Взаперти (гет)

Они шли чуть порознь, не до конца принимая свою новую связь. Стражники на них не косились, боясь наказания от тяжелой руки судьи. Мало ли зачем он изловил цыганку, а теперь вывел из темниц? Их дело маленькое: следует хорошо нести службу, слушаться приказов и не задавать лишних вопросов. Раньше Эсмеральда такой позиции не разделяла. Она всегда высказывала все, что думает. Громко, во весь голос требуя правосудия для обездоленных. Но теперь молчала и она. Не задавала вопросов о том, куда они идут, не пыталась узнать, что все-таки он будет с ней делать. Пожалуй, всем остальным не стоит знать об их маленьком договоре. Но как Фролло объяснит, почему с ним живет цыганка, ранее им преследуемая? И ведь не жена, не служанка. Это бросит тень на его репутацию. Впрочем, как служанку он может ее представить, это будет приемлемо. Но не более, чем представить. Едва Эсмеральда вообразила, как прислуживает ему, подает завтраки, готовит купальню, убирается в его спальне — тут же содрогнулась. Ей непросто с ним рядом даже дышать. А изображать услужливое пресмыкание, свойственное всем слугам и даже требуемое от них, будет невыносимо.

Фролло, бросавший на нее время от времени задумчивые взгляды, постоянно наблюдавший украдкой, сказал:

— Не бойся, цыганка, я не обижу тебя.

Гордость не позволила признать мысли о липком страхе перед неизвестностью, таящемся глубоко на дне чистой души. И опасений того, как он поведет себя с ней за закрытыми дверьми его дома, также открывать ему не желала. Эсмеральда только вскинула голову, показывая, что не боится и его слова утешения ей не нужны. Фролло, как никто знавший вольный характер цыган, это понял. И больше не заговаривал с ней. Они шли в тишине, перебиваемой поначалу мольбами заключенных об освобождении, пока они проходили мимо камер, потом, около пыточных, стонами тех, кто попал в цепкие лапы палачей. Ей не нравилось это место. Она и раньше слышала о нем, но и представить не могла, насколько здесь душно. Не потому, что жарко или нечем дышать. Страдания всех этих людей оседали на коже незримой сажей погребальных костров, очерняя не то, что можно увидеть, а нечто внутри. Белые хлопья от кого-то сожженного проникали в легкие вместе с воздухом, смешанным со смрадом страданий и отчаяния. Навстречу им попались двое стражников, которые волочили на допрос (а может, уже с него) кого-то измазанного грязью и кровью, едва напоминавшего человека. Перепачканный фартук замыкавшего палача бурым пятном бросался в глаза. Эсмеральда не смогла смотреть. Отвернула голову и зажмурила глаза, пытаясь развидеть вывихнутые суставы, свалявшиеся колтуном грязные волосы и заляпанную кровью рубаху. Ей чудился запах крови и стоны того, кому умелый палач все не дает умереть, хотя при ней тот человек не издал ни звука. Стало дурно. Босые ноги теперь остро чувствовали каждый шов между каменными плитами и мельчайшие выбоины. Она едва не оступилась. Ей стоило бы открыть глаза и смотреть, куда идет, но видеть темный след, оставленный сочащейся из открывшихся ран кровью, для нее невыносимо. Эсмеральда вдохнула глубже и чуть пошатнулась от подступившей дурноты. Вдруг ощутила чьи-то ладони на своих плечах. Не чьи-то. Его.

— Не трогайте! — воскликнула она, распахивая зеленые злые глаза. Попыталась было отшатнуться. Но у на вид старого судьи оказалась железная хватка. При том он оставался совершенно спокоен, несмотря на ее выпад.

— Спокойно, я помогу тебе.

— Так же, как и ему «помогли»? — Эсмеральда прошипела сквозь зубы, стараясь сделать это не слишком громко. На шум сбежится стража. Этого ей точно не хотелось. Чем меньше вокруг нее подобных… людей, тем лучше. Ей бы вырваться. Но держат слишком крепко, не оставляя на это и шанса.

— Он совершил преступление и обязан за него поплатиться, — голос опытного судьи, знавшего толк в пытках и повидавшего на своем веку множество преступников, не дрогнул. Его вовсе не беспокоили ни попытки освободиться из его рук, ни повышенный тон. Он был уверен в себе — здесь все подвластно ему. Спустя время так случится и с Эсмеральдой. Фролло некуда торопиться.

— Что такого нужно сделать, чтобы перестать выглядеть человеком?

— Ты сама ответила на свой вопрос, цыганка. Он не раз участвовал в заговоре против королевской семьи и долго не хотел раскрывать ни своих истинных мотивов, ни остальных участников. Не так давно они хотели убить наследника французского престола. Тебе известно, сколько ему лет?

Эсмеральда мотнула головой, и непослушные волосы взъерошились еще сильней. Она уже не вырывалась и не сопротивлялась Фролло. А он уводил ее все дальше по коридору, сжимая хрупкие плечи и вкрадчиво шепча едва ли не на ухо:

— Ему двенадцать. Совсем еще юнец. Ты хотела бы, чтобы он погиб от рук мятежников?

— Нет… — выдохнула она, понимая, что проиграла в этой битве. Возможно, не все здесь невиновны, как она думала. — Но почему вы так жестоки?

— Потому что он не хотел признаваться. И нам пришлось ему помочь, — просто, будто речь шла о чем-то обыденном, к примеру, о покупке молока подешевле, ответил он.

— Но что, если он признался, лишь бы вы прекратили пытки? С чего вы взяли, что он виновен?

— Я вел допросы. Подобные дела требуют присутствия судей высшего ранга. Он виновен, поверь. Уж я-то знаю.

Тихие увещевания подействовали. Она смиренно опустила голову, признавая, что он может быть прав. Ей открывался новый мир, где расправлялись жестоко, но, быть может… справедливо? Раньше все казалось неправильным. Сам этот Дворец правосудия не должен был жить, подпитываясь кровью невинных и укрепляясь на ней, пуская корни, разрастаясь, находя новых жертв. Долгими вечерами ей рассказывали про облавы, погони, пытки и повешанья. В историях старших она видела лишь несправедливость и жадную жестокость тех, кто должен был их защищать. Эсмеральда вдруг вспомнила, как еще в детстве видела казнь. Не на главной площади, не перед Дворцом правосудия. Казнили у ее дома, во Дворе чудес. Она тогда еще спросила кормилицу, воспитавшую ее, почему они убивают этого человека. Та ответила, что он хотел причинить им зло и виновен в том, что пытался найти их дом. Но он не был похож на злого человека. На нем не было доспехов стражника. Он все пытался что-то сказать, но ему не позволяли. Так и казнили — с повязкой на лице, не дающей вымолвить ни слова. Эсмеральда тогда скоро забыла этот случай. А теперь вспомнила и не могла отделаться от навязчивых вопросов. А правда ли был виновен тот человек, чьи кости давно затерялись средь остальных скелетов подземных катакомб? Если невиновные на самом деле заслужили свою участь, то может ли быть наоборот? Что она знает о злых героях рассказов старших? Ей говорили, что во Дворце правосудия сплошь невинные люди, попавшие туда только из-за неуемной ненависти главного судьи. И теперь она видела, что это не так. Сколько же правды от известного ей останется в конце?

— Вижу, теперь ты понимаешь, — сказал Фролло, наблюдавший за переменами на ее лице и смятением от понимания неоднозначности черно-белых красок, постепенно проникавших друг в друга. — Порой мы вынуждены идти на тяжкие меры, чтобы добиться справедливости.

— Вы приказали схватить меня после того, как я освободила Квазимодо. О такой справедливости вы говорите?

Она вновь упрямо вздернула подбородок и с упреком посмотрела на Фролло. Впрочем, на него это не произвело впечатления, и он оставался совершенно спокоен, растолковывая ей, как ребенку. Это злило еще сильнее. Ей не нужны его поучения!

— Ты дерзнула ослушаться моего приказа и перечить мне на глазах у всех. А он должен был понять, как на самом деле к нему относятся.

— Но это неправда, все были рады ему!

— Ты странно понимаешь радость. В него швыряли гнилыми овощами, привязали к позорному колесу и раскручивали на потеху толпе, — на разветвлении коридора он мягко надавил на ее плечи, увлекая в нужную сторону. Она хотела было дернуть ими, чтобы сбросить его ладони, но передумала. Это будет бесполезно, он уже не отпустит ее. Добиваться синяков от более крепкой хватки не хотелось. Ссориться с тем, в чьей власти она сейчас находилась, тоже. И Эсмеральда постаралась больше не думать о его руках, приобнимающих ее. И о том, что думал Фролло сейчас.

— И вы не сделали ничего, чтобы прекратить это, — с упреком сказала она. Его равнодушие злило что тогда, что сейчас. Как можно относиться подобным образом к своему же воспитаннику? Нужно быть поистине жестоким человеком, чтобы спокойно наблюдать за страданиями того, кого растил столько лет.

— Ему следовало хорошо усвоить урок. Не случилось этого — он и дальше бы сбегал из собора. Меня бы не было рядом, и всякая пьянь вновь накинулась на него. Ты бы не смогла ему снова помочь.

Эсмеральда растерялась. Она не ожидала, что у показной жестокости был скрытый подтекст. Там, на помосте, ее поразил его приказ не помогать. А сейчас вдруг обретал смысл. Но и сдаваться так просто было не в ее привычках. Она возразила, хоть и не так уверенно, как прежде:

— Но кто-то другой…

— Кто же? В тысячной толпе не нашлось никого, кроме тебя.

Она отвернула голову, не отвечая и понимая что он прав. Толпа и вправду стала жестока в мгновение ока и накинулась на него. Безо всякой причины те, кто чествовали его, стали презирать. А может, и чествование было ненастоящим? Тогда все ужаснулись, поняв, что его лицо — не маска. Она и сама не сдержала эмоций. Только Клопен вступился за него в то мгновение. Сплел нужные слова и представил Квазимодо так, чтобы ему обрадовались. Но… Ненадолго. Пожалуй, Фролло был прав. Люди никогда не смогут принять искривленное Богом лицо, за которым прячется самая добрая душа. Ему и вправду не стоило покидать собор. Хоть и такая жизнь представлялась Эсмеральде ужасной и душной. Сама она никогда бы не смогла так жить. Двор чудес, в котором было столько людей и места, был ей тесен. Несмотря на запреты старших, малышкой она выбиралась в большой мир Парижа и не могла налюбоваться его простором. Он поражал свободолюбивое сердце и занимал в нем особое место, каждый раз открывая ей новые чудеса жизни. Что стало бы с ней, не имей она возможности видеть его и живя взаперти?

— Те стражники понесли свое наказание, — сказал вдруг Фролло.

— О чем вы? — пребывая в глубокой задумчивости, она не сразу поняла, о чем речь, и забыла даже огрызнуться. Впрочем, после его слов, натолкнувших на тяжкие размышления, этого не так уж и хотелось.

— Я наказал зачинчиков той позорной сцены.

И вновь он ее поразил. Ранее, представляясь ей жестоким самодуром, добившимся власти, а может, имея ее с рождения, судья Клод Фролло поражал внезапно открывшейся ей справедливостью его решений. Может быть, не всех, но… Он явно не был тем чудовищем и самодуром, которого высмеивали в пьесах, сочиняемых во Дворе чудес, в стремлении сделать его посмешищем и перестать бояться.

— Я думала, вы одобряете подобное…

— Подобное нарушение порядка? Со стороны моей же стражи? Нет. Стража на праздниках обязана следить, чтобы драк не возникало, а не начинать их и устраивать народные казни. Признаю, их поведение было мне на руку — не пришлось наказывать Квазимодо самому. Но они не имели права вести себя подобным образом. Их наказание послужит хорошим уроком остальным.

— Вы всем любите раздавать уроки? — на этот раз она не придумала колкость. Да и не видела в этом смысла.

— Таков мой долг. Я должен следить за порядком и делать все, чтобы его поддерживали и остальные.

Возразить на это было нечего. Как бы ни было неприятно этого признавать — он прав. Пыточные они уже миновали, и примириться с этим легче. Непросто думать о справедливости поступков, когда слышишь стоны боли тех, кто пострадал от благих помыслов. Но что в таком случае с ее народом? Оправданы ли их гонения? «Нет», — решила она. Они не могут быть оправданы. Фролло наказывал всех без разбору. Его стража хватала даже детей, сбежавших посмотреть город. А также простых женщин и мужчин, пытающихся найти себе пропитание. Заговаривать об этом сейчас Эсмеральда не стала. Глубоко внутри ей боязно. Вдруг узнает, что все ранее узнанное о цыганах — ложь. Что станет с ней тогда? Выдержит ли ее сердце новую правду? Насколько эта правда окажется жестокой? Какой она станет для нее? И как откроется? Обрушится ли громом небесной тверди, оглушив и лишив земли под ногами, или познается постепенно? Столько вопросов терзали юную душу и не приносили никаких ответов, только смущали разум, сея семена сомнений. Мятежный нрав сейчас молчал, усмиренный открывшимся откровением. И уступал место непонимающему сердцу, истово верующему в справедливость ранее, и разочарованному в ней сейчас.

Фролло ничего не говорил. Видя, что она притихла, только мягко направлял ее на поворотах, все не опуская рук с девичьих плечей. Он придерживал ее на крутых каменных лестницах, помогая не упасть. Ее по-прежнему несколько пошатывало, и такая помощь пришлась кстати. Эсмеральда ее не очень-то замечала, погруженная в непростые размышления. Пожалуй, это к лучшему. С этим все равно ничего нельзя было поделать, а увлекаться мыслями о том, как противны его ладони, касающиеся кожи через льняную рубаху… не стоило. Они прорастут в уме и заставят думать лишь об этом. Потом ей будет не отмыться от чувства, что они все еще на ней.

— Мы пришли, цыганка, — Фролло остановился, вынуждая остановиться и Эсмеральду. Это снова было ненавязчиво, и подобной мягкости не ожидаешь от столь жестокого человека. Однако же никто не знал, каков он в быту и как относится к тем, к кому привязан, наблюдая лишь его службу. Шерсть его коня — верного спутника, — всегда лоснилась, и тот выглядел вполне довольным жизнью. Впрочем, следил за этим, вероятно, конюх. А трепетность касаний к Эсмеральде можно объяснить желанием понравиться и поскорей войти в доверие. Иначе ее не заполучить. Они оба скованы обязательствами, но одно из условий — ее желание. Как бы то ни было, сейчас он распахнул перед ней двери, приглашая войти в одну из комнат. — Это мой скрипторий.

— Скрипторий? — недоверчиво спросила она, осторожно осматриваясь и оценивая обстановку.

— Обычно так называют мастерские при монастырях для работы с бумагами. Там работают как переписчики рукописей, так и церковные судьи, — вполне миролюбиво пояснил он, обводя рукой кабинет, чтобы показать гостье.

— Я знаю. Я не понимаю, какое вы к этому имеете отношение.

— Знаешь? — удивился Фролло. По мнению Эсмеральды, несколько наигранно. Он предпочел проигнорировать ее выпад и обратить свое внимание на другую деталь, заинтересовавшую его. — О чем еще ты знаешь, цыганка?

— О милосердии, которого вам не дано, — язвительно отозвалась она, с презрением осматривая судейскую канцелярию. Сколько бахвальства должно быть в человеке, назвавшим это Богу противное место скрипторием? Он, верно, хотел показать тем самым, что его помыслы принадлежат церкви и продиктованы Господом. Ее разозлила его наглость. Как он посмел? В нем нет и капли святости, как можно? Забыв о прежних мыслях и разговоре, состоявшемся между ними, она гордо вскинула голову, с вызовом глядя на Фролло. — Неужели тот, кому по нраву прибегания к пыткам и мучениям невинных, находит время для божественных записей и молитв? Разве в Библии, которую вы здесь, конечно же, переписываете, не говорится «не убий»? Или, быть может, ваша версия Священного писания имеет некоторые… поправки?

Судя по тому, как дернулась его рука — он хотел ударить ее. Эсмеральда не шевельнулась, не попыталась уйти от предполагаемого удара. Прямо, с укором глядела ему в глаза, не показывая страха. Даже скрестила руки на груди, показывая, насколько непоколебима ее уверенность в правоте высказанных слов, их уместность. И ждала, что же он сделает. Фролло не делал ничего. Боролся с собой, пытаясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие. Но напустить на себя безразличный вид не выходило: его лицо побагровело, а подбородок сильнее выдался вперед из-за того, что он излишне сильно сжал челюсти, сдерживая резкие речи. Темные глаза прищурились, разглядывая ее. В них явно читались злоба и желание наказать дерзкую девчонку, посмевшую бросить ему в лицо подобные слова. Но сделать с ней он уже ничего не мог. Нарушить слово данное самой Деве Марии… Даже Фролло, легко поступавшийся принципами ради целей, не мог пойти на подобное. Он молчал некоторое время и ответил почти спокойно:

— Я уже объяснил тебе, цыганка, — видно, как непросто давались ему слова. С языка явно норовились сойти другие: приказ схватить ее и наказать. Но пока он держал себя в руках и на словах не обращал внимания на оскорбление, нанесенное ее неуемной дерзостью. Сейчас Фролло мог пожалеть о том, что связал себя клятвами с цыганкой, пойдя на поводу низменных желаний. — Не думал, что мы вернемся к этой теме вновь. Порой ради справедливости нам приходится идти на меры, которые остальные признают жестокими, и наказывать тех, кого все считают невиновными.

— И в чем же виновен мой народ, который вы так нещадно терзаете?! — воскликнула она, в запале выкрикнув слова, к обсуждению которых была не готова. Внутри жгло чувство справедливости, взращенное годами, проведенными в гонениях. С малолетства ее приучали беречься жестокого судью, бросавшего в тюрьмы всех без разбору и отправлявшего на плаху любого, кто ему не угодил. И одна беседа не могла заменить годы ненависти и принести веру в правомерность его деяний.

— Твой народ — это воры и плуты.

— Вы лжете! — Эсмеральда хотела перебить его, но он повысил голос и не позволил говорить дальше, вынудив слушать несправедливые обвинения:

— Вы живете не по правилам, проводите колдовские обряды, смущаете простой народ. Вы поклоняетесь старым идолам, вы — язычники!

— Мы не язычники! — яро возразила Эсмеральда. На этот раз у нее вышло ошеломить его, отчего он замолчал, и она воспользовалась этим, чтобы продолжить. — Я верую в Господа нашего, молюсь пресвятой Деве и возношу хвалу Иисусу, за то, что он умер, искупая наши грехи. Вот, смотрите! — она распахнула ворот рубахи и выдернула деревянный крестик из-под одежды. Крест был небольшим и не слишком искусно вырезанным, но снизу оплавлен золотом. Тоже не слишком аккуратно, мало того — золото несколько повредило дерево, пустив по нему маленькие трещины и обуглив, но то все же выдержало, сохранив целостность и форму. Крест был подвешен на коротком кожаном шнурке, и Эсмеральде пришлось встать к Фролло совсем близко, чтобы тот мог рассмотреть его. Снимать свою, пожалуй, самую дорогую вещь ради него не собиралась. И приходилось чем-то жертвовать, подпуская ближе того, кого сейчас подпускать не хотелось.

Фролло, судя по виду, опешил от такой ее прыти, забыл о праведном гневе и сделал то, что велели: посмотрел на крест, сунутый прямо под нос. Он протянул было руку, но Эсмеральда одернула его, не позволяя прикоснуться к своей личной святыне:

— Не трогайте! — прикрикнула она на него и отступила на шаг. Фролло чуть пошатнулся и поднял на нее взгляд, будто околдованный. Некоторое время он молча смотрел на нее. Она тоже ничего не собиралась говорить, только тяжело дышала после пылкой речи. Взгляды скрестились, словно шпаги, надеясь победить без слов. Оба противника были умелы и не собирались уступать первенство. Но у одного оказалось явное преимущество. Фролло опустил взгляд ниже. Можно было подумать, что он хочет вновь рассмотреть крест, но нет. Эсмеральда точно знала, что означает этот сальный взгляд и оскорбленно воскликнула: — В глаза мне смотрите!

— Хорошо, — на удивление спокойно согласился он, с каким-то скрытым достоинством отворачиваясь и уходя к большому столу у высокого окна.

Она осталась стоять у дверей, растерянная и не понимающая, что делать дальше. Он согласился с ней, так о чем еще спорить? Пыл пререканий поугас, будто костер, что залили водой, и теперь ему ничего не оставалось, кроме как возмущенно шипеть. Не способный больше гореть, он остывал, оставляя после себя лишь сырые, не прогоревшие головешки. Легкий, оставшийся от пламени дымок уносился прочь, куда-то ввысь. и ответить на оставшиеся вопросы уже не мог. Не зная, куда ступить, стоит ли ей последовать за Фролло или остаться стоять, а может, присесть, Эсмеральда так и стояла у дверей, чувствуя себя на редкость глупо. Спрашивать и вообще заговаривать с ним не хотелось, но это был его кабинет, нужно дождаться приглашения. А он молчал, стоя у окна и разглядывая Париж, словно забыв о ней. О чем он теперь думал? Удалось ли ей убедить его, что цыгане не заслуживают таких гонений? Или он собирается нарушить данное ей слово, решив, что такая дерзкая цыганка не стоит усилий? Эсмеральда неуверенно теребила косынку на поясе, тихонько позвякивая монетками, пришитыми по краю. Судейский кабинет угнетал ее, делая растерянной, лишая уверенности в себе. Слишком мрачной была обстановка. Даже для той, чей дом находился рядом с кладбищем. В комнате почти не было мебели или украшений, совершенно ничего лишнего. Огромное окно не занавешивали шторы. Стены из темного камня, как и весь Дворец правосудия, без картин и гравюр. У одной из них стояло несколько стеллажей с книгами. Они были единственным живым пятном здесь. Только от книг не исходило зловещей предрешенности. Другую стену занимали полки со свитками, пергаментами и другими писчими принадлежностями. Почти вплотную к окну стоял массивный стол. За ним и творились судьбы парижан. Чтобы сдвинуть его, потребуется четыре дюжих человека, не меньше. Все вещи на нем лежали в идеальном порядке, явно составляя композицию и находясь на точно выверенном расстоянии друг от друга. Легко представить, как его хозяин часами сосредоточенно выбирал место для каждого предмета, а после ревностно следил за тем, чтобы все оставалось на своих местах. Еще два стула: простой табурет для посетителей и высокий, резной, похожий на трон — для самого Фролло. Больше ничего. Угнетающая пустота, ничего живого. Даже солнечному лучу не на чем задержаться и поиграть красками, пуская праздные отблески. Хотелось бросить на мертвые каменные плиты ковер, чтобы те перестали быть такими холодными, поставить в середину стола сухоцветы, нарушая идеальную, но бездушную связь предметов, накинуть ткань на сидение, обыграв его повеселее. Это меньшее, что сделали бы в ее таборе. Но ничего такого Эсмеральда сделать не могла. Оттого и задыхалась в душном склепе правосудия.

— Прости, цыганка, я был неправ, — сказал вдруг Фролло, заставив ее вздрогнуть от неожиданности. Он, оказалось, раздумывал над ее словами и даже принял внутри какое-то решение. — Я больше не стану называть тебя язычницей и так оскорблять твою веру.

Сраженная его извинениями, она только что и кивнула в ответ. Быть может, она первая, кто удостоился от него таких слов. Зная этого человека, в это легко было поверить. Смятенная еще сильней Эсмеральда так и переминалась с ноги на ногу, не сделав и шага с места. Он это заметил. И, обернувшись, широким жестом указал на табурет:

— Ты можешь присесть.

Отказываться было глупо и, поколебавшись, она приняла его приглашение. Медленно, с достоинством прошла по холодным каменным плитам и села на неудобный табурет. Он оказался ниже положенного, да к тому же шатался, отчего стол и сидящий за ним Фролло должны были словно нависать над гостем, и тот чувствовал себя еще более неуютно и оставался без опоры. Эсмеральда сполна ощутила это чувство здесь. Не только из-за низкого табурета атмосфера была здесь пугающей и зловещей. Неизвестность грядущего пугала не меньше и занимала мысли. Смогут ли они ужиться вместе? Насколько долго хватит его выдержки? И выживет ли она взаперти? Сможет ли не зачахнуть рядом с ним, влекомая недоступной более свободой? Ее жизнь прежде была свободной и легкой. Из забот — натанцевать себе на пропитание. Вчера танцевала там, сегодня — здесь. А завтра танцев не будет. Фролло, верно, ей запретит и на улицу выходить. О развлечении простого люда и речи быть не может. Чем она будет жить рядом с ним? На что похож его дом? Такой же склеп, как и этот кабинет, верно. Склеп, который станет ее могилой навсегда.

— Почему твой крест так странно выглядит?

Она не сразу расслышала вопрос. Из-за шороха беспокойных мыслей в голове смысл дошел до нее спустя минуту. И как ему объяснить? К тому же столь личное… Но может, стоит попробовать, и он увидит в цыганах что-то, кроме колдовства и греха? Готова ли она пожертвовать своей тайной, не доверенной никому, ради убеждения Фролло? Не использует ли он это против нее? И как отнесется? Эсмеральда встала с шаткого табурета и отошла к стеллажу с книгами. Ей хотелось стать не такой уязвимой и укоренить свое положение. И принять решение. Он не тот человек, которому стоит доверять. Это известно всем. Но что делать ей? Ее положение не сравнимо ни с чьим иным. Для нее не найдется предписаний, руководствоваться придется лишь своим умом. Ей бы хоть посоветоваться с чутьем, но то, уловив угрозу, запряталось глубоко внутрь. Доверять или не стоит? Когда тишина затянулась, она все же решилась на откровенность, припорошив ее налетом насмешки:

— Пытаетесь усмотреть в этом злой умысел? Его нет. Я с детства мечтала о золотом кресте, символе истинной веры. Но пока у меня только такой.

Фролло наблюдал за ней. Его взгляд она чувствовала на плечах, а затем на спине. Она обернулась, чтобы видеть его глаза. И, возможно, прочесть в них что-то. Ответы на вопросы, терзающие ее без конца? Или подсказку, что ей делать дальше… Но пока он смотрел на нее с простым интересом. И удивительной доброжелательностью. Подобной не ожидаешь от такого… такого…

— Почему не заказала? Денег нет?

— Потому что из-за вас ни один ювелир не желает иметь дела с цыганами, — с вызовом сказала Эсмеральда. Во многих бедах ее народа виноват именно он. И стоит ему об этом напомнить. А также проследить, чтоб более не забывал. — А к тем, что имеют — я не обращусь. К этим скупщикам краденного обращаться с такой просьбой — истинное богохульство. Вот и пришлось… самой.

— Ты сама это сделала? — он удивился. Похоже, не ожидал, что простая цыганка способна на что-то, кроме омерзительных выкрутасов и колдовства. По правде говоря, в колдовстве она была не сильна. И подозревать ее в подобном — глупо. Да только попробуй ему это объясни. Глаза смотрят, да не видят.

— Да, сама, — горделиво ответила она, приосанившись. Ее крест — самое дорогое, что у нее было. И вовсе не из-за золотой оправки. Для нее это символ свободы, что непременно наступит и прекратит страдания, сколь бы долгими они ни были. — Я серьги хотела переплавить, да только у нас умельцев нет.

— Ну разумеется, цыгане воруют золото, а не плавят, — он самодовольно усмехнулся, будто говоря прописную истину, с которой знаком каждый. Такое бахвальство только злило ее и заставляло жалеть о проявленной откровенности. Нет, довериться ему было ошибкой. Больше не стоит ждать от него понимания. Он на него не способен.

— Мы не воры! — вскинулась оскорбленная Эсмеральда. — Вы загнали нас в подполье, заставили прятаться и перебиваться куском хлеба, но мы не воры!

— Чем же вы тогда зарабатываете на жизнь?

В противовес Эсмеральде, которую обуревал праведный гнев за несправедливые предрассудки, он оставался совершенно спокоен и внешне не проявил никаких чувств. Только наблюдал за ней с любопытством, будто смотря выступление заезжих лицедеев и ждал продолжения забавной истории. А она разошлась не на шутку. Уязвленная гордость и чувство обиды жгли изнутри, заставляя выплескивать злость в слова и наносить ими удары, словно хлыстом:

— Мы ткем, печем хлеб, делаем инструменты и обрабатываем металл! — ее глаза горели, когда она защищала свой народ и себя. За свои убеждения Эсмеральда готова биться до конца. И если до этого никто не осмелился перечить властному судье, то это сделает она. Фролло должен увидеть лицо тех, к кому он так несправедливо относится. — С цыганами мало кто имеет дело, но мы не опускаемся до воровства. Мы продаем свои товары лавочникам, которые согласны их купить и продавать дальше. Мы выполняем мелкую работу, до которой не доходят руки у хозяев. Помогаем с лошадьми, чиним все, что можно починить! Многие из нас встают до рассвета, чтобы успеть доехать до окраин, где нас нанимают на работу.

Горячая речь, однако же, не произвела на него впечатления. Он взирал на нее даже с каким-то снисхождением, словно выслушивая детский лепет, лишенный всякого смысла. Не протестовал, не перебивал, терпеливо дожидаясь, пока она закончит, и только потом отвечал. Все без излишних эмоций и красок на лице. Даже в глазах ничего не разглядишь — в них лишь черная пустота. Не такая, что бывает у юродивых от недостатка ума. Ясно, что эту пустоту он призвал намеренно, отгораживаясь ею, как стеной. Слишком высокой, чтобы разглядеть за ней хоть намеки на чувства.

— А чем же занимаешься ты?

— Я дарю людям радость, в этом мой хлеб, — с достоинством ответила она, едва сдерживаясь от едких слов, после которых они оба пожалеют.

— Радостью сыт не будешь.

Его спокойствие злило, и костер, пылавший внутри, был готов разрастись в пожарище, сжигающее все на своем пути. Ей хотелось сказать ему что-нибудь эдакое, хлесткое, что заденет и разрушит показное спокойствие. Хотелось разбить эту бесчувственную статуэтку, заставить камень треснуть и явить свой нрав, не скрываясь больше за маской. Эсмеральда больше не желала сдерживаться, заталкивая чувства поглубже. О, она все ему выскажет. Он пожалеет о своем спокойствии. Ее не провести и не заставить думать, что словами его не задеть. Она найдет те, что не оставят его равнодушным.

— А мнимым благочестием? Сколько вам платят за то, что вы охотитесь на нас, как на зверьков?

Ее слова, брошенные наугад, прозвучали как плевок. И достигли цели. Лицо Фролло вновь побагровело. Он, наконец, не сдержался и ударил кулаком по столу:

— Не забывайся! Помни, с кем говоришь!

— И вы тоже!

Он смолчал, но она не успокоилась. Желая до конца разоблачить лицедея, игравшего святошу, Эсмеральда подыскивала слова, которые смогут оскорбить его, и он покажет свое истинное лицо. Как она могла поверить, что этому человеку не чуждо значение справедливости и ценности правды? Он лишь прикрывался своей праведностью, используя отговорки, чтобы завоевать ее доверие. Умело использовал слова, задевал ее за живое, трогая скрытые струны души. Она не должна была верить ему. Как судья, неоднократно участвовавший в пытках, он знает, на что стоит давить. Но Эсмеральда ему не дастся. У нее есть козырь в рукаве. И имя ему — правда.

— Вы преследуете цыган, оправдываясь тем, что они живут во грехе, а сами желаете затащить одну из них в постель и отод…

— Хватит! — вскричал он, почти с ненавистью глядя на нее и прекрасно понимая, что именно она хотела сказать. Мгновение, и Фролло оказался рядом, нависая над ней, заламывая тонкие руки и почти вжимая в книжные стеллажи. — Замолчи, цыганка. Я поклялся беречь тебя, но ты забываешься! Твоя жизнь находится в моих руках, тебе стоит помнить об этом.

Эсмеральде некуда отступить — в спину упирались корешки книг, несколько из них больно кололи под лопатками. Но не эта боль была сейчас страшной. Куда страшнее — его ненавистные, почти черные глаза. Теперь в них не было пустоты и обманчивого спокойствия. Только злоба, желание причинить боль, наказать. Все то, что он делал раньше с другими, но не имел права проделать с ней. Даже воздух накалился от гнева Фролло, она чувствовала кожей его слепую ярость. По его лицу скатилась пара капель пота, а дыхание стало таким частым, что он даже приоткрыл рот. Он стоял так близко, что вздумай она сказать что-то еще столь же громко и зло — и ее непременно обрызгает слюной. Представив это, Эсмеральда не смогла не отвернуть голову и сдержать гримасу отвращения, исказившую красивое лицо. Многое она готова безропотно выдержать. Но его близость… Такая мерзкая и отвратительная. Ненависть, смешанная с похотью — что может быть хуже?

Он вдруг отступил. Отпустил ее запястья и отпрянул, как бес от креста. Эсмеральда повернула голову, с непониманием оглядываясь. Она была готова к тому, что он задушит ее прямо сейчас, отчасти даже желала этого. Тогда она станет мученицей, отдавшей жизнь за свой народ в руки тирана. Но он ничего ей не сделал. Отвернулся и прошелся по комнате, злобно сжимая руки в кулаки. Пару раз он поднял их было к голове, но вновь и вновь опускал, не желая, видно, чтобы она становилась свидетелем его слабости. Словно подтверждая ее мысли, он резко вышел из кабинета, задержавшись лишь в дверях, чтобы бросить ей приказ:

— Оставайся здесь, цыганка. И упаси тебя Господь от мыслей о побеге.

Примечания:

Глава получилась долгой, эмоциональной и не отпускала меня примерно неделю. Писала днями и ночами, а когда не выходило писать — постоянно думала о ней. Буду рада вашим отзывам и надеюсь, вы сможете по достоинству оценить проделанную мной работу.