сможет. — Я думаю, что тебе просто не дают раскрыться, ну знаешь, тебя будто пытаются засунуть в придуманный кем-то идеал, как в рыцарский доспех. Но ведь ты — это ты, человек, у которого свои таланты, а твоя главная задача их раскрыть. И я верю, свой путь ты найдёшь.

Невилл, опустив голову, смущённо её благодарит за поддержку. Его мягкость и покорность вызывают желание лишь поморщиться. Мне не жаль этого заику — раньше слабость можно было объяснить влиянием дементоров, но теперь этих тварей нет, а слабохарактерность осталась.

Доброта Джинни нелепа до зуда под моей уже несуществующей кожей. К слову, мне интересно, куда дели моё тело, но куда интереснее спросить у Джинни: «Ты действительно веришь, что наш пухленький дружочек ещё расцветёт? Прямо совсем как те растения, с которыми он возится. Может, тебе стоит подкормить наш ненаглядный цветочек удобрениями? Вряд ли драконий навоз поможет превратить одуванчик в мухоловку, но кто знает…», но что толку спрашивать, если она не слышит. Мне остаётся лишь чесаться и продолжать наблюдать.

Джинни срывает листочек со свисающих ветвей дерева, о ствол которого опирается плечом.

— Меня ведь тоже пытались ненавязчиво засунуть в подобного рода костюм, — решила поделиться она внезапно.

И я, кажется, начинаю понимать, почему Джинни прицепилась к этому неудачнику: она смотрит на всё происходящее через призму «Он такой же, как я». До чего же глупо. Дорогая Джинни, таких наивных, но строптивых дурашек как ты, больше нет.

Невилл вопросительно приподнимает брови и Джинни, тяжело вздохнув, присаживается рядом с ним и продолжает:

— Ну, ты ведь знаешь, кто такая Джиневра? Я имею в виду все те мифы о короле Артуре и его прекрасной жене, о Мерлине, рыцарях и великих героев прошлого… У моих родителей сомнительное чувство юмора, в детстве я даже обижалась из-за того, что нам всем дали эти нелепые королевские имена. Джиневра при этом самое отстойное. Эта традиция как насмешка, учитывая, что моя семья… — она запинается, с осторожностью подбирая слова: — далека от королевского сословия. Впрочем, принцесску из меня попытались, да: все эти дурацкие платья, туфли, причёски, девочка то, девочка это, никаких полётов на метле, никаких драк, ведь «ты должна быть умнее». И вдобавок ко всему имя той, что прославилась, как невероятно красивая жена великого короля и как коварная изменщица. Приходилось ли тебе слышать что-то более… нелепое?

Лицо Джинни забавным образом перекосилось от брезгливости.

Её откровения кажутся мне любопытными, однако то, что она решила открыть душу Невиллу настораживает: если так пойдёт дальше и они продолжат сближаться, я скоро увижу загорающиеся сердечки в глазах этого придурка. Впрочем, какое мне дело до влюблённостей какого-то мальчишки? Но… Что это за чувство? Такое гадкое и неприятное.

— Когда я услышала эту легенду, была жутко разочарована, — Джинни прикрывает глаза, будто предаваясь воспоминаниям, и затем, усмехнувшись, качает головой. — Потом я решила: если и примерять на себя образ кого-то из той тусовки, то только Артура Пендрагона; однажды я даже уговорила своего брата Билла трансфигурировать мне из палки меч. Он получился великоват, длиной едва ли не в мой рост, но всё равно было забавно. До тех пор пока меня не увидела мама.

Девушкам, а маленьким девочкам тем более, не положено размахивать мечами, но, если бы ты сейчас меня слышала, я бы сказал, что для твоих тонких рук, Джиневра, идеально подошёл бы кинжал.

— Что ж, — хлопнула себе по коленям Джинни, — теперь я думаю, что неплохо было бы прославить своё имя, и желательно чем-то большим, чем чья-то красивая жена. Подобное тянется к подобному, мне бы не хотелось иметь красивого мужа-пустышку, как и моему без сомнения доблестному мужу не хотелось бы иметь куклу-жену, — она смеётся легко и задорно.

Не могу не признать, что её представления о замужестве весьма… продуманы. Хотя казалось бы девчонке… сколько — лет тринадцать? Никак не могу понять: она влюбчивая дурочка или нет?

Единственное, что мне ясно — её цель себя прославить. Это разворошило во мне полуугасшие угли любопытства и уважение. Впрочем, юношеский максимализм во многих пробуждает большие амбиции, воплотятся ли они в жизнь — это уже другой вопрос.

Но мне нравится наблюдать за тобой, Джиневра, признаю.

— Если и проводить аналогии, то ты больше похожа на Персефону, — после недолгого молчания Невилл делает робкую попытку продолжить разговор.

В этом, пухляш, есть доля истины: Джинни была яркая, упрямая, полная сил и желания творить — пока только из всяких недотёп и мямлей адекватных людей, но буду надеяться, что вскоре она перейдёт на что-то более полезное — она была по-настоящему живой.

К моему удивлению, Джинни оказалась не сведущей в греческой мифологии.

— Она была богиней весны и царства мёртвых.

Джинни, хмыкнув, качает головой: «Одно с другим что-то не вяжется».

И тогда Невилл делает неловкую, но искреннюю попытку объяснить. Должен признать, это так смешно, ведь…

Возможно дело было в освещении — мир стал более серым, когда солнце затянуло тучами, — возможно из Невилла вышел отвратительный рассказчик: добрая насмешка, что таилась в уголках губ, исчезла, Джинни словно побледнела.

— Тогда Аид накормил её гранатовыми зёрнами, и Персефона оказалась привязана к нему. На веки вечные, — заканчивает историю Невилл.

Он оглядывается, чтобы увидеть реакцию Джинни на его рассказ, но та его будто бы не видит. Она прижимает ладонь к шее, будто бы сама наелась теми зёрнами грана и теперь задыхается. Я вижу, как под её пальцами запульсировало красноватое свечение — цвет, я впервые вижу цвет в этом проклятом мире.

Губы Джинни кривятся в неестественной улыбке, похожей скорее на оскал зверька, в глазах больше нет ни одной смешливой искры — её пустой невидящий взгляд останавливается на мне. Что ж, в этот раз я не позволю надежде себя обмануть.

— Какой забавный рассказ, — тихо говорит она, в конце концов. А потом моргает, с губ слетает смешок.

Её смех звучит как-то странно, не так, как обычно… В этот момент я мог бы сказать: он невообразимо прекрасен.

Ветер продолжает гнать тучи; несколько минут в неловкой тишине — и вскоре Джинни ссылается на задание по зельеварению и убегает. Глупыш Невилл так и остаётся сидеть у подножия дерева и растерянно смотреть ей в след.

Смотри внимательнее, Невилл, смотри и отныне знай, что такие, как она, не для тебя.

* * *

Затянутое пасмурностью небо, рёв трибун, пиликанье трубы. А внизу травянистый лабиринт, каждый листочек дышит тревогой. Кричалки и плакаты, флажки трепещут в руках — толпа на взводе. Разница между радостной взволнованностью трибун и напитанной угрозой зеленью лабиринта ощущается остро. Что-то это напоминает.

Точно, хлеба и зрелищ народу.

Идиотизм.

— Он вернулся! Вернулся! — вопит вслед какому-то коротышке Поттер.

Прошло… я не считаю дни, понятие времени для меня не существенно, просто после нескольких пересечений я выделил его, нашёл достаточно интересным. А мёртвого заинтересовать трудно. Среди сотен обитателей замка, он мой любимчик. Поттер делит этот титул вместе с Джинни.

Взъерошенный пацанёнок в круглых очках и рыжая конопатая девчонка выделяются на фоне других. Рядом с ними я чувствую… я чувствую. Что-то внутри меня меняется — среди снежных вершин на водной глади, где царит безмятежность и время будто застыло, разошлись круги. Мир пришёл в движение. В бесконечном штиле я, изнурённый моряк, почувствовал ветерок. Ветер перемен.

Когда я заметил это, смеялся до колик. Колик в сердце — его разрывало, а вот это уже было вовсе не смешно. Агония сжирала. Однако боль словно пробудила объедки доселе заснувших воспоминаний, два имени всплыло в затухающем сознании: Гарри Поттер, Джиневра Уизли. Два имени и два воспоминания. Лохматый мальчишка, смертельно усталый, но смотрящий на меня с триумфом. Маленький прохвост. «Давай всегда будем помогать друг другу» и вспоротая окровавленная ладонь — это девчонка.

Видимо, мы были прочно связаны. Видимо, это и есть те, кто хранят мой образ в душе. Кажется, таких называют… друзьями?

* * *

Они словно носители жизни, в то время, как я — сосуд для пустоты. Их внутренний свет противоположность моей серости, не знаю, хорошо это или нет. Теперь я могу видеть отголоски их внутренних переживаний. Это ещё одно отличие объектов моих наблюдений от остальных существ этого мира.

Мальчишка корчится во сне, порою плачет, скулит, как брошенный в дождь щенок. Грязно-фиолетовым туманом подсвечено его тело — это испускаемый душой свет безысходности. Часто, когда Поттер бодрствует, синий меняется на красный — это гнев и ненависть. Изредка светло-зелёный, исцеляющий сок подорожника, смешанный с молоком, показывает спокойствие или надежду — какое-то положительное чувство, я в этом пока не разобрался.

Это единственные цветные пятна, которые я могу видеть в своём чёрно-сером призрачном мире.

Джинни окутана таким же замызганным синим светом, но на лице её улыбка. Её лидерство уже распространяется не только на команду отщепенцев, но на роль вожака она не претендует. Подозреваю, просто не знает, как удерживать и направлять толпу в нужную сторону — а жаль, так бы цель сделать мир лучше была бы ближе.

Она смеётся с виду искренне, шутит, и этот диссонанс между внешним и внутренним меня с одной стороны раздражает — лицемерие Джинни явно не к лицу. Но с другой стороны, нельзя давать повода усомниться в своём авторитете, в этом я её понимаю. И потому прощаю.

Продолжая наблюдать, я понимаю, что наигранная весёлость — тот же самый крючок, которым она, как и я с помощью неё и Гарри, пытается зацепиться за остатки прежней жизни.

* * *

— Нет. Пожалуйста… Не трогай, прошу, — бормочет Поттер во сне.

Скачок мысли, импульс энергии острый. Внутри меня что-то заворочалось. Фантомный кровоток пришёл в движение, даже сердце, казалось, взволнованно забилось. От охватившего волнения я начал задыхаться.

Нет, это глупо.

Нет, не глупо. Почему это должно быть глупым? Это… способ убить скуку. Это, должно быть, забавно. Это ещё одна возможность почувствовать себя живым. Или дело в застенчивости: странное ощущение, когда хочется провалиться сквозь землю, она? Удивительное дело: я и подумать не мог, что смущение мне присуще.

Застенчивость, слащавость, нерешительность — отвратительные стороны полудохлого слабенького человечка. Эмоциональные отходы — всё, что я могу из себя выдавить. Убожество.

…Да, мерзость. Но эту мерзость нужно признать, опробовать, погрузиться в неё с головой, чтобы взглянуть на ситуацию под другим углом. Чтобы преобразовать слабость в силу. В конце концов, кто меня видит? …А ещё можно вспомнить, как звучит собственный голос.

Точно ведь: я не разговаривал. Давно. Никогда. Даже с самим собой. Мои размышления исключительно мысленные.

— Ну-ну. Спокойнее. — Хм, звучу чисто. Не гнусавлю. — Знаешь, тебе не мешало бы расширить кругозор. Мозг шокирован сценой убийства, не возьмёшься его тренировать — погрязнешь в болоте негативных впечатлений, — холодная и ровная интонация. Дикция чёткая, несмотря, что я весь трясусь, даже колени дрожат. Почему? От чего я так взволнован?

— Осознание кошмара может изменить этот кошмар или заставить силой воли проснуться. — кладу призрачную трясущуюся ладонь ему на лоб. Она проходит сквозь него, проваливается. — Но ты, разумеется, продолжишь жить с мировоззрением жертвы. Признание собственной слабости — заметь, не самобичевание — и шаги к исправлению даются нелегко. Нужна смелость. Ум. К сожалению, без пинка под зад сам ты сделать ничего не можешь, тебя нужно агитировать, направлять, вдохновлять. Ты как раб, Поттер. Раздражаешь. Сейчас хотел бы дёрнуть тебя за лохмы, чтобы мозг в твоей голове затрясся пришёл в движение —движение это ведь жизнь, то, что надо твоему полудохлому жильцу черепной коробки — да только прикоснуться ни к чему я не могу.

Снова тыкаю ему в лоб. Пальцы разрезают пространство как нож растопленное масло. Мягко. И не встречают опоры. Снова насквозь.

Я открылся. Постарался успокоить, поддержать, быть мягче — кто-нибудь вообще понимает, что значит для меня быть мягче? Глотку обжёг поток невысказанных бранных слов — я ведь не истерик, чтобы опускаться до такого — и пальцы затряслись. От гнева: я хочу этого Поттера придушить.

Змея попробовала примерить шкуру овечки и потерпела неудачу. До чего же никчёмная, уронившая в грязь гордость змея…

На миг я понадеялся, что, раз Поттер такой особенный, сейчас произойдёт что-то особенное. Каково это — прикасаться, ощущать ладонью шероховатость стены или тёплую кожу и биение чужого пульса под ней?

Какой же я ничтожный идиот. Что-то находит на меня, смеюсь.

Тоскливо. Забавно. Волна абсурда накатывает, я сползаю на пол. Кажется, живот сейчас порвётся, глаза жжёт — слёзы выступили. Ан нет, показалось. Откуда у заледеневшего недопризрака слёзы?

Поттер вскакивает, бледный, растрёпанный и перекошенный. Его рот исказился из-за застрявшего в глотке крика.

Смеюсь пуще прежнего.

— Ха-ха, Поттер, видел бы ты своё глупое лицо, — кривлюсь, парадируя его. — Впрочем, я и сам не менее глупый. Есть ли более бессмысленное занятие, чем то, что я сейчас делаю?

Поттер напяливает очки, прищуренным взглядом таращится в пространство.

— Кто здесь?

Смех застревает в горле. Наверное, сейчас я разделил с Поттером первенство самого глупого выражения лица на свете.

Неужели?.. Он заметил меня?