Взаперти (гет)

Они схватили ее. Она не смогла убежать незамеченной из собора, и ее приволокли сюда, в темницу. Она вырывалась, но напрасно. От этого лишь появились новые синяки. Не спасла ни помощь Квазимодо, ни покровительство архидьякона, ни плутовство Клопена. Ничего. А потом явился он. Тот, кого Эсмеральда, как и любой из цыганского племени, ненавидела. За других, а теперь и за себя. Из-за него ее бросили сюда, в темницу, к крысам, так и норовящим подобраться к босым ногам и укусить. В этом аду, называемом Дворцом правосудия, даже крысы жаждали крови. Или ей это только чудилось? Из-за не в меру ретивого судьи все виделись врагами. А главный из них сейчас был перед ней.

Клод Фролло приказал страже оставить их. Молча отперев дверь, вошел в камеру, где ее заперли. Здесь держался уверенно — темница не производила на него такого же впечатления, как на заключенных. И правильно, он в этом месте главный. Однако Эсмеральда стояла прямо, со скрытым достоинством и без тени страха на красивом лице. Здесь не было ничего, даже подобия лежанки, и приходилось либо стоять, либо сидеть прямо на полу. Она предпочитала стоять и гордо смотреть на него, почти что свысока. Он, впрочем, отвечал ей тем же.

Эсмеральда не показала ни страха, ни других чувств перед ним. Ее лицо ничего не выражало, кроме легкого презрения. Она бы могла броситься на него. Прижать худощавое тело к стене и, пока стража бежала бы на поднятый шум, успеть разбить его голову о камни, отомстив за все беды, причиненные им. Об этом мечтали многие. Но Эсмеральда не убийца. Только представив эту картину у себя в голове — ужаснулась и отринула ее, затолкав как можно дальше, вглубь, где ей не прорасти. Она не нарушит заповедей и не предаст Господа Бога внутри. Ей не стоило идти против Его воли из-за одного судьи, возомнившего себя карающей дланью.

— Теперь тебе некуда бежать, цыганка, — Фролло сказал это с явным удовольствием. Похоже, ему доставляли радость человеческие мучения. Хотя об это давно всем известно. Пока Эсмеральда боролась с собой, он успел встать у прохода, освещаемый неверным светом свечей на канделябре, принесенном с собой. По его лицу пробегали тени, делая похожим на дьявола, если таковой, конечно, имел людское обличье. Его слова отозвались лишь гневом внутри и мыслью о том, что убийство, пожалуй, может быть грехом не всегда. За него бы Господь ее простил. Она была в этом уверена. Но поднять на него руку все же не смела. Только молча и гордо смотрела на него, не считая нужным отвечать.

— Я говорил, что рано или поздно схвачу тебя, — тем временем, не дождавшись ответа, продолжал Фролло. — Ты покинула собор и теперь в моей власти. Я могу приказать, и перед ним сложат костер, на котором тебя сожгут как язычницу. Или… Ты можешь пойти со мной… Стать… моей.

Она едва сдержала себя, чтобы не отшатнуться. Его последние слова оказались самыми мерзкими из всех деяний. Ничего более лицемерного Эсмеральда до этого не знала. Прикрываясь защитой веры и горожан, он год за годом терзал ее народ, а теперь предлагал цыганке пойти с ним, явно ее возжелав.

— Надо думать, за это вы милостиво согласитесь перестать преследовать мой народ? — язвительно отозвалась она, только чтобы не терять достоинства. Все сильнее хотелось приложить его голову о камни и бежать. Но она не сможет. И завтра ее сожгут на костре. Эсмеральда совсем не надеялась на его положительный ответ. Даже напротив — хотела его отказа, чтобы отказать ему в ответ и, возможно, дать себе отсрочку. Дерзить легко на центральной площади, всегда имея возможность убежать от стражников, прикрываемая простым людом. А в тюремной камере невольно начинаешь выбирать выражения, чтобы не разозлить сильней того, в чьих руках теперь твоя жизнь.

Фролло молчал. Долго думал. Она не знала, о чем, но могла догадаться. Он мерил ее взглядом, явно пробегая им по ее плечам, а она, словно сбрасывая что-то, повела ими и приосанилась. Он сглотнул почти незаметно, но от нее, внимательно наблюдавшей, это не укрылось. Мерзкий, похотливый старикашка…

— Я прекращу преследования всех цыган, кроме воров и плутов, если ты согласишься пойти ко мне.

Этих слов Эсмеральда от него не ожидала. И теперь настала ее очередь думать и бороться с собой. Он принял решение в ее пользу, несмотря на то, что явно не желал соглашаться на необозначенное условие. Ей следовало бы все же отшатнуться, оскорбиться, плюнуть в эту противную благочестивую рожу. Она хотела этого. Но не сделала. Вместо того задумалась. Если он сдержит слово… Если и вправду прекратит тупое следование неизвестной цели, заставляющей уничтожать цыган… Ее народ сможет стать по-настоящему вольным. Она потеряет свободу, но принесет ее всем остальным. Это стоит дорого. Дороже, чем жизнь одной только цыганки. Дети смогут спокойно выходить на улицы, не учась убегать от стражи с самых пеленок, женщины смогут сами торговать сделанным товаром, без помощи лавочников, покупающих у них вещи едва ли не за бесценок и перепродающих втридорога, а мужчины получат возможность работать близко к дому. Никому больше не нужно будет прятаться, выставлять часовых, использовать тайные знаки и шифровать карты… Ее народ получит свободу, в которой нуждался как в воздухе. А ее запрут в золотой клетке.

— Я согласна, — выдохнула она единым вздохом, боясь, что передумает и не решится. Глаза Фролло расширились от удивления, похоже, для него ее согласие стало такой же неожиданностью. Он было улыбнулся, а она вдруг добавила: — С одним условием.

Улыбка померкла, едва успев наметиться. И хорошо. Она обещала стать такой жуткой и сальной, что Эсмеральда порадовалась внутри тому, что не увидела это. И на что она соглашается? Он же не просто в гости зазывает…

— Я тебя слушаю, — голос уверенный, но рука, держащая канделябр со свечами, дрогнула.

— Вы не прикоснетесь ко мне, пока я сама того не захочу, — а о том, что захотеть однажды все же придется, Эсмеральда старалась не думать.

Он не стал отпираться и оправдываться. И убеждать ее, что зовет не за тем, о чем она думала. Что хочет лишь вести великосветские беседы или толковать Библию. Нет, он не стал возражать. Оба понимали, что он покупает ее. Никто не указывал на это прямо, но и не утверждал обратного. А значит, скрывать товар и цену бессмысленно.

— Что ж, это… приемлемо, — наконец сказал Фролло. Она была не уверена — в сумраке темницы толком не разглядишь, — но, кажется, по его виску скатилась капелька пота. Вот ведь… Похотливый мерзавец. И она теперь обречена на жизнь рядом с этим похотливым мерзавцем. Неизвестно, насколько долгую. А если Эсмеральда ему прискучит? Он вышвырнет ее на улицу или на этой самой улице сожжет? Она не знала. И думать об этом не хотела. Не сейчас.

Они молчали. Смотрели друг на друга, надеясь понять мотивы другого. Узнать, не обманет ли. И все не могли поверить в то, что пришли к согласию. Сделку можно считать совершенной? Или… нет?

— Полагаю, теперь ты можешь покинуть темницу.

Он первым нарушил тишину. Она оживилась. Подошла к нему ближе, словно проверяя, насколько верны его слова и не захлопнет ли он решетчатую дверь. Глаза в глаза. Яркие, словно сияющий на солнце изумруд, и темные, как самая безлунная ночь. Мало кто осмеливался посмотреть ему в глаза прямо и без страха, даже с некоторым упреком. Но она решилась. Глядела в упор, не пытаясь избежать стойкого, с затаенной жадностью взгляда. В этой битве не оказалось победителей. Оба торжествовали. Один — получив власть, другая — жизнь. И оба потеряли нечто необходимое им во имя желанной цели. Он — возможность истребить тех, кого считал недостойных жизни, а она — свободу. Ни один из них еще не осознавал того, чего лишился, но уже понимал, что приобрел. Когда Эсмеральда прошла к выходу из темницы, он шумно втянул носом воздух, вдыхая легкий шлейф ароматных масел для волос. Совсем как тогда, в соборе. От нее это не укрылось ни тогда, ни теперь. Тогда она смогла вырваться и дерзко ответить. А сейчас? Не может. Ее сковывал договор. Он шаткий, зыбкий и оттого — опасный. Ей не стоило дерзить и зарываться, лучше делать то, что говорят. Иначе преследования цыган начнутся вновь. И кто знает, не вспыхнет ли пламя в сто крат сильней, чем раньше?

— Вы даете свое слово, что прекратите преследование цыган, если я пойду с вами, и вы не коснетесь меня, пока я того не захочу? — она обернулась, прежде чем выйти из камеры, и решила спросить, заставить его проговорить все точно слово в слово.

Фролло молчал. И думал довольно долго. Или это только ей так показалось? Он словно не был готов к обещанию и раздумывал, не повернуть ли все назад. Эсмеральда одновременно и хотела того, чтобы он отказался, и нет. Тогда ей не придется жертвовать собой. Но в то же время гонения ее народа не закончатся. Этот выбор сделан не до конца, и она не хотела склоняться в какую бы то ни было сторону. Пусть решится он. А цыганку утянет волею течения судьбы, где решает каждый и в то же время — никто.

— Да, я даю тебе мое слово.

Мрачный голос вырвал из раздумий. Эсмеральда тут же вскинулась, не желая оставаться с пустыми словами, и потребовала:

— Поклянитесь.

— Думай, что говоришь, цыганка! Мы не приносим клятв просто так.

— Клянитесь, или я не выйду отсюда иначе, чем на казнь.

Больше Фролло не колебался. Словно шагая в пропасть, проговорил:

— Я клянусь святой Марией, что не нарушу слова, данного цыганке Эсмеральде, не стану преследовать тех, кто был просто рожден цыганами и не замешан в злодеяниях. Я не прикоснусь к ней, пока она того не захочет, и не причиню ей вреда, стараясь хранить бережно от всех невзгод, от которых смогу сохранить.

Он, верно, думал, что такими словами смягчит ее. Преподнесет их как подарок, жест доброй воли. Смотри, цыганка: я обещаю тебя защищать. Но грош цена подобным словам рядом с таким чудовищем, который произнес их, чтобы только завладеть ее телом. Однако отступать некуда. Ради справедливости поклялась и она:

— Я клянусь святым Таддеусом пойти с Клодом Фролло и делить с ним кров. Я буду жить рядом с ним и не сбегу, если он не нарушит своего обещания, — в отличиие от Фролло, она выбрала покровителя безнадежных случаев и отчаянных ситуаций, ведь Эсмеральда искала выход и надеялась его найти. Клятва, однако, теперь сковала ее навсегда. Как и его.

Они вместе переступили черту. Почти идя рука об руку и в то же время сохраняя расстояние длиной в пропасть. Ни для кого из них жизнь не будет прежней. Они дали обещание не только друг другу, но и святым. Теперь любое отступление от данных ими слов станет грехом. И оба это понимали. Но пути назад уже не было. Эсмеральда вышла из темницы, а Фролло подал ей руку, словно предлагая скрепить их вечный союз:

— Пойдем, у меня есть еще дела во Дворце правосудия.

Они шли чуть порознь, не до конца принимая свою новую связь. Стражники на них не косились, боясь наказания от тяжелой руки судьи. Мало ли зачем он изловил цыганку, а теперь вывел из темниц? Их дело маленькое: следует хорошо нести службу, слушаться приказов и не задавать лишних вопросов. Раньше Эсмеральда такой позиции не разделяла. Она всегда высказывала все, что думает. Громко, во весь голос требуя правосудия для обездоленных. Но теперь молчала и она. Не задавала вопросов о том, куда они идут, не пыталась узнать, что все-таки он будет с ней делать. Пожалуй, всем остальным не стоит знать об их маленьком договоре. Но как Фролло объяснит, почему с ним живет цыганка, ранее им преследуемая? И ведь не жена, не служанка. Это бросит тень на его репутацию. Впрочем, как служанку он может ее представить, это будет приемлемо. Но не более, чем представить. Едва Эсмеральда вообразила, как прислуживает ему, подает завтраки, готовит купальню, убирается в его спальне — тут же содрогнулась. Ей непросто с ним рядом даже дышать. А изображать услужливое пресмыкание, свойственное всем слугам и даже требуемое от них, будет невыносимо.

Фролло, бросавший на нее время от времени задумчивые взгляды, постоянно наблюдавший украдкой, сказал:

— Не бойся, цыганка, я не обижу тебя.

Гордость не позволила признать мысли о липком страхе перед неизвестностью, таящемся глубоко на дне чистой души. И опасений того, как он поведет себя с ней за закрытыми дверьми его дома, также открывать ему не желала. Эсмеральда только вскинула голову, показывая, что не боится и его слова утешения ей не нужны. Фролло, как никто знавший вольный характер цыган, это понял. И больше не заговаривал с ней. Они шли в тишине, перебиваемой поначалу мольбами заключенных об освобождении, пока они проходили мимо камер, потом, около пыточных, стонами тех, кто попал в цепкие лапы палачей. Ей не нравилось это место. Она и раньше слышала о нем, но и представить не могла, насколько здесь душно. Не потому, что жарко или нечем дышать. Страдания всех этих людей оседали на коже незримой сажей погребальных костров, очерняя не то, что можно увидеть, а нечто внутри. Белые хлопья от кого-то сожженного проникали в легкие вместе с воздухом, смешанным со смрадом страданий и отчаяния. Навстречу им попались двое стражников, которые волочили на допрос (а может, уже с него) кого-то измазанного грязью и кровью, едва напоминавшего человека. Перепачканный фартук замыкавшего палача бурым пятном бросался в глаза. Эсмеральда не смогла смотреть. Отвернула голову и зажмурила глаза, пытаясь развидеть вывихнутые суставы, свалявшиеся колтуном грязные волосы и заляпанную кровью рубаху. Ей чудился запах крови и стоны того, кому умелый палач все не дает умереть, хотя при ней тот человек не издал ни звука. Стало дурно. Босые ноги теперь остро чувствовали каждый шов между каменными плитами и мельчайшие выбоины. Она едва не оступилась. Ей стоило бы открыть глаза и смотреть, куда идет, но видеть темный след, оставленный сочащейся из открывшихся ран кровью, для нее невыносимо. Эсмеральда вдохнула глубже и чуть пошатнулась от подступившей дурноты. Вдруг ощутила чьи-то ладони на своих плечах. Не чьи-то. Его.

— Не трогайте! — воскликнула она, распахивая зеленые злые глаза. Попыталась было отшатнуться. Но у на вид старого судьи оказалась железная хватка. При том он оставался совершенно спокоен, несмотря на ее выпад.

— Спокойно, я помогу тебе.

— Так же, как и ему «помогли»? — Эсмеральда прошипела сквозь зубы, стараясь сделать это не слишком громко. На шум сбежится стража. Этого ей точно не хотелось. Чем меньше вокруг нее подобных… людей, тем лучше. Ей бы вырваться. Но держат слишком крепко, не оставляя на это и шанса.

— Он совершил преступление и обязан за него поплатиться, — голос опытного судьи, знавшего толк в пытках и повидавшего на своем веку множество преступников, не дрогнул. Его вовсе не беспокоили ни попытки освободиться из его рук, ни повышенный тон. Он был уверен в себе — здесь все подвластно ему. Спустя время так случится и с Эсмеральдой. Фролло некуда торопиться.

— Что такого нужно сделать, чтобы перестать выглядеть человеком?

— Ты сама ответила на свой вопрос, цыганка. Он не раз участвовал в заговоре против королевской семьи и долго не хотел раскрывать ни своих истинных мотивов, ни остальных участников. Не так давно они хотели убить наследника французского престола. Тебе известно, сколько ему лет?

Эсмеральда мотнула головой, и непослушные волосы взъерошились еще сильней. Она уже не вырывалась и не сопротивлялась Фролло. А он уводил ее все дальше по коридору, сжимая хрупкие плечи и вкрадчиво шепча едва ли не на ухо:

— Ему двенадцать. Совсем еще юнец. Ты хотела бы, чтобы он погиб от рук мятежников?

— Нет… — выдохнула она, понимая, что проиграла в этой битве. Возможно, не все здесь невиновны, как она думала. — Но почему вы так жестоки?

— Потому что он не хотел признаваться. И нам пришлось ему помочь, — просто, будто речь шла о чем-то обыденном, к примеру, о покупке молока подешевле, ответил он.

— Но что, если он признался, лишь бы вы прекратили пытки? С чего вы взяли, что он виновен?

— Я вел допросы. Подобные дела требуют присутствия судей высшего ранга. Он виновен, поверь. Уж я-то знаю.

Тихие увещевания подействовали. Она смиренно опустила голову, признавая, что он может быть прав. Ей открывался новый мир, где расправлялись жестоко, но, быть может… справедливо? Раньше все казалось неправильным. Сам этот Дворец правосудия не должен был жить, подпитываясь кровью невинных и укрепляясь на ней, пуская корни, разрастаясь, находя новых жертв. Долгими вечерами ей рассказывали про облавы, погони, пытки и повешанья. В историях старших она видела лишь несправедливость и жадную жестокость тех, кто должен был их защищать. Эсмеральда вдруг вспомнила, как еще в детстве видела казнь. Не на главной площади, не перед Дворцом правосудия. Казнили у ее дома, во Дворе чудес. Она тогда еще спросила кормилицу, воспитавшую ее, почему они убивают этого человека. Та ответила, что он хотел причинить им зло и виновен в том, что пытался найти их дом. Но он не был похож на злого человека. На нем не было доспехов стражника. Он все пытался что-то сказать, но ему не позволяли. Так и казнили — с повязкой на лице, не дающей вымолвить ни слова. Эсмеральда тогда скоро забыла этот случай. А теперь вспомнила и не могла отделаться от навязчивых вопросов. А правда ли был виновен тот человек, чьи кости давно затерялись средь остальных скелетов подземных катакомб? Если невиновные на самом деле заслужили свою участь, то может ли быть наоборот? Что она знает о злых героях рассказов старших? Ей говорили, что во Дворце правосудия сплошь невинные люди, попавшие туда только из-за неуемной ненависти главного судьи. И теперь она видела, что это не так. Сколько же правды от известного ей останется в конце?

— Вижу, теперь ты понимаешь, — сказал Фролло, наблюдавший за переменами на ее лице и смятением от понимания неоднозначности черно-белых красок, постепенно проникавших друг в друга. — Порой мы вынуждены идти на тяжкие меры, чтобы добиться справедливости.

— Вы приказали схватить меня после того, как я освободила Квазимодо. О такой справедливости вы говорите?

Она вновь упрямо вздернула подбородок и с упреком посмотрела на Фролло. Впрочем, на него это не произвело впечатления, и он оставался совершенно спокоен, растолковывая ей, как ребенку. Это злило еще сильнее. Ей не нужны его поучения!

— Ты дерзнула ослушаться моего приказа и перечить мне на глазах у всех. А он должен был понять, как на самом деле к нему относятся.

— Но это неправда, все были рады ему!

— Ты странно понимаешь радость. В него швыряли гнилыми овощами, привязали к позорному колесу и раскручивали на потеху толпе, — на разветвлении коридора он мягко надавил на ее плечи, увлекая в нужную сторону. Она хотела было дернуть ими, чтобы сбросить его ладони, но передумала. Это будет бесполезно, он уже не отпустит ее. Добиваться синяков от более крепкой хватки не хотелось. Ссориться с тем, в чьей власти она сейчас находилась, тоже. И Эсмеральда постаралась больше не думать о его руках, приобнимающих ее. И о том, что думал Фролло сейчас.

— И вы не сделали ничего, чтобы прекратить это, — с упреком сказала она. Его равнодушие злило что тогда, что сейчас. Как можно относиться подобным образом к своему же воспитаннику? Нужно быть поистине жестоким человеком, чтобы спокойно наблюдать за страданиями того, кого растил столько лет.

— Ему следовало хорошо усвоить урок. Не случилось этого — он и дальше бы сбегал из собора. Меня бы не было рядом, и всякая пьянь вновь накинулась на него. Ты бы не смогла ему снова помочь.

Эсмеральда растерялась. Она не ожидала, что у показной жестокости был скрытый подтекст. Там, на помосте, ее поразил его приказ не помогать. А сейчас вдруг обретал смысл. Но и сдаваться так просто было не в ее привычках. Она возразила, хоть и не так уверенно, как прежде:

— Но кто-то другой…

— Кто же? В тысячной толпе не нашлось никого, кроме тебя.

Она отвернула голову, не отвечая и понимая что он прав. Толпа и вправду стала жестока в мгновение ока и накинулась на него. Безо всякой причины те, кто чествовали его, стали презирать. А может, и чествование было ненастоящим? Тогда все ужаснулись, поняв, что его лицо — не маска. Она и сама не сдержала эмоций. Только Клопен вступился за него в то мгновение. Сплел нужные слова и представил Квазимодо так, чтобы ему обрадовались. Но… Ненадолго. Пожалуй, Фролло был прав. Люди никогда не смогут принять искривленное Богом лицо, за которым прячется самая добрая душа. Ему и вправду не стоило покидать собор. Хоть и такая жизнь представлялась Эсмеральде ужасной и душной. Сама она никогда бы не смогла так жить. Двор чудес, в котором было столько людей и места, был ей тесен. Несмотря на запреты старших, малышкой она выбиралась в большой мир Парижа и не могла налюбоваться его простором. Он поражал свободолюбивое сердце и занимал в нем особое место, каждый раз открывая ей новые чудеса жизни. Что стало бы с ней, не имей она возможности видеть его и живя взаперти?

— Те стражники понесли свое наказание, — сказал вдруг Фролло.

— О чем вы? — пребывая в глубокой задумчивости, она не сразу поняла, о чем речь, и забыла даже огрызнуться. Впрочем, после его слов, натолкнувших на тяжкие размышления, этого не так уж и хотелось.

— Я наказал зачинчиков той позорной сцены.

И вновь он ее поразил. Ранее, представляясь ей жестоким самодуром, добившимся власти, а может, имея ее с рождения, судья Клод Фролло поражал внезапно открывшейся ей справедливостью его решений. Может быть, не всех, но… Он явно не был тем чудовищем и самодуром, которого высмеивали в пьесах, сочиняемых во Дворе чудес, в стремлении сделать его посмешищем и перестать бояться.

— Я думала, вы одобряете подобное…

— Подобное нарушение порядка? Со стороны моей же стражи? Нет. Стража на праздниках обязана следить, чтобы драк не возникало, а не начинать их и устраивать народные казни. Признаю, их поведение было мне на руку — не пришлось наказывать Квазимодо самому. Но они не имели права вести себя подобным образом. Их наказание послужит хорошим уроком остальным.

— Вы всем любите раздавать уроки? — на этот раз она не придумала колкость. Да и не видела в этом смысла.

— Таков мой долг. Я должен следить за порядком и делать все, чтобы его поддерживали и остальные.

Возразить на это было нечего. Как бы ни было неприятно этого признавать — он прав. Пыточные они уже миновали, и примириться с этим легче. Непросто думать о справедливости поступков, когда слышишь стоны боли тех, кто пострадал от благих помыслов. Но что в таком случае с ее народом? Оправданы ли их гонения? «Нет», — решила она. Они не могут быть оправданы. Фролло наказывал всех без разбору. Его стража хватала даже детей, сбежавших посмотреть город. А также простых женщин и мужчин, пытающихся найти себе пропитание. Заговаривать об этом сейчас Эсмеральда не стала. Глубоко внутри ей боязно. Вдруг узнает, что все ранее узнанное о цыганах — ложь. Что станет с ней тогда? Выдержит ли ее сердце новую правду? Насколько эта правда окажется жестокой? Какой она станет для нее? И как откроется? Обрушится ли громом небесной тверди, оглушив и лишив земли под ногами, или познается постепенно? Столько вопросов терзали юную душу и не приносили никаких ответов, только смущали разум, сея семена сомнений. Мятежный нрав сейчас молчал, усмиренный открывшимся откровением. И уступал место непонимающему сердцу, истово верующему в справедливость ранее, и разочарованному в ней сейчас.

Фролло ничего не говорил. Видя, что она притихла, только мягко направлял ее на поворотах, все не опуская рук с девичьих плечей. Он придерживал ее на крутых каменных лестницах, помогая не упасть. Ее по-прежнему несколько пошатывало, и такая помощь пришлась кстати. Эсмеральда ее не очень-то замечала, погруженная в непростые размышления. Пожалуй, это к лучшему. С этим все равно ничего нельзя было поделать, а увлекаться мыслями о том, как противны его ладони, касающиеся кожи через льняную рубаху… не стоило. Они прорастут в уме и заставят думать лишь об этом. Потом ей будет не отмыться от чувства, что они все еще на ней.

— Мы пришли, цыганка, — Фролло остановился, вынуждая остановиться и Эсмеральду. Это снова было ненавязчиво, и подобной мягкости не ожидаешь от столь жестокого человека. Однако же никто не знал, каков он в быту и как относится к тем, к кому привязан, наблюдая лишь его службу. Шерсть его коня — верного спутника, — всегда лоснилась, и тот выглядел вполне довольным жизнью. Впрочем, следил за этим, вероятно, конюх. А трепетность касаний к Эсмеральде можно объяснить желанием понравиться и поскорей войти в доверие. Иначе ее не заполучить. Они оба скованы обязательствами, но одно из условий — ее желание. Как бы то ни было, сейчас он распахнул перед ней двери, приглашая войти в одну из комнат. — Это мой скрипторий.

— Скрипторий? — недоверчиво спросила она, осторожно осматриваясь и оценивая обстановку.

— Обычно так называют мастерские при монастырях для работы с бумагами. Там работают как переписчики рукописей, так и церковные судьи, — вполне миролюбиво пояснил он, обводя рукой кабинет, чтобы показать гостье.

— Я знаю. Я не понимаю, какое вы к этому имеете отношение.

— Знаешь? — удивился Фролло. По мнению Эсмеральды, несколько наигранно. Он предпочел проигнорировать ее выпад и обратить свое внимание на другую деталь, заинтересовавшую его. — О чем еще ты знаешь, цыганка?

— О милосердии, которого вам не дано, — язвительно отозвалась она, с презрением осматривая судейскую канцелярию. Сколько бахвальства должно быть в человеке, назвавшим это Богу противное место скрипторием? Он, верно, хотел показать тем самым, что его помыслы принадлежат церкви и продиктованы Господом. Ее разозлила его наглость. Как он посмел? В нем нет и капли святости, как можно? Забыв о прежних мыслях и разговоре, состоявшемся между ними, она гордо вскинула голову, с вызовом глядя на Фролло. — Неужели тот, кому по нраву прибегания к пыткам и мучениям невинных, находит время для божественных записей и молитв? Разве в Библии, которую вы здесь, конечно же, переписываете, не говорится «не убий»? Или, быть может, ваша версия Священного писания имеет некоторые… поправки?

Судя по тому, как дернулась его рука — он хотел ударить ее. Эсмеральда не шевельнулась, не попыталась уйти от предполагаемого удара. Прямо, с укором глядела ему в глаза, не показывая страха. Даже скрестила руки на груди, показывая, насколько непоколебима ее уверенность в правоте высказанных слов, их уместность. И ждала, что же он сделает. Фролло не делал ничего. Боролся с собой, пытаясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие. Но напустить на себя безразличный вид не выходило: его лицо побагровело, а подбородок сильнее выдался вперед из-за того, что он излишне сильно сжал челюсти, сдерживая резкие речи. Темные глаза прищурились, разглядывая ее. В них явно читались злоба и желание наказать дерзкую девчонку, посмевшую бросить ему в лицо подобные слова. Но сделать с ней он уже ничего не мог. Нарушить слово данное самой Деве Марии… Даже Фролло, легко поступавшийся принципами ради целей, не мог пойти на подобное. Он молчал некоторое время и ответил почти спокойно:

— Я уже объяснил тебе, цыганка, — видно, как непросто давались ему слова. С языка явно норовились сойти другие: приказ схватить ее и наказать. Но пока он держал себя в руках и на словах не обращал внимания на оскорбление, нанесенное ее неуемной дерзостью. Сейчас Фролло мог пожалеть о том, что связал себя клятвами с цыганкой, пойдя на поводу низменных желаний. — Не думал, что мы вернемся к этой теме вновь. Порой ради справедливости нам приходится идти на меры, которые остальные признают жестокими, и наказывать тех, кого все считают невиновными.

— И в чем же виновен мой народ, который вы так нещадно терзаете?! — воскликнула она, в запале выкрикнув слова, к обсуждению которых была не готова. Внутри жгло чувство справедливости, взращенное годами, проведенными в гонениях. С малолетства ее приучали беречься жестокого судью, бросавшего в тюрьмы всех без разбору и отправлявшего на плаху любого, кто ему не угодил. И одна беседа не могла заменить годы ненависти и принести веру в правомерность его деяний.

— Твой народ — это воры и плуты.

— Вы лжете! — Эсмеральда хотела перебить его, но он повысил голос и не позволил говорить дальше, вынудив слушать несправедливые обвинения:

— Вы живете не по правилам, проводите колдовские обряды, смущаете простой народ. Вы поклоняетесь старым идолам, вы — язычники!

— Мы не язычники! — яро возразила Эсмеральда. На этот раз у нее вышло ошеломить его, отчего он замолчал, и она воспользовалась этим, чтобы продолжить. — Я верую в Господа нашего, молюсь пресвятой Деве и возношу хвалу Иисусу, за то, что он умер, искупая наши грехи. Вот, смотрите! — она распахнула ворот рубахи и выдернула деревянный крестик из-под одежды. Крест был небольшим и не слишком искусно вырезанным, но снизу оплавлен золотом. Тоже не слишком аккуратно, мало того — золото несколько повредило дерево, пустив по нему маленькие трещины и обуглив, но то все же выдержало, сохранив целостность и форму. Крест был подвешен на коротком кожаном шнурке, и Эсмеральде пришлось встать к Фролло совсем близко, чтобы тот мог рассмотреть его. Снимать свою, пожалуй, самую дорогую вещь ради него не собиралась. И приходилось чем-то жертвовать, подпуская ближе того, кого сейчас подпускать не хотелось.

Фролло, судя по виду, опешил от такой ее прыти, забыл о праведном гневе и сделал то, что велели: посмотрел на крест, сунутый прямо под нос. Он протянул было руку, но Эсмеральда одернула его, не позволяя прикоснуться к своей личной святыне:

— Не трогайте! — прикрикнула она на него и отступила на шаг. Фролло чуть пошатнулся и поднял на нее взгляд, будто околдованный. Некоторое время он молча смотрел на нее. Она тоже ничего не собиралась говорить, только тяжело дышала после пылкой речи. Взгляды скрестились, словно шпаги, надеясь победить без слов. Оба противника были умелы и не собирались уступать первенство. Но у одного оказалось явное преимущество. Фролло опустил взгляд ниже. Можно было подумать, что он хочет вновь рассмотреть крест, но нет. Эсмеральда точно знала, что означает этот сальный взгляд и оскорбленно воскликнула: — В глаза мне смотрите!

— Хорошо, — на удивление спокойно согласился он, с каким-то скрытым достоинством отворачиваясь и уходя к большому столу у высокого окна.

Она осталась стоять у дверей, растерянная и не понимающая, что делать дальше. Он согласился с ней, так о чем еще спорить? Пыл пререканий поугас, будто костер, что залили водой, и теперь ему ничего не оставалось, кроме как возмущенно шипеть. Не способный больше гореть, он остывал, оставляя после себя лишь сырые, не прогоревшие головешки. Легкий, оставшийся от пламени дымок уносился прочь, куда-то ввысь. и ответить на оставшиеся вопросы уже не мог. Не зная, куда ступить, стоит ли ей последовать за Фролло или остаться стоять, а может, присесть, Эсмеральда так и стояла у дверей, чувствуя себя на редкость глупо. Спрашивать и вообще заговаривать с ним не хотелось, но это был его кабинет, нужно дождаться приглашения. А он молчал, стоя у окна и разглядывая Париж, словно забыв о ней. О чем он теперь думал? Удалось ли ей убедить его, что цыгане не заслуживают таких гонений? Или он собирается нарушить данное ей слово, решив, что такая дерзкая цыганка не стоит усилий? Эсмеральда неуверенно теребила косынку на поясе, тихонько позвякивая монетками, пришитыми по краю. Судейский кабинет угнетал ее, делая растерянной, лишая уверенности в себе. Слишком мрачной была обстановка. Даже для той, чей дом находился рядом с кладбищем. В комнате почти не было мебели или украшений, совершенно ничего лишнего. Огромное окно не занавешивали шторы. Стены из темного камня, как и весь Дворец правосудия, без картин и гравюр. У одной из них стояло несколько стеллажей с книгами. Они были единственным живым пятном здесь. Только от книг не исходило зловещей предрешенности. Другую стену занимали полки со свитками, пергаментами и другими писчими принадлежностями. Почти вплотную к окну стоял массивный стол. За ним и творились судьбы парижан. Чтобы сдвинуть его, потребуется четыре дюжих человека, не меньше. Все вещи на нем лежали в идеальном порядке, явно составляя композицию и находясь на точно выверенном расстоянии друг от друга. Легко представить, как его хозяин часами сосредоточенно выбирал место для каждого предмета, а после ревностно следил за тем, чтобы все оставалось на своих местах. Еще два стула: простой табурет для посетителей и высокий, резной, похожий на трон — для самого Фролло. Больше ничего. Угнетающая пустота, ничего живого. Даже солнечному лучу не на чем задержаться и поиграть красками, пуская праздные отблески. Хотелось бросить на мертвые каменные плиты ковер, чтобы те перестали быть такими холодными, поставить в середину стола сухоцветы, нарушая идеальную, но бездушную связь предметов, накинуть ткань на сидение, обыграв его повеселее. Это меньшее, что сделали бы в ее таборе. Но ничего такого Эсмеральда сделать не могла. Оттого и задыхалась в душном склепе правосудия.

— Прости, цыганка, я был неправ, — сказал вдруг Фролло, заставив ее вздрогнуть от неожиданности. Он, оказалось, раздумывал над ее словами и даже принял внутри какое-то решение. — Я больше не стану называть тебя язычницей и так оскорблять твою веру.

Сраженная его извинениями, она только что и кивнула в ответ. Быть может, она первая, кто удостоился от него таких слов. Зная этого человека, в это легко было поверить. Смятенная еще сильней Эсмеральда так и переминалась с ноги на ногу, не сделав и шага с места. Он это заметил. И, обернувшись, широким жестом указал на табурет:

— Ты можешь присесть.

Отказываться было глупо и, поколебавшись, она приняла его приглашение. Медленно, с достоинством прошла по холодным каменным плитам и села на неудобный табурет. Он оказался ниже положенного, да к тому же шатался, отчего стол и сидящий за ним Фролло должны были словно нависать над гостем, и тот чувствовал себя еще более неуютно и оставался без опоры. Эсмеральда сполна ощутила это чувство здесь. Не только из-за низкого табурета атмосфера была здесь пугающей и зловещей. Неизвестность грядущего пугала не меньше и занимала мысли. Смогут ли они ужиться вместе? Насколько долго хватит его выдержки? И выживет ли она взаперти? Сможет ли не зачахнуть рядом с ним, влекомая недоступной более свободой? Ее жизнь прежде была свободной и легкой. Из забот — натанцевать себе на пропитание. Вчера танцевала там, сегодня — здесь. А завтра танцев не будет. Фролло, верно, ей запретит и на улицу выходить. О развлечении простого люда и речи быть не может. Чем она будет жить рядом с ним? На что похож его дом? Такой же склеп, как и этот кабинет, верно. Склеп, который станет ее могилой навсегда.

— Почему твой крест так странно выглядит?

Она не сразу расслышала вопрос. Из-за шороха беспокойных мыслей в голове смысл дошел до нее спустя минуту. И как ему объяснить? К тому же столь личное… Но может, стоит попробовать, и он увидит в цыганах что-то, кроме колдовства и греха? Готова ли она пожертвовать своей тайной, не доверенной никому, ради убеждения Фролло? Не использует ли он это против нее? И как отнесется? Эсмеральда встала с шаткого табурета и отошла к стеллажу с книгами. Ей хотелось стать не такой уязвимой и укоренить свое положение. И принять решение. Он не тот человек, которому стоит доверять. Это известно всем. Но что делать ей? Ее положение не сравнимо ни с чьим иным. Для нее не найдется предписаний, руководствоваться придется лишь своим умом. Ей бы хоть посоветоваться с чутьем, но то, уловив угрозу, запряталось глубоко внутрь. Доверять или не стоит? Когда тишина затянулась, она все же решилась на откровенность, припорошив ее налетом насмешки:

— Пытаетесь усмотреть в этом злой умысел? Его нет. Я с детства мечтала о золотом кресте, символе истинной веры. Но пока у меня только такой.

Фролло наблюдал за ней. Его взгляд она чувствовала на плечах, а затем на спине. Она обернулась, чтобы видеть его глаза. И, возможно, прочесть в них что-то. Ответы на вопросы, терзающие ее без конца? Или подсказку, что ей делать дальше… Но пока он смотрел на нее с простым интересом. И удивительной доброжелательностью. Подобной не ожидаешь от такого… такого…

— Почему не заказала? Денег нет?

— Потому что из-за вас ни один ювелир не желает иметь дела с цыганами, — с вызовом сказала Эсмеральда. Во многих бедах ее народа виноват именно он. И стоит ему об этом напомнить. А также проследить, чтоб более не забывал. — А к тем, что имеют — я не обращусь. К этим скупщикам краденного обращаться с такой просьбой — истинное богохульство. Вот и пришлось… самой.

— Ты сама это сделала? — он удивился. Похоже, не ожидал, что простая цыганка способна на что-то, кроме омерзительных выкрутасов и колдовства. По правде говоря, в колдовстве она была не сильна. И подозревать ее в подобном — глупо. Да только попробуй ему это объясни. Глаза смотрят, да не видят.

— Да, сама, — горделиво ответила она, приосанившись. Ее крест — самое дорогое, что у нее было. И вовсе не из-за золотой оправки. Для нее это символ свободы, что непременно наступит и прекратит страдания, сколь бы долгими они ни были. — Я серьги хотела переплавить, да только у нас умельцев нет.

— Ну разумеется, цыгане воруют золото, а не плавят, — он самодовольно усмехнулся, будто говоря прописную истину, с которой знаком каждый. Такое бахвальство только злило ее и заставляло жалеть о проявленной откровенности. Нет, довериться ему было ошибкой. Больше не стоит ждать от него понимания. Он на него не способен.

— Мы не воры! — вскинулась оскорбленная Эсмеральда. — Вы загнали нас в подполье, заставили прятаться и перебиваться куском хлеба, но мы не воры!

— Чем же вы тогда зарабатываете на жизнь?

В противовес Эсмеральде, которую обуревал праведный гнев за несправедливые предрассудки, он оставался совершенно спокоен и внешне не проявил никаких чувств. Только наблюдал за ней с любопытством, будто смотря выступление заезжих лицедеев и ждал продолжения забавной истории. А она разошлась не на шутку. Уязвленная гордость и чувство обиды жгли изнутри, заставляя выплескивать злость в слова и наносить ими удары, словно хлыстом:

— Мы ткем, печем хлеб, делаем инструменты и обрабатываем металл! — ее глаза горели, когда она защищала свой народ и себя. За свои убеждения Эсмеральда готова биться до конца. И если до этого никто не осмелился перечить властному судье, то это сделает она. Фролло должен увидеть лицо тех, к кому он так несправедливо относится. — С цыганами мало кто имеет дело, но мы не опускаемся до воровства. Мы продаем свои товары лавочникам, которые согласны их купить и продавать дальше. Мы выполняем мелкую работу, до которой не доходят руки у хозяев. Помогаем с лошадьми, чиним все, что можно починить! Многие из нас встают до рассвета, чтобы успеть доехать до окраин, где нас нанимают на работу.

Горячая речь, однако же, не произвела на него впечатления. Он взирал на нее даже с каким-то снисхождением, словно выслушивая детский лепет, лишенный всякого смысла. Не протестовал, не перебивал, терпеливо дожидаясь, пока она закончит, и только потом отвечал. Все без излишних эмоций и красок на лице. Даже в глазах ничего не разглядишь — в них лишь черная пустота. Не такая, что бывает у юродивых от недостатка ума. Ясно, что эту пустоту он призвал намеренно, отгораживаясь ею, как стеной. Слишком высокой, чтобы разглядеть за ней хоть намеки на чувства.

— А чем же занимаешься ты?

— Я дарю людям радость, в этом мой хлеб, — с достоинством ответила она, едва сдерживаясь от едких слов, после которых они оба пожалеют.

— Радостью сыт не будешь.

Его спокойствие злило, и костер, пылавший внутри, был готов разрастись в пожарище, сжигающее все на своем пути. Ей хотелось сказать ему что-нибудь эдакое, хлесткое, что заденет и разрушит показное спокойствие. Хотелось разбить эту бесчувственную статуэтку, заставить камень треснуть и явить свой нрав, не скрываясь больше за маской. Эсмеральда больше не желала сдерживаться, заталкивая чувства поглубже. О, она все ему выскажет. Он пожалеет о своем спокойствии. Ее не провести и не заставить думать, что словами его не задеть. Она найдет те, что не оставят его равнодушным.

— А мнимым благочестием? Сколько вам платят за то, что вы охотитесь на нас, как на зверьков?

Ее слова, брошенные наугад, прозвучали как плевок. И достигли цели. Лицо Фролло вновь побагровело. Он, наконец, не сдержался и ударил кулаком по столу:

— Не забывайся! Помни, с кем говоришь!

— И вы тоже!

Он смолчал, но она не успокоилась. Желая до конца разоблачить лицедея, игравшего святошу, Эсмеральда подыскивала слова, которые смогут оскорбить его, и он покажет свое истинное лицо. Как она могла поверить, что этому человеку не чуждо значение справедливости и ценности правды? Он лишь прикрывался своей праведностью, используя отговорки, чтобы завоевать ее доверие. Умело использовал слова, задевал ее за живое, трогая скрытые струны души. Она не должна была верить ему. Как судья, неоднократно участвовавший в пытках, он знает, на что стоит давить. Но Эсмеральда ему не дастся. У нее есть козырь в рукаве. И имя ему — правда.

— Вы преследуете цыган, оправдываясь тем, что они живут во грехе, а сами желаете затащить одну из них в постель и отод…

— Хватит! — вскричал он, почти с ненавистью глядя на нее и прекрасно понимая, что именно она хотела сказать. Мгновение, и Фролло оказался рядом, нависая над ней, заламывая тонкие руки и почти вжимая в книжные стеллажи. — Замолчи, цыганка. Я поклялся беречь тебя, но ты забываешься! Твоя жизнь находится в моих руках, тебе стоит помнить об этом.

Эсмеральде некуда отступить — в спину упирались корешки книг, несколько из них больно кололи под лопатками. Но не эта боль была сейчас страшной. Куда страшнее — его ненавистные, почти черные глаза. Теперь в них не было пустоты и обманчивого спокойствия. Только злоба, желание причинить боль, наказать. Все то, что он делал раньше с другими, но не имел права проделать с ней. Даже воздух накалился от гнева Фролло, она чувствовала кожей его слепую ярость. По его лицу скатилась пара капель пота, а дыхание стало таким частым, что он даже приоткрыл рот. Он стоял так близко, что вздумай она сказать что-то еще столь же громко и зло — и ее непременно обрызгает слюной. Представив это, Эсмеральда не смогла не отвернуть голову и сдержать гримасу отвращения, исказившую красивое лицо. Многое она готова безропотно выдержать. Но его близость… Такая мерзкая и отвратительная. Ненависть, смешанная с похотью — что может быть хуже?

Он вдруг отступил. Отпустил ее запястья и отпрянул, как бес от креста. Эсмеральда повернула голову, с непониманием оглядываясь. Она была готова к тому, что он задушит ее прямо сейчас, отчасти даже желала этого. Тогда она станет мученицей, отдавшей жизнь за свой народ в руки тирана. Но он ничего ей не сделал. Отвернулся и прошелся по комнате, злобно сжимая руки в кулаки. Пару раз он поднял их было к голове, но вновь и вновь опускал, не желая, видно, чтобы она становилась свидетелем его слабости. Словно подтверждая ее мысли, он резко вышел из кабинета, задержавшись лишь в дверях, чтобы бросить ей приказ:

— Оставайся здесь, цыганка. И упаси тебя Господь от мыслей о побеге.

Примечания:

Глава получилась долгой, эмоциональной и не отпускала меня примерно неделю. Писала днями и ночами, а когда не выходило писать — постоянно думала о ней. Буду рада вашим отзывам и надеюсь, вы сможете по достоинству оценить проделанную мной работу.

Примечания:

Должна добавить ремарку. В моем фанфике Эсмеральда носит более закрытую одежду: рубаха полностью покрывает плечи и зашнурована почти под горло. На руках больше браслетов, а на шее множество безделушек на кожаных шнурках, выставленных напоказ (кроме креста — его она прячет под одежду, подальше от посторонних глаз). Также, находясь в соборе, она покрывала голову. Несмотря на то, что мне действительно нравится внешний вид, представленный в мультфильме, я должна была его несколько видоизменить, чтобы он больше соответствовал эпохе и тем нравам, что были в Средневековье. Хотя большую часть образа я все-таки оставила.

Запал спора все не отпускал, но браниться больше не с кем — Фролло ушел, оставив терзаться возмущениями в полном одиночестве. Эсмеральда в злости стукнула кулаком по стеллажу, да только отбила себе пальцы и стала еще злее. Горячая кровь бурлила в жилах, не желая мириться с несправедливостью и оставлять все как есть. Ее так и подмывало выйти вслед за Фролло, проследить и продолжить перебранку. Благо хватило ума этого не делать. Она не успеет ступить и трех шагов, как ее схватят стражники, заломят руки и… А вот что будет дальше — представлялось слабо. Наверняка ее поволокут вновь в темницу. Или этот подлец уже успел распорядиться и отдать соответствующие указания? Если да, то какие же? И сообщит ли он об этом Эсмеральде? Навряд ли. Ему точно на руку ее неведенье. Чем зыбче земля на которой она стоит — тем выше риск оступиться. Нет, оставаться в его кабинете (называть это место «скрипторием» даже в мыслях противно) будет самым разумным, что можно сделать.

Она потерла запястья, невольно морщась от неприятного зуда, оставшегося на коже. И нужно было ей дразнить Фролло… Эсмеральда никогда себе не признается, да и ему тоже, и вообще никому и ни за что, но в тот момент, когда он навис над ней, больно сжимая запястья — ей стало страшно. Это гадкое, липкое чувство окутало ее туманом, проникло в легкие вместе с воздухом и отравило кровь. Она ненавидела себя за эту слабость. Старалась об этом забыть, не думать. Не только злость, но и страх изводили ее изнутри, заставляя кулаки сжиматься сильнее, а сердце — биться пойманной в силок птицей. И сейчас разум пытался отвлечься от пагубных мыслей, но тщетно. Злость — плохой советник, да к тому же не обремененный хорошими манерами и знанием, когда стоит покинуть собеседника, не утомив его. Он не отстанет, пока не сделаешь глупость. Пока нашептываемые слова не вопьются в память острыми клыками, оставляя после себя шрамы, не позволяющие забыть. Сейчас он уговаривал ее сделать хоть что-то. Вновь ударить полку с книгами, вымещая злость, пойти искать Фролло для продолжения спора… Ну, или дождаться его и уже здесь высказать все, что думает. Хотя невысказанного осталось не так уж много. Она бросила ему в лицо все слова, что в ней были. Остальное — лишь несобранные образы, эмоции, чувства. Нужно облечь их в словесную форму, да только складывались они лишь в бессвязные оскорбления.

Эсмеральда вздохнула, как никогда остро ощущая свое бессилие, и отошла к окну. За ним был Париж. Шумный, с множеством забот и чаяний простого люда. Чарующий город, засевший в ее сердце на веки. Она знала его так хорошо, и в то же время он был для нее нов. Даже знакомые улочки обретали новый окрас, меняясь днем, ночью, весной и осенью. Всегда. Этот город никогда не прискучит. Даже свободолюбивой цыганке, не терпевшей постоянства, в нем не было тесно. Табор, в котором она родилась и провела детство, давно уже перекочевал дальше, узнавая новые территории. А Эсмеральда не смогла разлучиться с Парижем. Все равно что бросить любимого. Они связаны неразрывно, и если он уж как-нибудь обойдется без очередной жительницы, далеко не первой и, конечно же, не последней, то вот она не мыслила жизни без него. Без переливов колоколов, слышимых, наверное, в каждом уголке города, без дивных осенних листьев, стелящихся под ногами пестрым ковром, без чудно́го напева капели, случавшимся нечасто, но неизменно приходящим, если очень ждать…

Сейчас, однако, вид дорогого сердцу города не занимал ее. Она не видела его красоты. Все казалось унылым, а при ближайшем рассмотрении — мрачным. Бесцветные крыши домов не вселяли восторга. Смрад улиц неприятно щекотал ноздри, хотя окно было закрыто и находилось так высоко, что никакие запахи не должны были проникнуть в кабинет. Закатное солнце стало тусклым, перекрываемое грязно-серыми облаками. Все казалось таким… Таким гадким. Никогда ей не было так паршиво. Даже в самые темные времена ее жизни в душе была лишь печаль и надежда на скорое исправление. Может быть, немного злости, но лишь самую чуточку. А сейчас ее мысли очернила ненависть. Не только к Фролло. К этому богу противному Дворцу, к стражникам, которые ревниво исполнят жестокие приказы, к ее положению теперь, к тому, что никто до нее не пошел на подобные жертвы, а боле всего — к самой себе. Чистые помыслы омрачило отчаяние и желание перекинуть тяжкую ношу на кого-то другого. Да только кто ж согласится? И сможет ли сама Эсмеральда пойти на подобную сделку с совестью? Фролло, к тому же, изменений в договоре не примет. А святые не будут снисходительны к цыганке, что пожертвовала кем-то другим, обрекая его на страдания от этого жестокого человека, ради собственного спасения. Тело, быть может, и спасется, да вот только душа останется запятнанной навеки. Даже поддаваясь корыстным мыслям и частичкой себя желая нарушить принесенные обеты, Эсмеральда понимала, что ее чаяния не будут угодны Богу. Но заглушить алчный шепоток в голове никак не выходило. Отравленные злостью и отчаяньем слова текли в голове, принимая разные формы, предлагая каждый раз новое и одновременно — все то же. Как же так? Она никогда не была злой, никогда не старалась нарушить Божью волю, никогда не причиняла другим плохого. Эти мысли… Они чувствуются чужими, не ее. Но чьи же они тогда?

— Дьявола… — ответила она сама себе вслух, прижав ладони к губам от испуга. Страшная догадка поразила ее и теперь не отпускала, пугая с каждым мгновением все больше. Неужели в теле и вправду засела нечистая сила? Как она смогла в нее проникнуть? Почему выбрала именно Эсмеральду? Да верно потому, что та связала себя обязательствами с нечестивым человеком. Что же ей делать?

«Молиться». Ответ пришел сам собой, словно свыше. И она подчинилась. Встала на колени, сплела руки в просящем жесте… Покачала головой и отвязала с пояса косынку. Ей она покрыла голову, выражая свое полное смирение перед Господом. Выдохнув, Эсмеральда начала свою молитву. Еще пару часов назад, в соборе, ей было нечего попросить свыше. А теперь она умоляла о смирении. Так отчаянно, как обычно просят за чью-то жизнь. Слова молитвы заглушали противный шепот непокорности, злобы. Недобрый внутренний голос становился все тише, но она продолжала молиться. Ей нужно было поговорить с Богом. Рассказать все, что оказалось на душе, просить прощения за резкие мысли (чуть поколебавшись, она извинилась и за те слова, что бросила Фролло) и надеяться на совет. Она уповала на благословение Божье, хотя за этим, конечно, нужно идти в церковь. Ей хотелось вновь пройтись по каменным плитам собора Парижской Богоматери: таким холодным, но в то же время странно теплым, согревающим не ступни, но что-то внутри. Хотелось вдохнуть сладковатый запах ладана, дающий ощущения покоя. И поставить длинную восковую свечу, конечно же. А потом можно будет поговорить с пастором. Может быть, даже исповедоваться. Ей бы стоило… За свои мысли и злую непокорность судьбе.

— Вижу, я как раз вовремя, чтобы спасти даму, так усердно молящую об этом, — раздался чей-то весьма самодовольный голос, и не ожидавшая, что кто-то ее прервет, Эсмеральда вздрогнула. Она погрузилась в искреннюю молитву настолько глубоко, что не заслышала, как кто-то вошел. В другое время можно было бы и разозлиться за то, как ее прервали и появились весьма не к спеху. Но только что она умоляла о смирении и теперь старалась сохранять самообладание. Хотя бы мысленное. Эсмеральда резво поднялась с колен, чтобы не оставаться в таком уязвимом положении перед незнакомцем. Впрочем, незнакомцем он и не был.

— Что тебе нужно? — вопрос оказался несколько не к месту, если учитывать его слова, но Эсмеральда не обратила внимания на содержание, только на то, что те были произнесены.

— Спасти даму в беде, — Феб чуть подобрался и задрал подбородок, явно стараясь показать себя с наилучшей стороны. Ей, впрочем, до его сторон дела не было.

— Уходи, мне не нужна помощь, — она все еще таила обиду за то, что именно из-за него Фролло нашел ее и после выставил охрану у собора.

— Ты в скриптории судьи Фролло, в самом сердце Дворца Правосудия, и тебе не нужна помощь? — он усмехнулся и переступил с ноги на ногу, стараясь показать себя в более выгодном свете, эдаким героем. Ее это только больше злило.

— Ты мне уже помог сегодня, спасибо, — процедила она. — Больше мне подобной помощи не нужно.

— Это вышло случайно, я не знал, что Фролло последует за мной.

— Тебе не нужно было следить за мной и идти в собор. Если бы не ты — я бы смогла ускользнуть.

— Я не мог упустить такую прелестную девушку, — его улыбка вышла хоть и не сальной, но все же неприятной. В ответ на нее Эсмеральда лишь поморщилась. Последнее, о чем сейчас хотелось думать — о делах сердешных. А Феб явно думал только о них. И если в первую встречу он показался ей милым, то теперь лишь раздражал и вызывал желание просить его уйти в самой что ни на есть недоброй и нелицеприятной форме. Показное самолюбование не пришлось ей по сердцу, и она помнила, из-за кого оказалась здесь. Если бы не Феб, Фролло бы не поймал ее, не было бы их договора, она бы не стояла в его «скриптории». Все было бы иначе, не потащись этот слащавый пижон за ней.

— Ты хотел схватить меня на празднике, — напомнила она, чтобы отрезвить капитана. На него, впрочем, ее слова подействовали мало и стереть с лица нагловатую улыбочку не смогли.

— Я не мог ослушаться приказа Фролло, меня бы бросили в темницу.

— Значит, такова цена твоим словам о помощи? Страх за собственную шкуру оказался сильнее? — раздраженно бросила она, отворачиваясь к окну. Его общество уже порядком утомило, и ей не терпелось остаться одной, чтобы вновь подумать о своем. Быть может, если ее слова будут не так приветливы, то он оставит ее? Но язвительные и весьма правдивые речи не помогли. Сначала Эсмеральда почувствовала крепкий запах лошадиного пота. Потом — тяжелое дыхание на шее. Не успев понять, что это значит, она ощутила холодное касание выделанной кожи — он положил руку на ее плечо. Видно, этот жест должен был заставить проникнуться к нему добрыми чувствами. Но она его не оценила и отшатнулась, зло сверкнув зелеными глазами. Все сегодня так и норовят ее тронуть. И каждый раз прицельно — за плечи. Будто она подзаборная шлюха, резво льнущая к каждому, у кого при себе есть звонкая монета.

— Я не смог ничего сделать на площади, — резво вставил он, не давая отчитать его за непристойное и недостойное поведение. — Но сейчас я правда хочу тебе помочь.

Он повторял все одно, пытаясь добиться ее расположения. От яростного выпада куда пониже его спасало одно — Эсмеральда устала. Это был бесконечно длинный день, наполненный страхами и переживаниями, изрядно измотавшими ее. Не хотелось ни спорить, ни чего-то доказывать, ни уж тем более вставлять заднего ума, раз передним не доходит. Ей бы лечь в свою постель и свернуться калачиком, слушая мирное посапывание спящей рядом Джали. К слову о ней…

— Хочешь помочь — найди Джали и позаботься о ней. А лучше отдай Квазимодо, — в его помощь не очень-то верилось, ну да чем бес не шутит. Сама она не могла сделать и шагу в сторону, а о любимой козе стоило позаботиться. Хотя бы так…

— Джали? — на лице Феба отобразилось удивление, которое, впрочем, тут же сменилось пониманием. — Ах, да, твоего ребенка.

— Прекрати! — разозлилась она. — Она мой питомец и верный товарищ, но не ребенок!

— Ладно-ладно, это всего лишь шутка, — он поднял руки в знак капитуляции и сделал шаг в ее сторону. Эсмеральда тут же шагнула от него, сохраняя былое расстояние. Как же они все ей надоели…

— И о чем же вы здесь шутите? — дверь вновь не скрипнула, а Фролло как никто другой умел неслышно подкрадываться, да мало того — появляться в тот самый момент, когда его не ждут.

В ответ они лишь молчали. Эсмеральда не желала ронять достоинство, объясняться и оправдываться, а Феб… Что думал он, ей было неизвестно. Да и неинтересно, пожалуй. Все, чего она хотела — чтобы этот кошмарный день закончился. А назавтра она бы проснулась в своей постели и узнала, что все это было не более чем ужасным сном. Однако же… Она не обманывалась. И понимала, что все это с ней наяву. И дебош на празднике, и пленение, и договор с Фролло. На последнего Эсмеральда старалась не смотреть. Скрестив руки на груди, она прикрыла глаза, чувствуя как гудят ноги, порядком уставшие за этот непростой день. Еще немного — и начнет болеть спина. Присесть бы… Да только время совсем неподходящее. Капитан безуспешно пытался придумать отговорку, судья терпеливо (хотя, судя по его частому дыханию — не слишком) ждал. Обращать на себя внимание и попадать под горячую руку не хотелось. Она не сделала ничего такого, да только поди ж объясни.

— Капитан… Тебе полагалось наладить патрулирование улиц. Или ты решил не следовать моему приказу? — не дождавшись ответа, Фролло цедил слова по одному, медленно их растягивая. Подняв голову и присмотревшись, Эсмеральда с удивлением узнала, что тот был зол, но старался это скрыть. У него это почти получилось. Если бы не их недавняя перепалка — она бы не смогла распознать тень ненависти на его лице, но теперь понимала, что означают прищуренные глаза, чуть раздутые ноздри и выдавшийся вперед подбородок. Вкупе с улыбкой на поджатых губах это выглядело жутко.

— Судья Фролло… — Феб явно не знал, как оправдать свою самовольную отлучку от службы.

«Вот, что бывает, когда думаешь не тем местом», — подумала она, с затаенным злорадством наблюдая за почти лицедейской сценой. Фролло, конечно же, в этой пьесе злодей. Однако сейчас ее зрительские симпатии на его стороне.

— Надеюсь, ты не забыл, капитан, что случилось с твоим предшественником, когда он перестал выполнять свои обязанности и разочаровал меня? — тонкие губы изгибались в усмешке, щедро разливая яд и заставляя пить чашу с ним до конца. Эсмеральда не отводила взгляда от его лица, наблюдала, подмечала каждое изменение и не упускала ни одной морщинки. В темных глазах пылала ярость. Не та, что была при их перепалке. Тогда гнев лишь тлел, угрожая, но не сжигая. Теперь же на его лице застыло странное выражение, едва различимое, но для того, кто решится присмотреться — очевидное. Ненависть, отражавшаяся на нем, отравляла все вокруг: все тени стали гуще, неверные отблески свечей вновь играли представление, превращая обычного судью в нечто страшное, непознанное, нечеловеческое… Ей впору испугаться, за такое и стыдить никто не станет. Но Эсмеральда не боялась. Фролло смотрел не на нее — прямой, злой взгляд направлен лишь на Феба, и ему стоило бы бежать куда подальше, пока не сгорел в диком адском пламени. Но у того такой возможности не было.

— Я все помню, судья, — капитан вытянулся по струнке, вспомнив наконец, какую должность занимает. Украдкой она рассмотрела и его. Ей было интересно узнать, как он сможет противостоять режущему взгляду, что заточен острее меча. Феб держался. Спина была прямая, смотрел он уверенно, а на лице ничего не отражалось, но… Приглядевшись, Эсмеральда заметила несколько капель пота, скатывающихся по его шее. Что, впрочем, могло ничего не значить. Во Дворце было не жарко, но под его доспехами надет тяжелый подлатник. Кто знает, может, все из-за него? — Разрешите приступить к выполнению приказов?

— Разрешаю, — милостиво ответил Фролло со странной улыбкой. Эсмеральда подивилась было, ведь улыбка вышла почти доброй. Но только почти. — Перед этим не забудь спуститься в пыточные и получить двадцать ударов плетей. Они послужат тебе уроком.

Феб помрачнел, а Эсмеральда все поняла. Позорное наказание назначено не за отлучку от службы. Он поплатился за то, что посмел увидеться с ней, заговорить, или, может быть, попытаться устроить побег. Короткий, мажущий взгляд Фролло на нее раскрыл его карты. Гнев — король мечей, что не рубит с плеча. Страх — восьмерка кубков, и все следует испить до дна. Четыре монеты — плата за расчетливость, щедро сдобренную ядом. И рыцарь — ревность, что на турнире заколет мечом любого, стараясь впечатлить даму. Расклад не сложен, но перетасовать карты и выложить сочетание получше уже не выйдет. Можно лишь погадать по-настоящему, в попытке понять судьбу, связавшую ее с жестоким судьей. А пока остается лишь читать то, что можно рассмотреть в его глазах. Страшных, ревнивых и темных как ночь. Пугающих и обжигающих любого, кто смеет приблизиться. Но робеющих, едва найдя ответ. Эсмеральда смотрела на него с простым любопытством, а он отвел взгляд спустя лишь несколько мгновений. Забавно. Впрочем, это не назовешь проявлением теплых чувств. «Он на них не способен», — напомнила она себе.

— Так точно, судья, — Феб прервал их переглядки, но ненадолго. С этими словами он и вышел, а она не проводила его взглядом. Незачем, да не хочется. Короткий разговор не убедил ее. И думать хотелось о другом.

— О чем вы здесь говорили? Что он с тобой делал? — спросил Фролло едва они остались одни. Теперь он жадно всматривался в ее лицо и подходил ближе. Эсмеральда посмотрела в ответ. Сначала равнодушно, а потом обеспокоено. Из прищуренных глаз ушла злость, поняв, что ей не рады. Но вот ревность, желание обладать, восходящее в безумие… Огонь, горевший в нем грозил сжечь целый Париж, а прежде всего — ее саму.

— Прекратите! — не выдержала она. Хотелось отступить, да только позади каменная кладка. Бежать некуда, а он все наступал, сам того не замечая. И не то чтобы страшно, но… Да кого она пытается обмануть? Безумие, стелящееся по полу, растекающееся по стенам и заполняющее легкие вместе с воздухом, пугало. Сковывало, не давая бежать. Эсмеральда храбрилась, не отводила взгляда и больно сжимала пальцами плечи⁽¹⁾, прижимая скрещенные руки к груди. Оцепенев, она не могла скользнуть даже вбок, чтобы сбежать. А Фролло осмотрел ее, особо разглядев распахнутый ворот рубахи, так и не зашнурованной вновь. Эсмеральда ощутила это кожей, словно на той оставили раскаленное клеймо. В ответ в груди заклокотало праведное возмущение. Да как он смеет?! — Хватит! Остановитесь!

Ее грозные выкрики возымели результат. Он остановился. Недовольно поджал губы, смерил ее теперь презрительным взглядом и шагнул к окну, отвернувшись. Она медленно повернула голову, чтобы видеть его. Отчасти чтобы успеть увернуться, если он решит ударить ее, отчасти потому, что несмотря на довольно смешанные чувства, ей хотелось понять, как он поступит в следующее мгновение. Эсмеральда говорила себе, что дело лишь в ее безопасности. Но правда была в другом. Хоть и пряталась глубоко. Фролло каждый раз обманывал ее. Не на словах, нет — пока что он держал свою клятву, хоть и желал ударить ее не один раз. Но едва все становилось слишком опасным, едва костер разгорался и грозил перерасти в пожарище, едва ей стоило по-настоящему испугаться — он отступал. В последние мгновения сдерживал себя, не позволяя совершить непоправимое. Будто фидельная⁽²⁾ струна, вот-вот готовая лопнуть, вдруг ослабевала и больше не таила в себе опасности порваться и больно ударить по лицу, оставив шрамы.

— У тебя на голове косынка. Зачем? — спокойный голос не дрожал и не был окрашен цветами чувств. Фролло, рассматривающий вечерний Париж за окном, больше походил на бесстрастную горгулью, нежели на человека. Однако, присмотревшись, Эсмеральда увидела, насколько побелели его пальцы, сжимающие угол подоконника. Он держался за темный камень так сильно, что это, должно быть, вызывало боль. Но наверняка знать было невозможно. На ничего не выражающем лице не проскользнуло ни тени.

— Не ваше дело! — она вспылила, не желая сознаваться. Молитва — это ее личное. Никто не должен посягать на таинство исповеди и на уединение ее обращения к Богу. Ей и так помешали, застали в самый уязвимый момент, да еще и насмехались над этим. Не хотелось вновь выслушивать обидные уколы.

Острый подбородок сильнее выдался вперед. Фролло превосходно владел собой, но эта маленькая деталь выдала его. Он был зол. Непомерно зол на непокорную цыганку, что раз за разом перечила ему, хоть и старался сокрыть это внутри, не пропуская ничего наружу. Еще немного — и злости, боли, ненависти, ревности и безумия станет так много, что себя он не удержит. Она это видела. И узнавать, больно ли ударит порвавшаяся струна, не захотела.

— Я молилась.

Черные нахмуренные брови чуть поднялись — он не ожидал такого ответа. Эсмеральда приготовилась было к очередной словесной схватке, готовилась ударить посильнее, едва он скажет какую-нибудь колкость. Но Фролло улыбнулся. Точно не насмешливо, не высокомерно и не ядовито, всего краем губ — лишь немного их приподнял, — но… Эта улыбка была не злой. Он, кажется, одобрял ее действия? Не веря своим глазам, вглядываясь все внимательней, она старалась усмотреть в этой странной, едва ли не неуместной на морщинистом лице улыбке что-то недоброе. Но у нее не выходило. А Фролло вдруг развернулся с поразительной живостью и протянул ей руку:

— Пойдем, цыганка. Нам пора домой.

1) В анатомии: верхняя часть руки до локтевого сустава.

Вернуться к тексту

2) Фиде́ль, вие́ла, фидл — обозначение группы струнных смычковых инструментов, широко распространенных в средневековой Европе.

Вернуться к тексту

Примечания:

Кто найдет крохотную отсылочку к одному из стихов Ахматовой — молодец:)

Он протянул к ней руку, а она никак не находила, что ответить. Молчаливо глядела на него, стараясь усмотреть на бесстрастном лице с едва различимой тенью чувств подсказку. Как же ей поступить? Что сказать, чтобы не разрушить хрупкое перемирие, наступившее так внезапно? С минуту назад он был готов броситься на нее, а до того — на капитана Феба. Сейчас Фролло спокоен. На несколько невозможных мгновений он даже улыбнулся. Непостижимо. Ей всегда думалось, что этого человека может обрадовать только что-то гадкое, мерзкое, что-то, что в полноте проявит всю его нечеловеческую суть. Пытки, убийства, пленения — вот, что вызывало улыбку у жесточайшего из судей Клода Фролло. Так ей всегда говорили. И вот он стоял рядом, протягивал к ней руку, предлагая принять ту, и улыбался. Даже не ухмылялся, нет. Секундная улыбка вышла по-настоящему искренней, не угрожающей, не говорящей о скорой расплате, и не была сальной, какой обещала стать в прошлый, неудавшийся раз. Она стала удивительным явлением чего-то человеческого в нем. Того, что роднит с ней и другими простыми людьми. Таким обыденным и в то же время невозможным, если помнить, о ком ведется разговор. Это было чем-то невообразимым ранее, никто не мог и помыслить о таком, и сама Эсмеральда рассмеялась бы в лицо тому, кто сказал бы, что Фролло улыбнется спокойно и совсем не жутко. Пусть мельком, пусть не такой широкой белозубой улыбкой, какой встречают у нее в таборе. Но все же улыбнется.

Она смотрела на него и понимала: сейчас ей нужно принять его руку. Он предлагал ей это уже не раз, но она никак не могла пересилить себя. Как можно вот так запросто взять и коснуться его? Ранее Эсмеральда и думать не желала о том, чтобы они шли рука об руку. Не хотела иметь с ним ничего общего, а если и приходилось выносить его общество, то обходиться без лишних прикосновений и посягательств на ее тело. Несколько дней назад она до хрипоты спорила с Клопеном, что уверял: Фролло должен иметь свое место в ее танцевальном номере. Всеми правдами и неправдами уговаривал чувственно прижать судью к груди и крепко поцеловать. Эсмеральда не смогла. Нарушив наказ, мимолетно поцеловала нос вместо губ и оставила на утешение платок. Сдвинув биретту набекрень, она надеялась, что Фролло будет больше злиться, чем думать о ней и всяких непотребствах заодно. Но все было напрасно. Он схватил ее в Соборе: прижал к себе и явно наслаждался внезапно открывшейся близостью. Тогда его объятия оказались до омерзения гадкими. Похотливые руки сжимали невинное, не знавшее никого тело, словно захватили в капкан. Крышка захлопнулась над ее головой, но тогда Эсмеральда этого еще не понимала. Осознание пришло позже, в те минуты, когда ее вели по коридорам мрачного Дворца правосудия, железной хваткой удерживая подле себя. Всего три раза. Три тошнотворных касания. И вот настал момент четвертого. Отчего же он кажется другим?

Все звуки стихли, оставив для нее разве что стук сердца, что лишь чудом не остановилось. Оно билось медленно, словно отсчитывая не секунды — минуты, а то и часы, дни, месяцы. Эсмеральда едва дышала, чувствуя себя ни живой ни мертвой. Тело сковало, кровь прилила к лицу, а спина и руки чуть дрожали от напряжения. Мир замер на эти долгие мгновения. Наблюдал за ней и ждал продолжения. Казалось, ее мысли, ее поступки сейчас — самое важное. От них зависит судьба всего сущего. Она смотрела на Фролло, такого же замершего, почти не моргая и не зная, что будет дальше. Не чувствуя себя, не смея отвести взгляда, она медленно, небольшими, неуверенными рывками подняла руку и вложила в протянутую ладонь. Та оказалась холодной, но только и всего. Ничего не произошло, только стук ее сердца все так же отдавался в висках, равномерно отсчитывая года.

Странно было стоять с ним рядом и держаться за руки. Только стоять, не препираясь, не желая броситься и придушить. Поразительно не ненавистное мгновение. Ее должно было скрутить от омерзения, да что там — само мироздание должно было разломиться ровно по середине, но не позволить принять его руку! Но ничего не случилось. Совсем ничего. Его ладонь оказалась самой обычной. Держать ее не противно, не гадко. Она была чуть прохладной, отчего по запястью пробежали мурашки, но не более. Руки цыган из табора теплые, широкие, родные, а эта холодная и узкая. Вот и вся разница. Эсмеральда опустила взгляд на скрепленные руки. Маленькая, смуглая ее и угловатая, все еще белая, вовсе без красок — его. Они совсем не похожи — ее кожу вызолотило солнце, жаркими объятиями обласкав лицо. А он, верно, никогда солнца наяву не видел, извечно сидя в сырости пыточных.

Фролло кашлянул, прочищая горло, и ее взгляд метнулся к его лицу. Сердце наскоро отбило новый удар, не успев досчитать до столетия.

— Нам пора идти, — что-то в нем неуловимо изменилось. Эсмеральда пристально всматривалась в его лицо, сама почти не моргая. Ей нужно понять, отчего он не такой как прежде. Что поменялось в этих темных, злых глазах? Отчего появилась непохожесть? Она смотрела и не понимала. Все оставалось таким же, и в то же время было другим. Тот же недобрый прищур, тот же отпечаток лет в морщинах. Опустив взгляд чуть ниже поняла, что губы по-прежнему сжаты, только подбородок уже не выдавался вперед. Значит, не злится. Что же кажется новым?

Не дождавшись ответа (ну и глупо же она, наверное, выглядела — только стояла и смотрела, будто немая), он потянул ее к двери. Почти даже не настойчиво. Фролло словно постарался сделать это… мягко? Будто вода, что ненавязчиво обласкивает тело, теплой волной щекоча кожу. И Эсмеральда позволила себя увлечь, с каждым шагом все глубже заходя в неведанную реку. Та грозила подхватить сменившимся течением, закрутить, затянуть на дно, лишая возможности противиться и дышать. Но пока вода оставалась тихой, держа ее на плаву.

Она все пыталась понять, что же не так. Почему ей казалось, что Фролло стал другим, если он был все тем же? Что переменилось всего за пару мгновений и отчего она сама медлила и не вырывала руку с возмущенным возгласом? Отчего все-таки с губ не сходили оскорбления и ругательства? И отчего он не грозился сжечь ее на костре? Эсмеральда мучила себя вопросами и ответов не могла найти. Быть может, он спрашивал себя о том же? А может быть и нет. Удивительно спокойно и просто они вместе шли до двери. Воздух не звенел от взаимной ненависти, каменные плиты под ногами не оплавлялись от гнева, а молчаливые стены не дрожали от страха, что злость перейдет и на них. Странные чувства принятия окутали случайно связанных людей, чьи нити шутки ради переплела судьба.

— Я полагаю, мне не подобает идти по Дворцу правосудия с цыганкой под руку, — надменность в его голосе казалась неуместной и даже чужеродной. Раньше маска высокомерия казалась привычной настолько, что Эсмеральда бы не удивилась, родись Фролло со скорченным от напыщенности лицом. Но сейчас он словно хотел бы сказать что-то другое, да не смог. Ей и самой не удалось съязвить или уколоть в ответ.

— Как угодно, — покорно отозвалась Эсмеральда. Кажется, молитвы не прошли даром. Господь услышал ее, смилостивился и ниспослал смирения своему непокорному творению.

Фролло чуть приподнял голову, меряя ее взглядом. Она присмотрелась в ответ, надеясь понять, что значит этот жест. На его бесстрастном лице не отразилось ничего, кроме былого горделивого презрения. И в глазах не осталось ни намека на другие чувства. Что-то, однако, казалось ей неправильным. Словно на фидели взяли фальшивую ноту и знакомый напев звучал чуждо. Так и не узнав, о чем он теперь, Эсмеральда опустила руку.

Взгляд Фролло метнулся к ее ладони, что мгновение назад его касалась. Он резко вдохнул, поднял голову еще выше, совсем уж задрав подбородок, что смотрелось до крайности забавно, и вроде бы хотел что-то сказать, но вместо того живо распахнул дверь и вышел. Эсмеральда непонимающе моргнула. Теперь она совсем сбилась с толку, но дальше искать его подноготную уже не стала. Странности нанизывались одна на другую, как цветные бусины на нить. Безо всякого, однако, разбору. И оттого бусы получались столь несуразными, что узнать, какими те получатся в конце не представлялось возможным. Стоит подождать и увидеть все целиком. Перед тем, как завязать нитку, ей ведь дадут глянуть, что вышло? Может, позволят что-нибудь добавить? Убрать точно не выйдет, эти бусы уже не распустить. Но…

Увлекшись мыслями, она молчаливо шла рядом с ним. Он пропустил ее чуть вперед, но не отдалялся больше, чем на шаг. Вечерело, и они почти никого не встретили, разве что стражников на постах. Впрочем, и их оказалось немного. То ли ночью во Дворце правосудия нечего охранять, то ли Фролло подгадал к пересменке. Сама Эсмеральда частенько пользовалась подобной тактикой. В ее таборе давно составили расписание патрулей и смены караула: это весьма облегчало подпольную жизнь и позволяло попадаться реже. Незримую сеть накинули на Париж, и стоило кому-то зацепить паучью нить, как все, кто держал ее концы, получали немую весть. Часто устраивали облавы, загоняя цыган, как зверье. Не всегда их удавалось поймать, но порой шнур на мешке затягивался и связывался крепким узлом. Тогда доходило и до виселицы. Эсмеральда ясно помнила безвольно болтающиеся тела на толстой веревке. Искривленное лицо каждого из них застывало в памяти потеком воска навсегда угасшей свечи. Вспоминать об этом страшно. Забыть — еще страшнее. Иногда она мучила себя подобными мыслями нарочно, не желая хоронить в круговерти беззаботных песен и плясок уродливые трупы. Их плоть давно истлела, а кости растащили собаки да крысы. Но имена, высеченные на плитах катакомб, остались. Эсмеральда боялась пройти мимо них и не дрогнуть. Боялась стать равнодушной. Но пока ее кровь не остыла. Она все еще помнила. И жалела об этом.

Темные коридоры освещали только свечи на прихваченном где-то по пути канделябре. Тени стелились под ноги, обволакивая и шелестя. Они шептали на ухо, просили окунуться в них, затеряться, сбежав в неизвестность, слиться с нею. Быть всем и ничем. Бояться света, но властвовать в его отсутствии. Эсмеральду, однако, не интересовали ни власть, ни побег, ни забытье. Она покорно шла, босыми ногами ступая в тень и не замечая этого. Так в рассветных сумерках идут к виселице. Зная, что итог неизбежен, и проводя последние минуты жизни в попытках разобраться: а была ли эта жизнь достойна? И мог ли ты что-то изменить?

— Тебе придется подождать здесь, цыганка, — негромкий голос Фролло вырвал из раздумий так резко, словно ей в лицо плеснули колодезной водой.

Она вскинула голову, осматриваясь. Глядя все время пути под ноги, Эсмеральда не успела отметить, что ее вновь привели в тюремные подвалы. В те самые, что сгноили не одного безвинного.

— В какие игры вы играете? — зло спросила она, доведенная до предела угнетающей мрачностью темных коридоров и собственных мыслей. Ниспосланного смирения оказалось явно недостаточно. — Зачем вы снова привели меня сюда? Запугать хотите? Решили держать в кандалах, пока не прильну к вашей груди? Или вы полагаете, что я убегу? Быть может ваше слово не стоит истертого денария⁽¹⁾, но я привыкла держать свои клятвы. Я не желаю терпеть ваше оскорбительное недоверие.

Он молчал, ожидая, когда она закончит. По его лицу скользили неверные отблески свечей, но если ранее они отмечали в нем нечто демоническое, то теперь делали похожим на восковую неподвижную маску. В нем не осталось ничего живого, только-только промелькнувшие тени человеческих чувств бесследно исчезли. Она не могла не отметить, что его лицо переменилось. Оно не было тем жестоким обличием тирана, что видели в нем обычно. Но и отличалось от того, что увидела Эсмеральда в… скриптории. Чего-то стало в нем не хватать. Но чего же?

— Тебе придется подождать здесь, чтобы никто не узнал, с кем ты покинула Дворец правосудия и куда направляешься. Через несколько часов сюда придет человек, который тайно сопроводит тебя в мой дом, — Фролло оставался бесстрастным. Спокойный голос не дрогнул, рука не поднялась для удара. А его глаза казались теперь усталыми. С примесью тоски и отчаяния, так нелепо и даже смехотворно смотревшихся в нем. Но смеяться ей не хотелось.

Она чувствовала себя на редкость глупо. Вспылила, не узнав до конца, зачем они здесь. Готовилась ударить колким словом вместо того, чтобы спросить. А он ответил спокойно, словно и не было в ее речах ничего оскорбительного. Другого бы — Эсмеральда была в этом уверена, — уже ожидали плети. Но ее несдержанные слова раз за разом оставались безнаказанными.

— Хорошо, я буду ждать, — одному Господу ведомо, чего ей стоило не процедить эти слова. Сейчас она ненавидела Фролло больше, чем когда-либо. Он оставался непоколебим, и это злило. Эсмеральде не удалось укротить вспыхнувшее пламя внутри. Оно за мгновение спалило все те тончайшие нити, что натянулись между ними, и что еще хуже — озарило ее истинную, несдержанную суть.

Ничего не ответив, он отворил решетчатую дверь и приглашающе ее распахнул. Скрип несмазанных петель добавился к перезвону ключей, гулко расходясь по подвалам. В этой части камер было всего несколько, и все они пустовали. Очевидно, Фролло нарочно выбрал именно это крыло. Раз он заботится о своей репутации — ему ни к чему лишние слушатели, пусть и обреченные на смерть (а значит — весьма недолговечные).

— Ты можешь поспать, чтобы скоротать ожидание, — сказал он, когда Эсмеральда зашла в камеру. Она не бралась говорить наверняка, но, кажется, именно в ней был заключен тот роковой договор. Только вот теперь здесь прибавилось что-то бесформенное, что в полумраке было почти не разглядеть. — И поесть. Полагаю, ты голодна.

— Чем же мне питаться? Заблудшими крысами? — ядовитые слова слетели с ее губ прежде, чем она успела подумать. — Полагаю, мне понадобится разделочный нож, дрова и вертел.

— Прекрати, — холодно сказал Фролло, запирая дверь. Явно от греха подальше. — Не злоупотребляй моей добротой к тебе.

Эсмеральду его слова остановить не смогли. Пламя внутри разгорелось похлеще, чем лесной пожар. Затушить то не было никакой возможности. Впрочем, она и стараться не собиралась.

— Добротой? Это ваша доброта привела меня сюда? Ваша доброта оставила синяки на моих плечах? Ваша доброта заставляла прятаться с малолетства?

Он не ответил. Не скривил лицо, не ударил кулаком по решетке. Ничего. Только поглядел на нее с укоризной, покачал головой и ушел, унося с собой свечи. Его темная фигура оказалась окутанной ореолом теплого света, отражающегося от голых, почти черных стен. Уходя все дальше во тьму, он оставался светочем. Гораздо более благочестивым, чем она.

Ей хватило достоинства не выкрикивать оскорбления ему вослед.

Примечания:

Глава писалась долго и тяжело, каждый раз по паре предложений. Буду рада вашим комментариям и оценкам.

1) Медная или иногда серебряная монета. Одна из самых мелких денежных единиц в средневековой Франции.

Вернуться к тексту

Она осталась одна. Ничего больше не освещало пустынные подвалы темницы. Светлый месяц еще не взошел над Парижем, и тот погрузился во тьму. Эсмеральда закрыла глаза, и запрокинула голову. Чуть не потеряла равновесие, но не сдвинулась с места, оставаясь все там же. Камень под ногами уже немного нагрелся и не жег холодом ступни. Оттого и шагать в сторону не хотелось. Впрочем, были и другие причины. Она думала. Думать оказалось непросто, кулаки сжимались в надежде, что их пустят в ход и поколотят решетку или стену, а с губ готовились слететь проклятия и грязная ругань. Но Эсмеральда все стояла и молчала. Время прекратило свою течь, осев зеленью над застоявшейся водой. В этих подземельных темницах тишину пить можно, и та задурманит голову не хуже разливного хмеля с праздников. Ее дурманило. Осознавая собственное бессилие, не способная сделать хоть что-нибудь, была готова выть от отчаяния. Злясь на Фролло и прежде всего... на себя.

Отчего она настолько непокорна? Неужто ненавистный судья прав в своей ненависти к цыганам и Париж не зря озаряют очищающие костры? Эсмеральда и вправду так порочна? Мысли роились вокруг назойливыми осами, без перебоя жаля сердце и совсем не щадя. В недовольном нашептывании слышались обличающие слова. Гневливая. Дикая. Нечестивая. Несдержанная. Оскверненная. Фролло усмирил похоть, запечатав ту клятвами, и сокрыл гнев внутри, не ответив на злые слова. А она не устояла перед искушением яростно плеснуть ядом ему в лицо. Не смогла сдержать себя, не пожелала смириться и допустила в душу черноту злобы. Кто же из них более недостоин? Остался ли честный выход из божьего испытания, или она уже определила свой исход? Эсмеральда не знала ответов, только больше запутывалась в нелегких вопросах, с каждым из них все глубже входя в заводь мучений. Ей следовало принять ниспосланное и не роптать, но чувства раз за разом брали верх. Отчаяние захватывало сердце, заставляя унывать все сильнее.

Не выдержав гнета греховных мыслей, она сошла с теплого места, меряя камеру шагами. Все также тихо. Пусто. Темно. И одиноко. Под ногами вдруг зашуршало, словно она наступила на что-то, давно загрубевшей кожей ощутила нечто похожее на травинку. А вернее соломинку. Эсмеральда остановилась и нагнулась, чтобы подобрать и попытаться наощупь понять, что же именно оказалось в камере. Так и есть — соломинка. Да только откуда бы ей здесь взяться? В темничных подземельях не предлагалось удобств, судя по рассказам отпущенных заключенных, и спать полагалось прямо на полу, застуживая кости или подхватывая иную заразу. Разве, та могла запутаться в волосах или зацепиться за одежду. Кивнув самой себе, она шагнула еще раз, но тут же запнулась за что-то мягкое и такое же шуршащее. Хмурясь, опустилась на одно колено, ощупывая находку. Это был немного бесформенный, чуть колючий и тем не менее приятный, соломенный тюк. Перевязанный несколько раз шершавой — наверняка льняной — веревкой, он пах по-домашнему, а перебитый раньше вонью нечистот, родной запах теперь ласкал и обволакивал. Эсмеральда закрыла глаза, позволив себе насладиться тихими мгновениями, свободными от следующих всюду за ней мыслей. Она совсем даже успокоилась и почти не злилась, забыв причины для этого. У нее остались только вопросы о том, как все-таки тюк здесь оказался. В прежней камере такого точно не было. Да и не должно. Заключенным полагается лишь доживать свой век в муках, искупая ими грешные деяния. Откуда же? Мелькнувший на задворках мыслей ответ, она оттолкнула подальше, не желая принимать очевидное объяснение и позволила вызревшей усталости распорядиться телом, растекаясь по мягкой соломе. Налитые измученностью ноги словно гудели. Возможность не думать и просто лежать, давая себе наконец отдохнуть, ощущалась ниспосланной с небес благостью. О том, кто ответственен за неожиданную благость, ей хотелось забыть. Но судьба словно забавлялась. Устраиваясь поудобнее Эсмеральда мазнула рукой по чему-то холодному и гладкому. Встрепенувшись, она тут же села, стараясь не задеть ничего вновь. В душу закралось нехорошее предчувствие. Это же не могло... Не желая подтверждать догадку, она отвернулась, чтобы не смотреть. Впрочем, это мало что решало — глаза хоть и привыкли к темноте, но разглядеть что-то кроме мутных очертаний светлой соломы казалось невозможным. С минуту просидев с самой собой в обнимку, ослабила крепкую хватку ладоней, сжимающих плечи. Каждое мгновение давалось все тяжелее. Смириться с искушением проверить, что же все-таки так невовремя оказалось под рукой, не удавалось. Оно одолевало все сильнее, захватывая мысли, постепенным нарастающим зудом скапливаясь под кончиками пальцев. Не устояв, она все же нашла осторожной ощупью то, из-за чего так всполошилось внутреннее любопытство. Эсмеральда не ошиблась. Это была глиняная крынка, накрытая сверху тканью и подвязанная тонким шнурком. Внутри оказалось молоко. А рядом — краюха, завернутая в лоскут. Отложив в сторону припасенную для нее еду и отсев от нее подальше(как будто бы это могло хоть чем-то помочь), она уткнулась лицом в ладони и заплакала. Дальше игнорировать навязчивые ответы не было смысла.

Ночь назад все было просто. Из забот — танцы да помощь в лагере. Приготовить, убрать, починить платье или прохудившуюся мешковину. Нужда скрываться от стражи не донимала, и больше походила на детскую игру в прятки, а порой в догонялки. Редкие ужасы повешений потрясали сердце, скоро, однако, забываясь. В череде дней не приходилось думать о страшном. Конец не ждал за следующим поворотом, не находил в ее излюбленных местах. Он порой настигал дальних знакомцев, но Эсмеральда все равно наивно верила в легкость жизни и не вспоминала о печалях. Раньше не вспоминала. Сегодня она с головой макнулась в грязные обмылки, скопившиеся за много лет. Их можно было выплескивать понемногу, но ей не хотелось лишний раз подходить к зловонному чану. Он стоял где-то в стороне, пополняясь в постоянном течении жизни, и каждый из ее табора подливал понемногу, рассказывая все больше историй. Чем страшнее история — тем гнилостнее выходила смесь. Рассказы о Фролло оказались омерзительной падалью, давно сопрелой, и к тому же — весьма ядовитой. Может быть, даже смертельно. Но так ли правдивы все предписанные Фролло мысли, чувства и слова? Не поступки — о них сложно спорить, — а впрочем... Она припомнила его объяснение жестокой, позорной сцене на площади. Его злой, подлый, ужасный поступок оказался на диво правильным. Таким же, как истязания заговорщика, мельком увиденным ей.

Эсмеральда все плакала и плакала, даже не пытаясь сдержаться. Слезы текли по лицу, она размазывала их руками. Наверное, это был самый сложный из всех ее дней. Никогда доселе, что-то простое не казалось настолько сложным. Господь ниспослал ей слишком много испытаний. Ей нельзя на них роптать, но и выдержать с честью не выходило. Фролло снова запер ее в темнице, чтобы забрать в ночи, однако позаботился о том, чтобы Эсмеральда не сидела на полу и могла поспать. Он подумал также о том, что она может быть голодна. Взамен получив окатившее с ног до головы ведро помоев. И даже ничего не сказал в ответ. Просто ушел. На душе стало еще пакостнее. Все что раньше было опорой — рушилось. А хуже всего оказалось то, что она больше не могла ненавидеть его также яростно, как прежде. Раньше ее злость была рьяной, полной, от всей души. Не оставалась места ни чувствам, ни мыслям. Только всепожирающая ненависть: чистая и ничем не разбавленная. Теперь та напоминала брагу из окольных трактиров, с щедро долитой до верха водой.

Что делать с нахлынувшими чувствами она не знала. Не знала, когда слезы закончатся, когда выдохнется отрава с души, когда ее поступки вновь станут праведными. Только плоть оказалась слишком слаба, и подвела в самый ответственный из ее недолгой жизни момент. Мучительно хотелось есть. Давно уже хотелось. Она не позволяла себе думать о голоде — находились чаяния и поважнее, — но опустошенные было надрывом мысли, тут же занял оставленный ломоть ржаного хлеба. И молоко. Пусть не свежее, не парное, не теплое. Но наверняка такое вкусное... Долго спорить с увещеваниями пустого живота не получилось. Презирая саму себя за слабость, Эсмеральда наугад протянула руку к краюхе. Почувствовав вязкий мякиш недопеченного хлеба, закрыла глаза. Крепко жмурясь отщипнула кусочек, и проглотила почти не жуя. Стерла слезы со щек и съела еще немного. Этого было мало. Насытиться крохами не получилось, голод только сильнее скручивал желудок, заставляя тот болезненно сжиматься. У желчной гордости не осталось сил на борьбу с простыми, низменными желаниями. Запивать проигрыш пришлось холодным молоком.

Съев все подчистую она поняла, что не возблагодарила Господа за ниспосланную пищу. Но пожурить саму себя не смогла. Только устало повалилась боком на душистый тюк и заснула.

Лязг ключей скрипуче разрезал тишину, заставив скоро проснуться. Она еще не успела понять где находится, а сонные глаза уже слепили яркие лучи свечей. На несколько мгновений причудилось, что шумит Зара, пришедшая поднять ее пораньше, чтобы Эсмеральда успела ухватить ломоть еще горячего хлеба. Но голос вошедшего оказался ей незнаком, а сама она — лежала на тюфяке в холодной темнице.

— Сударыня, просыпайтесь, — приятный, не резкий голос шепотом отразился от каменной кладки. Он был странно уютным, не грубым, и не колючим. Хозяин того явно не злой, не нескладно-худощавый, а ладный, добродушный. Впрочем, пока его не разглядеть. Излишне резкий свет заслонял взгляд, не давая ничего рассмотреть.

— Кто вы? — спросила она, не отошедшая от куцего сна. Протирая глаза, села прямо. Босые ноги неприятно холодил пол, но ей не привыкать. Хорошую обувь не просто было найти, а плохая — худилась почти сразу же. От того, цыганские женщины ходили часто босиком, надевая башмаки лишь в дни особо морозные. Мужчины, как более ценные работники, носили сапоги куда чаще. Эсмеральда не жаловалась, понимая нужду подобного уклада, почти свыкнувшись с мелкими, острыми камушками, то и дело попадавшимися под ноги и другими неприятностями. Но порой душу колола зависть при взгляде на парижанок, позволявших себе в любую погоду ходить в обуви удобной и теплой.

— Жан, сударыня, — отозвался тем временем незнакомец. — Господин Фролло послал меня к вам. Велел сопроводить к нему домой.

Эсмеральда встрепенулась, проснувшись окончательно. И ранее понимая, что Фролло хотел бы с ней сделать и для чего покупал за их договор, сейчас осознала яснее: они будут жить под одной крышей. Девичья честь неприятно всколыхнулась, недовольная близким соседством с мужчиной неблизкого рода. Как же раньше она не подумала? Каждый из табора заклеймит ее позором. А если она понесет… Думать о таком страшно. Решиться и войти в чужой дом — еще страшнее. Но выбора больше не было. Сердце отзывалось тихим скрипом, не желая принимать данность. Воля оказалась ловче, Эсмеральда поднялась на ноги и выдохнула:

— Ведите.

Вот так просто. Без причитающих отрицаний, без слез и сопротивления. Собираться с духом не было возможности — пришлось делать не раздумывая. Впрочем, до этого у нее было предостаточно времени.

— Конечно, сударыня. Только наденьте вот это… — он протянул ей холщевый мешок. Она приняла. Внутри оказался бережно сложенный плащ и пара башмаков. Именно такие ей всегда мечталось носить. Эсмеральда хотела уже развернуть плащ, достать из туфель мягкий лоскут, положенный в них явно для поддержания формы и сохранности товарного вида, и примерить обновки, но некстати проснулась внутренняя гордость, в мгновение захватив ее.

— Нет, не надену, — ей самой не верилось в слетающие с губ слова. Скрепя сердце, она отдала было мешок обратно, но его не приняли.

— Господин говорил, что вы заупрямитесь. И велел настоять на своем, — мягко, но непреклонно возразил Жан. Он был удивительно незлым для того, кто находился в услужении у жесточайшего из судей. И смотрел на нее без упрека, даже как на малое дитя, что вдруг закапризничало. В этот момент она чувствовала себя до нельзя глупой, но не могла все же так скоро смириться с тем… Ей не понять точно, против чего хотелось бунтовать. То ли против той своей части, что так легко согласилась выменять свободу, то ли против Фролло, который вдруг позаботился о ней. Внутреннее смятение поглотило все ее мысли, и она почти пропустила новые слова обращенные к ней: — Сударыня, господин Фролло нижайше просил вас надеть обувь и накидку.

— Нижайше? — она изумилась, пожалуй, слишком сильно, даже гордость замолкла, перестав нашептывать о непокорности.

Жан замешкался, явно осознав, что переборщил с подобострастием и подобрал обличающие хозяина слова. Не придумав, как исправить ошибку, продолжил настаивать:

— Прошу вас, наденьте. Не заставляйте господина ждать.

Растерянная Эсмеральда больше не стала противиться. Сев на несколько обтрепавшейся тюк и отряхнув стопы от мелкого сора, осторожно, почти не дыша опустила правую ногу в башмак. Что-то помешало вдеть ее как следует. Не понимая, что не так, она наклонилась ниже, жестом попросив Жана подсветить.

— Вам следует сначала вынуть ткань, — посоветовал он, наверняка подумав, что для нее новая обувка — непозволительная и не виданная раньше роскошь. И, разумеется, был в этом прав.

— Да, конечно, — ей не хотелось признаваться, что разволновавшись, она попросту забыла о свернутом лоскуте, отмеченном в мыслях ранее. Давно, еще по малости лет, Эсмеральда дружила со старым башмачником. Он и научил ее: в мягкие туфли нужно класть небольшой кусочек ткани, чтобы те не мялись. Помнится, совсем уж поседевший и сморщенный Гийом все обещался сделать ей нарядные, красные башмачки в подарок. Но не успел, оставив невыполненное обязательство на совесть смерти. Она долго жалела об ушедшем друге и помнила его до сих пор.

Сморгнув едва наметившуюся слезу, Эсмеральда бережно, словно боясь, что все рассыпется вмиг пеплом от неосторожного прикосновения, потянула за краюшек льняной ткани, вынимая тот. А потом, затаив дыхание — ей очень хотелось закрыть глаза, совсем как маленькой, но при Жане не стала. Постеснялась, — вдела по очереди ноги в башмаки. Или вернее так: в Башмаки. Хорошо выделанная кожа мягко обняла ее ступни, сразу же отогревая. Вшитый внутрь мех приятно щекотал пальцы и пятки щедро делясь теплом. Она встала. Прошлась. Они были ей чуть великоваты, но все же не спадали. В них ходить — словно по траве в летний, солнечный день. Даже мягче. Побежденная гордость подслеповато щурясь и недовольно ворча уступала чистой, детской радости. Эсмеральда позволила ей разлиться по телу и насладиться честной победой. Она пожурит себя потом. Только пройдется без боли от осколков мелких камней и промозглого холода, ломящего кости. Жана наверняка накажут, если проявить своеволие. А он обращался к ней так по-доброму…

Плечи вдруг накрыла ткань. Она обернулась, не понимая. Не тратя боле время на уговоры, Жан накинул на нее плащ, и явно был готов услужить дальше. Не привыкшая к подобному Эсмеральда, одевавшая себя всегда сама, едва не отшатнулась. На ее лице явно проскользнула тень изумленного испуга, отчего он сделал шаг назад, поднимая руки повыше и показывая, что бояться ей нечего:

— Пойдемте, сударыня. Нам пора.

Согласно кивнув, она сдавленно поблагодарила его, все еще смешавшаяся от неожиданной помощи. Расправляя накидку на ходу, тихо следовала из темницы. Иногда под ноги попадались камушки, но теперь совсем безболезненные. И ступени больше не холодные… Эсмеральда поражалась тому, насколько легче ей стало дышать. Ушла мелкая, почти незаметная дрожь из тела, плечи распрямились. Она взаправду промерзла в эти зимние дни. Плащ приятно согревал душу, давая куда больше тепла, нежели тонкая рубаха.

— Наденьте, пожалуйста, капюшон. — слова Жана затерялись среди мыслей, но все же достигли ее. Распознав ее легкое недоумение, он пояснил: — Нам следует пройти незамеченными. Если по пути все же встретиться патруль — не поднимайте головы и молчите, я все улажу.

Эсмеральда кивнула в знак того, что поняла и они выскользнули из Дворца правосудия, окунаясь в глубокую ночь. Та встретила их как добрых друзей сразу же обнимая и пряча от посторонних глаз и проказника-месяца. Звезды сияли сегодня по-особенному, провожая их. Она то и дело бросала взгляды на них, впитывая последние мгновения вольного неба, прежде чем крысоловка захлопнется над ее головой. Кто знает, как скоро представится случай вновь увидеть россыпь сияющих самоцветов… Ни одно из названий не было ей известно, окромя яркой, мерцающей Полярной звезды, неизменно указывающей на север. Рядом с ней, чуть пониже, светилась звездочка поменьше. Они неизменно находились рядом, не разлучаясь даже на одну ночь. Две сестры: старшая и младшая. А может это были девушка-танцовщица с козой?

Жан мягко направлял ее, шепча в четверть голоса куда следовать дальше. Несколько раз по соседним улицам проходили стражники, перебрасывались различными шуточками и похабно хохотали, не замечая никого подозрительного и не зная, что совсем рядом спешат скрыться два человека. Они таились по теням, неслышной поступью смешиваясь с тьмой. Уворачиваясь от тусклых лучей то и дело скрывающегося за тучами месяца, скользили проулками вдали от возможных глаз. Ветер то и дело хотел изобличить, поймать, но его, разносящего вести, никто не слушал. И тогда в порыве злости он призывал на помощь холод. Тот метал ледяные иглы, но и они не достигали целей. Эсмеральда только плотнее куталась в плащ, находясь в объятиях тепла. Иногда, порывы ветра проникали под одежду, но их скоро изгоняли.

— Прошу, сударыня, — сказал вдруг Жан, свернув к неприметной, почти невидной в окружающей тьме, дверце в заборе. — Мы пришли.

Эсмеральда в последний раз обратила взгляд к темному небу, прощаясь с ним и скользнула внутрь двора. Позади с отчаянным воем захлопнулась дверь.

Примечания:

Эсмеральда теперь стала Золушкой из первого прочтения. Кто понял — тот понял:)