Закономерность происходящих с нами случайностей (гет)

Осень — как ни глянь, самое херовое время для работы. По сентябрю ещё резвились в полях полуденицы, буянили ослизги и виверны, похищая у деревенских скот, а близ болот нет-нет да встречались археспоры, мешавшие жить охотникам, лесорубам и просто неудачливым местным жителям, забрёдшим не туда на свою голову. Однако наступил на севере континента октябрь — а монстры переменились, подобно тому, как перешла и погода от солнечного тепла и ясной голубизны неба к тяжёлым тучам, да завыванию ветров. Ударили первые холода, ещё слабые, серые и по-осеннему промозглые — и следом за ними затихли кикиморы на болотах да эндриаги в лесах. Забрались глубже в горы дракониды. И даже накеры, будто не желая морозить лишний раз задницу, уже реже казали из нор носы. Одни лишь низшие вампиры, нажирающиеся в последний раз перед затяжной голодовкой, да трупоеды, успокаивающиеся только с приходом сильных морозов, продолжали беспокоить люд.

В остальном же — голяк.

Голяк и мокрая от дождя, да отбитая седлом жопа.

После третьей деревни, в которой ему заявили, что «акромя злых баб тута ничо и не водится, мастер ведьмак», Эскель, не видавший толковой корчмы больше чем с неделю и державший по карманам с полсотни марок да две сотни крон, оставшихся ещё с охоты на вилохвоста, понял, что пора бы сворачивать в сторону тракта. Ближе всех находился Лутонский, соединявший Блавикен с Испаденом — что ж, пусть он, выбирать не приходилось.

За время пути Эскель успел пожалеть, что уехал из Ковира в Реданию и теперь лишь надеялся, что по дороге из глухих ебеней, в которые по глупости забрался, он сможет найти страховидлу, за которую, наконец, заплатят да пожирнее. И, улыбнись ему вдруг удача, Эскель, добравшись до города, похлебает нормальных щей и проспится в хорошей кровати.

Но — то мечты. И ныне приходилось ему обходиться тем, что имел — лес, шкура, поверх земли да похлёбка, ещё даже не приготовленная.

Эскель взглянул на только-только начавшее светлеть небо, почесал край шрама и, прихватив с собой мечи и котелок, направился к реке — он чуял её где-то за деревьями, невдалеке от стоянки.

Лес вокруг него просыпался — но лениво, нехотя. Шуршали ржаво-жёлтые кроны, надрывно вела трели звонкоголосая пичуга, однако серебристый туман всё ещё стелился по низу, скрывая от глаз ямки и выступающие из земли корни деревьев.

Путь и вправду был недалёк — продираясь сквозь лысоватые заросли кустов, Эскель уже ощущал кожей влажную прохладу, доносившуюся с реки.

Но приметил он то, однако, лишь по выучке, рефлекторно скорей, чем сознательно — мысли Эскеля витали далеко от леса. Осень ли навевала на него такую хандру или, может, дело в том, что давно Эскель не брал толковых контрактов — последний был на того самого вилохвоста, ещё близ Ковира, в начале сентября, — но всё возвращался он к мечтам: о кровати, о сытных харчах, о жженке, да об объятиях бордельной девки.

Пускай, как и любой ведьмак, Эскель при надобности способен был ночевать хоть в сугробе и без продыху мог преследовать чудищ в течение нескольких дней, но комфорт он тоже ценил. Рождал тот в душе его тепло — пусть едва уловимое, слабое. И от того в нынешний год перерывы между охотой на монстров заполнял он именно этим теплом — малыми радостями да мыслями о них. Так было спокойнее — потому как всё чаще случалось, что думая о чём угодно другом, Эскель словно уставал. И путь, бывший всей его жизнью, и короткие передышки между контрактами, раньше благом казавшиеся, ныне Эскеля душили.

Он и сам не понимал, что тому виной, но знал — наверняка причина скрывалась где-то среди суетности и проблем предыдущего года. Тогда много всего на голову свалилось: битва с Дикой Охотой; ранение Весемира, после которого ещё месяц он лежал в беспамятстве, на грани между жизнью и смертью; Цири, ушедшая в портал, чтобы противостоять Белому Хладу, да так и не вернувшаяся; и горе Геральта по дочери, которое тот решил утопить в болотах Велена.

До сих пор Эскель готов был благодарить чародеек: Кейру Мец — за то, что в битве с Дикой Охотой пришла Ламберту на помощь и тот не погиб; Трисс Меригольд — за то, что смогла выходить Весемира, хотя сама и говорила, что шансов на исцеление почти нет; Йенифер из Венгерберга — за то, что вернула Геральта с болот, через портал притащила, едва на плечо себе не взвалив.

Он не доверял им, до сих пор не доверял. Но ни тогда, ни сейчас Эскелю не важны были цели и мотивы чародеек. Куда важней, что они помогли — и Эскелю не пришлось хоронить в тот год ни братьев своих, ни учителя.

Только Цири. Только Цири они не смогли спасти. Никто не смог.

Услышь мысли его Ламберт, должно быть, не преминул бы сострить. Да и Весемира Эскелевы беспокойства скорей рассердили бы, нежели растрогали. А с Геральтом и того хуже — морда у него по весне перед отъездом такой мрачной была, что спроси лишнего — сразу пошлёт.

Выходило в итоге так, что душу Эскелю бередили никому нахер не сдавшиеся переживания. С возрастом, видимо, сердце у него размягчалось, как упавшее на землю, да там и позабытое, яблоко.

Хрип. Скрежет когтей по дереву. Хрип.

Звуки становились всё отчётливее по мере того, как Эскель пробирался к реке. Он, улавливая поначалу их лишь краем уха, думал — то зверь когти точит. Однако всё громче и громче они звучали — и в сонном, застывшем, точно в смоле, лесу стали уж казаться неправильными.

Тоскливые мысли с Эскеля схлынули в тот же миг — природная настороженность вернула его на твёрдую землю.

Эскель тихо выбрался из кустов и шагнул на прогалину перед речкой. Глянул туда, откуда шумели, да так и замер: пожалуй, последним, что ожидал он увидеть, были утопцы, с остервенением наскакивающие по очереди на покорёженную временем сосну.

Эскель моргнул. Даже дважды.

Любой бестиарий гласил, что утопцам подобная дичь не свойственна. Днём нападали они редко — опасались. Всё ж, обозлённый крестьянин при желании мог замолотить их со страху топором или лопатой. Потому твари предпочитали нападать толпой, из засады и, желательно, ночью. На всякий случай. Да и из воды выбирались они с большой неохотой — чаще поджидали жертву у берега и топили, чтобы потом, продержав подольше, сожрать, словно засолку. Трупоеды всё-таки.

А тут на тебе — рано поутру утопцы скакали под деревом. Звучало, как начало дерьмовой шутки.

Меч с тихим шелестом вышел из ножен.

Конечно, никто ему утопцев не заказывал, но соседствовать с ними Эскелю не с руки — тем более с такими диковатыми, странными особями. Пополнить запасы ингредиентов, опять же, полезно. Ещё полезнее — размяться и прогнать хоть на время одолевшую душу хандру. Тем более что так удачно твари увлечены деревом — почему бы этим не воспользоваться?..

Он бесшумно зашёл им в спину, держась подветренной стороны, и уже на подходе приметил, то, что так привлекло утопцев — глубоко в ветках сосны сидела девка и тихо ревела, обнявшись со стволом.

«Совсем оголодали тут, что ли?», — подумал Эскель, складывая знак «Игни».

Огонь полыхнул с рук, кидаясь искрами на спины и головы трёх тварей. Утопцы заверещали — в нос ударила вонь тухлого жаренного мяса. Не ожидавшие нападения, они испугались так сильно, что даже не кинулись на Эскеля, не попытались скрыться в реке — одни утопцы с визгом покатились по земле, другие же бестолково забегали по поляне, размахивая конечностями. Эскелю оставалось лишь порубить их по очереди, всех пятерых. И вскоре всё было кончено.

Уже обтирая меч о траву, Эскель думал: то, что удара в спину они не ждали — странно. Утопцы — чудища тупые, но коварные, злые. Чтоб они, да так увлеклись одной единственной жертвой?..

«Да и как вообще женщина оказалась одна в лесу? Тут от одной дыры, которую по ошибке деревней кличут, до другой больше двух дней на коне».

Эскель мазнул взглядом по трупам, мимолётно отмечая, что можно собрать с утопцев. Не много, конечно, но… Стоило побыстрее метнуться к стоянке и вернуться сюда уже с тарами для ингредиентов.

Сложив меч в ножны, Эскель поднял, наконец, голову и встретился взглядом с девицей.

А та словно ждала чего — не двинулась, рта не раскрыла, так и сидела на ветке, поджав под себя ноги. Напоминала она Эскелю видом оторопелую сову — нахохлившаяся вся, растерянная и с глазами по кроне. Но вдруг она отмерла, прижалась крепче грудью к дереву, а взгляд её сделался колючим, подозрительным. Девица с прищуром прошлась по лицу Эскеля, по одежде и мечам за его спиной, словно подозревая в сговоре с утопцами — не меньше.

Это Эскелю по душе не пришлось, однако он и подумать более ничего не успел — девица вдруг громко, протяжно всхлипнула. Лицо её, и без того чуть оплывшее, припухшее, сморщилось, пошло красными пятнами. Губы задрожали и по щекам хлынули слёзы.

Вот же ж…

Из головы вмиг пропали слова, что уже крутились на языке. Эскель почесал шрам. Тяжело вздохнул.

Вот чего никогда не умел он — так это обращаться с ревущими бабами. Женские слёзы, вот такие, ни горестные, ни по кому-то, вызывали в нём растерянность, такую, какая бывает, когда с силой ударят по голове. Потому Эскель терпеть не мог подобных сцен.

Бросить бы её, эту дуру зарёванную — да только потом же совесть заест. Ей такой, да в лесу, да одной-одинёшенькой, никаких утопцев не надо — волки загрызут.

— Слазь, — бросил он, наконец, и, заранее жалея, добавил, — Я отвезу тебя в деревню.

— Что? — всхлипнула девица.

Она дёрнулась на ветке, будто желая привстать, но взгляд её вдруг поплыл, пошёл в сторону, а руки, точно ослабев, скользнули вниз по стволу. Покачнувшись, девица начала заваливаться на бок.

В голове Эскеля пронеслось одно лишь ёмкое: «блять».

Он порадовался, что девка, падая в обморок, упёрлась башкой и грудью в ствол дерева и не сверзилась вниз — ловить ведь пришлось бы. Порадовался, а затем полез эту дурную снимать.

Словно в издёвку, на подходах к стоянке закапал мелкий дождь. Не способный пробиться сквозь ещё не опавшие до конца кроны, тот всё одно, скатываясь по листве, умудрялся попадать за шиворот ледяными брызгами. Эскель подобную сырость терпеть не мог так же сильно, как и работать за «спасибо», когда в кармане шаром покати. Нынешнее же утро успело уже подарить и мерзкую морось, и девицу, спасённую, но…

Но. Уверенности в том, что она, сидевшая без сапог на сосне в лесу, сможет заплатить, не было. Чтоб день стал ещё краше, Эскелю оставалось только влезть в политические дрязги и получить ранение, да посерьёзней.

На стоянке привязанный к ели Василёк, казалось, разделял поганое настроение своего хозяина: редкие капли, соскакивали с пушащихся иглами ветвей и звонко разбивались о его тело — конь, недовольный, переминался с ноги на ногу и хмуро сверлил взглядом землю.

Свалив девицу на лежанку, Эскель достал из сумки морковку и подошёл к Васильку. Тот поднял на хозяина тяжёлый, мрачный, что грозовые тучи взгляд и глубоко вздохнул, обдав Эскеля воздухом, но лакомство принял. Морковь сочно захрустела под его зубами.

Недовольство коня он понимал — Василёк Реданскую сырую осень ненавидел, должно быть, наравне со своим хозяином. Да только и сухой холод милых сердцу Эскеля гор Ковира и Повисса был тому тоже не по душе. Нет, Василёк не взбрыкивал, не показывал характера, но каждый раз по осени, когда совсем надоедало ему терпеть, глядел вот так — будто с осуждением. Эскелю в такие моменты оставалось его только успокаивать и обещать, что скоро они направятся восточнее, в Каэдвен. Тот край Васильку был до странного люб — хотя, казалось бы, всё тот же холод, только деревьев больше, да меньше дождей, чем в Редании.

Тянуло его, наверное, в родные просторы.

Эскель дождался, пока Василёк дожуёт морковь и перевязал его поближе, под сбитыми в плотное месиво липами, чьи макушки накрывало тенью раскидистой, старой сосны — тут капало меньше.

Проведя ладонью по лоснящейся шее коня, Эскель сказал ему:

— Скоро зима. Скоро поедим в Каэдвен.

Василёк фыркнул, а Эскель в последний раз легко похлопал того по шее и отошёл.

Присев на корягу, он взялся за похлёбку: подвесил котелок над ещё не разожженным хворостом и сложил «Игни». Искры слетели с пальцев — огонь, попав на ветки, зашипел, затрещал. Эскелю подумалось — повезло, что дождь только накрапывал, и под деревьями ещё можно было разжечь костёр, не сооружая навеса.

Он занялся едой, но не мог не думать о спасённой девице. Больше от того, что спала она на лежанке напротив и взгляд нет-нет да соскальзывал с котелка на неё.

Что-то неправильное виделось Эскелю в ней. Чудное что-то.

Обычно у него бывало как — смотришь на одежду, на руки, в лицо да сразу понимаешь — богатей перед тобой, рабочий, вор, музыкант или ещё кто. Конечно и промашки бывали — как без них. Но сейчас, впервые за многие годы, Эскель не мог понять (пусть бы и ошибочно), кто перед ним.

Одёжка у девицы была пёстрая — рубашка в разноцветных полосах, штаны, изукрашенные не вышивкой, но рисунками, обтягивающие полные бёдра, как вторая кожа. И с первого взгляда видно — вещи добротно шитые, дорогие. Вот только мысль о том, что спас Эскель артистку, горе-барда, на вроде Геральтовского Лютика, что тратила на одёжку все скопленные с выступлений монеты, отбивал вид бесформенного серого кафтана. Пусть тоже пошитый на совесть, но на девице смотрелся он невзрачным пятном. А уж насколько Эскель мог судить — артистки, способные купить себе дорогую одёжку, ничего простого и уродливого не носили.

Нет, не артистка она, не бард. Не путешественница даже — пусть вещи и в грязи, но не латанные, не застиранные. А у тех, кто шатался по Большаку, прыгая от города к городу, вещи изнашивались быстро, сколь сильно о них не заботься.

Всё говорило о том, что девица — зажиточная городская дамочка, а может даже аристократка. И дорогие вещи, и бледная, ровная кожа, не обезображенная рытвинами, трещинами, красными пятнами или неровным загаром от работы на солнце, и тот оценивающий, цепкий взгляд вместо благодарности — всё на месте как будто.

Да, пожалуй, Эскелю даже хотелось, чтобы всё оказалось так просто — мол, случайно он откопал в ебенях богатенькую мамзель, которую ограбили на дороге и которой только помоги добраться до дома — и за своё спасение она щедро насыплет в карманы новиградских крон. Хотелось бы. Но Эскель чуял подвох.

К примеру, коли и вправду так всё, вставал вопрос: где обоз девицы? Или карета. Вряд ли богатенькую девчонку отправили в дорогу без сопровождения. Ограбить их здесь никто не мог — далековато от тракта, тут разбойников почти не водилось. Разве что совсем уж недобитки. Но такие предпочитали нападать на путников-одиночек, опасаясь, если жертв оказывалось больше двух.

Чудища напали? Нет, вряд ли. Далеко от места нападения девица без сапог не убежала бы. А Эскель запаха крови у реки не чуял.

К тому же, зачем ей ехать по глухому лесу? Куда? Тут ведь одни деревни да сёла — и те все размером с горошину — десять-пятнадцать домов да частокол. Ближайшие города далеко — что Испаден, что Роггевен. Да и городишки поменьше, шедшие вдоль Лутонского тракта, не близко. Как минимум с день пути до ближайшего села, в которое ехал и Эскель, а оттуда, тропкой, вытоптанной сквозь лес местными, ещё столько же, если не дольше — до самого тракта.

Похлёбка весело забулькала, отвлекая Эскеля. Сняв котелок с огня, он принялся есть прямо так, не обременяя себя перекладыванием еды в миску. Пресное варево из ячменя и трав, горячее настолько, что едва не обжигало язык и глотку, хоть немного, но прогнало уныние, навеянное сегодняшним утром.

Взгляд снова упал на девицу — вся она дрожала, и, в попытке согреться, свернулась на шкуре едва ли не втрое.

Эскель со вздохом поставил котелок на землю и поднялся — окоченеет же так до села и не доехав. Он достал из седельной сумки грубый шерстяной плащ, припасённый для сильных холодов. Накрыв им девицу, Эскель задержался рядом, разглядывая её уже вблизи, а не через костёр.

Хватаясь до последнего за идею о богатейке, Эскель мог предположить, что она дурочка, сбежавшая из дому одна. Мог и, видать, неосознанно так и поступал — потому как предпочёл всё это время не обращать внимания на очевидное: русые волосы девицы торчали неровными прядями разной длины. Будто стригла она их сама, по-походному, ножом. Городские зажиточные мамзели и, тем более, знатные дамы скорей удавились бы, чем позволили себя так обкорнать.

Конечно, статься могло, что она чародейка. Это многое объяснило бы. Тем ведь что тропы, что тракты — всё одно. Они порталами ходили. И выглядеть необычно — в их манере. Да только магички от утопцев сами отбиться могли, по деревьям не лазали, чтобы спастись и, скорее всего, отродясь не носили шерстяных носок. А ещё чародейки, что пьяными, что обдолбанными фисштехом выглядели, точно нарисованные, до неправильности красивые. Девица же, пусть странной была с виду, но слишком простоватой.

Эскель хмурился — детали, смешиваясь вместе, не сходились. Он не мог понять, кого спас, а от того и не знал, на какую плату стоило рассчитывать. Деньги? Они бы пришлись очень кстати. Право неожиданности?..

Или, может, Эскелю скорее надо было ждать проблем?..

В конце концов, именно с таких странностей каждый раз начинались истории Геральта. Что-то происходило не так, как должно — и вот уже он расколдовывает проклятых принцесс, ввязывается в политические игры или встревает в ещё какую задницу. Эскелю геморроя такого не надо было, а потому при взгляде на девицу, не вписывающуюся в привычные рамки, чуял он за ядрёной смесью хвои, смолы, грязи и пота тот самый запах подвоха.

Оглядев её лицо в последний раз, Эскель решил не тратить более времени на размышления и вернулся к похлёбке.

Ждать на стоянке пока девица проснётся, Эскель, конечно, не собирался. Дохлебав завтрак, он оставил Василька, лениво пожёвывающего траву, за главного и отправился обратно к прогалине у реки. Опалённые, изрубленные тела утопцев ждали его под сосной и уже успели окоченеть за то время, пока Эскель возился с девицей и едой, а от того и разделке подавались туго. Но он сам был виноват, что не занялся сразу — в конце концов, за полчаса-час ничего бы не сталось, не померла б девица. Да и завтрак бы не убежал.

Вернулся Эскель уже смирившимся с тем, что от сегодняшнего дня ему ждать ничего не стоит. Руки и одежда все пропахли болотом и тухлятиной — пусть кровь и слизь с рук он смыл, но этот мерзостный душок с кожи Эскеля ледяная вода не забрала.

Разделка трупов по итогу ничего толкового не принесла — утопцы оказались и без Эскеля полудохлыми, а от того и взять с них было — немного мутогена да языки. Всё. Зря только возвращался.

Но хоть теперь стало понятно, от чего так отчаянно твари охотились на девицу — действительно с голодухи. Правда, открытие это ничуть не успокоило Эскеля — потому как не бывало обычно такого, чтоб утопцам да нечего жрать. Коли не было людей, так они жрали любые останки — и птиц, и животных — всё равно чьи. А тут — пухли с голоду. В лесу, в котором водится зверьё и есть деревни.

«Хуй пойми что тут происходит», — думал Эскель, с хмурым лицом собирая седельные сумки.

И до того мрачный лес напрягал — больно тихий. Ведьмачьему слуху благодаря Эскель улавливал копошение зверья по норам, однако вживую кого видел редко, да и то — беличья тень в ветвях, кончик заячьего уха в высокой траве. Всё мелкая живность. Из чудищ же за всю ту неделю, что Эскель шатался по этому лесу, самыми примечательными стали недавно убитые утопцы. А до того Эскель встречал одну водную бабу да одну ягу. Но все они так далеко от деревень шатались, что местные о тварях, должно быть, и не слыхивали. Эскель сам на них натыкался, случайно.

Складывалось впечатление, что ещё до него тут прошёлся какой-то ведьмак, да всех монстров повыкосил. Но будь так Эскель бы знал — хоть в одной деревне староста да обмолвился бы.

Нет. С лесом определённо было что-то не то — Эскель чуял. Но вот что — не понимал.

С другой стороны, желанием выяснять, в чём проблема, Эскель не горел. Никто его об этом не просил, никто за это и не заплатит. То, что последние чудища в лесу предпочитают с голоду помирать местным и вовсе только на руку. Эскелю же и без того было о чём подумать. К примеру, о том, где заказы брать, если вдруг не только в лесу, но и в ближайших окрестностях монстры зачудили.

Закончив со сборами, Эскель закрепил сумки позади седла и отвязал Василька. Так и не проснувшуюся девицу, он завернул в плащ да шкуру и, взяв на руки, с нею вместе взобрался в седло. Усадил её Эскель боком, чтоб долго не возиться, одной рукой прижал к себе, а другой перехватил поводья. Василёк лишним седаком был недоволен, однако, когда Эскель тронул его пятками, конь только негодующе всхрапнул, но послушно двинулся вперёд.

Когда из лесу они выехали к чуть более широкой тропе, которую деревенские гордо звали «дорогой», небо над головой затянули серые тучи. Дождь всё это время то прекращался, то принимался накрапывать вновь.

Староста в Дубках говорил Эскелю, что следующая самая близкая к тракту деревня — это Баклавища. И что до неё дня два пути. Тогда Эскель не спросил, но теперь только и думал, что о том, какому умнику пришло в голову так далеко расположить друг от друга деревни. Не редко ведь бывало, что вдоль дороги так много их, этих сёл да деревень, понатыкано, что за один день две, а то и три проехать на коне можно было. А тут — целых два дня.

Что ж, пожалуй, Баклавщиа Эскелю уже не нравились. Однако через это село пролегал самый короткий путь к тракту. Да и староста Дубков едва не клялся, что: «в проклятых Баклавищах завсегда страховидлы обретаются, мастер ведьмак!».

Эскелю оставалось надеяться, что если не нормальную работу, то хоть таверну или корчму он найдёт в Баклавищах. Всё ж, люди неохотно пускали ведьмаков ночевать даже на сеновал.

От лениво тянущихся размышлений его отвлекла девица — тело её вдруг напряглось, а сердце затрепетало в груди. Беспокоясь о том, как бы ни начала дёргаться и верещать, Эскель прижал её к себе покрепче — а то и Василька перепугает, и сама навернётся. Да только она ни звука не издала, ни двинулась. Наоборот — девица задышала через раз, напряжённо и тихо, да безуспешно расслабиться постаралась.

Эта попытка скрыть своё пробуждение выглядела столь неловко и забавно, что Эскель хмыкнул. Звук этот отозвался в её теле мелкой дрожью, которая выдала и без того слабое притворство.

— Я знаю, что ты проснулась, — проговорил Эскель негромко и медленно, чтобы не напугать сильней.

Казалось ему до сих пор, что вот-вот девица закричит или заплачет — имел Эскель определённые предубеждения насчёт женщин, валящихся в обморок от рыданий.

Но она была тиха, а на его слова лишь вздрогнула да бросив притворятся, напряглась, точно тетива и глаза раскрыла.

— Лошадь? — помолчав, вздохнула девица.

В голосе её, почти в шёпоте, слышалось удивление, однако Эскель не понял, что она сказала.

— Это лошадь? — повторила девица, заглядывая настороженно Эскелю в лицо. — Прям настоящая лошадь?

— Я не понимаю, что ты говоришь.

В этот раз она выдала набор звуков, что вполне понятен был на любом языке: «а?»; «о!»; «хмм». Да так, замерев, и замолчала, оставив его в лёгком замешательстве.

Слов, которые использовала она так естественно, Эскель ни разу не слыхал. Не были они похожи ни на Всеобщий, ни на Старшую речь, ни на Офирский или Зерриканский. Больше всего говор девицы напоминал по звучанию акцент, который выходил у уроженцев Скеллиге. Но лишь напоминал.

Учуянный ранее подвох откровенно засмердел.

Эскель посматривал на неё искоса — девица всё молчала и остекленевшими глазами смотрела перед собой, пожёвывая губу. Но вдруг, точно почувствовав, наконец, чужое внимание, резко моргнула и глянула на Эскеля в ответ. Взгляд её, правда, тут же заметался заполошно — в сторону, к его глазам, в сторону. Точно не зная, куда деть свои руки, девица затеребила края шкуры.

Однако, Эскеля беспокойность её не трогала.

— Идём. Куда?

Её вопрос он не сразу понял — удивился. Всё ж уже подумать успел, что Всеобщего девица не знает. Однако она всё-таки речь Эскеля понимала. Говорила только ломано и с сильным акцентом. Не сразу и разберёшь.

— В село Баклавища.

Девица рассеянно покивала. Взгляд её скользнул по лицу Эскеля за его плечо и вновь обратился в никуда.

Так и ехали дальше. В тишине.

В какие думы погружена она, потеряшка, едва знавшая язык, Эскель не знал, но вот его собственные мысли мрачны были. Уж коли собственная жизнь не научила бы, то злоключения Геральта в красках бы расписали то, что если происходит с тобой что-то сомнительное, ты случайностью то не считай — то дело чьих-то рук. Чьих только?..

В хитросплетениях политических интриг пригодиться мог, может, тот же Геральт, водивший много знакомств среди королей и знати — не Эскель. Ему вообще казалось — если это и вправду подстава, то точно не человеком придуманная, даже не чародеем. Уже слишком не очевидна выгода в том, чтобы подсылать к нему странную девицу.

Может, ведьма или тварь какая пытались его заманить? Сталось бы. Да только потеряшка не плакалась у него на груди, не молила о помощи, а медальон в её присутствии оставался спокоен — и это говорило либо о невероятной продуманности подставы, либо о том, что девицу использовали, а она сама того и не ведала.

«Или это всё ничего не значит. Она — просто сумасшедшая. А мне нужно прекратить надумывать лишнего», — с этими мыслями, Эскель решил, что напьётся в первой же встреченной корчме.

А меж тем по небу алой лужей поплыл закат. Вечер близился, близилась и темнота, по которой ехать дальше могло быть опасно.

Эскель развернул Василька в сторону от дороги — и сегодня не добрался он до Баклавищ. То уже не раздражало — утомляло. Как и мысль о предстоящей возне с девицей. Как и то, что в очередной раз Эскелю ночевать предстояло в лесу.