Надежда (гет)

Наша жизнь становится всё более странной. Как говорилось в старой сказке, всё чудесатее и чудесатее.

И почему это древние люди считали черный цвет символом траура? А белый — цветом чистоты, радости и ещё каким-то там? Несколько недель назад я готова была лезть на стену от беспощадной белизны нашего города. Белое безмолвие захватывало Чикаго улица за улицей. В будущем нам светил беспросветно-белый мрак — не в эту зиму, так в следующую.

Всё странно изменилось после моего дня рождения. Кажется, что генераторы, сломавшись, дали импульс для изменения всей жизни города. Но это не совсем верно, дело не в генераторах. У "импульса" есть имя и фамилия.

Эрик Коултер.

Его приказы перетряхнули весь Чикаго. Высотки Искренности и Эрудиции признаны непригодными для жизни зимой — слишком много стекла, сложно удержать тепло. Уютные одноэтажные домики порушил тот же ураган, который уничтожил теплицы Дружелюбия. Все жители города помещаются в несколько кирпичных многоэтажек, в том числе — куда вы думаете? В наш старый дом — черное здание Бесстрашия. Все, кто когда-то презрительно отзывался о нашем "примитивном" дизайне, шарахался от потока или опасных переходов, теперь дружно, чуть ли не вповалку, спят в бывших казармах Бесстрашных и неофитов. Бывшая общая душевая наскоро переоборудуется под баню с дивной маленькой парилкой. Тут и там появляются новые печурки — из старых бочек, из ржавых сейфов, еще из каких-то непотребных железяк. Хэнк где-то откапывает рабочего, кое-что понимающего в устройстве печей. Судя по желтоватым белкам глаз и нечесанной бороде, этот человек большую часть жизни дружил с бутылкой. Но теперь мы видим Печника исключительно трезвым и собранным. С утра до ночи он клепает заслонки, припаивает изогнутые, как змеи, трубы, чтобы тепло не сразу улетало в атмосферу, и тому подобное.

У всех остальных тоже дел невпроворот. То и дело приходится идти за Стену за хворостом. Не лучшее топливо, но без него не обойтись. Охотники не вылезают из-за Стены, возвращаются в город на день-два и снова уходят. Их стараниями у всех у нас есть что поесть. Я радуюсь больше всех — больше не нужно брать на себя роль суки, объявлять чикагцам, что они должны есть еще меньше, и выслушивать, что они обо мне думают. Будто это моя вина!..

Теперь печи Бесстрашия не только греют, но и варят, жарят и парят. Странные грызуны размером от зайца до свиньи, перепелки, дикие голуби, даже тощие жесткие вороны — всё идет в ход. Некоторых животных даже Эрудиты не знают, как назвать. А при виде оскаленной клыкастой морды волкозая слабонервные с непривычки начинают заикаться. Но голод и желание жить — лучшие стимуляторы любознательности и здоровой любви к риску. Бесстрашные первыми узнают, что у мяса волкозаев специфический привкус, но они съедобны. А вот полосатиков невозможно есть, настолько горькие, зато у них прекрасные пушистые шкурки.

Много времени уходит на то, чтобы утеплить одежду. Чикагцы и раньше это делали, но получалось хуже. Что может получиться, если люди потеряли надежду? Какая разница, одна дыра на куртке или две, если до весны все равно не дожить! Если ты умрешь первым, сосед возьмет твою куртку прямо с дырами, еще и поблагодарит посмертно, если зима заберет соседа первым, возьмёшь его обноски... А теперь мы все смирились с зимой, не ждем потепления. Шесть месяцев снега или семь — да неважно, жизнь происходит здесь и сейчас. Часть жителей работают на то, чтобы обеспечить охотников всем необходимым. Без устали набивают патроны, вытачивают из дерева лыжи. Когда кончится порох (или его нужно будет экономить) — придется переходить на луки. Фор обсуждает это с удовольствием, остальные охотники — с опаской.

Мои первые вылазки за Стену оказываются неудачными — я отлично стреляю, но неважно ориентируюсь в зимнем лесу и слишком шумлю. Все, и я в том числе, согласны, что я принесу больше пользы в городе. Я осваиваю скорняжное ремесло, то есть я хотела сказать — искусство! Думаете, легко без всякого опыта сшить удобные рукавицы?

Копоть, угли и зола из печей. Грубые черные шкуры и оперение дичи. Древние были неправы, цвет жизни — чёрный. Чумазые дети играют зубами волкозаев и вороньими перьями, рисуют угольками и страшно довольны. "Мы деградируем", — вздыхает Прайор — он тоже переселился в Бесстрашие вместе с другими Эрудитами. Может, он и прав. Столовая Бесстрашных больше не освещается белым электрическим светом, темно, как в пещере, на усталых довольных лицах играет неверный свет жировых плошек. И радости у нас самые простые — тепло, все живы, а в животах какая-никакая еда. С моего дня рождения еще не умер ни один из жителей. Что еще человеку надо?

Оказывается, надо.

С появлением надежды у меня появляются силы и на другие эмоции. Я недовольна.

Я редко вижу Эрика. Справедливости ради, не чаще, чем другие жёны охотников. Он уходит за Стены реже, чем другие, все же дела внутри города тоже требуют его внимания. Как правило, я вижу Эрика только за ужином. Мой муж или обсуждает дела с другими членами Совета, или рассказывает про жизнь северных народов до войны, то, что Эрудиты раньше изучали на истории с этнографией. Всякие там эскимосы, чукчи, ненцы... По его историям получается, что зимой можно жить всю жизнь. Не могу понять — Эрик нарочно, что ли, готовит нас к вечной зиме? А иногда он настолько устает, что его хватает только на короткие вбросы типа "Фор, расскажи народу про медведя-шатуна". К ночи Эрика хватает только на то, чтобы упасть в кровать и отключиться. Я уже говорила, что Бесстрашие сильно уплотнили этой зимой? Так вот, к нам переселились родители Эрика, двое их племянников и ещё трое Эрудитов, не родственников. Формально у нас отдельная комната, но я не могу расслабиться, за стенкой вечно кто-то шуршит, или храпит, или разговаривает, ни сексом толком заняться, ни, в конце концов, поскандалить! Под нашей кроватью запрятано две бутылки вина для создания романтической атмосферы, но я никак не могу улучить момент и предложить Эрику посидеть со мной вечером, как раньше! Кажется, только я замечаю, что супружеский долг не выполняется в нашей семье уже несколько месяцев!

Самое смешное, что я не могу жаловаться на недостаток внимания со стороны мужа. Эрик всегда в курсе, как я себя чувствую, сыта ли я, чего мне не хватает. У него всегда находится минутка, чтобы поцеловать меня в лоб, растрепать мне волосы или вскользь шлепнуть по попе. Но стоит мне только подумать, что вот сейчас я обниму его, или поцелую не по-дружески, или просто скажу, что хочу его — каждый раз Эрик сбивает меня с толку вопросом: "Что у нас с детским питанием?" Или "Почему сегодня не выданы витамины?" Или "Сколько банок тушенки у тебя осталось? На сколько хватит?" Каждый раз дискуссия кончается его вопросом "Какого хрена?" и каким-нибудь приказом, после которого уже не до романтики. Может, он и это нарочно?

Моя мать сказала бы, что я вру сама себе. Сказала бы, что надо поставить вопрос ребром и заявить о своих правах. Но я больше не Искренняя. Мне уже не десять лет и даже не 15. Честно говоря, к открытости Искренних у меня накопилась масса вопросов, недаром я оттуда ушла. Бывших Искренних редко можно поймать на вранье, но они до сих пор мастера недомолвок, преувеличений, тенденциозной подачи фактов. Есть масса способов убедить собеседника в том, что не является правдой, не сказав ни слова вранья. А что до конкретной лжи — никто не умеет врать так вдохновенно и убедительно, как Искренние. Целая фракция адвокатов, прокуроров, судей, дознавателей — можете себе представить? Мы были скорее специалистами по лжи и правде, а заодно и мастерами манипуляций, лучшими в Чикаго. Лучшими во всем мире, насколько я могу судить. До тех пор, пока целая фракция профессиональных искателей справедливости не стала непосильной обузой для полуживого города.

Так вот сейчас время запрятать своё воспитание поглубже и набраться терпения. Эрик молчит — я тоже это умею. Увиливает от выяснения отношений — а я не пойду на скандал, окажусь умнее. Я не знаю, встречается ли он с Трис сейчас, а информация — это сила. Я собираюсь наблюдать и выжидать и, уверена, победа будет за мной.

Фора мне тоже не хватает. Он оказался самым удачливым охотником, я им страшно довольна и горжусь — как другом, конечно. Фор почти забыл дорогу на Совет. Зато ему первому удалось подстрелить крупного зверя, огромного кабана. Как Фор его выследил, как кабана удалось дотащить до города — отдельная история. Большинство оленей и, главное, кабанов, добываемых на охоте — его заслуга. Соответственно, его я вижу еще реже, чем Эрика. Разве что изредка удается помахать Фору в столовой или встретиться на складе, когда он приходит за припасами. Иногда мне передают от него записку: "Как дела?" или "Меня чуть не съели!" Если бы он знал, как мне его не хватает, такое в записке не напишешь... Да и неловко жаловаться на одиночество, когда мы все тут пытаемся выжить...

Так или иначе, пусть моя жизнь выглядит нелепой и странной — я чувствую себя живой. Раздражение, одиночество и растерянность гораздо лучше недавнего отупения. Я будто просыпаюсь от спячки.